Все дни, все ночи. Современная шведская пьеса

Действующие лица

МАРГАРЕТА.

ЭВА.

АННА.

ХЕНРИК.

Действие первое

Маргарета. Неужели не вкусно?

Эва. Еще, что ли, положить?..

Анна. Да нет, просто мне эта, как ее, мазь в рот попала.

Эва. Прямо не знаю.

Маргарета. А я столько усилий ради тебя приложила.

Хенрик. Может, ты не голодна?

Анна. Человек обязан испытывать чувство голода.

Эва. Effort[3].

Анна. Самопожертвование.

Эва. Усилие.

Анна. Вот-вот, вкус и отдает усилием. Петер купил какое-то снадобье, смазывать ногти Йону, он начал их грызть, я тоже намазала для пробы, а оно попало в рот.

Эва (о салате). Не знаю. Может быть.

Хенрик. Ты что, по-прежнему грызешь ногти?

Маргарета. Не она. Йон.

Эва. Да, нелегко.

Анна. Еще бы... На днях я попробовала салатную заправку, у нее был такой чудной вкус, что я сказала Роберту, повару: «Чего она у тебя такая едкая?» А потом поняла, что мне в рот попала эта мазь. (Наливает себе вина.) А кто сказал, что должно быть легко? Папа!

Маргарета (дружелюбно). Тебе надо перестать грызть ногти. Можно мне на них взглянуть?

Анна (Хенрику). Еще вина?.. Нет, тебе нельзя.

Маргарета. Они становятся такими неопрятными.

Эва. Разве нам не вдалбливали всю жизнь, что будет легко?

Маргарета. Это некрасивая дурная привычка.

Хенрик. А что, дурные привычки бывают красивыми?

Эва. Но если я чего-то не могу, значит, не могу.

Хенрик (прикрывает рукой стакан). Нет, спасибо... Хватит.

Маргарета. Наверно, привычка грызть ногти — это что-то генетическое или наследственное. Хенрик тоже грызет их, когда размышляет... по вечерам.

Анна. Мама?

Эва. Это правда, папа?

Маргарета. Спасибо, дорогая. (О вине.) Пусть Хенрик выпьет и повеселеет. Хенрик... развеселись же хоть немного.

Хенрик. Я весел, Маргарета.

Маргарета. Ведь девочки сегодня с нами.

Анна. Он встречается с девицей, которую все считают очень сексуальной. Все ее лапают, и персонал, и клиенты. А ему все до лампочки. Бедняга. По-моему, он педик.

Эва (Маргарете). Ты поаккуратнее с платком, он от Гуччи.

Анна. Она тоже официантка. Ей девятнадцать.

Эва. Ты все время его выкручиваешь, будто это какая-то тряпка...

Маргарета.Что ты! Я с ним так бережна.

Эва. ...из Нью-Йорка.

Анна. Она его начинает крутить, когда я рот открываю. Ей не нравятся такие слова, как «педик», что бы она под этим ни понимала.

Маргарета. Он такой красивый, так приятно холодит... чудо. Мне все время хочется плотнее натянуть его, ощутить кожей... Он такой...

Анна. И тогда она становится героиней мелодрамы.

Маргарета. Он так аппетитно, так прохладно шуршит...

Эва. Папа?

Хенрик. Спасибо, довольно.

Маргарета. Выпей однажды стакан вина при всех.

Хенрик. Я вполне доволен... Вполне.

Маргарета. Да. В общем, все удалось... Правда, суп почему-то свернулся, но если не вглядываться, то и не заметишь.

Хенрик. Уж не потому ли мы сидим в темноте?

Эва. Авокадо ты просто кладешь очищенным и даешь ему закипеть?

Маргарета. В том-то и дело, что кипеть он не должен.

Хенрик. Значит, это хрен...

Маргарета (прислушивается). Тише. Это они...

Хенрик. ...придает пикантность.

Маргарета. ...соседи напротив. А потом я разогрела паштет для Анны и сделала для нее особый соус.

Анна. Незачем пересказывать подробности, мы все время здесь сидели.

Маргарета. Я ведь помню, она терпеть не может холодную пищу... Распустила немного масла и выжала лимон.

Анна. Я обожаю холодную пищу, только не осенью! Не в октябре. Я обожаю холодную пищу! Но не в середине октября! В июле холодный паштет очень даже освежает.

Маргарета. У нас каждый звук слышен.

Хенрик. Это половица скрипнула.

Маргарета. Это твоя мать закашлялась. (Показывает.) Видишь, стекло запотело.

Анна (тоже показывает). Это твоя мама.

Хенрик. Давным-давно.

Анна. Удивительно ясный взгляд.

Хенрик. Хм.

Маргарета. Очень ясный. Таким он бывает, когда в голове муть. На днях она рассказывала мне, что по утрам ходит на аэробику.

Хенрик. Мама?

Эва. А я ем что попало.

Анна. Мертвые возвращаются... «Когда мы, мертвые, пробуждаемся».

Маргарета. Да нет, я о соседке. А дети остаются одни. (Эве.) Вот именно.

Хенрик. Это очень вредно.

Маргарета. А ты ведь так прекрасно готовишь.

Анна. Мне приходится следить, чтобы Йон хорошо питался.

Эва. Я только успеваю перехватить холодный гамбургер.

Анна. Он должен по вечерам получать полноценный ужин. Хотя он опять начал толстеть.

Маргарета (Эве). Но это безумие.

Анна. У него тело дряблое — от отца.

Эва. Расплата это, что ли? У меня нет времени жить нормальной жизнью.

Анна. Тебе и платят соответственно.

Эва. Я довольна, не жалуюсь.

Маргарета. А я обычно ужинаю с Хенриком, когда он приходит с работы. Короткие минуты, когда можно расслабиться. И это так приятно.

Эва. Вообще-то, по-моему, вино — гадость, но я стараюсь себя приучить.

Хенрик. Обычно я прихожу домой в полседьмого.

Анна (Эве). У вас денег — не огребешь.

Эва. Как сказать.

Анна. У вас с Матиасом. Все, что можно купить, у вас есть.

Эва. У нас хватает денег, чтобы хорошо себя чувствовать.

Маргарета. Как это ни глупо, но Хенрик всегда кричит, нет, сколько я знаю, голоса он никогда не повышает, но еще из прихожей несется: «Ау, это я... я дома». А кто еще это может быть, хотела бы я знать. Но я стараюсь к этому времени переделать все домашние дела и сама быть в форме, чтобы за ужином пропустить рюмочку хереса или виски.

Хенрик. Маргарета любит выпить рюмку хереса перед едой.

Анна. Вилла в Стоксунде, которая стоит чертову прорву денег, «Альфа Ромео» и «БМВ».

Эва. Ты забыла газонокосилку.

Анна. Точно, мебель только от Буковского или из «Свенск Тен», персидские ковры, бидермейер, а одежды столько, что с души воротит.

Маргарета. А ведь как подумаешь, Хенрик, нам и вправду очень хорошо. Ты согласен? (Короткая пауза.) Безусловно. Вот я сама и ответила. По крайней мере, мне. Думаю, я стану настоящей отшельницей, на все буду иметь свой собственный взгляд, не считаться с тем, что думают другие, и покончу с ролью счастливой жены и матери. Если я буду здорова, смогу весь остаток жизни прожить на Уте, бродить в одиночестве по берегу да камушки перевертывать — ничего мне больше не надо. Но это я заслужила. Кое-что ведь зависело и от меня...

Эва. Что именно, мама?

Маргарета. Что у нас такие способные дочери.

Эва. Как сказать.

Анна. Способные?

Маргарета. Конечно, я так считаю. Я считаю, что вы очень способные, обе. Не понимаю, как ты все успеваешь. Дом, друзья, ответственная работа, и ты еще находишь время каждую неделю бывать у нас.

Эва. Я всегда очень тщательно планирую свой день.

Анна. В отличие от меня.

Маргарета. Кое-что зависело ведь и от нас, правда, Хенрик? Мы вас выпустили в жизнь с хорошими навыками.

Анна. Мои дни обычно планируют другие.

Хенрик. В каком смысле?

Маргарета. Наши девочки росли в спокойной и гармоничной обстановке.

Анна. Где смерть, там всегда покой.

Маргарета. Я знаю, что, по крайней мере, Эва со мной согласна, она провела счастливые, безмятежные детские годы — здесь... с нами... с тобой и со мной...

Анна. Как же.

Маргарета. Здоровая, спортивная, благополучная семья, слава Богу, никаких ссор и проблем... Но что ты имеешь в виду под «спортивной семьей», Эва?

Эва. А разве я это сказала?

Маргарета. Можно ли нас назвать спортивными? Конечно, мы, как и другие семьи, совершали далекие прогулки, купались, но вот насчет спорта... Хенрик, может, вы с Эвой тайком занимались каким-нибудь спортом? Впрочем, да, ты водил ее на этот... на гандбол, а может, в балетный кружок... или это Анну?

Эва. Мы с папой играли в гольф.

Маргарета. Впрочем ты, Анна, не любила никаких физических упражнений.

Анна. А на танцы мы ходили ради красивой осанки, ради правильной, буржуазной осанки. (Выпрямляется.) Ради прямой и жесткой спины, такой, чтобы все от нее отскакивало.

Маргарета. Балет — очень полезное занятие. Он вырабатывает красивую осанку, учит плавным движениям, сдержанным, гибким.

Эва (Анне). Ух! Как трагично звучит...

Анна. Чтобы ты могла видеть в нас свое собственное отражение.

Маргарета. Конечно, конечно... Но, несмотря ни на что, у тебя, Хенрик, сильные, умные, самостоятельные дочери... И красивые... если мне самой позволено это заметить.

Хенрик. Позволено.

Маргарета. Тут уж я ни при чем.

Эва. Гольф для меня — единственная возможность расслабиться.

Маргарета. По-моему, Хенрику тоже надо бы снова заняться гольфом, ведь ему скоро на пенсию. Тогда тебе не придется скучать со мной. Кто мало двигается, быстро стареет. Надо всегда находить себе какое-нибудь дело.

Эва. Холодное, свежее осеннее утро... и ты одна на зеленой площадке. Красота. Иногда можно увидеть... оленей.

Маргарета. Прелесть какая...

Эва. ...которые идут себе куда-то.

Маргарета. Но я стараюсь не отставать от жизни. Не так уж ведь я стара? Разве нет?

Эва. Успеваешь вздохнуть.

Анна. Ты говоришь так, будто мы — подростки.

Эва. Мне сорок три. Я старая. Вымотанная.

Анна. Мне тридцать восемь. Я тоже вымотана.

Маргарета. Да и ты, Хенрик. Ты все такой же молодой, каким был, когда мы познакомились, разве стал немного... как бы это сказать... меланхоличнее... печальнее, что ли. Ну и на лбу залысины появились, что правда, то правда, но в остальном ты такой же моложавый. А в очках, которые тебе Эва подарила, выглядишь более современно.

Хенрик. Может, просто моя внешность вошла в моду по второму кругу.

Маргарета (признаваясь). Хотя чувствуется... что-то такое творится с телом... с характером. (Смеется.) В самые черные минуты мне начинает казаться, будто все здание уже готово к сносу.

Анна (Эве). Вы-то всегда выкрутитесь.

Эва. А что, мы не имеем на это права?

Анна. Это мы всегда влипаем. Это мы барахтаемся на дне.

Хенрик. Иметь деньги вовсе не так легко.

Анна. Для меня это было бы легче легкого.

Хенрик. Тем, у кого много денег, приходится проститься с иллюзией, будто деньги решают какие-то серьезные проблемы, — они только создают новые.

Эва. Хотя он тут купил видеокамеру со всеми причиндалами за двадцать тысяч с лишним. По-моему, это не так уж необходимо.

Анна. Мне было бы стыдно. А тебе бывает когда-нибудь стыдно?

Эва. Нет, я умею, так сказать, дистанцироваться.

Анна. Как это понимать?

Маргарета. Но ведь это так приятно, можно снимать друзей и... знакомых.

Анна. Ты, кажется, хотела сказать «детей»?

Эва. На здоровье.

Анна. Как мило.

Маргарета. С ней так просто управляться, она такая удобная и почти ничего не весит, а изображение все равно отчетливое.

Эва. У некоторых деньги становятся едва ли не чертой характера.

Хенрик. Это тебе не наши старые восьмимиллиметровые пленки.

Анна. А я люблю их, люблю... наши старые пленки, на которых мы выглядим как клоуны в дурдоме, ничего общего с жизнью — киваешь, хихикаешь, подпрыгиваешь, как идиотка, лишь бы на тебя кто-нибудь поглазел.

Эва. Да, их можно много для чего использовать. (Смеется.)

Хенрик. А почему мы больше не смотрим эти фильмы?

Анна. Ага, так-так... Я понимаю, что ты имеешь в виду.

Эва. Yes[4].

Анна. Чего только не придумаешь, чтобы развлечься.

Хенрик. Просто тот, кто хорошо обеспечен, может приобрести кое-какие вещи немного раньше, чем другие... у которых такая возможность появится через несколько лет.

Анна. Когда всем уже плевать, что она у тебя появилась.

Эва. И тогда — одна тоска.

Анна. Несешься вперед как осатанелая, только чтобы остаться на прежнем месте.

Маргарета. Да, какой только видеоаппаратуры нет теперь в каждом доме.

Анна. В моем доме ее нет, у нас нет даже цветного телека. Йон смотрит детские передачи по черно-белому.

Эва. Деньги никого не делают богатым.

Анна. Призови на помощь фантазию, говорю я.

Эва. Мы живем почти как бедняки. Хотя работаем больше. Чтобы справиться с таким количеством работы, приходится иметь три машины...

Маргарета. Но ты получила прекрасное образование, Эва, оно же должно как-то окупиться. И ты столько работаешь.

Эва. Мы живем самой нормальной жизнью.

Анна. Ты только что говорила, что у тебя нет времени жить нормальной жизнью.

Маргарета. Да, но не экстравагантной.

Анна. Помолчи!

Эва. Жизнью, нормальной для людей, у которых все в порядке.

Маргарета. Твой начальник ни дня не смог бы без тебя обойтись. Это ты все держишь в руках. Ты должна хорошо выглядеть, со вкусом одеваться, следить, чтобы и Матиас, и твой шеф получали все, что каждому положено. Ты не можешь себе позволить ни устать, ни заболеть. Каждое утро должна выглядеть ухоженной.

Анна. Не то, что я...

Эва. Звучит жутковато...

Маргарета. Жутковато? Я не это имела в виду.

Анна А мне по фигу, что ты имеешь в виду.

Хенрик. Анна...

Анна. Ну да, на кой хрен мне костюм для гольфа и сумки от Гуччи, как у дамочек с Эстермальма, если я — официантка в ресторане у педиков на Сёдере?

Хенрик. Анна. Анна. Анна.

Маргарета. Я заметила, что такого сорта люди очень ценят женскую элегантность... впрочем, может, на Сёдере это иначе. Но если придерживаться классического стиля — в зависимости от времени и материальных возможностей, — тогда...

Анна. Тогда можно стать чуть ли не фашистом.

Маргарета. Нет, тогда это окупится. Я никогда не экономила на качестве. Я предпочитала жертвовать...

Анна. ...солидарностью.

Маргарета. Удовольствиями и... поездками. Мы с Хенриком никогда не позволяли себе никаких разнузданных развлечений или дальних поездок.

Анна. Все, чего я хочу, — это пристойного человеческого уровня.

Хенрик. Я помню, как мы однажды ездили в Италию.

Маргарета. Я не помню.

Хенрик. Вот как.

Маргарета. Что ж, рада за тебя.

Хенрик. Ты не можешь не помнить.

Анна. Я хочу быть избавленной от проклятой необходимости каждую чертову секунду думать о том, как свести концы с концами. Впрочем, ради Йона я бы не прочь пожить где-нибудь в другом месте, а не в однокомнатной квартире на Санкт-Эриксгатан.

Маргарета. Я понимаю, понимаю.

Хенрик. Само собой.

Эва. Кстати, я могу подвезти тебя, если хочешь.

Анна. У нас даже посуду расставить негде.

Маргарета. Во всяком случае, я всегда заботилась о том, чтобы вы были аккуратно и хорошо одеты.

Анна. Ну, понесла.

Хенрик. Кто бы говорил.

Анна (Хенрику). А ты всегда ей подпеваешь. Неужели у тебя совсем нет ни мужества, ни характера?

Эва (беззаботно). Не говори так с моим папой.

Маргарета. И вы были такие славненькие, такие чистенькие.

Анна. Этакие малютки из Гитлерюгенд, или как их там еще.

Маргарета. Просто прелесть.

Анна. Боже, как я ненавидела эту унылую, уродскую школьную форму из темно-зеленой шотландки, которую впору носить пятидесятилетним старухам, и все эти темно-синие грубошерстные пальто, которые ты напяливала на нас в магазине МЕА на Норрмальмсторг.

Маргарета (Анне). Ой, ты сигарету уронила! Подбери ее, подбери скорей, а то скатерть испортишь.

Анна. Брр... Я вся чешусь, как только вспомню о них. Вся сыпью покрываюсь.

Маргарета. А мне казалось, что в МЕА замечательная одежда. Там было индивидуальное обслуживание, они помнили вас, знали, как вас зовут, с тех пор как вы были маленькими, туда еще моя мама меня водила, когда я сама была девочкой. Я очень горевала, когда они закрылись. Целая эпоха сошла в могилу. У них была моя мерка, они говорили с тобой, как старые знакомые.

Анна. С того света?

Маргарета. Они знали мою фигуру... Они умели пригнать одежду так, чтобы скрыть все изъяны, которые появляются с годами, и ты чувствовала себя если не красивой, то по крайней мере... привлекательной. Они знали мое тело вдоль и поперек, как никто другой.

Эва. Слышишь, папа?

Анна. Она что хочешь наплетет.

Хенрик. Я там никогда не бывал.

Анна. В школе я стеснялась, я чувствовала себя ряженой, бесформенным чучелом и, когда смотрелась в зеркало, говорила себе: «Это не ты, это мама...» Я дышать не могла, я была как в тюрьме, как в клетке. А потом, мне не нравилось, что я должна быть одета точь-в-точь как Эва, копия Эвы... словно между нами нет никакой разницы... А разница была чертовская. Я понимаю, ты любила таскаться с нами туда, где тебя встречают с таким вонючим подобострастием. Поговорить-то тебе было почти не с кем.

Маргарета. А мне ты казалась такой милой в твоих платьицах.

Хенрик. А я и сейчас ношу те самые костюмы, что купил в пятидесятых годах.

Анна. Это мне все детство отравило. И это тоже.

Маргарета. Вот как. Грустно это слышать, очень грустно. (Намереваясь встать, начинает собирать тарелки.) Посидим еще?

Эва. А разве у нас есть выбор?

Хенрик. Да, невесело.

Анна (Хенрику). Похоже, это у тебя профзаболевание — говорить штампованными фразами. Херес и штампы.

Хенрик. Херес люблю не я, а Маргарета.

Маргарета. От Эвы я никогда жалоб не слышала.

Анна. А она и не жаловалась никогда.

Эва. Ну вот, мы опять вернулись к тому, что люди любят одеваться красиво и дорого.

Маргарета. А какую же одежду ты хотела носить?

Анна. Чтобы богатые выглядели как богачи, а обслуга как обслуга.

Маргарета. Мальчиковые комбинезоны.

Эва. В наше время социальных низов в прямом смысле слова больше нет.

Анна. Только в переносном. А я голой хотела ходить. У меня красивые карие глаза, вот и хватит, считала я.

Хенрик. Разве у тебя глаза карие?

Анна. Иногда карие, иногда зеленые.

Маргарета. Но ведь у каждого есть возможность развивать способности, данные от природы... На этом, по-моему, все наше общество построено. Правда, я наблюдала это со стороны.

Хенрик. По-моему, сейчас по виду не определишь, из какого слоя вышел человек.

Анна. И это, конечно, ужасно?

Хенрик. Наоборот.

Анна. Тогда поезжайте в Тенста и Ринкебю или в другие пригородные районы, где нам с Йоном пришлось жить в первые годы, и поглядите... Я говорю о матерях-одиночках, о безработных, об алкоголиках, о детях, похожих на инопланетян, о тех, кто проиграл... Хотя мне повезло: мы были последним поколением, выросшим с наивной верой в будущее, унаследованной от таких, как вы, — что нам, мол, открыты все возможности для получения прекрасного образования, да и без него мы не пропадем, и материальные блага для нас никогда не иссякнут... Теперешняя молодежь знает, чего ей ждать от жизни. Но по-настоящему меня пугает другое: молодые богатеи, которые, точно грибы после дождя, расплодились на культуре и капитале, — вот у них и в самом деле бесстрастный ледяной взгляд инопланетян. Они не верят ни в Бога, ни в какую-нибудь идею — они не любят ничего, кроме самих себя. А скоро именно они будут нами править, и тогда мы получим такое же холодное и жестокое общество, как в Америке... Там все человеческое давит капиталистический бульдозер, дети становятся наркоманами еще в материнской утробе, там больные спидом ходят по улицам с протянутой рукой, потому что их выгоняют с работы — им не предоставят даже койки в какой-нибудь занюханной больнице, пусть им и жить-то осталось всего неделю.

Хенрик. Место в американской больнице стоит безумных денег.

Эва (встает, помогает Маргарете собрать тарелки). Какой смысл тратить тысячи долларов на того, кто все равно через неделю умрет?

Анна. Ничего чудовищней этих слов я не слышала! Никогда!

Эва. Но раз им все равно так мало осталось?

Маргарета. Все же я считаю, что каждый имеет право на угол, где он может умереть. По-моему, это жестоко.

Эва. Да, жестоко. Но это жестокое общество. Те, у кого ничего нет, должны довольствоваться тем, что им дают.

Анна. Ты сама-то слышишь, что говоришь?

Эва. Конечно, слышу. Но ведь не я это придумала. (Щупает рукой коренной зуб.) Завтра мне надо к зубному.

Анна. Но до тех пор, пока вы можете на этом наживаться, вам без разницы...

Маргарета. По-моему, нам пора перейти в гостиную.

Анна (вздыхает). Господи... Папа...

