Всех видеть счастливыми

СТРЕМИТЬСЯ К НЕВОЗМОЖНОМУ

Подводит здоровье. Не подводит страстное поклонение слову «надо». Поистине магическое слово! Не только придает силы и мужество, но исцеляет от болезней, скорбей, дарит счастье. Да. Разве не упоительно от души делать дело — необходимую всем будничную работу? Разве не это наивысшее счастье и подвижничество — самое трудное, самое важное, самое нужное? Конечно, выпрыгивать из горящего самолета с парашютом — героизм, и не малый, но куда больший — делать такие самолеты, которые не горят в воздухе...

Во главе тяжелой промышленности Серго стал в решающий, труднейший и сложнейший момент. Не только отсталость, доставшаяся от царя, и разруха после семи лет войны гирями висела на ногах страны. У пятилетки было немало врагов и дома и за границей. Все яснее становилось, что фашисты могут прийти к власти в Германии. И если придут, новая война неизбежна. Скорее собрать в кулак все силы, всю волю народа! Предельно напрячь, сосредоточить на главном его талант и разум!

«С чего начать?

Конечно, с науки. Наука — самое важное, самое прекрасное и нужное в жизни человека. Кто это сказал? Антон Чехов? Я это говорю! Всюду, везде есть свои Федоровы. Академик Губкин, например. Помню его по работе в Баку. Спроектировал, как скорее и лучше возродить промыслы. Потом открыл залежи Курской магнитной аномалии, богатейшие месторождения нефти между Волгой и Уралом.

А Лебедев? Предложил метод производства синтетического каучука, который признан лучшим на международном конкурсе, проведенном у нас. Наконец-то избавимся от резинового голода...

А Крылов?! Легендарный академик. Патриарх и любимец флота. Выдающийся математик, механик, астроном, кораблестроитель... Основоположник теории корабля, принятой во всем мире. Проектировал и строил первые отечественные линкоры, первые советские лесовозы и танкеры...

Академик Вернадский — наш, можно считать, Леонардо — предсказывает век использования внутриатомной энергии, несмотря на то что Эйнштейн и Резерфорд отрицают такую возможность. Кто знает? Кто окажется прав?.. А Чаплыгин?! Вавилов! Бах! Комаров! Прянишников! Вильямс! Павлов! Обручев! Циолковский! Горький! Да, да, именно Максим Горький, первейший академик по разделу человекознания».

Крупнейшие ученые стали друзьями и советчиками Серго. Он улыбался, когда они приходили к нему. На первое же совещание пригласил Александра Петровича Карпинского, президента Академии наук, академиков Архангельского, Байкова, Губкина, Павлова, Ферсмана. Пригласил молодежь Горной академии — Емельянова, Тевосяна, Завенягина. Они уже заявили о себе серьезным отношением к делу. Они, Серго убежден, способны делать настоящее дело. И будут делать.

— Дорогие товарищи! Друзья! Рад приветствовать вас в стенах учреждения, которое впервые за историю нашего отечества руководит всем его народным хозяйством. Мы пригласили вас, чтобы вместе помечтать. Давайте мечтать, как Ленин мечтал — с карандашом в руке, с точными выкладками. Что уже разведано у нас настолько надежно, чтобы начать строить рудники и шахты? Что и где разведать, куда бросить ударные отряды геологов? Какая нужна металлургия? Какими должны быть новые домны, мартены, прокатные станы, коксовые батареи? Где их строить?

Вместе набросали громадный план, с картой, с экономическим обоснованием: что выгодно, что выгоднее...

Серго учится так, как, пожалуй, и в шлиссельбургском университете не доводилось. И других учит. Сотни, тысячи наших специалистов он командирует за границу. Автомобилестроителя Лихачева — в Америку. Металлургов Емельянова и Тевосяна — в Германию, на заводы Круппа, где выплавляется лучшая в мире сталь. Авиаконструктора Туполева и создателя авиамоторов Микулина — в Англию, Францию, Италию, в лучшие фирмы, на лучшие заводы.

