Тормарский витраж. Книга 1. Время скитальцев

Глава четвертая Призраки прошлого

— Кто так ставит палатку, скажите на милость⁈ Перекосилась вся! У тебя руки откуда растут⁈

Молоденький легионер, недавно зачисленный в гвардию Саламандры, вздрогнул от громоподобного голоса Терезы, опустил топорик, обушком которого забивал колышки, и с умоляющим выражением лица уставился на командира. Капитан Крамер возвел глаза горе, но промолчал. Лишь легонько кашлянул, привлекая внимание.

— Тереза, уймись, — не поворачиваясь, сказала Эрме. Она сидела на камне и смотрела, как дотлевает широкий закат над долиной Ривары. — Займись делом.

За спиной раздалось сдержанное фырканье, но результат оказался достигнут. Тереза перестала донимать легионеров, что растягивали парусиновый шатер, и отправилась подальше, к кострам, — контролировать приготовление ужина. Эрме мысленно пожелала терпения поварам и вернулась к собственным невеселым мыслям.

Отряд расположился на вершине плоского холма, высоко возвышавшегося над берегом. Три десятка легионеров обустраивали лагерь: разводили огонь, кормили и чистили лошадей, пытались плескаться в мутной воде внизу. Все, как обычно. Эрме предоставила Крамеру распоряжаться рутинными вечерними делами, а сама ушла сюда, на край плоской вершины, где, словно гигантские сковороды, лежали плоские грубо обтесанные плиты — остатки стены, что когда-то шла по гребням холмов, словно хребет дракона.

Камень нагрелся за день и припекал даже сквозь лошадиную попону. Поневоле вспомнился веселый дурень Йеспер Варендаль, как он валялся тогда на каменной плите, после того, как пришиб бродильца. Кажется, что это было так давно, ведь прошло всего ничего — дней десять или чуть больше…

…Они покинули Тиммерин с поспешностью, несомненно удивившей местный люд, поспешностью, почти напоминавшей бегство. Эрме и сама бы не могла сказать, что гонит ее прочь. Просто очнувшись от болезненного оцепенения на башне Тиммори, она вдруг отчетливо осознала, что должна возвращаться в Виоренцу. Когда, спустившись вниз, она отыскала сначала кувшин воды, а после Крамера и донесла до него свое желание, то встретила со стороны капитана живейшее понимание и полное одобрение. Крамер столь расторопно отдавал приказы, что и люди, и лошади были готовы к путешествию сразу после завтрака.

Тадео, конечно, расстроился, но удерживать Эрме не стал. Наверняка понимал, что после всего случившегося кузине нужна передышка на осмысление. Простились они на том же месте, где и встретились, на берегу озера, над которым гудел горячий ветер.

— Пиши почаще, — сказал Тадео. — Не забывай.

— А ты приглядывай здесь. Сдается мне, что-то странное завелось в твоем озерце.

— В оба глаза. Не беспокойся. Если что — просто заброшу сеть покрепче, и ни одна рыба не ускользнет.

Когда Эрме обернулась на перевале, Тадео стоял на том же месте, приложив ладонь к глазам: крупная фигура в белой рубашке с закатанными рукавами посреди колючего кустарника над режущей глаз блеском озерной гладью.

Когда-то еще увидимся, с грустью подумала Эрме.

Темп они взяли приличный, и к закату уже увидели башни Таоры. Здесь пришлось остановиться на несколько дней: дела в личном владении Эрме требовали присмотра.

Но вскоре перед ее отрядом, пополнившимся прибывшими из Фортеццы Чиккона легионерами, вновь лежала дорога.

И вот путешествие близилось к концу. Плоский Пригорок — один из множества в долине Ривары был последним ночным привалом перед Виоренцей. Завтра поутру они двинутся в путь и к полудню наконец достигнут дома.

И она примет нормальную ванну, закроется в башне и обстоятельно обдумает все случившееся за эти дни. Но это позже. Сейчас хотелось просто смотреть, как алый пронзительный свет покидает небо, и пряди его гаснут над долиной, над плоскими вершинами Взгорьев Вилланова, что тянулись от самого горизонта, над рощами и деревеньками, над широкой сильной рекой.

Закат — странное время. Эрме отчего-то всегда любила его куда больше рассвета. Рассвет призывает к действиям, порой поспешным и необдуманным, закат заставляет размышлять и вспоминать.

А закат не скованный стенами, шпилями и куполами и вовсе прекрасен. Отчего живописцы так редко изображают закаты?

Надо будет заказать полотно себе в кабинет, подумала Эрме. Живописцы продают свой талант, как и все прочие. Пишут портреты знати и купцов, фрески на заказ от фламинов и обитателей палаццо. Жители городов не обращают внимания за мир за пределами кольца стен.

Пишут то, за что платят. Что ж, она знает, кому заплатить за закат.

Поясница ныла. От укусов москитов чесалось все лицо. Одежда пропиталась потом.

И все же несмотря на все неудобства Эрме любила дороги.

Родись она мужчиной, не носящим имени Гвардари, наверняка стала бы или ученым-травником или путешественником. А лучше и тем и тем одновременно, бывали же в истории странствующие собиратели растений, составившие те книги, по которым сейчас учатся школяры. Порой ей нестерпимо хотелось оставить все и сбежать подальше, туда, где не придется ежечасно решать чужие проблемы.

Но она прекрасно понимала, что все это лишь игра воображения. Не бросишь ведь ни Джеза, ни город, ни дела. А Лаура? Эрме точно знала, что не успокоится, пока еще может повлиять на решение дочери. И, наверно, не успокоится и после. Трудно смириться, что у тебя не будет внуков…

Да и где она нужна на чужбине? Доля изгнанников тяжела, никто никого нигде не ждет. Так что мечты о свободе останутся мечтами. Остается лишь смотреть, как умирает еще один день жизни.

— Монерленги, ужин готов, — Крамер подошел почти неслышно.

— Без меня, Курт. Пусть едят и устраиваются на ночь.

Плоская вершина продувалась насквозь. Древние камни выветрились, и сейчас сложно было представить, что именно здесь было много веков назад — город или просто сторожевой пост, обращенный к низкому берегу. Эрме вспомнилось свое давнее путешествие — бесславное бегство домой из Аранты. Тогда они тоже прятались на похожем холме, неподалеку от границы. Интересно, помнят ли Крамер или Ройтер, как они сидели под защитой старой стены, испещренной непонятными символами, и размышляли, сумеют ли перейти границу или попадутся мужниным родичам?

Дед тогда долго не мог простить ее своевольства, сорвавшего его тайные планы. Что ж, подумала Эрме, привычно крутанув на пальце перстень, он сумел отыграться на славу.

…Следующие два года после того, как дед надел на ее палец Искру, показались Эрме невероятно тяжелыми. Лукавый Джез таскал ее с собой повсюду: на переговоры, на пиры и охоты, на заседания Совета, где Эрме не понимала и половины рассуждений советников.

И везде она встречала удивленные и недоверчивые взгляды: город и мир с подозрением принимал новую Саламандру. Выбор Джеза Гвардари заставлял усомниться в здравости ума старого правителя, но озвучить такую версию никто не решался. К Эрме приглядывались, выискивая слабые стороны и недостатки. От такого пристального внимания даже ей, выросшей, по сути, на виду, становилось не по себе.

