Тормарский витраж. Книга 1. Время скитальцев

Глава пятая Ржавое безумие

Желтая тряпка, подвешенная на ветке липы, весело плескалась на утреннем ветерке и издали напоминала флажок, забытый после ярмарочного представления. Скошенный полукруг с чертой внизу — Серп Эрры — усиливал и без того явное предупреждение.

В деревне был гулена. Пошедший. Пошедший, уже проливший кровь.

Легионеры угрюмо смотрели на тряпку, словно на злейшего врага, не обращая внимания на мошкару, что начала роиться над головами людей и лошадей.

— Поганые гулены, — простонал Клаас Крамер.

В отдалении, там, где через истоптанную коровами луговину к роще убегала тропка, виднелось еще одно желтое пятно.

«Каждый управитель замка, равно же и городской подеста и старшина улицы, равно же и деревенский староста, обязан иметь в распоряжении своем полотнища желтого цвета со знаком и без оного по числу дорог и троп, которые ведут к замку, либо городу, либо селению, дабы в случае опасности упреждать путников…. Каждый управитель замка…»

Эти слова из Правил Просперо крутились у Эрме в голове, тяжелые, точно мельничные жернова. Полотнище было мятым: наверно, валялось годами где-нибудь у старосты в сундуке. И вот пригодилось в недобрый час.

Эрме смотрела на Серп Эрры и чувствовала, как в сердце заползает ощущение тоскливой неизбежности.

Та цепь событий, что началась бродильцем, наверно, и должна была закончиться как-то как. Но представить, что это «так» случится здесь и сейчас, жарким утром, в нескольких часах пути от Виоренцы, почти дома, было невыносимо. Это не мелкие твари и даже не те жуткие создания-богомолы с головой-глазом, что преследовали ее в тиммеринских блужданиях.

Здесь было иное. Реальное, безумное и уже отмеченное кровью.

Эрме огляделась вокруг. Долина была пустынна и безмятежна. Но Эрме знала, что близко, за невысокими холмами лежит Виа Гриджиа, Серая дорога — людная и суетливая. Что было ни ждало там, в конце липовой аллеи, оно не должно было покинуть деревню. Не должно добраться до тракта. Иначе последствия непредсказуемы. Точнее предсказуемы, конечно, но лучше такое не предсказывать.

— Стражи нет, — проговорил Крамер.

— Деревня слишком маленькая. Где найти людей, чтобы выставить стражу вокруг. Если она и есть, то ближе к…

— А может, ее и вовсе нет, — проворчал Матиас Граве. — Кто согласится-то? Все, поди, по домам забились.

— Может, пошутили? — встрял Клаас Крамер. Он нервно ерзал в седле, и нервозность эта заражала его коня. Тот прядал ушами и шумно дышал.

— За такие шутки знает что бывает? — осадил его Стефан Ройтер. — Не станут таким шутить, дурень.

Эрме кивнула. Никто не станет шутить с тем, что страшнее чумы и снежного жара.

Сейчас она уже жалела, что решила не ждать, пока проснется весь лагерь, и отправилась в путь на рассвете, взяв с собой лишь малый отряд, состоявший из членов привычной «арантийской десятки»: Крамер-старший, Ройтер, дожидавшиеся в Фортецца Чиккона Матиас Граве и Отто Эбберг и в придачу Клааса, которого старший брат методично готовил в постоянное сопровождение. Сколько в деревне «гулен»? Может, один, а может, уже пол-деревни, и сейчас первая половина убивает вторую.

— Курт, пошли Клааса за остальным отрядом. Пусть поторапливаются. Если прибудут сюда и не найдут нас, пусть выставляют цепь вокруг деревни и действуют по ситуации. Посылают в Виоренцу за подмогой. Обязательно Руджери. Не Верратиса — Руджери!

— Слышал? Все запомнил? Чтобы птицей, — приказал брату Крамер, и бледный Клаас торопливо развернул коня и погнал его назад к реке.

— Может, все же подождем подкрепление, командир? — Отто Эбберг вглядывался в липовую аллею с недоверием. — Это ведь не с бродильцами воевать…

— Съездим проверим, — ответила Эрме вместо Крамера. — Если поймем, что не справимся — сразу отступим. Сам знаешь — время против нас.

Отто не стал возражать. Отстегнул висящий у седла клевец, продел ладонь в кожаную петлю, крутанул оружие в руке.

— Кольчужные сетки на шеи надеть, — командовал Крамер. — Перчатки не забывать. Ройтер и Граве — арбалеты наготове. С коней не спешиваться. Монерленги, держите.

Он протянул Эрме свой запасной кольчужный шарф и помог застегнуть его, тщательно закрывая горло. Кирасу она с собой в путь не потащила — не собиралась она воевать чуть ли не у стен родного города, но куртка у нее была своя. Шлем она отвергла — слишком тяжело, просто намотала на голову плотный платок. Надела перчатки.

Жарко во всей этой сбруе было до ужаса. Нижняя рубашка моментально намокла от пота.

— В порядок, — скомандовал Крамер и они перестроились: Крамер и Эбберг по обе стороны от Эрме. Ройтер — впереди, Матиас Граве — замыкает.

— Стеф, ты завещание написал? — с невеселым смешком съязвил Матиас.

Ройтер обернулся и без стеснения показал насмешнику неприличный жест.

— Помолиться бы, командир, — заметил Эбберг. Эрме удивленно приподняла бровь: особым молитвенным усердием Отто прежде не отличался.

— Молись, — разрешил Крамер. — Молча. Благие и мысли слышат.

Капитан наклонился к Эрме.

— Может все же здесь останетесь, монерленги? — без особой надежды в голосе предложил он.

— Не имею такого права, Курт, — ответила она. — Сам знаешь.

Есть вещи, которые нельзя поручить другому. Особенно если носишь номерной знак Школы.

Мир полон зла и заразы. Чума, оспа, снежный жар прокатываются по городам и селениям, собирая свою скорбную жатву. Но они не забирают каждого встречного. Даже у пораженного чумой есть шанс перебороть болезнь, у оспенного — встать на ноги, пусть обезображенным, но живым, у попавшего в путы снежного жара — очнуться после испепеляющего огня лихорадки.

Последнее Эрме знала на личном опыте: в детстве она переболела снежным жаром и чудом выжила. Одна из юного поколения Гвардари. Она не знала, что было причиной: собственные ее жизненные силы, снадобья Руджери или одержимые старания бабушки, которая, едва встав после болезни и узнав о смерти внуков, тут же принялась лично выхаживать последнего ускользающего во тьму ребенка, вдрызг, до площадной брани, переругавшись с матушкой, которая уже смирилась, что потеряет дочь, и заказала по Эрме поминальные молитвы Непреклонным.

Целый год после болезни Эрме едва передвигала ноги, но все же оправилась, как и многие другие в Виоренце.

Но от пошествия или от «ржавого безумия» исцеления не существовало. Никто за столетия так и не понял толком, почему оно возникает.

Однажды человек полностью терял себя: переставал узнавать родню, говорить, забывал все и вся вокруг, кроме единственной неутолимой потребности — идти к неведомой цели, двигаться днем и ночью, забыв про сон и еду, пока не упадет от истощения. Кожа его трескалась и покрывалась истекающими кроваво-ржавым гноем язвами. Но даже тогда несчастные продолжали ползти, пока не умирали. Или пока им не помогали умереть.

Сколько костей таких невольных одержимых бродяг лежало по канавам вдоль дорог Тормары, знали одни Непреклонные. Когда «ржавый бродяга» шел, все живое бежало прочь, ибо больной непонятной силой вовлекал людей в свое безумие. Чаще всего достаточно было пары-тройки минут близкого, глаза в глаза, контакта, чтобы подчиниться воле «ржавого безумца» и последовать за ним в безнадежный путь. Заранее предсказать, кто выдержит встречу, а кто пойдет, было невозможно.

Главную беду быстро почувствовали те лекари прошлого, кто еще не зная, что исцеление невозможно, но уже понимая, что больного нельзя выпускать на открытое пространство, пытались ограничить его свободу. Восемь из десятка гулен при попытке прервать дорогу в никуда впадали в дикую ярость и начинали убивать все живое вокруг. Безумец становился зверем.

В Века без Луны вспышка «ржавого безумия» прокатилась по всей Тормаре от Греард до моря. «Шли» целые деревни и городки. Кровь и смерть Колесом Бездны катились по дорогам. Все чаще встречались свидетельства, что пошедшие начали пить кровь жертв. Некоторые безумцы от этого погибали, но большинство наоборот обретали жизненные силы на продолжение пути и даже некоторое подобие утраченного рассудка — они становились изворотливее и стремились ускользнуть от преследования.

Одно за другим тогдашние государства полуострова, спасаясь от страшной заразы, принимали позорный и жуткий закон: любой пораженный «ржавым безумием» должен быть убит на месте.

