Всеволод Большое Гнездо

«Стояние на Влене»

Превращение князя Всеволода Юрьевича в одного из сильнейших правителей Руси произошло стремительно. К новому, изменившемуся статусу нужно было привыкнуть — и ему самому, и другим князьям. Время своеобразной «притирки» и заняло первые несколько лет его самостоятельного правления.

Способ, к которому новый владимирский князь прибег в первую очередь, был традиционным — через установление родственных, или, точнее, матримониальных, связей. Прежде всего со своим ближайшим и наиболее сильным соседом, великим князем Киевским Святославом Всеволодовичем.

Переговоры на этот счёт шли ещё тогда, когда Всеволод пользовался покровительством Святослава. Сам же династический союз был заключён позднее, уже после окончательного утверждения Всеволода на владимирском престоле, когда отношения между князьями заметно охладели. Тем не менее обычай был соблюдён.

«Того же лета, — читаем в Киевской (Ипатьевской) летописи под 1179 годом, — призвал Всеволод Юрьевич Владимира Святославича к себе во Владимир и отдал за него свою братаничну (племянницу, дочь брата. — А. К.), Михалкову дщерь». И, по совершении брака, «иде Владимир с женою в Чернигов к отцу, ибо тут жил Святослав, придя из Киева»¹.

У самого Всеволода к тому времени родились уже три дочери — но все они пребывали в младенчестве, так что использовать их в качестве инструмента создания княжеских союзов пока было рано. Судя по тому, что Михалко лишь несколькими годами был старше Всеволода, его дочь тоже едва вышла из отроческого возраста. Но из последующей истории Всеволода Большое Гнездо мы знаем, что он имел обыкновение очень рано выдавать девочек замуж — как только позволяла физиология или даже ещё раньше. Так что предполагаемый юный возраст его племянницы не мог стать препятствием для заключения брака — ни для него самого, ни для ставшего его сватом князя Святослава Всеволодовича, ни для жениха, князя Владимира, не имевшего пока собственного удела.

Вероятно, в следующем, 1180 году, 10 ноября, был заключён ещё один брак: племянник Всеволода, 23-летний переяславский князь Владимир Глебович, взял в жёны дочь черниговского князя Ярослава, родного брата Святослава Всеволодовича. Впрочем, Владимир Глебович был фигурой вполне самостоятельной и мог устраивать свои дела без участия дяди. Брак этот таил даже некоторую опасность для Всеволода, ибо ещё больше отдалял от него племянника. Тем более что вскоре и родная сестра Владимира Глебовича — если мы правильно разбираемся в династических хитросплетениях того времени — вышла замуж за младшего двоюродного брата Святослава Всеволодовича, курского князя Всеволода Святославича — в будущем одного из героев «Слова о полку Игореве».

В семье же самого Всеволода Юрьевича почти в это самое время, «того же лета до Дмитрова дни», то есть ранее 26 октября 1180 года, произошло очередное прибавление в семействе — у его жены Марии родилась четвёртая дочь. О рождении первых трёх летописи ничего не сообщают; об этой же имеется запись: «...родися у великого [князя] Всеволода четвёртая дчи, и нарекоша имя во святом крещении Пелагея, а княжье — Сбыслава»². Крестила новорождённую её тётка Ольга — та самая бывшая жена галицкого князя Ярослава Осмомысла, которая бежала от мужа и доживала теперь свои дни во Владимире, у брата. Память преподобной Пелагеи Антиохийской празднуется 8 октября — действительно «до Дмитрова дни»; как мы увидим, Всеволод Юрьевич и позднее будет давать своим детям имена в соответствии с церковным календарём.

Примечательно, что в Ипатьевском списке, откуда извлечён этот текст, слово «князя» было приписано над строкой позднее, а первоначально читалось: «...родися у великого Всеволода...» Что ж, владимирский князь и в самом деле постепенно становился «великим Всеволодом».

Из множества других событий этих двух лет отметим смерть «княгини Глебовой», вдовы недавно умершего рязанского князя (и сестры Мстислава и Ярополка Ростиславичей), а также смерть 16 января 1180-го или 1181 года новгород-северского князя Олега Святославича. Для Святослава Всеволодовича и особенно для его брата Ярослава это стало событием, можно сказать, долгожданным, ибо позволяло избавиться от постоянных притязаний Олега на «отчий» Чернигов. Ситуация внутри разветвлённого семейства черниговских князей наконец-то более или менее стабилизировалась: «...Потом же Игорь, брат его (Олега. — А. К.), сел в Новегороде Северском, а Ярослав Всеволодич в Чернигове сел».

Но мира со Святославом так и не получилось. Ни Всеволод не собирался подчиняться свату, ни Святослав Всеволодович не мог удовлетвориться заключённым во Владимире браком своего сына. Конфликт двух князей, обозначившийся ещё в «деле» Глеба Рязанского, с каждым месяцем только нарастал.

«Рвануло» именно там, где Всеволод поначалу добился наибольших успехов, — в Новгороде и Рязани. И там, и там Святослав Всеволодович имел свои интересы, и интересы эти вступали в противоречие с интересами Всеволода Юрьевича.