Кроме технического опыта, это приносит еще немало полезных впечатлений и знаний. Наши инженеры точнее оценивают собственные достижения. Вернее соизмеряют силы. Зорче присматриваются к тому, чего достиг возможный противник. Возвратившись из Германии, Тевосян и Емельянов наперебой рассказывают:

— Совсем недавно мало кто всерьез принимал там истерические — рот до ушей — речи бесноватого Гитлера...

— Ходили такие, например, анекдоты: в ресторане штурмовик требует селедку по Гитлеру. Официант говорит, что такого блюда нет. «Да как же вы смеете?!» На выручку приходит старший официант: «Не беспокойтесь. Селедка по Гитлеру? Очень просто готовится. Надо вынуть у нее мозги и пошире разорвать ей рот».

— Теперь иное дело. Гитлер призывает к захвату жизненного пространства на востоке. Это многим кружит головы. Рассказывать подобные анекдоты уже небезопасно. Что-то будет...

— Да, что-то будет,— задумывается Серго.— Но что бы ни было, у нас только одно средство: работа, работа и еще раз работа, только один путь: смелость, смелость и еще раз смелость.

За тысяча девятьсот тридцатый год были начаты основные стройки первой пятилетки. За следующий надо было сделать вдвое больше. Понятно, это радовало, но и осложняло жизнь.

Строились Магнитогорский и Кузнецкий комбинаты, Азовсталь и Запорожсталь, Тульский, Липецкий, Криворожский, Тагильский металлургические заводы. Днепрогэс. Шахты и рудники. Автозавод в Москве. Автозавод в Нижнем Новгороде. Автомобильный и шинный в Ярославле. Авиационные заводы. Тракторные. Танковые. Артиллерийские. Судостроительные. Заводы сельскохозяйственных машин. Комбайновые. Химические комбинаты. Электрические станции и линии дальних передач. Заводы тяжелого машиностроения, а проще бы сказать, заводы заводов на Урале и в Донбассе — целые города, способные дать машины в тысячи тонн весом, оборудование для домен и мартеновских цехов, шахт, электрических станций, нефтепромыслов, тяжелые экскаваторы, а когда понадобится — тяжелые танки.

Подобного загада-замаха еще не позволила себе ни одна страна за всю историю человечества. Десятки миллионов людей строили, строили, впервые познав свою истинную силу и ценность. Окрыленные, озаренные одной дерзновенно фантастической мечтой, поклоняясь одному-единственному идеалу: «5 — в 4!»

В этом и была судьба Серго. Его боль и забота. Его счастье и звездный час.

За год — всего лишь за один год! — в Москве на пустыре, прозванном Сукиным болотом и считавшемся непригодным для застройки, подняли, пустили, освоили тончайшее, сложнейшее производство — завод шарикоподшипников. Шарик — так ласково его называли.

На семнадцать месяцев раньше срока пошли поезда по магистрали, соединившей Среднюю Азию с Сибирью. Вступил в строй Турксиб — славный прообраз и прародитель БАМов.

Опытные американские инженеры высчитали, что сооружение механосборочного цеха Сталинградского тракторного потребует ста шестидесяти трех дней, кузнечного — ста семидесяти. Механосборочный возвели за двадцать восемь, кузнечный — за сорок пять.

17 июня 1930 года, за девять дней до открытия Шестнадцатого съезда партии, с конвейера сошел первый трактор. Его целовали, гладили так, что стерли всю краску. Пришлось красить заново. Вновь покрашенный, он был отправлен в подарок съезду.

Однако... Сталинградский тракторный, построенный по образу и подобию того самого завода, кинофильм о котором Ленин смотрел в последние дни жизни, выпускал за сутки то шестнадцать машин, то тридцать, а то и... семь. Этакими темпами сто тысяч тракторов не дашь и к концу века.

И Серго едет на Сталинградский тракторный.

В Сталинград поезд пришел под вечер. И тут же вагон председателя ВСНХ — на заводские пути. А сам Председатель — в цеха.

Все же успел мельком увидать город, памятный по восемнадцатому году, когда отступали сюда из Ростова на бронепоезде. Догоняли бандитов, похитивших золотой запас. Дрались с ними, пока не перебили всех. Мало что изменилось в облике города.

