Все дни, все ночи. Современная шведская пьеса

Действующие лица

ВИГГО ШИВЕ.

МАРИ КАРОЛИН ДАВИД.

СИРИ ФОН ЭССЕН-СТРИНДБЕРГ.

АВГУСТ СТРИНДБЕРГ.

Действие первое

В то время как гаснет свет, начинает звучать музыка — торжественная, но без излишней помпезности музыка конца 19-го столетия. Звуки музыки заполняют зал, но занавес пока не поднимается.

На занавесе, как на экране, возникают проекции, картины. Сначала — только лица. Мужские лица. Мужчины XIX века. У них мужественный вид. Однако они поразительно похожи на нас с вами, современные, энергичные. Мужчины с квадратными челюстями. Мужчины со взглядами, устремленными в будущее. Мужчины в мундирах. Потом изображения становятся поживее. Теперь мужчины демонстрируются в своем обрамлении. В седле. В экспедиции. Подобравшись, дозволяют увековечить себя для потомков. Убивают. Изобретают автомобили и сами сидят за рулем. Смеются, словно услышав что-то веселое. Бражничают. Совокупляются.

Изображение мужчины становится все более детальным и научным. Стопа с указанием размеров. Рука. Мускул в разрезе, с обнаженными нервными волокнами. Торс: вид спереди, вид сбоку. Детальное изображение лежащего пениса (крупным планом, удивительно напоминающее чертеж корабля), тоже с указанием размеров и пропорций. Работающий станок. Лопата. Паровая машина. Локомотив. Внезапно появляются животные: львы, бегущие собаки, слоны. Мускулистые аборигены. Схватка. Дикарь. Копье. И опять лица.

Лица. Лица мужчин XIX века. И наконец остается одно-единственное лицо. Это — Август Стриндберг. Он похож на девушку. На лице у него написан страх.

Музыка наливается мощью, заполняет все помещение. И в тот момент, когда занавес ползет вверх, начинает медленно, очень медленно стихать. Очень медленно — свет.

Сцена, постепенно, словно бы нехотя выступающая из мрака, захламлена, кажется загроможденной. Справа — поставленные друг на друга ящики с пивом. Хотя вполне очевидно, что это вовсе не пивной склад, а скорее театр. Сцена заставлена кулисами. Похоже, что последний раз здесь, в копенгагенском Дагмартеатре, шел какой-то приключенческий спектакль с примесью экзотики. На двух картонных кулисах небрежно намалеваны прыгающие львы с разинутой пастью. Слон. Шесть кое-как наляпанных фигур — аборигены, очевидно, каннибалы с какого-то южного острова, мчатся вперед, потрясая копьями. К стене прислонена лестница. Валяются сорванные театральные афиши. Две пальмы в одной кадке. Разрозненные предметы обстановки богатого буржуазного дома: письменный стол красного дерева, два стула, конторка, фотографии членов королевской семьи. Громадная кровать, накрытая похотливо вспучившимся красным одеялом. На кровати стоят, непонятно почему, ночной горшок, два таза и кувшин для воды.

Довольно высокая, чуть костлявая женщина со светлыми, собранными на затылке в пучок волосами, энергично и бессистемно наводит порядок. Пытается отодвинуть в сторону тяжеленную двуспальную кровать, но та не поддается. Тогда она снимает с нее горшок и тазы и делает еще одну попытку. Тщетно.

Сири (интеллигентным голосом выпускает длинный залп ругательств на языке, напоминающем финский, напрягается изо всех сил, пытаясь сдвинуть кровать, после чего, признав свое поражение, выпрямляется, взгляд устремлен на кровать). Алла минна воссиха рата... сатанс руппидо аллат миннэ... терве сакуссат... умекассат... (стоит неподвижно, тяжело дыша) перкеле усти накасат...

Стриндберг (входит, чуть ли не крадучись, в залоснившемся, обтрепанном костюме, со все возрастающим восхищением прислушивается к ее тираде). Ругань! Ни малейших сомнений! Вульгарная финская ругань!

Сири (вздрагивает, смущенно, но с раздражением). Блефуешь, Август! Можно подумать, ты знаешь финский.

Стриндберг (устремив на нее критический взгляд, вежливо описывает вокруг нее круг). Финские ругательства! Новоиспеченная директриса театра Стриндберга в Копенгагене... очаровательная женщина... выносит горшки и сквернословит по-фински... ну-ну. Ну-ну. Когда началась репетиция?

Сири (оправившись). Значит, малыш Август собственной персоной. Прелестно. Собственной персоной явился в Дагмартеатр... да еще... соизволил со мной заговорить. Смотрю и просто ушам не верю!

Стриндберг. Слушаю.

Сири. Ты о чем?

Стриндберг. Слушаю! Слушаю! Слушаю! «Смотрю и ушам не верю...» Слушаю! Слушаю — ушам! Смотрю — глазам! По-прежнему не следишь за своей речью. Непростительно для женщины, которая собирается делать карьеру! И самостоятельно зарабатывать себе на жизнь.

Сири (очень вежливо). Полчаса назад.

Стриндберг. Полчаса назад?

Сири. Неужто я ослышалась... погоди-ка (старательно припоминая)... разве ты только что не спросил, когда началась репетиция? Ну конечно же, спросил. Отвечаю: сегодня репетиция должна начаться полчаса назад.

Стриндберг (немного сбит с толку). Так. Вот как? (Придя в себя.) Что-то я не вижу, чтобы здесь репетировали... здесь же никого нет?

Сири (дружелюбно). Совершенно верно! А ты сообразительный!

Стриндберг. Да? Ну и?..

Сири. Перенесли на час. Поскольку ты в своей записочке сообщил, что желаешь присутствовать на вечерней репетиции. Вот мы и изменили время! Идя навстречу пожеланиям, так сказать!

Стриндберг (подозрительно уставившись на груду ящиков с пивом). И ты все это в себя влила?

Сири. Не исключено!

Стриндберг. А какого черта они здесь стоят? А? Десять ящиков, не меньше... и при твоей страсти к пиву... Очень странно!

Сири. Потому что, друг мой, пивной завод использует этот театр — когда в нем нет спектаклей — под склад! А спектакли здесь — Бог свидетель — идут не слишком часто! Но скоро их уберут, ибо теперь тут будет Стриндберг.

Стриндберг (не находя себе места, с беспокойством). Да, да, да. Когда они придут?

Сири. Понятия не имею! Ну да пиво здесь в любом случае не задержится!

Стриндберг. Я имею в виду актеров. Репетиция же, черт побери, сегодня все-таки состоится?

Сири. С минуты на минуту.

Стриндберг (с внезапным страхом, обеспокоенно). Послушай, Сири. Мне надо — пока никого нет — кое-что тебе сказать. Понимаешь... наши личные отношения... семейные проблемы... не будем выносить сор из избы. (Дрогнувшим голосом.) Я всегда придерживался такого принципа.

Сири. Да ну! Это что-то новенькое.

Стриндберг. Новенькое?

Сири. Мне-то всегда казалось, что ты именно так и зарабатывал себе на кусок хлеба — под маской пристойности выгребал откуда только можно наше семейное дерьмо и варганил из него книги...

Стриндберг (орет). Так ведь это же искусство! Литература!

Сири. Ах, искусство... ну, тогда извини...

Стриндберг. Понимаешь... опять эта история с Хансеном. Ну, помнишь, тот чертов босяк, который собирался прикончить меня за то, что я заявил на него в полицию. Говорят, он опять жаждет моей крови. Намерен вновь возбудить дело... насчет Марты. Да ты знаешь. Каково? Никак не угомонится. Это... это... отвратительно.

Сири. Безусловно.

Стриндберг. Мне надо с тобой поговорить, пока...

Сири. Я просто счастлива.

Стриндберг. Счастлива?!

Сири (с невыразимой благожелательностью). Да, да — мы ведем бракоразводный процесс. Но я просто счастлива, что ты тем не менее пожелал поговорить со мной, с таким-то ничтожеством. На прошлой неделе мы случайно столкнулись в ресторане гостиницы... ты обедал, если не ошибаюсь... с каким-то бледнолицым воздыхателем...

Стриндберг. С моим датским переводчиком!!!

Сири. Он так смотрел тебе в рот... я даже испугалась, что ты подавишься. Ладно, как бы то ни было, я по оплошности оказалась в зале. И поздоровалась с Великим! Не спрося на то позволения! Но Великий ответить не соблаговолил, куда там. Ты воззрился на меня, словно перед тобой была дохлая крыса. Или сраные кальсоны.

Стриндберг (печально). Опять сквернословишь.

Сири. Я почувствовала себя как сакутумуссет сатанс коистернуссет валмит маркуссат. Вот и поломай теперь голову — с твоими-то ограниченными способностями к языкам.

Стриндберг (подозрительно). Это! Это не финский! Выучить финский — для этого вы чересчур благородны! Как можно — барышни-дворянки и финский язык! Блефуешь!

Сири. В таком случае — как сраные кальсоны!

Стриндберг (очень веско, заложив руки за спину, описывает вокруг нее круги, взгляд устремлен в потолок). Говорят, я тебя отверг. Говорят, я сделал выводы из твоих многочисленных промахов и оплошностей. Я считаю: правильно говорят. Случившееся — необходимость. Истина конкретна. Я — выражаясь конкретно — тебя отверг. Ты — бывшая жена. Наша связь может носить свободный характер (с нарастающим достоинством и убежденностью)... пожалуйста, будь моей любовницей. И тем не менее ты — отверженная. Я не намерен появляться с тобой в обществе. У нас с тобой деловые отношения. Театр. Дети. И все.

Сири (с веселым изумлением). Господи Иисусе, прямо-таки юбилейная речь...

Стриндберг. Поскольку ты директриса... назначенная мной лично!.. только что созданного театра Стриндберга в Копенгагене... я требую... что вполне гуманно и отнюдь не чрезмерно... соблюдать сроки. Приступить к репетициям и довести их до конца. Аккуратно вести счета. Свободная женщина, собирающаяся самостоятельно зарабатывать себе на жизнь, не имеет права бить баклуши!

Сири. Что до истории с Мартой, можешь больше не трястись.

Стриндберг (нервозно). Что? Что тебе известно? Что происходит?

Сири. Но вообще-то — чего ты, собственно говоря, ожидал? Сперва доблестно трахаешь служанку, едва-едва достигшую половой зрелости. Прелестно. Потом начинаешь нервничать из-за ее... чернявого старшего братца. Обвиняешь его — на крайне зыбких основаниях — в краже. Является полиция и сажает его в кутузку. Стриндберг ликует, у него камень с души свалился. Обвинение оказывается несостоятельным. Проведя неделю на хлебе и воде, братец выходит на свободу... естественно, разъяренный... облыжным обвинением...

Стриндберг (очень четко). Закон был полностью... на моей стороне! Девчонка не малолетка! Достигла половой зрелости! И пошла на это добровольно! А братец ее, между прочим, цыган!

Сири. Прекрасно. Великолепно. Как бы то ни было, выйдя из тюрьмы, он рвет и мечет. И мечтает тебя укокошить. И в один прекрасный вечер, хорошенько заложив за воротник и вооружившись молотком, с воплями пытается вломиться к нам прямо через стену. После чего ты геройски испаряешься как дым, предоставив мне разбираться с пьяным цыганом и его опозоренной сестрой и расхлебывать заваренную тобой кашу, дабы избежать судебного процесса. И кутузки.

Стриндберг (тихо). Ты же знаешь, у меня клаустрофобия. Я не могу даже... подумать о тюрьме. Как представлю себе... камеру... так каждый раз немножко умираю. (Орет.) К тому же ты, засранка чертова, прекрасно понимала, что попади я за решетку — и машина, снабжающая тебя деньгами, остановится!

Сири. Мне плевать на эту твою историю со служанкой. Не моя печаль. Я не ревнива. Кстати, я говорила с фогтом. Неоднократно. Дело закрыто раз и навсегда.

Стриндберг. Ты уверена?

Сири. Абсолютно, малыш Август.

Стриндберг (садится, пустой взгляд устремлен в пространство). Да. Да, да. Ты такая ужасно... невозможно... сильная. Да. Сильная. (Пауза.) Спасибо большое. Правда... ты все уладила... с потрясающей... силой. Да. Как же все это гадко. Невыносимо гадко. Мне было ужасно страшно. Ужасно!

Сири. Почему же в таком случае ты вот об этом не написал? Вместо того чтобы смешивать с грязью цыган в дрянной и лживой «Чандале»?

Стриндберг (взрывается). Потому! Да напиши я правду о том, что испугался! Перепугался до смерти! И сбежал! И что мне вовсе не хотелось спать с этой чертовой шлюхой! Все бы сочли, что я вел себя как баба! (Очень спокойно и деловито.) А не как мужчина.

Сири. Вот как! Ну-ну.

Стриндберг (тихо). Кроме того, изучая свойства женской психики, я заинтересовался психологией преступников. Видишь ли... у женщин ведь тоже преступная натура... это ведь все взаимосвязано. Подлежит изучению.