Ставший в ноябре 1179 года новгородским князем Мстислав Храбрый оставил яркий след в истории Великого Новгорода, совершив во главе огромного 20-тысячного войска победоносный поход «на Чудь, на Очелу», то есть на территорию нынешней Эстонии. На обратном пути князь заставил подчиниться себе свободолюбивых псковичей, а потом едва не предпринял поход на Полоцк, но был остановлен братьями. Вскоре после этого Мстислав заболел и 13-го или 14 июня 1180 года (в разных летописях приведены разные даты) умер. «И плакалась по нему вся земля Новгородская», — свидетельствует летописец. Признанием заслуг князя перед городом стало то, что его похоронили в Новгородской Софии в той же гробнице, где лежали кости самого почитаемого из новгородских князей — Владимира Ярославича, сына Ярослава Мудрого.

Оставшись без князя, новгородцы обратились не к братьям Мстислава, но к Святославу Всеволодовичу — как к великому князю Киевскому. Святослав и определил им в князья своего сына Владимира. Так новоиспечённый зять Всеволода Юрьевича стал новгородским князем; «...и привели Владимира в Новгород, и посадили его на столе 17 августа», — читаем в Новгородской Первой летописи.

В наследство от прежних новгородских князей Владимир Святославич получил вражду с суздальским князем. И тот факт, что князем этим был дядя его юной жены, не имел теперь никакого значения. Владимир во всём подчинялся отцу и исполнял его волю, стараясь при этом не рассориться с новгородцами.

Для Святослава же Всеволодовича на первый план к тому времени вышли рязанские дела. И дело было не только в том, что у него имелся ещё один зять, Роман Рязанский, сильно обиженный на Всеволода Суздальского. Но ещё и в том, что подчинение Рязанской земли князю из рода Мономашичей — то есть Всеволоду Суздальскому — было крайне нежелательно для него. К тому же рязанские князья никак не могли поделить доставшееся им от отца княжество. От их вражды — точно так же, как в своё время от суздальской междоусобицы, — Святослав Всеволодович ожидал вполне конкретных выгод для себя лично и для Черниговского княжества, которое по-прежнему воспринимал как своё.

Князь Глеб Рязанский оставил после себя пять или шесть сыновей, и старейшинство Романа не всем из них пришлось по душе. Начались обычные в таких случаях свары. По договору с рязанскими князьями, заключённому после смерти Глеба, арбитром между ними должен был стать Всеволод. Но Роман сделал ставку на своего тестя. Этим и воспользовались его младшие братья.

«В том же году, — читаем в Суздальской (Лаврентьевской) летописи под 1180 годом, — прислали Глебовичи, Всеволод и Владимир, ко Всеволоду Юрьевичу, так говоря: “Ты — господин, ты — отец! Брат наш старейший Роман отнимает волости у нас, слушая тестя своего Святослава. А к тебе крест целовал и переступил (то есть нарушил крестное целование. — А. К.)”»³.

Братья княжили в Пронске — городе, расположенном на юго-западе Рязанской земли, на реке Проне. Действительно ли Роман пытался отобрать у них Пронск, или братья наговаривали на него, неизвестно. Но Всеволод отреагировал немедленно и выступил с войском к Рязани. Между тем Роман успел заручиться поддержкой тестя — и не только дипломатической, но и военной. «Того же лета послал Святослав Глеба, сына своего, в Коломну, в Рязанскую волость, помогая рязанским князьям и зятю своему Роману, ибо были ратные со Всеволодом», — сообщает киевский летописец⁴.

У Коломны — ближайшего рязанского города — Всеволода встречали оба звавших его Глебовича, «два брата княжича, с поклоном; князь же Всеволод приял их в любовь». Однако тут же, в Коломне, произошёл и другой эпизод, имевший для Всеволода серьёзные последствия. В Лаврентьевской летописи об этом сказано кратко: «Тут в Коломне Святославича Глеба схватил князь Всеволод (в оригинале: «я», то есть «ял»; в Радзивиловской: «пойма», то есть поймал. — А. К.) и послал его во Владимир». Киевский автор чуть более подробен: «Слышал же Всеволод, что прислал Святослав сына своего, помогая зятю своему, и позвал его к себе. Глеб же Святославич не хотел ехать, но и волею, и неволею (несколько загадочное выражение, оставляющее простор для фантазии. — А. К.) ехал к нему, зоне бяшеть в его руках[18]. Он же схватил его, и оковал, и послал его в волость свою, Владимир, и приставил к нему сторожей, и дружину его изымал также около него». Следовательно, было замыслено какое-то коварство, и Глеб и его люди были схвачены отчасти силой, а отчасти хитростью, обманом.

В военном отношении это был верный шаг, лишавший князя Романа каких-либо надежд на помощь извне. Но захватывая сына великого князя, Всеволод переступал ту грань, за которой могла быть только война. Всеволод, несомненно, понимал это, а значит, Глеб был нужен ему ещё и как заложник в будущей войне со сватом. Не случайно летописец продолжает: «Слышав же Святослав, располелся гневом и разжеся яростью...» Он готов был немедленно начать войну со Всеволодом, но пока не мог сделать это — ибо в очередной раз рассорился с Ростиславичами, своими главными соперниками за главенство в «Русской земле».