Мир покатился в пропасть, а потом болезнь внезапно словно сама собой пошла на спад, и законы со временем смягчили, разрешив лекарям все же на свой страх и риск пытаться исцелять «тихих гулен». И, видят Благие, лекари пытались, но без толку. «Гулены» все так же одержимо пытались вырваться на волю и либо умирали в заточении, либо заражали или расправлялись с теми, кто пытался помочь. Ни одного случая исцеления. Ни единой надежды. Лишь отчаяние и смерть.

Приметы пошедшего, словно признаки некоего демона, и по сей день фламины заучивали с детворой наравне с молитвами Благим.

«Аще лик ровно ржой изъеденный, аще очи ровно угли горящие, аще испарина на челе, аще немота, аще забвение себя и мира, аще тяга идти неодолимая есть сие гибель ржавая».

Пожалуй, законы против «ржавого безумия» были тем единственным, что скрепляло герцогства Тормары. Менялись правители, города грызлись меж собой, заключая и расторгая союзы, но законы против «гулен» были едины и неизменны. Убей пошедшего, чьи руки уже обагрены кровью, ибо смерть уже убившего «ржавого безумца» — зло неизбежное. Ибо иначе он убьет тебя.

Кошмарный сон любого тормарского врача, потому что лекарь, встретившийся с этим злом и явственно опознавший гулену, обязан был возглавить борьбу. Сбежавший и уклонившийся лишался лекарского знака, права практиковать и записывался в Реестр Отступников Виорентийской Школы, Фортьезского Магистериума, Метофийского Братства и полдюжины других мелких медицинских школ, как предатель и трус.

Эрме так надеялась никогда не встретиться с этим злом. Благие до поры миловали. Она еще ни разу не видела живого пошедшего. Только посмертные слепки в Школе да цветные рисунки в учебнике. В последние лет двадцать вспышки были редки и кратки. Вот Фернан Руджери говорил, что в молодости дважды сталкивался с болезнью лично и еще дважды выезжал на расследования последствий. Однако он, обычно щедро делившийся с Эрме подробностями случаев из своей обширной практики, здесь ограничивался кратким: «сделал, что мог, а мог я мало».

Эрме могла лишь предполагать, что ожидает там, за поворотом усаженной липами аллеи.

Но одно было яснее ясного — ничего доброго.

Липовая аллея оказалась неожиданно длинной. Они двигались неторопливой рысью, озираясь по сторонам и всякий миг готовясь к нападению. Но до времени все было спокойно, лишь деревья шелестели тяжелой запыленной листвой.

Липам полагалось цвести, но жара убила и цветы, и медовый аромат.

Первым знаком был труп собаки. Беспородная черно-белая псина валялась в пыли, выставив неестественно заломленные лапы. Кровь из разорванного горла темной лужей растеклась вокруг, впитавшись в дорожную пыль. Над собакой уже вовсю вились жирные зеленые мухи.

Ройтер, вскинувший было кулак, опустил его.

— Собака-то почему? Неужто так голоден был? — хрипло спросил Эбберг.

— Может, выла?

— Ему все равно, — сказала Эрме. — Собака, кошка, человек — любая живая тварь…

Она смотрела в сжатую в предсмертном оскале пасть и вдруг поняла, что еще чуть-чуть — и повернет назад. Опозорится на весь белый свет.

— Капитан…

— Ройтер, что встал? Мертвой псины испугался? — рявкнул Крамер, и Стефан резко послал коня вперед, словно разрывая вязкую паутину.

Блудница косилась на падаль, нервно прядая ушами.

— Надо, красавица, — прошептала Эрме, наклоняясь к голове кобылы и ласково глядя ее по шее. — Надо.

Больше всего Эрме боялась, что они опоздали, и деревня полна «гулен». Что делать тогда? Убираться прочь, дожидаясь подкрепления, а после ставить заграждения и отстреливать из арбалета каждого, кто попытается прорваться? Каждого мужчину, женщину, ребенка, ветхую старуху, ибо будет ужене понять, кто «тихий», а кто нет?

Благие, не допустите! Если суждено пролиться крови, пусть это будет малая кровь.

И потому, когда дорога вырвалась из аллеи и свернула к домам, и Эрме различила гул голосов, она возблагодарила Благую Инфарис со всей страстью. В деревне были живые люди. И не просто были — они орали, спорили и ругались.

Словом, делали все то, что свойственно нормальным людям.

Ройтер тоже услышал голоса. Приободренный звуками брани, он пришпорил коня, и они бодрой рысью ворвались на пыльную деревенскую улицу и пронеслись по ней, распугивая кур, навстречу группе людей, гудевшей неподалеку от одного из домов — здания в два этажа, выступавшего из зарослей желтой акации.

Завидев всадников, толпа прекратила ор и вопли. Люди развернулись, уставившись на Эрме и греардцев так, словно они были Вестниками Зари и только что свалились с неба вместе с лошадьми и оружием.

Наверно, со стороны это и впрямь выглядело как чудо.

Здесь было человек с пятнадцать мужчин и парней и около десятка женщин разного возраста. Все одеты по-крестьянскии вооружены — теми предметами сельского труда, что селяне при случае привыкли использовать в качестве оружия: вилами, цепами, серпами и кольями из оград. Двое мужчин держали в руке горящие факелы.Девчонок и молоденьких девушек Эрме не приметила: считалось, что они вследствие неокрепшего разума первые поведутся на пошедшего, а вот пара-тройка особо смелых мальчишек имелась: они жались к изгородям поодаль, готовые чуть что дать стрекача.

Все это Эрме увидела и оценила общим планом. Первым делом в глаза бросилось иное. Одинокий человек, что стоял посреди толпы на коленях, безнадежно и умоляюще вглядываясь в лица односельчан. Люди отводили взгляды, словно стыдясь и желая отодвинуться, защититься от этого испуганного молящего взора.

Что-то здесь было нечисто.

По толпе прошелестел шепоток. Эрме ясно различила слово «саламандра», повторенное с десяток раз. Эрме это не тронуло: времена, когда она смущалась от людского внимания к себе миновали безвозвратно.

— Что случилось⁈ — крикнула она, чувствуя, как облегчение сменяется раздражением. — Почему вывешен заразный флаг, а вы толчетесь здесь, точно мошкара над лужей? Где пошедший?

— Флаги подняли по моему приказу, джиори, — с поклоном ответил невысокий мужчина, судя по чистой одежде, умытому лицу и крепкому топору на длинной рукояти — местный староста. — Я Фабио Лысый, здешний глава деревни. А «гулена», он в доме затаился — хозяйской кровушки испробовал, поокреп, теперича ночи ждет.

— Это точно пошедший? Влез в дом и спрятался? — не поверила своим ушам Эрме. — Ты ошибся, мэтр Фабио. — Сюда, верно, забрался бандит с большой дороги. Дом добротный, видно, что зажиточный, вот он и польстился на добычу.

— Прошения просим, джиори, — ответил староста. — Только нету ошибки. Вот он, — староста указал на человека на коленях, — служил у старого мэтра садовником, так он все видел.

— У него рожа была, как будто ржой изъеденная, — провыл мужчина. — Гной красный по щекам тек, и он шатался Я розы стриг, так за кустами притаился и видел, как он идет. Он на крыльцо поднялся и за дверное кольцо взялся — и ну стучать…

— Гулена? Постучался в дверь? За кольцо? — Матиас Граве хрипло рассмеялся. — Да ты врешь, пьяная скотина! Сроду не видывали, чтобы гулены в дома стучались. Если дом им поперек пути встанет, они либо обойдут, либо будут башкой о стенки биться, пока лоб в кровь не обобьют. Не помнят они, как в дома по-людски заходят!

— А этот помнил! — взвыл садовник. — Всеми Девятьми поклянусь! Алтарные камни поцелую! Вот джиор, не чуя беды, ему и отворил… а он… он…

— Что ж ты не крикнул своему господину, дурень⁈

— Да язык у меня отнялся! Я аж подумал, что сам гуленой становлюсь…

— И что дальше? — перебил его Крамер.

Эрме молча указала рукой на ступени дома. Желтые известняковые ступеньки были залиты уже побуревшей, свернувшейся кровью. Потеки крови были и на двери. Много крови.

— Где тело?

— Так это… в доме…

— Так в дом он его затащил⁈ Ты сам видел⁈

— Я бежать бросился… слышал, только как дверь закрывается и…

Он запнулся.

— Ну! — рявкнул капитан.

— Засов заскрипел…

— Ну, это уже ни в какие ворота! — взорвался Крамер. — чтобы гулена дверь на засов закрыл. Он животное, слышишь ты! Безмозглое кровожадное животное!

Эрме внезапно стало знобко в мокрой от пота рубашке и бронированной куртке.

— Курт, иди сюда, — позвала она, разворачивая Блудницу в сторону. Капитан повиновался.

— Курт, бродильцы тоже никогда не нападали общей стаей. Никогда не выжидали в засаде. Никогда не пытались окружить. Они тоже всегда считались тупыми тварями…

Капитан слегка побледнел.