Жаловаться было бесполезно, оттого она и не жаловалась. Лишь однажды она посетовала на свалившее на нее бремя отцу, но Оттавиано Таорец только бросил раздраженно:

— Он выбрал. Терпи.

На третий год случилось несчастье. На оленьей травле конь герцога на скаку оступился, попав в рытвину, и выбросил наездника из седла. Лукавый Джез сломал ногу и с той поры мог передвигаться только с помощью костыля и Рамаля-ид-Беоры. Дядя Алессандро теперь заменял отца практически на всех приемах и публичных собраниях, и Эрме пришлось состоять уже при наследнике. Она с грустью подтвердила свое давнее подозрение: дядя Сандро слишком упрям, вспыльчив и поспешен для правителя.

А еще внезапно осознала, что все же что-то вынесла для себя за два года натаскивания и пусть с трудом, но все же способна разобраться в политических хитросплетениях. Так продолжалось еще с полгода.

Как-то поздним вечером, когда палаццо уже угомонилось, а Эрме, сидя у себя в кабинете, размышляла: лечь спать, прочитать деловые письма, отложенные герцогским секретарем, или все же отдыха ради полистать новое сочинение Руджери, явился Рамаль и сообщил, что дед приглашает ее для беседы.

Разумеется, она пошла. Пошла, не зная, что разговор этот станет последним.

Дед ждал в малом кабинете, примыкающем к спальне. В комнате было полутемно и приятно прохладно. Сквозь приоткрытые окна лился стрекот цикад.

Лукавый Джез сидел на кушетке, вытянув поврежденную ногу. Рядом был прислонен уже ставший привычным костыль. На маленьком, по эмейрской моде, столике черного дерева Рамаль расставил серебряные с чернением беррирские бокалы, блюдо с яблоками и виноградом и кувшин вина.

— Эшеде, даббар, — сказал по-беррирски дед, и Рамаль бесшумно удалился, притворив резные двери. Эрме и Лукавый Джез остались вдвоем.

— Вы кого-то ждете? — спросила Эрме, заметив, что зажжены три светильника из черного камня. Дед всегда помнил заведенный бабушкой старый истиарский обычай — зажигать светильники по числу гостей.

— Может быть, — негромко ответил дед. — Садись, Диаманте, поговорим.

Эрме удивил его тон. Дед пребывал в расслабленно-меланхоличном расположении духа — редкое явление. Эрме и не припоминала, когда видела его таким в последние годы.

Она опустилась в кресло напротив герцога.

— Как там снаружи? Спускалась в город сегодня?

— Нет.

— Зря. Виорентис надо слушать. И слышать. Он точно раковина, в которой поет море. Ты же любила ездить в Школу и в Чинкаро?

— Теперь у меня нет на это времени, вы же знаете, ваша светлость, — стараясь спрятать раздражение, ответила Эрме.

— Знаю. И это я виноват, не так ли?

В голосе Джеза слышалась легкая тень язвительности. Это успокаивало.

— Как я могу жаловаться на ту великую честь, что вы мне оказали? — Эрме позволила себе вложить в ответ столь же малую толику насмешки.

Лукавый Джез улыбнулся.

— Ты о той самой чести, что заставляет тебя скрежетать зубами и мысленно проклинать меня каждый Совет? Не отнекивайся, я прекрасно знаю это твое выражение лица. Как будто кислую сливу откусила, но не можешь поморщиться и просто стискиваешь зубы.

— Вы выбрали странное наказание за строптивость, — заметила Эрме.

— Наказание за строптивость⁈ — Лукавый Джез рассмеялся. — Скажи, что ты считаешь нашим фамильным свойством? Давай, Диаманте?

Эрме приподняла бровь.

— Упрямство! — припечатал дед. — Это наше кровное упрямство! Наказывать Гвардари за строптивость, это все равно, что наказывать птицу, за то, что стремится летать! Нет, это не наказание… Это…

Он откинулся в кресле, вперив в нее пристальный взор. Сейчас он снова напоминал себя прежнего — жесткого, насмешливого, чуткого к миру, словно натянутая струна.

— Ну, вот ты. Как бы ты поступила на моем месте? Как бы ты выбрала Саламандру? Только начистоту и без уверток.

— Все были уверены, что вы сделаете Саламандрой моего отца, — проговорила Эрме.

— Оттавиано? Да, это был бы логичный вариант. Но задумайся. Твой отец слишком любит войну, Диаманте. Война его возбуждает, словно шалава похотливого юнца, уж прости мне такое сравнение. Человек войны дурной советчик в деле мира. Он везде будет искать возможность обнажить меч.

Эрме дернула плечом. Сравнение слегка покоробило, но, поразмыслив, Эрме не могла не признать, что отчасти слова герцога справедливы. Отец по-настоящему оживлялся лишь, когда назревала очередная военная экспедиция. Все остальное время он пребывал в состоянии равнодушно-скептическом, отдавая все время тренировкам и изучению трактатов по воинскому искусству.

— Допустим, — медленно произнесла она. — Но есть же дядя Сандро… Ты ведь носил Искру, будучи герцогом. Он бы тоже мог…

— Самой-то не смешно? — ответил дед. — И не сравнивай. Что до меня, ты же знаешь, что иного варианта тогда и не было. Но Сандро не тот случай, сама понимаешь. Кто дальше? Малолетний мальчишка, твой кузен? Так, что ли?

— Что ж, я оказалась меньшим злом? — Эрме взялась за кувшин и разлила вино по бокалам. Герцог погладил пальцами бороду, щурясь на пламя светильников.

— Оказалась бы, — ответил он. — если бы все эти резоны имели бы смысл. Но они… лишь…

Он сделал легкий жест пальцами.

— Знаешь, когда на Эклейде дует ширами, то мир наполняется песком и пылью, горячей и жгучей. Она заслоняет все вокруг, и даже солнце кажется лишь размытым пятном. Там даже есть поговорка: за пылью не видно солнца. Здесь то же самое.

— Что вы имеете в виду, ваша светлость? — напряженно спросила Эрме. Тон герцога ей совершенно не нравился. На что он сейчас намекает? — Объяснитесь.

— Уповаю, что ты никогда этого не поймешь! — рявкнул Лукавый Джез.

Эрме замолкла, удивленная резким ответом. Герцог взял свой бокал, погрел между ладонями.

— Раскрой окна пошире, Диаманте. Здесь душно.

Эрме послушно встала и подошла к окну. Створки, собранные из разноцветного стекла и так были полуоткрыты, и она растворила их полностью. В кабинет ворвался свежий ночной ветер.

— Твоя бабка говорила, что шелест листвы в Чинкаро напоминает рокот прибоя. Она скучала по морю, по Истиаре. Не признавалась, но скучала. До последнего надеялась, что случится чудо, и остров станет свободен. Гадала. Искала знаки. Когда появился Николо Барка, она сказала мне, что слышит, как судьба стучится в двери. Увы, судьба постучала и ушла.

— Но чудо случилось, — заметила Эрме. — Аддиров на Истиаре больше нет, не так ли?