Та же привокзальная площадь, те же улицы, облезлые дома, разбитые мостовые. Словно хромая, тащится линялый, битком набитый трамвай — и на подножках люди висят гроздьями. Милиционер жестами регулирует движение: один грузовик, две подводы, две ручные тележки. Мороженщик в окружении ребятни и бродячих собак. Папиросница с лотком. Мальчишки — чистильщики сапог ящиками на ременных перевязях лупят друг друга: конкуренция. Прохожие отплевываются от пыли, спешат в очередь к ларьку.

И все же Серго был в радужно приподнятом состоянии. Точно ждал хорошее, обещанное ему, и знал, что сбудется. Солнце клонилось к западу, но грело по-весеннему, на совесть. По ходу вагона открывалась иная картина: новый город бросал вызов старому.

Пыли меньше: бульвары, неведомые старому, смиряют ее разгул. Волга виднее — воздух ощутимее. Зовут речные просторы, сизая дымка над ивняком затопленного острова, над левым, пологим, берегом, отодвинутым вдаль половодьем.

Ветер доносит в открытое окно вагона запахи полой воды, свежей рыбы, молодой травы. Проходит навстречу состав из платформ, переполненных молодостью, песнями, смехом,— рабочий поезд. Клуб. Жилкомбинат. Фабрика-кухня. Медно полыхают в лучах солнца широкие окна — здание главной конторы представляется сказочно стеклянным. Точь-в-точь, как виделось во снах. Весь завод возникает как нечто неправдоподобно прекрасное, гармонически стройное, разумное.

Все вокруг вроде бы знакомо по другим заводам. Гул цехов. Запах гари и нефтяных масел. Рев паровозов. Перезвон автокаров. Поступь людей, причастных к металлу. В то же время было и нечто неизведанное. Оно-то и придавало окружающему прелесть чуда: тракторы, тракторы, их царственный грохот.

Обходя завод с директором, главным инженером, парткомовцами, Серго любовался тем, как хорошо вписывались корпуса в высокий правый берег на виду всей Волги. Громады из бетона, стали и стекла будто кто опустил на эту пока еще, к сожалению, не родную для них почву. Да, не родную: построенный по последнему слову техники завод должен давать девяносто тракторов каждый день, а дает...

Словно досаждая Волге с белым пароходом, литейный цех ослепительно черен от кровли до цоколя. Глух и слеп от сажи. Внутри, куда пригласил Грачев, директор завода, было чему подивиться, от чего проникнуться уважением к человечеству, к самому себе.

Вот уж, верно, истинное сокровище для людей — умение трудиться. Вот уж, по справедливости, все необходимое для нас добывают человеческий пот и человеческий труд. Шихтовый двор, которым начинался цех, был просторен и высок, как Большой театр. Пронзительно посвистывал за распахнутыми воротами паровоз — осаживал сюда платформы с песком. И сейчас же с верхотуры на них ринулось отполированное до сияния стальное полушарие. На лету разинулось двумя челюстями. Вгрызлось в песок. Свело челюсти, захватывая уйму песка. Взмыло, пронеслось над головой. Страшно, но великолепно!

В литейном зале все дрожит и трясется. Даже снопы света от потолочных прожекторов пропитаны пляшущими пылинками. Закопченный и обгорелый ковш остановлен против желоба печи-вагранки. Удар копья с керамическим наконечником в лётку — и огненная струя грозно грохочет в ковш. Предупреждает: поберегись!

Ладонью Серго заслонил лицо от нестерпимого жара. Поднялся по витой лестнице. С площадки печи хорошо видно. Требуя внимания и осторожности набатом колокола, кран несет наполненный ковш. Ленты шести конвейеров везут набитые формовочной землей стальные ящики-опоки. «Интересно! Если бы все постигли красоту и смысл того, что делается рядом в обыденной обстановке... На футбол смотрим часами: захватывает, ясен смысл борьбы. А здесь? Если бы все умели так же остро ощущать суть любого будничного дела!.. С каким азартом следили бы за тем, скажем, как экскаватор копает, как растет кирпичная кладка, как заполняет формы этот чугун».

Формовочные машины грохочут так, что в трех шагах с трудом разбираешь слова. Но, грозя мгновенной смертью, внятно шипит чугун. Душно. Пыльно. И неистребим запах горелой земли.