Судьба Романа Глебовича была решена, хотя он и предпринял отчаянную попытку изгнать суздальское войско со своей земли. «Сторожи же Романовы переправились через Оку и встретились с нашими сторожами, — пишет суздальский летописец. — И Бог помог нашим сторожам: те же побежали, а наши погнались [за ними] и притиснули их к реке Оке: одних перебили, других захватили, а иные утопли. Роман же, то слышав, побежал в Поле (Половецкую степь. — А. К.), мимо Рязани, а братию свою, Игоря и Святослава, затворил в Рязани».

Всеволод двинулся к Рязани. По пути он взял город Борисов-Глебов (Борисоглебск; возможно, по соседству с Переяславлем-Рязанским — современной Рязанью), но, подступив к самой столице княжества, не стал разорять её, а заключил мир с Игорем Глебовичем и Романом (очевидно, вернувшимся домой после получения от Всеволода гарантий). Князья целовали крест «на всей воле Всеволожи». «Ряд», то есть договор, был заключён между всеми Глебовичами, так что Всеволод вернулся домой, «поряд створив всей братьи, роздав им волость их, комуждо (каждому. — А. К.) по старейшинству».

Итоги этой первой Рязанской войны были крайне важны для Всеволода. Вновь приведя рязанских князей в повиновение себе и показав им свою силу (но при этом не разорив Рязань и не доведя их до отчаяния и жажды немедленной мести), он обезопасил себя от удара с их стороны в случае большой войны с князем Святославом Всеволодовичем. Более того — заручился их поддержкой и обязал участвовать в этой войне на его, Всеволода, стороне: таково, по-видимому, было одно из условий «ряда». А в том, что война со Святославом неизбежна, сомнений у владимирского князя не было. Не стоит забывать, что Всеволод принадлежал к поколению внуков Владимира Мономаха — то есть в династическом отношении был ровней Святославу Всеволодовичу[19]. И при том, что по возрасту Святослав годился ему в отцы, что Всеволод многим был обязан ему и в прошлом пользовался его покровительством, он не хотел переходить на положение «младшего» князя. Равно как и Владимирское княжество не хотел признавать «младшим» по отношению к Черниговскому или даже Киевскому.

Святослав Всеволодович оказался в непростом положении — прежде всего из-за желания добиться слишком многого сразу — и на севере, и на юге. «Мстил бы Всеволоду, — передаёт его рассуждения киевский летописец, — но нельзя [из-за] Ростиславичей: а те мне во всём пакостят в Русской земле». С чего начать и с кем вступить в войну первым, он так и не выбрал. Помог случай. Как раз в то время, когда Святослав готовился к войне со Всеволодом, недалеко от него, на противоположной, Киевской, стороне Днепра, охотился князь Давыд Ростиславич, «в лодьях ловы дея», а Святослав занимался тем же на Черниговской стороне, «ловы дея противу Давыдови». Искушение было слишком велико, и Святослав не удержался: «переступив» крестное целование Ростиславичам, он с немногими людьми скрытно переправился через Днепр: «Давыда схвачу, — рассуждал князь, — а Рюрика изгоню из земли и приму один власть русскую с братьями, и тогда отмщу Всеволоду обиды свои». Но не вышло: Давыд с княгиней успели запрыгнуть в ладью и спаслись; Святослав захватил лишь дружину князя и «товары». Ничего не дала и попытка поймать Давыда у Вышгорода — тот сумел бежать. Поняв, что он проиграл и что возвращаться в Киев нельзя, Святослав уехал в Чернигов и «скупи всю Черниговскую сторону», готовясь к войне — теперь уже со смоленскими Ростиславичами. Давыд, в свою очередь, прибежал в Белгород, к брату Рюрику. «Рюрик же, слышав, что Святослав бежал за Днепр, и въехал в Киев... и сел на столе деда своего и отца своего»... Но в каком печальном и жалком образе предстала перед ним столица Руси! Всего несколькими месяцами раньше в Киеве случился пожар: сгорели дворы и церкви «по Горе» — в самом богатом, аристократическом районе города; огонь не пощадил даже «великую митрополью Святую Софью» — главный храм Киева и всей Руси...

Так Святослав Всеволодович опять потерял с трудом добытое им великое княжение. Вступив в Киев, Рюрик тоже стал собирать силы, готовясь к большой войне. Брата Давыда он отправил в Смоленск — к старшему из Ростиславичей Роману. Но как раз на пути к Смоленску Давыд узнал, что Роман умер. Теперь братьям надлежало решать свои собственные дела. Их осталось всего двое из многочисленного прежде клана. Давыд занял смоленский стол, Рюрик же остался в Киеве, плача по брату, «аки по отцу».

Угроза войны Ростиславичей с «Ольговым племенем» на время отступила на второй план. Это дало возможность Святославу Всеволодовичу вновь поменять свои планы и начать наконец войну со Всеволодом — «про Глеба, сына своего». Тем более что полки были уже наготове, братья собраны в Чернигове, сюда же явились и половцы, нанятые Святославом.

Летописец приводит речь, с которой Святослав обратился к братьям — и к родному Ярославу, и к двоюродным Игорю и Всеволоду Святославичам:

— Се аз старей Ярослава, а ты, Игорь, старей Всеволода, а ныне я вам в отца место остался. А велю тебе, Игорь, здесь остаться с Ярославом: блюсти Чернигов и всю волость свою. А я пойду со Всеволодом к Суздалю и взыщу сына своего Глеба: да как нас Бог рассудит со Всеволодом (Юрьевичем. — А. К.).