— Что ж он, не врет, этот нытик?

— Не знаю. Но для нашей безопасности мы должны допустить, что он сказал правду…

Что там, в доме есть человек, ставший чудовищем, способным голыми руками расправиться с другим человеком. Сильный, безжалостный и сберегший достаточно осколков прошлого разума, чтобы жить, прятаться, идти и убивать.

Сколько людей заразится, если он ускользнет и пойдет дальше? Сколько погибнет, пытаясь его остановить?

Курт обернулся и посмотрел на крестьян.

— И что ждете? — спросил он. — Поджигайте дом.

Крестьяне переглянулись, словно слова Крамера разрешили какое-то сомнение. Эрме все это не нравилось: и поспешное решение капитана, и зажженные факелы, чадящие на ветру. Уже зажженные.

— Курт, стой! — Эрме вскинула руку. — Не торопись.

— Госпожа, смилуйтесь! — простонал садовник, так и не поднимаясь на ноги. — Пощадите, госпожа! Не надо…

— Что такое? Встань и говори ясно!

— Да у него жена в доме осталась, — мрачным тоном ответил староста. — И дети — парень с девкой. Они ж всей семьей здесь работали. Они все в доме.

Стефан Ройтер выругался. Эрме едва не последовала его примеру.

Все усложнилось в разы. С появления гулены прошло часа три. Если кухарка с отпрысками не успела забиться в какой-нибудь погреб или чулан и закрыться там, все они либо мертвы, либо заражены «ржавым безумием».

Итого, в доме или гулена и четыре трупа или в самом худшем случае четыре гулены. И судя по всему, жители деревни уже готовились избавиться от заразы на корню.

Эрме не могла отдать такой приказ. Знала, что сие есть слабость, знала, что должна… Знала, что девять из десяти, девяносто девять из сотни скажут, что она поступила мудро. Что правитель должен уметь быть безжалостным. Но тот, сотый, посмотрит на нее исподлобья, взъерошит седой ежик волос и спросит: были ли другие пути?

И что она скажет? Что желала разобраться быстро и наверняка? Или так и не сможет найти ответа?

Эрме смотрела на садовника, и ее захлестывали попеременно жалость и брезгливое презрение. Он ведь мог предупредить, мог по меньшей мере крикнуть…

— И ты не попытался спасти свою семью? А теперь просишь, чтобы кто-то рисковал жизнью, делая то, что должен был сделать ты? Что обязан был сделать ты?

— Да трус он. Все они такие — драться с гуленой им стремно, палить дом — вроде как совесть жмет, а заплатить тому, кто готов сделать грязную работенку — жаба душит. Третий час брешутся и еще три пробрешутся. Трусы безнадежные.

Этот грубый, низкий, чуть рокочущий, словно рычание озлобленного пса, голос раздался откуда-то из-за спины. Эрме повернула голову и увидела человека, сидевшего на земле под жердяной изгородью. Человек сгорбился, опираясь спиной на жерди, и смотрел на нее в упор взглядом, полным недоброй ядовитой насмешки. Такими глазами смотрят отщепенцы, бродяги, люди, которым нечего терять. Люди, которые убьют за медяк, ибо настолько нищи, что мелкая монета для такого дороже жизни, что чужой, что своей.

На вид человек вполне оправдывал такое предположение, ибо с плеч его свисало тряпье, которое сложно было назвать одеждой. Грязная и драная сорочка не по размеру, без ворота и шнуровки, изодранные штаны, оставлявшие голыми щиколотки, босые ноги, покрытые черной коркой из крови и застарелой грязи — все говорило, что этот тип достиг дна и с него не подымется. Под стать наряду было и лицо.

Щеки человека была изрыты давними, уже сглаженными рябинами, что оставляет гнездовая оспа, а само лицо казалось каким-то болезненно-серым, практически в тон прямым пепельно-серым лохмам, которые, казалось, остриг пьяный стригаль овечьими ножницами в темноте. Серая щетина, сквозь которую краснели поджившие порезы, густо покрывала лицо.

— Заткнись, пес! — крикнул староста. — Мы не идиоты, чтобы верить такому отребью.

— Вы сборище трусов и жлобов, — отозвался мужчина, поднимаясь на ноги. — Мало того, что вы рядитесь и бранитесь, вместо того, чтоб пойти и сделать дело, так еще и отталкиваете того, кто готов оказать услугу.

— И какие же услуги ты предложил? — спросила Эрме.

— Я сказал, что войду в дом и порешу каждого гулену, кто на меня кинется. Если баба или юнцы еще не пошли, что вряд ли, я вытащу их всех наружу. Ежели они пошли по-тихому — запру покрепче, и пусть доктора решают. Выполню работу — получу награду. Все просто, но эти дурни так трясутся над своими денежками, что не могут никак решиться. А время-то идет. А ну как они сейчас выйдут — все четверо? Жарко здесь станет? Весело⁈

— И сколько ты запросил?

— С селян — по десять северо за башку, — ответил он, делая несколько шагов вперед и останавливаясь неподалеку от легионеров. — А с вас, монерленги, ежели интерес имеете, возьму пятьдесят декейтов и лошадь.

— Ни пса себе расценки! — присвистнул Матиас Граве. — Дорого ж ты себя ценишь, бродяга.

— За меньшее сам иди, — отозвался нищий.

— И почему же ты так взвинтил цену? — поинтересовалась Эрме.

— С этого жлобья, — он кивнул на крестьян, — мне больше не взять. А вы здесь — власть, а у власти ценники иные. А еще потому, монерленги, что вы охрану-то свою захотите поберечь!

Он усмехнулся, по-песьи вздернув верхнюю губу и обнажив гнилые зубы.

Эрме промолчала, размышляя. Она понимала, что придется выбирать: либо поджечь дом, либо приказать легионерам зайти внутрь и проверить, живы ли слуги. Послать одного нельзя. Двое, трое, все четверо? Крамер ведь в стороне не останется

Нет, решила Эрме. Ни один не пойдет. Эти люди слишком долго были рядом с ней, чтобы так запросто рисковать ими. Они не заслужили риска окончить жизнь «ржавыми безумцами».

Был вариант дождаться подкрепления, но пока весь отряд явится сюда, пройдет еще время, и без того крошечный шанс, что люди выжили, исчезнет. Идти внутрь будет просто незачем.

Бродяга прикинул верно.

— Я дам тебе пятьдесят декейтов, — ответила она. — А деревня, — Эрме обернулась к старосте,

— даст тебе лошадь.

— Джиори монерленги! — воззвал мэтр Фабио. — В деревне нет лошадей! Только мулы и ослы…

— На осле сам катайся! — отозвался бродяга. — Ладно, так и быть, сделаю скидку: обойдусь без лошади, коли, один из ваших бронированных ребят подвезет меня на своем коне до Виоренцы.

— Ишь чего удумал, — проворчал Ройтер, но поймал взгляд капитана и замолчал. Крамер прекрасно понимал, как складывается ситуация.

— Я добавлю тебе десять декейтов и иди пешим, — предложил капитан.

— Не пойдет, — отрезал оборванец. — Вы уедете, я останусь. С деньгами. И эти жлобы вдруг станут смелыми — двадцать рыл на одного. Не желаю, чтоб меня отоварили колом по башке или насадили на вилы, как клок сена.

— По себе не меряй, гаденыш!

— А я по вам меряю, — отозвался бродяга. — Мне ваши рожи все говорят.

— Согласна, — сказала Эрме. — Пятьдесят декейтов и место на крупе коня.

— Слово Саламандры? — уточнил бродяга, скалясь во все зубы. — Отсюда и до врат Виорентиса?

— Назвался бы для начала, наглец! — оборвал его Крамер. — Монерленги не раздает свое слово, как милостыню, всем подряд.

— Имя мое ни пса тебе не скажет, греардец. Но коли желаете: Родриго Бастьен дейз Вилремон.

Дейз⁈ Этот оборванец носит эмейрский дворянский титул. Пусть самый низший, но…

Как человек благородной крови мог довести себя до такого убожества⁈ До такого скотства⁈

— Что-то не верится, что ты дейз. Судя по твоей одежде, ты мародер, обирающий трупы, — заметил Крамер с брезгливой неприязнью.

— Бывало и такое, — без всякого стеснения сознался оборванец. — Мертвяку шмотье без надобности, а жизнь, она много требует. Жрать, пить, спать в тепле… Ты собачатину не пробовал, капитан? Ниче так мясцо…

Да он глумится над нами, со злостью подумала Эрме. Понимает, что нужен, и глумится. Он либо безрассуден и нагл до крайности, либо глуп. Но он нужен.

— Слово Саламандры, — сказала она.

Оборванец согнал с лица усмешку.

— Тогда приступим.

Он резко развернулся и ринулся к крестьянам так, что они поневоле отшатнулись.

— Дядюшка, отдай-ка топор, — проговорил он, выдергивая из рук обомлевшего старосты его оружие. — Ты все равно его как колун держишь.

