Всех видеть счастливыми

КТО ДРУЗЕЙ СЕБЕ НЕ ИЩЕТ, ТОТ ВРАЖДУЕТ САМ С СОБОЙ

Ему восемь лет. Он стоит в холодной воде по колено и, нагибаясь, выворачивает со дна Квадауры камень за камнем. Под камнями живут рачки, похожие на кузнечиков. Надо одной рукой держа голыш, другой схватить шустрого рачка, упрятать в мешочек, висящий на шнурке с крестом. Дядя Дато наставлял:

— Рачок для цоцхали все равно что шашлык для джигита. О, цоцхали! Рыба рыб!

В предчувствии счастья, в предвкушении удачной ловли мальчик выбирается на берег. Размотана леска — волосы для нее сам бесстрашно надергал из хвоста Мерани. Насажен рачок. Поплюем... И-э-эх! Заброс. Ожидание...

Посмотри, цоцхали, какой вкусный рачок приготовлен для тебя. Да, это вам уже не те забавы, когда в засушливую пору дети перегораживали русло камнями, отводили воду в сторону и на отмели брали рыбу руками — не цоцхали, конечно, а так: усачиков-храмули, бычков-головачей, которых здесь называют орджо.

Сегодня дядя взял Серго с собой на дело, достойное мужчины. Конечно, мальчик гордится этим, хотя, по правде сказать, и не очень верит в успех. Река ему кажется мертвой. Только небо в ней живет, густо синее, близкое-близкое небо кавказского утра, а так — ни рыбешки. Вся вода насквозь, до камушка на дне, до песчинки, прозрачна. Какой тут добычи ждать? Откуда?

«Ну, приходи же, цоцхали! — молит Серго.— Приходи, форелька! Приходи!» Ему делается до усталости тоскливо: уж лучше бы ловить так, как прежде. Он чувствует, что этими мыслями обижает дядю, оглядывается. Дядя стоит посреди реки в засученных выше колен шароварах, с бамбуковым удилищем — и у него тоже не клюет. Жестами он внушает: зайди в воду, как я, иначе рыба тебя видит, кто рыбы хочет, тот и ноги мочит. Не охота заходить в холодную воду, но ради любимого дяди...

О, чудо! Тук-тук по руке. Леска дрожит, натягивается, гнет удилище. За камень зацепил? Нет, нет, нет — стучит сердце. Леска подается, напрягаясь, содрогаясь вместе с сердцем живой, натужной тяжестью. Тук-тук-тук — по руке. Тук-тук-тук — сердце.

Выпрыгнув из воды трепещущей радугой, цоцхали срывается с крючка: бу-ултых! — и нет ее. Только вода. Мертвая? Как бы не так! А где же в ней прячутся рыбы? Почему их не видно? Неоткрытый мир зовет и тянет к себе. Хочется завладеть им, постичь его. С трудом превозмогая слезы, подавив отчаяние охотника, упустившего добычу, с удесятеренной страстью мальчик продолжает ловлю. А если вон в той круговерти за камнем попытать счастья?..

Есть! И опять рыба срывается.

— Подсекай резче,— шепотом, слышным, наверное, на Казбеке, советует дядя.— Тссс!

Вновь напряжение, самозабвение. Холодная вода? Нет холодной воды. И босых ног нет. Есть только руки, ставшие удочкой.

Тук-тук!

Вот она, посланница неведомого мира — золотая рыбка. Лучезарная. Радуга в реке! Красные, черные, белые крапинки по желтым бокам. Голубая каемка. Спина буровато-зеленая. Серый прозрачный плавник усеян черными и красными пятнышками. Ты моя пеструшка!.. Упругая, сильная, рвется из рук. Оранжевый глаз молит злобно и скорбно: пощади, отпусти. Но даже если бы мальчику предложили сейчас такое сокровище, как велосипед, не разжал бы ладонь.