Эва. Было бы странно, если бы у меня не оказалось дырок в зубах после всей кока-колы, что я выпила в Америке.

Анна. Папа!

Хенрик. Что такое?

Анна. Ничего... Отчалила наконец. (Имеет в виду Маргарету, которая вышла в кухню.)

Эва. Десять негритят. Утопли... в кока-коле. Начинаешь от нее зависеть. Привыкаешь. (Берет стул, на котором сидела, ищет, куда его поставить.)

Анна (Хенрику). Как у тебя дела? Как ты себя чувствуешь?

Хенрик. Все хорошо.

Эва (передвигает стул). Где стоит этот стул?

Анна. Нигде. Возник неизвестно откуда.

Хенрик (вставая). Зависеть от кофеина, да. Дай я возьму.

Анна. Но у тебя ужасно усталый вид... усталый и несчастный.

Эва. Вот именно. Мы целыми днями накачивались кофеином, чтобы взбодрить себя во время дискуссий. Я каждые три часа заглатывала по пять-шесть таблеток, не меньше, и, по-моему, мне помогало.

Хенрик. Так нельзя!

Анна. Говорю тебе, усталый и несчастный.

Эва. Ну, а что делать, что делать?

Маргарета (возвращается с большим подносом, начинает ставить на него посуду). О чем ты, дружок?

Эва. В Нью-Йорке спать невозможно, не получается. И по-американски начинаешь думать в два раза быстрее. Я думала там гораздо быстрее, чем здесь.

Анна. Ты же у нас такая способная.

Маргарета (Хенрику об остатках на столе). Может, доешь? Хочешь? (Пауза.) Хочешь?

Эва. Да, я очень способная.

Маргарета. Вы всегда были способными, обе.

Эва. В Америке люди вообще гораздо более нервные. Они не в состоянии сосредоточиться на чем-нибудь дольше трех минут.

Маргарета. Обе невероятно честолюбивые... И способные к... в особенности к языкам. Ты ведь говоришь на семи языках.

Эва. На семи? Английский, французский...

Маргарета. Немецкий, испанский...

Эва. ...датский, итальянский... И латынь, получается восемь.

Анна. Семь!

Эва. Но латинский язык — мертвый, на нем не говорят. Так что он не в счет.

Анна. Что ж... лишь бы ты была счастлива.

Эва. Мертвый язык... Хочешь доесть, папа?

Хенрик. Но остался всего один кусок.

Анна. Тогда я съем.

Эва. Я тоже хочу.

Хенрик. Спасибо.

Эва. Тогда съем я.

Анна. Кому же он все-таки достанется?

Маргарета. Поступим так, как когда вы были маленькими: одна делит, другая выбирает.

Анна. Да плевать мне... я просто из принципа.

Эва. Отдай его папе.

Маргарета. Сейчас увидите, как надо делить по справедливости — до миллиметра.

Анна. Если только я его не слопаю.

Эва. Да ешь на здоровье!

Хенрик. Нет, нет, я пошутил.

Анна. О Господи...

Маргарета. А вот я больше не хочу. Я совершенно сыта.

Анна. Да плевать мне на это с высокой горы.

Хенрик. Пусть себе лежит на тарелке.

Маргарета. А потом он съест его тайком, вот увидите.

Эва. Раз никто не хочет, то и я не хочу. (Берет наполненную пепельницу и, держа перед собой, проходит через комнату к столу у окна.) Церемонию торжественного открытия риксдага провел (медленно опорожняет пепельницу в корзину для бумаг у письменного стола) представитель партии зеленых.

Анна. Но ты, по-моему, не из их числа.

Маргарета. Который теперь час?

Эва. Не из числа зеленых?

Анна. Нет, не из числа счастливых. (Маргарете.) Ты пропустила «Час садовода»?

Эва. Это зависит от того, какой смысл ты в это вкладываешь.

Анна. Тот же, что и ты.

Эва (идет к окну возле письменного стола и выглядывает наружу). Мне нравится...

Анна. Я не спрашивала, что тебе нравится.

Эва. Разве не спрашивала?

Анна. Нет.

Эва. Но я счастлива... тем, что я делаю... когда решаю проблемы, чем труднее, тем интереснее, когда вношу какой-то порядок...

Хенрик. Эва всегда рассуждала логически, даже в детстве.

Эва. Логически мыслить, анализировать, решать реальные проблемы — все это приносит мне satisfaction[5].

Анна. Что ж, логика штука удобная, когда хочешь уйти от ответственности.

Маргарета. Но дети всегда бывают логичными.

Эва. Я счастлива, когда листаю свой еженедельник и вижу, что все дни вплоть до апреля будущего года расписаны по минутам.

Маргарета. Я стала гораздо хуже слышать. (Прикладывает руку к уху.)

Эва. Я люблю прилетать в Нью-Йорк. Мы приземляемся just before and after the sundown, beginning and end[6].

Хенрик (Анне). Я очень бодр.

Эва. Хотя сам город похож на разверстую клоаку.

Анна. Ты трусливый?

Хенрик. Трусливый. Бодрый и трусливый.

Эва. Вон дети играют. (Анна подходит к окну.) Там, где ковры проветривают. Мы тоже там гуляли.

Маргарета. Из строя выходит не только сердце.

Анна. Эстермальмские дети вообще, наверно, не играют. Небось, весь день на бирже торчат. Я читала, что на Эстермальме крыс больше, чем в других местах.

Эва. Наверно, здесь кормежка лучше. Auctumnus et hiems[7]. Autumn. Autumn and winter[8].

Анна. Autumn and winter.

Эва. Да. (Короткая пауза.) Automne et Liver[9].

Анна. Herbst und Winter[10].

Эва. Осень и зима.

Анна. Autumn and winter красивее.

Эва. Музыкальнее.

Анна. У тебя случайно нет с собой презервативов?

Эва. Презервативов? Зачем?

Анна. Не говори, что ты не знаешь, зачем нужны презервативы.

Эва. Для чего мне носить их с собой?

Анна. Иногда необходимо... Когда кое-что намечается... Или хотя бы хочется.

Эва. Только не мне.

Анна. Я просто так спросила.

Эва. Это ведь дело... это мужчина должен... Словом, сама знаешь.

Анна. Ты что, правда вообразила, что он решится пойти купить презервативы? Слетать в Бейрут — пожалуйста, но купить презервативы — ни за что. Это я должна о них позаботиться, чтобы у нас что-то состоялось.

Эва. Он? Это кто, опять Петер? Ты с ним увидишься?

Анна. К сожалению, вынуждена. А что мне еще остается? Не знаю, чем я занимаюсь больше — работой или онанизмом. Только им не рассказывай, ладно?

Эва. С какой стати?

Анна. Надо ловить минуту, пока он с нашим сыном сидит, пусть увидит, каково это. Иначе мне ни за что не успеть.

Хенрик. Принести еще вина?

Эва ищет, обо что вытереть руки, попыталась о подлокотник стула, потом о письменный стол, о лежащую на нем газету — наконец вытерла о скатерть.

Маргарета. Я думаю, к фруктам мы выпьем портвейна.

Анна (тихо). Тоже помойкой воняет.

Эва. Sordo... molto sordo![11]

Хенрик (по дороге на кухню). Правильно.

Маргарета (кричит ему вслед). Не говори только, что забыл купить портвейн.

Анна. Я там никогда не играла.

Хенрик. Я и не говорю.

Маргарета. Надеюсь, ты к нему не прикладывался?

Анна. Там гуляли только мы с тобой. И никогда не играли.

Маргарета. Ты откупорил бутылку?

Анна. Во всяком случае, друг с другом.

Хенрик выходит из кухни.

Маргарета (Хенрику). По-моему, сегодня вечером она очень мила. Она давно уже не была такой покладистой.

Анна. Ага, теперь я, кажется, заслужила drei, komma funf[12].

Маргарета (кричит из кухни). А фрукты! Хенрик!

Хенрик. Да, так и есть.

Маргарета. Хенрик! (Выходит из кухни) А фрукты! Ты забыл фрукты! Чем нам закусывать твой портвейн?

Анна. Не кричи. Я принесу.

Маргарета. Я не кричу.

Анна (отходит от окна). Где эти дурацкие фрукты?

Маргарета. Он способен помнить только о портвейне.

Эва (тоже отходит от окна и оказывается прямо перед Хенриком). Привет, вы позволите?

Маргарета. Ты не знаешь, как их разложить.

Анна и Маргарета выходят в кухню.

Анна. Не знаю, как их разложить? Е-мое, уж как-нибудь справлюсь с парочкой фруктов.

Эва (Хенрику). Вы позволите?

Хенрик. Так, наверно, во всех семьях. В чем дело, дружок? (Откупоривает бутылку портвейна.)

Эва. Видишь ли, не смог бы ты позвонить и заказать мне немного таблеток?

Хенрик. Таблеток? Каких таблеток?

Эва. В аптеку... я думаю, дежурные еще открыты.

Хенрик. Ты плохо себя чувствуешь? Какие таблетки?

Эва. Да нет же, просто я совсем не сплю. Мне нужно какое-нибудь снотворное. Собрил... какое угодно... Пропаван.

Хенрик. Собрил?

Эва. Ну да, чтобы заснуть.

Хенрик. Тебе нужно снотворное?

Эва. Конечно, мне же нужно спать. Всем людям нужно спать. (Короткая пауза.) Зря я тебя попросила.

Хенрик. Да, но... принимать снотворное...

Эва. А что в этом такого?

Хенрик. По-моему, это неразумно. Это не настоящий сон.

Эва. Неразумно? По-твоему, лучше глушить себя спиртным? Мне никак не удается снять напряжение, в голове все кружится, кружится. Это too much[13].

Хенрик. Да, да, понимаю.

Эва. Я заболеваю, я сплю по три-четыре часа в сутки.

Хенрик. Но, по-моему, летом я уже выписывал тебе собрил.

Эва. Не помню. Так или иначе, я принимаю его только по необходимости!

Хенрик. Знаешь, это может стать опасной привычкой...

Эва (с неожиданной агрессивностью). Да что с тобой, черт побери! Ты что, думаешь, я уже втянулась, стала addicted[14]?..

Хенрик. Да нет же, нет.

Эва. Думаешь, вот-вот стану наркоманкой!

Хенрик. Само собой, я могу выписать тебе таблетки, но я считал, что должен предупредить...

Эва. Проехали! Попрошу кого-нибудь другого. Я не желаю, чтобы ты меня подозревал только потому, что мне трудно перестраиваться, мотаясь из одной части света в другую.

Хенрик. Но, Эва... Я беспокоюсь.

Эва. Forget it[15]. Обойдусь.

Хенрик. Но, Эва... Что с тобой?

Эва. God... Му God![16]

Анна (входит с фруктами). В чем дело? Все призывают Бога?

Эва. Бога призываю только я.

Анна. Что-нибудь случилось?

Хенрик. Ничего.

Анна. Ага! Ничего, значит. (Ставит на стол вазу с фруктами.) Так, так. (Садится.) Ты заглядывала в холодильник, Cul de Sac?[17] Господи, до чего же я ненавижу здесь бывать!

Хенрик. Ненавидишь?

Анна. Да. Не знаю, зачем я сюда приезжаю. (Отпивает вина.) Приезжаю потому, что не хочу приезжать. Впрочем, не к тебе же приходить, чтобы просить взаймы, если надо выкрутиться, верно ведь?

Эва (расставляя тарелки). Верно.

Маргарета (выходит из кухни с рюмками). Взаймы? Ни в коем случае. Хенрик!

Анна. Еще бы! Вы даете взаймы только тем, у кого деньги уже есть.

Хенрик. Эва не в ссудной кассе работает.

Эва. Нет, я всего лишь невропатическая красотка-секретарша.

Маргарета. Что значит «всего лишь»?.. Все лежит на тебе...

Анна. В общем, ни малейшего шанса у меня нет.

Эва. Что мы будем пить к фруктам?

Хенрик. По-моему, портвейн.

Маргарета. Да, это то, что надо.

Хенрик (разлив вино, рассматривает бутылку). Он называется...

Эва. Похоже на портвейн... Мутно-красный.

Анна. Ни малейшего... Вот я и поступила сегодня, как другие нищенки, выхода у меня не было... Пошла на Центральный вокзал в Отдел социальной помощи просить подаяния и получила двести крон.

Маргарета. Что?

Хенрик. Что ты сделала?

Анна. Не поперхнись портвейном.

Маргарета. Что ты сделала?

Хенрик. Господи... Анна!

Маргарета. Это неправда!

Хенрик. Анна!

Анна. Я сказала, что у меня сын, что я вкалываю с утра до вечера, но сейчас полностью на мели и до понедельника мне не дотянуть. Нам еду купить не на что.

Маргарета. Но Анна...

Анна. Что?

Маргарета. Как ты можешь?

Эва. По-моему, правильно сделала.

Анна. А я и не стыжусь, ни капельки не стыжусь. Я не так богата, чтобы стыдиться. Наоборот. Я благодарна, что на свете есть еще такие отзывчивые и щедрые люди.

Маргарета. Господи! Ты не должна просить милостыню.

Анна. Еще бы, в вашем кругу это не принято... Но у меня сын, которого каждый день надо кормить и которому нужен проездной билет, чтобы не тащиться в школу пешком по холоду. К тому же и обувь у него каши просит.

Хенрик. Почему ты не обращаешься к нам?

Маргарета. Вот именно.

Анна. А вы где?

Хенрик. Если ты без денег, почему ты не попросишь у нас?

Маргарета. Отец может выписать тебе чек. У меня вся морозилка забита продуктами! Но ты же ничего от нас не берешь!

Анна. Премного благодарна. Меня одарят какой-нибудь черной ондатровой шубой из бабушкиных обносков сороковых годов.

Маргарета. При желании ты могла бы ее перешить!

Анна. А что мне делать с отбивными из старой лосятины, если я готовлю на двух конфорках? Кретинизм сплошной! Да еще ваши дурацкие расспросы о том, куда подевались деньги, которых у меня сроду не бывало... Нет, лучше уж стоять и петь в подземном переходе на Свеавеген.

Маргарета. Заставить тебя мы не можем.

Анна. Но хотели бы.

Хенрик. Ты знаешь, что в трудную минуту всегда можешь обратиться к нам. Для чего еще нужны родители?

Анна. Вот и я себя о том же спрашиваю.

Эва. У тебя есть еще и я.

Анна. Спасибо, спасибо.

Маргарета. Деньги на проездной билет мы уж во всяком случае имеем право подарить внуку.

Анна. Делайте как знаете... но я дико устала вечно слушать о том, сколько я уже от вас получила.

Маргарета. А теперь ты просто порешь чушь.

Анна. Вы всегда клоните к тому, что я сама во всем виновата.

Маргарета. И несправедливую.

Анна. Никогда я не обращусь к вам за помощью. (Короткая пауза.) Может, я потребую уйму всякого другого, но помощи — никогда.

Хенрик. Почему ты так говоришь?

Маргарета (огорченная). Очень печально.

Анна. Сначала она хочет, чтобы я брала у нее вещи, которые мне ни к чему, шубу, старые замызганные украшения, фен пятидесятых годов и прочий хлам, который вы из жадности не выбросили на помойку, а потом я всю жизнь должна млеть от благодарности.

Хенрик. Сколько тебе нужно? (Пауза.) Именно сейчас. Двух сотен ведь, наверно, маловато.

Анна. Конечно, мало. Я экономлю на всем. Два года не покупала Йону ничего из одежды. Он донашивает обноски своих товарищей. В этом году я уже три раза была в Отделе социальной помощи.

Маргарета. И что они говорят?

Анна (Эве). Господи... Да она с Луны свалилась.

Эва. Му God!

Маргарета. А ты не можешь подыскать себе работу получше, чтобы не приходилось вот так?..

Эва. Работы сейчас сколько угодно.

Хенрик. И хорошей работы.

Эва. Хорошей работы, которая плохо оплачивается.

Анна. У меня есть работа! Я официантка! Я вкалываю по девять часов в день...

Маргарета. Но, видимо, этого мало, если тебе приходится ходить в Отдел социальной помощи и просить мило... поддержки.

Анна. Мне нужна именно такая работа, чтобы не опоздать за Йоном на продленку. Иногда, если я работаю до восьми, я даже беру его с собой в ресторан... Да еще я пытаюсь писать по вечерам! У меня нет выбора! У меня — нет! Есть люди, у которых есть выбор, а у меня — нет! Ты что, не понимаешь?!

Хенрик (успокаивая). Но Анна... Анна... не надо.

Анна. Вы что, вообще ничего не сечете?.. Идиоты несчастные!

Эва. Не ори.

Анна. Идиоты!

Пауза.

Анна. Простите... Просто я жутко обозлилась.

Хенрик. Видим.

Эва. Ты пишешь?

Маргарета. Да.

Эва. Что именно?

Маргарета. Пьесу. Она начала писать пьесы.

Эва. Вот как? Занятно.

Анна. Откуда ты знаешь?

Хенрик. Что ты пишешь?

Эва. А разве не занятно?

Анна. Что пишу? Одну чертову радиопьесу.

Эва. О чем же?

Анна. Я бы давно уже закончила, если бы не эта вечная запарка.

Маргарета (о фруктах). Уф! Еще один съела... До чего же я слабовольная.

Анна. Мне еще многому надо учиться, но я знаю, что могу. Я буду писать хорошо, черт меня возьми!

Эва (Маргарете). Все мы такие.

Анна. Во всяком случае, есть люди, которые в меня верят.

Маргарета. Но почему это?

Эва. Всенародная болезнь.

Маргарета. Мне ведь надо сбавить вес.

Анна. У меня талант... в эдаком фантастическом духе... но нужно время, чтобы... ну вроде как решиться его осознать.

Хенрик. Хотел бы я ее прочесть. Можно?

Анна. Пока еще это сплошной сумбур... Придется тебе подождать. Услышишь по радио, как все остальные. Сперва я ее перепишу, она должна быть меньше чем на час, но пока не примут, денег мне не получить.

Хенрик. Что-то я на этом стуле ягодицы отсидел.

Анна. Ну так пересядь.

Эва. Сядь поудобней.

Анна. Не осмеливается.

Маргарета. Он не любит сидеть удобно. Начинает бояться.

Анна. Мне даже бумагу купить не на что. Пишу на обороте исписанных страниц.

Эва. Ты ждешь пациента, папа?

Маргарета. Но о чем эта пьеса? (Пауза.) А?

Хенрик. Правда, расскажи!

Анна. О тебе.

Маргарета. Обо мне? Забавно... Это что, комедия?

Анна. Едва ли ты сочтешь ее комедией... Нет, речь в ней о... это воспоминания, фантазии, мечты... Не знаю.

Хенрик. Но расскажи же... Объясни.

Маргарета. Правда.

Анна. Ну... в общем... Речь в ней идет о шестидесятилетнем мужчине, который несколько подавлен.

Хенрик. Стар...

Анна. И беспомощен в жизни, и вдобавок женат на садистке, которая не способна любить своего мужа, не способна любить никого, кроме себя, да и себя тоже, но главное — никого из своих...

Маргарета. Дочерей.

Анна. Именно. Откуда ты знаешь?

Маргарета. По-моему, я уже видела эту пьесу, и не раз.

Анна. А я и не выдаю себя за первопроходца. Как пьеса она наверняка ни хрена не стоит, но у меня уйма всяких мыслей, и я хочу их выразить. Я должна писать. Я в самом деле хочу писать. И тогда, черт возьми... Я бабушку из гроба подниму. Лишь бы каждый день выкраивать несколько свободных часов. У меня талант.

Маргарета. Ах, как увлекательно!

Хенрик. Интересно.

Анна. Насчет этого не сомневайся.

Маргарета. Очень любопытно.

Хенрик. Хочет кто-нибудь кофе?

Эва. Почему бы нет?

Маргарета. С удовольствием.

Эва (после недолгого молчания). Как темно. (Короткая пауза.) Хотя я по мере сил свою жизнь стараюсь осветить.

Анна. Мне вообще что-то не по себе последнюю неделю.

Маргарета. Вот как?

Хенрик. Не по себе?

Эва. Бедняжка Анна.

Маргарета. Мне тоже не по себе.

Эва. А какое лекарство помогает в таких случаях — валиум?

Анна. Нет, у меня как-то странно болит голова, я несколько раз чуть в обморок не грохнулась.

Хенрик. А как твои показатели?

Анна. Нет у меня никаких показателей.

Хенрик. Что ты сказала?

Маргарета. А выглядишь ты бодрой и здоровой.

Эва. Нет, что-то тут есть.

Маргарета. Да, пожалуй, лицо у тебя какое-то не такое.

Эва. Точно.

Анна. Тут все дело в прическе. (Эве.) Ну и тупицы же вы все!

Маргарета. Ты так часто меняешь прическу, что за тобой не уследишь.

Эва. Конечно, мы тут все только и делаем, что тебя травим.

Анна. Почему ты разговариваешь со мной в таком дурацком тоне?

Эва. Тот, кто обвиняет в глупости другого, всего лишь нормальный человек.

Хенрик. Дать тебе чего-нибудь укрепляющего?

Эва. Твой любимый старый корень?

Маргарета. Фу! Звучит как непристойность — твой старый корень, ах ты, старый корень!

Анна. Что за похабство!

Маргарета. Уж и пошутить разок нельзя.

Анна. Со мной нельзя.

Маргарета. Я обращаюсь к отцу.

Эва. Он шутки понимает.

Маргарета. У него есть чувство юмора.

Хенрик. Да, у меня невозмутимый английский юмор. Как говорят.

Анна. Хотя над тобой же и потешаются.

Маргарета. Вся его врачебная практика зиждется на этом укрепляющем старом корне.

Анна. Что ты имела в виду, когда сказала, что тот, кто обвиняет другого в глупости, всего лишь нормальный человек?

Эва. А ты не поняла?

Анна. Нет!

Эва. Ну и я тоже нет!

Маргарета. Ну, как ты теперь, дружок?

Анна. Что?

Маргарета. Я обращаюсь к тебе.

Анна. Ах, вот как.

Маргарета. Ну да. Ты же сказала, что плохо себя чувствуешь.

