Всех видеть счастливыми

НА КОМ ЗЕМЛЯ ДЕРЖИТСЯ

Всегда презирал Серго тех, кто сидят сложа руки, ждут у моря погоды.

Жизнь складывается так, что тебя ценят не за то, что ты мог бы сделать, а за то, что сделал. «Мог бы» — для тебя одного, «сделал» — для всех. Недаром же Владимир Ильич говорил Серго еще с Лонжюмо: не так важно то, что вы говорите или думаете, как то, что делаете. И человек замечателен не просто тем, что делает, но и как делает, как любит, ненавидит...

31 января 1935 года. Большой зал Кремлевского дворца.

На трибуне Серго — с отчетным докладом съезду Советов СССР:

— Как известно, вся политика нашего правительства направлена на сохранение мира, но мы великолепно знаем капиталистический волчий закон о том, что уважают только сильного, а слабых бьют. Исходя из этого, мы, ведя настойчивую политику мира, в то же время не забывали и не забываем об обороне нашей великой родины...

— Количество механических лошадиных сил на одного красноармейца,— продолжает Серго,— в нашей армии выросло в четыре раза. Наша Красная Армия за эти годы увеличилась в четыре-пять раз. И разрешите сегодня заявить Седьмому съезду Советов, что тяжелая промышленность готова выполнить свои обязательства в отношении обороны страны. Она даст нашей Красной Армии все необходимое для того, чтобы границы нашей великой родины были неприступными для наших врагов.

Возвратился на место в президиуме рядом с Ворошиловым и Микояном. Принимая их одобрительные рукопожатия по поводу сделанного доклада, вдруг засомневался: не прозвучало ли в его словах шапкозакидательство? Конечно, тяжелая промышленность даст... Но какие усилия надо еще приложить!.. Тяжеленек выдался день. Тяжел весь минувший год. Прежде думалось, тяжелее тридцать второго уж и не будет. Ан, тридцать третий, тридцать четвертый...

Семнадцатый съезд партии — выступление по Отчетному докладу ЦК, по докладам о втором пятилетнем плане. Избрание в комиссию для внесения дополнений и поправок, предложенных делегатами. Гибель парохода «Челюскин». Весь год с прорыва на прорыв носился: Макеевка, Кривой Рог, Луганск... Орудийные, моторостроительные, бывшие Демидовские заводы. Металлургические и химические комбинаты Урала. Верхнесалдинский завод мостостроения и краностроения. Уралвагонстрой. Уралмаш. Новый приезд в Магнитогорск. Торжественный пуск Ново-Краматорского машиностроительного завода. Баку, нефтепромыслы. Пленум Центрального Комитета партии...

И после съезда Советов работы не убавилось. Будто жгло Серго пламя боли и гнева. Словно топил он в работе тоску и боль. Предавался страсти работы. К тридцать пятому году у нас уже стало больше восьми сот научно-исследовательских центров. Избавились от необходимости покупать паровые турбины за рубежом. Прекратили неполадки в Кузнецке — в помощь Бардину, главному инженеру, Серго поставил директором комбината Константина Ивановича Бутенко. Так что и сибирская металлургия зажила по-кураковски. И в Магнитогорске, у Завенягина, дела шли получше. И Тевосян, Емельянов с товарищами на совесть раскочегарили Главспецсталь. В Макеевке ижорский блюминг вовсю обминал стальные слитки. Автопробег Москва — Каракум — Москва стал парадом индустриализации. Он, по признанию друзей и недругов, как бы вобрал в себя зрелость нашего машиностроения. Показал достижения в производстве качественных сталей, синтетического каучука, цветных металлов, и еще многого другого.

Однако дела далеко еще не блестящи. По-прежнему не хватает Хлеба, Металла, Энергии. Конечно, по производству тракторов выходим на первое место в мире. Грузовиков делаем раза в три больше чем в Германии. Десять лет назад по выплавке чугуна занимали седьмое место, уступая Люксембургу и Бельгии. А теперь оспариваем второе у Германии, но пока лишь оспариваем. Занимая третье место по производству электричества, Германии уступаем. Занимая четвертое по добыче угля, Германии уступаем. Занимая третье по выплавке стали, Германии уступаем...