Староста вздумал протестовать, но Родриго крутанул топором чуть ли не перед носом почтенного Фабио, и тот покорился неизбежности.

— Сойдет, — удовлетворенно произнес оборванец и вновь повернулся к Эрме.

— Значит так, — начал он. — Мне потребен помощник. Даже два, а точнее три.

— А кукиш с маслом не потребен? — спросил Отто Эбберг. — Уговору не было.

— Уговор был, что в дом я пойду один. Я и пойду один. Мне нужны помощники снаружи дома.

— Объяснись, — велела Эрме.

— В доме две двери. Эта — он ткнул пальцем в залитое кровью крыльцо. — и задняя, для слуг. Гулена запер обе. Если я проберусь в дом и найду кого живого и в разуме, я отведу его к задней двери, сниму засов и вытолкну наружу. А мой помощник должен будет по моему крику быстро закрыть дверь. «Быстро закрыть» значит очень быстро и припереть покрепче. Там стоят бочонки, можно ими завалить.

— Почему не к передней?

— Если прислуга и успела спрятаться, так в задней части дома, пока гулена шел через господские покои.

— А откуда ж ты знаешь, что задняя дверь заперта?

— А я сходил да подергал ручку, пока эти тут… совещались.

Он произнес последнее слово все с той же презрительной усмешкой.

— Ну что, селяне? Кто смелый? Кто постоит в карауле у задней двери?

Крестьяне переглядывались и молчали.

— Эй, садовник! — окликнул Родриго. — Пошли давай!

Слова эти ударили крестьянина, словно плеть. Он согнулся в три погибели и затрясся, словно припадочный.

— Не могу, — пробормотал он, со слезами глядя на Эрме. — Видят Благие, не могу… ноги не идут…

— Тоже мне — отец семейства, — проговорил Вилремон с презрением и сопроводил свои слова плевком, в слюне которого можно было утонуть. — Да как ты детей-то сделал⁈ Что стоите, люди⁈ Вся деревня, что ли, сплошные евнухи⁈

— Я пойду, — внезапно раздалось из толпы, и вперед вышел невысокий парень лет двадцати, с простоватым небритым лицом. В руке он держал дубинку.

— Не все, — оскалился Вилремон. — У здешних девок есть шанс. Звать тебя как?

— Лотаро.

— Понял, что сделать надобно, Лотаро?

— Дверь закрыть, как прикажете.

— Только на мой голос, понял? Не сбежишь?

Парень прищурился и посмотрел на дом.

— Не сбегу, — ответил он, и Эрме внезапно почудилась в его голосе какая-то обреченная решимость.

Вилремон шлепнул его ладонью по плечу и подошел к легионерам.

— Ваши парни, монерленги. Арбалетчики. Сторожить окна. Если гулена вздумает сбежать, добрый болт его задержит. А там и я подоспею…

Это было разумно. Эрме взглянула на Крамера, капитан кивнул в ответ.

— Матиас — к задней части дома, Стеф — здесь. Отто, идешь прикрывать Матиаса.

Вилремон слегка кивнул, изображая поклон.

— Благодарствую. Что ж, парни, цельтесь точнее. Ежели он после выстрела встанет и на вас кинется, перезарядить не успеете. Сваливайте. Он может лошадь опрокинуть, если остервенеет.

— А ты сам-то как выберешься, — спросил Крамер. — Если дверь велишь завалить…

— С парадного крыльца. Я ж дейз, мать его… Мне через черное крыльцо западло сбегать.

— Трепаться-то мы все умеем, — с сомнением проговорил Отто Эбберг, разворачивая коня вслед за Граве.

Легионеры скрылись за углом дома.

Вилремон вскинул топор на плечо и внезапно отвесил Эрме низкий поклон.

— Что ж, королева турнира, назовите меня своим рыцарем! Подарите мне цветок из своей прически! Повяжите шарф на рукоять моего топора!

Эрме не нашлась, что ответить. Крамер помрачнел и положил руку на оружие.

Вилремон вскинул голову и расхохотался во всю глотку диким смехом, заставившим Эрме усомниться в его рассудке.

— Где ты, Лотаро, единственный мужчина в этом аддирском серале⁈ Пойдем делать дело!

Ставни первого этажа остались запертыми, но второй этаж глядел на мир удивленно распахнутыми окнами, сквозь которые виднелись легкие занавески.

Однако Вилремон и не подумал воспользоваться шансом попасть в дом незаметно. Он вышел на лужайку перед домом, деловито оглядел фасад из-под ладони и решительно шлепая босыми ногами по траве, отправился к среднему окну. Быстро, без раздумий и остановок подцепил лезвием топора ставень и с неожиданной для такого истощенного тела силой рванул. Ставень сорвался и повис на одной петле.

Не медля ни мгновения, Вилремон перемахнул через подоконник. На миг обернувшись, он ощерился во весь рот и скрылся внутри.

Настала тишина. Замолкли крестьяне, перестал всхлипывать садовник, молчал, держа наготове арбалет Ройтер. Выпрямившись в седле, ждал Крамер.

Над ступеньками кружили мухи. Пахло сухим навозом и конским потом.

Дом не так уж велик, думала Эрме, слушая тишину. Сколько нужно времени, чтобы обыскать нижний этаж. А ведь гулена мог и подняться по лестнице… Она с подозрением посмотрела на занавеси, что слегка колыхались на ветру.

Зря она вспомнила про Лестницу. Скоро полнолуние, а значит, она снова увидит этот проклятый сон. Если доживет, конечно…

Тишина все длилась и длилась, беспредельная, словно жаркое предполуденное небо над головами.

Зачем я позволила этому странному человеку зайти внутрь? Глупая идея. Он либо уже погиб, либо увеличит число гулен… Что за наваждение заставило ее поверить словам этого безумца? Что виной — непререкаемая его уверенность или ее желание переложить ответственность на чужие плечи. Нашла за кого прятаться…

Крамер повернул голову.

— Гиблое дело — в одиночку, — начал он, но не успел договорить.

Тишина кончилась.

Крик пришел откуда-то из глубины. Орал явно Вилремон — сквозь стены доносились обрывки ругани.

Что-то ударило о стену. Зазвенело. Снова ударило. Звуки то отдалялись, то приближались, создавая впечатление, что противники непрерывно перемещаются по дому. В полураскрытом проеме среднего окна метнулись и пропали тени.

Крестьяне испуганно сбились в кучу. Ройтер водил арбалетом по окнам, готовый стрелять. По его щекам катились капли пота.

— Может, пойти помочь? — проговорил он. — А, капитан? Что ж, мы все за одну спину-то спрятались?

— Стой, где стоишь! — ледяным тоном приказал капитан. Лицо его закаменело, пальцы сжимали поводья так, словно Крамер в любой момент мог послать коня вперед.

Звуки отдалились и, казалось, смолкли. Эрме и Курт переглянулись.

— Дверь! — крикнул Отто Эбберг, и Эрме торопливо развернула Блудницу, посылая за угол. — Дверь отворяется!

— Монерленги! — протестующе крикнул Крамер, но Эрме ему сделала знак оставаться на месте.

Она успела увидеть, как дверь распахнулась настежь, и на заднее крыльцо чуть ли не кувырком выпала женщина, а за ней опрометью выбежал подросток. Он подцепил женщину под руку и волоком стащил вниз на землю.

— Затворяй! — донесся окрик Вилремона, и в этот миг в доме снова загремело и взвыло.

Лотаро на миг промедлил, устремив взгляд внутрь. Лицо его сделалось белее мела.

— Затворяй, кретин!!!

Внутри что-то с громоподобным шумом обвалилось. Парень, опомнившись, навалился на дверь и, закрыв ее, подпер кольями и стал баррикадировать пустыми бочками.

Подросток тащил мать, пока она не упала на траву без движения.

— Стойте оба! — приказал Отто Эбберг. — Зажмурьтесь!

— Назовите свои имена! — крикнул Матиас, наводя арбалет на женщину. — Каждый сам за себя!

Та оперлась руками о землю и простонала.

— Благие! Берта, Берта меня звать…

— Луиджи, садовников сын!

— Читайте Звездный канон! — крикнул Эбберг. — В полный голос. Оба!

Звездный Канон, иначе Круговой Речитатив — единая молитва Девяти, которой начинаются праздничные службы. Считалось, что ни один вновь зараженный гулена не сумеет прочитать канон полностью трижды — безумие сотрет память прежде, чем молитва закончится.

Женщина плакала, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Читайте, а то застрелю! Ну же!

Подросток вскинул голову, закрывая глаза ладонями.

— Безымянному Творцу, Владыке Ветров! — выкрикнул он прямо в облака.

Женщина слабо поддержала:

— Царице Правды… чьи крылья — пламя пурпурное… на небе сумрачном…

— Повелителю Времени, расстелившему Звездный Путь…

— Трем Истинным, Трем Совершенным…

Голоса звучали испуганно. Женщина плакала. Сын ее то и дело запинался. Но голоса звучали. Имели смысл. Это было главным. Один кругречитатива. Второй. Третий.