Сири (смотрит на него долгим взглядом). Кстати, гангстер появится с минуты на минуту.

Стриндберг (в ужасе). Кто? Гангстер? Он придет сюда? Этот...

Сири (ангельским голосом). Да нет... я имела в виду лишь свою партнершу... одну из тех преступных натур, о которых ты говорил... я подумала...

Стриндберг (натянуто). Прескверная шутка.

Вигго Шиве (восхитительный выход — сбрасывает с себя плащ, с раскрытыми объятиями делает элегантный шаг в сторону Сири, обольстительно при этом улыбаясь). Очаровательная госпожа директриса Эссен-Стриндберг! Как всегда первая! Хрупкий цветок в пышном театральном саду! Сири! (Раскинув руки, идет к Сири, но ее предупреждающий взгляд заставляет его остановиться на полпути.) А? (Видит Стриндберга, нерешительно меняет курс в его сторону, руки по-прежнему раскинуты, С дурацким видом замирает на месте, беспорядочно крутя кистями.)

Стриндберг (ледяным голосом). Кто это, черт возьми?

Сири. Н-да, следует, наверное, вас представить... это, стало быть, Август Стриндберг... а это...

Шиве (с бурной радостью, делает храбрую попытку как можно импозантнее начать все сначала). Господин Стриндберг! Не верю своим глазам! Неужели это сам господин Стриндберг! Да! Конечно, это вы! Вы! Ошибки быть не может! Да! Нижайше прошу позволения представиться — в эту минуту, когда я имею честь впервые, лично (все более торжественно, с оттенком высокопарности) познакомиться с одним из величайших писателей современности — тем, чьи страстные, правдивые, проницательные и дерзновенные слова точно прожгли насквозь нашу кожу... если мне будет дозволено так выразиться. Я давно издали восхищаюсь вами, обожаю вас; посему сейчас, когда Дагмартеатр в Копенгагене удостоился чести принимать у себя такого гостя, этот исторический...

Стриндберг (натянуто, но польщенно). Да что уж там. Спасибо, спасибо.

Шиве (полностью захвачен своей цветистой речью). Если бы я мог дать вам хоть слабое представление о нашей преданности! Если бы я мог отдать вам свое сердце! Если бы я мог найти для вас слова, которые выразили бы... если бы я мог дать вам...

Стриндберг. Наличные.

Шиве. Простите?

Стриндберг. Наличные. Хотите что-нибудь дать, давайте наличные.

Шиве. Да?

Стриндберг. Я на мели. Поэтому давайте наличные. Мелкие суммы тоже сгодятся.

Сири (поспешно). А это, значит, актер-премьер Вигго Шиве, он кстати, репетировал роль Жана во «Фрёкен Жюли»... и будет помогать в постановке этого спектакля...

Шиве. Вигго Шиве! Один из ваших самых горячих поклонников!

Стриндберг. Вот как! Вот как! (Недовольно.) Я слышал о вас.

Шиве (безгранично польщен). Вы слышали обо мне? Это правда? Вы, господин Стриндберг?! Мне следовало бы... да! Да. Я знаю, что меня все больше считают одним из лучших актеров Дании (задумывается)... возможно, лучшим... но чтобы вы, господин Стриндберг...

Стриндберг (холодно). О вас говорят. О вас и Сири.

Шиве (немного неуверенно). Говорят...

Стриндберг. Как вам должно быть известно, мы с Сири ведем бракоразводный процесс. И поэтому вы вообразили, будто имеете право безнаказанно ее лапать! Черта лысого! Держите руки подальше! Здесь вам театр, а не бордель. А уяснив себе этот факт, захлопните пасть и больше ее не открывайте!

Шиве (возмущенно). Господин Стриндберг! (Голосом, идущим откуда-то из живота.) Фру Эссен-Стриндберг для меня человек, к которому я питаю самое что ни на есть глубокое, глубочайшее уважение и почтение...

Стриндберг (орет). Вот и прекрасно! И продолжайте в том же духе!

Шиве (в страхе, мгновенно переходя на льстивый тон).... И разумеется, всегда буду питать...

Стриндберг. Что же касается «Фрёкен Жюли»... я уже перестал чему-либо удивляться.

Шиве. Да?

Стриндберг. Тому, что пьесе не дали ходу.

Шиве (мечтательно). Во время репетиций я страстно полюбил роль Жана. Я нашел в ней глубину, нацеленность, которая...

Стриндберг. Эта баба — прокурор Верховного суда Мейер — посчитал ее, видите ли, непристойной и подверг цензуре. Стало быть — дальше ходу нет. Можно было бы кое-что вымарать. И попытаться спасти. Получилась бы, конечно, дрянь, а не пьеса, ну да хрен с ней, ради денег почему бы и не сыграть. Но мы не успеем. Значит, будем ставить что-нибудь другое. «Сильнейшую». «Парию».

Шиве. Делать вымарки в подобном произведении значило бы покуситься... это было бы преступлением...

Стриндберг. Господин Шиве! Я — машина, добывающая средства к существованию! Я вынужден как машина выдавать тексты, дабы содержать паразитирующих на мне женщин и малолетних детей! Дамы жаждут крови и денег! Таким образом, молодой человек, ваши сентиментальные взгляды на мои произведения мне не по карману!

Сири (мягко). Но тем не менее эти произведения бессмертны?

Стриндберг. Да, бессмертны! Несмотря ни на что!

Мари Давид (она входит на сцену тихо, почти незаметно, останавливается, слушает. Ей лет 25, короткая стрижка, рыжие волосы, мягкое округлое лицо. Первым ее замечает Стриндберг. Он каменеет, словно пораженный молнией. Делает шаг в ее сторону, останавливается. Царит мертвая тишина. Шиве ничего не понимает, Сири испугана. Мари смотрит на Стриндберга совершенно спокойно, но видно, что она напряжена). Извините. Я опоздала.

Стриндберг (резко поворачивается, стремительно подходит к Сири). Что это значит?

Сири. Будто ты не знаешь.

Стриндберг. Чего не знаю?

Сири. В «Сильнейшей» есть роль без слов. Мари любезно согласилась ее сыграть.

Стриндберг (медленно, понизив голос, говорит Сири). Та-ак. Подружка объявилась снова.

Сири. Как видишь.

Стриндберг (задумчиво). Мерзкая датская трибадочка. Так-так. Все-таки надо было мне ее прикончить тогда в Гре, три года назад. Вышвырнуть оказалось мало.

Сири (тихо). Я теперь свободный человек. И тебе придется с этим смириться. Вот так-то.

Стриндберг. Это была твоя... инициатива?

Сири. Не твое дело.

Стриндберг. Неужели?

Сири. Не твое дело.

Шиве. Фрёкен Давид... несмотря на свой малый сценический опыт... показала многообразную, проникновенную и пленительную мимику, которая вселяет в меня уверенность, что...

Стриндберг. Вы знаете фрёкен Давид?

Шиве. Не столь близко, но такая очаровательная...

Стриндберг. Значит, вы ее не знаете. (Пауза.) А я знаю.

Шиве. Вы... встречались раньше?..

Стриндберг. К сожалению. Год назад прошел слух, будто пьянство свело ее в могилу. Слух, увы, ложный.

Шиве. Но разве...

Стриндберг (взрывается, грозно уставясь на Шиве). Я не выношу всех, лапающих мою жену! Понятно?!

Давид. Я здесь. Ничего не попишешь. Я не забыла того, что произошло, но мне плевать. Давайте займемся делом.

Стриндберг (словно пробуждается ото сна, подходит к стулу, хватает его, с громким стуком опускает на пол и, в упор глядя на Мари, указывает дрожащим от бешенства пальцем на сиденье). Здесь! Здесь! Вот здесь фрёкен Давид будет сидеть ближайшие часы! (Продолжая указывать на стул, все больше распаляется.) Захлопнув пасть! Мы начинаем репетировать... дабы довести до премьеры, которая наверняка кончится катастрофой... мою новую одноактную пьесу «Сильнейшая». Для дебилов или для неграмотных, если таковые среди нас имеются (бросает долгий взгляд на Шиве), хотел бы пояснить, что в этой превосходной (грозно обводит всех взглядом, возражать никто не осмеливается), превосходной пьесе есть две роли, и одна из них без слов, немая! Повторяю по буквам: Н — нимфетка, Е — ехидна, М — мужененавистница, А — алкоголичка, Я — язва. Немая. Следовательно, она будет сидеть здесь! И молчать!

Давид (покорно качает головой и, улыбаясь, садится на стул). Сири, дружочек, и чего я только не сделаю ради тебя.

Стриндберг (по-прежнему тыча пальцем, столь же страстно). Будет сидеть здесь! И, призвав на помощь всю силу воли, держать рот закрытым — столько, сколько понадобится!

Давид (с дружелюбным удивлением). Что с вами сделали, господин Стриндберг? Когда я увидела вас в первый раз в Гре, вы были такой мягкий, такой приветливый. В сущности, вы один из самых мягких, чувствительных, уязвимых людей из всех, кого я знаю, вовсе не...

Стриндберг (с наигранным спокойствием). И это, это она бросает мне прямо в лицо, и подобное мне приходится выслушивать...

Давид. ...я имею в виду ранимых, а вовсе не...

Стриндберг (ледяным голосом). Подайте горшок, господин Шиве, у дамочки начинается понос.

Давид. К чему все эти неслыханно... мужественные... вулканические извержения, словно бы вы должны делать вид... словно вы боитесь, что иначе вас не сочтут за мужчину...

Сири. Может, все же попытаешься хотя бы не грубить Мари? Ты невероятно злопамятный человек. Я хочу сказать, ведь мы же все-таки почти целый год прожили в Гре бок о бок. Душа в душу.

Шиве (с выражением крайнего страдания на лице). Я, пожалуй, удалюсь ненадолго...

Стриндберг. Валяйте. Если для вас это мучительно, идите, ради Бога. Возвратитесь, когда не будет мучительно.

Шиве. Разве что на одну минутку... (Приподнявшись на носках, нерешительно раскачивается и остается на месте.)

Стриндберг. Хотя мало что не причиняет мучений. Вспоминать (замолкает)... тоже мучительно. А не вспоминать я не могу. Помню, как наша трибадочка уезжала. Мари Каролин Давид. Мари Каролин Давид. Сири — Королева Ночи. А она — Королева трибад. Вот уж никак не предполагал, что после той ночи трибад в Гре их дорожки снова скрестятся.

Шиве. А что это за ночь... (Смущенно замолкает.)

Стриндберг (задумчиво смотрит на Мари). Мари. Каролин. Давид.

Сири (очень оживленно). Ну все, пора! Начинаем! А то и так долго проканителились, давайте же репетировать! Все эти годы я ждала минуты, когда снова вернусь на сцену, и теперь меня ничто не остановит! К делу! Перестанем дуться друг на друга, ты, Август, садись туда, смотри на девушек и не злись, а мы начинаем! И поглядим, много ли успеем!

Шиве (с облегчением). Неужели фру Эссен-Стриндберг действительно столько лет не стояла на подмостках?! Какая жалость! Театральное искусство так много потеряло, когда вы добровольно покинули сцену...

Стриндберг (кисло). Ладно уж. Театр, черт бы его подрал, выжил. Искусство тоже прекрасно себя чувствует. Но одно верно — она вышла замуж, чтобы с моей помощью сделать карьеру. Я был влюблен и глуп, она мечтала о карьере. Просто и верно. Очаровательная женщина.

Сири. Вот так, вот так пишется история. Господи, я сейчас лопну от злости. Не забудь добавить, малыш Август, что потом меня впрягли в домашнюю работу как ломовую лошадь на семь долгих лет. Ничего не скажешь, хорошая карьера, мой друг. Спасибо тебе огромное.

Стриндберг (с ликованием). Вот именно! Она не состоялась!

Давид. Все это вы повторяете друг другу уже семь лет, не меньше восьми раз в неделю. Нет ли у вас каких-нибудь новеньких... оригинальных... тем для ссор?

Сири. Дай мне новую, оригинальную жизнь, и уж эту проблему мы решим.

Давид. Но какой смысл повторять все...

Стриндберг (печально, указывая на Мари). Она постоянно забывается. Ведь она же должна молчать! Вот, посмотри, на первой странице. Так и написано. А у нее рот не закрывается, рано или поздно мое терпение кончится...

Шиве (с чувством). Но мимика... не забудем, что эту немую роль нужно играть с помощью мимики... выразительные складки лица могут выражать... трогательные, подвижные... и проникновенные чувства... руки тоже могут!.. двигаться проникновенно... расширенные глаза означают ужас...

Стриндберг (рассматривает его с выражением глубочайшего отвращения). Сири, моя любимая бывшая жена, ты очаровательная девушка, но всегда отличалась невероятно дурным вкусом при выборе любовников. Погляди только на эту... проникновенную жабу. Невероятно дурной вкус. Коммивояжеры, тупоумные лейтенанты с финских паромов, глупые третьеклассные актеришки и лесбиянки из Копенгагена. Ни одного, кого я мог бы уважать.