Половцев Святослав также разделил надвое: половину оставил братьям — для войны с Ростиславичами, а половину забрал с собой. А ещё к нему присоединились его сын Олег (совсем недавно воевавший на стороне Всеволода Юрьевича) и племянник Всеволода Ярополк Ростиславич — тот самый, что был ослеплён во Владимире и чудесно прозрел на Смядыни.

«На зиму», то есть на исходе осени или в начале зимы 1180/81 года, войско выступило в поход. Двигались кружным путём — сначала к верховьям Волги. Здесь Святослав должен был соединиться со своим сыном Владимиром — также недавним союзником и к тому же зятем Всеволода Юрьевича, приведшим «весь полк новгородский». «И съехались на Волге, в устье Твери (Тверцы. — А. К.)», — пишет автор Новгородской летописи. Так началась новая большая война, грозившая стать самым серьёзным испытанием для князя Всеволода Юрьевича⁶.

Прежде, при Андрее Боголюбском, нельзя было и помыслить о том, что кто-то из соседних князей может напасть на его владения. Но времена изменились — и это было уже третье или даже четвёртое нападение извне на земли княжества. Не так давно горела Москва, рязанские князья вместе с половцами разоряли окрестности Владимира, полностью выгорели Боголюбово и монастырь, основанный Андреем, и их надо было отстраивать заново. Теперь та же участь ожидала города и веси Верхнего Поволжья... Когда мы читаем строки «Слова о полку Игореве» о том, как князья начинали «сами на себе крамолу ковати», а «поганые» приходили «с победами на землю Русскую», то перед нашим взором предстают картины половецких набегов и княжеских междоусобиц в Южной Руси — Киевщине и Переяславщине. Но и Суздальские, Залесские земли пылали в огне междоусобиц всего за несколько лет до описываемых в «Слове...» событий. В начавшейся здесь войне приняли участие многие персонажи будущего «Слова о полку Игореве» — и сам Всеволод Юрьевич, предстающий в «Слове...» грозным блюстителем «отня злата стола» киевского, и мудрый Святослав Всеволодович, в чьи уста автор вложит «злато слово со слезами смешено» о единстве Русской земли, и его бесстрашный племянник «буй-тур» Всеволод, и, наконец, те же половцы — пусть и приведённые на сей раз самим Святославом, но оттого не менее алчные и жестокие...

От устья Тверцы полки повернули к Переяславлю-Залесскому, разоряя города и селения, встречавшиеся им на пути. «И положиша всю Волгу пусту, и городы все пожгоша», — свидетельствует новгородский летописец.

Всеволод Юрьевич тоже готовился к войне. Помимо собственных, он привлёк под свои знамёна дружины рязанских и муромских князей. «И вышел навстречу ему Всеволод со всеми суздальскими полками и с рязанскими полками и муромскими, — читаем в Киевской летописи (которая не слишком комплиментарна Святославу, врагу Ростиславичей), — и встретил их на Влене реке». «Не дошедше Переяславля за 40 вёрст» — уточняет новгородский книжник.

На реке Влене и произошли главные события этой войны.

Река с таким названием более в источниках не упоминается. Однако историки давно уже пришли к выводу, что речь идёт о речке Веле, левом притоке Дубны (именно так: «на Вели реке» значится в некоторых летописях)⁷. Ныне в своём нижнем течении она спрямлена каналом, а прежде действительно была «бережистой» (по выражению летописца), то есть с крутыми, обрывистыми берегами. На восточном её берегу возвышаются холмы, разделённые оврагами; здесь-то, «во пропастех и ломах», то есть в низинах и оврагах, и поджидал неприятеля Всеволод со своим войском.

Переправляться через Влену (Велю) князь Святослав Всеволодович не решился. «Ибо вышли тут суздальцы полком и учинили около себя твердь (укрепление, крепость. — А. К.)».

Правильный выбор позиции — одно из необходимых качеств для полководца. Всеволод этим качеством обладал. Противники расположились на противоположных берегах и в течение двух недель ограничивались тем, что перестреливались через реку. «Стояние на Влене» грозило затянуться, что хорошо понимал Святослав. Видя невозможность дать бой непосредственно на льду реки или на одном из её берегов, он вступил в переговоры со Всеволодом, отправив к нему в качестве парламентёра некоего священника — «попа своего». Приведена в летописи и речь, с которой Святослав обратился к бывшему союзнику:

— Брате и сыну! Много тебе добра творил, и не чаял я такого возмездия от тебя! Но если уж умыслил на меня зло и схватил сына моего, то недалече тебе меня искать. Отступи от речки той, дай мне путь. Я к тебе перейду — пусть нас рассудит Бог. Или, если мне не дашь пути, — я отступлю, ты перейди на эту сторону: пусть здесь нас Бог рассудит!

Это было в обычае древней Руси: князья находили удобное, подходящее место и изготавливали свои полки, дабы решить спор в честном бою — «как Бог рассудит». Но Всеволод никак не отреагировал на предложение своего бывшего покровителя. Больше того — он «изымал» посла и отправил его под стражей во Владимир, «а к Святославу не отвечал».