Говорят, новичкам бог помогает. И сейчас, видать, Серго — не исключение, ловит и ловит. А у дяди не клюет, хоть тресни. И чем больше племянник ловит, тем завистливее топорщатся чудесные дядины усы. Не выдержав, он откидывает удилище на берег:

— Испробуем старый солдатский способ.— Как был, в закатанных штанах и рубашке, ныряет туда, где за большущим камнем река пенится, кипит. Серго боялся подойти к водопаду, а дядя...

Наконец он выныривает. Отфыркивается. Мотает головой. Старается прежде всего вытряхнуть воду из богатырских — фамильная гордость — усов. Где ж его руки? Как-то странно, прихрамывая, припадая на один бок, выбирается к берегу.

— Ушибся? — участливо переживает Серго.

В ответ дядя поднимает руки: в каждой по большой форели. Ну и ну! И под коленкой зажата рыбина. И еще одна — под мышкой.

Дядя Дато воевал, когда Серго и на свете еще не было. И не просто воевал — герой, георгиевский кавалер. Веселиться любит не меньше других, а работает, пожалуй, побольше. Неутомимый, неуемный плясун, гуляка, ни одна свадьба в Гореше без него не обойдется. А рассказчик!.. Как начнет про сражения под Плевной, на Шипке,— до утра слушал бы и слушал, если б тетя Эка не прогоняла спать. Дядя научил Серго не бояться стрелять из охотничьего ружья, больно отдающего в плечо. Научил скакать верхом в седле и без седла. Когда тетя Эка не отпускает с ним на очередное молодечество, Дато с улыбкой урезонивает ее:

— Мужчина должен быть сильным и храбрым.

И она непременно сдается...

Наполнив ведро форелью, они стоят друг против друга у края искрящей, поющей воды. Дядя отжимает одежду, хлопает Серго по плечу так, что Серго едва с ног не валится. Но сам хлопает дядю. Дядя пошатывается, будто ему очень больно. Вместе они смеются. И кажется, словно в песне, горы ходуном ходят.

Счастье... Квадаура, несущая воду горных родников сквозь ущелье, поросшее буком, каштаном. Холмы, украшенные кукурузой и виноградом.

Родная Гореша. Простор. Приволье. Один дом от другого за версту, а то и за две. Среди них — вот он! — дом Константина Николаевича Орджоникидзе, известного односельчанам как Котэ-дворянин. По этому поводу дядя Дато постоянно шутит:

— У нас из трех жителей пятеро — князья, и всем кушать нечего.

Кукурузы с «владений» Котэ едва хватает до нового года. Чтобы кормить семью, он уходит на заработки — возит на быках руду из Чиатур. «Поместье» унаследовал в начале тысяча восемьсот восьмидесятых годов и женился на столь же благородной и — увы! — столь же нищей Евпраксии Григорьевне Тавзарашвили.

В тысяча восемьсот восемьдесят втором Евпраксия осчастливила его первенцем — Павлом, или Папулией, а в октябре тысяча восемьсот восемьдесят шестого года подарила Григория, крещенного в честь деда. Однако родня называет мальчика Серго. Так повелела бабушка: никакой он не Григорий, а Серго.

С мамой удалось ему прожить всего полтора месяца. Грустны семейные предания: когда умирала Евпраксия, она подозвала к себе сестру Эку и сказала: «Поручаю тебе своего маленького мальчика. Ты должна его воспитать. Знаю, что тебе будет трудно, но у тебя есть дочь Катия. Она девочка большая и поможет...»

Взяв осиротевшего младенца, Эка подыскала ему кормилицу. Когда у той пропало молоко, выпаивала коровьим. Катия нянчила малыша, случалось, с утра до ночи не спускала с рук, баюкала, напевала колыбельные. Потом Катия играла и резвилась с ним, тешила его сказками о прекрасных царевнах и богатырях, песнями, стихами о великом и бесстрашном Амирани, добром к людям, непокорном злым богам, водила в лес по ягоды, по орехи, по грибы. Серго вырастал крепышом, здоровяком и, как ей казалось, красавцем. Особенно хороши были его пышные золотистые кудри.