Сири (зло). Позволю себе лишь заметить — между мной и господином Шиве ничего нет и не было.

Стриндберг (задумчиво). Иногда мне кажется... ты сознательно... старалась причинить мне боль... принизить меня... потому ни разу и не выбрала человека, достойного моего уважения. Ни разу.

Сири. О Господи! Тебя послушать — прямо зверинец какой-то.

Шиве (наконец достаточно накрутив себя, взрывается). Я требую извинения! Это уж слишком! Я требую извинения и восстановления моей попранной чести! Господин Стриндберг назвал меня «жабой»!

Стриндберг (удивленно). Да нет, тут какая-то ошибка! Я же вроде сказал «проникновенная жаба»?

Шиве (растерявшись). Разве?

Стриндберг. Конечно, прекрасно помню. Спросите дам.

Сири. Да, да, именно так и сказал.

Стриндберг. Вот видите!

Шиве. Вот как? Ага. (Напряженно думает.) Но... я все равно требую извинения!

Стриндберг. Ну разумеется. (Любезно, дружелюбно.) Прошу вас извинить меня, господин Шиве. Я сморозил глупость. (Дружески обняв его за плечи, медленно прогуливается по сцене.) Господин Шиве, вы мой друг. Нам надо держаться вместе. Многие наверняка не удержались бы от критики в ваш адрес... сказали бы, что вы глупы... или невероятно тупы... невероятно!.. но только не я, ни в коем случае. Я говорю: вы все-таки мужчина! У нас с вами общие интересы. В сущности, мы стоим по одну сторону баррикад. Мы должны объединиться в борьбе против женского пола.

Давид. Вынуждена все же спросить, что у нас тут будет — борьба против женского пола или репетиция? Состоится сегодня репетиция или нет?

Шиве. Правда, мы должны...

Сири. Ради Бога. Страница первая, с самого начала, садитесь и перестаньте вести себя как...

Стриндберг. ...как бабы...

Сири. Страница первая, с самого начала.

Стриндберг. В этой только что написанной одноактной пьесе (все более энергично и возбужденно), премьера которой... первая в мире!.. наконец-то... состоится на этой сцене... с потрясающей силой описывается поединок между двумя особами женского пола. Обе любят одного и того же мужчину. И сражаются за него. И хотя он при сем не присутствует, тем не менее доминирует в происходящем. Как оно чаще всего и бывает. В конце концов одна из этих особ выигрывает сражение и возвращается к мужу. Декорация незатейливая. Уголок кондитерской. Два железных столика, красный плюшевый диван и несколько стульев. Входит Сири... прошу прощения, я хотел сказать, входит фру Икс! Одетая по-зимнему... шляпа, пальто, на руке висит изящная японская корзиночка. За одним из столиков сидит... Та, которую мы называем мамзель Игрек. На мой вкус (весело петляет по сцене) весьма противная дама, рыжая, дебелая, с крючковатым носом... (Уступает предостерегающему взгляду Сири), Ну ладно! Она читает дамский иллюстрированный журнал, на столике наполовину опорожненная бутылка пива! Как в капле воды — два ее любимых занятия. Ну просто в десятку. Особенно красноречива пивная бутылка... (задумчиво) непостижимо, сколько она потребляет пива... до двадцати бутылок в день... иногда и больше, если мне не изменяет память, а она мне не изменяет...

Сири. Август...

Стриндберг (радостно). Да, да. Значит — фрёкен Давид молча пьет пиво и читает иллюстрированный журнал, а прочитав, откладывает в сторону и берет следующий! Иллюстрированный журнал!

Шиве (слегка обиженный, что на него не обращают внимания). Тут, пожалуй, к месту были бы кое-какие режиссерские указания... проникновенный... отмеченный напряженной внутренней концентрацией... безыскусный и приятный монолог... с теплотой, которая...

Стриндберг. Начинайте!

Шиве. Фрёкен Давид, пожалуй, пришлась бы к месту спокойная и проникновенная мимика в начальных...

Стриндберг. К черту треп! Начинайте! Начинайте!

Сири (берет разбег). «Здравствуй, Амели, милочка! Сидишь одна, в сочельник, бедняжка, совсем по-холостяцки».

Давид поднимает глаза от журнала, кивает и снова углубляется в чтение.

Сири. «Знаешь, мне просто больно на тебя смотреть — одна-одинешенька, в кафе, в сочельник. Так же больно, как было однажды в Париже, в ресторане, где играли свадьбу, и невеста сидела и читала юмористический журнал, а жених в это время резался со свидетелями в бильярд. Уф, подумала я, если вот так все начинается, что же дальше-то будет и чем это кончится! В день свадьбы жених играет в бильярд! — А невеста читает юмористический журнал, — скажешь ты! Ну, это все-таки не одно и то же!»

Стриндберг (кудахчет). Вовсе не одно и то же, намного, черт меня задери, хуже. Тут входит официантка с чашкой шоколада для той дамы, которая не лакает пиво. Господин Шиве, как-никак игравший Жана во «Фрёкен Жюли» и, так сказать, владеющий лакейскими навыками, сегодня нам подыграет. Сделайте просто вид, что ставите чашку. (Доброжелательно). Напряженная концентрация, господин Шиве, и проникновенная мимика, трогательная и выразительная!

Шиве (рассудительно). Это можно понять как тонкий намек!

Стриндберг. Грубый! Грубый, господин Шиве! (Весело бросается в атаку). А фрёкен Давид я должен предупредить, исключительно по-дружески напомнить, что на премьере обслуживать вас будет отнюдь не мужчина. А хрупкая девица! И фрёкен Давид придется обуздать свои страсти! Не приставать к девушке! Не лапать ее! Не хватать за грудь! Без нежностей! Не кидать распутных взглядов! Это разрушит саму логику пьесы.

Давид (тихо, стиснув зубы). Все-таки ваша подлость, господин Стриндберг, тоже должна иметь свои пределы. Вы ведете себя подло и трусливо, низко. Я не намерена с этим мириться.

Стриндберг (счастлив). Вы оскорбились! Вы сейчас уйдете, кипя от гнева! И больше никогда не вернетесь!!! Верно?!

Сири (с выражением полной безнадежности роняет тетрадку с ролью на пол). Ну вот, все кончено. Ничего другого я и не ожидала. Вполне в его характере. И как раз сейчас, когда впервые за все эти годы у меня появилась возможность вернуться к своей профессии. А он все рушит. Спокойно и невозмутимо.

Стриндберг. Что-о??? Что-о? Что я такого сделал?

Давид. Разве для тебя это неожиданность, Сири?

Сири. В общем, нет. Но все равно я каждый раз прихожу в уныние.

Стриндберг (слегка обеспокоенный, виновато кружит вокруг Шиве). С женщинами трудно работать. Они все время отвлекаются. Малейший пустяк принимают на свой счет. Не способны взглянуть на дело принципиально. Вы мужчина. Вы понимаете, что я хочу сказать. (Орет.) Вы понимаете, что я хочу сказать!

Шиве (испуганно). Д-д-да, понимаю... (ищет спасительную соломинку.) Пожалуй, здесь был бы к месту более проникновенный стиль игры... С более трогательной жестикуляцией...

Сири. Мари. Прошу тебя, Мари.

Стриндберг. Страница 2, с середины. Официантка выходит и больше не появляется. Вивисекция продолжается, слово — фру Икс. Сири. Прошу.

Сири. Я безумно хочу сыграть эту роль. Безумно хочу воспользоваться возможностью вернуться к своей профессии. Страшно хочется попытаться.

Стриндберг (почти извиняющимся тоном). Страница 2, с середины.

Давид молча подходит к стулу, долгим взглядом смотрит на Стриндберга, садится.

Стриндберг (обращаясь к Шиве). Видите? Абсолютно ненужная пауза. Слава Богу, хоть я сохранил спокойствие.

Сири. «Знаешь, Амели! По-моему, тебе все-таки не стоило бросать своего жениха! Помнишь, я первая тебе тогда сказала: прости его! Помнишь? Теперь была бы замужем, имела бы свой дом. Вспомни прошлогоднее Рождество, которое ты провела за городом, у родителей жениха, — ты прямо светилась от счастья...»

Шиве. Здесь, пожалуй, фрёкен Давид подошло бы печальное выражение лица...

Стриндберг. А что, здесь так заведено — бери пива сколько влезет? И это не считается кражей? Вообще-то неплохо бы сейчас выпить по чашечке черного кофе. Настоящего, а не той бурды, какую эта чертова прислуга в Гре обычно... (Отечески.) И еще, господин Шиве, постарайтесь болтать поменьше глупостей. Печальное выражение лица? Почему вдруг? Абсурдно и нелепо. У фрёкен... у фрёкен Игрек когда-то был жених, это нам известно. Бедняга. Вот, должно быть, настрадался. Но потом, когда ему удалось вырваться из лисьего капкана, и он и фрёкен обрели свободу. И она вовсе не горюет. Она счастлива! Таковы уж ее наклонности!

Шиве (совершенно сбит с толку). Но согласно тексту пьесы она должна...

Сири. Это уже ни в какие ворота не лезет.

Стриндберг. Для этой фрёкен отсутствующий мужчина — а еще лучше мертвый — счастье. (Заговорщицки, Шиве.) Время от времени, когда на нее нападает тоска, она ходит на кладбище и, чтобы потешить душу, изучает надписи на надгробиях, имена усопших мужчин. Имена. Имена... поверженных врагов... Взгляните правде в глаза, господин Шиве. Вот каков наш противник!

Шиве. Но... пьеса... вас так трудно... (обеспокоенно) вы шутите, господин Стриндберг?

Давид. Ну, так чем мы все-таки будем заниматься? Обсуждать подробности моей жизни? Или пьесу и ее героиню? Ведь она и я — во всяком случае, согласно тексту, — не один и тот же человек?

Стриндберг (с надеждой в голосе). Сейчас бы чашечку черного кофе. А что если... если бы господин Шиве... который однажды уже исполнял роль Жана... во «Фрёкен Жюли»... и...

Шиве (измученно и кисло). ...владеет лакейскими навыками, знаю, знаю, хорошо, я постараюсь, Господи, уже час прошел, если так и дальше пойдет, нам придется сидеть здесь до утра.

Сири. Пока у меня еще не окончательно сдали нервы, хочу выяснить один вопрос. Вот как я поняла пьесу. Встречаются две женщины, давно не видевшие друг друга. Обе влюблены в одного и того же человека. Между ними происходит стычка. Сильнейшая побеждает. И возвращается к своему мужу. Так?

Стриндберг. Совершенно верно! Центральная фигура — отсутствующий муж! Обе любят его и ведут за него борьбу! (Беспечно.) По-своему, по-бабски.

Сири. Абсолютно правильно, дорогой. Именно так и стоит в тексте. Ну и давайте же, черт возьми, придерживаться этого текста, не впутывая сюда бывшего жениха Мари!

Стриндберг. А кто впутывает?

Сири. Ты!!!

Стриндберг. Я???

Давид. Странная пьеса. Читаешь, и все время кажется, будто она выдает себя за что-то другое. Рядится в чужие одежды. Самое важное вынесено за скобки. Когда вы написали ее?

Стриндберг. Вскоре после вашего... отъезда из Гре.

Давид. Ах, тогда.

Стриндберг. Именно тогда.

Шиве (занимается кофе, с любопытством). Когда, вы сказали, она написана?

Стриндберг (разглядывает его с задумчивым видом). Господин Шиве. Шиве. У вас ведь и имя тоже должно быть?

Шиве. Вигго.

Стриндберг. Так. Вигго. (Мрачно.) Вигго Шиве. Не слишком благозвучно. (Берет себя в руки.) Но вы все же мужчина. С вами можно говорить. Преступники, обезьяны и женщины — существа инстинктивные. А с мужчиной можно разговаривать. Понимаете?

Сири. Кивните в знак согласия, доставьте удовольствие малышу Стриндбергу. Мы не обидимся.

Шиве чувствует себя крайне скверно, пытается изобразить улыбку и, тряся головой, с тоской смотрит на дверь.

Стриндберг (чрезвычайно деловым тоном). Я написал пьесу после того, как вышвырнул фрёкен Давид и ее в равной степени склонную к лесбиянству подругу Софи из нашего добропорядочного дома в Гре. (Внезапно с восторгом восклицает.) Приключения маленького Вигго в ночь перед Рождеством!!! Нашел! (Абсолютно спокойно.) А затем написал пьесу. Все очень просто.

Шиве (ничего не понимает). Вышвырнули? За что?

Сири (полностью смирившись). Ради Бога, не смущайся. Рассказывай. Каждый раз, когда я тебя слушаю, у меня дух захватывает. Горстка фактов и захватывающий дух обман.

Шиве. Но... вы, надеюсь, не подняли на нее руку... это было бы не совсем по-рыцарски, господин Стриндберг...