Анна. A-а. Нет. Вовсе нет. Quite honestly, I am in a sad state[18]. Несколько раз я чуть сознание не потеряла. Позвонила в больничную справочную, описала симптомы, мне сказали, что это напоминает синдром Мельеса.

Маргарета. Вот как? Странно.

Хенрик. Синдром Меньера.

Анна. Ничего странного. (Хенрику.) Я и тебе пыталась дозвониться, но никто не отвечал.

Эва. Но что это было?

Маргарета. Когда?

Хенрик. Где?

Эва. Это серьезно?

Анна. Когда я звонила? У меня что-то не то внутри уха. Я даже в медицинскую энциклопедию заглянула.

Хенрик. И ты потеряла сознание?

Анна. Кажется, да. Мне пришлось лечь. Йон до смерти перепугался, бегал вокруг меня, ухаживал за мной.

Хенрик. Если хочешь, я могу посмотреть твое ухо.

Маргарета. А не лучше ли тебе обследоваться?

Анна. Поживем, увидим. Если доживем.

Маргарета (беззаботно). Да, конечно... Ты так легко взвинчиваешь себя по пустякам.

Анна (со злостью). Хватит с меня твоих дерьмовых отговорок, они у меня вот где сидят!

Маргарета. Что?

Эва. Ну ты даешь!

Хенрик. Последи за своим языком, Анна! Последи за языком!

Анна. Она играет со мной в какую-то гнусную игру, а я больше играть не желаю!

Эва. God!

Хенрик. Что у тебя за выражения!

Анна. Скажи это ей!

Маргарета. Господи Боже... (Хенрику.) Теперь-то в чем дело?

Анна (агрессивно). Мне с самого рождения вдалбливали... будто у меня галлюцинации... будто я чувствую не то, что я чувствую, а что чувствует она... и я, черт возьми, пришла сюда не для того, чтобы выслушивать эти грязные инсинуации. А потому только, что ты каждый раз ноешь и пристаешь, а я думаю, может, мне все-таки удастся с папой поговорить... Он не лжет, он лгать не умеет, как бы ужасно все ни было, вернее, все и есть ужасно... Только потому я и прихожу сюда, и она это знает, и я знаю, что она не хочет, чтобы я приходила, а зовет только потому, что так положено, и тогда она чувствует себя человеком. И все это такой кошмар, а подается как сплошное удовольствие... И приходится все загонять внутрь, а снаружи чтобы все улыбалось. Но она, она... Она? Да я о матери, она названивает мне каждый вечер, как только мне удастся урвать минутку для себя самой и начать писать... И вот я сижу здесь... А зачем мы это делаем? Чего ради собираемся здесь? Ну да, я понимаю, Эва приходит, потому что положено поддерживать эдакие милые, снисходительные отношения с родителями... Ну, а папа здесь просто потому, что должен... иначе ей крышка... Но я-то здесь чего ради? Я провела здесь пятнадцать лет, хватит, хватит, и с лихвой.

Хенрик. Успокойся.

Анна. Зачем я тебе здесь нужна? Или ты хочешь меня к чему-нибудь принудить? Может, чтобы я как-то по-особому сидела и стала, наконец, человеком?

Хенрик. Не нервничай.

Анна. Я не прошу ни о каком понимании, фиг с ним, но я не хочу больше слышать о том, что я почти что спятила.

Хенрик. Да, да, да.

Анна. Она все врет. Она врала мне всю жизнь.

Маргарета (дружелюбно смягчая сказанное). Детка. (Встает, подходит к Анне, та отворачивается; садится рядом с Анной на диван, Анна отодвигается как можно дальше.) Анна, дорогая, ты неправильно поняла...

Анна (тихо). Извращенность какая-то.

Маргарета. Наоборот... это от любви, дорогое сердцу воспоминание... о том, как когда-то было.

Анна (все так же тихо). Чего она хочет?

Маргарета. Как ты реагировала, когда была маленькой... Это было так трогательно, во всех смыслах. (Просительно.) Анна, девочка моя, милая, дорогая!

Анна. Ясно, ясно.

Маргарета. Ребенком ты всегда так возбуждалась, ты была просто сама не своя, когда предстояли какие-нибудь события... Рождество, например...

Анна. Сейчас не Рождество.

Маргарета. Ты вся дрожала от ожидания. Я так и вижу, как ты стоишь в прихожей, а сердечко у тебя бьется, бьется.

Анна (сухо). Ладно, хватит.

Хенрик. Послушай же маму.

Эва. Правда.

Анна. Ладно. Ладно.

Маргарета. Это было так трогательно. (Пауза.) Вот что я имела в виду... когда сказала, что ты так легко возбуждаешься. Тут не было никакой критики.

Анна. О Господи!..

Маргарета. Ничего удивительного...

Анна. Хорошо, хорошо.

Маргарета. ...что ты такая ранимая.

Анна. Ранимая? О да! Одному Богу известно, насколько. И Йон такой же.

Маргарета. Детям это свойственно. Все дети такие.

Эва. Им положено.

Маргарета. Именно.

Эва. А я какая была?

Маргарета. Ты? Какая была ты? Гораздо спокойнее.

Анна. Я никогда не была уверена, что мне что-нибудь отбломится. Во всяком случае, то, чего я хочу. Это была адская мука, в точности как сейчас.

Пауза.

Маргарета. Но ведь это нормально.

Эва. Совершенно нормально.

Анна. Однако, когда я росла, врачи констатировали у меня невроз сердца, у меня было ранимое сердце, что бы ты там ни балабонила, невротическое сердце, ранимое невротическое сердце...

Маргарета. Но, Анна...

Хенрик. Зачем ты так грубишь?

Анна. Не психический невроз, как ты, очевидно, воображаешь, а физическая боль, и она сказалась на сердце. Возбуждаться на Рождество было совершенно не от чего, разве от твоего лица великомученицы, преисполненной жалости к самой себе, — нет, у меня был признанный анатомический порок, и я была им до смерти напугана, потому что никто меня не слушал.

Маргарета (встает, идет к стулу, на котором сидела раньше). Что ж... Может, у тебя и впрямь был порок.

Анна. И это вовсе не такой редкий случай, как ты думаешь.

Маргарета. Почему ты такая агрессивная?

Анна. Поневоле впадешь в панику, когда на тебя не обращают внимания и просто считают симулянткой. Вот тебя и охватывает ужас.

Хенрик. Когда ребенок растет, это бывает.

Эва. Своего рода болезнь роста.

Хенрик. Но я не специалист по сердечным...

Анна. ...потребностям... Это нам, черт возьми, известно.

Хенрик. По сердечным болезням.

Маргарета. По анатомии.

Хенрик. По болезням. Я знаю их только в общих чертах.

Пауза.

Анна. Не верите, спросите у Берит.

Маргарета (помолчав). У кого? Что ты сказала?

Анна. Не верите, спросите у Берит...

Маргарета. Берит? Кто такая Берит?

Анна. Берит... Когда я говорю, что была от всего этого глубоко несчастной.

Маргарета. Берит? Берит?

Анна. Оттого, что жила здесь... Потому что это Берит заботилась обо мне, когда никто другой...

Маргарета. Какая Берит? Кто это, Хенрик?

Хенрик. А?

Анна. Которая заботилась обо мне, когда другим до меня дела не было.

Хенрик. Берит!

Маргарета. Берит? (Пауза.) Ах, вот кто! Берит!

Анна. Ты прекрасно знаешь, о ком я говорю!

Маргарета. Значит, Берит. Ты говоришь о Берит?

Анна. О той, которая заботилась обо мне на протяжении всего моего злосчастного детства.

Маргарета. Ты имеешь в виду ту... Ту...

Анна. ...ту замечательную, сердечную девушку, единственную, кто проявлял ко мне обыкновенную человеческую...

Маргарета. Помнишь, Хенрик, высокую хмурую девушку из Даларна...

Анна. Доброту... Доброту... Доброту... Доброту.

Хенрик. Да, да. Ну что ты затвердила одно и то же?

Анна. Если только ты знаешь, что это такое...

Хенрик. Нет, ты просто зациклилась на этом.

Анна. ...и она защищала меня...

Маргарета. Помнишь ее, Хенрик? Здоровенная такая, широкоплечая и неуклюжая брюнетка, похожая на библейских женщин, она приехала из Даларна сразу после войны. Наша угрюмая Берит с глазищами, как у коккер-спаниеля... Ну конечно же!

Анна. Не будь ее, не знаю, как бы я выжила.

Маргарета. Да, она была добродушная и застенчивая, добродушная и редкая нескладеха!

Анна. Она брала меня с собой в бассейн, делала со мной уроки, я помогала ей печь хлеб...

Маргарета. Ты тогда впервые занялся частной практикой на Стуреплан.

Эва. Берит?

Хенрик. Боже мой, да, мой первый врачебный кабинет.

Анна. Простая женщина, наделенная простым чувством человеческого достоинства. Она ничего из себя не корчила. И в ней не было фальши.

Маргарета. Врачебный кабинет возле Стуребадет. Вы этого не помните. Я проходила на днях мимо этого дома, подумала — дай-ка я зайду, вдохну в себя его запахи, а потом решила — не стоит.

Анна. Она никогда не изображала того, чего не чувствовала.

Маргарета. Среди папиных пациентов было тогда много артистов. Они просили выписать им эфедрин и другие возбуждающие. Делали вид, будто у них горло болит... Тогда в лекарства от кашля входил морфий.

Анна. Вот она-то ясно видела beyond all doubt[19], что я расту в аду... с матерью, которая пыталась меня убить, гонялась за мной вокруг стола... с ножом в руке.

Маргарета. Что еще за выдумки! (Смеется.)

Хенрик. Ну знаешь, дорогая!

Анна. Потому что папа не скрывал, что в интеллектуальном отношении ему гораздо интересней со мной.

Маргарета (Эве). Ты, наверно, ее не помнишь, мы наняли ее, когда Анна была совсем крошкой.

Анна. Потому что на двух детей тебя не хватало, тем более на меня, в которой ты не могла любоваться своим собственным отражением. Если бы не Берит, мое детство разбилось бы вдребезги, да оно и разбилось, только она подобрала кое-какие черепки.

Маргарета. Я что-то не поспеваю за ходом твоих рассуждений.

Анна. Ты всегда way back[20] от того, что происходит, потому что не хочешь взглянуть правде в глаза.

Маргарета. Ты и в самом деле думаешь, что в пять лет больше давала Хенрику в интеллектуальном отношении, чем его собственная жена?

Анна. А ты попробуй...

Хенрик. Не ссорьтесь!

Анна. Face it, face it, черт возьми... before it is too late...[21]

Маргарета (Эве). Это, наверно, было в ту пору, когда я опять начала работать в библиотеке... а ты ходила в школу. В начале пятидесятых.

Анна. Face it!

Пауза.

Эва. Угу!

Маргарета (c удивлением). Угу?

Эва. Вот именно. (Пауза.) У меня больше язык не ворочается. Который теперь час?

Маргарета. Да, который час?

Хенрик. Уже... уже семь.

Маргарета. Семь? А здесь так темно. (Хенрику.) Зажги, пожалуй, лампу.

Хенрик. Мы здесь обычно не сидим.

Эва. Но сейчас ведь сидим.

Хенрик. Сидим.

Маргарета. Иногда так трудно растолковать людям, где проходит граница, что, так сказать, дело чисто семейное и во что можно вмешиваться. Я хочу сказать... бывают минуты, когда семья не желает, чтобы ей мешали посторонние, но эта Берит — она была лишена этого понимания.

Хенрик встает и пододвигает торшер ближе к дивану.

Эва. Хорошая лампа.

Маргарета. Сколько раз я, бывало, ей напоминаю, чтобы она закрывала дверь в свою комнату. А потом всегда встаю и закрываю сама.

Анна (одной рукой приподнимает волосы со лба, другой щупает лоб). Мне повезло, что я не попала в психушку — спасибо, нашелся человек, который не понимал, что не должен вмешиваться, когда ребенка подвергают психическим пыткам. Я уж подумала, не разыскать ли ее, чтобы поблагодарить, рассказать, что она для меня значила Но она и сама это знает. Знает.

Пауза.

Маргарета. Может, теперь, наконец, сменим тему?

Хенрик. Да... ведь эти разговоры ни к чему не ведут.

Эва. Верно.

Анна. Нет, они вскрывают правду.

Хенрик. Где находится ресторан, в котором ты работаешь?

Маргарета. Мы ведь не так часто видимся.

Хенрик. Действительно.

Анна. И слава Богу.

Маргарета. Надеюсь, у нее все в порядке.

Пауза.

Эва (Маргарете). Тебе идет эта стрижка.

Маргарета. Идет? Да, пожалуй, с ней я выгляжу немного моложе.

Эва. Не в этом дело, ты всегда будешь выглядеть моложе своих лет. Это зависит от строения лица, от овала. Если он красивый, то...

Маргарета. Ты права.

Эва. У тебя череп красивый.

Маргарета. Фу, что ты говоришь! Я ведь еще не умерла.

Эва. Да нет же, мама, ты прелесть. У тебя такое строение черепа, что ты никогда не будешь выглядеть ни усталой, ни старой.

Анна. Ворон каркал да и докаркался.

Хенрик. Это правда.

Маргарета. Брр!..

Эва. Ты все больше становишься похожей на Кэтрин Хепберн.

Маргарета. На Хепберн? Она ведь так умна, энергична, остроумна.

Анна. И глуха.

Маргарета. Я преклоняюсь перед ней. Вы вправду находите, что я на нее похожа?

Хенрик. Глупа? Нет, нет, она вовсе не глупа.

Анна. Скорее на Спенсера Треси.

Маргарета. В каждом из нас есть капелька тщеславия.

Эва. А вот папа начал толстеть, у него наметился животик.

Анна. Не каждому везет на биологическую мать, которая моложе своих дочерей.

Маргарета. Как не появиться животу, если ты целыми днями сидишь на стуле, заглядывая в чужие уши и горло.

Пауза.

Эва. Мама.

Маргарета. Да.

Анна поднимает из-под стола газету, начинает ее листать.

Эва. Эти стулья кое-где пообтерлись.

Маргарета. Знаю... Только не знаю, что с ними делать.

Эва. Сменить обивку.

Маргарета. Пожалуй, так и сделаю.

Эва. Когда-нибудь.

Анна (читает вслух). Клуб «Гейша»...

Маргарета (Хенрику). Спроси Анну, не хочет ли она еще немного портвейна.

Анна. Никому я не нужна... А не стоит это ни гроша.

Хенрик. Анна! Хочешь еще портвейна?

Анна. Почему бы нет?

Эва. А по-моему, портвейн гадость.

Анна. Вообще-то, мне надо похудеть, но все равно спасибо.

Маргарета. Похудеть?

Хенрик. По-твоему, тебе надо похудеть?

Анна. Да, у меня склонность к полноте. Все зависит от душевного состояния.

Маргарета. Но ведь... Ты всегда была такой худенькой.

Анна. У меня всегда была склонность к полноте.

Маргарета. У тебя такое же сложение, как у нас с Эвой.

Анна. Я всегда была эдаким бочонком.

Маргарета. Ничего подобного.

Хенрик. Вот, Анна, пожалуйста.

Анна. Я всегда была самым настоящим бочонком.

Маргарета. Ничего подобного.

Анна (с подчеркнутым дружелюбием). Я была жирной свиньей. В школе меня дразнили жиртрест.

Маргарета. Да ты же никогда ничего не ела. Как ты могла быть жирной? Хенрик!

Эва (вяло). Наталия... Александровна...

Хенрик. Да.

Анна. Дома не ела... Зато наедалась в гостях у сверстников. Жареной картошкой, рыбными палочками под майонезом — словом, всякой вредной дрянью.

Маргарета. Ты в эти годы страдала полным отсутствием аппетита.

Анна. И она мне нравилась... вся эта дрянь, garbage[22].

Маргарета. Если мне память не изменяет.

Хенрик. А я не помню.

Эва. Нет, это не она.

Хенрик. Не помню, так это было или не так.

Маргарета (Хенрику с неожиданной агрессивностью). Еще бы, откуда тебе помнить. Ты никогда не принимал участия в жизни семьи!

Эва. Это у меня не было аппетита. Правда, недолго.

Маргарета. Разве в кои-то веки в День всех Святых брал детей на воскресную прогулку в Юргорден.

Хенрик. Почему именно в День всех Святых?

Анна. «Когда мы, мертвые, пробуждаемся».

Маргарета. Да, нечасто это случалось!

Хенрик. Вот как!

Маргарета. Во всяком случае, это я водила Анну к электричке... к психоаналитичке, хотела я сказать.

Эва. Удивительно... Куда ни глянь, сплошной Фрейд.

Маргарета. Уж поверь мне.

Анна (забавляясь). Да, ты водила, но при этом отстраняла от себя все, что там выходило наружу. (Передразнивая.) Ах, какая очаровательная женщина, говорила она мне.

Маргарета. Так или иначе, я тебя к ней водила... Водила... Хотя не уверена, пошло ли это на пользу. Но ты сама меня об этом просила. Вот я и пошла. Могла бы получить за это хоть каплю благодарности.

Анна. Все равно, что там ни говори, а я была настоящий маленький бочонок. Погляди фотографии, которые на комоде.

Эва. На серванте.

Анна. Да, там, где у тебя детские фотографии.

Маргарета. Но дети всегда пухленькие, они и должны быть такими.

Анна. С тобой спорить — все равно что шизика убеждать. Ты ему слово — он тебе в ответ миллион.

Эва. Вот эта хорошенькая — это я.

Анна. Я и подростком была толстухой.

Эва. Посмотри на эту фотографию, видишь, я среди демонстрантов.

Хенрик. Когда это было?

Эва. Смешно теперь смотреть. Это — против Университетской реформы.

Анна. В белом костюме.

Эва. Это не костюм... А впрочем, может быть...

Маргарета. Скорее похоже на плащ.

Эва. От Курреж.

Анна. Какое все прилизанное, буржуазное. Дай-ка я погляжу. (Подходит и берет фотографии.)

Эва. Так или иначе, я участвовала в демонстрации.

Хенрик. Можно посмотреть?

Эва. Погляди на ту, что стоит сбоку.

Анна. Это, конечно, ты? Правые революционеры.

Хенрик. Можно посмотреть?

Эва. Мы были хорошо воспитаны.

Анна. Только не я. Я бунтовала против семьи. Первую революцию совершила я. Я дралась на улице.

Маргарета. С кем?

Анна (держит фотографию перед Маргаретой). Посмотри, увидишь.

Хенрик. Можно мне посмотреть?

Анна. Разве это не я? Толстая девчонка с прыщавой кожей.

Маргарета. Пухленькая, но это так мило. (О другой фотографии.) А вот эту, наверно, снимал папа... в один из тех редких случаев, когда он к нам наведывался.

Хенрик. Помолчать не можешь?

Маргарета. Извини.

Хенрик. Будь добра, дай мне фотографию!

Эва. Вот это да...

Хенрик (пытаясь замять разговор). Shut up[23], можно посмотреть?

Маргарета (будто не слыша). Ты грелась на солнышке на балконе. И отец тебя сфотографировал.

Эва (о собственной фотографии). Тогда у меня была короткая стрижка.

Маргарета. Ты улыбалась, потому что рядом сидела мама.

Анна. Как же.

Эва (собираясь подлить себе портвейна). Раньше это было настоящее Порто.

Анна. Какой же я жирный поросенок!

Хенрик. Тогда фотография была моим хобби.

Маргарета. Ничего подобного. Ты была таким сладким-сладким ребятеночком. (Делает вид, будто целует фотографию.) Милая, добрая, приветливая...

Эва. У меня в те годы, в переходном возрасте, никогда не было прыщей, никогда. Я вся была такая чистенькая. И кожа нежная-нежная, прямо как мрамор.

Хенрик. О себе все-таки так не говорят.

Эва. Почему, если это правда?

Хенрик. «И кожа нежная-нежная, прямо как мрамор». Разве можно так говорить о себе?

Эва. Впрочем, нет, прыщи были, вот здесь, на лбу. Конечно, можно. Раз это правда. (Показывает, отводя рукой волосы.) Здесь, на лбу, у меня была полоска сыпи, но только здесь, просто удивительно.

Хенрик. Все-таки странно это слышать.

Маргарета. А вообще-то я помню тот выходной, когда ты сделал эти снимки.

Анна (вспоминая свое юное бунтарство). Они, небось, думали, меня дома нет, потому что я где-то там набираюсь опыта, полезного для будущей карьеры социолога.

Маргарета. Ты не так уж часто интересовался собственными детьми. Даже когда она родилась, тебя не было рядом. Ты не сидел, не волновался в приемной.

Анна. Знали бы они, какого рода опыта я набиралась в это время. О Боже! (Держит перед собой одну из фотографий — смеется.)

Хенрик. Это же не от меня зависело.

Маргарета. Впрочем, я этого и не хотела. (Анне.) Ты пожелала явиться на свет на две недели раньше срока.

Анна. Ничего удивительного. (Роняет пачку фотографий.)

Маргарета. Ты поаккуратней с фотографиями... Я их так берегу... Это... воспоминания, переживания.

Анна. Переживания?

Маргарета. Самое дорогое, что у меня есть в жизни.

Эва. Всякие мелочи.

Маргарета. Которые всегда с тобой.

Эва. Их ничем не заменишь.

Хенрик. Я подберу.

Анна. А то можно подумать, будто все приснилось.

Эва. А у меня фотографий нет.

Маргарета. Наверняка у тебя их полным-полно.

Эва. Ни одной.

Маргарета. А свадьба, путешествия, праздники?

Эва. Эти не в счет.

Маргарета. Не в счет?

Хенрик. Тогда я был дежурным врачом. Работал по шестнадцать часов в сутки. В Каролинской больнице, в отделении грудной хирургии.

Анна. В белом вине калорий, наверно, не очень много, правда?

Хенрик. Ни одного выходного дня.

Маргарета. В то время как раз и родилась Эва. Я была тогда так влюблена.

Хенрик. Даже в Страстную пятницу.

Эва. На сто граммов семьдесят девять калорий.

Маргарета. Тогда ты был таким обаятельным и веселым.

Эва. Красное полезней, чем белое.

Анна. Вот уж не думала.