Через год после смерти мамы отец женился на тетеньке Деспине. Серго бегал к отцу и мачехе поиграть с Папулией. Мачеха... Верно, это не очень-то подходило к тетеньке Деспине. Она относилась к Серго, как к своим детям. Всегда встречала его улыбкой, вниманием, лаской. И он неизменно отвечал любовью на любовь. Воспитываемый добром, окруженный добром, он и сам рос добрым. Даже когда умер отец и Серго стал круглым сиротой, сердце его не ожесточилось, он, быть может, не так остро ощущал собственное сиротство. И дядя Дато и тетя Эка по-прежнему берегли его, заботились о нем, ничем не отличая от своих кровных Тарасия с Катией.

Кавказ. Родной Кавказ... Меж гордых гор, мятежно буйных рек, неприступных лесов Серго рос жизнелюбивым и общительным. С утра до вечера из двора Дато Орджоникидзе доносился детский смех, а то и крики спорщиков: мальчишки со всей Гореши хотели играть в лапту только на той стороне, где Серго. Когда надоедал мяч, вскакивали на коней, которыми с успехом служили фундуковые палочки.

Игра «в лошадки» часто оканчивалась слезами: кто-нибудь из лихих всадников расшибал нос. И тогда Серго первым бросался его утешать. Если же сам Серго падал, то старался поскорее подняться, смущенно оглядывался, как ни в чем не бывало снова «седлал коня», и уж, конечно, никто никогда не видел его ревевшим.

Верно, и потому, что рядом была Мзия — зеленоглазая, огненнокудрая, милая. Даже имя ее рождало очарование. «Мзе» — по-грузински «солнце». И порою Серго воображал, будто с ним играла сказочная красавица Мзетунахави, появляющаяся на свет из цветов розы.

О златовласой Мзетунахави рассказывала и пела Катия. В сказках и песнях Мзетунахави оказывалась узницей неприступных крепостей или бывала превращена в лань, в голубя. Чтобы вызволить ее, герой совершал захватывающие подвиги, совершал благодаря мудрости, доброте, прозорливости Мзетунахави. Она загодя наделяла его солнечным зайчиком или солнечным яблочком и другими волшебными плодами, с помощью которых он пролезал в игольное ушко, выбирался сухим из воды, мокрым из огня. И в конце концов прекрасная Мзетунахави выходила за него замуж. В сказках и песнях у героя, наверно, было иное имя, но Катия неизменно называла его Серго.

Озорник и непоседа, он несколько утихал, когда появлялась Мзия. Робея, подходил к ней, приглашал разделить его радость по поводу найденной раковины или пойманной бабочки.

Однажды они набрели на диковинный камень, склонились к нему, коснулись друг друга. Ветер сорвал с Мзии косынку, едва успела подхватить. Серго увидел белую-белую шейку девочки. Она была так близко, что он различал запах козьего молока, исходивший, должно быть, от ее губ, и еще чего-то неведомого, но волнующего и влекущего. Он смотрел уже не на камень — смотрел, смотрел да и поцеловал. Мзия вздрогнула и обмерла — даже не оглянулась. Но он видел, как шея ее зардела.

А мальчишки кругом кричали отчаянно, зло, завистливо:

— Жених да невеста!

— Рыжая, богом меченная!

— Не богом — чертом!..

Мзия рванулась прочь, но он удержал ее. Она заплакала. И у него в горле запершило... Не отвел взгляд от лица Мзии: и в слезах оно было ему милее всех лиц на свете — может быть, тем более — в слезах. Он любил, любил его, и, чем пристальнее всматривался, тем сильнее любил.

Конечно, он тогда и помыслить так не мог, но почувствовал: счастье — это уверенность, что тебя любят.

Скоро жизнь разлучит его с Мзией. Но разлука ослабляет лишь слабые чувства — сильные она усиливает, подобно тому как ветер, гася свечи, раздувает пожары. Взрослея, встречаясь с Мзией во время коротких побывок дома, он, застенчивый и пылкий, будет повторять:

— Мзетунахави! Подожди меня. Дождись.