— Там никого нет, — ответил герцог. — Никого. Только лава, пепел и черный песок. И прибой, голос которого некому услышать. Ты ведь никогда не видела моря, Диаманте?

— Не довелось, — Эрме еще раз взглянула на темные улицы и вернулась на свое место у стола.

— Я впервые увидел море в шестнадцать, и оно пробило мне сердце своей красотой. А потом я встретил твою бабушку…

Лукавый Джез усмехнулся.

— Знаешь, когда я попросил ее руки, она сказала, что даст согласие, если я спрыгну со Скалы Черного солнца. Бешеная высота. Камни внизу. Прибой и пена. И чайки… Я иногда слышу, как они орут.

— И ты?

— Мне было шестнадцать. Я прыгнул. Не умея плавать. Надеясь лишь на богов. Герцог. Саламандра. Влюбленный идиот.

Последние слова было произнесены словно бы с мягкой насмешкой над прошлым. Насмешкой, таящей в себе то ли печаль, то ли гордость.

— И как же ты выжил?

— Они прыгнули следом.

— Они?

— Оливия. И Лодовико Небастард. Они меня вытащили. И тогда я понял одну вещь, Диаманте. Не важно, какой глубины пропасть под ногами. Гораздо важнее, кто за тобой туда прыгнет. И есть ли он вообще — такой человек… И когда я подумал об этом, стало страшно…

— Страшно⁈ Тебе⁈

— Я ведь мог не попасть на Эклейду. Мог прожить целую жизнь впустую. Не встретить, не узнать, не найти. Пройти мимо будущего, не столкнувшись с ним.

— Но ты столкнулся…

— Лицом к лицу. Но я уже перестал бояться будущего.

Значит, мне суждено бояться вечно, с грустью подумала Эрме.

— Итак, моря ты у нас не видела, — вернулся к своему прежнему тону герцог. — Пожалуй, это следует исправить. Осенью отправлю тебя с посольством в Фортьезу к Маноэлу.

— Для чего⁈

— А вот это, дорогая моя Саламандра, пока тайна, — Лукавый Джез улыбнулся одними глазами. — А тайны должны созреть, как вот эти яблоки. За тайны и прибой, — он поднес бокал к губам.

Эрме удивленно приподняла брови, но тост поддержала.

— А сейчас иди, Диаманте. Отдыхай, пока можешь. Оставь старика с его мыслями.

Когда она уже подошла к дверям, герцог проговорил вполголоса.

— Ты осторожнее, Диаманте. Ступеньки на лестнице крутые. Не оступись.

Она обернулась в удивлении, но герцог уже сидел, прикрыв глаза рукой, и словно прислушивался к ночи за окном.

Эрме осторожно растворила дверь и вышла прочь, в темный коридор. Здесь никого не было: ни стражи, ни Рамаля-ид-Беоры. Это настораживало. Беррир никогда не отлынивал от дела.

Когда она уже дошла до поворота коридора, то какое-то шестое чувство заставило ее обернуться.

Дверь в кабинет герцога была приоткрыта. Идущий из кабинета свет бросил на резную створку чью-то длинную тень. Видение длилось лишь миг — дверь осторожно закрылась. Эрме насторожилась. Чуть помедлив, она развернулась и решительно направилась назад к кабинету. Постучалась.

— Кто там? — отозвался дед. — Ты вернулась, Диаманте? Что стряслось?

— Мне показалось, что кто-то зашел в кабинет, — напрямик сказала Эрме, отворяя дверь и шагая внутрь.

— Сквозняк, — герцог стоял у стола, опираясь на костыль. — Я прикрыл дверь сам. Не собирать же здесь половину дворца из-за такой мелочи.

Сквозняк? Она затворила дверь плотно.

— А где Рамаль? Его нет за дверью.

Эрме быстро оглядела кабинет. Никого лишнего. Ничего не изменилось за эти считанные минуты.

— Выполняет мое поручение. Не беспокойся, Диаманте. Иди с миром. Иди.

И она пошла к себе. И спала полностью спокойно — последний раз в жизни.

А перед рассветом в дверь снова постучал Рамаль-ид-Беора.

— Постель готова, монерленги. — Тереза подошла, с внушительной тяжестью ступая по камням. — Ложились бы. Завтра, поди, спозаранку подымитесь.

Эрме поморщилась. Вторжение камеристки разрушило ровное течение мыслей, но по сути Тереза была права.

Закат отгорел. Сумерки поглощали долину, заполняя низины мглой. Река тоже погасла, сделалась темной и неприветливой. Дальняя деревенька уснула, потушив огни.

Эрме встала и сопровождаемая топающей чуть в отдалении Терезой направилась к палатке. Здесь и впрямь все было готово: и раскладная кровать с одеялом и настоящей подушкой, и крошечный столик со свечой. Тереза даже достала письменный прибор, на случай, если монерленги одолеет прихоть сочинительствовать.

В маленькой жаровне курилась ароматная смола от москитов, которые здесь у реки бывали навязчивы.

Эрме торопливо сбросила сапоги и верхнюю одежду, и Тереза утащила все чистить. Эрме погасила свечу, повалилась на постель, уверенная, что в момент заснет.

Но мысли снова вернулись. Ибо, раз начав вспоминать ту ночь, нельзя было не вспомнить утро…

Герцог Гвардари сидел, откинувшись в кресле, и, казалось, пристально наблюдал, как рассвет чуть трогает красным облака и черепичные крыши его города. Города, которым он правил десятки лет, города, которым гордился, как отец гордится пусть порой непутевым, но все же умным и сильным ребенком, способным постоять за себя.

Города, который был за века до того, как Лукавый Джез появился на свет, и остался, отпустив своего владыку в вечность.

Над погасшими светильниками еще вился дымок. Словно легкое дыхание, что вот-вот истает, спугнутое порывом утреннего ветра.

Они трое стояли и смотрели. Растерянные, потрясенные и опустошенные безвозвратностью потери. Точно испуганные дети, внезапно оказавшиеся один на один с пугающим будущим.

Я была здесь вчера ночью, с болью в сердце думала Эрме. Почему я ушла? Почему оставила его одного⁈

Одного… Взгляд вновь зацепился за светильники, но расплести мысленную нить и превратить ее в слова она не успела.

Оттавиано Таорец очнулся первым. Дернул выбритой до синевы щекой. Медленно встал на колени перед креслом. Заговорил.

— Ныне восходящего по пути предвечному провожаем…

Голос его звучал отрешенно и до странности спокойно. Таорец столь часто видел смерть, что она не могла его по-настоящему шокировать.

— Да будет благословен твой путь…

Эрме внезапно ощутила, как начинает качаться потолок. Она сжала кулаки и заставила свой голос присоединиться к размеренным словам отца.

— На свету и в тени, над водой и над звездами…

Какие жесткие плиты на полу. Жесткие и такие стылые, что кости ноют от прикосновения камня даже через одежду.