Стриндберг. Пожалуйста, постарайтесь понять (все больше обращается к Шиве, с мольбой в голосе, крепко зажмурив глаза), господин Шиве, постарайтесь понять мое положение в те годы. Жить в полной изоляции, за границей, словно в кромешной тьме... в окружении этих... не женщин, нет, а страшных, хлопающих крыльями летучих мышей... (умоляюще) господин Шиве, ведь вы понимаете меня, когда я говорю, что мне страшно... вы сами разве не боитесь... (орет) боитесь, я знаю, до чертиков боитесь, вот и оставляете за собой повсюду навозные кучи просвещенных левацких комплиментов!.. (тихо) летучие мыши в кромешной тьме, вот именно. (Деловым тоном, подтянувшись.) Как бы то ни было. К нам в Гре приехали две подруги из Копенгагена. Мари и Софи Холтен. (Презрительно.) Малыш Оле, как ее потом прозвали! Оле! Этим чертовым мужененавистницам непременно надо навешивать на себя мужские ласкательные имена! Обе — трибады. Одна по литературной части. Другая чего-то малюет. И вот, господин Шиве. Тут все и произошло. Они отняли у меня жену.

Шиве. Господин Стриндберг!!!

Стриндберг. Я терплю их. (Спокойно, с трудом.) Я живу с ними под одной крышей. Я выдерживаю пространные любовные дифирамбы своей жены... прелестному телу... фрёкен Давид... ее груди. Нежности, ласки... я ничего не понимаю. Их не разлить водой, они целуются, беседуют... как будто меня нет... (Чуть ли не с детской обидой.) Мне не говорят, в чем я провинился... и в конце концов я прихожу к выводу, что не виноват ни в чем... просто я не существую! Дети тоже привязались к ней. Мари... Мари... только и разговоров про Мари. И потом, эта извращенная эротика... мне обязательно нужно с кем-нибудь поговорить об этом...

Давид. Правильно. Надо поговорить. Я только сейчас начинаю понимать, насколько это необходимо...

Шиве. А в самом деле необходимо?

Стриндберг. Почему бы нет?

Давид. Совершенно необходимо.

Сири. Для понимания пьесы, которую мы ставим?

Стриндберг (орет). Хватит нести ахинею про понимание, пьеса про отсутствующего мужа, довольно болтать, заткнитесь, я схожу с ума, начинайте!

Давид. Правильно. Утраченный центр.

Стриндберг. Наступает та самая ночь. Ситуация безумная, опасная. Мари вынуждена уехать... она впуталась... в историю с местной девчонкой, чем навлекла на себя гнев крестьян, она должна уехать. (Почти с отчаянием.) Я, вероятно, мог бы упрятать ее за решетку, подобные действия наказуемы! Но я позволил ей улизнуть. Ради жены и ради... И вот, на прощальном ужине...

Шиве (недоверчиво). Вы действительно устроили прощальный ужин? После всего?

Стриндберг. Разумеется, черт побери! Как же без прощального ужина! Мы же были добрыми друзьями! И той ночью... всю жизнь буду помнить... шел легкий, прозрачный, ласковый дождик, он перестал как раз на рассвете... (Замолкает, колеблется.) Нетрудно было заметить, что моя дорогая Сири... мне очень жаль, что приходится впутывать и тебя... Хотя ты это заслужила! Посему мне не стыдно!.. Что моя дорогая жена пылает пламенной любовью к очаровательной Мари Каролин Давид.

Шиве. Господин Стриндберг! Господин Стриндберг!

Стриндберг (тихо, почти монотонно). Дождь шел всю ночь, под конец я вышел на улицу, один, моросил дождь, а окно... напоминало картину. Я стоял и смотрел, долго стоял. А потом вернулся в дом. А там они, все трое. Вы бы только поглядели на предмет пламенной страсти моей супруги. О, до чего отчетливо я ее помню. Она так и стоит у меня перед глазами. Мари Каролин Давид, как же ясно я ее вижу. Рыжая, дебелая, с крючковатым носом, двойным подбородком и желтыми глазами, отекшее от пьянства лицо... она пила беспробудно... плоская грудь и кривые руки... более отталкивающее, жуткое существо трудно себе вообразить, последняя деревенщина и то бы сбежал от нее. Двойной подбородок... желтые глаза... опухшая от спиртного... кожа вокруг рта висит складками... желтые глаза... отекшее лицо...

Шиве (недоверчиво). Вы... действительно... имеете в виду... фрёкен Давид?

Стриндберг (со все более монотонным отчаянием). Сири пела романс... у нее довольно красивый и чистый голос... а закончив... заплакала. И села рядом с чудовищем, и тогда это датское чудовище встает, сжимает ее голову в своих руках и впивается открытым ртом в ее губы. Платонической эту любовь вряд ли назовешь, подумал я. (Замолкает.) А на улице уже почти рассвело.

Шиве. И что вы сделали, господин Стриндберг?

Стриндберг. Напоил эту тварь до положения риз.

Шиве. Вы имеете в виду... фру Стриндберг?

Стриндберг. У меня нет обыкновения обзывать свою жену тварью. За исключением тех случаев, разумеется, когда она того заслуживает. Естественно, я имел в виду фрёкен Давид.

Давид. Спасибо.

Стриндберг (разглядывает Мари, говорит чуть ли не с любовью). Потом, я помню, мы вышли на улицу, потому что вам стало плохо. Это было у дороги. И я помню, вы упали на колени и, издавая какие-то идиотские икающие звуки, глядели на меня своими огромными, мерзкими глазами, привалившись... к столбу ворот, кажется? И уже совсем рассвело. Вас вырвало. (Задумчиво.) Никогда, никогда не приходилось мне сталкиваться с подобным чудовищем в человеческом облике.

Давид (встает, подходит к Стриндбергу, долго, в полном молчании, смотрит на него). Так вот, значит, какими глазами вы все это увидели?

Стриндберг. Что упрочило мои взгляды на женскую эмансипацию.

Шиве (никто не произносит ни слова, царит полная тишина, наконец он неуверенно спрашивает). Это все правда?

Стриндберг. Спросите дам.

Шиве. Это все правда?

Сири. Видите ли... существует два типа писателей. Одни лгут, собирая воедино крохотные фрагменты правды. Другие говорят правду с помощью нагромождения лжи.

Стриндберг. И к какому типу отношусь я?

Сири. К худшему.

Шиве (по-прежнему потрясенно). А что делали вы, фру Стриндберг... какие чувства вы?..

Сири. Я ничего не делала. Мне просто было очень грустно.

Стриндберг (тихо, чуть ли не с раскаянием, обращается только к ней). Сири, потеряв возлюбленную, страдала и сходила с ума. По большей части она бродила по лесу, пела и навещала любимые места своей подруги. Плакала и убивалась. Так ведь, Сири?

Сири. Так ведь, так ведь, так... Четыре бесконечных года нас носило по европейской пустыне... мы переезжали с места на место, из пансионата в пансионат, и беспрерывно ссорились... я жила с этим испуганным ребенком, притворявшимся великаном. И никакого применения, ни малейшего... тому, чем я могла бы стать. И вот я сижу и жду лучших времен. Жду-поджидаю. И старею. И тут появляется эта женщина из датского города Копенгагена на севере Европы. Свободная до кончиков ногтей. И говорит со мной так, словно я еще на что-то гожусь. Говорит, что еще не поздно! Господи, да как же мне было не полюбить ее?

Шиве. Да, да.

Сири. Ничего не могу с собой поделать. Я страдала, когда он вышвырнул ее. Я любила ее.

Стриндберг молча смотрит на нее, он в замешательстве, собирается что-то сказать, но не решается.

Сири (взрывается). А он, одноглазый дьявол, видит в этом свободном человеке только спившуюся лесбиянку, и больше ничего! Можно подумать, что это так безумно важно!

Стриндберг (ошарашенно). Но не отметить-то этого все-таки было нельзя?

Сири. Прекрасно! Давай, отмечай! Все отметил?!

Шиве. Я все же вкупе с господином Стриндбергом не могу не задаться вопросом... разве это... не важно?..

Сири. Видишь ли, может, я увидела в Мари что-то другое, и это что-то было для меня намного важнее.

Стриндберг (обращаясь к Шиве). Открою вам одну тайну — эти три чертовы дамочки, с одной стороны, целый год, каждый божий вечер, упрямо усаживались за преферанс, а с другой — так и не освоили правил игры. Теперь вы понимаете, что такое страдание?

Давид. Вы однажды рассказывали о своем отце... о том, как мучительно ненавидели его «ледяную» натуру. И жаждали стать... другим. Вы изменили свою точку зрения? Что с вами произошло?

Сири. Не спрашивай его. Это безнадежно, давным-давно. Если он не в центре, его охватывает панический страх, тут-то нарыв лопается, и он становится смертельно опасным, словно испуганная гремучая змея.

Стриндберг (ошеломленно). Что за бездарные, чудовищные попытки копаться в моей духовной жизни... которая никого из вас не касается! Моя духовная жизнь принадлежит истории литературы, и ты, Сири, не смей лезть в нее своими грязными лапами!

Давид. Будет ли позволительно противной, рыжей, дебелой даме с двойным подбородком кое о чем вас спросить?

Стриндберг. Ну разумеется.

Давид. Вы именно после той ночи решили написать пьесу... о встрече двух любящих женщин?

Стриндберг молчит.

Давид. И это та самая... и есть?

Стриндберг кивает.

Давид (про себя). Не много же я в ней поняла.

Сири (с преувеличенной кротостью). А что если нам... осмелюсь ли я предложить... со всем смирением... посвятить несколько минут работе... репетиции... или?..

Стриндберг (облегченно). Правильно! Начинаем! Чертовски интересно! Давайте репетировать встречу трибад!

Сири (зло). Представляю, что он себе навоображал.

Стриндберг. Работаем напряженно! Кончили трепаться! Сильные чувства, вживание в роль! Кроме того, не помешало бы еще по чашечке кофе! Господин Шиве, вы, игравший Жана во «Фрёкен Жюли» и владеющий... (тактично смолкает под убийственным взглядом Шиве) может быть... Спасибо, господин Шиве! Спасибо! Правильно! Мужчинам кофе, дамам пиво! Начинаем!

Давид (тихо, не сводя с него глаз). Господин Стриндберг. Я вспомнила.

Стриндберг. Да?

Давид. Я вспомнила, как было дело. Почему я почувствовала к вам такую страшную симпатию. В тот раз. Теперь я помню.

Стриндберг (не шевелясь, без выражения). Да?

Действие второе

Музыка.

Проекция на занавес. Изображение человека с птичьей головой.

Сцена. Сначала темнота. Потом сцена медленно освещается. Сири сидит, углубившись в тетрадку с ролью. Мари открывает бутылку пива. Стриндберг стоит в метре-двух от Сири, смотрит на нее не отрываясь, раскачивается — с носков на пятки, кажется, будто он хочет что-то сказать, но колеблется.

Стриндберг. А дети здоровы?

Сири (не поднимая глаз). Да.

Стриндберг (медлит в нерешительности). Карин научилась пользоваться фотографическим аппаратом, который я ей послал?

Сири (отрывисто). Не знаю.

Стриндберг. А что, если бы... (осторожно) если бы они пожили летом две-три недели со мной, в шхерах...

Сири. Нет.

Стриндберг. ...ты бы освободилась...

Сири. Нет.

Давид садится, держа в руке только что открытую бутылку с пивом, меланхолически вздыхает, уставившись в пространство.

Стриндберг. Фрёкен Давид, позвольте предложить вам бутылочку пива?

Давид смотрит на него невозмутимо, без улыбки.

Стриндберг. На вкус весьма недурственно. Попробуйте хоть разок. Всего одну...

Давид. С удовольствием. Можно одну, можно несколько. Видите ли, господин Стриндберг, я никогда — ни в Гре, ни потом — не делала тайны из своего алкоголизма. Я действительно алкоголичка. И не пытаюсь выкручиваться и скрывать этого.

Стриндберг (в некотором замешательстве). Ну! Ну раз так!

Давид. Именно так.

Стриндберг. Гм... тогда — ваше здоровье!

Давид. Ваше здоровье.

Стриндберг (ходит кругами, собирается с духом, накручивает себя). Факты, неоспоримо... вопреки утверждениям, будто бы я лгу и преувеличиваю... доказывают мою правоту. Доказывают. Возьмем хотя бы вот беспробудное пьянство. Все присутствующие слышали признание, не так ли? И Шиве тоже? Вы ведь как-никак мужчина и, не в пример женщинам, не станете по привычке отрицать очевидное?

Давид. Могу выдать письменное свидетельство, с тем чтобы писатель воспользовался им в своих произведениях. Полагаю, со временем я буду в них фигурировать...

Сири. Да уж, не приведи Господи!!!

Стриндберг. Что такое???

Сири. Только и остается сказать: не приведи Господи. Поэтому он и пишет сплошь и рядом о женщинах-вампирах. Кстати о вампирах: по-моему, это коллекция автопортретов. Дешевая, лукавая самокритика со стороны господина Стриндберга. Боже мой, он же настоящий людоед.

Стриндберг. Человековед! Большая разница, милочка!