Голоса смолкли. Настала тишина. И на улице. И в доме. Везде.

Эрме вернулась к парадному крыльцу. Капитан и Ройтер ждали, напряженно вслушиваясь.

— И что теперь? — спросил Стефан. — Кто следующий?

— Я, — произнес Крамер, и Эрме поняла, что никакие ее приказы капитана не остановят.

Но проверять не пришлось.

Натужно заскрипел засов. Дверь отворилась, и на крыльцо вышел Родриго Вилремон с окровавленным топором в руке. Он, шатаясь, спустился вниз, скользя по рыжим пятнам, зажмурился и, вслепую повернувшись в сторону Эрме, хрипло проговорил:

— Дерьмово дела, монерленги. Девки нет. Утекла, гулена.

Небо становилось выше, как всегда по вечерам. Солнце ушло за холмы, но еще не село.

Эрме с Ройтером в который раз шли деревенской улицей, всматриваясь в тени между домами. Эрме уже едва переставляла ноги. Усталость и жара изматывали, притупив чувство опасности. Было одно лишь желание — сесть в тени и задремать.

Вилремон, еще более грязный и оборванный, чем прежде, с топором, с которого он даже не потрудился стереть кровь, на плече, тащился следом за ними. Получать расчет оборванец не спешил, заявив, что «дело-то доделать надобно».

Дело и впрямь не доделали.

Девка, как выразился оборванец, — дочь садовника, девица на выданье, на свое горе помогавшая матери прибирать дом, сгинула, как сквозь землю провалилась. Вилремон клялся, что видел, как «девка ноги сделала», но куда именно она подевалась, не углядел — слишком был занят дракой. Дом прочесали дважды и на второй раз все ж таки обнаружили не учтенную лазейку — узенький проход, ведущий из винного погреба в старую, полуразвалившуюся беседку над заводью.

Легионеры, что через полчаса после окончания боя галопом влетели в липовую аллею, тут же окружили деревню. Крамер заставил селян присоединиться к караулу, но толку было мало. Никто не пытался пройти сквозь оцепление. Вопрос — успела ли девчонка вырваться из деревни или еще обретается где-то здесь, повис в воздухе, сначала, знойном, затем вечернем.

Одного из крестьян на муле послали на Виа Гриджиа — предупредить сторожевые посты.

Эбберг, взобравшись на чердак сельского святилища — самую высокую точку деревни, в зрительную трубу осматривал окрестности, но тщетно: дороги и тропы были пусты, и ни в поле, ни в рощице не было видно человеческой фигуры.

— Прячется где-то, — сказал Вилремон. — Ночью пойдет. Одно радует: к ночи окончательно обозначится. Тут уж не ошибутся.

Эрме кивнула. Разум при заражении всегда страдал первым, но через час-другой и тело начнет разрушаться, а уж к ночи процесс разовьется вовсю.

Опознать станет легко. Обезвредить — сложнее.

…Когда Вилремон отчитал (точнее отрычал) Большой речитатив, и появились легионеры основного отряда, Эрме в сопровождении Крамера и Ройтера все же рискнула зайти в дом. И тут же пожалела о своем решении.

Она никогда не любила вида крови. А с того осеннего дня восемь лет назад и вовсе с трудом выносила вид ран и трупов и перестала ездить на публичные лекции Верратиса, где он обучал анатомии, делая вскрытия.

Ее уделом остались травы, смеси и аптекарские весы и ступки. Третья, низшая, ступень лекарского искусства. Большего она и не желала.

А в доме было слишком много крови. И когда, пройдя по разгромленному вдрызг, с разбитой и поваленной мебелью первом этажу мимо хозяйского тела, которое Крамер наскоро прикрыл покрывалом, она дошла до кухни и едва не наступила на отрубленные пальцы, то ей стало как-то душновато, А чуть позже — при виде искромсанного трупа — поплохело по-настоящему.

Впрочем, не ей одной. Мэтр Фабио Лысый, увидев, то, что осталось от пошедшего, позеленел, зажал рот ладонями и бросился прочь из дома. После этого крестьяне к Вилремону не приближались вообще. Легионеры, особенно побывавшие в доме, смотрели на бродягу со смесью уважения и опаски, как на человека, от которого можно ждать чего угодно.

— У мясника, что ли, учился, — пробормотал Ройтер.

— Да уж, не у этого вашего Руджери, — осклабился Вилремон. — Это, братец, не из арбалета стрелять. Не каждый сдюжит.

Что ты знаешь о Руджери, оборванец, с внезапной злостью подумала Эрме.

Внезапно вспомнилось: маэстро стоит у отворенной двери, а позади него из кабинета по светлым плитам пола через всю приемную цепочкой тянутся кровавые следы. Эрме коротко вскрикивает, но маэстро быстро подносит пальцы к ее губам.

«Мальчик не проснулся, монерленги. Я проверил. Не разбудите…»

Эрме стряхнула непрошеные воспоминания. Внезапно захотелось, чтобы маэстро был здесь. Он бы, конечно, раздраженно кривил тонкие губы, смотрел исподлобья, язвил и действовал всем на нервы, но обязательно бы нашел выход.

Никого здесь нет, кроме тебя, со злостью подумала она. Тебя, лекаря-недоучки, получившей знак лишь потому, что травники — единственные в Школе не сдают практическое анатомирование. Воспользовалась лазейкой и радуешься…

Сколько можно прятаться за кого-то?

Они дошли до крайнего дома. Дальше был огород — Эрме видела гряды с тощей морковной ботвой, репой и плетьми бобов. В стороне, ближе к ограде виднелось дощатое длинное строение.

— Там смотрели? — спросила она Ройтера. — Что это вообще?

— А как же, — доложил тот. — Свинарник. Ребята пошарили.

Он замялся.

— Монерленги, можно я отлучусь на чуть-чуть. Очень надо. Прямо очень.

— Иди, — кивнула Эрме. Жизненная вещь, как говаривал дядя Сандро.

— Ты, — Стефан ткнул пальцем в Вилремона. — Смотри мне здесь… без дури.

— Иди уже, — хохотнул тот. — А то не удержишь…

Эрме сделала вид, что не слышит. Ройтер метнулся за угол.

Со стороны свинарника вроде бы слышались голоса. Неужели крестьяне сбежали из оцепления и прячутся в свином загоне?

— Пойдем посмотрим, — сказала она Вилремону. — Разгоним дезертиров.

— Зачем? — поморщился он. — Разве что порося какого зашибить ненароком. Поросенок да на вертеле — милое дело…

— Плети не пробовал? — спросила Эрме. — Мародерить в одиночку будешь.

— Вам легко говорить. Сытый голодного не разумеет…

Невыносимый тип, подумала Эрме. Но пока нужный.

Перед свинарником стояла лужа полужидкого навоза.

— Обождите, — сказал Вилремон. — Плащ я вам под ноги кидать не стану, за неимением. Да и был бы, не стал бы. А вот доску, завсегда легко…

Он отодрал от забора доску и перебросил через грязь. Прошел первым и, дернув дверь, распахнул перед Эрме, словно учтивый кавалер.

— Как говорится, добро пожаловать…

Я его сейчас прибью, решила Эрме. Она шагнула вперед и прищурилась, глядя в полумрак.

И вздрогнула, наткнувшись на чей-то пристальный взгляд.

— Лотаро? Ты что здесь делаешь?

Парень заморгал и чуть отодвинулся. Эрме поморщилась: внутри стоял спертый тяжелый запах скученных животных, вынужденных пребывать в собственных фекалиях. Жара усиливала смрад.

Но все равно лучше, чем в том доме…

— Так не выпускали же сегодня скотину наружу. Они не поеные. Так я пришел…попоить…

И то правда. По летней поре свиньи сами себе господа: бродят, где желают, жрут, что найдут, пьют из любой лужи. А тут заперли на длинный знойный день.

— С кем ты разговаривал? — Эрме огляделась. Длинный проход, загоны по обеим его сторонам, кучи соломы у дальней стены. Над головой настил сеновала.

— Я… так… с ними…

— Со свиньями, что ли? — Вилремон, обогнув Эрме, прошел в свинарник, бестрепетно ступая босыми ногами по грязной соломе. — Ну-ка, каковы здесь животинки⁈ Сосунки есть?

Он ринулся к загону, демонстративно покачивая топором.

Лотаро с тревогой следил за оборванцем.

— Вы куда это? — спросил он. — Вы… стойте… не надо туда… Они хозяйские… мне по шее дадут, коли убыток будет.

— Да не боись ты, — Вилремон перегнулся через загородку, откуда доносилось солидное похрюкивание свиноматки. — О, вот эти красавчики… Прямо созданы для вертела.

Он нагнулся так, что рваная рубашка задралась, наполовину обнажив спину. Эрме невольно отметила, что полотно-то пусть и вдрызг грязное, но низ подрублен очень умело и вообще оно, кажется, льняное. Бывали у дейза лучшие времена. А вот спина жутко грязная. И с черно-багровыми синяками, полученными не так давно.