— Да увидишь ты свою тропу…

— Да с честью ответишь ты за сделанное и не сделанное, за сказанное и умолкшее не произнесенным…

Слова не шли с губ. Эрме сжала пальцы так, что ногти в пились в ладонь. Она надеялась на слезы, но слез не было. Слезы кончились со смертью герцогини Оливии — вот тогда она рыдала так, что болела грудь. Только гулкий стук крови в виске, настойчивый и жуткий, словно кровь вот-вот расколотит череп.

Дядя Сандро остался стоять. Губы его тряслись, голос дрожал и срывался, но он стоял, ибо герцог Гвардари не преклоняет колени. Герцог стоит прямо, иначе он недостоин быть герцогом.

— Эрмелинда, — позвал отец, и Эрме не сразу поняла, что он обращается к ней. Слова колебались, то звеня, то звуча приглушенно, словно сквозь толщу воды. Смысл ускользал, распадаясь на звуки. Она словно очутилась в тумане, из которого нет спасения.

— Эрмелинда!

Диаманте, едва не крикнула она в ответ. Я Диаманте!

И внезапно поняла, что никто и никогда больше не назовет ее так — с полной уверенностью, что это имя всецело и по праву принадлежит ей. Только бабка и дед и никто кроме не называл ее этим именем. Отец всегда иронически морщился, мать же просто перекашивало от ненависти при мысли о «проклятой королеве» и всей этой «эклейдской пакости».

И вот теперь она одна. Лишенная части себя. Уверенности, что есть кто-то, кто знает больше, кто-то умнее, и сильнее, и всегда скажет, как правильно, и никак иначе.

— Монерленги! — Оттавиано, казалось, готов был вновь влепить ей пощечину. Как тогда на границе. Все началось с арантийской границы. Нет, раньше. С того дня, когда умер Энцо, и она впервые поняла, что отныне выбирает сама. За себя, за дочь, за людей, что пошли за ней… все десять человек ее крошечного войска.

Выбирает сама. Нет. Саламандра не выбирает. Саламандра — не выбор.

Саламандра есть долг, воплощенный в человеческом обличье.

Она поднялась на ноги.

Именно Саламандра удостоверяет, что правитель мертв. Саламандра называет имя нового герцога и вручает герцогский жезл, цепь и корону.

Саламандра закрывает глаза прошлому и приветствует будущее.

Пальцы дрожали. Она никак не могла снять тяжелую цепь — звенья зацепились за воротник сзади. Приложить усилие она боялась, словно это могло причинить вред умершему.

Оттавиано за ее спиной скрипнул зубами, но промолчал. Эрме была благодарна и за это.

— Позвольте, монерленги, — голос Рамаля-ид-Беоры раздался столь неожиданно, то Эрме вздрогнула. Она забыла, что мажордом тоже здесь.

Он бережно приподнял голову Джеза и держал тело, пока Эрме дрожащими пальцами поднимала цепь. Затем беррир столь же бесшумно, как и прежде, отступил к стене. Смуглое лицо его оставалось непроницаемым, движения мягкими и выверенными.

Эшеде, даббар, внезапно вспомнила Эрме слова деда, обращенные к Рамалю-ид-Беоре. Ее знание беррирского было крайне посредственным, но здесь перевода не требовалось.

Ступай, друг. Друг. Именно так герцог Гвардари звал свою молчаливую тень, несмотря ни на какие придворные протоколы и должности. Либо по имени, либо «даббар». Герцог — безродного беррирского гребца, спасенного во время второго путешествия на Истиару с пиратской галеры. И это Джез Гвардари, который частенько говаривал, что для того, чтобы счесть друзей ему довольно пальцев на одной руке…

Она развернулась и пошла к дяде Сандро, держа цепь, но руки все еще дрожали, и в тот самый момент, когда Алессандро Гвардари чуть склонил голову, готовясь принять герцогскую реликвию, золотые звенья вдруг вырвались из пальцев Эрме и водопадом обрушились на каменный пол.

Тяжелый звон прошел по кабинету. Казалось, даже оконные стекла задребезжали в ответ.

Дядя Сандро со свистом втянул в легкие воздух. Глаза его расширились.

Уронить символ власти, передаваемый наследнику, считалось крайне дурной приметой.

— Успокойся, брат, — негромко сказал Оттавиано. — Мы не на коронации. Никто не видел. Никто не узнает.

Он перевел взгляд на беррира. Рамаль-ид-Беора смотрел прямо перед собой. Не на цепь, не на наследников, но лишь на герцога, сидевшего в кресле. Казалось, дальнейшие дела этого города его не волновали.

Эрме, чувствуя, как пылают щеки, наклонилась и подняла цепь. На миг замерла и, совладав с чувствами, быстрым движением подняла руки и надела цепь на Сандро.

— Приветствую тебя, Алессандро сын Джезарио рода Гвардари. Правитель Виорентиса Нагорного.

Слова горчили, не желая идти с губ.

Ответной фразы не прозвучало. Новый герцог Гвардари не удостоил приветствием свою Саламандру. Впрочем, иного она и не ждала. Здесь, за затворенными дверями можно было не соблюдать этикет. Герцогу можно.

Оттавиано Таорец следил за этой сценой, странно искривив губы.

— Рамаль, разошли гонцов, — приказал он. — Через час Малый Совет должен быть здесь, под дверью в полном составе. А Меллерманн через четверть часа. И Руджери.

— И Верратис, — быстро добавила Эрме, готовясь отстаивать свои слова с боем.

— Зачем тащить сюда этого ксеосского выскочку? — пробормотал герцог Алессандро.

— Она права, брат, — прервал его Оттавиано. — Мы должны удостоверить естественность смерти так, чтобы не осталось сомнений. Пусть будут оба.

— Что ж, — голос маэстро Руджери был печален и строг, как подобало ситуации и его роли в ней. — С полной уверенностью могу подтвердить, что кончина его светлости вызвана причинами пусть и прискорбными, но все же же предсказуемыми и объяснимыми. Увы, возраст взял свое…

Он прикрыл дверь спальни, куда перенесли тело почившего герцога, и, подобрав полы своего просторного черного одеяния, с почтительным поклоном остановился перед Алессандро. В галерее гудели голоса: Совет явился и в волнении ожидал возможности войти. Сдерживали людское нетерпение лишь правила этикета да присутствие Двуручного Акселя, который, коротко переговорив с Таорцем, вышел в коридор и воздвигся безмолвным каменным истуканом, какие в в древние времена, говорят, ставили перед склепами для охраны. Эрме всегда интересовало: кого от кого охраняют эти статуи? Покой мертвого или безопасность живых?

Единственный, кого этот неподкупный страж допустил внутрь помимо лекарей, — канцлер Серджио Дамиани, стоял у окна, глядя на просыпающийся город. Лицо его было задумчиво-сосредоточенным, брови слегка морщились.

Дед доверял Дамиани. Считал его человеком надежным, пусть порой и чрезмерно осторожным. «Риск он не любит, но голова у него варит, как котел голодного греардца, укравшего у соседа козу: аж крышка подпрыгивает от жара». Вот сейчас канцлер явно уже просчитывал развитие событий, словно на игральной доске. Эрме была, пожалуй, рада, что он здесь. Она жутко боялась что-то не учесть в той новой партии, что вот-вот начнется в Тормаре.