Чем их умножить и укрепить, наши Хлеб, Металл, Энергию? Не чем, а кем — надо говорить. Ну, хорошо: кем и как? Ведь люди и без того делают невозможное. И все-таки!

Это порождает неудовлетворенность собой, тяжкие думы, новые заботы. Мешает с прежним удовольствием слушать Барсову и Лемешева, смотреть Уланову в Большом театре.

Это не отпускает в больнице у Серебровского, старого большевика, старого друга и заместителя по Наркомтяжпрому. После операции Александр Павлович туго приходит в себя. С трудом открывает глаза. Осматривается: палата, светло, Серго сидит на стуле возле кровати. По обыкновению Серго улыбается:

— Ну, молодец доктор! Ловко тебя вызволил! Здравствуй!

— А мне все тайга да рудники видятся, все строим, строим... И что лет через десять будет у нас в промышленности — все представляется.

— У-у! Что будет! Но неплохо и то, что уже сработали. Если бы описать, как из кустарного промысла создали кузницу валютной мощи страны! Возьмись и напиши, как все было. И о том напиши, как Ильич тебя ценил, как ты работал в Чрезвычайной комиссии по снабжению Красной Армии, как по мандату Ильича восстанавливал нефтепромыслы — шесть лет председателем «Азнефти». И как потом ездил в Америку, переквалифицировался во всесоюзного золотоискателя, золотодобытчика.

— Боюсь, не успеть мне уже...

— Что-о?! Не слыхал от тебя таких слов! Все у нас с тобой впереди!— Так жаль распростертого, поверженного товарища, так хочется ему помочь. И заплакать хочется. И свое больничное мытарство припоминается: «Саша! Если б ты знал!.. Мало кто тебе так посочувствует, как я...»

И все-таки Серго не перестает думать об «этом» — о том, что у страны маловато Хлеба, Металла, Энергии. Разве социализм может быть на бедности, на нищете? Никогда! Социализм может только тогда окончательно победить, когда станет полнокровным, богатым, могучим, когда все население заживет так, как надо жить гражданам социалистической страны.

Об этом он думает и на отдыхе. Не находит покоя и в Кисловодском санатории.

И вдруг — вот оно!— «Правда» за второе сентября: в ночь с тридцатого на тридцать первое августа забойщик шахты «Центральная — Ирмино» Стаханов установил в честь Международного юношеского дня всесоюзный рекорд — вырубил 102 тонны угля.

— Зиночка! Я прерываю свой отпуск и возвращаюсь в Москву.

— Час от часу не легче! Каждый день что-нибудь!

— Нет, это не каждый день случается. Но теперь будет каждый день, каждый час. Будет! Умру, а добьюсь.

— Ты никуда не поедешь.

— Да ты понимаешь, что это такое? Корпели, возились с организацией угледобычи — ни черта не выходило. В Руре дают на отбойный молоток четырнадцать тонн, в Англии — одиннадцать, у нас норма была шесть тонн. А он ахнул сто две! Пока я тут отдыхал, он думал за меня. Решал! Шел мне навстречу. Теперь я должен не спать, не есть... Ну, позволь хоть поругаться по телефону с наркоматом. Просмотрели главное! Это же переворот.

Серго вспомнил прочитанное когда-то: «Я бы отдал все свои книги за то, чтобы где-нибудь была женщина, которую бы беспокоила мысль, опоздаю ли я к обеду». «Зина! Спасибо, что ты есть у меня. Какое счастье! Как неисповедимы, причудливы судьбы любви! Сдержанно рассудительная сибирячка и порывисто пламенный кавказец. Притом еще, говорят, счастливые браки редко случайны — они закономерны в том смысле, что предусмотрены не только сердцем, но и разумом. Однако не мешало бы тебе, Зиночка, усвоить одно очень важное правило: нельзя запрещать мне жить, как я должен...»

И он все-таки возвратился в Москву раньше положенного.

Еще проезжая Донбасс, узнал, что за Стахановым, парторг того же участка Дюканов нарубил за смену 115 тонн угля, комсомолец Концедалов — 125. Через несколько дней снова Стаханов — 175, потом и 227, а Никита Изотов — 240.

Да, бесспорно, глубочайший принцип нашей натуры — страстное стремление к признанию своей ценности. За Стахановым последовали другие, добывая и триста, и четыреста, и даже пятьсот пятьдесят две тонны.