Оторвавшись от провожатых, Серго шел вдоль конвейера. Увлеченно прослеживал путь от деревянной модели до чугунной отливки. «Много мýки перенесет пшеница до мукѝ»,— повторяют мельники. Но куда их мельницам!.. Набивка опок землепадами из бункеров. Трамбовка. Формовка. Просушка. Установка стержней туда, где будут пустоты. Движения машин и людей сноровисты, четки, исполнены достоинства. Ничего лишнего. Суета и спешка не к лицу Мастерам.

В металл воплощается заветная мечта Ильича...

Походил, присмотрелся: не все так разумно, как показалось на первый взгляд. Остановился у камеры для выбивания забракованных отливок из форм. Рабочий в защитной маске с очками черной ладонью отер черный лоб. Саданул кувалдой по забракованному блоку цилиндров так, что тот развалился, испустил дух черными клубами вверх — в вытяжку: «Ломать — не строить!» Труд целой армады машин и рабочих насмарку. Тоска по сгубленному в брак труду и металлу умудрила взгляд Серго. Со вниманием осмотрел курганы горелой земли. Их разбивали кирками и ломами, разгребали лопатами, увозили тачками и автокарами.

— Субботник,— объяснил директор завода.— Технический отдел работает.

— Инженеры?! — Серго с трудом сдержал ярость.— А скажи, дорогой, что значит слово «инженер». И вы не знаете? — обратился к работникам технического отдела, вооруженным метлами.

Большинство еще усерднее налегли на свои «орудия». Смущенно, с любопытством поглядывали на легендарного большевика. Серго видел, что люди хотели поговорить с ним. Приподнял фуражку со звездой. Вытер лоб тыльной стороной ладони. Расстегнул длинную шинель, точно душу распахивал. С обычной бесстрашной искренностью кинулся в разговор:

— Не знаете, что обозначает имя вашей профессии, вашего призвания? «Инженер» — французское слово, от латинского «ингениум» — «способность, изобретательность». Выходит: «способный, изобретательный». Наверно, и «гений» отсюда же.

— Скажите пожалуйста! — удивились, заинтересовались. Обступили его, заговорили все разом, наперебой.

А он спокойно, не возвышаясь и не унижая упреками, но настойчиво:

— Разве так надо использовать инженеров во время субботника? — Повернулся к директору: — Товарищ Грачев, ты считаешь, это подходящее дело, чтобы инженеры проявляли способность, изобретательность?..

Весь следующий день Серго ходил по заводу. И всюду видел то же самое: грязь и беспорядок. Вдоль главного конвейера бежал, неистово ругаясь, мастер в засаленном синем комбинезоне. Возле колонны с пусковой кнопкой и таблицей учета выпущенных тракторов поджидал его юноша в коротковатой кожанке. Как выяснилось, корреспондент заводской многотиражки. Продолжая бранить его, мастер остановил конвейер.

— Тракторы готовые ждут, а конвейер стоит...— Корреспондент обратился к Серго за поддержкой: — Я и пустил. План надо...

— Вон из цеха! — рассердился Серго и спросил у мастера: — Часто у вас так случается?

— Да, почитай, каждый день. Умельцев бы нам столько, сколько у нас тут болтающихся без дела! — Объяснил толково: — Здесь, на выходе, за сушильной камерой, всего пять готовых машин. А перед красильной сборщики зашились — я и остановил конвейер. А этот!..— кивнул в ту сторону, куда ушел корреспондент.— У людей дураки — загляденье какѝ, а наши дураки — вона какѝ: дом жгут и огню рады. Конвейер пошел, ребята мои растерялись, один даже в красильную въехал.

— А скажи, дорогой, ты сегодня сотню тракторов мог бы собрать?

— Обеспечьте равномерную подачу деталей... Думаете, интересно прохлаждаться? Поденщик я или мастер? Люблю работу. И она меня любит. Беда, товарищ Серго, что каждый тут сам по себе. Это при конвейерном-то производстве! Неорганизованность, неслаженность — отсюда и темп черепаший. Говорят, будто никто ничего не умеет. Как бы не так! Мы, тульские, блоху подковали. А ленинградцев сколько на подмогу прибыло — путиловцев, кадровых мастеров! Да Форда этого за пояс заткнем.