Дядя Сандро кивнул и что-то пробурчал под нос. Он сидел в кресле, сгорбившись и постукивая кулаком о ладонь. Эрме надеялась, что Сандро сможет сдержать обуревающие его чувства и не сорвет свою боль на ком-нибудь, неудачно подвернувшемся под руку.

— Ну, а вы, маэстро Верратис? — Оттавиано Гвардари стоял, прислонившись к креслу брата, и его невысокий рост создавал сейчас интересный эффект: Таорец мог видеть каждого в комнате, его же, полускрытого тенью высокой резной спинки, рассмотреть было сложно. И вряд ли это было случайно. — Что скажете?

Дамиани без сомнения услышал вопрос Таорца, но проявил свое внимание лишь едва заметным одобрительным кивком. Человек мира, как ни странно, всегда ладил с человеком войны.

Руджери едва заметно поморщился и бросил на Эрме взгляд, полный скрытого укора, словно подозревал, что именно его благородная ученица причастна к тому, что сейчас это место скорби превратится в балаган. Он нарочито поправил свою круглую шапочку, коснулся рукой тройной ректорской цепи и сложил руки на груди, словно готовясь принимать экзамен у нерадивого ученика.

Эрме сделала вид, что не заметила упрека. То, что должно быть сделано, будет сделано.

Оппонент маэстро Руджери, ксеосский лекарь Теофилос Верратис не так давно перебравшийся в Виоренцу по приглашению герцога, дабы возглавить кафедру «кровавой науки», как пренебрежительно называли хирургию сторонники «чистого лечения», выступил вперед, вскинув голову так резко, что темные густые волосы разметались, и одинокая прядь ярко-алого цвета словно зажглась под утренним солнцем.

Теофилос Верратис, по прозвищу Собиратель костей, на вид совершенно не соответствовал своей кровавой и мрачной профессии. Это был крепкий человек с веселыми глазами, небрежными манерами и еще более небрежной, но умопомрачительно яркой одеждой. Все это противоречило самому образу лекаря — строгого мудреца, стоящего меж жизнью и смертью.

Но за человека говорят его дела. А дела Верратиса прославили его имя по всему Пурпурному морю.

Начав практику флотским костоправом на ксеосской галере, он быстро сделался известен, как искуснейший мастер по сращиванию почти всего, что можно в человеке сломать, и заживлению того, что было покромсано клинком. Однако на взлете своей карьеры, уже став главным лекарем всей флотилии Астродисса Великого, он внезапно покинул Город Звезды и отправился путешествовать.

Что изначально заставило его пуститься в скитания — зависть ли коллег по ремеслу или неутолимая тяга к перемене мест и впечатлений? Кто знает. Но одно было ясным, как день: Теофилос был неуёмен и в поиске знаний и в тщеславии. Он жаждал быть не просто известным, но первейшим в свете врачевателем, и эта потребность путеводной звездой привела его в старейшую на континенте школу и заставила ни много ни мало как вступить в противоборство с признанным светилом — ректором Руджери. И борьба эта велась с полной самоотдачей и напряжением ума и сердца.

Вот и сейчас Верратис явно имел что сказать.

Все это время он наблюдал за маэстро Руджери с почтением, которое многие бы назвали преувеличенным, а иные — издевательским. Он, словно ручной скворец, бродил за маэстро по герцогской спальне, внимательно следя за всеми без исключения действиями Руджери так, словно ничего иного в мире не существовало. Даже голову по-птичьи склонял к плечу, глядя, как Руджери осматривает тело, ища возможные тайные уколы и ранки, как подносит свечу к глазам покойного, исследуя белки и радужку, как разглядывает ногти и язык, как, испросив разрешения, сжигает прядь волос Джеза и растворяет пепел в своем секретном составе и как водит над телом маятником из лунного грейта, выискивая намеки на внутренние повреждения.

Руджери такое обостренное внимание и льстило, и бесило одновременно, но высказать возмущение было не ко времени, и потому он лишь поджимал тонкие бледные губы и потирал подбородок. Будь его воля, он немедля бы вытурил соглядатая прочь. И половина ученого собрания Школы с этим бы согласилась. Зато вторая половина бросилась бы на первую с обвинениями в косности и глупости.

Будь Эрме не так поглощена собственным горем, она бы нашла это скрытое противостояние даже забавным. Но сейчас нужны были лишь ответы, которые могли дать эти двое.

— Что ж, — произнес Верратис. — Я со всем вниманием наблюдал за своим глубокоуважаемым ученым собратом и должен сказать, что на три четверти согласен с его выводами.

На миг наступила тишина. Очень опасная тишина, не обещавшая ничего доброго.

— На три четверти? — в недоумении спросил Сандро, — Это как понимать?

Руджери, у которого и так лицо стало кислее лимона, когда его, ректора и придворного медика запросто назвали «ученым собратом», стиснул зубы в едва сдерживаемой ярости.

Но Верратис нисколько не смутился.

— Я согласен, что наиболее вероятной причиной смерти его светлости является возраст и нездоровое сердце, но…

— Но, –напряженно повторил Сандро, выпрямляясь в кресле.

— Видите ли, ваша светлость, я убежден, что полное установление причин смерти невозможно без внутреннего исследования.

— Чего? — пророкотал Сандро. Кулак замер на ладони. — Какое еще внутреннее исследование?

— Мой ученый собрат, — с непередаваемой язвительностью ответил Руджери, — имеет в виду практику вскрытия…

— Что-о⁈ — Сандро словно подбросило в кресле, и он вскочил и ринулся на Верратиса, напрочь забыв про герцогское достоинство. — Ты что задумал, лекаришка? Вскрывать, подлая твоя душонка? Отца⁈ Великого герцога Гвардари⁈ Он что, бродяга? Или может, висельник, тело которого отдали Школе на посмертное растерзание⁈ Я из тебя сейчас лепешку сделаю, и вскрытие не понадобится!

Он сгреб Собирателя костей за цыплячье-желтую рубашку и затряс, словно балаганную куклу. Эрме едва не бросилась между ними, но вовремя опомнилась: Сандро отшвырнул бы ее в сторону, с легкостью и без раздумий.

Дамиани протестующе вскинул руку. Руджери мстительно улыбнулся.

— Стой, брат, стой!

Единственный человек в мире, способный остановить разъяренного Сандро, не медлил. Оттавиано шагнул из-за кресла и с кажущейся легкостью сжал запястье брата.

— Этот человек недостоин твоего гнева! Он лекарь и мыслит, как лекарь, но ты… ты герцог!

Сандро остановился и выпустил Верратиса, словно зачарованный уверенным голосом младшего брата. Ксеоссец, бледный, как мел, шатаясь, отступил на шаг и вскинул голову, ожидая продолжения.

Оно последовало. Оттавиано дождался, пока брат тяжело опустится назад в кресло, и неторопливым шагом направился к Собирателю костей.

— А ты, лекарь, помни свое место. Ты призван ради дела, так отвечай же прямо и разумно. Есть ли у тебя подозрение, что герцог Гвардари умер не своей смертью? И если есть, на каком основании оно зиждется?

— Нет, господин, — признался Верратис. — Но думается, что полагаться лишь на лунный грейт чревато. Он не способен дать однозначный ответ.