Девятнадцатого сентября на Горьковском автомобильном заводе Александр Бусыгин отковал 1050 коленчатых валов при норме 675.

Петр Кривонос повел поезда со скоростью пятьдесят три километра вместо тридцати.

Евдокия и Мария Виноградовы стали ткать на ста сорока четырех станках вместо шестнадцати...

«Что случилось? Разве все, кто руководили и планировали, ни черта не понимали? Конечно, нет. Произошло событие огромного исторического значения. И твой долг, Серго,— всеми силами поддержать Стаханова и его уже многочисленных последователей».

Орджоникидзе пригласил Стаханова и стахановцев в Москву на празднование восемнадцатой годовщины Октября, на Красную площадь. А потом собрал у себя в кабинете.

Сквозь проемы высоченных окон мягко сеется свет скупого дня. А на длинном столе сияют яблоки и апельсины в вазах. Стулья, что поближе к рабочему месту наркома, уже заняты. Вот и сам он — идет вдоль длинного стола. Задерживается возле каждого. Вот жмет руку кряжистого могучего парня, с большой головой, крупным волевым лицом. На вид парню еще далеко до тридцати. Крепок. Здоров. Надежен. И так ему тесен новехонький, может, впервые надетый пиджак. И так не кстати галстук, повязанный, конечно же, в последний момент.

— Откуда?

— Со станкозавода вашего имени в Москве.

— Ты Гудов? Слышал, слышал. Хорошо, поговорим, как тебя с завода выгоняли.— Серго переходит к худощавому, наголо стриженному хлопцу, с бледноватым лицом, с большими серыми глазами и девичьими ресницами. Ласково трясет за плечо: — Вот ты какой! А я думал, Стаханов — великан...

Как только перестали хлопать в ладоши, слегка успокоились и расселись, Серго к делу:

— Ну, расскажите, какие чудеса творите. Как?

Пошли выступления. Первым — Алексей Стаханов. За ним Петр Кривонос, Александр Бусыгин, Евдокия Виноградова, Мария Виноградова, Иван Гудов. Серго кивнул ему:

— В течение пяти минут расскажи, как тебя выгоняли.

Гудов одернул пиджак. Выпростал шею из галстука. Глянул прямо, без робости, вроде даже с вызовом: вот он, каков я, задира. Загудел молодецким, чуть хрипловатым баском:

— Тяжелые станки делаем, агрегатные, специальные... Освобождаем страну от иностранной зависимости. Завод наш отличный. Начали строить в тридцатом. Пустили в тридцать втором. Я тоже строил — тачку гонял. Подучился — поставили фрезеровщиком. Директор вызывает, говорит: «Нарком дал мне установку в ближайшее время перекрыть проектную мощность завода». Мастер задание дает: надо сделать то-то и то-то. Поработай хоть три смены, но сделай... Зачем три смены? Думать будешь — за одну сделаешь... В общем, дал четыреста с лишком процентов и без брака — одна к одной крышки...

Серго перебил:

— Про твои подвиги мы и без тебя знаем. Ты, во-первых, раскрой секрет, как добиваешься такой выработки при высоком качестве, а затем расскажи, за что тебя выгоняли.

— Товарищ Серго! Вы меня прервали и минуту отняли. Теперь давайте мне больше времени.

— Хорошо, дорогой! Не серчай, пожалуйста.

— Как добиваюсь?.. Люблю работу. И она меня любит. Интересно мне работать — сделать любопытно. Загодя узнаю, какое будет задание: ага! Обдумаю все чин чином. Заступаю, а план в голове на всю смену, как и что. Как силу ровно блюсти — до последней детали, а не выкладываться по первости, чтобы потом высунувши язык. Если где какую наладку, приспособление примечу, не пройду мимо: или сам сделаю, или добьюсь, чтобы мне сделали... В общем, стал работать двумя фрезами вместо одной. А выгоняли меня, товарищ Серго... Бузил больше всех. Из двадцати пяти дней одиннадцать вовсе не работали! Разве это дело? Зарплата горит. И обязательства. Зачем было слово давать, коли выполнить не можешь? Ну, и выражался маленько... «Замоскворецкий,— говорят,— хулиган Ванька Гудов!» Да какой же он хулиган, Иван Иваныч Гудов, сын собственных родителей?!.. Он добра хочет, за дело болеет...