— Хвастаешь небось, дорогой?

— Эх, не знаете вы Егора Кузнецова, товарищ Серго. Дайте только порядок и ритм...

— Дальше один пойду,— объявил Орджоникидзе директору Грачеву.— Хочу с рабочими потолковать. Может, побольше скажут, чем вы.— Подал знак Семушкину, чтобы и тот не сопровождал.

— Позвольте остановить завод! — взмолился директор.— Дайте мне десять дней!

— Нет у меня их, дорогой.— Серго с состраданием оглядел его.

И директор понимал, что нельзя останавливать завод ради наведения порядка, но устал так, что не только сердце — кости болели. Забыл, когда ел не на бегу, когда спал вдосталь. Забыл, когда последний раз виделся с детьми: он уходил из дому — они еще спали, возвращался — уже спали. И Серго видел все это по его землистому лицу. Понимал по ввалившимся глазам сдавшегося человека. Чувствовал все это, но спросил:

— Знаешь, какое кино Ленин смотрел в последний день жизни?

— Откуда ж мне знать? Чарли Чаплина, может?

— О производстве тракторов,— Подумав, добавил, как бы отвечая самому себе: — И Гитлер торопит...

Через одиннадцать — всего через одиннадцать!— лет здесь разразится битва, которая определит ход истории во второй половине века. Ни директор, ни Серго до тех пор не доживут. Но завод до тех пор даст тысячи тракторов и танков, которые предрешат Победу.

Вот здесь, на этом самом месте, эта самая земля взорвется дымом и пламенем. Цистерны нефтехранилища вздыбятся огненными смерчами до неба. Скроют солнце. Обрушатся с берега лавами огня, пронзительно горького чада. Реки полыхающей нефти, бензина, гудрона впадут в Волгу. Воспламенят ее. Спалят пристани, пароходы на рейде. Вокруг засмердит плавящийся асфальт. Подобно спичкам вспыхнут столбы с проводами.

Гром, грохот, визг бомб, снарядов, мин. Гул разрывов. Скрежет рушащегося железобетона. Треск неистовствующего огня. И над всем этим — проклятия гибнущих, мольбы детей, рыдания матерей. Люди, прошедшие не одну войну, будут потрясены. Покажется, что ничем не одолеть это светопреставление. Ничем, кроме рук человеческих, человеческого пота, человеческого труда...

Рабочие тракторного, отражая непрерывные атаки на завод, не уйдут из цехов. Восстановят тысячу триста подбитых танков. В критический момент, когда будет решено взорвать завод, чтоб не достался неприятелю, и заложат взрывчатку, рабочие потребуют не взрывать родной тракторный. И они выстоят до конца, потому что будет на нашей земле СТЗ — пусть кусочек его цеха, пусть оплавленная капелька станка. Камня на камне не останется от этих стен, от этого конвейера, от Сталинграда, но дело свое они сделают. Возрожденный из пепла войны завод станет давать тракторы лучше, мощнее, краше прежних — тракторы мира.

Ничего этого не увидит, не узнает Серго. Но чтобы так было, он жил и работал.

Директор пожаловался:

— Невозможно, немыслимо...

Серго так жалел его, так хотел видеть его счастливым в кругу семьи. Будь здоров! Живи сто лет! Но ответил:

— Нет у меня десяти дней,— и пошел навстречу движению конвейера от ворот, из которых выходили готовые тракторы.

В столовой кузнечного цеха подсел к обедавшим рабочим:

— Как кормят?

Крайний достал из кармана обшарпанную деревянную ложку:

— Отведайте.

Зина строго наказывала, чтоб не ел ничего вне дома. Да и сам лучше Зины знал: нужна диета. С его почками, вернее, с оставшейся почкой любая случайная трапеза может стать роковой. Но со всех сторон смотрели рабочие: побрезгует председатель ВСНХ нашей похлебкой? Не объяснишь ведь, что он с наслаждением хлебал и тюремную. Принялся есть из одной тарелки с соседом — чинно, в очередь опуская ложку со своего краю, как требовали давно известные ему правила артельного харчевания. Про себя тосковал и смеялся: «От такой еды не заболею! Более чем диетическая!» Борщ оказался и впрямь водой с сеном, как аттестовал напарник по тарелке.