— Успокойся, — сказала Эрме. — Не тронет он твою скотину. Возвращайся назад, в оцепление.

— Да, да, — пробормотал парень, однако все топтался на месте, завороженно пялясь на топор с подсохшими потеками крови.

А был ли он вообще в оцеплении? Эрме поняла, что Лотаро не попадался ей на глаза с той поры, как забаррикадировал заднюю дверь дома. Смельчак внезапно струсил?

Вилремон потянулся к поросенку и вдруг резко выпрямился, шлепнув ладонью по голой спине.

— Ай, зараза! — рыкнул он. — Колется!

Он с удивлением продемонстрировал Эрме ежик репейника.

— Не лазил вроде по репьям…

Он осекся и поднял глаза к потолку.

Сквозь щели сыпалась сенная труха.

Вилремон спрыгнул с загородки и перехватил топор со стремительностью молнии.

— Кто на сеновале, парень?

— Н-никто, — пробормотал Лотаро. Глаза его забегали.

— Не ври!

Сенная труха продолжала сыпаться, обозначая путь. Тот, кто прятался, решил спуститься. Вилремон развернулся вполоборота, переводя взгляд с лестницы на Лотаро и Эрме.

— Монерленги, быстрей на улицу! Зовите этого вашего… заснул он, засранец, что ли?

Эрме развернулась, готовясь выбежать, но Лотаро внезапно преградил ей путь. Парень, казавшийся вроде бы невысоким и спокойным, как будто вырос, заслонив дверной проем.

— Не трогайте ее! — задыхаясь, крикнул он. — Она тихая! Она никому зла не сделает! Пусть идет!

— Дурень! — заорал Вилремон. — Дурень безмозглый! С ней пойдешь⁈ Оба подохнете!

— С ней и пойду! Не остановите! — Он раскинул руки, мешая Эрме вырваться наружу.

За спиной Эрме раздался яростный женский вопль. Тихая была очень громкой.

— Монерленги, кинжал! — заорал Вилремон. — Кинжал в печенки и наружу!

Эрме выдернула кинжал из ножен, но нанести удар не успела — Лотаро сжал ее запястье так, что кости затрещали. Они глядели друг на друга в упор, топчась на месте, но Эрме поняла, что еще чуть-чуть и парень сломает ей запястье, оружие выпадет и…

— Лотаро, как тебя зовут? — пробормотала она. — Как тебя зовут?

— Я, — лоб его покрылся испариной, губы тряслись и кривились. — Я… я… не… пом…

Он захрипел и вцепился второй ладонью Эрме в горло, прямо в кольчужный шарф, вплотную приближая свое лицо к ее лицу.

Кинжал выпал, канув в солому и навоз. Выла девчонка, вопил и ругался Вилремон.

Эрме не видела больше ничего и не слышала — осталось лишь искаженное гримасой лицо Лотаро и стекленеющий безумный взгляд, из которого стремительно исчезала человечность…

Глаза в глаза.

Черный зрачок пульсирует, то сужаясь, то расширяясь. Сердце против воли начинает подстраиваться под пульсацию зрачка. Вдох-выдох-вдох-выдох-вдох-выдох. Часто-часто-часто, до изнеможения, до боли.

И вдруг — сбой. Сердце словно падает куда-то вниз, и падение это отзывается во всем теле острым ужасом. Время замедляется, черный зрачок стремительно выцветает, становясь тускло-серым, словно подернутым призрачно-серой пеленой тумана.

Туман клубится, медленно растягиваясь на тонкие нити, и сквозь его редеющее облако вдруг проступает мерцающая дорога. Она чуть искрится — то мерцает серебристая легкая пыль, устилающая древние камни.

Дорога притягивает, дорога манит, а над ней сквозь клубы тумана, словно маяк над морем, горит одинокий свет. Он медленно разрастается, подсвечивая туман, касается лица, заглядывает в глаза. Свет этот ласков, но словно бы отстранен, он не дает тепла, но все, что за его пределами, отступает, становится неважным, ненужным, далеким…

И остается лишь желание идти на этот свет, приблизиться к его источнику, раствориться в его мерцающей пустоте, стать его частью…

Один шаг, и мерцающая тропа ляжет под ноги. Один шаг.

Она делает этот шаг, и мир вокруг нее взрывается пламенем и болью…

Плакала женщина. Плач этот, отдаленный, но назойливый, то и дело готовый сорваться в вой, бил в уши, заставляя даже теплый желтый свет колебаться и дрожать, покрываясь рябью.

Эрме моргнула и поняла, что это всего лишь луна, отраженная в стоячей, чуть пахнувшей тиной воде.

Она сидела на берегу пруда, прямо на песке, сгорбившись и опустив руки на колени. Листья тростника щекотали затылок. Позади шелестели деревья. Впереди расстилалась вода, и луна проложила по ней светлую полосу.

Что она здесь делает? Почему уже ночь, когда еще и солнце не садилось?

Эрме пошевелилась и тут же вскрикнула от боли — одновременно в правом запястье и в горле. Дышать было трудно, глотка саднила, и каждое движение отдавалось неприятными ощущениями.

Послышались негромкие шаги.

— Монерленги? — очень осторожно и нерешительно позвал с обрыва смутно знакомый голос.

Как его имя?

— Монерленги! Слышите меня⁈

Крамер! Точно, именно он.

— Да, Курт, — отозвалась Эрме. — Что такое?

Почему я сижу здесь, одна, ночью? Что я вообще здесь забыла? Что произошло?

Она с трудом поднялась на ноги. Пошатнулась, едва не свалившись вновь наземь.

— Курт, — окликнула она. — Спустись и помоги мне!

Шаги топтались на краю обрыва. Вниз с шуршанием посыпался песок.

— Монерленги, — в голосе Крамера слышались странные нотки. — Монерленги… не могли бы вы…назвать свое имя…

— Капитан, ты с ума сошел! — рявкнула Эрме. — Я тебе, что, гуле…

Она остановилась на полуслове. Откуда-то из тьмы вдруг, словно чудовище из морской глубины, всплыло жуткое: пальцы, сжимающие горло, туманные глаза и обжигающий, пронизанный искрами, пепел, кружащийся вокруг. Пепел? Откуда пепел?

— Монерленги? — осторожно спросили с обрыва.

— Эрмелинда Диаманте ди Гвардари ирэ Ожьерэ, графиня Армини и Таоры! И тебя, Курт Крамер, я знаю почти двадцать лет! И если ты сейчас же не спустишься, я припомню тебе арантийскую клетку!

Воцарилось молчание. Затем песок обрушился вниз, а вместе с ним на берег спрыгнул Крамер. Даже при свете луны лицо греардца казалось бледным и решительным. Он остановился в паре шагов, не сокращая расстояние. Боится? Курт боится? Ее боится⁈

— Что случилось, Курт? — спросила Эрме. — Отчего я сижу здесь одна?

— Вы правда ничего не помните? — уточнил Крамер.

— Кое-что припоминаю, — ответила Эрме. — Мы с этим… Вилремоном зашли в сарай. И там был Лотаро и была пошедшая девушка. И… мы дрались…

Она умолкла.

— А как вы вышли?

Мягкость голоса просто поражала. Так лекарь разговаривает с тяжело больным ребенком. Не всякий, правда, лекарь, вспомнила Эрме манеры своего учителя, когда он чуть ли не силой вливал в нее ядренейшую смесь от лихорадки. Только что зубы ножом не разжимал.

— Вышла? — Эрме задумалась. Память молчала.

— Не знаю, Курт, — призналась она.

— Зато я знаю, — отозвались сверху голосом Стефана Ройтера. Эрме подняла голову и увидела, что греардец сидит на обрыве, свесив ноги. Они, что, ее здесь караулили? И арбалет наверняка наготове? Впрочем, учитывая все обстоятельства, оно и правильно… И даже почти не обидно…

— Знаешь — расскажи, — проворчала она.

— Я побежал на крики, — начал Ройтер. — Дверь свинарника была нараспашку, и я увидел, что тот парень, который Лотаро, вас, с позволения сказать, за горло держит. Я за арбалет, но и болт не успел зарядить, как вы, монерленги, сами справились.

— Я⁈ — изумленно переспросила Эрме.

— Вы, — подтвердил Ройтер. — Уж что произошло, я толком не понял. Только Лотаро этот вдруг руки от вас отдернул, закричал и давай пятиться. А вы на него пошли и все смотрите, ровно ему в глаза. Я уж обмер: все, пропала монерленги…

— Проворонил, болван, — сквозь зубы процедил Крамер. — Я тебе еще припомню, когда домой вернемся.

— Припоминай, капитан, — с готовностью ответил Стефан. — Моя вина, мой ответ.

— Дальше что? — рявкнула Эрме.

— Что? Вы идете, он пятится, я арбалет заряжаю, тороплюсь. А вот дальше совсем непонятно, — признался Ройтер. — Вы остановились и что-то парню сказали. А он ответил.