Первая любовь. Она всегда обращена к возвышенному, устремлена к нему. В ней природа блюдет свою чистоту и мудрость, потакает тому, чтобы одна половина человечества чувствовала в другой лишь добро, красоту, силу. Любовь обогащала Серго неизменным ощущением добра, красоты, силы, поднимала в собственных глазах, побуждала к молодечеству. Даже увлечение верховой ездой шло от Мзии — от стремления выказать себя перед нею мужчиной. Однажды Серго упал с лошади и ушиб ногу так, что лежал без чувств. Его подобрал сосед, смыл кровь со лба, проводил домой. Серго кусал губы, чтобы не плакать от боли,— и не плакал.

«Униженье беззащитных недостойно храбреца»,— любил повторять дядя строку из поэмы «Витязь в тигровой шкуре».

И в характере мальчика это сказывалось. Ни разу пальцем не тронул тех, кто слабее. Зато бросался на выручку малышам, если их обижали старшие ребята. Приходил домой избитый, но это его не останавливало, и на следующий день снова заступался за слабых.

Вдруг у него заболело горло. Такой жар, бред!.. Никаких врачей Гореша не знавала. День ото дня мальчику становилось хуже, едва дышал. Боялись — умрет. В спаленке его собрались родственники, ахали, судили-рядили, причитали: что делать, как быть?..

— Если бы нарыв прорвался! — помечтала Катия.

Недолго раздумывая, Серго приподнялся на постели, зажмурился, сунул палец глубоко-глубоко в горло... Тем и исцелился. И тогда же твердо решил сделаться доктором.

Повзрослев, он любил вместе с дядей ловить рыбу, ходить на охоту, стрелять зайцев, куниц, участвовать в облавах на волков. Но больше всего увлекала его верховая езда. Как-то во дворе другого дяди, Авксентия, он загляделся на красавца Мерани. Смотрел и смотрел на драгоценного коня, подрагивавшего, будто в нетерпении, в предвкушении скачки.

Не в силах отвести взгляд, Серго сунул палец за подпругу, привычно проверяя надежность седлания. Мерани покосился на дерзкого пришельца огненным глазом — недобро, вызывающе и вместе с тем как бы поощряя, приглашая. Оскалился в недоверчивой пренебрежительной улыбке, прижал ухо. Плавным и резким толчком Серго достал до кованого стремени, легко вскинул себя на скрипнувшее седло, с трудом дотянул правую ногу до другого стремени...

Мотнув длинной шеей, Мерани отобрал поводья сколько мог, понес, покачивая, седока на упругой и гибкой спине. Волнуясь и волнуя, он старался перехитрить непривычно легкого всадника — то с одной стороны, то с другой вырывал поводья.

Напрасно Серго увещевал его, и совестил, и гладил по благородно лоснившейся холке. Свежий, сухой Мерани уносил мальчика все дальше от Гореши. Уносил с удовольствием, восхищаясь и наслаждаясь неудержимостью своего бега. Вот он вскинул ногу, замахиваясь на галоп, но удила врезались в губы. Обозлясь на поводья, Мерани удивился: ну и твердая рука! Вот уж не чаял, не гадал. По-новому, уважительно ощутил легкого всадника с такой твердой рукой.

Что за счастье скакать на горячем коне по глухим каменистым тропам навстречу горному ветру! Жадно вдыхал Серго воздух, настоянный на медовых травах. Вперял взгляд в синюю беспредельность, в расплывчатые, призрачные очертания деревьев, лужаек, потоков, рушившихся с утеса на утес. И они, словно по волшебству, обозначались яснее, вырастали, неслись на него и, мелькнув, исчезали. Сделалось так легко, так привольно. Радостная, ласковая истома движения. Изнеможение тела, слившегося с телом лошади. Полное одоление тревог и сомнений. Не было ничего на свете, что бы он не забыл тогда при виде синих лесов на горах под солнцем, под небом, под ветром.

Железо узнается в ковке, добрый конь — в беге. Стороннему, верно, могло показаться, что одинокий всадник скакал без нужды и цели. Но он-то, всадник, и Мерани под ним не были сторонними — они летели за счастьем, сами были воплощением счастья. Как здорово! Одно имя лошади чего стоит! В сказках, которые любит Катия, Мерани — крылатый скакун, быстрый, как молния.