Чтобы у народа была еда, нужны тракторы. А чтобы тракторы были, нужна еда!.. Еще один заколдованный круг, из которого умри, а вырвись... Что сказать в ответ на ожидающие взгляды рабочих? Ничего, мол, ребята, подтяните пояса потуже? Наобещать — скоро лучше будет, и уехать? Виновато развел руками:

— Понимаю, что тяжело, но ничего обещать не могу. Будет еще труднее.

— Спасибо за правду,— сказал один из рабочих.— Да вы не расстраивайтесь. Теперь живем! Тепло пришло, а раньше... Крыши текут. Утром встанешь — на полу по щиколотку вода. Пока до выхода дотяпаешь — мокрый, как котенок, зубы стучат. Печка топится, да разве весь белый свет обогреешь? Одеяло теплое, одно на всю бригаду, по очереди одевались. Говорят, ничем тараканов не вывести. Врут. Наши сами разбежались...

— Не расстраивайтесь, товарищ Серго! — подхватил другой рабочий.— На пустыре город подняли — настоящий, с кирпичными домами. Раньше я ничего не умел, а теперь — пожалуйста, и за плотника, и за бетонщика, и в кузнице вот. Разве мы не понимаем? Мы ж по собственной воле. Комсомольцы. Стране надо — не вам, не мне...

— И мне, и ему, и тебе, дорогой,— поправил Серго.

— И то верно! Вперед — и никаких гвоздей! Так ведь?..

Все же Серго ушел расстроенный, недовольный собой. Как много еще надо — и можно! — сделать для создания человеческих условий жизни!.. Толкуем о хрустальных дворцах, а киоска путного не удосужились построить. Разве нельзя ускорить ввод пищевого комбината, фабрики-кухни?.. Эх, поскорее бы переселить ребят из бараков! Забыть, что они, бараки, были на нашей земле, что в них жили рабочие — первейшие, главнейшие герои современности...

Вечером на собрании работников завода он сказал:

— Каждому из нас совершенно ясно, что та колоссальная борьба, которую мы ведем сейчас на селе, переводя все старое, допотопное, раздробленное крестьянское хозяйство на социалистические рельсы, может быть закреплена и увенчана успехом только в том случае, если СТЗ будет давать один трактор за другим. Мы этот завод строили не для того, чтобы удивить мир тем, что вот, мол, мы на пустыре, где много столетий ничего, кроме пыли, не было, воздвигли завод,— ничего подобного...

Здесь, на плакате, у вас приведены слова великого нашего учителя Ленина: «Если бы мы могли дать завтра сто тысяч первоклассных тракторов, снабдить их бензином, снабдить их машинистами...»

Исходя из этого указания Ильича, мы и построили Сталинградский тракторный...

Колоссальный завод, махина. Но не мы им владеем, а он нами. Мы барахтаемся беспомощно. При тех машинах, которые имеются у вас, требуется дисциплина такая же, как от красноармейца, который стоит на посту... А у вас...

Но я не хочу этим сказать, что люди на заводе не годятся, что рабочие здесь плохие. Вчера ночью я стоял около двух часов у конвейера и видел рабочего, который прямо-таки горящими глазами впился в трактор, сходивший с конвейера, и с величайшим наслаждением следил за ним. Это можно было сравнить с картиной, как отец ожидает своего первенца. Жена рожает, а он в тревоге, и радуется, и отчасти боится...

Вчера ночью люди, которые днем кончили работу, вышли на субботник и убирали литейную, говорят, до трех часов ночи. В какой еще стране вы найдете, чтобы люди, которые только что кончили работу и утром должны выйти на смену, чтобы они работали еще ночью!..

Может быть, кто-нибудь скажет, что среди одиннадцати тысяч все рабочие — энтузиасты?.. Конечно, много прощелыг, лодырей. Но если взять коллектив в целом, так это — золото. Они отдают все свои силы, хотя и жалуются, что продовольствие плохое...