— Так может говорить только невежда, лишенный дара работы с маятником, — отчеканил Руджери.

Оттавиано устремил на Эрме вопрошающий взгляд. В кои-то веки отец желал ее совета, но Эрме лишь молча покачала головой.

Она тоже так и не смогла приручить маятник. Никто не ставил ей это в вину: из сотни учеников Школы талант к такому искусству обнаруживали лишь два-три человека. Она знала лишь общий, видимый профану принцип действия камня.

— Я владею маятником, — отозвался Верратис. — И подтверждаю, что он в определенной степени может быть полезен. Но на живом человеке, а не на мертвом теле…

— Владеешь? — возопил Руджери. — На Ксеоссе нет традиции маятника, а в Фортьезе слушать камень не научат даже на кафедре природной механики! Ты самоучка! Выскочка и наглец, что гаже невежды, ибо «имеет мнение», не имея знаний!

— Довольно, маэстро, — ледяной голос Таорца заморозил назревавшую ссору. Спорщики умолкли и склонили головы.

— Свои претензии вы выскажете за пределами палаццо. Можете даже устроить дуэль и угробить друг друга, а тела достанутся Школе для изучения. Думаю, ученики валом повалят на такое занятие.

— Простите, ваша светлость, — проговорил Руджери. — Я лишь старался установить истину.

— Я выслушал вас, маэстро. Теперь мой черед.

Оттавиано Гвардари вплотную подошел к Верратису, положив руку на рукоять чикветты.

— Еще раз спрашиваю, лекарь, — медленно и четко произнес он. — Имеешь ли ты достаточные подозрения, или слова твои — лишь игра разума, жаждущего спора и низвержения авторитетов?

И сразу стало неважно, что Верратис смотрел на него сверху вниз.

— Нет, — ответил лекарь. — Я не имею ни подозрения, ни даже смутного помысла о злонамеренном вмешательстве.

Оттавиано кивнул.

— Вы готовы подтвердить свои выводы под присягой? — спросил Дамиани.

— Да, — твердо сказал Руджери, выставив вперед острый подбородок.

— Да, — тихим эхом повторил Верратис.

— Что ж, тогда мы должны отворить двери и выйти к людям, — сказал Оттавиано. — Брат, ты готов?

Сандро кивнул и, сутулясь, поднялся на ноги. Братья проследовали к дверям: Оттавиано впереди, Алессандро, шаркая подошвами, чуть сзади. Эрме и Руджери шли рядом. Ректор то и дело касался рукой тройной цепи. Пальцы его нервно сжимали звенья.

— Я сделал все, что возможно, — едва слышно сказал он Эрме. — Я отвечаю за свои слова, чтобы ни плел этот наглец. Надеюсь, эта глупая стычка не подорвет того доверия, что вы всегда испытывали ко мне, монерленги.

— Нисколько, учитель, — устало ответила Эрме. Она обернулась посмотреть, отчего задержался канцлер, и обнаружила, что причина донельзя прозаична: джиор Серджио застегивал пряжки на обуви. Он прибежал в палаццо полуодетым и без плаща и сейчас, опомнившись, торопливо приводил себя в порядок.

Верратис, как видно, не смея идти впереди канцлера, стоял у столика черного дерева, держа в руке один из светильников, и крутил его, словно невиданную диковину, с озадаченным выражением лица.

— Нашли время, Теофилос, — упрекнул его Дамиани, и лекарь поспешно поставил резной светильник на место.

Двери кабинета отворились, и Оттавиано Таорец первым шагнул навстречу будущему.

Что было потом? Погребальные обряды, заседания Совета, траур, снова заседания, приготовления к коронации нового герцога, прием послов, подозрительные движения войск Аранты на границе, коронация и празднества…

Круговерть дел, лиц, церемоний и ритуалов совершенно закружила Эрме. И все это время она чувствовала растущее напряжение. Алессандро Гвардари, опомнившись от первого шока, с каждым днем все больше осваивался в новой роли. Ему и раньше-то не слишком было по нраву, что Эрме волей-неволей постоянно обретается поблизости, а уж теперь, когда он стал полноправным герцогом… Отношения меж ними с каждым днем становились все более натянутыми. Отец не вмешивался, казалось, предоставив брату и дочери договариваться самостоятельно.

Что-то назревало. Эрме ждала, зная, что Сандро не будет затягивать развязку.

Все прояснилось где-то через неделю после коронации. Поздним вечером, после возвращения с очередной охоты в покои Эрме явился посланец Алессандро и сообщил, что герцог и благородный брат его предлагают монерленги присоединиться к ним в малом кабинете.

Она шла по коридорам и внезапно ощутила то странное чувство, когда кажется, будто события повторяются. Такой же вечер, то же пламя светильников, скользящее по стенам, тот же пустой коридор и отсутствие легионеров у дверей. Не было лишь Рамаля-ид-Беоры — беррир остался управителем палаццо, но передал свои обязанности при герцоге новому человеку.

Сам кабинет тоже не слишком изменился. Сандро не спешил обновлять обстановку. Единственное, что добавилось, был портрет Лукавого Джеза, перенесенный сюда из зала Совета. Это был так называемый «новый» портрет, сделанный лет пять назад. Дед на нем был практически такой же, как перед своей кончиной, и Эрме невольно вздрогнула, когда отворив двери, буквально столкнулась с пронзительным взором. Живописец был молодой, модной южной школы, где были в почете крупные мазки, сочные цвета и не приветствовалась лесть и приукрашивание.

Парадный ростовой портрет остался в левой галерее, в длинной череде картин и бюстов, что запечатлели род Гвардари через века от первого герцога и его потомков.

Эрме смутно помнила из рассказов, что когда-то был еще один портрет совсем юного Джеза — то ли диптих, то ли триптих кисти старого мастера Вермонти, но он безвозвратно сгинул во время Великого землетрясения. А жаль, говорят, дед в юности считался красавцем.

«Герцог и брат его» сидели около накрытого стола и, судя по довольно растрепанному виду Алессандро, от души отмечали удачную охоту.

Гончая, сидевшая под столом у ног герцога, подняла голову, с подозрением уставилась на Эрме и заворчала. Сандро топнул ногой, и животное послушно легло.

— Пришла? — Сандро ткнул пальцем в свободное кресло, и Эрме села. Прямо, напротив нее за окном на темное небо поднималась полная луна, серебря крыши и кроны деревьев. — Ужинать будешь? Нет? Ну, тогда держи кубок.

Сандро перегнулся через стол и протянул ей наполненный вином серебряный кубок эклейдской работы. Эрме его едва удержала на весу и поспешно поставила на скатерть.

— Есть разговор, племянница, — буркнул Сандро и с надеждой в голосе окликнул брата. — Начнешь, Тавиньо?

Таорец, полулежавший в кресле, спиной к окну, и, казалось, дремавший, приподнял веки.

— Ты герцог, — ответил он. — Ты и начинай.

— Ладно, — глубоко вздохнул Сандро. — Начну. Ты не думай, Эрме, я против тебя ничего не имею. Ты у нас умная, пускай и норовистая, и не твоя вина, что у тебя все в жизни вкривь и вкось складывается. Бывает.