Орджоникидзе встал, подошел к директору завода, сидевшему под картой Советского Союза. Положил руку на плечо:

— Товарищ Сушков! Ты молодой директор, как же терпишь? Что собираешься делать с саботажниками? Ты же большевик. В Красной профессуре учился... Кто мешает стахановцам, кто стоит на нашем пути — сметем. Сметем беспощадно!..

Долго не ложился он в этот вечер. Все рассказывал, рассказывал жене, брату и дочери:

— Стаханов самый старший из них. Ему, как он говорит, «уже» тридцать. Кривоносу двадцать пять. Дуся Виноградова девчонка...

Стаханов из-под Орла. С двенадцати лет осиротел, стал кормильцем для матери и троих меньших. Поступил на мельницу. Днем мешки таскал, ночью коней хозяйских стерег. В деревне шахтой пугали: каторга, убьешь силу, пропадешь. Знали, что говорят: и отец и дед надорвались на шахте. Все же Алеша уехал в Донбасс: «Заработаю деньжат, чтобы лошадь купить,— возвернусь...»

Но не возвернулся. Сперва отгребщиком стал. Потом коногоном. Потом присох к шахте — понравилось. Выучился грамоте, курсы окончил. Поставил перед собой цель: во что бы то ни стало овладеть мастерством забойщика — хорошо работать отбойным молотком. Не видывал, говорит, еще такой силищи в руках человека, интересно, самому испробовать охота. Присмотрелся, как другие работали. Решил: «И я совладаю». Углядел неполадки в организации добычи — нет, так негоже, так не пойдет. Жена поддержала, как ты меня, Зиночка, поддерживаешь. Товарищи поддержали. Парторг поддержал...

«Вижу, это Стаханов говорит, дела идут в гору, рублю без устали, крепильщики поспевают. Отопью немного воды из фляжки — и снова за работу. Глыбы с грохотом летят вниз. Шум в забое от падающего угля и визга молотка, так что и слов наших не разобрать. Все окутано черной пылью — боевой фронт под землей, где я должен победить. Стало мне необыкновенно весело. Захотелось песни петь. Вот он я, рядовой шахтер, до большой мысли дошел. Рублю и рублю...»

Спрашиваю его: «Алексей Григорьевич, что нужно сделать, чтобы Донбасс в целом удвоил добычу?» Объясняет обстоятельно, толково, со знанием дела. Хоть сейчас поставь во главе Донбасса. И вину ни на кого не сваливает — на себя берет всю вину за то, что пока такого удвоения нет. Не то что некоторые горе-руководители. Знай выкручиваются, оправдываются, «объективные» причины выискивают. Кто хочет — ищет пути, кто не хочет — причины...

Кривонос,— рассказывал Серго,— всего третий год работает машинистом на паровозе. Говорит: «Пословица «тише едешь, дальше будешь» — не наша, реакционная. А наша вот какая: «По всем правилам едешь — дальше будешь». Ругали его, оскорбляли недоверием: выскочка, ухарь, хочешь быть спортсменом — и сам разобьешься, и машину угробишь, и пути. Начальство его наказывало за лихачество...

А он знай совершенствовал машину. Котел форсировал, проще сказать, сделал так, чтобы пару побольше давал.

Умение нужно и знание. Культура нужна. Все это, кажется, есть у Петра Федоровича. Окончил школу ФЗУ. Послужил в Красной Армии. Поучился в помощниках у замечательного механика, который тридцать лет водил поезда. И все тридцать лет без аварий. Ездил, по словам ученика, хорошо, смело и, главное, никогда не суетился, не ругался, не нервничал, как другие. Ни себя, ни кого не дергал.

Думаю, Папулия,— обратился к брату,— Кривонос в свои двадцать пять похож на учителя и такой же, если не более, классный мастер. Многие в помощники к нему рвутся: спокоен, ровен, выдержан и — не боюсь утверждать! — мудр. Я бы с удовольствием с ним поездил. Паровоз! Огнедышащее чудо! Люблю! Слушал Кривоноса — и так захотелось, так потянуло!