Конечно, такое отношение к послу — лицу неприкосновенному, тем более к лицу духовного звания, не красит героя нашей книги. Но Всеволод ещё раньше успел доказать, что отличается прагматизмом, но отнюдь не рыцарскими качествами, и без какого-либо пиетета относится даже к церковным иерархам, исполняющим посольские функции. Святослав располагал большими силами, чем он, да и черниговские воины на поле брани превосходили рязанских или муромских — Всеволод сам убедился в этом в ходе недавней войны, когда сражался в одном строю с сыновьями Святослава Всеволодовича — теми самыми, что стояли сейчас на противоположном берегу Влены. А потому вступать с ними в открытый бой, полагаясь на одну только Божью волю, он не хотел.

Но, оказывается, не только Святослав — собственная дружина Всеволода тоже просила князя о сражении: «хотя-хуть крепко ехати на Святослава», по выражению летописца. Князь, однако, отказал и им. «Всеволод же, благосерд сый, не хотя кровопролитья» (или, в другом варианте: «не хотя крове прольяти»), — а потому и не двинулся со своей укреплённой позиции. Но дело, конечно, было не только в «благосердии» владимирского князя, или даже совсем не в этом. Примерно так же Всеволод действовал в недавней битве на Колокше, у Прусковой горы: тогда он тоже проявил выдержку, не тронулся с места — и это принесло ему победу. Вот и теперь он предпочёл выжидать.

Для нас в этом летописном известии особенно важен даже не военный аспект. Кажется, в первый раз за время своего княжения Всеволод не пошёл на поводу у дружины, но поступил по-своему. И летописец не преминул отметить это! Получается, что только сейчас князь наконец-то почувствовал себя способным самому брать ответственность за принимаемое им решение, не перекладывая её на других. Сказался ли опыт, накопленный им в предшествующих войнах? Придали ли уверенность одержанные им победы? Или ему попросту надоело скрываться, как прежде, за чьим-то чужим мнением?

При этом нельзя сказать, что Всеволод полностью бездействовал, пассивно следя за перестроениями противника. Со своего берега Влены он отправил рязанских князей атаковать «товары» Святослава Всеволодовича. Нападение оказалось неожиданным: рязанцы ворвались в стан Святослава и захватили его людей. Но на помощь черниговцам подоспел Всеволод Святославич со своими «кметями» — теми самыми, что «под трубами повиты, под шеломами взлелеяны», по выражению автора «Слова о полку Игореве»: они набросились на рязанцев и перебили их, а частью самих захватили в полон, так что рязанские князья едва сумели уйти. В числе пленённых оказался рязанский воевода Ивор Мирославич — судя по тому, что его имя, да ещё с отчеством, приведено в летописи, человек знатный, близкий к княжескому роду.

Между тем начиналась оттепель. Дороги грозили сделаться непроезжими для конницы; могли вскрыться реки. Убоявшись «теплыни» и «полой воды», Святослав Всеволодович повернул свои полки обратно. Отступать пришлось спешно, бросив «товары», так что воинам Всеволода досталось много всякого добра. Но преследовать Святослава Всеволод запретил: противник по-прежнему был слишком силён.

Всего в ходе боёв, по сведениям новгородского летописца, было убито около трёхсот воинов из лагеря Всеволода (большей частью, наверное, рязанцев, перебитых во время атаки на Святославовы «товары»), «А новгородцы все здравы пришли», — не забыл отметить автор Новгородской летописи. Как видим, потери были достаточно велики. Но результаты войны не всегда определяются числом погибших.

Возвращаясь от Влены, Святослав Всеволодович сжёг Дмитров — город, прикрывающий Суздаль со стороны Черниговского княжества и к тому же «тезоименитый» Всеволоду. Это был во многом акт мести — своих целей Святослав не достиг. Но урон Суздальской земле был нанесён немалый.

...Много лет спустя, описывая кровопролитную войну между сыновьями Всеволода Большое Гнездо, новгородский книжник вложит в уста одного из владимирских бояр слова, обращённые к Юрию и Ярославу Всеволодовичам и исполненные гордости и откровенного бахвальства: «Не было того ни при прадедах, ни при дедах, ни при отце вашем, чтобы кто-нибудь пришёл с войной в сильную Суздальскую землю и вышел цел»⁸. Это, конечно, явное преувеличение — во всяком случае, в отношении Всеволода Юрьевича: сват его Святослав «пришёл с войной» в Суздальскую землю и вышел из неё цел, с минимальными потерями. Времена Андрея Боголюбского, когда враги действительно боялись заглядываться на владения суздальских князей, увы, миновали...

Возвращаться домой Святослав не захотел, отправив «в Русь» двоюродного брата Всеволода Святославича и сына Олега, а сам вместе с сыном Владимиром двинулся в Новгород. Теперь он сам решил занять новгородский стол. «И вошёл Святослав великий Всеволодович в Новгород», — свидетельствует летописец. Обиженный же племянник Всеволода Ярополк Ростиславич вновь был посажен на княжение в Торжке — вероятно, в пику своему дяде.

Что же касается Всеволода Юрьевича, то он вернулся во Владимир — не победителем, но и не побеждённым.