Однако судьба всегда держит в одной руке сахар, в другой соль. Счастье не столько отравляется извне, сколько носит отраву в самом себе. Спохватился: «Дядя Авксентий!.. Я свел у него коня». Осадил Мерани, погнал обратно уже не по дороге, а напрямик. Скорей! Мерани без понукания прибавил ходу.

Впереди река. Вместе с Мерани Серго еще издали увидел ее. И обоих, всадника с лошадью, охватило мимолетное сомнение. Серго подметил нерешимость, тревогу в ушах лошади. Занес руку, свободную от поводьев, чтобы ударить по крупу, но тут же понял: сомнения и тревоги напрасны — Мерани приближался к берегу, плавно сбавляя ход. И все-таки придется спешиться, иначе распаленный конь может напиться, и тогда... Тогда плохо дело. Не выпуская поводья, соскочил с седла, взял Мерани под уздцы и свел его в воду, которая была не выше колен.

Осторожно ступая, двигались наискосок против течения. Переправляясь через горные речки, нельзя смотреть на воду: может закружиться голова. Знал Серго и то, что мелкие горные речки самые коварные: где вчера был камень, сегодня яма. Не предвидел он только одно. На середине брода Мерани вырвал поводья и припал, жадно хлюпая, к воде. Серго в ярости ухватился за поводья.

Уже не было ощущения счастья — было сознание вины, непоправимости, предчувствие беды. Мерани похрипывал, покрывался пеной. Солнце скрылось в туче, разлегшейся по западной гряде гор.

В теснине стало темно и сыро. Квадаура, шурша камнями, ревела смятенно и угрожающе. Серго уже не скакал, а ехал шагом, задыхаясь от нетерпения и горя. Молился, проклинал себя, горько насмехался над собою. Опасность потерять доверие людей превращала это доверие в самое дорогое на свете. И так жаль было Мерани! Говорят, коня его же ноги воруют. Нет! Ты украл коня. Ты — вор. Ты — пустая башка. Когда молния расколола черное небо, озарив округу, ослепив одинокого всадника, он словно очнулся, приметил, что конь тяжелее дышал. Вот он споткнулся на ровной дороге...

Уже виден был дом дяди Авксентия. Огибая излучину на выезде из ущелья, Серго вдруг почувствовал, что падал. Правая нога его коснулась земли. Едва успел выдернуть ее из уже прижатого стремени, как лошадь грянулась на правый бок. Мерани надсадно хрипел, старался подняться, мотая взмыленной шеей. Бился у ног Серго — точно как бьется подстреленный фазан. Выгнув к мальчику голову, смотрел на него дивным, но уже не огневым глазом.

Все еще не желая понимать, что случилось, Серго дергал за повод. Мерани снова забился, затрепетал, хлопая крыльями седла, выбросил передние ноги, пытаясь опереться на них, но не приподнял круп и рухнул с упрекающим хрипом. Серго чувствовал, что лицо его исказилось. В отчаянии он пнул Мерани, тут же пожалел об этом, стал дергать за поводья. Однако Мерани не подавался — уткнулся в пыль и смотрел на Серго глаз в глаз, не прощая.

— Вайме! — закричал Серго.— Что я наделал!..

Слабый стон вырвался через наглухо стиснутые зубы коня — и он затих. Мальчик бросился к селению, пробежал несколько шагов,— ноги не слушались. Он упал в придорожный бурьян и заплакал.

Долго он лежал так, вздрагивая от раскатов грома, от рыданий. Вся его твердость исчезла, душа изнемогла, разум потух. «А ведь можно никому ничего не говорить,— вдруг, словно избавление, осенила мысль. И он вновь ощутил свое сердце, которое не слышал с тех пор, как пал Мерани.— Никто не знает, что коня увел я...»

Когда хлесткий дождь освежил его разгоряченную голову, он поднялся, пришел к дяде Авксентию и признался во всем.

Жизнь складывалась не из одних забав. Будь так — бессмысленно жить.