Сири (делая изящные танцевальные па). Прошу... перед вашими пораженными и восхищенными глазами... вепрь Сэримнир шведской литературы! Voila! Беспрерывно съедаемый и пожираемый в десятке самых известных и признанных произведений мастера! Вечно живой! Вечно готовый быть съеденным вновь!

Стриндберг (возмущенно). И эту свинью я прославил на весь мир! А у нее даже недостает ума быть благодарной!

Сири. Благодарной! За то, что меня выставляют на посмешище и публично секут! Пока я не падаю с обнаженным сердцем и лежу, истекая кровью! Благодарной!

Стриндберг (наставительно). Ну подумай. Вот ты, избитая, в крови, валяешься на полу. С обнаженным сердцем. Лежишь, истекая кровью. В таком случае ты должна сказать себе: «Hier liege Ich und mache Literaturgeschichte!»[1]

Сири (всерьез возмущена). Ты пожираешь людей. Используешь их! Вы бы только видели его в ту ночь, когда бедняжка Виктория пыталась покончить с собой, а нас угораздило оказаться в той же гостинице. О Господи! Потом к нам ворвался присутствовавший при сем бедняга Лундегорд и рассказал, как было дело. Тоже осел порядочный, не умеют все-таки мужики держать язык за зубами. Боже милостивый, как же господин Стриндберг ему внимал! У-х-х-х-х-х-х! (Описывает вокруг него круги, изображая голодного, алчно облизывающегося хищника, глаза широко раскрыты.) У-х-х-х-х! Какая аппетитная история! Какое выражение лица у Мастера... безжалостный интерес людоеда... какие смачные подробности! Молодая девушка, пытавшаяся покончить с собой! Несчастная любовь! Покинута! Ножи... кровь... чавк... чавк... может... может, материал для пьесы? Чавк! Благородная барышня... Иванова ночь... любовная история... брошена... чавк... чавк... чавк... бритва... а ледяные глаза бесстрастно, точно отмечают и регистрируют мельчайшие детали, и...

Давид. Но Сири... Зачем ты так говоришь... мы ведь обе прекрасно чувствуем невероятное сострадание, пронизывающее пьесу... при чем тут выражение лица...

Сири. Тебя не жрали столько раз, сколько меня! В этом вся разница!

Стриндберг (в бешенстве, кипит). И эту женщину, эту мародершу и предательницу я вынужден любить. Ужасно! Ужасно.

Давид (ошеломленно). Вы что, ее действительно любите?

Стриндберг. Разумеется, люблю, и, разумеется, буду продолжать любить... но не ей же это ставить в заслугу? Любовь... она просто возникает. Как рак. Или бубонная чума.

Давид. Та-ак...

Стриндберг (с глубокой серьезностью). Возмутительнее всего, что меня угораздило влюбиться именно в нее, женщину, которая мне противна до глубины души.

Шиве. Которая вам противна до глубины души?..

Стриндберг. Ну разве не возмутительная несправедливость?!

Сири (холодно). А ты все-таки вампир.

Стриндберг. Что ж, пожалуй, ты права. (Очень миролюбиво). Ты — сидящий у меня на шее паразит, ты сосешь из меня кровь и деньги, гоняешь прислугу, бездельничаешь и мечтаешь о карьере, которая тебе не по плечу. А я — вампир, сосущий тебя. Нормальная семейная жизнь, разве нет?

Шиве (ошеломленный, себе под нос). Понять бы только... что, в сущности, такого примечательного в этих писателях.

Сири (категорично). Ничего!!!

Стриндберг. Я знаю ответ. Мы записываем слова. В принципе, это невероятно примечательно.

Шиве. Правда?

Стриндберг. Я записываю чувства и страхи мужчины задолго до того, как они станут ясны ему самому. За год — за десять лет — за сто лет вперед! Вы же, увидев зафиксированные на бумаге слова и чувства, начинаете дрожать от страха и возмущаться. Но не женским террором против нас. Что было бы естественно. Вы возмущаетесь тем, кто записывает! Вот это, по-моему, и в самом деле примечательно!

Сири. Ты слышишь, Мари? Малыш Август заметно воспрял духом со времени Гре. Какая жизненная сила!

Давид. Эту бы силу да направить исключительно на борьбу за освобождение женщин...

Стриндберг (в бешенстве, кричит). Подотрите свою пипочку, фрёкен Давид! Если она у вас есть!!! (Переводит дух). Ну да. Да, да. Извините. Я брякнул глупость. Глупость, сказал я! Я извинился! Вам что, надо в письменном виде??? (Совершенно спокойно, разочарованно.) Между прочим, дорогие друзья, вот живем мы себе в Гре — душа в душу, еле сводя концы с концами, но как живем? Каждый божий вечер, месяц за месяцем, меня заставляют играть в преферанс с двумя датскими лесбиянками и женой, лезущей из кожи вон, дабы стать такой же. И ни одна из них даже не удосужилась выучить правила игры. Ночью вы нежитесь в постели и лижетесь. А днем надеетесь, что я, везущий на своем горбу трех светских девиц, буду бороться за освобождение женщин. Ответ: никогда!

Шиве (жалобно). А репетиция... репетиция... пьеса... как с ней будет?

Давид. Сири, голубушка, принеси мне, пожалуйста, еще бутылку пива.

Стриндберг (в бешенстве выхватывает тетрадку с текстом пьесы). Страница 2, внизу, фрёкен Давид молча сидит на стуле, Сири поет дифирамбы семейному счастью, начинай.

Сири. С какого места?

Стриндберг. «Нет ничего лучше домашнего очага!»

Давид. Точь-в-точь как говаривал мой отец-сифилитик по средам и пятницам, когда выходил из спальни, изнасиловав мою мать.

Стриндберг (молча смотрит на нее). «Нет ничего лучше домашнего очага!»

Сири. «Да, дорогая Амели, нет ничего лучше домашнего очага — после театра — и детей, ну да тебе этого не понять!»

Стриндберг. Черт знает что такое. (Умоляюще.) Сири, в твоем голосе должна звучать убежденность. Ты ведь обращаешься к эмансипированной обезьяне, которая только и знает, что шататься по разным местам да нести всякую ахинею о свободе. У тебя превосходство! Убежденность! Ты должна говорить убедительно! (Возмущенно, Шиве.) Знаете, истории не известен ни один приличный барышник женского пола — весьма знаменательно! В них нет огня!!!

Сири. Хорошо, дорогой. «(Открывает корзинку и показывает рождественские подарки.) Вот, погляди, что я купила своим поросяткам. (Вынимает куклу). Видишь! Это Лисе! Смотри, как она вращает глазами и вертит головой! А! А это пробковый пистолет для Майи (заряжает и стреляет в Игрек...)».

Давид фыркает, развеселившись.

Шиве (озабоченно). Здесь, пожалуй, была бы к месту более пластичная и выразительная мимика, которая...

Стриндбсрг. Она должна казаться испуганной!!!

Давид делает несколько утрированный жест ужаса.

Стриндберг (бессильно). Господи, ничего себе спектакль у нас получится.

Сири. «Испугалась? (Вынимает домашние тапочки с расшитым верхом.) А это моему старичку. С тюльпанами — сама вышивала; я-то, понятно, их не переношу, а ему подавай тюльпаны ко всему».

Давид отрывается от журнала, во взгляде ирония и любопытство.

Шиве (с осторожным сомнением в голосе). Это ведь и правда хорошая пьеса?

Стриндберг. Замечательная! (Оскорбленно.) Классикой станет, если только будет когда-нибудь поставлена. Но этот треп, эта бабская трескотня... так мы никогда с места не сдвинемся! Хоть бы кто-нибудь изредка держал рот на замке — все б легче было!

Сири. Можно продолжать, маэстро?

Стриндберг. Да!

Шиве (обеспокоенно). Я, разумеется, не собираюсь выражать ни малейших сомнений в качестве пьесы, лишь...

Стриндберг. Ни слова больше! Скрепитесь!

Сири. «(Всовывает руки в тапочки.) Гляди, какие у Боба миниатюрные ноги! А! И походка до чего элегантная, любо-дорого посмотреть! Ты-то ведь ни разу не видела его в тапочках!»

Давид громко смеется.

Сири. «А когда он разозлится, то топает ногой вот так: уф! Чертовы девки, никак не научатся варить кофе! У-у! Ну вот, эти кретинки опять плохо обрезали фитиль у лампы! А тут еще с пола тянет, у него мерзнут ноги: ух, какая холодина, а эти идиотки не умеют даже печь как следует раскочегарить! (Трет подошвой одного тапочка верх другого.)»

Давид теперь смеется весело и искренне, слегка осоловев от пива. Шиве тоже веселится. Сири очень удачно пародирует Стриндберга: его маленькие жирные бедра, его семенящую походку, немного женственные движения. Обе женщины от души наслаждаются этими мимическими миниатюрами.

Стриндберг (мрачнеет, все более оскорбленно). Сыграно неверно! Все эти трогательные черточки своего мужа жена описывает с теплотой! Без малейшей насмешки! Ведь женщины ведут борьбу за любовь отсутствующего мужчины, он в центре происходящего! Больше теплоты!

Сири. Да, любимый. «Вот он приходит домой и начинает искать свои тапочки, которые Мари поставила под шифоньер... Нет, нехорошо так насмехаться над моим старичком. Он ведь у меня добрый и милый, мой мужичок-с-ноготок — тебе бы такого»... (Внезапно Сири прыскает и начинает хихикать, Мари тоже с трудом удерживается от того, чтобы не расхохотаться.) Извини, я начну сначала... «Он ведь у меня добрый, мой мужичок-с-ноготок...» (Новый взрыв смеха, Сири исподтишка шевелит мизинцем, делая анатомические иллюстрации.) Мой мужичок-с-ноготок... ой, извини... прости, пожалуйста...

Шиве (смущен, но тоже забавляется, покраснев, он тем не менее с любопытством посматривает попеременно то на женщин, то на Стриндберга). ...уважаемые дамы... уважаемые дамы...

Сири. ...мужичок-с-ноготок, изящный червячок... (весело напевает известную скабрезную песенку) червячок так мал и робок, не желает встать, чертенок... потому что слишком...

Давид (пришла в себя, но все еще смеясь). Ну Сири... хватит...

Шиве. Фру Стриндберг...

Стриндберг (медленно, очень осторожно кладет тетрадь с текстом пьесы на пол и замирает, вперив взгляд в пустоту. Измученное, без всякого выражения лицо нервно подергивается. Женщины постепенно приходят в себя, воцаряется молчание, которое становится все более мучительным. Стриндберг стоит неподвижно. Шиве нервно раскачивается — с носка на пятку, с носка на пятку. Нервно посматривает на Стриндберга, на женщин, на потолок. Наконец Стриндберг нарушает затянувшееся молчание). Ты ведь столько раз обещала, Сири. (Совсем тихо, как будто про себя.) Хотя я всегда знал, что на тебя нельзя положиться. Что ты воспользуешься любой возможностью. Ибо понимаешь, что делаешь мне больно. Наступал какой-то момент, на определенной стадии... и ты заводила свою песню. Иногда в лицо, иногда за спиной. Только потому, что знала... я не мог перебороть себя. Перестал спать. Невероятно. Да тебе и самой все прекрасно известно. Я приспосабливался — как делают все любовники — к твоим вкусам. Изображал из себя пажа. Ребенка. Ну и все прочее. Был нежным, позволял тебе... А она у меня за спиной источала яд.

Сири. Ну-ну, малыш Август. Не принимай так близко к сердцу. Надо же и тебе кое-что терпеть.

Стриндберг. Надо.

Сири. Как и всем нам. С нас сдирают человечность и рвут в клочья чувство собственного достоинства. Со всех одинаково. Но у тебя, по крайней мере, всегда есть возможность сделать из этого литературу.

Стриндберг. Но не благодаря этому. А вопреки. Вопреки. (Тихо, с нарастающим гневом.) И на ночных попойках, среди друзей, стоило ей перевалить за свои пять пива. Тут-то и начиналось. Я ведь был глуп как пробка. Сдержан и тактичен в постели. Думал, ей это нравится, что она любит меня как ребенка. А она втайне меня презирала. Теперь, в последний год — любовь в сорок лет, — я стал циничным, грубым, развратным, и она полюбила меня как... мужчину. Как мужчину! (С растущим отвращением.) Я, значит, сделался настоящим мужчиной! Теперь она охотно снесет и побои, лишь бы получить желаемое. Хорошенький идеализм!

Шиве. Господин Стриндберг... брошенное вскользь замечание... по поводу размеров вашего... это ведь только шутка... не имеет никакого значения, господин Стриндберг...

Сири. Скоро ты, пожалуй, начнешь рассказывать, как трахал эту семнадцатилетнюю Марту...

Стриндберг (в бешенстве). Ты что же, может, полагаешь, будто я по собственной воле залез на эту распроклятую шлюху?!

Сири. ...а разве?.. Ну-ну...