Послушали бы, как про свою работу говорит! Топка паровоза, в описании Кривоноса, целая поэма. «Чувствую,— говорит,— как вся машина набухает силой. Помощник должен кидать уголь, как хорошая хозяйка масло на сковородку кладет. Аккуратно, бережно. Легче, конечно, сразу набухать — и сиди, макароны продувай. Но тогда доброго пару не жди. Уголь набрасываем враструску, стелем ровно по всей площади топки.

Следим — ни-ни, чтобы продушники образовались. Светлые пятна такие на горящем слое. Как заметил — так разом кидай туда. Иначе в прогарины воздух свистанет так, что топку остудишь. Топим, конечно, вприхлопку: бросишь лопату — скорей закрывай шуровку, чтобы опять же не студить. Гляди да поглядывай. Упустишь момент — не то, что не взлетишь соколом на подъем, три часа будешь под ним мокрой курицей бултыхаться...»

Когда чествовали его в Славянске, девушки забросали Петю-машиниста цветами. Старые механики во главе с учителем внесли Кривоноса на клубную сцену. Усадили в президиум отца с матерью, жену...

Бусыгин — земляк Максима Горького,— продолжал Серго рассказывать близким.— Так же вкусно окает: «В Кóстрóме на той стóрóне дрóва градóм побилó». В двадцать восемь лет почтенный отец семейства: жена, сын-школьник, как ты, доченька, и еще сын-ползунок. Да племянника растит, воспитывает.

Повышенное чувство ответственности за судьбу других, за жизнь. Рабочий вождь.

Бригада была расхлябанной: «Что нам, больше других надо? Пущай начальство думает, оно газеты читает!» А Бусыгин: «Нет, шалишь! Я,— говорит,— по себе знаю, коли работа не мила, работается хуже. Давайте выберем кому что по сердцу». Расставил людей, чтобы каждому подходящая работа. Одному — под смекалку. Другому — под ловкость. Третьему — под силу. Ну, а вольному — воля, никто не держит... Все убедились: и делу и им самим польза.

Живешь, живешь, Зиночка, удивляешься и никак надивиться не можешь. Что за люди! Золото! И какая самоотверженная скромность! Дарит изо дня в день стране миллионы — и радуется, как ребенок, малюсенькой премии: отродясь такой колбасы не едал, такой крупчатки не видывал, таких яблок не пробовал...

Бусыгин пришел на строительство автозавода из деревни. Денег не было ни копейки. Шли с приятелем пешком от деревни до пристани. Хотели там на пароход сесть, да опоздали: ушел последний пароход без них, река уже льдом покрывалась. Пришлось и дальше пешком по бережку — двести километров. Кое-как добрались. Стал Бусыгин плотником на стройке. Потом, когда завод пустили, смазчиком в кузнице. Тут и научился ковать. Никто его не учил — сам научился в свободное время.

Сядут рабочие перекурить — Бусыгин тут как тут: «Дозвольте за вас попробовать». — «Валяй, пробуй...» Пока они сидят, он и валяет на паровом молоте. Мастер увидел, поставил подручным.

Как-то раз: «А-ну, Шурка, подмени Силыча. А то у него после получки вертикаль с горизонталью не пересекаются». Шурка — это Бусыгина так величали — присмотрелся, прикинул... Даже мастер удивился, покачал головой: сколько над этой ступицей бились — беда! И мýка. А Шурка ее с ходу обмозговал, одолел...

Запомнились мне, Зиночка, чуть не до слез, слова Александра Харитоновича Бусыгина: «Замечательно, что при хорошей работе меньше устаешь, чем при плохой. Чем ровнее да спористее идет работа, тем крепче да здоровее себя чувствуешь. С песнями будем работать! Как начали мы по-новому работать, так вся жизнь иначе пошла. Гляжу на свою прошлую жизнь и не верю до сих пор, что все это на деле, а не в сказке...»