— Что сказала? Что ответил?

— А я не понял. Вроде и отчетливо, вот только не по-тормарски. И не по-нашему, по-горному. И не на экелади.

— Квеарна?

— Нет, квеарну я сколько раз слышал. Сам не умею, но узнаю легко. А это какой-то совсем незнакомый язык был, совсем чужой.

Эрме озадачилась. Квеарна, разумеется экелади (бабушкино наследство), немного беррирский (стараниями учителя), и слегка греардский (что неизбежно при общении с легионерами — само липнет) — это был ее языковой набор.

— И парень отвечал?

— То-то и оно, что отвечал. Голос у него какой-то странный был, сонный. И вообще как-то оно сонно вдруг все стало, — смущенно добавил Ройтер. — Как-то медленно. Вроде и крутишь ворот арбалетный, а он и крутится, и нет.

— Сонно ему, — проворчал Крамер. — Медленно ему.

— И что потом?

— А потом, — Стефан понизил голос, словно сообщая некую тайну. — Вы, монерленги, руку вперед вытянули, и он упал… и не шевелится. А тут из сарая этого вылетает Вилремон, весь в кровище и прямиком к парню. Топор вскинул, а бить не стал. Присмотрелся да и говорит: готов, мол, гулена. Отошел навсегда.

— Я, что, кинжалом его ударила? — без особой надежды уточнила Эрме.

— Какое! Кинжал ваш мы после в соломе нашли. Говорю, вы руку — и он упал… Как тогда с бродильцами, да? — осторожно спросил Ройтер. — Это все перстень ваш, да? Он силу колдовскую имеет, да?

Эрме едва не взвыла. Мало того, что проблемы сыплются одна за другой, мало того, что вокруг творится какая-то бесовщина! Так еще и собственные легионеры подозревают в колдовстве! Того и глядит обереги начнут носить!

— Кто еще видел? — резко спросила Эрме.

— Я да капитан — он как раз появился. Еще Эбберг был, но он видел только самое начало, потому как он когда в трубу-то узрел, что заварушка началась, так сразу с крыши-то, а там целая улица. Пока спустился, пока добежал… словом, не понял он ничего толком. Ну, и Вилремон само собой, куда ж без него?

— Молчите оба, — приказала Эрме. — Я не знаю, что сие значит. И пока не узнаю, вы будете держать язык за зубами.

— А мы что? Мы и не видели ничего, — тут же согласился Стефан. — Да, капитан?

Крамер молча кивнул. Эрме знала: эти двое не проболтаются.

— А с голодранцем что? — поинтересовался Ройтер. — Он, правда, все время в сарае был. Но все ж таки…

— Посмотрим, — ответила Эрме. — А какого… я здесь очутилась?

— Так вы, когда Вилремон сказал, что гулена отошел, словно бы встрепенулись. Огляделись, только вид у вас какой-то был… ошарашенный. И пошли прямо сюда, будто век дорогу знали. Сели и сидите. Час, два, три. Солнце село, луна поднялась, а вы сидите. Мы уж и не знали, что делать-то…

В голосе Ройтера звучало искреннее облегчение. Крамер молчал. Так же вот он молчал когда-то на проселочной дороге, когда из промозглого тумана навстречу крошечному отряду вышел одинокий всадник виорентийского авангарда.

— Обошлось, — устало сказала Эрме. — Снова обошлось.

Смерть играла с ней в кошки-мышки. Эрме знала, что когда-нибудь проиграет. Все люди проигрывают в этой игре, и задача одна — продержаться подольше. Вот только правила игры внезапно стали безумны и непонятны. Реальность менялась, плавясь, словно воск.

Бродильцы объединялись в одну стаю и нападали сообща. Одноглазые чудовища следили из тьмы, а ястребы смотрели в глаза умирающим. Пошедшие стучались в дома и говорили на языке, которого не знали при своей человеческой жизни. И зеленый камень на ее пальце словно проснулся и обрел собственный разум, вовлекая ее в безумие.

Был лишь один человек, способный разрушить это наваждение и восстановить порядок в ее воспаленной голове. Единственный человек, к кому она еще могла прийти за советом и чьим словам могла полностью довериться, как авторитету. Как другу. Как учителю.

И если меж ними лежало расстояние, то следовало его немедленно сократить.

Они поднялись на обрыв и в молчании пошли через луг к деревне. Жесткая трава шелестела, задевая сапоги. Луна плыла над головами — плоская, усталая.

Женский плач, казалось бы, умолкший, вновь ворвался в уши.

— Воет, — сочувственно сказал Ройтер. — Никак не уймется.

— Кто?

— Матерь ейная. Как девицу-то увидела, так и воет. Оземь бьется.

Эрме передернуло. Кто додумался допустить бедную женщину до тела? Если Вилремон был «весь в кровище», то что-говорить о его противнице?

— А Лотаро? Есть у него родные?

Вопрос остался без ответа. Эрме понимала, что легионерам нет особого дела до деревенского паренька, но ее совесть была неспокойна.

Лотаро был достойным человеком. Парень был не виноват ни в своей любви, ни в своей одержимости. Она была не виновата, что обязана была встать на его дороге. Вины не было, но…

Судьба. Горькая судьба, что словно серп Эрры не пощадит никого.

И последний удар судьба нанесла ее рукой. И с этим придется жить.

— Монерленги! — резкий голос Терезы разорвал молчание, в котором Эрме и легионеры дошли до окраины. Камеристка появилась из-за повозки, на которой перемещался отрядный скарб и решительно преградила им путь.

— Куда ж вы запропастились? — спросила она. — Эти бестолочи не говорят. Сказали здесь ждать. Я уж не знала, что и думать.

— Я перегрелась, Тереза. — ответила Эрме. — Весь день на солнце во всем этом, — она сдернула платок с головы и по неосторожности коснулась горла под кольчужной сеткой, тут же поморщившись. Какие, наверно, страшные синяки оставили эти сильные пальцы… — Сидела у воды, задремала.

Как бы она желала, чтобы все произошедшее оказалось лишь сном.

— Умыться да причесаться не желаете? — деловито спросила Тереза.

— Я желаю убраться отсюда и побыстрее. Капитан, поедем малым отрядом как и утром. Остальные пусть будут здесь, встретят лекаря из Виоренцы. Все надо будет сделать, как положено.

— А я? — Тереза с тревогой посмотрела на деревню, явно не желая туда идти.

— А ты поедешь завтра утром с повозкой и парой легионеров. За нами на муле ты не поспеешь.

— А можно мы сейчас выедем? А уже подале, около Виа Гриджиа заночуем? В вашей палатке?

Эрме посмотрела на камеристку. Лишь несколько дней назад эта грузная женщина стонала, что не состоянии более выносить ночевки в лагере и желает лишь одного: спать под крышей. Но вот представился случай, и что же?

— Можно.

— Только не ложись на раскладной кровати, Тере, — заговорщицким шепотом произнес Стефан, — мы ж ее потом не починим.

Сказано это было негромко, но и этого хватило, чтобы легионеры-обозники тихонько заржали.

— Солдафон! — отрезала Тереза и удалилась прочь, кроя почем зря греардское быдло.

— Клаас! — окликнул Крамер брата. — Готовь лошадей, скоро выезжаем.

— Где Вилремон?

— Да тут я, монерленги. — из травы под изгородью поднялась оборванная фигура. — Расчета жду, как поденщик какой.

Он подошел ближе. Рванина, заменявшая ему рубашку, заскорузла от грязи и крови.По губам бродила глумливая усмешечка. Бродягу явно не терзала совесть из-за того, что он лишил жизни пару человек. Сколько трупов на счету этого усердного лесоруба?

— Будет расчет, — ответила Эрме. — Смотрю, не взяла тебя ржавая зараза…

— Так и вашу светлость не взяла. А вы тоже немало подставились. Слава Благим, паренек хлипок оказался. Не сдюжило сердце-то. А с другой стороны, оно и лучше — не успел никого за собой утащить. И постареть не успел.

— Думаешь, сердце? — такой вариант как-то не пришел Эрме в голову. А что, объяснение вполне пристойное.

— А что тут думать? Вы его не сумели бы порешить, а я не успел.

— А ты сумел бы? Дивлюсь я твоей уверенности…

— А что тут дивиться? — Вилремон почесал пальцем щеку. — Удачлив я да рукаст. Умею дела делать. На тот свет отправлять — тоже умеючи надо. Топор опять же по руке пришелся. Я его с собой заберу, пожалуй. А вы, монерленги, как? Полегчало после пережитого? Сильно у вас, видать, голова-то закружилась… но обошлось. Парни ваши слегка с лица сбледнули, вот и весь убыток.

Свет факела, который зажег Ройтер, падал на лицо Вилремона, укрупняя морщины и вычерняя круги под глазами. Эрме попыталась поймать его взгляд, но бродяга щурился на пламя, и она, как ни старалась, не смогла уловить ни малейшего признака лукавства в его облике.