Эва. Я тоже не знала.

Маргарета. Я влюбилась с первого взгляда. Меня точно молнией сразило, когда я тебя увидела.

Анна. А где вы познакомились?

Маргарета. Он был дерзким и в то же время пугливым.

Эва. И куда все это делось?

Маргарета. Я им восхищалась. Он учился на врача. Был умный. Ласковый. Веселый. В тебя тогда нетрудно было влюбиться. Очень даже легко. (Анне и Эве.) Он был из тех мужчин, какие нравятся женщинам.

Эва. L’homme à femme[24].

Маргарета. Но он редко бывал дома. Для семьи... для вас... времени у него не хватало... Но в ту пору все мужчины были такими.

Хенрик. Я работал иногда с семи утра до двенадцати ночи. Трудные дни для молодого дежурного врача. Рабочее время не нормировано. Я ходил как во сне.

Эва. И во сне женился.

Маргарета. В нем было много мальчишеского.

Эва. Вроде как у...

Анна. Как можно так говорить о человеке в его присутствии? Совсем охренели.

Эва. Папа!

Маргарета. Я говорю о том, каким он был. А не о Хенрике, который сидит здесь.

Хенрик. А что, разница так уж велика?

Эва. Que sera, sera[25].

Маргарета. Для меня — да. Велика.

Хенрик. Вот как...

Маргарета. Да.

Хенрик. Печально.

Маргарета. По-моему, тоже.

Анна. Это очень серьезно, черт возьми!

Маргарета. Он предоставлял мне одной управляться с домом. А я была молодой, жизнерадостной женщиной, которая ждала от жизни совсем другого... Конечно, несколько лет мы были счастливы... но потом, потом...

Анна. Что потом?

Маргарета. Потом... Жизнь никогда не бывает такой, как ты воображаешь и мечтаешь, пока молода и наивна.

Эва. Нет, всего в этой жизни не получить никогда.

Анна. Ну, так что же дальше, расскажи!

Эва. Что произошло?

Анна. Вот именно.

Хенрик. Ничего. Совершенно ничего.

Эва. Это уже становится интересным.

Хенрик. Уверяю вас, ничего.

Анна. Что все-таки произошло?

Хенрик. Просто так оно получилось.

Маргарета. Так вышло.

Эва. Que sera, sera...

Маргарета. Столько воды утекло с тех пор.

Анна. Точно!

Хенрик. Есть вещи, которые касаются только нас с Маргаретой и никого больше.

Маргарета. Что бы там ни было, все это кажется теперь почти нереальным.

Хенрик. И все же нам было неплохо. Лучше, чем многим другим.

Эва. Чему быть, того не миновать...

Анна. Нет, елки-палки, это касается не только вас. Все, что происходило, когда я была ребенком, касается меня, ведь я знаю, что была в это втянута, что меня использовали, и меня наизнанку выворачивает при мысли, что ничего уже не исправишь... А я тоже имею право думать, знать и жить.

Эва (сопровождая слова мимикой). Да, да, да, да, да, да!

Анна. У меня отняли свободу! Мне никогда не говорят правды, хотя она здесь, словно спрятанный труп! Чего удивляться, если мне кажется, будто все вокруг лгут. Потому что вы сожрали меня, прежде чем я успела что-нибудь почувствовать... Но я не дура. И голова у меня варит... и сердце тоже. Я не дура. И я хочу, чтобы мне вернули свободу.

Эва. Для тебя свобода в том, чтобы командовать.

Хенрик. Да нет же, нет... Никто не говорил, что ты дура.

Анна. Я хочу знать, что произошло. Я хочу знать, почему мне так чудовищно плохо. Я не хочу, чтобы мне мешали. Не хочу биться головой о стенку. Они deliberately[26] лишают меня свободы. Что произошло с папой?

Хенрик. Не понимаю, о чем ты!

Анна. Понимаешь!

Хенрик. Нет!

Анна. Я же знаю!

Маргарета. Наверняка есть много причин, почему тебе иногда бывает чудовищно плохо. И вина тут не только наша с отцом.

Анна. Этого я и не говорю!

Маргарета. Я так устала от бесконечного копания в наших чувствах. Вечно копаться вместо того, чтобы что-нибудь предпринять.

Анна. Какие там чувства — у тебя их нет!

Хенрик. Мы были самыми обыкновенными хорошими родителями и старались делать как лучше.

Маргарета. И проблем у нас было не больше, чем у других.

Хенрик. Скорее даже меньше. Приличный достаток, уютный дом, здоровые, гармоничные дети...

Маргарета. Так, по крайней мере, было прежде.

Хенрик. Да, дети почти никогда не болели.

Маргарета. И я не желаю больше это обсуждать. Хватит, говорю я, хватит!

Эва. Ненавижу...

Хенрик. Не о чем больше говорить!

Анна (со зловещим спокойствием). Что вы сотворили со мной, вы, оба вместе или каждый в отдельности? Со мной... Можете вы это объяснить или нет?

Маргарета. Больше всего на свете мы беспокоились о том, как сложится ваша судьба.

Хенрик. Это беспокоит всех родителей. Я не помню, чтобы у нас с Маргаретой были когда-нибудь серьезные конфликты.

Анна. Но для меня в том-то как раз и состоял конфликт, что у тебя не было конфликтов с ней.

Хенрик. Вот как...

Эва. Вы беспокоились о нас?

Анна (Хенрику). Может, ты встретил другую женщину? У тебя были любовницы? Это я могу понять.

Хенрик (Маргарете). Не обращай внимания.

Маргарета. Беспокоились об Анне, конечно... из-за ее трудного материального положения, из-за странных отношений с разными мужчинами... ну и из-за всего прочего...

Анна (достаточно громко). А может, ты меня трогал? (Пауза.) Как-нибудь так?

Эва (словно щелкнув бином). Ну хватит!

Анна. Так что же?

Эва. Piss off![27]

Анна. Как-нибудь так?

Эва. Shut up! Заткнись!

Анна. Было такое?

Эва. Давай, Анна, валяйся в дерьме!

Анна. Папа! Скажи же что-нибудь.

Маргарета. Что ты такое говоришь?

Анна. Я спрашиваю.

Хенрик. О чем ты?

Эва (хватает Анну). Ну нет, определенно, это уже слишком!

Маргарета. Ничего не понимаю.

Хенрик. Трогал тебя? Каким образом?

Маргарета. Бил тебя, что ли? Да мы тебя ни разу пальцем не тронули.

Хенрик. Бил тебя?

Анна. Таким образом, который можно истолковать превратно. Который мама могла истолковать превратно.

Хенрик. Я! Да никогда в жизни!

Маргарета. Что ты такое говоришь?

Анна. Я просто хочу знать.

Маргарета. Но это... чудовищно... чудовищно...

Анна. Ну, папа?

Эва. Грязная обезьяна!

Маргарета. Как ты можешь... намекать...

Эва. Ты зашла слишком далеко.

Хенрик. О чем вы говорите?

Анна. Ничего не знаю.

Эва. Sick... she is sick[28].

Анна. Я не больна.

Эва. She is a crazy dog[29].

Анна. Я — не сумасшедшая.

Маргарета. Безусловно, сумасшедшая.

Анна. Я не параноик.

Хенрик. Ничего не понимаю.

Маргарета. Я тоже.

Анна. Знаю только, что я оскорблена. Оскорблена до самых потрохов.

Маргарета. Ничего ты не оскорблена! Это мы оскорблены, оскорблены и унижены. Я чувствую себя оскорбленной до глубины души! Если ты понимаешь, что говоришь...

Анна. Понимаю!

Маргарета. Не знаю, смогу ли я тебя когда-нибудь простить.

Анна. А мне начхать на твое прощение! Подавись им, если хочешь!

Маргарета. Хенрик! Хенрик!

Хенрик. Анна! Прекрати, наконец!

Анна. Вы всегда втягивали меня в ваши чертовы личные конфликты.

Маргарета. Уйдем отсюда.

Анна. Так, что я не могу больше жить. Вы использовали меня как орудие друг против друга, как заложника, как тайну, на которую другому не дают наложить лапу.

Хенрик. Иди в свою комнату!

Маргарета. Нет! Я не допущу, чтобы меня выгоняли из собственного дома!

Анна. По-моему, мое самое первое воспоминание, как она... как ты преследуешь меня и хочешь побить, потому что папа меня очень любит... Но я не решалась показать, что люблю папу, потому что за это меня наказывали. Мелкие изощренные наказания, такие, что... Но в других случаях, когда между вами все, так сказать, шло гладко, тогда я должна была любить папу крепко-крепко и демонстрировать это маме. Словно за это ее могли похвалить. Понимаете?.. И я каждый раз изворачивалась, применяясь к обстоятельствам, чтобы меня не стерли в порошок... Я всегда должна была поддерживать того, кто сильнее. А значит, маму, хоть она была слабой, ведь она меня била, а бьют только слабые. Только слабые... Вот почему... вот почему мне негде было найти защиту... только у Берит, она была обыкновенной, простой и без выкрутас, и я это понимала.

Маргарета. Не знаю, как я смогу когда-нибудь простить тебя... или себя саму, за то, что позволила тебе зайти так далеко.

Хенрик. Все это чистой воды фантазии.

Анна. Фантазии... А у меня ничего другого нет. Мне снился сон, который часто повторялся, самый любимый сон, — он повторяется и сейчас. Сон о том, как я вырвалась отсюда, от вас. Мне чудится, что я на острове, далеко-далеко в море... вдвоем с тобой или с мамой...

Хенрик. Острова обычно лежат посреди моря.

Анна. Малюсенький островок, такой крохотный, что на нем еле-еле умещаются двое, этакая мертвая скала среди моря.

Маргарета. Ну и чем вы питаетесь?

Хенрик. Не перебивай ее!

Анна. Чаще всего я там с папой и пытаюсь его утешить.

Хенрик. Да что ты? Почему?

Маргарета. Это всего лишь сон...

Анна. Потому что хочу пробудить в нем, в тебе, другие мысли...

Маргарета. Это я вижу.

Анна. Чтобы ты не был таким вялым и не сидел вот так апатично, как теперь.

Маргарета. Во-первых, он выпил.

Анна. И мы уже больше не верим, что кто-то придет и спасет нас. Я не верю.

Маргарета. Я тоже.

Анна. Но самое фантастическое, что приплывает лодка, смешная, маленькая лодка, и в ней человек. Кто-то другой.

Маргарета. Он думает, пациенты не замечают...

Хенрик. Хватит!

Анна. Если мне снится, что мы вдвоем с папой, то приплывает женщина, а если — иногда — с мамой, то мужчина... Но никогда не приплывают ни папа, ни мама, а всегда кто-то чужой, незнакомый.

Маргарета. А они, ясное дело, замечают... Их становится все меньше и меньше... и они никогда не приходят снова. Может, пора объявление дать.

Анна. Я так надеюсь, что папа или мама полюбят этого пришельца, потому что это мой единственный шанс спастись. Потому что тогда я стану им не нужна. И избавлюсь от участи быть кем-то, кого все равно не замечают, и делать уйму вещей вместо них... Но это только сон... По правде сказать, во сне я гораздо умнее, чем наяву.

Маргарета. Это тихое, незаметное пьянство, с которым бороться бесполезно. После девяти часов, каждый вечер после девяти.

Анна (в отчаянии, тихо). Я хочу начать новую жизнь, я не хочу видеть этих людей... А они не хотят видеть меня... Но если я ничего не узнаю... А меня об этом все время спрашивает мой терапевт, очаровательная, милая женщина.

Хенрик. О чем спрашивает?

Анна. О тебе.

Хенрик. Обо мне?

Анна. Да. Где он?

Хенрик. Ничего не понимаю. Может, мне кто-нибудь объяснит?

Анна. Где отец? Где ты?

Маргарета (рассмеявшись). Замечательный вопрос, просто замечательный. Эта женщина спрашивает от нашего, общего имени!

Анна. Папа...

Маргарета. Он никогда этого не знал, а может, и не мог разузнать. У него нет ни сил, ни желания, ни мужества.

Анна. Папа...

Хенрик. Я здесь.

Эва. I don’t want to be here anymore[30].

Маргарета. Он здесь сидит. Сидит здесь и ничего не понимает. Ответь ей. Она обращается к тебе. (Анне.) Что с тобой? Ты вся побелела.

Анна. Сердце болит.

Маргарета. Сердце?

Эва. Чтобы сердце болело, надо его иметь.

Анна. Очень больно. (Пауза.) Мне надо лечь.

Хенрик. Это правда?

Маргарета (Хенрику). Ты врач. (Пауза.) И отец... Займись ею.

Анна. Я не могу здесь оставаться.

Маргарета. Ведь как знать...

Анна. Я хочу уйти...

Эва. Успокойся.

Хенрик. Если это сердце, болит не здесь.

Маргарета. Она может лечь в моей комнате. Больше я ничем помочь не могу.

Анна. Господи, как мне страшно!

Хенрик (встает, подходит к Анне). Может, приляжешь в маминой комнате?

Анна. Нет!

Хенрик. Анна, Анна, милая!

Анна. Нет.

Маргарета. Уведи ее!

Хенрик. Хорошо, хорошо. (Анне.) Пойдем.

Эва. А потом я отвезу ее домой.

Маргарета. Видеть ее больше не хочу.

Хенрик уводит Анну из комнаты. Ведет ее в спальню матери. Очевидно, она там ложится. Он возвращается.

Эва. Господи, как драматично.

Маргарета. Она и впрямь может сочинять пьесы о чем угодно.

Эва. Представляю себе, каково Йону...

Маргарета. Так же, как и всем нам... Бедный мальчик!

Эва. Но надо же принять какие-то меры!

Маргарета. Разве мы не пытались... тридцать лет подряд!

Хенрик. От этого только хуже. Если вмешиваешься.

Маргарета. А когда ты в последний раз во что-нибудь вмешивался?

Эва. Извращение какое-то.

Хенрик. Я делаю что могу.

Маргарета. И глупость тоже.

Хенрик. Слышишь? А кстати, нам, пожалуй, не повредит сейчас стаканчик виски. Что вы на это скажете? (Пауза.) Маргарета?

Маргарета. Я ничего не скажу.

Эва. Может, правда выпить?

Маргарета. Выпей, выпей. (Пауза.) Может, она уснула.

Эва. Я скоро поеду. (Пауза.) Матиас собирался вернуться к одиннадцати.

Маргарета. Вот у тебя есть Матиас... Милочка моя.

Эва. Да.

Хенрик. Да, конечно. Матиас. (Разливает виски в три стакана, подходит к Эве и Маргарете с их стаканами, потом возвращается к своему стулу и садится.) Он так много работает.

Эва (роется в сумочке). Он хочет, чтобы мы переехали.

Хенрик. С вашей виллы?

Эва. В город. Здесь легче жить. Приятнее.

Маргарета (не без раздражения). Сколько лет вы толкуете об этом?

Хенрик. И продать виллу?

Эва. Если удастся. Все-таки разнообразие.

Маргарета (о Хенрике). Он говорит о нас, как о посторонних.

Хенрик. Конечно, удастся. Дом такой огромный.

Эва. И жуткий.

Маргарета. Жуткий?

Эва. Я имею в виду — в это время года. (Ищет что-то в сумочке, вынимает квитанцию на оплату, рассматривает ее.) Семнадцать крон за месячную подписку на «Свенска-Дагбладет». (Почти наивно.) Это дешево?

Хенрик. Д-да...

Эва. Папа... Это дешево?

Хенрик. Не знаю... Шестнадцать крон?

Эва. За месяц.

Хенрик. По-моему, дешево.

Эва. Что ж, надо все испробовать. (Прячет квитанцию в сумочку.) Я хочу сказать, огромный и мрачный. А вообще, может, он сгорит.

Пауза.

Хенрик. Да... Все зависит от самочувствия.

Эва. Правда, сад хорош. С вишневыми деревьями.

Маргарета. Сад просто изумительный. Я бы рада иметь такой.

Эва. Что это на тебя нашло?

Хенрик. Он, наверно, уже весь в осенних красках.

Эва. В зимних. Мама!

Хенрик. Вообще-то сегодня было по-настоящему тепло и ясно.

Эва. Настроение не зимнее.

Хенрик. Извини?

Эва. Настроение, говорю, не зимнее.

Хенрик. Подожди, вот лед станет.

Эва. Чуть побольше зимы. (Пауза.) Мама!

Маргарета. Что это, виски? Я с трудом отличаю виски от хереса.

Эва. Как ты себя чувствуешь?

Маргарета. Не знаю... И не обращаю внимания.

Эва. Да, в общем, не все ли равно.

Маргарета. По-моему, я скоро перестану понимать, кто я такая. Она словно пыталась отнять у меня мое «я».

Эва. Ты же знаешь, какая она.

Маргарета. Нет, не знаю!

Хенрик. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

Маргарета. Да, расскажи, например, сколько стоят шестьдесят граммов водки в кафе Риш. Шестьдесят крон? Где дороже, там или в Оперном баре? А сколько стоят те же шестьдесят граммов в Артистическом кафе? И вообще, где ты ешь? Эва, а где обедаешь ты?

Эва. Где я обедаю?

Маргарета. Ну да. Где?

Эва. В кафе Сален. Если успеваю. Но вообще-то я успеваю только проглотить холодный гамбургер.

Маргарета. А там хорошо кормят? И сколько это стоит? (Долгая пауза.) Вот лежит в моей комнате человек, переполненный только ненавистью и упреками. И думает об одном — как бы мне еще напакостить.

Пауза.

Эва. Зачем ты обращаешь внимание?

Маргарета. Это моя дочь!

Эва. Она прет напролом... как танк. Ей это нравится. Она любит привлекать к себе внимание. Ей бы надо быть актрисой. Правда, тогда шел бы один сплошной монолог и ни у кого не хватило бы сил его слушать. Она никогда не дает тебе высказаться, ты не можешь закончить ни одной фразы. «Вот именно, именно, — говорит она, — точно, я понимаю. Точно, я знала это еще в одиннадцать лет».

Хенрик. А я люблю, когда она так... горячится. Тогда ей вроде бы снова восемь или девять лет.

Маргарета. У меня такое чувство, будто у меня в животе огромная дыра. Будто меня вспороли. Я совершенно опустошена.

Хенрик. Это стимулирует.

Эва. Ну и ну!

Маргарета. Да уж... Да-а.

Эва. Почему она не пойдет к терапевту?

Маргарета. Почему она в полицию не пойдет? Но она ходит. По ее словам.

Хенрик. Она ходит к терапевту.

Эва. Брр!

Маргарета. От этого только еще хуже.

Хенрик. Да. (Пауза.) Но...

Маргарета. Ей тридцать восемь лет! Она взрослый человек.

Хенрик. Но...

Маргарета. Ненавижу этих дураков-терапевтов, которые только и умеют, что наблюдать со стороны. А знают они не больше, чем любая нормальная мать, которая водит своего ребенка к песочнице. Как дети общаются... что ребенка замечают и признают, если он протянет совок другому ребенку, а тот возьмет совок и насыплет песок в ведерко... что тогда, значит, его признали... И что он поднимет крик, если другой ребенок вместо того, чтобы сыпать песок в ведерко, станет бросаться песком в него самого... И так всю жизнь, все та же песочница... чтобы тебя заметили и признали! Может, мы слишком мало на нее смотрели? Или наоборот... (Подходит к книжной полке.) Эту книгу я получаю от нее в подарок три года подряд. (Снимает с полки книгу в мягкой обложке.) Одну и ту же книгу. А может, авторша написала три разных книги... об одном и том же... очевидно, обо мне... Я видела ее по телевизору прошлым летом! И так разозлилась! Строит из себя!... И она винит меня за все, что случилось, это я уже об Анне. Из-за меня она, видите ли, заболела...

Хенрик. Болезнь болезни рознь.

Маргарета. Не замечай... Нет, нет... А чего именно не замечай?.. Не замечай... того, что происходит. А может, не отмечай. Как метят простыни и нижнее белье? Но так нельзя... Или это одна из заповедей... Но... все равно нельзя... Только бы избежать... Суметь избежать.

Хенрик. Успокойся.

Эва. Теперь ты заговорила как Анна.

Хенрик. И правда.

Маргарета. Нет, неправда. Я здорова, я не сумасшедшая, Хенрик... Даже если мне иногда и хотелось бы... Но как я ни стараюсь... с тех самых пор... сначала все мое время отнимала твоя мать, потом на свет появилась Анна... Как я ни стараюсь приспособиться ко всем перепадам ее непредсказуемого настроения... всякий раз, когда мы встречаемся... А могло бы быть так хорошо тот недолгий срок, что нам остался... Ведь скоро придут годы, когда мы начнем болеть, ходить будем только на прогулку да в музеи, осенние, зимние годы, когда видеть внуков и то в тягость... Но нет... При каждой новой встрече она все больше пышет ненавистью, в лице ни кровинки, а глаза... два громадных бездонных колодца ненависти... И я уже не знаю, как себя вести, не могу я делать вид, что все в порядке, или просто не замечать, что ее что-то терзает... Вот тогда бы я и впрямь была сумасшедшей, а я не сумасшедшая, знаю, что не сумасшедшая.

Хенрик. Как раз сумасшедшие-то и знают наверняка, что они не сумасшедшие.

Маргарета. О да, да, да... Ты эксперт в этом вопросе, ты с близкого расстояния наблюдал... Но я-то знаю, что я не сумасшедшая, — по крайней мере, пока я могу ходить в библиотеку, где меня ждет моя работа и мои милые коллеги, и пока хотя бы Эву можно считать... благополучной и я могу с ней общаться. Но если все будет так, как сегодня... Я старалась говорить за столом только на общие темы... вроде новых представлений о смерти, о том, как врет Ингвар Карлсон, или о самцах гаги, которые погибли от разлива нефти возле Утё... Но ей ничего не стоит обратить против меня любое сказанное мной слово и выискать в нем злокозненные намерения... А это нетрудно, когда ты любишь своего ребенка и беспокоишься о нем. Хотя ей скоро сорок, и в этом смысле она не нуждается в родительской любви... И я просто теряюсь, а я не хочу быть вечно готовой к бою в собственном доме! Я ее мать, но, выходит, это одно лишает меня права вмешиваться... Ну и ладно... Я не желаю унижаться, я требую своих прав... Ее ведь ничем не убедишь... В том, как было с тех самых пор, когда она была нашей маленькой Анной... Наверно, она ею и не была. Она была маленькой Анной для Берит... Вот еще одно чудовищное оскорбление, от которого так просто не отмахнешься! Да, да... Конечно, я понимаю, не так-то легко вышутить колкости, которыми она пытается унизить меня... как женщину, как мать, как твою жену... Но все равно меня удивляет, почему за все эти сорок лет... если ты когда-нибудь и высказывал какое-то мнение, то всегда в ее пользу, в пользу Анны, а не в мою. В мою никогда! Ты ни разу не принял мою сторону. Хотя это было бы естественно.