И еще его же слова, когда попал первый раз в Москву, то сперва даже растерялся. В театрах побывал, и в Зоологическом саду, и на метро ездил. Ходил я по улицам,— говорит,— любовался на нашу Москву, а сам думаю: «Неужели это ты, Бусыгин, что в ветлужских лесах родился, что всю жизнь в деревне с хлеба на квас перебивался? Неужто это ты сам и есть Бусыгин — сидишь в Большом театре, начинаешь книжки читать?» Я ведь малограмотный. Книжек никогда не читал и только недавно, месяца два тому назад, первую книжку прочел — сказки Пушкина. Очень они мне понравились. Только правду сказать, трудно мне дается чтение. А учиться очень хочется. Ни о чем я так много не мечтаю, как об учении. Очень мне хочется дальше пойти. Хочется быть не только кузнецом, но и знать, как молот построен, и самому научиться молоты строить. И знаю я: буду учиться, еще лучше буду работать».

Вот так, Зиночка... Никогда не забуду эти слова Александра Харитоновича Бусыгина. В смертный час вспомню! Может, для того, чтобы он их произнес, я родился и жил?.. И еще, конечно, спрос душевный, нравственный... Чтобы руководить такими людьми, надо быть хотя бы вровень с ними...

Дочь Этери уже клевала носом. Да и Папулия после ужина осоловел, поглядывал в сторону отведенной ему комнаты. Серго видел это, но не мог ничего поделать с собой — допоздна рассказывал:

— Смотрю на них — полный кабинет людей, а вернее, судеб, героических судеб. Весь рабочий класс ко мне пришел. Думает вместе со мной, о том же. О благе отечества печется. Поддерживает меня и понукает. Может, сегодня я только по-настоящему понял смысл сказанного Максимом Горьким на прошлогоднем писательском съезде: «Вперед — и выше!» Вперед — это ясно. А вот выше... Тут не просто направление. Нет, выше предела возможного. Невозможное могут только люди. И впервые, друзья мои, я почувствовал, не понял — понимал и раньше,— а почувствовал, как трудно Владимиру Ильичу было впереди класса шагать. Звезды рабочего класса... Звездный час рабочего класса... Высокопарно, да?

— Отчего же? — возразил Папулия.— Высокие чувства — высокие слова.

— Не всегда, дорогой, не всегда. Высокие чувства требуют спокойных слов, тихих, а то и вовсе молчания. Да... Все может человек, если захочет по-настоящему. Теперь остается немного — всенародно захотеть...

— Хорошее «немного»!

— Ничего, сладим.

— Чай будешь допивать? — Зина принялась убирать со стола.— Этери с утра в школу, тебе — открывать совещание стахановцев. Выступление приготовил?

— Не беспокойся.

— Смотри, не забыть бы с утра впопыхах. Где оно?

— Здесь,— Серго ладонью коснулся лба,— и здесь,— дотронулся до левой стороны груди.

Первое Всесоюзное совещание рабочих и работниц — стахановцев промышленности и транспорта — Серго открыл в здании Центрального Комитета партии на Старой площади. Но оказалось, что зал заседаний ЦК тесноват. Перешли в Большой Кремлевский дворец.

За четыре дня выступили все известные стахановцы, представители всех промышленных районов, крупнейших заводов, портов, железных дорог, ведущие сотрудники Наркомтяжпрома и, кажется, все члены Политбюро.

Особенно растрогало всех выступление Курьянова — самого юного участника совещания, токаря из Куйбышева. Маленький — от горшка два вершка. Курносенький. В пиджаке, в белой рубашке с галстуком, он запрыгнул на трибуну. И его стало не видно из президиума. Все члены правительства подались вперед. Перегнулись через борт. С улыбкой рассматривали мальчонку.

Он смутился. Но быстро овладел собой. Пригладил аккуратно подстриженные вихры. Как большой, передал пламенный привет от рабочих, служащих, комсомольцев и всего рабочего состава Карбюраторного завода. Как заправский оратор, отпил воды — чуть не целый стакан. С важностью откашлялся. И заговорил звонко, по-мальчишечьи выкрикивая, стараясь тянуться вверх, к микрофону:

— Я приехал из колхоза, поступил в ФЗУ в тысяча девятьсот тридцать втором году. Я не знал, что такое токарный станок. Когда я поступил в ФЗУ, я сразу начал осваивать технику, которой меня обучали.

Я в ФЗУ шел все время на «отлично», все время был ударником, несколько раз меня премировали. Кончил по четвертому разряду, пришел на завод, мне дали сложный немецкий станок. Я прошел техминимум и сдал его на «отлично». Когда я сдал техминимум, мне дали осваивать плунжер для особого дизельного насоса, который впервые изготовляется в Советском Союзе...