Стриндберг. И все повторялось — повторялось снова и снова. Мелкие булавочные уколы. Моя обожаемая супруга улыбалась, шутила, пила — и тут начиналось. Ах, малышка Сири... ах ты, прелестная стервочка... свинья... с похотливыми, залитыми алкоголем глазками и пикантными шуточками... (Орет.) Как будто всегда болт виноват, коли гайка велика!!! А у всех слюнки текли!.. Интересно!.. Вы помните, в Гре, фрёкен Давид! Не могли же вы забыть! (Замолкает.) На следующий день, раздраженный до самых гениталий, я отправился в Женеву, в бордель, прихватив с собой врача. Строго научно. Контроль! Испытание мужской силы — не первое, кстати, — которое я назвал бы «Похищением Прозерпины»! Представьте себе, господин Шиве, статую Бернини — свободная скульптурная группа без точки опоры! Сдал на анализ сперму — признана фертильной. Потом произвели обмер — в возбужденном состоянии. 16 на 4 сантиметра, господин Шиве! 16 на 4! Научно проверено!

Шиве (с туповатым видом). Шестнадцать на четыре.

Стриндберг (торжествующе). Вот именно!

Шиве. Шестнадцать на четыре... четыре сантиметра — это в окружности?

Стриндберг (взрывается). Осел! Длина 16, диаметр 4! Это диаметр!

Шиве. Ах, диаметр, ага... (Похоже, напряженно размышляет.) Сам я обычно поперек не меряю... но может, и стоит... пожалуй, вы правы...

Стриндберг (заинтересованно и дружелюбно). Окружность определяется таким образом: берут диаметр, делят на 2 и получают радиус, а потом вычисляют по формуле 2 Пи Эр!

Шиве. Два фи... эр?

Стриндберг. 2, умноженное на Пи, умноженное на радиус. Пи равняется 3,14, это величина постоянная. Радиус в нашем случае составляет 2 сантиметра. Следовательно, окружность будет 2, умноженное на 3,14, умноженное на 2. Получаем 12,56 сантиметра. Большая разница!

Шиве. Конечно... конечно... огромная...

Стриндберг. 4 сантиметра в окружности — это же вот такой!.. Как карандаш!

Шиве. Конечно. Разумеется.

Стриндберг (деловито). У меня же окружность 12,56 сантиметра. Совершенно точно. Я уже раньше вычислял.

Шиве. Я вам полностью верю... полностью... (Пытается запомнить.) Два, умноженное на Пи, умноженное на радиус... два, умноженное на Пи, умноженное на радиус..

Давид. Господи, и чем они занимаются...

Стриндберг. Математикой! (Тихо.) 16 на 4. Вот так на ложных предпосылках складывается общественное мнение. (Молчит.) А она все равно продолжала кидать камешки в мой огород. Свою же собственную неверность (мрачно смотрит на нее) — со всеми этими бесталанными театральными фанфаронами и пучеглазыми чухонцами — настоящее моральное преступление с возможными последствиями — внебрачными детьми, сифилисом, — естественно, оправдывала перед окружающими тем, что она называла... моей слабостью. (Кружит по сцене, среди кулис, мечется, не находя себе места, со все более нарастающим сдержанным бешенством и подавленным отчаянием. На фоне кулис, размалеванных львами, мускулистыми дикарями и индейцами, он кажется совсем маленьким, по-детски хрупким.) Это я-то слабый! Я, который исколесил всю Францию третьим классом, включая пешие переходы с тяжелой поклажей! За 21 день! Совершал восхождение на горные вершины, верхом, за сутки покрыл расстояние от Веве до Лозанны и обратно! (Теперь уже не скрывая отчаяния, со слезами незаслуженной обиды на глазах.) Этим летом, с риском для жизни, переплыл Фирвальдштетское озеро! Ледяная вода, смертельный страх! Прошел на веслах от Чуммендэ до Даларэ и обратно, один! И так далее и так далее! И я после этого слабый! Почему же я все это тогда проделал?

Давид. Хороший вопрос.

Шиве. Успокойтесь, господин Стриндберг! Господин Стриндберг!

Стриндберг (садится, зажав голову между руками, дрожа всем телом). Я понимаю... это смешно. Я не имею права так унижать себя. Господин Шиве, почему я вынужден, почему они заставляют меня так унижаться... должна же существовать возможность жить по-другому... разве это обязательно! Странно... что все эти нападки на мое мужское начало, на самца во мне причиняют такую боль. (Замолкает, раскачивается всем телом взад и вперед.) Что ж, пожалуй, и верно. Я не гигант... в спокойном состоянии вовсе не гигант. Но в возбужденном — вполне нормален. И вся эта болтовня... в конце концов... это стало важным. Помню, еще во времена Красной комнаты... прохаживались на мой счет. (С нарастающей иронией и отвращением.) И решили устроить смотр петушков — в присутствии свидетелей, среди них и одна шлюха, — на свежем воздухе, позади трактира в Юргордене. Шлюха — Белая Медведица, между прочим, — оценила меня на «хорошо», правда, без плюса.

Давид. Пожалуйста, ну пожалуйста. Перестаньте.

Шиве (за это время успел вытащить карандаш и бумагу). Извините, эта математическая формула... два фи... вы не могли бы...

Стриндберг (в бешенстве, указывая на Сири и Мари). Это не имеет никакого значения! Женщинам будущего мы больше не понадобимся! Нами перестанут пользоваться! Да вы посмотрите на них. Им ведь плевать не только на мой стручок! Им плевать на ваш стручок тоже, господин Шиве! Вас это тоже касается! Нас всех!

Шиве (возмущен и глубоко потрясен). Но этого же не может быть... господин Стриндберг, нельзя говорить такие вещи... (умоляюще вытягивает руку в сторону женщин) это... такие вещи все же говорить нельзя...

Стриндберг (энергично жестикулируя). Большой стручок! Маленький стручок! Стручок средних размеров! Все это не имеет никакого значения!!! Мы им больше не нужны! (В волнении ходит вокруг Шиве, сжимая и разжимая кулаки.) Я чувствую. Что-то надвигается. Я ощущаю это задолго до всех остальных! У меня в гениталиях часы, подающие сигнал тревоги! Б-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з! Что-то надвигается, грядут изменения! Б-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з! Опасность! Б-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з! Опасность! Опасность!

Сири. Поглядите на этого представителя сильного пола...

Стриндберг (сердито). Может, это и вас касается! Может, вы тоже станете лишними! (В волнении, все более путано.) А новейшие требования... согласно последним исследованиям эти новые женские половые органы одним лишь мембрумом удовлетворить нельзя... новое, новое... новые правила... понимаете, господин Шиве, все шатается. (Орет.) Меня называют мстительным! Да, я не позволю бабам убивать меня! Око за око в целях самозащиты! (Хитро.) А месть указывает, да просто доказывает наличие вины! Вина есть месть, а месть — следствие! Ведь мстить невиновном — бессмыслица! Следовательно, дамочки виноваты!

Давид (забавляясь). Господин Стриндберг, я не встречала ни одного человека с такой явно выраженной женской логикой, как у вас. Ни в жизни, ни в литературе.

Стриндберг (сдержанно). У женщин логика отсутствует вовсе.

Давид. Именно это я и имела в виду. Но у вас к тому же эта «женская логика» и проявляется весьма забавно. Само отсутствие логики у вас обретает... эстетическую ценность.

Стриндберг с недовольным, измученным видом уставился на нее.

Давид (дружелюбно, с любопытством). В вас прячется маленькая изящная женщина, господин Стриндберг.

Шиве (возмущенно). «Маленькая изящная женщина»... так называть его... как вы можете бросать подобное в лицо господину Стриндбергу!

Давид. Нежная, загадочная, маленькая женщина с богатой интуицией, которую вы непрерывно преследуете и...

Шиве. Нет, я вынужден от имени господина Стриндберга заявить протест. Это просто свинство... маленькая изящная женщина... избавьте его от необходимости выслушивать подобные... это...

Стриндберг. Не я преследую. Вы.

Давид. Мы? Кто мы?

Стриндберг (совсем тихо). Вы никогда не позволяли мне быть самим собой. Поэтому я так отчаянно и ненавижу вас... Я хотел сказать: ненавижу их.

Давид. Поэтому...

Стриндберг. Именно поэтому.

Давид. Исходя из собственного опыта, я, пожалуй, понимаю, что вы... пытаетесь сказать.

Стриндберг. Вот как. (Молча смотрит на нее). Да.

Давид встает, берет бутылку пива, открывает.

Стриндберг (нейтрально). Четвертая.

Давид. Точно.

Стриндберг. Пьянство сведет вас в могилу.

Давид. Весьма вероятно.

Стриндберг. И все-таки вы живете жизнью свободного человека. Знаете... (испуганно оглядывается, понижает голос) если вы обещаете не распространять это дальше...

Давид. Обещаю. Говорите.

Стриндберг. Я питаю к вам своего рода симпатию. Уважение. Вы не только мелете языком. Вы что-то делаете со своей жизнью.

Давид. Большое спасибо.

Стриндберг (заинтересованно и доверительно). Видите ли, у нас сейчас 1889 год. А эти чертовы эмансипэ десятилетие за десятилетием все талдычат и талдычат об освобождении женщин. Но ни черта не делают. Более половины населения земли составляют женщины. Но эти заячьи души до сих пор не освободились. В истории полным-полно примеров того, как угнетенные мужчины поднимались против угнетателей и в борьбе обретали свободу. Женщины же лишь чешут языками. Вот это-то и сводит меня с ума. Я с головой погружаюсь в работу и через полгода выныриваю, держа в руках две пьесы, роман и пятнадцать статей, а бабы по-прежнему чешут языками. В тех же салонах. Может, они прикончили хоть одного угнетателя? Перерезали кому-нибудь горло? Взорвали тюрьму? Организовали беспорядки? Может, стены обрызганы кровью? Ничего подобного! Павианихи продолжают точить лясы! В тот день, когда они завоюют себе свободу, я начну их уважать!

Давид. И встанете на их сторону?

Стриндберг (изумлен до предела). Естественно, нет! Буду бороться с ними яростнее, чем когда-либо! Но с уважением!

Давид. Ох, уж это мне уважение... высокомерие самца...

Стриндберг. Вы же боитесь свободы!

Давид. Да неужели?

Стриндберг. А получив свободу, павианихи сопьются!

Давид (абсолютно бесстрастно). Я вас разочарую. Ваш взгляд на женщин мне вовсе не кажется столь уж реакционным. Но вам так и не удалось... понять... выяснить... как, собственно, выглядит... тюрьма... или свобода...

Стриндберг. Ну конечно, опять нытье... нытье... проклятая пассивная болтовня! Через сто лет весь мужской пол, не вынеся этого нытья, покончит с собой... и борьба полов прекратится...

Давид. Не слишком остроумно. (Идет за новой бутылкой пива, открывает ее.)

Стриндберг. Пятая.

Давид. Точно.

Стриндберг. Пьянство сведет вас в могилу.

Давид. Весьма вероятно.

Стриндберг. Все-таки жалко.

Давид. Завтра вы будете думать по-другому.

Стриндберг. А из-за чего вы, собственно говоря, начали пить?

Давид. Да уж не из-за этой треклятой свободы.

Стриндберг (одобряюще). Очевидно, заурядная слабость характера. Возможно, нечто врожденное. Дурная кровь, наверно. (Смотрит на нее с любопытством.) Говорят... я слышал, будто бы Георг Брандес... которого называют также великим Брандесом... ваш отец? Будто бы он в молодости бывал в вашем доме и вступил в связь с вашей матерью, несмотря на то что она была замужем... это правда?

Давид. Брандес, этот говенный радикал...

Стриндберг. Вот как?! (Слегка просиял.) А у вас все же есть литературный вкус! Значит, отсюда и слабость вашего характера!

Давид. Ах, господин Стриндберг. (Задумчиво.) Если бы вам довелось встретиться с моей матерью. Внебрачное дитя с Дюбегаде, 185, вознесенное до положения рабыни на плантациях копенгагенской аристократии. Ах, господин Стриндберг, если бы вы когда-нибудь захотели написать о дочерях служанки тоже. Но вы не хотите.

Стриндберг (не слушает, ходит по сцене, заложив руки за спину). Просто кровь стынет в жилах. Дочь Брандеса... чумная зараза в моем доме... я всегда подозревал, что этот Брандес... Он же где-то пишет о вашей матери... этой «угнетенной женщине», как она открыла ему глаза на «тюрьму», каковой является институт брака... верно ведь? Брандес, любимец женских лиг...

Сири (с кровати в глубине сцены). Ты же льешь воду на его мельницу. Заговоры и женские лиги. Теперь держись.

Стриндберг. Гадючье отродье. Я так и знал.

Давид (уже несколько осоловело). Ах, великий Брандес. Утонченно культурный господин. Высококультурный. (С оттенком иронии.) С правильными взглядами на все, да какой толк был от них моей матери. Конечно, он писал о ней, потому что никогда прежде не встречал такой женщины — она ни перед кем не склоняла головы. Так экзотично, потрясающе, дитя природы в неволе, птица... а? Птица в клетке... он растроган до глубины души... и в конце концов уговорил ее бежать, бросить свою дерьмовую жизнь. Со мной и моим братом, прямо как в книжке, великая литература. Хотя потом, когда капкан захлопнулся, начались мучения.