Мир

Война Ольговичей с Ростиславичами имела продолжение. Ярослав Черниговский и Игорь Новгород-Северский выступили к Друцку — городу в Полоцкой земле. Полоцкие князья, союзники Ростиславичей, двинулись им навстречу, подоспел и Давыд Ростиславич — теперь уже князь Смоленский. Но вскоре подоспел и Святослав Всеволодович с новгородским полком. Давыд убоялся и отступил в Смоленск, а Святослав Всеволодович, сжёгши Друцкий острог, отпустил новгородцев домой, а сам отправился к Киеву — вслед за двоюродным братом Игорем. Киевская земля и вся Южная Русь вновь запылали. Игорь привёл с собой половцев — в том числе злейших врагов Руси Кобяка и Кончака — того самого Кончака, на которого несколько лет спустя совершит свой злосчастный поход, воспетый автором «Слова...». Тогда, попав в плен и прося у Бога смерти, Игорь будет горько каяться, вспоминая о великом зле, которое он учинил, воюя против таких же, как он, русских людей — христиан; как взял он «на щит» город Глебов в Переяславской земле, как много убийства и кровопролития совершил: «...и всё смятено пленом и скорбью... живые мёртвым завидуют... старцы оскорбляемы, юнцы же принимают лютые и немилостивые раны, мужи убиваемы и рассекаемы, жёны оскверняемы...»⁹ Наверное, всё это имело место и в Киевской земле летом 1181 года...

На этот раз русские дружины — во главе даже не с князьями, так и не решившимися вступить в бой, а с княжескими воеводами — сумеют разбить половцев и вынудят их бежать из русских пределов. Дело закончится полным разгромом. Самому Игорю придётся спасаться бегством в одной лодке с Кончаком (вот так затейливо переплетутся их судьбы!), а многие из половецких вождей, включая Кончакова брата и двух его сыновей, будут убиты или захвачены в плен. Вновь занявший к тому времени Киев Святослав Всеволодович сумеет всё же договориться с Рюриком Ростиславичем и разделит с ним власть и великое княжение Киевское в соответствии с прежним «Романовым рядом»: Рюрик — хотя и победивший в войне! — уступит Святославу «старейшинство» и сам Киев (объяснив это тем, что Святослав «старее летами»), а себе возьмёт «всю Русскую землю», то есть власть над Киевской областью с Белгородом, Вышгородом и другими её главными городами. Установившееся «двоевластие» на время положит конец войнам князей и примирит Ольговичей и Ростиславичей...

Уходя на войну, Святослав вновь оставил в Новгороде сына Владимира. Этим и воспользовался Всеволод Юрьевич. Летом 1181 года он возобновил военные действия — и снова направил свой удар на Торжок. «В то же лето пошли новгородцы к Друцку со Святославом, со Ольговым внуком. И в то время пришёл Всеволод со всем полком своим, и с муромцами, и с рязанцами на Новый Торг», — читаем в Новгородской Первой летописи. Для Всеволода это была война, прежде всего, против ненавистного племянника — Ярополка Ростиславича. Посаженный в Торжке, Ярополк «начал воевать Волгу» — то есть разорять принадлежавшие Всеволоду волости в верховьях реки, и захватывать «людей Всеволожих» — так объясняет причины второго похода на Торжок суздальский летописец.

Должным образом подготовиться к нападению новоторжцы не успели. Вместе со своим князем они сели в осаду, которая продолжалась пять недель¹⁰. «И изнемогли в городе, потому что не было им корма (припасов. — А. К.)», — сетует новгородский книжник. Дошло до того, что горожане начали есть конину, что было противно обычаю и прямо воспрещалось церковными правилами. Ярополк находился среди тех, кто оборонял город с крепостных стен (как видим, он действительно исцелился после владимирской расправы). Там, на стене, его и ранили («устрелиша»), что окончательно подорвало решимость жителей оборонять город. «И беда им была великая», — продолжает автор Новгородской летописи. Не стерпев голода, новоторжцы сдались, выдав своего князя Всеволоду. Участь их, однако, оказалась незавидной. Ярополка князь заковал в железо и увёл во Владимир — но точно так же он увёл и жителей города «с жёнами и с детьми», а сам город сжёг.

Теперь уже Новгороду предстояло искать мир с владимирским князем. Можно сказать, что Всеволод расквитался и со Святославом: сожжённый Торжок должен был стать платой за сожжённый несколькими месяцами раньше Дмитров. К тому же в руках у Всеволода по-прежнему находился Святославов сын. Всё это и стало фоном, на котором два князя начали переговоры и наконец-то заключили друг с другом мир.

По условиям мира, Святослав Всеволодович уступал своему недавнему противнику Новгород, а Всеволод отпускал к отцу князя Глеба Святославича. Кроме того, Всеволод соглашался признать себя «младше» Святослава. К осени (или «на зиму», по выражению новгородского летописца) первые два условия были выполнены. Новгородцы «показали путь» князю Владимиру Святославичу, и тот отправился к отцу «в Русь»; за новым князем было снаряжено посольство во Владимир, к Всеволоду. В свою очередь, Всеволод Юрьевич выпустил Глеба Святославича «из оков» — и «прия великую любовь» с его отцом Святославом Всеволодовичем. Отпущены из Владимира были и новоторжцы, вернувшиеся в свой город. Тогда же получил свободу и Ярополк Ростиславич — очевидно, это было ещё одним условием заключённого договора.