Хенрик. То есть? Какое такое мнение я должен высказать теперь?

Маргарета. Насчет меня... меня и Анны.

Хенрик. Что ты имеешь в виду?

Маргарета. Неужели это будет продолжаться так, как сегодня?

Хенрик. Но что я, по-твоему, должен сделать?

Маргарета (кричит). Я хочу, чтобы ты сделал выбор. Принял решение! Раз и навсегда определился!

Хенрик. Выбор?..

Маргарета. Да!

Хенрик. Между чем и чем?

Маргарета. Между мной и ею!

Хенрик. Как это так? Это же безумие! Как я могу выбирать между тобой и Анной, моей дочерью?

Маргарета. Или твоей женой.

Хенрик. Маргарета!

Эва. Мамочка, дорогая, милая!

Хенрик. Не можем же мы... отказаться от нее.

Маргарета. Сейчас я могла бы. Ты сам слышал, что она говорила о тебе... на что намекала.

Хенрик. Но это же просто бред.

Маргарета. И какие еще бредни мы должны терпеть?

Хенрик. Может, глупо устраивать эти ежемесячные семейные драмы.

Маргарета. Покончим с ними, я буду только рада... С меня хватит драмы в моей собственной душе.

Эва. Но я не хочу, чтобы с ними покончили. Я дорожу нашими встречами.

Маргарета. А я не хочу каждый раз заранее переживать и нервничать при одной мысли, что вы придете в гости.

Эва. Но я дорожу этим!

Хенрик. Для нас это способ поддерживать с вами отношения.

Эва. Это все, что у меня есть.

Хенрик. Спасибо. Очень мило с твоей стороны.

Эва. Я была счастлива с вами.

Маргарета. Ты — да. Но она чувствовала себя несчастной за всех!

Эва. Я любила вас обоих... тогда так же, как и теперь. (Пауза.) Правда, по-моему, все меняется к худшему. Сама она пальцем не шевельнет, чтобы бороться с обстоятельствами. Она все валит на других, чтобы самой отмотаться. Вот почему общаться все труднее. По-моему, вам пора подумать, нужна ли вам еще одна дочь. Надо ли вам и впрямь иметь двух, может, одной хватит? Я не хочу, чтобы на моих глазах с моими родителями обращались как с какими-то несчастными курдами...

Маргарета. Я привыкла, дорогая. В двенадцать лет она бросила школу — отказалась учиться. Ребенок, наделенный фантазией, заявила она, школу выдержать не может. Вот тут-то ей и нужен был отец, который бы твердо сказал: «Нет!» В ту пору тоже. Когда ей было, кажется, тринадцать, она стала «коммунисткой», только ради того, чтобы шокировать окружающих, и прежде всего меня... будто это и в самом деле могло кого-нибудь шокировать... Связалась с какими-то альтернативными движениями... В четырнадцать ушла из дома и стала жить с мужиками, которые были старше по меньшей мере лет на тридцать, женатые и с детьми... сидела на рисе, чае и сигаретах... А теперь, двадцать лет спустя, у нее хватает наглости вернуться сюда и обвинять нас! Да позволено мне будет спросить: за что? Что такого мы ей сделали?

Хенрик. Я делал, что мог... Я не был уверен, что ты всегда права. Нельзя вынуждать...

Маргарета (перебивая). Это я была вынуждена полагаться на свой собственный здравый смысл и собственные оценки. Теперь ты видишь, насколько я была права!

Эва (перебивая). Анна! Анна! Анна! Всегда только Анна, на первом месте Анна! Мы опять и опять говорим об Анне, об ее великих проблемах, об ее распроклятой жизни и кто в этом виноват! Ей тридцать семь лет! Не пора ли ей встать на собственные ноги!

Маргарета. Именно, именно, об этом я и твержу...

Эва. Или вы хотите по-прежнему с ней нянчиться? Нянчитесь на здоровье! Но говорить о ней я больше не желаю!

Маргарета. Правильно!

Эва. Она даже о своем ребенке позаботиться не может.

Маргарета. Правильно!

Эва. Может, я тоже нуждаюсь в вас, но я и не заикаюсь об этом, вам не до меня. Хотя, может, бывают минуты, когда мне тоже хотелось бы иметь мать и отца.

Хенрик. Но они у тебя есть. Ты всегда можешь прийти сюда.

Маргарета. С тобой у нас никогда не было трудностей.

Хенрик. Никогда.

Эва. У нас с вами вообще никогда не было anything. Anything[31]. Я просто эдакий приятный гость... который ведет себя вежливо... у своих собственных родителей... до смерти боясь их огорчить...

Маргарета. Но, Эва...

Эва. Я чувствую себя просто каким-то проклятым политиком...

Маргарета. Эва, дорогая...

Эва. Who fucking cares about me? Do you, do you, or even me?[32] Я вроде вашего страхового полиса. Если у Анны дела плохи, вы всегда можете сказать: зато у Эвы все о’кей... Она — все устроит... Анна — просто несчастный случай... Почему, вы думаете, все последние годы, прежде чем смотать удочки, я вот так систематически морю себя голодом? (Пауза.) Задавали вы себе этот вопрос? Never? It never bothered you[33].

Маргарета. Мы никогда... никогда не волновались за тебя.

Хенрик. Эва!

Эва. It never occured to you that I was in a lost state[34]. Когда мне бывало плохо, я пряталась в шкаф, чтобы вас не тревожить.

Маргарета. Мы всегда считали, что нам нет надобности вмешиваться в твою жизнь... Всегда так считали, Эва.

Хенрик. Всегда.

Эва. А может, вам следовало вмешаться. Следовало.

Хенрик. Наоборот. Мы всегда говорили, что ты такая уравновешенная, такая выдержанная.

Эва. Еще бы.

Хенрик. И способная ко всему, за что бы ни взялась.

Эва. От способностей толку мало. Наоборот, это опасно для жизни.

Маргарета. Ты никогда не доставляла нам хлопот.

Хенрик. Никогда.

Эва. Нет, не доставляла.

Хенрик. Тише!

Они слышат, что Анна открыла дверь и идет к ним.

Маргарета. М-да. (Пауза.) Так когда, ты говоришь, Матиас будет дома?

Эва. Что-то около половины одиннадцатого.

Маргарета. Ну тогда... тогда тебе торопиться некуда.

Анна входит.

Хенрик. Вот и Анна.

Маргарета. Ну как ты, дружок?

Анна. Я просто хотела сказать, что верну вам все, что у вас брала, до последнего гроша.

Маргарета. Но, Анна, дорогая...

Хенрик. Сядь и успокойся.

Анна. Я совершенно спокойна. (Пауза.) Абсолютно. (Подходит к Маргарете и бросает к ее ногам стокроновую бумажку и несколько монет.) Если тебе угодно, можешь считать это первым взносом.

Маргарета (встает.) Мне очень жаль, но я никогда не знаю, как мне быть — реагировать или не обращать внимания.

Анна. Очень жаль, что не знаешь.

Маргарета. Какой вариант лучше?

Хенрик (Анне). Что ты хочешь этим доказать?

Анна. Ничего я больше не хочу доказать. Делаю, и все.

Хенрик. Извини, но по-моему...

Анна (перебивая). По-моему, здесь уже не осталось ничего моего... Отец, конечно, мой, но она его так скрутила, что только похороны и остались, а с ними я и сама справлюсь. Но Йону я постараюсь объяснить, что для него и его матери лучше не встречаться с бабушкой и дедом, потому что эти встречи — сплошное дерьмо... А Йон — мальчик ранимый, нервы у него и так уже достаточно расшатаны, как и у меня.

Маргарета (направляясь к двери). Пожалуй, я сварю кофе.

Эва. Кофе?

Маргарета. Кто еще хочет чашечку?

Анна. Невероятно. (Хенрику, который идет к дивану.) Что?

Хенрик. Ничего.

Анна. Что ты сказал?

Хенрик. Ничего. (Начинает подбирать деньги.)

Маргарета. Пусть валяются! Сейчас я сварю кофе. Идем со мной. Идем в кухню.

Хенрик. Мне надо в туалет.

Маргарета. Хорошо, а потом придешь в кухню. Я хочу, чтобы ты был со мной. Я требую, чтобы ты был на моей стороне. (Уходя.) Во всем.

Анна подходит к столику у дивана, закуривает сигарету, озирается, взгляд ее падает на фотографии, она подходит, рассматривает их, отбирает маленькую пачку, потом идет к кафельной печи, садится перед ней, осторожно кладет в нее большую фотографию, на которой ей три года, смотрит, как та загорается, вытаскивает ее и, пока та горит, держит ее перед собой.

Хенрик (возвращается из туалета, видит, что Анна сидит на полу, но не понимает, что она делает). Анна. (Пауза.) Анна. (Пауза.) Тебе лучше?

Анна (после короткой паузы). Иди к ней.

Хенрик. Я хочу знать, как ты себя чувствуешь?.. А делаю я то, что хочу.

Анна. Еще бы... Собака тоже так думает... когда при звонке слюну выделяет.

Хенрик. Ты что, ничего не понимаешь? (Пауза.) Не понимаешь, что я разрываюсь между твоей волей и волей твоей матери! Она и ты, она и ты — и так всю жизнь!

Анна. У него и самого слюна текла, у него самого тоже. У Павлова. (Беззаботно.) Так... Ну а где же твоя собственная воля? Или у тебя ее нет?

Хенрик. Моя воля... Она состоит в том, чтобы вы общались друг с другом по-людски. Что это ты делаешь?

Анна. Ничего. Детство свое жгу.

Хенрик. Но, Анна...

Анна. Детство доброй самаритянки. Жгу только себя. Вас я не жгу. Просто я не хочу больше здесь оставаться. Если какие-то воспоминания сохранились, незачем беречь их на фотографиях. А она пусть болтает о ком-то другом, о какой-то там выдуманной особе, которая, по ее мнению, ее любила... некий туманный образ... А я не хочу мараться обо все эти лживые сказки о том, как якобы было на самом деле.

Хенрик. Не надо так.

Анна. Такая уж я.

Хенрик. Просто не знаю, что делать.

Анна. Не знаешь? (Пауза.) Не знаешь?

Хенрик. Не знаю... Может, тебе посоветоваться с врачом?.. У тебя есть кто-нибудь... Какой-нибудь знакомый...

Анна. У меня есть знакомый. Ты. Ты врач, это всего лишь фотографии. Душа моя сгореть не может. Да я и не стану... Моя жизнь не станет лучше оттого, что я узнаю, что она не удалась. (Берет еще одну фотографию.) Волосы горят. Здесь они у меня длинные. Как у бабушки. (Пауза.) А сейчас я вроде бы что-то говорю, рот открылся, шепчет... что? Ну вот, горит моя толстая, полная надежд мордашка... а моя улыбка стала кучкой пепла... Красота... Вот если бы то же самое можно было сделать с воспоминаниями, которые тебе противны... Я была похожа на бабушку?

Хенрик. Что? Не знаю.

Анна. Была?

Хенрик. Не знаю.

Анна. Она была талантливой... Но я не больна. Может, я просто отчаялась. Но я чертовски умна.

Хенрик. Ну и что из того?

Анна. Вот и хватит.

Маргарета. Хенрик, где ты?

Анна (рассмеявшись). Слышал? И как только ты выдерживаешь? (Пауза.) Ее.

Хенрик. Что выдерживаю?

Анна. Эту женщину.

Маргарета. Хенрик! Где ты?

Анна. Твою жену, сам знаешь.

Хенрик. Да, да, иду.

Анна (собирает пепел). Хочешь взять на память?

Хенрик. Убери, чтобы она не увидела.

Анна. Нет, я вправду чертовски умна. А что толку?

Хенрик. Где Йон?

Анна. Зачем тебе знать? Ему хорошо. Он со своим отцом. У него отец есть.

Пауза.

Анна. Они идут. (Целует Хенрика.)

Эва и Маргарета входят в комнату.

Пауза.

Действие второе

Анна. Они идут. (целует Хенрика.)

Эва и Маргарета входят в комнату.

Маргарета. Посидим здесь? (Начинает сервировать кофе, Эва ей помогает; накрывают на четверых.)

Анна. На тебе черный передник? Скажите как драматично!

Маргарета. Разве не красиво?

Анна. Мне не надо.

Эва (Анне). Тебе лучше? Может, выпьешь капельку?

Анна. Пепел.

Маргарета. Сделай телевизор погромче.

Анна (Хенрику). Ты меня боишься?

Хенрик. Он не включен.

Анна. Тогда останься возле меня.

Маргарета. Чего ему бояться?

Анна (тихо). Катись ты к дьяволу со своим кофе.

Маргарета. Никто не боится.

Анна (не повышая голоса). Не хочу я никакого кофе. (Пауза.) Я Эву жду. Меня обещали подвезти.

Хенрик. Полчашечки...

Анна (громко). Не хочу.

Эва. Она не хочет.

Хенрик. Не кричи.

Маргарета. Чем это пахнет?

Анна. Это от меня.

Маргарета. Вот как.

Анна. Я сгорела. Сожгла свое детство.

Пауза.

Маргарета. По-моему, сейчас будут новости.

Анна. А сожженные дети смердят.

Эва. Да, сейчас половина десятого.

Маргарета. Только? А я думала, полжизни прошло.

Пауза.

Хенрик. Будешь смотреть?

Маргарета. Да нет, какой смысл. Все только Пальме и Пальме, что в газетных заголовках, что на телевидении, даже в спортивных передачах. (Пауза.) Наверно, никогда это дело не раскроют. Да и так ли уж это важно? (Пауза.) Разве его одного убили на улице?

Эва. Я думаю, это сделала женщина.

Пауза.

Анна (стряхивая пепел с сигареты, задевает локоть Эвы.) Извини.

Эва. Пожалуйста. (Пауза. Громко.) Так вот.

Маргарета (тихо). Что так вот?

Пауза.

Эва. Кстати, я видела на днях Петера.

Маргарета. Петера? Ты имеешь в виду Петера?

Эва. Возле «Во де Виль». Видела его там на днях.

Маргарета. Анна...

Хенрик. Анна...

Анна. В чем дело?

Маргарета. Говорят, это очень хороший ресторан.

Анна. А мне-то что до этого?

Эва. Не знаю. Мне никогда не удается там поесть.

Маргарета. Еще бы.

Хенрик. А я всегда беру с собой бутерброды.

Маргарета. Но вовсе не потому, что у нас нет денег!

Хенрик. Нет, просто я стараюсь каждый день урвать полчаса для самого себя.

Маргарета. Ты можешь урвать для себя сколько угодно времени, дорогой.

Эва. Он просто промчался мимо... Strange[35].

Маргарета. Да.

Анна. Мне на него плевать.

Эва. Видно было... что он притворяется, будто меня не заметил.

Все смотрят на Хенрика, который взял мятную шоколадку, может быть, уже четвертую, зашелестела конфетная обертка.

Маргарета. Фу! Противно. Отвратительно.

Эва. Между нами нет никаких hard feelings...[36]

Маргарета. Отвратительно.

Хенрик. А по-моему, очень вкусно. Самые лучшие конфеты. Я очень люблю мятный шоколад.

Маргарета. Противно, когда взрослый мужчина такой сластена Неправда, будто это женщины всю жизнь валяются на диване, уплетая шоколадки, это — мужчины. Кстати, очень вредная привычка.

Анна. Он ненавидит нас, он тоже — мы для него хуже чумы.

Эва. Петер?

Анна. Да. Не хотите ли вы все встретиться с ним, обсудить, какой Анна выродок и как бы упрятать ее в психушку?

Маргарета. У него нет никаких оснований плохо к нам относиться. За что он нас не любит?

Анна. Он вас ненавидит.

Маргарета. Не понимаю за что.

Анна (Маргарете). В особенности тебя.

Маргарета. Меня? Петер?

Анна. Да, тебя... Петер.

Эва. Зачем ты спрашиваешь?

Маргарета. Да, конечно... Пусть думает о нас что хочет. Мы живем в демократическом обществе.

Анна. Он просто говорит, что ты самое развратное существо на всем белом свете.

Хенрик. Черт побери, Анна!

Анна. Дорогие мои, я только пересказываю. Петер считает, что она вообще опасна, неуравновешенна, непредсказуема, он против, чтобы Йон оставался здесь дольше, чем часа на два, на три, иначе, мол, мальчика испортят. Что ты на меня уставилась?

Маргарета. Пойду включу телевизор.

Анна. Удивительно свежая мысль. Одобряю.

Маргарета. Спасибо. Больше я слушать не хочу.

Анна. Это все потому, что он находит, будто я стала жутко похожа на тебя... Не знаю, что он имеет в виду.

Маргарета. Не хочу.

Анна. Не знаю, что он имеет в виду, говорю я.

Маргарета. Хенрик, что у тебя там — вода? Просто вода?

Эва. Это кофе.

Анна. Стоит мне высказать что-нибудь, что не вписывается в его представления о мире, неважно что, как он говорит: «Иди к своей мамаше и скажи это ей. Это все твои с ней неразрешенные конфликты, ты никогда не освободишься от нее до конца, потому ты и хочешь, и...» Как это он выразился?

Хенрик. Полагаю, нам это не интересно.

Маргарета. Перевешу зеркало в другое место. Слишком долго оно здесь висит.

Анна. Постой-ка... A-а, вот как: я мол, не хочу притворяться, будто ее нет на свете, и в то же время...

Эва. Ты никогда не была сильна в синтаксисе...

Анна. ...и в то же время не хочу ее потерять.

Маргарета. Вообще, я думаю сменить всю мебель.

Анна. А меня, говорит он, вечно втягивают в ваши с ней неразрешенные конфликты... Вы же знаете, какие они, журналисты, да и вообще мужчины, те, которые бьют женщин, они все теперь так рассуждают и всему находят сомнительные объяснения.

Маргарета. На днях я видела чудесный диван, новое рококо, за тридцать тысяч.

Анна. Они всегда хотят знать, что именно жертва говорит палачу, если в результате палач... и по какой такой причине горит бензин. А про меня спросили бы, почему, к примеру, я до одиннадцати лет любила сидеть на коленях у отца.

Маргарета. А что в этом особенного?

Анна. Бензин — это я.

Маргарета. Все дети сидят на коленях у своих отцов.

Анна. Тогда ты так не считала!

Маргарета. Я всегда... я никогда так не считала!

Эва. Не отвечай.

Анна (Эве). Я знаю, я тебе омерзительна. Ты всегда считала, что я омерзительна.

Эва (спокойно). Омерзительной я тебя не считаю. Но считаю, что ты способна вызывать чудовищное раздражение. Чудовищное.

Анна. Об этом поговорим попозже. Но, сказать по правде, бывают минуты, когда я нахожу, что он... сидят, как два идиота... так вот, я о Петере, что он чудовищно похож на нее. Сначала этакая неслыханная щедрость, задаривает подарками, вообще такой добрый, но стоит сказать словечко поперек — и за все заплатишь немедля и сторицей. Достаточно, чтобы приправа оказалась ему не по вкусу. Вот я и ходила в вечном страхе, вдруг он потеряет самоконтроль. Спасибо Господу Богу, только его рука меня и спасла... в точности как в детстве...

Маргарета. Мы не хотим, чтобы нас впутывали в ваши проблемы. У нас одно утешение — мы всегда старались держаться дружески.

Хенрик. При ваших конфликтах.

Маргарета. Вы могли приезжать в Утё, когда хотели. Верхний этаж был в полном вашем распоряжении.

Хенрик. Вы прожили там почти год. Хотя приехали всего на неделю.

Маргарета. Вообще-то я так радовалась, когда вы приезжали, Йон такой чудный ребенок, и Эва, и Матиас. Почти каждое лето мы вместе праздновали Иванов день, и я была так счастлива. Большего я сделать не могу.

Анна. Знаю. Знаю.

Маргарета. И Хенрик тоже.

Хенрик. Ходить на рыбалку с Йоном...

Эва. Не горюй об этом.

Маргарета. С какой стати мне горевать?

Анна. Я тоже не стану.

Маргарета. Я просто не понимаю, как можно быть такими неблагодарными.

Анна. Это Петер хотел, чтобы мы оставались там так долго. Я-то знаю, каково... Знаю, во что тебе обойдется, если ты примешь что-нибудь от этого дома.

Маргарета. Что ж, пожалуй, и в самом деле хорошо, что вы, кажется, наконец разошлись... Ведь вы разошлись?

Анна (ощипывая комнатное растение, стоящее возле ее стула). Надеюсь, что в самом деле да.

Маргарета. Да... Ради Йона.

Анна. Ради меня самой.

Маргарета. Ради тебя тоже, конечно...

Анна. Надоели мне все мужики. Наймусь в полицию лепить штрафы за парковку, где не положено, и стану лесбиянкой.

Эва. Замечательно.

Маргарета. Сколько лет вы пробыли вместе?

Анна. Нисколько... пятнадцать.

Эва. Так долго!

Анна. Пятнадцать тяжких лет... а теперь еще on top[37] эти свары из-за Йона.

Эва. А я с Матиасом уже семнадцать лет.

Хенрик. Что еще за свары?

Анна. Что за свары?

Маргарета (Эве). Но вы не лезли на рожон... У вас были самые обычные конфликты. Их и сравнить нельзя. Все мы через это прошли. Это как раз и сближает людей.

Эва. Или разводит.

Маргарета. Но это нормально. Совместная жизнь — штука нелегкая. Простых путей тут нет.

Анна. Конечно, нет.

Маргарета. Конечно.