То, что я вижу у вас, это не темпы, а суета. Вы не знаете, что вам нужно делать, хватаетесь то за одно, то за другое, то за третье, барахтаетесь, как обезглавленная курица...

Вашему покорному слуге через каждые десять дней приходится держать ответ за ваш завод перед нашим Политбюро... Политбюро каждую декаду ставит в повестку дня вопрос о работе Сталинградского тракторного завода...

Техника — это большое дело, мы не можем ее сразу осилить. Но большие ли знания нужны, чтобы следить за чистотой?.. Я вчера говорил товарищу Грачеву: пожалуйста, эти субботники не повторяй, потому что вымотаешь силы...

Расстроенный и усталый до изнеможения, затемно возвращался он к Зине. Она встретила его на путях. Видно, долго ждала на таком свежем после заката ветре из непрогретых еще степей Заволжья.

— Есть хочется, как из пушки! — И, войдя в вагон, не помыл по обыкновению руки, а рухнул на диван: — Ноги отваливаются.

— Сейчас, родной, помогу. Поужинаешь. Чай у меня — чудо, ждет тебя. Ну-ка, давай сапоги снимем. Вот так...

За ужином возбужденно рассказывал об увиденном и услышанном. Она слушала не из деликатности. Все, что было интересно и важно ему, волновало и ее. Она вся была — в его помыслах, заботах.

После ужина, когда Зина затихла в спальном купе, Серго тоже прилег. С наслаждением вытянулся. Поглядывал то на плотно занавешенное окно, то на голубоватый ночник в потолке, то на стопку журналов с недочитанным романом Алексея Толстого «Петр Первый». Осторожно встал, подобрал сползавшее с постели жены одеяло. Не одеваясь, вышел в коридор.

Верно, Зина слышала, но притворилась, что спит: привыкла к его ночным бдениям. Считает: как бы он ни нуждался в отдыхе, размышления — для него лучший отдых. И нет большей радости, чем обуздать стоящую мысль. Может, в этом и есть лучшее лекарство?

Нет, он не считает себя инвалидом. Но ученые говорят, будто при страшнейших бедствиях исчезают многие болезни. Во время голода и гражданской войны не было язвы кишечника, заболеваний сосудов. Врачи, которые не щадили себя в борьбе с чумой и холерой, сами заражались редко. Должно быть, страстная, увлеченная работа на благо других поднимает устойчивость организма? Не зря же английский поэт Тэннисон советует: «Дерзать, искать, найти и не сдаваться». Может, и Зина верит в это? Потому и не мешает мне исцеляться этим. Спасибо, Зинуля. Спасибо, дорогой Сергей Петрович Федоров, за жизнь. Так хочется жить!..

В просторном, освещенном заводскими всполохами салоне окна не были зашторены. Просматривались редкие мутные звезды на весеннем небе, фонари цехов, сигнальные — зеленые, красные, желтые — огни бакенов и буксиров на Волге.

Оперся на массивную трубку полевого телефона. Включил настольную лампу, соединенную с городской электрической сетью. Достал из ящика блокнот, с которым ходил по заводу. Просмотрел записи...

«Где то главное звено, ухватившись за которое, вытянешь всю цепь? В чем оно? В ком? Бить кувалдой можно заставить человека, но думать — силой заставить нельзя... Весь уровень жизни в стране предопределяет ход Сталинградского конвейера — вся культура. И революцию мы делали не в последнюю очередь затем, чтобы утвердить культурные ценности, достойные человека, осуществить призвание, предназначение каждого, развить...— как это у Маркса? — все человеческие силы безотносительно к какому бы то ни было заранее установленному масштабу. Беспредельно.

Что из этого следует? Утверждение новой культуры идет в смертельной борьбе с отжившим. В первом году пятилетки у нас на сто жителей было сорок три неграмотных, в Соединенных штатах и Франции — шесть, в Германии — ноль целых, четыре десятых. А сейчас сколько? Не знаю. Почему не знаешь? Должен знать. Обязан. Владимир Ильич предупреждал, что построить социализм нельзя, пока в стране есть неграмотные».

Встал. Прошелся по салону. Остановился возле окна. Красиво: ночной заводище на берегу великой реки. Потушил лампу, чтобы лучше видеть. «Волга... Родная река Владимира Ильича. Как он в Париже тосковал по ней! Что бы Ленин сделал на моем месте? Погоди!..»