Подтверждением «великой любви» двух князей вновь должен был стать династический брак. У жены Всеволода Марии подросли две сестры, и Всеволод нашёл возможность устроить судьбы обеих, заодно решив и собственные насущные задачи. Одна из его своячениц стала женой князя Ярослава Владимировича, сына Владимира Мстиславича («Матешича»), Двоюродный брат смоленских Ростиславичей Ярослав держался особняком и среди своих родных братьев, и среди других Мономашичей. Когда-то его отец нашёл поддержку у Андрея Боголюбского, и вот теперь Ярослав Владимирович прибег к покровительству Всеволода. Его-то Всеволод и поставил княжить в Новгород. Примечательно, что в новгородских источниках князь этот значится как «свояк Всеволож».

Впоследствии Ярослав ещё дважды — и опять-таки с помощью Всеволода Юрьевича — будет занимать новгородский стол. В историю Великого Новгорода он войдёт прежде всего как строитель великолепного храма Спаса на Нередице. Но вот снискать любовь подданных у него не получится: каждый раз ему придётся покидать город не по своей воле. В первый раз он будет «выведен» из Новгорода спустя два года после вокняжения по настоятельным просьбам самих жителей — «зане много творяху пакостий волости Новгородской».

Вторая свояченица Всеволода — напомню, отнюдь не княжна, но дочь боярина — была предназначена младшему сыну Святослава Всеволодовича Мстиславу. (Именно она — единственная среди дочерей Шварна — поименована в летописи Ясыней.) Договорённость о браке была достигнута в конце того же 1181 года, о чём в летописи была сделана соответствующая запись, однако сам брак (может быть, из-за молодости невесты?) был заключён позднее — в 1183 году. Тогда в Киеве устроили грандиозные торжества: женились сразу двое сыновей великого князя Киевского Святослава Всеволодовича, причём оба брака носили ярко выраженный политический характер: недавно вернувшийся из владимирского плена Глеб Святославич брал в жёны дочь соправителя отца, великого князя Рюрика Ростиславича, а Мстислав — «Ясыню из Владимира Суздальского, Всеволодову свесть (свояченицу. — А. К.)»; и «бысть же брак велик»¹¹.

Киевские торжества свидетельствовали о наступившем, наконец, мире во всей Русской земле — не только в «узком» значении этого названия — Поднепровье и вообще Южной Руси, но и в «широком», включая суздальское «Залесье» и Новгородскую землю. И получается так, что главными, ключевыми фигурами, можно сказать, гарантами этого мира выступили три князя — глава черниговских Ольговичей Святослав Всеволодович, глава смоленского клана Рюрик Ростиславич и владимирский князь Всеволод Юрьевич. А это значило, что Всеволод добился полного признания со стороны других князей. Больше того. Как покажут события ближайших нескольких лет, его авторитет будет признан и за пределами Руси. Имя Всеволода — как одного из сильнейших русских князей — прозвучит и на западе, и на востоке христианского мира: к его слову будут прислушиваться и сам император Фридрих I Барбаросса, и польский князь Казимир II Справедливый, и венгерский король Бела III; о грозном правителе Владимирской Руси найдётся упоминание и в грузинских и армянских хрониках. Святослав Всеволодович — на правах великого князя Киевского и старейшего «летами» — по-прежнему будет обращаться к нему как к «сыну и брату», то есть как к «младшему» князю, но на деле Всеволод уже тогда сравняется с ним по своему политическому весу. И не случайно под 1182 годом — уже без каких-либо оговорок или исправлений — он будет поименован в Киевской летописи «Всеволодом Великим».

Именование это связано с событием печальным для семьи владимирского «самодержца». 4 июля 1182 года во Владимире скончалась его сестра Ольга. Летописец называет её «благоверной княгиней»: ещё прежде она приняла иноческий образ с именем Евфросинии в одном из владимирских монастырей. Ольга-Евфросиния была погребена в «Святой Богородице Златоверхой», то есть во владимирском Успенском соборе. Кажется, это была последняя старшая родственница Всеволода Юрьевича, последняя из тех членов княжеской семьи, кто мог по привычке разговаривать с ним как с младшим.

Родственные, семейные отношения очень много значили для князя Всеволода Юрьевича. Его ближний круг составляли в эти годы прежде всего его младшие родственники — дочери, племянники и племянницы, а также свояченицы, сёстры жены. Ставший теперь старшим в семье, Всеволод должен был проявлять о них отеческую заботу.

Он и проявлял. Его забота в отношении женской части семьи сказывалась прежде всего в том, что он подыскивал жениха каждой сколько-нибудь подросшей девице. В этом нельзя видеть одно лишь желание избавиться от неё или использовать как инструмент достижения собственных политических целей. Обязанность выдать девушку замуж была главнейшей для отца или человека, его заменяющего. Ситуация, когда «девка засядет», прямо осуждалась Церковью и княжескими уставами, не говоря уже об общественном мнении. Правда, церковные установления знали и другую ситуацию: когда «девка не въсхощет замуж», а «отец и мати силою дадут», — в таком случае могло быть и так, «что девка учинит над собою»¹², — но к княжеским бракам, устраиваемым Всеволодом, это, конечно же, отношения не имело: юные девушки, даже девочки, благодаря его стараниям получали новый, значительно более высокий социальный статус — и это не могло не льстить им. Особенно сёстрам Марии Шварновны, которые из дочерей давно почившего боярина, пусть и весьма заметного на княжеской службе, но всё-таки княжеского слуги, вынужденного переходить от князя к князю, становились сначала свояченицами владимирского «самодержца», а затем и княгинями — со всеми причитающимися их новому титулу почестями и привилегиями.