«Верно, впервые,— подумал Серго, сидя на председательском месте.— Сгодится как раз для того танка, который конструируют Кошкин с товарищами...»

А Курьянов с гордостью продолжал:

— Мне дали работу по седьмому разряду. Я начал смотреть, как старые рабочие работают. С первых дней мне норма была дана — один час пять минут на плунжер. Первый месяц я не укладывался в норму: у меня уходило по часу тридцати пяти минутам, по часу сорока пяти минутам. Потом стал выпускать в сорок одну минуту штуку.

Я взялся уплотнить свой рабочий день и был среди рабочих рационализатором. Я и заработок свой повысил.

— Сколько зарабатываешь? — спросил Серго.

— Первые полгода зарабатывал по четыре рубля пятьдесят копеек — шесть рублей в день, сейчас зарабатываю двадцать пять рублей в день.

Товарищи, за мою хорошую работу ко мне прикрепили ученика старше меня и больше меня намного. Мне семнадцать лет, а ему восемнадцать. Стал я его учить, какими методами нужно работать, все ему рассказываю, чертежи показываю. Мы хорошо организовали свое рабочее место, так что нам не нужно никуда отходить, все у нас на месте. Он спрашивает меня, что ему непонятно, где я «не того», скажет — давай, давай. Я всеми силами стараюсь передать ему свой опыт, хотя и недолголетний, но все-таки.— Курьянов перевел дыхание и заговорил вновь: — Я хочу сказать о том, как относится ко мне комсомольская организация, потому что она воспитала меня и научила, как работать по-новому. Точно так же и профорганизация.

— Ты стахановец или кто? — вновь спросил Серго.

— Я бусыгинец. Здесь все говорят — стахановцы, стахановцы, а мы, рабочие машиностроения, должны говорить — бусыгинцы, бусыгинцы. Первым организатором у нас был Бусыгин, который дал рекорд выше американского по ковке коленчатого вала.

Когда организовалось стахановско-бусыгинское движение, мы в инструментальном цеху проработали этот вопрос лучше, чем в остальных цехах. Я и некоторые товарищи выполняли ответственную работу. Мы созвали собрание. На этом собрании были профорг, комсорги. Мы стали говорить о том, как лучше добиться тех результатов, которых добились Бусыгин и Стаханов.

У нас уже имеется не один бусыгинец-стахановец, как я.

Профсоюзная организация учла, что я хорошо работаю, и премировала меня комнатой с полным оборудованием.

Товарищи, мы должны в социалистическом государстве все так работать. Каждый рабочий должен освоить технику... Я выполнял свою норму за сорок одну минуту, а теперь — за семнадцать минут, работаю по седьмому разряду и, главное, точность имею очень большую.

Да здравствуют комсомол и партия! — закончил он свое выступление.

Закрывая заседание, Серго говорил:

— Несомненно, что стахановское движение так укрепляет нашу страну, делает ее такой могучей, что никаким Гитлерам, никаким японским империалистам нечего думать о том, чтобы посягнуть хотя бы на кусочек нашей советской земли.

Богатыри, которые опрокидывают вверх ногами все, что было старого и в нормах и в учебниках,— эти богатыри дадут такие средства обороны нашей родины, чтобы сразу разгромить всех, кто вздумает посягнуть на нашу страну!

Но, товарищи, для того чтобы оборона страны была поставлена как следует, на должную высоту, надо давать оружие для защиты страны не только в необходимом количестве, но и высокого качества. Нельзя ни в коем случае противопоставлять качество количеству. Вся советская продукция должна быть высококачественной! А мы, товарищи, по этой части пока хромаем. Тот, кто хочет быть стахановцем, тот не может давать только количество, тот должен давать и качество,— без этого нет стахановца.

Товарищи, мы вступили в новую полосу развития.

Мы победили!..

Этим мы обязаны величайшему человеку, великому гению — Ленину.

Мы обязаны Ленину тем, что он организовал партию, вел ее от победы к победе, провел через Октябрьские дни, провел ее через гражданскую войну, защищая Советскую власть. Мы всем этим обязаны Ленину — великому из величайших людей всех веков!