Анна. Они ведут прямиком в ад.

Маргарета. Как раз всякие мелочи, маленькие катастрофы... они-то и сближают. Мелкие ссоры не опасны. Без них браки умирают... просто-напросто умирают. Тут уж и в спальне не захочешь встречаться, хоть изредка. Ведь для этого нужна...

Эва. Что именно?

Маргарета. Нужна... потребность.

Эва. Эротика.

Маргарета. Да. Но в другом смысле.

Анна. Да уж, конечно, не в спальне... Ведь вы наверняка не спали друг с другом последние двадцать лет. Или спали? (Пауза.) Были вы вместе в постели за последние двадцать лет... могли, хотели, способны были или хотя бы хотели? Я просто спрашиваю себя. Как спят с Маргаретой? С какого конца начинают, чуть было не сказала я.

Эва. А ты не хотела бы заткнуться?

Анна. Ты ведь приходил ко мне, когда мне было двенадцать-тринадцать, и рассказывал, какие женщины грязные, какие у них грязные потребности... Ты ведь, конечно, намекал на маму. Что с женщинами вообще так трудно.

Маргарета. Нет, меня здесь нет.

Хенрик. Пожалуй, тебе пора домой.

Анна. Я думала, это мой дом. Но, папа... не все женщины такие, как мама.

Эва. Мели что хочешь — нам плевать.

Хенрик. Нет... в самом деле. Есть же все-таки границы.

Эва. Мы не лезли в твои любовные дела.

Маргарета. В ее — что?

Анна. В мое влагалище. Радости оно мне никогда не доставляло, только одни проблемы. У меня нет времени трахаться. Хожу, как заряженная секс-бомба.

Эва. Эти объяснения будешь давать в «скорой».

Хенрик. Ну, хватит!

Анна. До этого я не доживу. Сегодня мой последний вечер. Вы что, не поняли? Пусть мною дорожки посыплют. А прежде я думала, меня пустят на мыло. Но я слишком тощая. Хорошего мыла из меня не выйдет. Лучше уж пепел на дорогах...

Хенрик. Кончай, наконец!

Анна. Сейчас скажу что-нибудь приятное... о маме. Она всегда прекрасно выглядела, она и сейчас выглядит прекрасно — красивая женщина с правильными чертами лица... сексуально сверхозабоченная... сам знаешь, как это бывает... сексуально не удовлетворена, вечно кружит вокруг... злополучной темы...

Маргарета (Эве, которая сжимает в руках кофейную чашку, словно пытаясь согреться). Ты простужена или это просто так?

Эва. Нет.

Анна. Мужчин это очень волнует...

Эва. Нет, нет.

Анна. Этакие девочки под мальчишку...

Эва. Нет.

Анна. Точно. Неужели ты не знала? По ним никогда не скажешь, в самом ли деле они straight[38].

Пауза.

Анна. Со мной этот номер не пройдет, Эва. Я знаю, что ты им врешь, чтобы не расстроить. Знаю, что ты врешь обо всем, чтобы они могли сохранить свою вселенную, свой космос, свой мирок.

Эва. Я вру?

Анна. Ты никогда не решишься показать им собственную the dark side of the moon[39].

Эва. А в чем она состоит?

Анна. Ты сама говорила мне, что спишь с Матиасом только раз в месяц. А потом идешь в туалет и блюешь.

Хенрик. Что ты сказала?

Эва. Это моя проблема... Давняя... Да и никакой проблемы тут нет. Все об этом знают.

Пауза.

Маргарета. Да, но...

Эва. Это наша... как бы ее назвать... трагедия.

Анна. Красивое слово. (Пауза.) О, по твоему голосу слышно, как глубоко ты увязла.

Эва (беспечно). Да, я увязла в глубоком кресле.

Маргарета. Не выволакивай наружу еще и это.

Эва. А почему бы нет?

Маргарета. Есть вещи, о которых говорить нельзя!

Хенрик. Анна может.

Маргарета. По-моему, вы оба так хорошо справляетесь с этой... ситуацией.

Хенрик (Анне). Ты приняла какие-нибудь таблетки?

Анна. Таблетки принимает Эва.

Эва. Ситуацией?

Анна. И вы что, уже окончательно... сдались?

Эва. Слово мне не нравится.

Хенрик. Окончательно сдаваться нельзя.

Эва. Нельзя.

Пауза.

Маргарета. Хенрик!

Анна. Налей и мне.

Хенрик. Черт возьми!.. Стаканчик виски — не главная проблема в жизни.

Маргарета. Для тебя как раз главная. (Пауза.)

Эва. Нет, я не сдалась.

Хенрик. Этого делать нельзя.

Маргарета. Поставь бутылку сюда, чтобы мы видели, сколько ты наливаешь.

Анна. Знаю.

Эва. Ничего ты не знаешь!

Маргарета. Ты тут ни при чем... у тебя нет никакого физического изъяна.

Эва. Ты не можешь знать, каково это.

Маргарета. И у Матиаса тоже.

Эва. Мы оба тут ни при чем. Но я не могу выносить ребенка. Ни один ребенок еще не вышел живым из моего тела.

Маргарета. Ты не должна так говорить.

Хенрик. Правда, не надо.

Эва. Почему?

Анна (вскользь). Ты хорошо смотришься с бутылкой в руках, папа.

Эва. Почему?

Маргарета. Звучит как-то страшно.

Хенрик. Нельзя так смотреть на саму себя.

Эва. Как? (Пауза.) Как на могилу?

Хенрик. Так неприязненно, так мрачно.

Анна. А что в этом веселого?

Эва. Это и в самом деле мрак.

Анна. Мать хочет, чтобы в ее жизни все сияло улыбкой, но жизнь вокруг не слишком-то улыбчива.

Хенрик. Сейчас речь не о тебе.

Маргарета. В кои-то веки.

Анна. Я знала, что ты это скажешь.

Эва. А в общем... Совершенно неважно, протяну ли я еще семнадцать лет вот так. С Матиасом.

Маргарета. Что ты хочешь сказать?

Эва. Или напоследок попытаюсь с кем-нибудь другим. Ведь это я...

Анна. Тогда он погибнет, тогда вмиг развалится весь его устойчивый мир. Если ты принесешь в подоле черненького ублюдка.

Маргарета. Еще не поздно. Ты не должна сдаваться.

Эва. Это я хочу ребенка.

Маргарета. Ты не должна сдаваться.

Эва. А он просто будет рад, если я буду рада.

Маргарета. Сдаваться никогда не следует.

Эва. Я и не сдаюсь.

Анна. Но так ведь продолжать нельзя.

Маргарета. Последнее слово не за нами.

Анна. Ты должна как можно скорее что-то сделать! С самой собой.

Эва. Что именно?

Анна. Мне жутко слушать ваш разговор. (Пауза.) Душа леденеет, когда вас слушаешь.

Маргарета. Помолчи, Анна.

Анна. В этой стране пока еще не отменили свободу слова.

Эва. Ты думаешь?

Маргарета. По крайней мере, в прошлом году ты еще не сдавалась.

Анна. Ты стала похожа на стеклянную палку в меду.

Эва. Нет.

Анна. На прихваченную морозом паутину.

Маргарета. Ни в коем случае не сдавайся.

Анна. А за кем последнее слово? За кем?

Маргарета. Я просто думала о Провидении. Последнее слово за ним.

Эва. Хотя... мне кажется... уже начинается.

Хенрик. Что именно?

Маргарета. Что начинается?

Эва. Конец... отчасти.

Маргарета. Конец?

Эва. Ну да, всему этому... Во всяком случае, осенью мне стукнет сорок три.

Маргарета. Нет...

Анна. Да, ей будет сорок три... А мне тридцать восемь.

Эва. Я — зрелая женщина (Смеется.)

Анна. Гольфов мы больше не носим.

Эва. Господи, мне сорок три!

Маргарета. Эва, но...

Эва. В каком-то смысле я сдалась.

Маргарета. Детка... не надо так говорить.

Эва. Перестань.

Анна. Оставь ее в покое.

Маргарета. Что с тобой, дорогая?

Эва. Ничего. Отстань. (Пауза.) Почему вы не слышите, чтó я говорю?

Маргарета. Мы слышим.

Хенрик. Конечно.

Эва. Ничего не выйдет. Кончено. Умерло.

Хенрик. Что умерло?

Маргарета. Ты о своем браке?

Эва. О нем.

Анна. С Матиасом.

Эва. Вообще обо всем.

Хенрик. Конечно же, ничего не кончено.

Эва. Это было бы слишком хорошо.

Анна (Хенрику). Ни черта ты не знаешь, ни хрена ты не знаешь о своих детях!

Эва. А почему бы нашему браку и не кончиться?

Маргарета (Анне). Может, тебе лучше пойти полежать в своей комнате?

Анна. В моей комнате? Там же теперь папа спит. Рядом с корзиной для белья и гладильной доской.

Хенрик. У вас хороший брак. Очень хороший.

Эва. Вот как?

Анна. На посторонний взгляд?

Хенрик. Вы живете друг с другом так хорошо, как только могут жить двое взрослых людей, — вы друг другу подходите, работа у вас интересная, деньги есть, красивый дом...

Эва. С большим садом...

Маргарета. С большим садом...

Эва. Где нет играющих детей.

Анна (Хенрику). Какие глупости ты говоришь. Неужели ты такой глупый?

Эва. Впрочем, ко всему привыкаешь. К тому же у меня не нашлось бы времени заниматься детьми.

Маргарета. Если бы это было так уж важно, вы могли усыновить ребенка. Несколько лет назад вы же собирались в Шри-Ланку.

Хенрик. Правда, у вас был такой план.

Анна. А что сказали бы в районе сплошных вилл... если бы в одной из них завелась вдруг этакая взятая напрокат ржаная булочка?

Хенрик. Придержи язык!... Анна, милая.

Эва. Все уже было подготовлено.

Анна. Все бумаги выправлены. И вы ждали ответа.

Эва. Мы уже выслали пять тысяч тамошней женщине.

Анна. И тут пришел ответ.

Маргарета. Всего пять тысяч?

Эва. Нам позвонили и сказали, что можно ехать. Мы взяли билеты на самолет, сделали прививки, накупили всяких детских вещей.

Анна. И я обещала, что встречу вас... что мы с Йоном будем ждать в аэропорту.

Эва. И в тот день, когда нам лететь, Матиас вдруг говорит: «Я не полечу».

Анна. Господи, ужас какой.

Эва. «Я тоже не полечу», — сказала я.

Маргарета. А кто это был? Мальчик?

Эва. Он вдруг почувствовал, что не хочет, что нельзя нам туда лететь усыновлять ребенка и тем самым показывать, что своего мы родить не можем.

Маргарета. Это был мальчик?

Хенрик. Когда это было?

Эва. Нет, девочка... Это была последняя попытка.

Хенрик. Ты никогда об этом не рассказывала.

Маргарета. Ты никогда мне этого не рассказывала!

Эва. Прости.

Маргарета. Почему ты ничего мне не сказала?

Хенрик. Давно это было?

Эва. Нет. (Спокойно.) Я далеко не все рассказываю.

Маргарета. И ему вдруг расхотелось?

Эва. Да.

Маргарета. Подлец!

Анна. А я все это чувствую, это слышно по тому, как вы говорите друг с другом. Что уже ничего нет... Но о таких вещах не рассказывают, пока все не перегорит. Об этом рассказывают месяцы спустя после того, как все решилось.

Эва. Что именно?

Анна. Что все кончено. И вы решили разойтись.

Эва. Кончено?.. Разойтись?

Хенрик. Ничего они не решили.

Маргарета. Ничего не кончено!

Анна. Кончено. Между вами все умерло. Все похоронено.

Маргарета. Что за чушь ты городишь!

Хенрик. Ты что, этого хочешь?

Анна. Нет, но между ними ничего не осталось. Кончились взаимные укусы, ехидство — все застыло, как в консервной банке.

Эва. Звучит грустно.

Анна. Так это, черт возьми, и в самом деле не шутка.

Маргарета. Неужели тебе мало твоих собственных проблем? По-твоему, брак, продолжавшийся семнадцать лет, может вот так взять и рухнуть... а мы бы ничего не заметили?

Анна. Безусловно. Вы же не замечаете, что сами рухнули.

Хенрик. Что же, по-твоему, нам делать?

Маргарета. Ничего подобного.

Хенрик. Чего ты от нас хочешь?

Анна. Ничего. Ты сам знаешь, что я права, но не смеешь ничего сказать. Ты давно все понял, понял, что к чему, но не решаешься...

Маргарета. Ну и злыдня же ты, Анна!

Анна. Ага.

Маргарета. Может, это наше время сделало тебя такой?

Анна. Возможно.

Маргарета. А ты не можешь стать немного выше, подняться над своими... чувствами?

Анна. Не могу.

Маргарета. Ради себя самой... Бедняжка Анна... Бедная наша малышка.

Анна (преисполненная отвращения к Маргарете, Эве). Она точь-в-точь плохая актриса. Ни одной естественной интонации... Так что же вы будете теперь делать?

Эва. Продолжать жить дальше.

Анна. С Матиасом?.. Да?

Эва. Не знаю. (Пауза.) Не знаю... Матиас считает, что мы должны заняться парусным спортом.

Анна. Парусным спортом?

Эва. Купить яхту... Он всегда об этом мечтал.

Анна. И ты тоже хочешь научиться править яхтой?

Эва. Нет. (Пауза.) Я вообще больше ничему не хочу учиться. (Пауза.) Хочу продолжать делать то, что умею. А ничему новому учиться не хочу.

Маргарета. Я так расстроена...

Анна. Меня просто в дрожь бросает, когда я тебя слушаю.

Эва. Вот и Матиас то же говорит.

Анна. От того, как ты об этом рассказываешь.

Маргарета. Не давай ходу таким мыслям. Не обращай внимания. Она просто хочет, чтобы всем было так же плохо, как ей.

Хенрик. Нам дела нет до твоих вымыслов.

Анна. Вам дела нет до того, что Эва погибает.

Маргарета. Не выношу, когда ты такая.

Анна. Я тоже.

Маргарета. Все совсем не так, как ты говоришь.

Эва (спокойно). Все совсем не такое, каким кажется... вообще в этой жизни.

Маргарета. Эва — человек выдержанный. Да, ты выдержанная.

Хенрик. Разумная.

Маргарета. Сильная.

Анна. Как ты сама.

Маргарета (Эве). Ты не из тех, кто так просто сдается. И ты не станешь за здорово живешь швыряться своей жизнью.

Эва. Нет, я держусь to the bitter end...[40] что бы ни случилось... Что бы ни случилось.

Анна (вежливо). Не то что я, хочешь ты сказать. (Пауза.) Эй, ты обо мне говорила?

Маргарета. Вот именно. Не то что ты! (Анна смеется.) Ты швыряешься и людьми, и вещами. У тебя нет никакого чувства ответственности. Ты ломаешь и губишь всех, кто к тебе подойдет! Ты прешь напролом... как беспощадный террорист! Ты все время вступаешь в какие-то странные связи то с одним, то с другим, не говоря уже о том, что ты каждый месяц выдумываешь себе все новые болезни. Понятное дело, что Йон такой нервный и дерганый и его пришлось водить к психотерапевту, он уже в третьем классе, а до сих пор пишет с ошибками.

Анна. Я хожу с Йоном к психотерапевту, потому что у меня проблемы с тобой и мне нужна помощь.

Маргарета. О Боже, что за ерунда... Чушь какая!

Анна. Это правда, правда, правда!

Маргарета. Все вздор... Тебе скоро сорок, а ты даже приличной работы найти не можешь, чтобы себя обеспечить. Сколько мест ты уже переменила?

Анна. Восемьдесят пять.

Маргарета. Ты работала в Доме культуры, в помощи на дому, в литературном кафе и уж не знаю где еще, мне не упомнить все диковинные должности, которые ты перепробовала... Преподавательница сценического мастерства, учительница рисования, помощница галерейщика... и вот теперь ты официантка в ресторане на Седер... Ушам не верю... Столько денег мы в нее вбухали... Стоило оплачивать твое образование! Или ты задумала дать нам пощечину? Может, ты просто-напросто прикидываешься?

Анна. Катись ты к дьяволу, мерзавка!

Маргарета. Ух!

Анна (Хенрику). Неужели ты не можешь заткнуть ей рот?

Маргарета. По-моему, пора задать ей хорошую трепку. А может, оплеуху вкатить? Почему ей не надавали оплеух тридцать лет назад!

Анна. Ей-богу, у тебя крыша поехала!

Хенрик. Так далеко дело еще не заходило!..

Эва. Пожалуй, я пойду.

Маргарета. Нет, дружок, не уходи. Кто знает, что может случиться.

Анна. Вы не потратили ни одной кроны, ни одного эре на мое образование. За все платила я сама, и в ближайшие пятьдесят лет, заруби себе это на носу, я выплачу свой долг государству. А от вас я ломаного гроша не получила на свое учение.

Маргарета. Учение на кого... Ха-ха-ха!

Анна. Ни одного вонючего гроша! Не ври!

Маргарета. Кем это ты собиралась стать?

Анна. Не твое дело!

Маргарета. Кажется, психологом... Или философом?

Анна. Не твое дело!

Маргарета. Философом! Ха-ха-ха!

Хенрик. Интересно, что думают соседи.

Анна. Мне пришлось подрабатывать в литературном кафе, чтобы иметь возможность учиться! Так что возьми свои слова обратно! (Кричит.) Возьми их обратно!

Хенрик. Перестань кричать!

Маргарета. Не говоря уже о трех или четырех абортах от разных мужиков!

Хенрик. Говори потише!

Маргарета. Я? Я должна говорить потише?

Анна. Возьми свои слова обратно!

Маргарета. Не возьму. Ни одного слова не возьму обратно. Это мой дом, мой муж, а вы — мои дети. И будьте добры вести себя как положено.

Анна. Мои аборты не твое собачье дело!

Хенрик уходит.

Анна. Это мои аборты! Их перенесла я, а не ты, и ты ничегошеньки не знаешь! Ты никогда ничего не родила — нами ты, наверно, в туалет сходила! И к тому же я двенадцать лет прожила с одним и тем же мужиком! Целых двенадцать! Тебе этого мало?

Маргарета (почти истерически). А я прожила с Хенриком сорок четыре года! Сорок четыре!

Анна. Еще бы! Ведь ты его привязала, приковала и вертела им как хотела!

Маргарета. Дать тебе пепельницу, Анна?

Анна. А мы с Эвой были у тебя в заложницах, иначе он давным-давно сбежал бы.

Хенрик (возвращается). Прошу вас...

Анна. Ты мастерица приковывать людей, но меня ты больше не привяжешь! Я свободна!

Хенрик. Анна! Хватит уже!

Маргарета. О Господи... Вообще-то надо бы смеяться, все это до того смешно, что лопнуть можно.

Хенрик. И ты, Маргарета. Прошу тебя. Прошу.

Маргарета. Если память мне не изменяет, твоей главной проблемой в детстве было то, что тебе пришлось носить пластинку для зубов.

Хенрик. Ну, это уж слишком. Я больше не могу.

Маргарета. Нам известно, как ты поступаешь, когда больше не можешь.

Хенрик. Я ухожу.

Маргарета. Вот именно. Уходишь.

Анна. Ничего не выйдет. Я пыталась уйти с четырех — или пятилетнего возраста.

Маргарета. Ты просто дрянная балаболка.

Анна. Даже во сне. Даже во сне.

Маргарета. Сядь, Хенрик.

Анна. Каждую ночь во сне я ходила, пытаясь вырваться отсюда.

Маргарета (Эве). А ты молчишь? Сидишь и молчишь. К тебе это отношения не имеет, правда ведь?

Анна. И все же во сне мне это удавалось! Я уходила!

Маргарета. К нам с тобой это отношения не имеет. Это все слова, пустые слова. (Берет Эву за руку.) Не бросай меня.

Эва. Нет, нет!

Маргарета. Обещай мне.

Эва. Я тебя не брошу.

Анна. Берегись! Она и тогда стояла у входной двери.

Маргарета. Меня как в могилу закопали, как в могилу.

Анна. Она преграждала мне путь, не давала уйти, и я говорила...

Маргарета. Что ты говорила? Что она говорит теперь?

Анна. Мне приходилось лгать, потому что она была такой страшной, такой зловещей.

Маргарета. Вранье и выдумки.

Анна. Я говорила, что мне надо на урок музыки, что я спешу.

Маргарета. Не бывало этого никогда.

Анна. Я знаю, знаю.

Маргарета. Никогда ты не ходила во сне. Никогда. Никогда.

Анна. Ходила. Мне Берит рассказывала.

Маргарета. Боже ты мой! Берит!

Анна. Спроси у нее.

Маргарета. Опять эта Берит.

Хенрик. Может, нам заняться чем-нибудь другим?

Анна. Вот и все, что ты можешь сказать!

Маргарета. Чем же это, например? Стряпней что ли, по-твоему? На это есть Берит.

Анна (плачет). Она была такая добрая. Заботилась обо мне.

Хенрик. Уже поздно, и я...

Эва. И ты?

Пауза.

Хенрик. Я становлюсь... Мне кажется... Я уже больше не знаю, кто я такой.

Маргарета. Да. (Встает.) И я тоже. (Об Анне.) Я не знаю, кто она, зачем она приходит сюда и каждый раз устраивает скандалы. И так будет продолжаться еще сорок лет, даже если к тому времени я стану прахом.

Анна (Хенрику). Вот и хорошо, папа. Очень хорошо.

Хенрик. Что именно?

Анна. Что ты не знаешь больше, кто ты такой.

Хенрик. Чего же тут хорошего? По-моему, не очень-то приятно.

Маргарета. Ты не можешь прописать своей несчастной дочери какой-нибудь транквилизатор?

Эва. Собрил.

Анна. Ей-богу, ты хуже Медеи.

Маргарета. Медеи?

Анна. Мужик в юбке.

Эва. Наверняка симпатичный персонаж.

Анна. А ты, папа, превратился в собаку.

Маргарета. Как быть тем, кто замечает, что вместе им плохо, но сознает свою ответственность?