С малолетства Серго выходил на сбор винограда, таскал на плече корзину — правда, поменьше, чем у взрослых. Старался в давильнях, пас коз, гонял в ночное лошадей.

И снова настало счастье: тетя Эка отвела его в школу. Светло помнится скромное зданьице на холме возле церкви. В нем умещались всего две классные комнаты, где трое преподавателей и священник обучали шестьдесят детей. С первого дня Серго обратил на себя внимание учителей. Тете Эке они говорили:

— Шалун, но какой изобретательный!

— Способный, даровитый мальчик. Легко все усваивает. Любит и умеет слушать, сам увлекательно рассказывает. До школьного порога сорвиголова — в классе внимателен, любознателен, прилежен. Боже упаси, чтоб кому-нибудь помешал.

До чего ж интересно каждый день узнавать новое, замечательное! А все, что он узнавал, было замечательным, хоть буквы, хоть дважды два, потому что все он открывал для себя с восторгом — как бы с распростертой душой. С гордостью чувствовал, как становится сильнее. Еще вчера не мог прочесть вывеску на духане, а сегодня... А завтра и книгу прочтет!

Без конца задавал вопросы, озадачивая учителей необычной для его сверстников пытливостью, поражая памятью. Если на прошлом занятии что-то оставалось ему неясным, то уж сегодня не отстанет, пока не выведает все «до точки». Любит писать. Любит читать и слушать, когда читает первый его учитель — уважаемый батоно Виссарион. Особенно нравятся рассказы о природе, о грозных ее явлениях — извержениях вулканов, наводнениях, землетрясениях. Слушаешь, и так жутко делается, что невольно зажмуришься, и упоительно — хочется самому побороться, как те люди, что жили до тебя, что не сдались, выстояли, победили.

Больше всего увлекают мальчика история, естествознание, география. С удовольствием воображает себя то в океане, то в песках Сахары, то на Северном полюсе. Только закон божий не любит. Старается увильнуть от занятий почтенного мамао — батюшки Чумбуридзе. Но поди отвертись от закона божьего в церковно-приходской школе. Впрочем, слушая вполуха библейские легенды и притчи, можно подумать о том, например, почему у дяди Дато так много всего — и земли, и кукурузы, и денег, а у соседа, пришедшего косить траву, не хватает на рубашку для сына. Почему, когда Серго дарит мальчику свою рубашку, дядя косится настороженно, а добрейшая тетя Эка говорит: «Всех голых не оденешь, всех голодных не накормишь»?

Почему, зачем так? Разве земля, большая и прекрасная земля наша бедна? Разве люди не работают на ней, обливаясь потом? Как здорово было бы дать всем, всем, кто работает, и красивую одежду, и сладкую кукурузу, и виноград — сколько душа пожелает!

С учителями ему везло. Уважаемый батоно Виссарион был вдумчивым и опытным педагогом. Когда Серго поступил в школу, Виссарион учительствовал уже седьмой год. Но главное — он любил детей, умел незаметно для них заставить серьезно работать.

Священник, почтенный мамао Чумбуридзе, оказался весельчаком, жизнелюбом, острословом. Весьма вольно толковал библейские легенды и притчи, от чего они походили на анекдоты. С первых дней он не скрывал от Серго симпатию, одобрял за то, что смекалист, улыбчив, неленив, за то, что наделен живым разумом и наблюдательностью, прощал озорство и недостаток почтения к вере, называл не иначе как Сержан.

Однажды после занятий Серго поймал козу и на виду у товарищей важно воссел верхом. В это время из дверей показался батюшка. Необычный для Гореши всадник загородил ему дорогу, покосился на притихших мальчишек, спросил, кого больше на свете — дьяволов или ангелов.

— Если тебя, сын мой, добавить к дьяволам, их окажется больше.

Не раз отец Чумбуридзе предсказывал:

— Кто доживет — увидит, что этот маленький Сержан станет большой личностью.