Но вот такое дело, племянница… Сдается нам, что батюшка, когда тебя в Саламандры возвел, что-то перемудрил. Нет, я не желаю сказать, чтоб он ошибался… но резоны его нам так и остались непонятны. Только шуму наделал на всю Тормару, а где смысл-то? Польза-то где? Ну, была Миранда Гвардари первой Саламандрой при герцоге Леоне, и что? Тогда времена были иные, дикие, кровавые. Земли здешние лежали в запустении. Уж не разбирали, кто при власти, лишь бы удержаться… а сейчас мир, он иной стал…

Сандро понял, что говорит что-то не то, и свернул исторический экскурс. Эрме молча ждала продолжения.

— Да и ты сама, как я эти годы видел, не в радости пребывала от герцогского решения. Тяжкое бремя возложил на тебя наш батюшка, и мужчине такое не каждому бы пришлось по плечу. Словом, мы подумали и решили пользы государства ради и тебе к облегчению от обузы сей тебя избавить.

Эрме воззрилась на него с изумлением и испугом. Избавить? Отнять Искру?

Никто не смеет влиять на выбор Саламандры. Перстень шел через века исключительно волей владельца, это считалось традицией и залогом процветания рода.

Дед не желал, чтобы Искра попала к сыновьям. Это она теперь знала точно. И если они решились оспаривать решение Лукавого Джеза, то она должна защитить его. Не ради власти, но ради памяти.

Что они могут сделать? Не убьют, конечно, — кольцо передается от живого живому. Запрут в палаццо? Отправят в Молчаливую обитель? Просто будут бесконечно давить на совесть и родственные чувства, пока она не сломается? А Лаура? Если и есть у нее слабость, то это Лаура…

Эрме не верила, что отец способен на зло по отношению к дочери и внучке. Но жажда власти порой превращает людей в чудовищ. Она помнила братьев Энцо там, в Аранте…

Что ж, все должно быть решено здесь и сейчас. Немедленно.

На скатерти лежал нож для нарезки мяса. Эрме крутанула его, взяла за лезвие и протянула Сандро. Встала, рывком сдвинув тарелки, положила на скатерть правую ладонь. Искра тускло мерцала зеленью.

— Режьте, ваша светлость!

Сандро Гвардари оторопело уставился на протянутый нож.

— Прямо по пальцам, ваша светлость, — повторила Эрме. — Потому что по доброй воле я перстень не сниму. Искра вручена была мне и я не имею права отказаться от нее, покуда не придет назначенный срок! Желаете, чтобы вся Тормара знала, что новый герцог плюнул на могилы предков и нарушил законы семьи и чести — режьте! Опозорьте себя на веки вечные!

Сандро обрел дар речи.

— Сдурела⁈ — завопил он и, вскочив, выдернул нож из руки Эрме, едва не распоров ей пальцы. Швырнул прочь. Лезвие со свистом вошло в дубовую панель. — Тавиньо, она умом тронулась!

— Я тебя предупреждал, брат, — невозмутимо ответил Таорец и, внезапно выпрямившись в кресле, приказал тем резким, не терпящим пререканий тоном, каким командовал своими солдатами.

— Сядь!

Эрме села. Герцог тоже.

— Разорались, будто пьяный сброд, — проговорил Оттавиано. — Остыньте оба. Никто и никогда не собирался отнимать у тебя перстень, Эрме. Раз отец так решил — его воля. Другое дело, что ты не готова, Эрме. Не к Искре — я понятия не имею, что такого в перстне, да и ты, сдается мне, тоже. Но вот к тому, что к перстню прилагается, ты не готова.

Эрме желала бы возразить, но внезапный запал ее угас, и она угрюмо сидела, вцепившись пальцами в край скатерти.

— Да, видел я, как он тебя натаскивал, но не всякая наука идет впрок. И потому Саламандра ты или нет, но принимать решения и лезть в политику мы тебе не позволим. Именно это и желал сказать герцог. Не так ли, Сандро?

— Так, — проворчал герцог, не смотря на Эрме. — И нечего здесь выкаблучиваться.

Сандро тоже было не по себе, поняла она. Возможно, даже чуточку стыдно.

— Ты не думай, что мы тебя прочь вышвыриваем, — успокаивающим тоном произнес герцог. — Земли твои и за тобой останутся. Желаешь заниматься Школой — в добрый путь! Ты еще молода — так и живи в свое удовольствие. Да, и если любовника заведешь, осуждать не будем. Только выбирай кого поприличнее…

— Снова тебя заносит, брат, — поморщился Оттавиано. — Что ты такое говоришь?

— Жизненные вещи, — ответил Сандро. — Присутствовать будешь там, где это положено по церемониалу. Приемы, Советы, как полагается. Но что тебе говорить, решим мы. И чтоб без выкрутасов, Эрме. Без выкрутасов.

Вот значит как. А она-то, дурочка, уцепилась за камень. Как будто в нынешней жизни что-то значат традиции и символы! Сандро оказался неожиданно умнее, чем она ожидала, он просто обошел препятствие. Его не интересовала форма. Лишь суть.

Но что здесь форма, а что содержание? Мысль эта мелькнула и исчезла, утонув в горечи осознания собственной ошибки.

Возразить по сути было особо и нечего. Даже и пожелай она биться с за власть с родным отцом и дядей, что она могла противопоставить им двоим? Ничего. Земли, где она не была ни разу за два года и даже не знает толком, сколько они приносят дохода? Сторонники? Войско? Где все это?

И это против титула, герцогской казны и армии, что обожает Тавиньо Таорца, Спасителя Тормары. Бессмысленно. Смешно. Да и откровенно ненужно.

Она не готова, вот и все.

Глупая девчонка, заносчиво решившая, что ее слабая фигура что-то да значит на игральной доске. Но — раз! И ты уже заперта вне игрового поля. Не готова — значит, принимаешь поражение. И радуйся, что не расплачиваешься ни жизнью, ни свободой.

— Ну, что? — завершив свой монолог, спросил Сандро. — Уразумела, девочка?

— Вы герцог, — ответила Эрме. — Ваша воля — закон для меня.

Таорец смотрел на дочь пристальным взглядом. В уголке его губ таилась колкая усмешка. Над ней, над братом, над всем миром?

— Вот и молодец! — просиял Сандро, словно враз сбросив с плеч тяжкую ношу. — Вот и славно! Вот и решили спокойно, по-родственному… почти без выкрутасов… Давайте выпьем, что ли.

Эрме приподняла кубок. Рука дрожала то ли от тяжести, то ли от пережитого нервного напряжения. Вино пролилось на скатерть темным пятном.

Слишком тяжелая ноша. Слишком тяжелая ноша…

Она сочла разговор законченным и собиралась удалиться, но герцог не отпустил.

— Еще одно дело, Эрме, — хмельной и довольный Сандро положил руку ей на плечо. — Сделай мне одолжение. По-родственному, а? Переберись в матушкины покои.

Эрме недоуменно воззрилась на дядю. Матушкины покои? Но она и сейчас занимает комнаты своей матери. Или?