Анна. Я видела тебя на днях на Эстермальмском рынке и была потрясена, таким жутко одиноким и потерянным ты казался. И я поняла, что твоя жизнь — катастрофическая пустота... Все связи с миром оборваны. Не понимаю, как у тебя по утрам хватает сил встать. У тебя почти не осталось пациентов, вид у твоего кабинета кошмарный, все заросло грязью.

Маргарета. Ничего подобного. Раз в неделю я делаю уборку... А Эва приносит свежие газеты и журналы.

Эва. Да, и ты принесла свои театральные журналы, или как их там еще.

Анна. Ты прописываешь всем одну и ту же дурацкую микстуру от кашля и успокоительные пилюли, потому что их можно назначить, не задавая лишних вопросов, у тебя слишком чувствительная душа, ты не веришь, что можно кому-то помочь... Мне все известно, папа, я знаю пациентов, которые побывали у тебя... пришли один раз и больше не вернулись. Ты целых полчаса выписываешь этот распроклятый рецепт. И ничего не объясняешь больным. И я никогда не могла на тебя положиться, потому что ты не настоящий отец, а так — понарошку.

Маргарета. Вот чем кончается, когда ходят к психоаналитику.

Анна. Я видела, как ты брел по Эстермальмскому рынку, со своим стареньким портфелем, в котором ты носишь бутерброды, и вид у тебя был как у заблудившегося школьника, который не хочет возвращаться домой. Ты казался таким одиноким, натыкался на людей, и они оглядывались тебе вслед. У тебя было такое отчаявшееся, замогильное выражение, что люди останавливались, оборачивались и шептались между собой. Мне хотелось броситься к тебе, обнять тебя... Ты был похож на большого раненого зверя, который ищет, где бы спрятаться. Когда рушишься ты — это такой обвал. Страшно становится.

Маргарета. Скажите, как трогательно! Уверена, все растроганы, как и я. Это что, отрывок из твоей пьесы?

Анна. Папа...

Маргарета. Я так и вижу перед собой эту картину. Хенрик, пошатываясь, бредет по рынку, натыкаясь на прилавки с лежалым палтусом, а люди оборачиваются ему вслед и шепчутся.

Эва. Человек может устать, проработав целый день.

Маргарета. Мать Хенрика тоже бывала вот так взвинчена. И тоже хотела писать... Наверно, это что-то наследственное.

Анна. Папа...

Маргарета. На редкость красивая, очень-очень умная, очень одаренная. И совершенно непредсказуемая. И тоже с трудом отличала явь от фантазий.

Анна. Папа.

Маргарета. Под конец пришлось посадить ее под замок. В отделение для буйных. Она окончательно спятила.

Анна. Помоги мне, папа. Теперь моя очередь ждать помощи.

Маргарета. Какая тебе нужна помощь? Ты ведь так прекрасно со всем справляешься, все можешь, все знаешь, и как ребенка воспитывать, и как хозяйство вести, ты ведь прочла всю литературу по психиатрии, какая только существует в природе.

Анна. Мне плохо.

Маргарета. Я и не думаю, что тебе хорошо.

Анна. Папа...

Хенрик. Да, да... Я здесь.

Маргарета. Анна, детка... Я хочу сказать тебе...

Анна кричит.

Маргарета. Если бы ты только меня выслушала...

Анна кричит.

Ведь Хенрик...

Анна кричит.

Хенрик. Хенрик...

Анна кричит.

Маргарета порывается что-то сказать, но Анна кричит снова.

Это истерика. Самая настоящая истерика.

Анна кричит. Потом наступает тишина.

Пауза.

Маргарета (очень спокойно). Хенрик никогда не мог принять решения, кого бы это ни касалось — меня, тебя или всей нашей семьи, пока она существовала. Он перекладывал это на других.

Анна (тоже спокойно). Ну да, на тебя.

Маргарета. Вообще говоря, я не понимаю, как он может быть врачом... Ну да, если хочешь, именно на меня. Ведь другого никого не было. И если ты думаешь, что меня это устраивало, то ты так же мало разбираешься во мне, как и во всем прочем. Но, увы, в семье кто-то должен быть стержнем, брать на себя ответственность, быть сильным, даже если у него нет к этому призвания. Не стану утверждать, что мои обязанности были слишком тяжелыми, я справлялась, у меня хороший характер, я всегда готова взвалить на себя новый груз. Но все это не слишком мне нравилось... Я не устояла перед Хенриком, рухнула сразу... да и вы появились на свет слишком скоро. Все казалось таким радужным. Друг друга ведь узнаешь только со временем, вначале не хочешь видеть партнера в его истинном свете, не хочешь копаться в его слабостях, вначале над ними подшучиваешь, ведь хочется как можно дольше оставаться счастливой. (Пауза.) Но, видишь ли, штука вся в том — у Хенрика была мать... с которой он никогда не расставался, а она никогда не ослабляла хватки... Хенрик во всем ее слушался, оправдывал все ее поступки, стоило ей слово сказать, и его настроение в одну секунду менялось — мир становился мрачным, холодным и опасным. Конечно, Хенрик понимал, что она больна, но все равно, она имела над ним какую-то страшную власть. Десять лет она провела в психушке в Бекомберга, и Хенрик навещал ее, по-моему, раза четыре в неделю, носил шоколад и все прочее. И это, конечно, отражалось на наших отношениях. Наконец я предъявила ультиматум. Как сказано в Библии мужчина должен оставить отца своего и мать свою и прилепиться к жене своей. Он плакал, молил, но я была тверда, потому что понимала: иначе нашей совместной жизни конец. Странное это чувство, когда борешься с матерью за ее сына. Впрочем, это не такая уж редкость... Она мне так и не простила. Раз в месяц мы посещали ее вдвоем. Она была ужасна. Прости, но она... Она говорила чудовищные вещи... и в сексуальном смысле тоже. Она даже пыталась его совратить. Она ведь была уже нечеловеком. Она прибегала ко всем ухищрениям, какие только может использовать женщина и мать, а поскольку они ни к чему не приводили, ведь я была рядом, она начинала высмеивать его и унижать... И я видела, как он стыдится, съеживается... и мало-помалу умирает. А потом пытаться вернуть его к жизни, распрямить... Но все же в нем всегда оставалось что-то, что от меня ускользало, что никогда не было моим, потому что принадлежало ей... Мне это так и не далось... нет... А я так томилась... И ждала... И так и не дождалась... И я отступилась, и посвятила себя вам, замолчала, замкнулась, но уйти от него я все же не смогла... Он был добр, обходителен... Но я захандрила. Не могла усидеть дома. Мне хотелось вырваться на волю... работать... И дело, можно сказать, кончилось катастрофой... Я встретила одного человека. Нам не хватало только этого. И это было очень серьезно... Может, тогда я и ушла бы, если бы только меня подтолкнули, я хотела уйти...

Анна. Когда это было?

Маргарета ...но не ушла. И этого мне никто не простит. По-моему, это была главная ошибка моей жизни... Но я была молода... неустойчива... Впрочем, эта запретная любовь имела свою хорошую сторону — мне стало все равно, что там у Хенрика с его матерью. Мы поженились осенью сорок третьего, в сорок четвертом, во время войны, родилась Эва. Того человека — не помню уже, как он выглядел, — я встретила в пятидесятом... Мужчина... мальчик. Не помню уже, как он выглядел. Я начала работать в библиотеке в Старом городе, когда родилась Анна. Молодой человек приходил туда брать книги. Нам нравились одни и те же книги, они стали как бы посланиями...

Анна. Посланиями!

Маргарета. ...которыми мы обменивались, тайными признаниями в чувствах... а чувства все росли и в конце концов преодолели страх... Это были самые счастливые годы в моей жизни. И самые несчастные. Продолжалось это два года. По сути дела, это я проявила инициативу. Он взял в библиотеке томик стихов Яльмара Гюльберга, а я подчеркнула несколько строк, в которых речь шла о любовном томлении...

А потом, я, замирая, ждала минуты, когда он придет вернуть книгу. Вот... а потом мы встретились, гуляли, пошли в кино, в ресторан. Он снимал комнату на Лилла Нюгатан. Он просил меня развестись, но я не решилась. Я была все-таки слишком буржуазна. Во мне уже сидело то, что определило всю мою жизнь... под кожей сидело... К тому же Анна была маленькой...

Анна. Маленькой и умной!

Маргарета. А потом я заметила, что Хенрик начал пить. Каждый вечер после девяти начинал пить и допивался почти до бесчувствия, но никогда ни слова, ни замечания, ни упрека. Я поняла, что это началось уже давно. Иногда я могла проследить его путь от гостиной до спальни — мы спали в разных комнатах, — потому что на полу валялась его одежда. Зла я на него не держала — я никогда не злилась на Хенрика, — но помочь ему не могла.

Эва. Я этого не знала.

Маргарета. Конечно, не знала. Никто не знал. Это ведь тоже умерло... на свой лад.

Анна. А он знал об этом?

Маргарета. О чем? Тот, другой?

Анна. Папа.

Маргарета. Нет, он ничего не знал о Хенрике, знал только, что я замужем.

Анна. Я говорю о папе. Он знал о том, другом?

Маргарета. Тогда не знал. Он ни о чем не знал. Он вообще ничего не замечает.

Анна. Конечно, знал! Нет такого человека, который не чувствовал бы, что его партнер завел связь на стороне.

Маргарета. У него уже была связь с его матерью! Ему этого хватало!

Анна. Нет такого человека, который не заметил бы. Может, найдутся двое на всей земле.

Эва. Одна из них — я.

Маргарета. Тогда бы он не реагировал так, как реагировал, когда узнал.

Эва. Как именно?

Маргарета. Как? Заплакал. Для него это было как гром среди ясного неба. Он сидел на кровати и плакал... Плакал.

Хенрик. Между прочим, вы говорите обо мне.

Маргарета. О тебе.

Хенрик. А я здесь сижу. Может, вы не заметили?

Маргарета. Все это было так давно.

Хенрик. Так что мне теперь, удавиться?

Маргарета. С какой стати?

Хенрик. А тогда чего ты хочешь?

Маргарета. Ничего. Это все Анна! Она вынуждает меня говорить об этих вещах! Она всех вынуждает говорить о том, о чем они не хотят.

Хенрик. Может, мне заползти в какую-нибудь клетку, чтобы вы и в самом деле могли держать меня взаперти, ходить вокруг и обсуждать, кто я такой и что сделал? (Порываясь встать.) Я старался вести себя как можно пристойнее... но я не хочу, чтобы со мной обращались, как со старым домашним животным, от которого не знают как избавиться, я не хочу, чтобы вы хоронили меня в ваших воспоминаниях. (Почти в ярости.) Почему бы нам не помолчать еще двадцать лет?

Маргарета. И впрямь, почему бы нет?

Анна. Папа, но ведь это свойственно людям!

Маргарета (так, будто это происходит сейчас). Если бы ты не зависел так от материнской власти, этого бы не случилось! Тогда у меня не было бы потребности в нем, в его близости, любви. Я даже не помню, как он выглядел.

Хенрик. А я не помню, как выглядишь ты.

Маргарета. Ну что это за жизнь! Выйти замуж за человека, который все вечера напролет сидит и разглядывает фотографии своей матери в молодости!

Хенрик. Это не твое дело. Не оскорбляй моих чувств.

Маргарета. И снова, и снова шепчет ее имя, а лицо заливается слезами, то есть наоборот, слезы заливают лицо, а жизнь идет... Сидит и перебирает старые фотографии и письма больной женщины.

Хенрик. Это были стихи!

Маргарета. А где-то там бурлит жизнь...

Хенрик. Это были удивительные стихи, грандиозные...

Маргарета. Звенят трамваи, и молодые счастливые люди идут развлекаться... Что это за жизнь? Что за жизнь?

Хенрик. Она была потрясающе талантлива...

Маргарета. В чем? Да она была просто-напросто опасной... Я боялась пускать ее в дом, когда девочки были маленькие.

Хенрик. Если бы ее поняли... Если бы кто-нибудь ее поддержал, молодую, ранимую женщину, которой внезапно пришлось одной растить маленького ребенка.

Маргарета. Маленького ребенка! Моя мать вырастила троих, и все у нас шло прекрасно!

Хенрик. Твои родители были хорошо устроены, оба — преподаватели, а моя мама билась одна в маленькой деревушке в Вестерботтене...

Маргарета. Она даже внешне была неопрятной.

Хенрик (Анне). Неправда. Ты бы ее поняла, ты бы почувствовала, что она за человек.

Маргарета. Ее можно было отличить еще издали. Одета бог знает как, рылась в помойке, жила почти без всякой мебели и приставала к людям.

Хенрик (Анне). Бывают люди, лишенные способности сопереживать. Это все равно как если кто лишен музыкального слуха или чувства юмора. Их нельзя за это винить. Так уж они устроены.

Маргарета. По-моему, очень, очень трудно улыбаться человеку, который сознательно губит твою жизнь и семью...

Хенрик. Кроме меня, о ней некому было позаботиться. И я не мог так просто взять и бросить ее.

Маргарета. Сыновьям приходится бросать своих матерей, по крайней мере тогда, когда они встречают своих жен. Но ты и сегодня печешься о ней одной и не видишь, в чем нуждаются люди, тебя окружающие.

Хенрик. Я не мог...

Маргарета. Ты ничего не мог.

Хенрик. Я не мог идти своей дорогой, бросив ее, одинокую и больную, среди чужих в сумасшедшем доме...

Маргарета. Ты предпочел бросить в одиночестве меня с маленьким ребенком.

Хенрик. Ты могла справиться, а она была больна.

Маргарета. Больна! А когда она заболела? Когда вышло не по ее, когда она увидела, что не весь мир пляшет под ее дудку... Она не могла написать эту фантастическую книгу, о которой ты говоришь, могла только разглагольствовать о ней! Ей не хватало таланта, обыкновенного таланта, понятного людям. А были одни только причуды, завиральные идеи, бог его знает, что. Вначале она была такая милая, ей так нравилось, что в жизни Хенрика появилась женщина, в первый год она вела себя нормально, только болтала, не закрывая рта, и никогда не слушала, что говорят другие, в точности как Анна... Но по-настоящему она свихнулась тогда, когда ты объявил ей, что женишься на мне... Вот тут она и заболела, когда потеряла последнего из тех, кому могла втирать очки... Она целыми днями названивала мне по телефону, говорила за твоей спиной всякие гадости о тебе, внушала мне, что ты тряпка, рохля и вообще не мужчина... и дети будут для меня непосильной обузой... Но я отвечала ей совсем не так, как ей хотелось, я твердила, что у нас с тобой все очень хорошо... Тогда она стала говорить гадости обо мне, уверяла, будто это я утверждаю, что ты не мужчина и называю тебя рохлей, будто я плохо забочусь о детях и воспитываю их так, чтобы они тебя презирали и ненавидели... Вот уже сорок лет ее зловещая тень обитает в этом доме... Она все время была с нами... в тебе, в твоих мыслях, в сознании твоей вины... Она высосала из тебя всю силу и твои, да, да, твои чувства к семье. Так что она, пожалуй, победила... Ты ведешь себя с Анной в точности как с ней... уступаешь, терпишь все наглые выходки против меня... и ее чудовищный язык. В ней воскресла твоя мать...

Анна. Я знала, что рано или поздно стрела попадет в меня.

Маргарета. И потом ты просишь у нее прощения за то, что я вынуждена просто объяснить ей, что хорошо, что плохо... Кто в этом доме мать и кто дочь! И не нужно быть психологом, чтобы понять, что ребенок может ошалеть, если отец не различает, кто перед ним — его дочь или мать! И как она совершенно справедливо сказала... ты не настоящий отец, а так, понарошку... Это дети сразу чуют.

Анна. Если мне... в кои-то веки позволят высказать мое мнение...

Маргарета. Ты высказывала его целый вечер. Хватит.

Анна (очень спокойно, медленно). Так вот... я ничего этого не помню... а я такой же аутентичный свидетель, как ты.

Эва. Папа что-то говорит.

Анна. Папа?

Маргарета. Не слышу.

Эва. Ты хотел что-то сказать?

Хенрик. Нет... К чему?

Маргарета. Она твердила о каком-то сионистском капиталистическом заговоре против нее на севере, в Умео, потому, мол, она и перебралась сюда.

Анна. Во всяком случае... Мои самые яркие воспоминания... а они совершенно аутистичны...

Маргарета. Все издатели были евреи... Главного врача...

Эва. По-моему, ты говорила об аутентичности, а не об аутизме.

Маргарета. ...звали Кляйн!

Хенрик. Клеен!

Анна. Какая разница. Рубцы от ожога остаются на всю жизнь, ты не смеешь ни к чему прикоснуться... Это было так очевидно, хотя тогда я еще не понимала, как много я понимаю... что она преследует и меня... меня тоже. Он меня очень любил.

Маргарета. Он, между прочим, здесь. По его собственным словам.

Эва. Здесь ли он?

Маргарета. А вообще, даже странно, как легко в твоем присутствии говорить о тебе в прошедшем времени. Это идет от твоей матери. Она всегда так делала.

Анна. Я говорю про то, что она откровенно соперничала... Это звучит невинно, но на самом деле это было далеко не так невинно.

Маргарета. Да и я сама — прошедшее время. Мы оба — прошедшее время, Хенрик. Разве это не отрадно?

Анна. Мы соперничали... с мамой из-за папы. Скажешь, не так?

Маргарета. Отца об этом спрашивать не стоит.

Анна. Почему это?

Маргарета. Он мужчина...

Анна. Папа!

Маргарета. ...или, по крайней мере, ему свойственны мужские проявления... А мужчинам льстит женское внимание, даже если эти женщины — дочери. Которые не видят, каковы они на самом деле.

Анна. Ему было интересней разговаривать со мной, чем с тобой. А я любила разговаривать с ним, общаться с ним. Он не лгал. Помню, однажды я чувствовала себя такой несчастной, потому что мне надо было идти в этот мерзкий детский сад, а я не хотела, я считала себя такой уродливой и неуклюжей, и тогда он вдруг взял зеркало, которое висело в прихожей, поднес его ко мне и сказал: «Посмотри, какая ты красивая девочка, какой у тебя чудесный цвет лица, ты добрая, умная, ловкая и милая». И я посмотрела на себя и увидела, что это правда... и перестала плакать.

Маргарета. Как красиво... Но когда ты болела, это я читала тебе вслух. А не отец.

Анна. Спасибо.

Маргарета. Мне это доставляло удовольствие. А отец сидел в гостиной...

Хенрик. И где же она находилась?

Эва. Здесь, где мы сейчас сидим. Та же самая комната.

Маргарета. А потом, вечерами, он очень часто вел прием, допоздна... И я так боялась, вдруг он поведет себя при больных так, как дома. Утратит самоконтроль.

Анна. А ты мне читала?

Эва. Я тоже это помню.

Анна. И что же ты читала?

Маргарета. Очевидно «Майн Кампф». Нет, конечно. «Тома Сойера».

Анна. Тома Сойера?

Маргарета. Ну да, книгу.

Анна. «Тома Сойера»... И мне нравилось?

Маргарета. А на улице шел снег, и я становилась такой счастливой, умиротворенной. И ты боялась лифта, когда он поднимался вверх.

Анна. Нравился мне «Том Сойер»?

Маргарета. Не знаю, кого ты боялась. Да, тебе нравилось. И я любила тебе читать.

Анна. Наверняка любила слушать собственный голос.

Маргарета. Да... это так успокаивало.

Эва. Я помню, как я радовалась, когда папа приходил домой...

Маргарета. Когда ты была маленькой... поменьше.

Эва. Я мчалась в прихожую, чтобы успеть ему открыть.

Анна. Да, мы бежали наперегонки — кто первой повиснет у него на шее. Обгоняла всегда ты, потому что ты меня отпихивала.

Эва. Неправда.

Анна. Правда.

Эва. Нет, неправда.

Анна. Нет, правда.

Эва. Говорю тебе, неправда. Такого не было. В жизни я никого не отпихивала.

Анна. Еще как отпихивала, уж не помню, сколько раз ты пихала меня так, что я грохалась на пол и расшибалась.

Эва. Просто я бежала быстрее, ведь я была старше тебя, и ноги у меня были длиннее.

Анна. И ты меня ими лягала. Я слышала, как папа входит в подъезд, захлопывает дверь, потом открывает лифт... И я не могла удержаться и кричала: «Папа идет, папа идет!»

Маргарета. Да, ты была папиной дочкой в полном смысле слова.

Эва. Я тоже слышала, когда он входил, только я была не так глупа, чтобы об этом кричать.

Анна. Как бы там ни было, дело всегда кончалось тем, что ты меня отпихивала прямо на пол или дергала за волосы. И мне это противно.

Эва. Наверно, мне хотелось хоть разок прибежать первой.

Анна. Ради этого не стоило быть такой злючкой... А я ведь просто радовалась.

Маргарета. Все обычно радуются, когда отец приходит домой.

Эва. Тут не из-за чего ссориться.

Анна. Во всяком случае, я рассказываю, как было! А потом я весь вечер могла просидеть у него на коленях.

Маргарета. Сначала спихнув Эву.

Анна. Ты подразумеваешь — тебя.

Маргарета. Если ты выросла, воображая, что оттеснила собственную мать от ее мужа, твоего отца, значит, у тебя больное представление о том, как распределялись роли в нашей семье.

Анна. Вот именно! Это я и пытаюсь объяснить целый вечер! У меня больное представление о том, кто есть кто. Но откуда оно возникло? Не я его создала, мне его внушили!

Эва. Господи!.. Кончай, наконец.

Маргарета. Сейчас мы, по крайней мере, говорим совершенно спокойно.

Анна. Как это кончай? Ведь так я никогда не узнаю правды!

Маргарета. Какая тут может быть правда... у каждого из нас своя...

Анна. Но ты присвоила себе и мою... Ты уверяешь, что все не так!

Эва. У тебя своя версия, у мамы своя. Неужели вы не можете на этом успокоиться?

Маргарета. Я могу.

Анна. И сама я вся не такая!

Эва. Ну так чего же ты хочешь?

Анна. Чего я хочу?

Маргарета. Да, чего?

Эва. Чего ты хочешь?

Анна. Я хочу... хочу... Я много чего хочу.

Маргарета. Чтобы я умерла.