Способности Сержана отметил сам надзиратель церковно-приходских школ губернии. Он предложил, чтобы одаренный мальчик продолжил образование в том учебном заведении, какое выберут родные. Они выбрали школу, где учительствовал любимец и гордость обширной семьи Симон Георгиевич Орджоникидзе.

Недруги так отзывались о нем: «Грузинский народоволец, волчий билет ему обеспечен, умрет под забором» — и строчили на него доносы. Друзья говорили: «Прогрессивный интеллигент, народный в подлинном смысле учитель». Суть всего этого пока что не очень была ясна Серго, но он уважал Симона.

Верноподданные коллеги, сторонясь и побаиваясь Симона, следили за ним. Ведь он — шутка ли?! — учит детей грузинскому языку, что строжайше запрещено их императорским величеством.

После очередного доноса попечитель Кавказского учебного округа граф Ренненкампф великодушно не прогнал Симона умирать под забором с волчьим билетом в кармане, а строжайше предупредил и перевел в Белогорское училище — неподалеку от Гореши. Но и здесь Симон не унялся. Родной край называл не иначе как Сакартвело. Как принято в Грузии, только трех человек величал без отчеств: Шота — Руставели, Илья — Чавчавадзе, Акаки — Церетели. И Серго казалось, будто все они были близкими друзьями учителя. Симон Георгиевич умело направлял его чтение: первое место классикам — Гурамишвили, Пшавеле, Казбеги, Пушкину, Грибоедову, Шевченко. И конечно, больше всех волновал Руставели. Верно, потому что стихи «Витязя в тигровой шкуре» больше всего созвучны душевному ладу Серго.

Как-то Серго спросил Симона Георгиевича:

— Почему вас называют националистом?

— Националистом? Какая пошлость! И какая гадость! Послушай, бичо, за меня тебе ответит властитель наших дум, наш дорогой Акаки. Всегда помню его слова. Разбуди меня ночью — присягну ими. Вот они:

«Из слов Шевченко я впервые понял, как нужно любить свою родину и свой народ...» Ты слышишь, бичо? Из слов Шевченко! «Прежде всего я грузин, так как я рожден грузином, но это не означает того, чтобы я стремился построить свое счастье на несчастье другого народа. Моей мечтой является всеобщее счастье всех народов». Ты слышишь, бичо? Всех!

В училище Серго встретил Самуила Буачидзе. Сначала было одно сочувствие к нему: отец его, крестьянин соседней деревни, сидел в тюрьме за то, что заготавливал дрова для своей большой семьи в казенном лесу. Потом сдружились. Самуил много читал, интересно думал. Как Серго, он увлекался историей. Любимый его герой, Георгий Саакадзе, поднял восстание против шахского ига за свободу народа. Страдая, рассказывал Самуил о том, как после поражения Саакадзе бежал в Турцию, а там его казнили.

От Самуила Серго впервые узнал имена Чернышевского, Добролюбова, Салтыкова-Щедрина, слова «революционеры», «демократы». Самуил сочувствовал тем, кто «устает на работе так, что мясо от костей отходит, а живет хуже собаки». Когда он вспоминал своего отца, у Серго слезы наворачивались на глаза и кулаки сжимались. «Ну, погодите,— грозил он кому-то еще неведомому, но воплощавшему начала зла и горя,— дайте срок!..»

Случай не заставил ждать. В училище пожаловал попечитель Кавказского учебного округа сиятельный граф. Он заявил:

— Мужицкие дети, сколько их ни учи, останутся тупицами. Дворянскому сыну расти — умнеть, крестьянскому — ослеть.

И тогда крестьянский сын Самуил Буачидзе, бледный, встал, крикнул срывавшимся голосом:

— Ложь!

— Эт-то еще что за петух?! — изумился граф и повелел немедля исключить дерзкого «бунтовщика».

«Лучше умереть, чем смириться!» Серго вскочил на парту:

— Пусть исключают всех, или никого!

Того, что последовало, еще не видывали старые стены училища. Свист. Призывные выкрики. Стук — словно барабанная дробь. Заперли входную дверь, завалили ее партами, забаррикадировали лестницу на второй этаж.