Стриндберг. Кража чужой жены. Сопровождается мучениями... или муками...

Давид. Она, наверное, думала, что Брандес и есть свобода... что он и есть ее новая жизнь... что можно убежать. А Брандес ее, по сути, и не любил. Испытывал лишь пылкое сострадание к ней... такой прекрасной... такой угнетенной своим престарелым мужем-сифилитиком... какая трагедия... Какая великая литература! (Задумчиво.) Она и правда была красива. Самая красивая рабыня на всей плантации. (С нарастающей силой.) Но ведь она ничего не знала и не умела! Ничему не выучилась, просто служила украшением... и после побега эта самая свобода превратилась в муку. Книг она никаких не читала... спектаклей никаких не видела... поддерживать разговор не могла... из тюрьмы-то, как выяснилось, убежать нельзя. Тюрьма следует за тобой повсюду! А господин Брандес был ведь таким утонченно культурным гуманистом, преисполнен таким состраданием... к угнетенным... но когда моя мать обрела свободу, свобода оказалась такой мучительной... для всех... Так что ничего не вышло.

Стриндберг. Она, надо полагать, спилась.

Давид (задумчиво). Иногда, вспоминая всех радикальных, утонченно культурных, свободных от предрассудков гуманистов, с которыми мне пришлось столкнуться в жизни, я испытываю удовольствие от разговора с дерьмом, подобным вам, господин Стриндберг.

Стриндберг. Так, стало быть, Брандес все-таки ваш отец! И стало быть, несчастному, старому... обманутому женой!.. законному супругу... пришлось взять на себя ваше содержание, пришлось стать посмешищем в сочинениях литератора, дать приют незаконным детям, кормить жену-паразитку...

Давид. Успокойтесь, господин Стриндберг. Брандес не был моим отцом. Единственно, в чем сомневалась моя мать в моем случае, — какое именно изнасилование, совершенное моим почтенным законным родителем-сифилитиком, — в среду или пятницу, привело к данному результату. Видите ли, у него были крайне устоявшиеся привычки!

Стриндберг. Крысы в яме.

Давид. Я-то помню ее в основном уже после того, как она... обрела свободу. Вообще, эта самая свобода превратилась у нее в какую-то абсолютно извращенную идею. Она вбила себе в голову — что за жуткая противоестественная мысль! — будто вовсе не является постоянно готовой к совокуплению павианихой с преступной психологией. Подобные ложные представления весьма быстро сводят женщин в могилу, господин Стриндберг!

Стриндберг. Ну и...

Давид. Ее подкосило, как она однажды призналась мне, что в этой свободе она вроде оказалась никому не нужна. Она была совершенно... свобода была совершенно...

Стриндберг (тихо). ...бесполезной. Я знаю.

Давид (испытующе, слегка охмелев, смотрит на него). Знаете? (Пауза.) Знаете, господин Стриндберг? И помните ту ночь, в Гре, после нашего прощального ужина? (Очень деловито.) Как прекрасно вы ее описали. Какие невыразимо красивые слова. «Ласковый дождь». «Влажная ночь!» И вот это... «увидел, как это датское чудовище целует»... и еще в конце этот прелестный «серый рассвет». «Ночь трибад». Вот только интересно, вы хоть разочек представили себе, что должна была чувствовать я — человек, которого с соблюдением всех правил приличий выкинули вон, словно бесполезную крысу? «В то время, когда мы устроили прощальный ужин для наших друзей». До чего невероятно культурно!

Стриндберг. Не пейте больше. (Измученно замолкает.) Да. Я помню.

Давид. Вы сказали, что напоили рыжую до положения риз. Что ж, так оно, верно, и было. Ибо под утро вся эта невероятная культурность улетучилась и все стали жутко... жутко откровенными. Помню, мы стояли перед домом, у дороги. Я. Сири. И вы. Помните?!

Стриндберг. Да.

Давид. Еще бы вам не помнить.

Стриндберг, пока Мари говорит, движется, словно во сне, в льдисто-голубой холодной дымке. Вместе с Сири. Их движения замедленны, они кричат и разговаривают, беззвучно, белые лица, открытые рты, но слышен лишь голос Мари. Это недобрый, замедленный сон, но вот в речь Мари негромко, но настойчиво вплетается музыка. Стриндберг и Сири, окутанные голубоватым светом, танцуют свой медленный, неумолимый танец вокруг Мари, рассказывающей об одном раннем утре в Гре.

Давид. Мне было ужасно плохо. Одной рукой я оперлась о... кажется, о столб ворот, и меня вырвало. И все потекло на платье. Ох, до чего ж худо мне было. А Сири все бегала по дороге какими-то бессмысленными кругами, плакала и кричала. Бегала, плакала и кричала. А меня рвало, и все текло на платье. О, как это было ужасно. И мне предстояло уезжать. И Сири плакала. Ведь это все равно что разрубить сиамских близнецов топором мясника, вам такое в голову не приходило? Не приходило?

Стриндберг — голубоватое лицо, рот раскрыт, медленные, пронизанные страхом движения, он кружит вокруг нее, все время тыча в нее пальцем, Сири танцует по внешнему кругу.

Давид. Вы стояли в метре-двух от меня, я была мертвецки пьяна, но видела ваше лицо и ваш шевелящийся рот. Беззвучно. По-моему, вы что-то орали, осыпали меня бранью. Я ничего не слышала, но, наверное, вы поливали меня последними словами. Мне было так невыносимо плохо. Неподалеку на нас таращились какие-то ребятишки... деревенские, должно быть. Но я видела лишь ваше лицо. Пепельно-серое. И черной дырой шевелился рот, но я все равно не слышала ни звука. И вдруг, мгновенно... вдруг я почувствовала к вам страшную симпатию.

Стриндберг замирает, свет белеет, движение прекращается, рот закрывается, музыка скользит ввысь и смолкает, он открывает глаза и вперяется в пустоту.

Давид. Мне показалось, я поняла вас, поняла до конца. Мы оба были никому не нужны. О, какая страшная минута. Словно это безумное, землисто-серое лицо с черной дырой вместо рта было мое собственное. И мое тоже.

Стриндберг (они стоят почти вплотную, он поднимает руку, чуть ли не стеснительно, и касается ее щеки. Полная тишина). Да. Да.

Давид. В Гре, наверное, разыгрался страшный скандал.

Стриндберг молчит.

Шиве (как-то неуверенно, хочет переломить настроение, собирается с духом, приближается едва слышными шагами). Я со своей стороны смотрю на женщину как на цветок...

Стриндберг. Что?

Шиве. Разве не следует... стараться... воспринимать женскую сущность... в виде растения...

Стриндберг (безжизненно). О Господи, этот идиот все еще здесь...

Шиве. Мы же фотографа ожидаем. Он должен прийти сегодня вечером.

Стриндберг. Фотографа.

Шиве. Чтобы увековечить вас с труппой Дагмартеатра. Для потомков.

Стриндберг. Для потомков. Ах, для этих, да, да.

Шиве. Сходить... узнать... где он?

Стриндберг. Сходите.

Шиве. Господин Стриндберг? (Почти застенчиво.) Я сегодня понял, что, пожалуй... недостаточно силен. Для театра. Это как-то... очевидно. Недостаточно сильный. Пожалуй, стоит поменять... Подумываю о страховом деле, пожалуй. Но вы, вы... (Замолкает, безжизненно смотрит на Стриндберга и говорит извиняющимся тоном.) Простите. Простите. (Уходит.)

Сири (лежавшая на кровати, встает, подходит). Ничего у нас не получится. Полагаю, это конец моей театральной карьеры.

Стриндберг. Театр безутешен.

Сири. Ничего не поделаешь, я все же питала определенные надежды. (Смотрит вслед Шиве.) Даже он, Бог знает, вернется ли.

Давид. Так что, значит, конец?

Стриндберг (садится, измученно, но упрямо). Нет, надо продолжать. Собраться с силами. Я в долгах, нам всем нужны деньги, а занять негде. Осталась единственная лазейка — этот вот экспериментальный театр. Ни один другой театр не желает меня ставить. Ни один издатель не берет моих книг, никому не интересны мои статьи, все говорят об мне гадости. Десять лет преследований, они загнали меня сюда, на дно. В эту проклятую крысиную нору, Дагмартеатр, с этой проклятой пьесой — это все, что у нас есть. Но мы еще кое на что годимся, следовательно, обязаны завершить репетиции «Сильнейшей». Все очень просто.

Сири. Значит?

Стриндберг. Значит. Продолжаем.

Давид. Да.

Стриндберг (с трудом). Страница 5, сверху. «Странное у нас было знакомство».

Сири. «Странное у нас было знакомство». (Пауза, смотрит на Мари.) Да уж, действительно.

Стриндберг (дружелюбно). Продолжай.

Сири. «Странное у нас было знакомство — увидев тебя впервые, я испугалась, так испугалась, что не смела выпустить тебя из виду; что бы ни делала, всегда старалась держаться к тебе поближе — я не отваживалась быть твоим недругом, поэтому стала твоим другом». (Ледяным тоном.) Ложь от начала до конца. (Продолжает как ни в чем не бывало). «Но когда ты приходила к нам, возникала некая дисгармония, поскольку я замечала, что мой муж тебя не переносит». Совершенно верно. Он понял, что свобода — штука заразная. «И я чувствовала себя не в своей тарелке, как бывает, когда платье плохо сидит, — и всячески пыталась заставить его быть с тобой поприветливее, но безуспешно — пока ты вдруг не объявила о своей помолвке! Тут-то и началась такая горячая дружба, что у меня сперва создалось впечатление, будто вы лишь теперь, после того как ты очутилась под надежным прикрытием, осмелились показать свои истинные чувства». Под надежным прикрытием в тюрьме, хочет он сказать. Должна признать — поистине гениально все перевернуто с ног на голову. Это что же, бедняжка Софи, значит, жених... и если бы они с Мари были вместе... ты бы не так сильно ревновал... но дело-то в том, мой милый, что ведь это ты ревновал к...

Стриндберг (в страшном раздражении). К черту комментарии! Что за неслыханная манера принимать прочитанное на свой счет... просто неслыханные самонадеянность и эгоцентризм... как будто и сомнений быть не может, что речь идет о тебе и твоих чертовых обезьянах... точно ты пуп земли... Хватит болтать, играй! Ты должна раз и навсегда научиться играть и держать рот на замке!

Сири. И пусть тогда из ушей лезет?

Стриндберг. Заткнись и играй!

Сири. Ну ладно, только вот пьеса прескверная, и к тому же сплошное вранье, я все отчетливее это вижу... теперь, когда мы сами... Успех в Копенгагене ей можно обеспечить лишь одним способом — сыграть ее на финском языке, объявив, что это что-нибудь из Ибсена!

Стриндберг (в бешенстве, энергично тычет в нее пальцем). Тебя! Тебя! Тебя я больше ни словом не упомяну в своих книгах! В наказание!

Сири. Ой, помогите! Умираю. Не ослышалась ли я?

Давид. Но разве обязательно, играя эту пьесу, выяснять, что на самом деле правда, а что ложь, это же...

Стриндберг (энергично тычет пальцем в текст пьесы). Истинно каждое слово! Чистая документальная правда! И никаким враньем вам от нее не открутиться! Это документ! Разве в нашем браке не возникла дисгармония, точно как я здесь документально зафиксировал, не возникла, может, в нашем браке дисгармония, когда появилась эта корова???

Сири. Милый малыш Август. Тебя всегда, во все времена, как и множество других мужчин, охватывал и охватывает совершенно нелепый страх при встрече со свободной женщиной. Часы у тебя в штанах заливаются тревожным звоном. Б-з-з-з-з-з-з-з-з-з! Опасно! Б-з-з-з-з-з-з-з-з-з-з! И ты до смерти пугаешься и кричишь, что она лесбиянка. Б-з-з-з-з-з-з-з-з...

Стриндберг. Так! Может, она не лесбиянка? А?!

Давид. Ну а если и так: so what[2]?!!

Стриндберг (веско, страстно). Не свободной женщины я боюсь. Тебе прекрасно известно, что других я просто не перевариваю. Но эти свободные женщины обязаны работать, любить меня, а не говорить гадости и издеваться над моим стручком!!!

Сири. Да, для тебя женщина определенно не цветок...

Стриндберг. Тогда уж цветок мака. Красивый снаружи, а внутри — опиум. Опиум! Раз попробуешь — и все, больше ты без него жить не в силах, превращаешься в раба. Опьяняет и порабощает. (В восхищении от придуманного им образа.) Женщина — это цветок мака!

Сири. О, сколько же в нем ненависти к женщинам... не понимаю...

Стриндберг. О, сколько же дерьмовой чепухи болтают о моей ненависти к женщинам. (С большим пафосом и оттенком жалости к себе.) Я ничего, абсолютно ничего не имею против женщин. (Тычет обвиняюще пальцем.) Вот ты, ты бы хотела, чтобы твоя дочь вышла замуж за женщину?!