Эва. Мама, пусть Анна скажет.

Анна. Значит, Анне можно говорить? Неужели можно?

Маргарета. Хорошо, скажи, чего ты хочешь... И пусть семья решит, наконец, как к этому относиться... Давно пора.

Анна. Я хочу, чтобы ты помолчала. Раз в жизни.

Маргарета. Не получается.

Эва. Мама!

Маргарета. Ладно, помолчу.

Пауза.

Эва. Чего ты ждешь?

Анна. А мне больше нечего сказать... Но я жду...

Эва. Чего?

Анна. Папу.

Маргарета. Хенрика? Ну да, он так давно молчит... что мы опять о нем забыли.

Анна. Я никогда о нем не забываю.

Эва. Папа.

Анна. Никогда.

Эва. Ты слышишь?

Хенрик. Я все слышу.

Эва. Анна хочет, чтобы ты что-нибудь сказал.

Маргарета. Это что, своего рода групповая терапия? Тогда, пожалуйста, без меня.

Эва. Без тебя нельзя.

Хенрик. Я сорок лет молчал.

Анна. Как это жутко звучит. То есть жутко, потому что искренно... правдиво.

Хенрик. Так что же мне сказать?

Анна. Как это было!

Хенрик. Да ведь мы толкуем об этом весь вечер.

Анна. Что тогда произошло?.. Почему вы меня преследуете?

Маргарета. Никто тебя не преследует.

Эва. Кроме тебя самой.

Анна. Почему ты такой...

Хенрик. Я, наверно, такой, как почти все мое поколение.

Анна. Такой мертвый, папа... Мертвый, мертвый... Почему ты такой мертвый?

Хенрик. Я не мертвый!

Маргарета. Я тоже нет.

Эва. Мертвецов среди нас нет.

Анна. Я мертвая... И все-таки мне больно.

Пауза.

Хенрик. Что ты хочешь от меня услышать?

Анна. Я хочу, чтобы ты был живым, обнажился...

Маргарета. Если ты хочешь, чтобы отец стал раздеваться...

Хенрик. Поздно уже.

Маргарета. Я опьянела...

Анна. Что поздно?

Хенрик. Поздно возвращаться вспять... К нам... какими бы мы тогда ни были... (Пауза.) К моей матери, к местам, где мы были молоды, где все это что-то значило... Надо жить размеренной жизнью.

Маргарета. Если бы так.

Хенрик. Так много всего надо.

Маргарета. В моей памяти ты словно струйка дыма... на какой-то улице, в какой-то комнате... что-то светлое, быстро тающее, почти неуловимое...

Хенрик. Не помню.

Маргарета. А между тем мы сидим сейчас в прежней квартире, мы прежние люди — то есть ничего не изменилось, почти... только то, что дочери могут теперь обвинять...

Хенрик. Но все это кануло. Даже если что-то и произошло. Хотя хуже всего то, что как раз ничего не произошло.

Маргарета. Но это не кануло. Посмотри хотя бы на Анну — как она плачет, кричит, клянет. Ты никак не участвуешь ни в наших проблемах, ни в наших радостях, в тех немногих, что у нас есть...

Анна. И которые зовутся Эвой.

Маргарета. Ты всегда паришь в заоблачных высотах. (Анне.) Хватит соперничать! Я никогда не знаю, что у тебя на душе. Ты всегда носишь маску. Как тебя ни тряси... я не знаю, есть ли под ней кто-нибудь... кто живет, кому больно, кто что-то чувствует, чего-то хочет.

Хенрик. Ты что, хочешь, чтобы я тебя побил, повысил голос, грубил, валялся на полу, швырял книги, посуду, дрался?

Маргарета. Да, это лучше, лучше... Я бы не возражала.

Анна. А тебе самому никогда этого не хочется?

Хенрик. Нет. К сожалению, нет. Я бы сам себе казался смешным.

Маргарета. И вполовину не таким смешным, как сейчас, когда ты сидишь вот так... как пассажир. Встань, оторвись от своих трупов, горестей и уж не знаю от чего еще... Нельзя вот так просто слоняться... Надо иметь немножко воли, немножко... некоторый, как это называется... запал, хотя это противное выражение.

Эва. Ты хочешь сказать, курок?

Маргарета. Тьфу!

Анна. Точно, это она и хочет сказать.

Маргарета. Да нет же, мужское достоинство...

Анна. А это и есть курок. Ты же наверняка видела античные статуи с громадным взведенным курком, который указывает направление.

Маргарета. Не думай, что ты меня смутила, Анна, такие слова теперь ни на кого не действуют.

Анна. Очень жаль.

Маргарета. Я говорю о мужской решимости, о твердости, капельке отваги... И это вовсе не должно проявляться в грубости...

Эва. Мы понимаем, о чем ты.

Анна. Как ты можешь быть таким чудовищем?

Эва. Почему же ты вообще за него вышла?

Маргарета. Чудовищем? Мне приходилось раз за разом возвращать Хенрика к жизни, может, иногда не без твоей помощи. Но это было все равно что пытаться поднять с земли великана, я бегала вокруг, как лилипуты вокруг Гулливера, чтобы поставить его на ноги... а когда мне это наконец удавалось — хотя тут я немного преувеличиваю, — у меня уже не оставалось сил, чтобы понять, зачем все это было нужно.

Эва. Почему же ты вышла за него?

Маргарета. Потому что я... почему вообще выходят замуж... Потому что считала, конечно, что его люблю!.. Потому что я очень долго не хотела видеть, кто он на самом деле...

Анна. И потому он тебе так противен?

Маргарета. Нет, нет и нет!.. Он никогда не был мне противен. Никогда, никогда... Нет, я...

Анна. Презирала его?

Маргарета. Нет, и не презирала. Я не из тех, кто презирает.

Эва. Что же ты тогда чувствовала?..

Анна. Если вообще что-нибудь чувствовала.

Маргарета. Терпеть не могу это слово — чувствовать... У меня на руках был дом, двое детей, и я хорошо справлялась со своими обязанностями... Каждое утро, подтянутая, приходила на работу... А что я чувствовала... Это не ваше дело, да и не могу я этого сказать! (Пауза.) Я примирилась со своей судьбой, самой обыкновенной.

Анна. Точно. Теперь я припоминаю.

Хенрик (Маргарете). Ты понимаешь, что говоришь?

Маргарета. Понимаю, понимаю... (Короткая пауза.) Понимаю... Во мне нет горечи. Несмотря ни на что, мы прожили хорошую жизнь.

Хенрик. Ты говоришь, как о жизни теней... Почему это выпало именно нам?

Анна. Я припомнила все дурацкие шуточки на папин счет и еще припомнила эту поездку в Венецию, когда мы были маленькими...

Эва. Во Флоренцию.

Анна. Какая разница.

Эва. Это была Флоренция. Дивная поездка.

Анна. Если во Флоренции есть гондолы, значит, мне кто-то наврал. Посмотри на фотографию, где мама стоит на берегу канала и флиртует с гнусным типом, продавцом мороженого. Фотографию найдешь в альбоме. Мать только что не залезла ему в брюки.

Маргарета. О Господи...

Анна. А он еще вдобавок фотографирует.

Маргарета. Ты ведь знаешь итальянцев.

Анна. Он просто лапает тебя... Только что груди тебе не оторвал...

Маргарета. Тьфу, тьфу!

Анна (Хенрику). Ты что, не видел этого, хотя смотрел на них?

Маргарета. Я ухожу...

Эва. Папа.

Анна. Папа.

Эва. Скажи что-нибудь.

Анна. Защищайся!

Хенрик. Защищаться?

Маргарета. Ну да, защищайся от того, что, по ее представлениям, случилось тридцать лет назад!

Хенрик. От чего мне защищаться?

Маргарета. От нападок на твою мужскую честь.

Хенрик. Она сама справится.

Маргарета (иронически). Три твоих женщины ополчились на тебя, как богини мщения. Так что тебе несдобровать.

Анна. Я не хочу мстить. Я хочу понять. Хочу понять, кто ты. Кто она, я знаю уже давно.

Хенрик. Я... вот такой.

Анна. После этого все может наладиться.

Маргарета. Ты думаешь?

Анна. Не знаю, но по крайней мере есть крохотный шанс.

Хенрик. Но я таков, каким ты меня видишь. Что я могу сказать о самом себе? Главное ведь то, как поступаешь, как себя ведешь в жизни... Мы скитаемся по этой планете и ничегошеньки не знаем. Стараемся быть лучше. У тебя или есть цель жизни, или ее нет, и тогда твоя жизнь не имеет никакого смысла. Но я совершенно спокоен, я сказал бы даже, в полном ладу с самим собой. Я никогда не испытывал особо сильных чувств. Или был вынужден отстранять их от себя. (Пауза.) И выполнял свою работу... Я никогда не сомневался в чувствах Маргареты... Как бы она себя ни вела. Люди ведь выражают себя по-разному. Я по-своему. Я люблю вас... всех трех... так сильно, как умею. Правда, я не думаю об этом каждую минуту... Но не знаю, кто вообще может измерить глубину чужих чувств... Я надеюсь, что люди дополняют друг друга. Человек ведь никогда не бывает единственным и самодостаточным... Любить можно по-разному, можно сознавать свою ответственность и каждый вечер перебирать в уме, нельзя ли было сделать больше... Да нет, я не очень-то верю в слова... Слова... для меня это вроде пустой квартиры со старой мебелью... Чтобы сказать самое важное, много слов не нужно. Я это знаю из моей медицинской практики, когда мне надо поставить больному серьезный диагноз...

Маргарета. Вряд ли ты когда-нибудь ставил серьезный диагноз своим пациентам.

Хенрик. Самое важное — это подход... А нужные слова найдутся... Если я пронес через всю жизнь какое-то чувство... наверно, это чувство скорби... а о нем говорить неловко... Нет, это не отчаяние... не тревога... Нет, именно скорбь... О том, как разрушается красота, гибнет изящное.

Эва. Ты о чем?

Хенрик. Обо всем... О маме... Это совершилось так быстро. Я не успел. Мы были так счастливы, понимали друг друга, и вдруг все разом исчезло. (Пауза.) Вы обратили внимание, как кончается фильм, снятый восьмимиллиметровой камерой? Изображение бледнеет, бледнеет, люди становятся просто черточками, и вдруг сплошная белизна, и ты думаешь... а что они делали потом, кто была та смуглая, смеющаяся женщина, которая просто пришла в гости...

Маргарета (легко). Это была я.

Хенрик. Нет, тебя бы я узнал.

Маргарета. Если на ней была большая грязная кепка, это твоя мать.

Пауза.

Анна. А дальше что?

Хенрик ( после недолгого молчания). Дальше? Ничего. Дальше — это теперь.

Анна. Папа... Я тебя люблю.

Хенрик. Это хорошо. (Пауза.) Хорошо. (Пауза.) Спасибо.

Эва. Я тоже.

Хенрик. Знаю, знаю.

Эва. И мама тоже.

Пауза.

Анна. Как хорошо, что мы любим друг друга.

Маргарета. А куда нам деваться?

Анна. Ты рад?

Пауза.

Хенрик. Возможно, я пил немного слишком... целеустремленно. Но не для того, чтобы уйти, а чтобы принудить себя самого... к порядку... чтобы держать жизнь под контролем... Чтобы не погибнуть. Я видел, что происходит с мамой, хотя, может, это было и не так ужасно, как ты описываешь, ты любишь преувеличивать. Страшно видеть, как твоя мать теряет рассудок, а ты ничем не можешь ей помочь. Иногда ее сознание совершенно прояснялось, и вдруг она говорила что-нибудь такое... потустороннее. А я был вынужден находиться рядом и говорить слова, которые могли помочь, или просто обнимал ее. Во время учебы мне с такими вещами сталкиваться не приходилось, помню только книги, лекции, и еще как однажды я взял напрокат скелет и поехал с ним домой, на седьмом трамвае, а пакет вдруг лопнул, скелет из него вывалился, и пассажиры подняли крик... Это был, наверно, самый забавный случай за все семь лет учебы, а вообще-то, нас муштровали, как в казарме... Я снимал маленькую холодную комнатушку на Эстермальме... Потом устроился на работу в Каролинскую больницу, познакомился с Маргаретой, она была студенткой, мама заболела... Я чувствовал, что придется выбирать между нею и Маргаретой... и я выбрал ее, тебя выбрал. Тут дело было не только в болезни. Она была талантлива. Как Анна. Живая, задорная, чуткая — она была точно маленький, полный жизни огонек.

Маргарета. Который все сжигает.

Хенрик. Чуткий огонек.

Маргарета. Нелегко, скажу я вам, быть соперницей чуткого огонька. Детей надо воспитывать, учить их различать добро и зло, у них каждый день уроки, музыка, танцы, надо заплетать им косы, а самой ходить на работу, хорошо выглядеть и быть приветливой, и при этом у тебя муж, который, по сути дела, всегда отсутствует, а ты пытаешься сохранить ваш брак, да еще сама пытаешься быть маленьким чутким огоньком. И когда тебе предъявляют несправедливые требования, ты чувствуешь себя ущемленной.

Анна. Должна сказать, и я чувствую то же.

Маргарета. Ты?

Анна. Да, я.

Маргарета. То же, что и я?

Анна. Да, и очень часто. Ведь я — это и ты, и бабушка. Я должна успевать делать все — воспитывать Йона, содержать нас обоих, следить за тем, чтобы он хорошо развивался, и к тому же еще пытаться выкраивать время для творчества. И мне тоже никто не помогает.

Маргарета. Да, это трудно. Очень трудно.

Эва. Трудное теперь время для матерей.

Анна. Но я не намерена сдаваться. Я выдержу.

Пауза.

Эва. Значит, все в порядке.

Маргарета. Насколько это возможно.

Хенрик. Что именно?

Анна. Я вспомнила, что у меня сохранился конструктор-лего. До сих пор цел.

Эва. Неужели?

Анна. В чемодане. Йону он не нравится, ему с ним скучно. Он предпочитает star wars[41], потому что в моем наборе нет круглых деталей.

Эва. В новых есть. Теперь выпускают такие лего.

Анна. Но эти очень хрупкие, они сразу ломаются, стоит маленькому дьяволенку топнуть по такой подделке ногой, и она разлетится вдребезги. Не то что настоящие лего.

Эва. Вот как.

Маргарета (Эве). Что ты хотела сказать?

Эва. Ничего.

Маргарета. Мне показалось.

Анна. Мне тоже.

Эва. Да нет... Просто я очень многого не знала о бабушке, знала только, что она в психбольнице и у нее такие странные глаза. Я была так же счастлива, как остальные.

Анна. И этого хватало.

Эва. Мой отец был врачом. У меня была своя комната. И наряды, и мальчики, и я мечтала о путешествиях. Я счастлива, пусть даже in spite[42]...

Анна. In spite чему?

Эва. Вопреки моей проблеме.

Анна. Проблеме?

Эва. Но не могу же я винить в этом родителей. Это то, с чем я должна жить... Как в могиле.

Анна. Заполни ее, заполни, заполни деньгами! Прости. Прости. Прости меня. Я дура, дура... Ты сама понимаешь, я не хотела... Но ты заполняешь ее... всяким хламом.

Эва. Заполнить... чем-то стоящим... не получается.

Анна. Но от этого тебе только хуже.

Эва. Ее нельзя заполнить ничем, кроме того, чему там положено быть. А раз нельзя...

Анна. Так или иначе, прости меня, прости.

Эва. Но я не могу просто взять и сдаться... Об этом твердят те, кто знает. (Жестко.) Вот и все. И я не почувствую, что настал день, когда уже поздно беременеть. В нем не будет ничего необычного, не раздастся тревожного звука, как бывает, когда лопнет струна или громко хлопнут дверью в церкви. Это будет самый обыкновенный день, такой же приятный, как все другие в моей жизни... Наверно, я дура и терзаюсь из-за того, чего вообще уже нет... Вот когда у меня полгода не будет месячных, может, я уверюсь... а пока еще во мне теплится крохотная надежда, и это-то самое ужасное... как в сказке: упадет луч света на стену, и потайная дверь откроется... Ну, а если сказка не сбудется, то ничего не выйдет. Никогда я не смогу стать другой, измениться к лучшему, вырасти... разве только в работе... Это хорошо, я свою работу люблю. Но сама я не изменюсь, нет, все то же тело, только оно стареет и стареет, оно не сумело дать новую жизнь, внутри в нем пусто, там только я одна, и вот себя-то мне и приходится чем-то заполнять... деньгами, как с грубой прямотой выразилась Анна... или приятными впечатлениями... Я так устала от своего тела, я хотела бы избавиться от него — сбросить его с себя, оставить где-нибудь на стуле, в прихожей, в номере гостиницы, на улице... Я хочу забыть его, я не хочу его. Зачем оно мне, на что оно годно?

Маргарета. Дружок мой, дружок... (Маргарета встала, подошла к Эве, села рядом, обняла.) Не надо так говорить, не надо...

Эва. Ненавижу его! Ненавижу тебя!

Маргарета. Не надо, не надо... Моя маленькая, моя девочка...

Эва. Ненавижу тебя! Ненавижу!

Маргарета. Нет, детка, ты не можешь ненавидеть меня, не можешь ненавидеть свое тело...

Анна. Дай ей выговориться!

Эва. Я спокойна. Я жутко спокойна. (Пауза.) Я выхожу из себя, только если натыкаюсь на проблемы, которые легко разрешить, была бы капелька доброй воли и планирование. Вот и все.

Маргарета. Да, да, в этом все дело.

Эва. Но мою проблему решить невозможно, никто не может ее решить! Это болезнь, и, хотя она не заметна глазу, она губит все. Говорят, человек сохнет изнутри, становится холодным, жестким, странным... Нет, ты становишься не жесткой — ты похожа на края никогда не заживающей раны. И никто этого не понимает.

Анна. А Матиас?

Маргарета. Он мужчина. Это другое дело.

Эва. Я его убить готова...

Хенрик. Эва, Бог с тобой!

Эва. Готова. Если бы это могло помочь. (Пауза.) А пока что мы говорим друг о друге гадости заочно. (Пауза.) Между собой мы это больше не обсуждаем... Мы вкалываем... ради того, чтобы все надежды одна за другой рухнули. Это не его вина, хотя и его тоже, и моя... И меня выворачивает наизнанку. Я до смерти боюсь разговора. Лучше блевать, только бы не еще один разговор об этом.

Анна. О чем?

Эва. О том, как нам быть. (Пауза.) Но вообще-то, по-моему, я не так уж плохо со всем справляюсь. Я никогда не испытываю того... что сегодня вечером... Больно, конечно, но вообще-то все в порядке... Конечно, эти мысли всегда со мной... Но нельзя ведь помнить об этом каждую минуту, должна же я в каком-то смысле жить.

Маргарета. Конечно, конечно... Конечно, должна.

Эва. Должна... В каком-то смысле.

Хенрик. Означают ли твои слова... что вы говорите о разводе?

Эва. Нет... То есть, да, постоянно... но ни один из нас не решается.

Анна. Ты можешь прийти ко мне. Если тебе надо поговорить.

Эва. Не хочу я больше говорить об этом. Не хочу.

Маргарета. И правильно. Правильно.

Хенрик. Ну и не будем.

Маргарета. Больше не будем.

Эва. Это моя жизнь. (Пауза.) И я не хочу, чтобы она становилась предметом обсуждения. (Пауза.) Мне пора домой.

Хенрик. Если нужно, мы всегда тебе поможем.

Маргарета. Да. Уже поздно.

Хенрик. А хочешь, можешь остаться у нас.

Эва. Я ничего не хочу.

Маргарета. Завтра ведь у тебя выходной?

Эва. Завтра, кажется, суббота?

Маргарета. Конечно. Конечно, суббота.

Хенрик. Да, странный был у нас сегодня вечер.

Маргарета. В самом деле...

Анна. Может, это в последний раз. А может, в первый...

Эва. Ты поедешь со мной?

Анна. Мы говорили друг с другом так... А вообще, какая разница. Йон сейчас с отцом. Он простужен. Не знаю, что мне делать. Не пойти ли в ресторан Васахоф? Тебе в ту сторону?

Маргарета. Ты в самом деле собираешься в ресторан? Хенрик!

Анна. Я выпью только пива.

Хенрик (встает). Да... Не знаю, что и сказать.

Маргарета. Ох, какой усталый у тебя вид.

Хенрик. Наоборот... В каком-то смысле... мне стало легче.

Эва (начинает одеваться, надевает шубу, платок, проводит щеткой по волосам, оборачивается с усталой улыбкой). Ну вот, теперь я снова похожа на себя... Что поделаешь? И все-таки спасибо за вечер.

Маргарета. Я почти забыла, чтó мы ели.

Эва (целует мать в щеку, обнимает отца). Не знаю, что сказать.

Хенрик. Ничего не надо говорить.

Маргарета. Не надо.

Эва. Я знаю. Все наладится... Ты готова?

Анна. Да, только сапоги надену. (Все стоят молча, пока она обувается.)

Хенрик. В точности как тогда, когда она была маленькой.

Эва. О’кей! Увидимся.

Маргарета. Конечно, увидимся.

Хенрик. Успокойся. И машину веди осторожней. Скоро зима.

Эва. Пока еще не холодно.

Хенрик. Подморозить может внезапно.

Анна (смиренно). Я тоже, наверно, должна сказать спасибо и до свидания.

Маргарета. Спасибо и тебе, дружок. Желаю повеселиться.

Анна. Повеселюсь.

Маргарета. И спасибо, что пришла.

Анна. Ага. Папа, пока. (Пауза.) Послушай, не вешай носа. У тебя вся жизнь впереди.

Хенрик. Пока. Идите же.

Анна. О’кей.

Маргарета. О’кей, дружок. Созвонимся.

Эва. Счастливо.

Хенрик. Счастливо.

Дочери уходят, Хенрик запирает наружную дверь. Маргарета направляется в глубь квартиры. Хенрик минуту стоит неподвижно, потом запирает внутреннюю дверь, оборачивается и смотрит вслед Маргарете, которая проходит через холл в кухню. Он складывает раскрытый зонтик, вешает его на вешалку, перевешивает несколько пальто. Потом гасит свет.