Серго сорвал со стены портрет молодого царя и с воодушевлением начал топтать. Потом подскочил к окну, хватил по стеклу, крикнул стоявшим внизу учителям:

— Верните Буачидзе, не то все уйдем!

Смотритель училища отрядил для переговоров с «бунтовщиками» батюшку, но тому не отперли дверь. Серго снова потребовал:

— Пусть придет Симон Георгиевич, его впустим.

Переговоры были недолгими. Симон Георгиевич несколько успокоил ребят, пообещал уладить дело — и сдержал слово. Самуила не исключили. Никто не был наказан — даже Серго, столь непочтительно обошедшийся с портретом царя.

Потом будут в жизни Серго и революционные кружки, и демонстрации, и сражения. Но то было впервые. И впервые он с радостью понял: единение людей ради благородной цели — великая сила. Почувствовал упоительную сладость вести за собой других, идти впереди, бороться, презирая опасности, и побеждать.

Вскоре Самуил уехал в Кутаис продолжать образование в сельскохозяйственном училище. Но друга не забывал. Чуть не каждую неделю приходили от него письма, посылки. Прислал книгу Дарвина о путешествии на корабле «Бигль» вокруг света, «Записки одного молодого человека» и «Кто виноват?» Герцена.

Герцен... Через три года Самуил и Серго, ставший учеником фельдшерской школы, приедут домой на пасхальные каникулы, уйдут в горы. На тропе по свежезеленому склону Самуил остановится, обернется к Серго с важным видом:

— Можешь хранить политические тайны? — И улыбнется: — Еще бы! Не обижайся, что спросил, но за это тюрьма. В училище у нас есть один... педагог. Познакомил меня с настоящими людьми. Я вошел в кружок социал-демократов.

— Да ну? — Серго позавидует, хотя толком еще не знает, кто такие социал-демократы.

Самуил не назовет педагога, посвятившего его в социал-демократы. Лишь спустя годы Серго узнает, что им был Миха Цхакая — один из первых марксистов России, агент ленинской «Искры».

Шагая вверх по тропе, Самуил горячо и взволнованно будет говорить, что после бунта в училище многое передумал, много достойных людей повстречал:

— Не так надо драться с царем, как мы дрались! Один замечательный русский студент... Был в Сибири на каторге за политику, теперь ссылка на Кавказ. Рассказал о Герцене. Когда Герцену было столько лет, сколько нам с тобой, он с лучшим другом поднялся на самую высокую гору в Москве и перед лицом всей Москвы — понимаешь? — перед лицом поклялся посвятить себя самому дорогому и прекрасному, что есть в жизни,— борьбе за свободу и счастье. Никакие невзгоды, изгнание, гибель родных и друзей не заставили его отречься от клятвы. До последнего удара сердца остался ей верен... Вот бы и мы... Хочешь?

— Давай.

Заметно возмужавшие, не по летам развитые, телами — еще подростки, умами — уже юноши, они поднимутся на гребень, с которого видны окрестные долины, холмы, горы, касающиеся облаков.

«Кавказ подо мною...» Серго так захочет сказать, что вот оно, мы с тобой перед лицом Кавказа, перед лицом Земли, всей Вселенной, но побоится, что строгому Самуилу это покажется напыщенным, вдохнет легкий весенний воздух и молча сожмет руку друга.

Самуил ответит на его пожатие. Подумав, достанет из-за подкладки форменной тужурки тетрадь:

— Обязательно прочитай. Говорят, это написал Ульянов, брат казненного в Шлиссельбурге за подготовку покушения на царя.

Приняв такой же торжественно-глубокомысленный вид, ни о чем не спрашивая, Серго возьмет хорошо напечатанные синими чернилами листы, оглянется. Крепко держа, чтоб не вырвал ветер, переберет страницы, прочитает в конце: «...русский рабочий, поднявшись во главе всех демократических элементов, свалит абсолютизм и поведет русский пролетариат (рядом с пролетариатом всех стран) прямой дорогой открытой политической борьбы к победоносной коммунистической революции».

То будут первые ленинские слова, что дойдут до Серго.