Сири. Господи, вот облегчение было бы.

Давид. Что же это за мир такой... что же это за... где люди, подобные вам, вынуждены кричать, доказывать, измерять длину и диаметр, бояться, считать нас наркотиком и...

Стриндберг (не слушает, внезапно голос у него становится похожим на голос покинутого ребенка). Сири, я знаю, ты исчезнешь, сегодня последняя ночь в нашей жизни. Я больше никогда не увижу детей, я знаю, ты будешь беспощадна, я больше не увижу ни Карин... ни Грету... ни Путте. Это так, Сири. И я знаю, что должен либо умереть, либо выжить. А я могу жить, только имея рядом женщину. Ужасно. Пойду к Эрваллю, в детскую клинику. Пусть найдет мне женщину, недавно родившую ребенка. Отец неизвестен, сгинул. Молодую женщину, не обязательно красивую. Женщину лет 25 — с бедрами и грудью. Я стану заботиться о ее ребенке, воспитывать его, буду трахать ее и делать новых детей. Дети мне необходимы, я не могу жить без детского крика.

Сири. Вот его философия.

Стриндберг. Думаешь, я один такой?

Сири. Нет, в этом-то все и дело. Угнетать новых рабынь. Нас, угнетенных женщин, вы...

Стриндберг. Нас, угнетенных! Нас! Кто же эти, черт подери, мы? Многие столетия шведская крестьянка занимается своим ремеслом, то есть крестьянским трудом, но помимо этого планирует семейный бюджет, ведет домашнее хозяйство, воспитывает детей, является высшим религиозным авторитетом в семье, вообще определяет практически все! А муж везет свой воз и подчиняется. Такова действительность для большинства женщин, фрёкен фон Эссен! И вот приезжает из Финляндии какая-то чертова аристократка, не ударившая в жизни палец о палец, и начинает болтать о нас, угнетенных! Ты не имеешь никакого права! Даже говорить от имени истинно угнетенных! Была бы здесь моя мать (чуть ли не со слезами) — эта прекрасная, молчаливая, терпеливая, замечательная, угнетенная тяжким трудом женщина — она бы откусила тебе задницу!!! Молча, без единого лишнего слова!

Давид. Концы с концами не сходятся, господин Стриндберг. У вас правда женская логика.

Стриндберг (орет). Но моя интуиция намного превосходит вашу! Я чую правду за десятки километров! Носом чую! Приношу в зубах!

Сири (беспокойно ходит взад и вперед). В отличие от вас... меня это вовсе не забавляет. Слышала неоднократно. Все эти принесенные в зубах истины. Эта благородно молчащая покойная мать. Эта тихая...

Стриндберг. Ты не смеешь! Не смеешь касаться ее! Не смеешь касаться ее святой памяти! Если ты хоть словом...

Сири. Господи Иисусе. Ой. Нет, нет. Я думаю лишь об одном. Состоится ли 9 марта 1889 года мой второй дебют на сцене Дагмартеатра или нет?

Давид. Сири права.

Стриндберг. Да, да. В кои-то веки. Уже поздно, мы устали, но это верно. Надо постараться закончить. Давайте сосредоточимся... возьмем самый трудный кусок. Может, страницу 8? Страница 8. Длинный, исполненный ненависти монолог, когда она поняла, что подруга однажды пыталась увести у нее мужа.

Сири. Да, слушаю... и ушам не верю. Теперь правильно?

Стриндберг (не обращая внимания). Таков текст! Текст надо уважать! В пьесе написано, что женщины ведут борьбу за одного и того же мужчину. Который отсутствует и тем не менее находится в центре происходящего. Обе любят отсутствующего и сражаются за него. Таков текст!

Сири. Да, милый. Мы любим его. Страстно. Можно я время от времени буду целовать его портрет? Это было бы?..

Стриндберг. Страница 8, сверху. «Поэтому...».

Сири. Итак, Мари. Итак, мы снова репетируем.

Стриндберг. «Поэтому»! Да начинай же, черт возьми!

Сири (Мари устало привалилась к гигантской спинке кровати, Сири осторожно пристраивается рядом. И начинает спокойно, чуть ли не смиренно, с интонацией, идущей абсолютно вразрез содержанию, читать: голос теплый, интимный, словно ласкающий). «Поэтому я должна была вышивать тюльпаны, которые я ненавижу — ведь их любила ты, поэтому (берет руку Мари в свою и начинает ласково поглаживать) поэтому лето мы должны были проводить на Мэларен — ты же не выносила моря; поэтому моего малыша назвали Эскилем — ведь так звали твоего отца; поэтому мне приходилось носить твои любимые цвета, читать твоих любимых писателей, есть твои любимые блюда, пить твои любимые напитки — шоколад, например; поэтому — о Господи — до чего мерзко (с большой теплотой и нежностью, чуть улыбаясь) как подумаю, до того мерзко становится, до того мерзко...»

Стриндберг (нерешительно-просительным тоном). Сири, ты же читаешь абсолютно неправильно, ты взяла неверный тон. Сири, монолог должен дышать ненавистью! Ненавистью! Ты должна играть с ненавистью!

Сири (словно и не слышала). «Все, все переходило от тебя ко мне. Даже твои страсти. Твоя душа вгрызалась в мою, как червь в яблоко, пожирая кусок за куском, пока от нее не осталась пустая оболочка и горстка черной мучицы». (Все больше изнемогая, ласкает Мари.) «Я пыталась убежать от тебя, но не сумела; ты, словно змея, заворожила меня своими черными глазами — я расправляла крылья, но они лишь камнем тянули меня вниз; я барахталась в воде со связанными ногами, и чем энергичнее работала руками, тем глубже уходила под воду, погружалась все глубже, пока не достигла дна, где ты, точно гигантский краб, изготовилась схватить меня своими клешнями — так я теперь там и лежу. (С невыразимым покоем и нежностью.) Ох, как же я тебя ненавижу, ненавижу, ненавижу».

Стриндберг (уронив пьесу на пол, тихо раскачивается посередине сцены, потом детским, тонким голосом произносит). Сири. Это не так надо играть... я же не то хотел... Сири...

Сири (выпустила из рук тетрадку с ролью, и, судорожно, крепко обняв Мари, ласкает ее. Объятия становятся все более страстными. Внезапно Сири начинает плакать. Она рыдает все отчаяннее, безнадежнее. Прижимается головой к груди Мари, гладит ее, судорожно, но счастливо всхлипывая). О, Мари, Мари. Я была так одинока.

Давид (с закрытыми глазами держит в объятиях Сири, словно ребенка, укачивает ее, успокаивает). Сири, малышка. Милая моя Сири. Поплачь. Все уже позади.

Стриндберг мелкими, дробными шажками подходит к стулу и садится. Землистое, опустошенное лицо подергивается, пустой взгляд обращен в зал, он молчит. Кровать, на которой сидят женщины, в полумраке, они едва видны, слышны лишь все более редкие всхлипывания Сири. Стриндберг молчит. Музыка, очень тихая.

Давид (высвобождается из объятий, пересекает сцену, подходит к Стриндбергу. Берет стул и садится рядом, почти вплотную. Говорит очень спокойно и очень дружелюбно). Господин Стриндберг.

Стриндберг (не отвечает, еле заметно раскачиваясь — взад и вперед, из плотно сжатых губ вырывается едва слышный стон или монотонная мелодия): М-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м...

Давид. Господин Стриндберг.

Стриндберг. М-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м-м...

Давид. Господин Стриндберг, вы написали весьма неоднозначную пьесу.

Стриндберг (внезапно замолкает и, выждав немного, произносит едва слышно). Я знаю.

Давид. Иногда она кажется... лживой. А иногда... поразительно правдивой, помимо своей воли. Правда пробивается из щелей. Тех, которые вам не удалось заткнуть.

Стриндберг. Я знаю.

Давид. Да. Знаете, конечно.

Стриндберг. Я ведь — после той ночи — понял, что все кончено. А потом мне захотелось написать пьесу... о том, что произойдет, когда вы встретитесь вновь.

Давид. После операции, произведенной топором мясника.

Стриндберг. Да.

Давид. И вы написали пьесу о двух женщинах, которые любят одного и того же отсутствующего мужчину и...

Стриндберг. Вот именно...

Давид. Хотя понимали...

Стриндберг. Я знал, что все кончено. И все-таки написал так, как бы мне хотелось, чтобы было на самом деле.

Давид. Как бы вам хотелось?

Стриндберг. Иногда надо писать так, как тебе хочется, чтобы было на самом деле. Почем знать. А вдруг поможет.

Давид внимательно смотрит на него, ничего не отвечая.

Стриндберг (почти с детским изумлением). Я чувствую себя совершенно пустым. Абсолютно невесомым. Словно бы от меня осталась тонкая скорлупка. Пустая.

Давид. Господин Стриндберг, то, что вы писали о браке, мне всегда представлялось очень правдивым. И вы сами казались мне самым правдивым человеком изо всех, кого я знаю. А вы, оказывается, беспрестанно лгали... трудно поверить...

Стриндберг. Если бросить двух крыс в яму, фрёкен Давид, они начинают кричать. И превращаются в каннибалов. Так-то вот. Я кричу. Вытащите же меня из ямы, фрёкен Давид.

Давид. Да. Я понимаю.

Стриндберг. Нет, не понимаете. Ведь яму-то я тоже любил.

Давид не отвечает.

Стриндберг. У нас с Сири все было так, как, наверное, бывает у большинства. Мы считали, будто безраздельно владеем друг другом, и всю жизнь только и делали, что ставили друг другу палки в колеса. Обладай мы большей душевной щедростью, может, все бы сложилось по-иному.

Давид (кивает, колеблется, осторожно говорит). Вы, наверное, догадываетесь, что мы с Сири... собираемся жить вместе.

Стриндберг (после долгого молчания). Догадываюсь.

Давид. Можно мне сделать еще одно признание?

Стриндберг. Да?

Давид. Вы мне не совсем противны.

Стриндберг. Благодарю. (Какое-то время молчит.) Спасибо, вы мне тоже. (Говорит совсем просто и очень приветливо.) Я полагаю, вы догадываетесь, что в дальнейшем я буду вынужден бороться против вас.

Давид. Само собой.

Стриндберг (столь же дружелюбно). Что я, всеми имеющимися в моем распоряжении средствами, буду обязан преследовать вас, как своего врага. Обязан... преследовать, клеветать, бороться. Понимаете, я вынужден.

Давид. Понимаю. И принимаю.

Стриндберг (извиняющимся тоном). Это неизбежно.

Давид. Я знаю. Таковы ведь условия нашей жизни.

Фотограф (тихо, незаметно войдя в дверь, внезапно появляется на сцене с аппаратурой под мышкой — штатив, фотоаппарат, покрывало, ящик: осматривается, говорит без удивления). Я туда пришел?

Сири (лежавшая, свернувшись калачиком, на кровати в глубине сцены, встает; сохраняя полное самообладание, поправляет волосы, разглаживает помявшееся платье, застегивает расстегнувшуюся на груди пуговицу). Туда. Можете приступать.

Стриндберг (встает, подходит к рампе, говорит очень спокойно, обращаясь к публике). После той ночной репетиции в копенгагенском Дагмартеатре в марте 1889 года все было кончено. Премьера «Сильнейшей» с Сири фон Эссен в главной роли, состоявшаяся 9 марта, с треском провалилась. Спектакль был сыгран всего один раз. Стриндберг вернулся в Швецию, развод стал свершившимся фактом. Сири фон Эссен съехалась с Мари Давид, сначала они жили в Швеции, потом в Финляндии, где Мари — всего через несколько лет — умерла от туберкулеза. Но Стриндбергу все же довелось встретиться с Мари Каролин Давид еще раз. Произошло это случайно, в Леркила, 24 июня 1891 года. Однако они не успели обменяться ни единым словом, поскольку Стриндберг, в приступе дикого гнева, набросился на нее и столкнул с лестницы, в результате чего она сильно ушиблась, но без серьезных последствий. Состоявшийся вскоре суд приговорил Стриндберга — за нанесение телесных повреждений — к штрафу в размере 135 крон. Это была их последняя встреча. Больше он ее не видел.

Фотограф. Я готов.

Сири подходит к Стриндбергу и берет его под руку. Он послушно, как дрессированная собачка, следует за ней, стараясь попасть в ногу. Сиры, взяв под руку Стриндберга, а под другую Мари, ведет их к нужному месту перед фотоаппаратом.

Фотограф. Господин должен встать посередине.

Они меняются местами. Теперь Стриндберг посередине. Слева от него Сири. Она нежно и преданно склонилась ему на плечо. По другую сторону — Мари. Она стоит, опустив голову, вполоборота, словно бы глубоко задумавшись или же не желая иметь ничего общего с группой.

Стриндберг в центре, прямой и застывший. Взгляд устремлен прямо в объектив.

Ослепительная вспышка магния: льдисто-голубое облако заволакивает их лица смертельной бледностью. В то же мгновение сцена погружается в темноту, только что сделанный, увеличенный до огромных размеров снимок проецируется на задник, звучит громкая музыка.