Кинулся к столу. Включил свет, перебрал книги. Есть же формула, математически точная формула Владимира Ильича! Ага! Вот она: «Черпать обеими руками хорошее из-за границы: Советская власть + прусский порядок железных дорог + американская техника и организация трестов американское народное образование еtс. еtс. + + = ∑ = социализм».

Как здорово! В который раз глянул на завод. Хорошо, что остановился не в гостинице, а здесь, на заводских путях. Лучше видишь — лучше думаешь, лучше чувствуешь себя. Правильно сказал я им там, заводским: золото они. Живут в бараках, на обед вода с сеном... За одиннадцать месяцев подняли такой завод посреди степи. Да с этими людьми!..»

Подсел к столу, написал: «Невозможное могут только люди: 100 лет = 10 лет. 1 голова = 1000 рук. Гл. инженер = гл. звено. Размах + деловитость + человеческий пот + человеческий труд + разумный энтузиазм + доверие = 100 лет пробежим за 10!»

Так с чего, стало быть, начинать? Ну, хотя бы вот с установления дисциплины, порядка, организованности... Даешь изобретательность, инициативность, научно-технический прогресс! Да здравствует чудо по имени интеллигенция! Доктор Чехов, инженер Бородин, поручик Лермонтов... Обвел слово «доверие» жирным кольцом.

Да, именно так! Прежде всего доверие к инженеру, ученому. Крупнейшие наши интеллигенты, в большинстве враждебно относившиеся к Советской власти, пошли в комиссию по электрификации, когда Ленин позвал. Электроплуг дали уже в двадцать первом, самом голодном, году. Дали ГОЭЛРО — прообраз, прародитель пятилетки. И сейчас честно, творчески работают в Госплане... Выдающийся интеллигент Владимир Владимирович Маяковский стихами поддержал наш Кузнецкстрой, когда комиссия специалистов предлагала Кузнецкстрой похоронить. Замечательный интеллигент Иван Петрович Павлов, академик, человек дореволюционного склада и закалки, рассуждает совсем по-большевистски: «Какое главное условие достижения цели? Существование препятствий».

Бесспорно! Прошлое учит настоящее не совершать ошибок в будущем... Побитая шведами армия Петра научилась воевать, да так, что в пух и прах разнесла шведскую под Полтавой... Антанта душила нас блокадой, а мы научились делать такие материалы, машины, оружие, каких раньше не умели...

Что же выходит? «Пожар способствовал ей много к украшению»? Если угодно, и так: диалектика — борьба и единство противоположностей, точнейшее, вернейшее понимание мира. И уж если грибоедовский Скалозуб это чувствовал, то мы-то и подавно должны...

Прав, тысячу раз прав древний китайский мыслитель Конфуций... Владеть собой настолько, чтобы уважать других, как самого себя. И поступать с ними так, как мы желаем, чтобы с нами поступали. Вот что можно назвать учением о человеколюбии. Благородный муж знает долг, а низкий человек знает выгоду. И перед человеком к разуму три пути: путь размышления — это самый благородный; путь подражания — это самый легкий; путь личного опыта — это самый тяжелый. Человек преклоняется перед силой и мужеством поступков.

И время и материя покоряются такому, скажем, поступку миллионов и миллионов людей, как революция.

Кстати! Именно об этом Клим так любит рассказывать. Когда он в восемнадцатом году с большим отрядом, на нескольких эшелонах, пробивался из Донбасса к Царицыну, белоказаки взорвали мост через Дон. Клим приказал строить деревянную опору взамен каменной. Инженеры говорят: «Невозможно, товарищ Ворошилов!» А Клим свое: «Материал подчиняется революции...» Первое чудо советской техники — мост на высоченной деревянной опоре.

Душа должна работать. Мобилизовать все резервы души! Стремиться к невозможному! Только такая жизнь достойна интеллигента. Только в ней счастье.

Светает, однако...

Погасил свет, возвратился в купе.

Жена спросила совсем не сонно:

— Надумал?

— До чего ж это здóрово, Зиночка,— жить!