— Вы имеете в виду комнаты герцогини Оливии⁈ Но они теперь принадлежат вашей супруге…

— Она не может там жить, — Сандро поморщился. — Наотрез отказывается. Говорит, что обстановка слишком строга и непривычна. Черный дуб, резьба, светильники эти… Еще ее мучают какие-то шелесты и шепотки, то и дело знобит и постоянно кажется, что на нее кто-то пялится. И она до жути боится фресок.

Эрме слушала в полном изумлении. В детстве она проводила у бабушки много времени, а вовремя эпидемии снежного жара, после смерти кузенов, и вовсе жила у герцогини. И надо сказать, обстановка там нравилась ей куда больше, чем в ее собственной детской. А еще там была лучшая во дворце ванная, в эклейдском стиле, с водопроводом и дельфиньей мозаикой по стенам.

— Наши бывшие комнаты обещаны Джезу, и свое слово сыну и наследнику я не нарушу. Сделай милость, Эрме, поменяйся с ней, — задушевным тоном попросил Сандро. — Она не спит, бабы ее не спят (этим просторечным словом герцог поименовал фрейлин герцогини). Я к жене ночью не для того иду, чтоб истерики слушать. А мебель из черного дуба выбрасывать и фрески Лауриньо замазывать из-за женской прихоти — это ж какой бесчувственной скотиной надо быть.

Эрме все еще сомневалась. Сандро истолковал ее молчание по-своему.

— Да ничего люди не скажут. Ты Саламандра. Может, мы с тобой по ночам государственные дела обсуждаем? Да, знаю я, что ты у себя там на свой лад обустроилась, все стенки и потолок по последней моде расписала, библиотеку завела. Но что тебе, Старой Тетки мало? Вот держи. За неудобства.

Сандро выгреб что-то из поясной сумки и на раскрытой ладони протянул ей.

Это было бабушкино рубиновое ожерелье. Пятнадцать камней в оправе из тончайшего, словно кружево, золота. Оно считалось семейной реликвией и по обычаю должно было принадлежать новой герцогине.

Эрме посмотрела на отца. Оттавиано Таорец разлепил веки и одобрительно кивнул, давая согласие.

Эрме протянула руку и осторожно сжала пальцы Сандро в кулак.

— Отдайте это вашей супруге, ваша светлость, — проговорила она. — Она герцогиня, и камни эти будут ей к лицу. Мне нравится роспись Лауриньо, я люблю черное дерево с Эмейры и с удовольствием переселюсь в бабушкины покои.

— Ответ настоящей Гвардари! — возрадовался герцог.

Оттавиано иронически возвел очи горе. А потом снова опустил веки.

— Кстати, о Старой Тетке, — герцог спрятал ожерелье и вновь потянулся за кубком. — Надеюсь, там толстые стены, и шум не будет отвлекать тебя от твоих ученых занятий.

— Шум? — спросила Эрме. — Кто будет шуметь в Старом парке?

— Рабочие. Ты, что, не знала? Отец же отдал приказ начать разбор Старого дворца.

— Впервые слышу, — пробормотала Эрме. Развалины никто не трогал десятки лет. Они с Тадео лазили туда в детстве, и Эрме помнились темные коридоры, ведущие то в никуда, то в жуткие провалы подземелий, колодцы комнат, нависающие над головой обломки балок, пыль и крысы. Именно там она однажды, желая рассмотреть старый гобелен, не удержалась на спине оступившегося Тадео, сорвалась и провалилась сквозь гнилые перегородки куда-то вниз, подвернув ногу и до крови расцарапав руки. Поверить, что кто-то решит вторгнуться в этот мир запустения, было сложно.

— Это последний его указ, — пояснил Сандро. — Написанный его рукой, подписанный и заверенный личной печатью. Мы нашли его здесь, в папке с документами, когда разбирали стол. Работы начнутся с правого крыла, и знаешь, каково условие? Нужно добраться до старой библиотеки и постараться вынести оттуда, все, что еще не сгнило. Он даже приложил набросок плана, с указанием, где были нужные помещения.

— Сложная будет задача, — заметила Эрме.

Правое крыло почти полностью ушло в провал. Они с Тадео туда и не совались, ограничивая свои вылазки центральными помещениями. Лишь раз решились подобраться поближе, но тут же позорно сбежали. Правое крыло было там, где наползала подземная жуть, и дышать становилось невмоготу.

— Сложная, — подтвердил Сандро. — Я бы просто вывез крупные обломки, а остальное сровнял бы с землей, засыпав яму. Но у отца был другой план. И знаешь, кого он нанял руководить работами? Этого ферратского умника, того парня, который нашел ту, дико древнюю рукопись, что наделала столько шума… Забыл, как называлась… Ну, помнишь? Скандал же еще был на всю Тормару…

— «Анналы Безлунного Века» Марцеллина, — подсказал Оттавиано, не размыкая век. — Отец нанял младшего Танкреди. Блудного Лиса.

Эрме никогда раньше не видела этого человека, но была наслышана о нем, как и любой, кто интересовался старинными книгами. Лукавый Джез был верен своей идее — прибрать к рукам все самое толковое, что есть на полуострове. Блудный Лис, или Лис-Бродяга, стал последней монетой в его людской копилке.

— К указу был приложен подписанный контракт. И надо сказать, деньги этот умник получит немалые. Но мы решили, что контракт утвердим. Последняя же воля, шутка ли! Да и давно пора расчистить эти развалины. Работы скоро начнутся. Этот парень приедет ко двору в начале следующего месяца. Говорят, он чуток странноватый, но книжники они все такие, а он же еще и ферратец!

— Он чудноват, — подтвердил Таорец. — Я его помню по аддирской кампании. Но отважный и порой остроумный. Жаль, что тратит жизнь на книги и архивы, но что делать: Феррат — слишком мал и дик, а сыновей у герцога было слишком много. Неудивительно, что все на родной земле не уместились…

— За то мы поместимся все! — провозгласил Сандро. — Выпьем! За род Гвардари и за его наследие! До дна!

Эрме послушно подняла кубок. Вина поубавилось, и теперь она могла держать его в руке.

Так и жизнь, подумала она. Что-то по руке, что-то нет.

Пожалуй, она была даже отчасти рада такому повороту событий. Политика — чрезвычайно утомительное занятие, и Эрме всей душой желала бы держаться подальше от интриг и склок. Живи и радуйся жизни, как сказал Сандро.

По крайней мере, теперь она точно сможет продолжить свое затянувшееся обучение у Руджери и сдать наконец экзамены. Заняться дочерью. Сможет отправиться в Таору и на Тиммерин, в гости к Тадео. Возьмет от своего нового положения, все, что сумеет.

Но когда Эрме, допивая вино, вновь обратила взгляд к портрету, то сердце ее пронзила острая тоска. Она вдруг ощутила себя бесконечно одинокой и потерянной. Какой-то скрытый смысл слов и событий вновь ускользнул от ее понимания. Проиграла она или выиграла? И что потеряла, а что уберегла в итоге?

«За тайны и прибой», — мысленно сказала, она, обращаясь к тому, кто уже не мог ее услышать.

За все, что уже никогда не сбудется.

В ту ночь Эрме впервые приснилась Лестница.