Либо он говорил, что думал, либо в совершенстве владел собой.

Что он видел на самом деле? Что понял? Неважно. Слово бродяги против слова Саламандры — пустой звук. Никто не поверит оборванцу. Она жива и в разуме, значит, ржавое безумие прошло стороной…

Прошло ли? Эрме старалась гнать от себя смутную мысль, что частичка заразы могла задержаться в голове. Что-то случилось в те мгновения, когда она смотрела в глаза Лотаро, что-то очень важное…

— Дурень, — внезапно сказал Вилремон.

— Кто? — Эрме очнулась от размышлений.

— Да парень. Погиб ни за медяк. Дурень. Думал, поди, что любовь поможет. Спасал то, что спасти нельзя. И сам погиб. Никого эта любовь еще не спасла. Что толку-то? А может, и нет ее любви?

Он харкнул в траву и закашлялся, потирая грудь.

— Ты болен, что ли? — с подозрением спросил Крамер.

— А, плевать. Рана старая тянет.

Через луговину шел Клаас, ведя в поводу оседланную Блудницу. Эрме протянула ладонь, потрепала кобылу по гриве, внутренне боясь, что животное отпрянет.

Но нет. Кобыла приветственно ткнулась в плечо в ожидании угощения.

Клаас с некоторой брезгливостью воззрился на Вилремона. Младший Крамер был тот еще аккуратист и щеголь, и растрепанный нищий вызывал у него явную неприязнь.

— Мы и впрямь возьмем его с собой? — не скрываясь, спросил он брата и командира.

Капитан кивнул.

— На кой нам сдался этот оборванец?

— Предлагаешь мне нарушить слово? — обернулась Эрме. Клаас тут же смолк.

— Посадишь его позади себя, — велел старший брат.

Клаас обиженно запротестовал.

— Его на мою лошадь⁈ Почему я?

— Потому что я приказал, — ледяным тоном ответил капитан.

— Он в грязище! От него смердит, как от помойной ямы!

Это, кстати сказать, было правдой.

— Ну, так дай ему свою сменную рубашку, чистюля!

Клаас поморщился и, смирившись с неизбежным, повернулся к бродяге.

— А ну, пошли! Выкупаешься и сменишь одежду, иначе мой конь тебя не подпустит!

Вилремон широко ухмыльнулся и поскреб ногтем щеку.

— А побриться не надо? — донеслось до Эрме. — Твой конь как, щетинку одобряет?

— Четверть часа! — крикнул капитан вслед.

Четверть часа, мысленно повторила Эрме, утыкаясь лбом в гриву лошади. Четверть часа и домой.

Было, наверно, уже к полуночи, когда маленький отряд снова тронулся в путь. Правда, на сей раз присутствовало непривычное пополнение: позади Клааса, как и было обещано, восседал Вилремон.

Крамер-младший заставил-таки бродягу выкупаться в пруду и, скрепя сердце, отдал ему свою сменную одежду. И нижняя рубашка, и штаны болтались на бродяге, точно лохмотья на огородном пугале, он был привычно бос, а топор в самодельной перевязи висел за его спиной рядом с тощим мешком, делая похожим на бродячего палача — героя одной страшной сказки, что бредет ночами поздней осени по дорогам, от деревни к деревне, ища работы и беря за каждую казнь лишь медную монету.

Впрочем, сейчас Вилремон был вполне платежеспособным человеком. Перед тем как сесть на лошадь, Крамер, по требованию Эрме, отсчитал ему пятьдесят декейтов. Бродяга, не проверяя, ссыпал деньги в какую-то тряпицу, сунул за пазуху и смачно харкнул наземь. Точно подпись поставил.

На коня Вилремон сумел влезть со второго раз и только с ограды. Жеребец Клааса воспринял второго седока, словно личное оскорбление, и понадобилось некоторое время, чтобы заставить его принять присутствие Вилремона как жизненный факт.

— Какой ко Спящему псу, дейз, — проворчал Матиас Граве, наблюдавший за этими усилиями. — Так и крестьяне на осла не садятся.

Наконец Вилремон утвердился на своем месте, Крамер придержал Эрме стремя, помог разобрать поводья. Правое запястье болело и, кажется, уже отекло. Лотаро надолго оставил свою память, подумала Эрме, осторожно ощупывая руку под перчаткой. Придется править одной левой и коленями. Ладно, главное сейчас оказаться дома, а уж там найдется кому заняться ее синяками. Правда, выскажут ей многое, ну да она привычная — потерпит.

Отряд двинулся от святилища улицей, но внезапно наткнулся на препятствие. От одного из домов, где горели огни и толпились люди, наперерез лошадям бросилась растрепанная простоволосая женщина, в которой Эрме узнала Берту, жену садовника. Мать погибшей девушки.

— Ты! — крикнула она, указывая на Эрме дрожащей рукой. — Убийца! Убийца! Гадина!

Эрме едва успела удержать Блудницу. Кобыла всхрапнула, ударив копытами в шаге от женщины.

— Что⁈ — в недоумении спросила Эрме. — Что ты такое говоришь, женщина⁈

Мэтр Фабио выскочил на дорогу вслед за женой садовника.

— Ничего, монерленги! — торопливо крикнул он, оттаскивая женщину в сторону. — Простите, монерленги! Она от горя! Несет, сама не ведает что! Простите! Иди сюда, дура!

Но Берта оттолкнула старосту и вновь загородила дорогу.

— То, что случилось с моей дочерью, случится с твоей! — крикнула она. — Слышишь ты, тварь!

Эрме словно получила удар в лицо.

Как эта неблагодарная дрянь смеет касаться Лауры⁈ Как смеет предсказывать ей злую судьбу⁈

Рука сама дернулась ударить. Крамер, предугадывая ее желание, свистнул плетью над головой Берты, но та даже не дрогнула — лишь взметнулись распущенные волосы.

— С дороги! — приказал капитан. — Следующий удар — по твоей спине!

Женщина упала на колени. Лицо ее, искаженное мукой, внезапно словно потемнело, глаза закатились, пальцы рванули ворот сорочки.

— Истинно говорю, — выкрикнула она каким-то гулким голосом — Обречена ты и проклята, Последняя! Те, кто могли бы спасти тебя, пройдут мимо. Ты никого не узнаешь, потому что черное сердце твое пусто!

Пуст будет путь твой! Пуст и темен. Ни воды, ни земли, ни могилы тебе, дрянь! Ни воды, ни земли, ни могилы! Ни воды! Ни земли! Ни могилы! Последняя! Последняя!

Эрме застыла — словно порыв ледяного ветра закружился вокруг, вымораживая кровь. Что она несет, эта сумасшедшая⁈

— Заткнись, дура! — взвыл староста. — Заткнись!

Легионеры замерли.

— Благие, — прошептал Эбберг. — Да никак она прорицает! Гальдера! Она — гальдера! Нечаянная вещунья!

Слишком громко прошептал. Она обернулась, но тут в дело неожиданно вмешался Вилремон.

Эмейрец спрыгнул с коня — и враскорячку, словно черная паучья тень, скользнул вперед, между лошадьми и Бертой.

— Давай предсказывай мне, песья душа! — прорычал он прямо в лицо обезумевшей женщине. — Давай, расскажи-ка мне, как я сдохну! Как я сдохну⁈ Вот он я — убийца! Головорез! Палач! Говори же! Громко говори! Как я сдохну⁈

Женщина ошалело уставилась в его оскаленное лицо, шлепнулась наземь и мелко затряслась.

— Оставь меня, — простонала она. — поди прочь, выродок…

Вилремон выпрямился.

— Вот так оно всегда, — проворчал он. — Не делай добра — не получишь зла. Что встали, жлобы! С дороги ее оттащите!

Несколько мужчин бросились к Берте и уволокли ее в дом. Муженька ее среди них не было — прятался, поди, где-нибудь в сторонке.

Вилремон сплюнул под ноги и потащился обратно к лошади. Клаас молча протянул ему руку. Вилремон с трудом вскарабкался обратно на конский круп.

— Монерленги… прошу не наказывайте ее… разум ее помутился от горя…

Мэтр Фабио мялся, опустив голову.

Эрме смерила его взглядом и медленно ответила, стараясь, чтобы голос звучал как можно бесстрастнее. Никто не должен видеть, что слова ударили и ударили больно.

— Я не воюю с матерями, что оплакивают детей. Этой осенью деревня заплатит полуторный налог в казну герцогства. Жди лекарей из Виоренцы и посмей только нарушить предписания. Иначе деревня заплатит трижды.

В толпе охнули, но Эрме уже не слушала. Гнев и дурное предчувствие гнали прочь от людей, от домов, туда, где была лишь серая прямая линия дороги и звезды. И плевать, будет ли кто-то рядом или она окажется одна на целом свете.

— Почему мы топчемся на месте, капитан⁈ Я желаю встретить рассвет на пороге дома!

И она, не оборачиваясь, послала Блудницу во тьму липовой аллеи.