Точно также будет поступать Всеволод позднее и с собственными дочерьми.

Первой в 1186 году была выдана замуж его дочь Всеслава (вероятно, она и была его старшей дочерью) — за сына черниговского князя Ярослава Всеволодовича Ростислава; свадьбу сыграли 11 июля, «и бысть радость велика в граде Владимире»¹³. Едва ли невесте могло быть больше одиннадцати-двенадцати лет, однако для Всеволода этот возраст казался вполне подходящим для брака. Позднее и дочь, и зятя мы увидим во Владимире, где они, вероятно, жили подолгу.

Одна из сестёр Всеволода, напротив, стала женой боярина (брак этот был заключён задолго до Всеволода). К её сыну, своему «сестричичу», некоему Якову, Всеволод относился с полным доверием — впоследствии он поручит его заботам свою любимую дочь Верхуславу, отправленную им в ещё более раннем возрасте к мужу в чужое княжество.

Князь взял на себя заботы и о семье покойного брата Бориса. Его вдова и дочь проживали в Кидекше, близ Суздаля, — там же, где жил и был похоронен сам Борис Юрьевич. Известно, что княжна Евфросиния Борисовна (или Борисковна, как она названа в летописи) умерла зимой 1201/02 года и была положена в Борисоглебской церкви «посторонь отца и матере»¹⁴. В Суздале же, вдали от Владимира, и, вероятно, на полном обеспечении деверя, проживала и вдова князя Михалка Юрьевича Феврония (умершая в августе 1201 года). О других княжнах и княгинях нам ничего не известно из летописей — но такова специфика этого источника. Можно не сомневаться в том, что и они либо жили на иждивении владимирского «самодержца», либо должны были принять монашеский постриг.

С представителями мужской части семейства дело обстояло сложнее. Не ко всем своим племянникам Всеволод испытывал одинаково добрые чувства и не всем дозволял жить в пределах Суздальской земли.

Так, несомненно, он дорожил родством со своими «братаничами» Владимиром и Изяславом, сыновьями его старшего брата Глеба. Оба принимали участие в его войнах, Изяслава Всеволод вообще приблизил к себе. Но оба были сыновьями князя киевского и переяславского (Переяславля-Русского), но не суздальского, и, следовательно, не были связаны напрямую с Суздальской землёй. А значит, не представали в глазах Всеволода потенциальными претендентами на владимирский или какой-то иной княжеский стол.

Точно так же Всеволод приблизил к себе другого племянника, Ярослава Мстиславича, и сделал всё, чтобы тот вокняжился в Новгороде — городе, в котором прежде княжил его отец. Даже после того, как Ярослав без его позволения остался на княжении в Волоке Дамском, отношение к нему если и изменилось, то не сильно. Впрочем, держать Ярослава в Суздальской земле Всеволоду, вероятно, не хотелось. После 1178 года имя князя в летописи не упоминается — вплоть до его смерти в 1199 году. А к тому времени Ярослав Красный будет занимать переяславский стол, то есть княжить в городе, находящемся вне пределов Суздальской земли, но полностью подконтрольном Всеволоду.

Свояк Всеволода Ярослав Владимирович тоже стал членом семьи владимирского «самодержца». Едва ли он был намного младше Всеволода и тем не менее относился к нему как к отцу. Стоит обратить внимание на такой примечательный факт: на своих печатях Ярослав помещал изображение святого Димитрия, небесного покровителя Всеволода Большое Гнездо¹⁵. При этом Всеволод будет стараться и его «испоместить» вне границ Суздальской земли, а именно в Новгороде; в промежутках же между новгородскими княжениями Ярослав находился при Всеволоде и участвовал в его военных походах.

Совсем по-другому Всеволод отнёсся к тем из своих племянников, для которых Владимиро-Суздальское княжество могло рассматриваться как «отчина», то есть чьи отцы когда-то княжили здесь. На них Всеволод смотрел прежде всего как на прямых конкурентов для своих будущих сыновей в борьбе за владимирский стол.

Понятно, что искалеченный им Ярополк Ростиславич мог оказаться в его княжестве только на положении пленника, в темнице. Он там и оказался, хотя позднее под давлением других князей Всеволод выпустил его, и Ярополк перебрался в Черниговское княжество.

Едва ли какая-то угроза власти владимирского «самодержца» могла исходить от Ярополкова племянника Святослава (сына Мстислава Ростиславича). Но судьба этого княжича нам совсем не известна. Имя его из летописей исчезает, и мы ничего не знаем о том, приложил ли руку к этому исчезновению Всеволод или нет.

Это были его прямые враги. Но Всеволод явно опасался оставлять дома даже тех «отчичей» прежних владимирских князей, от которых не испытал никакого зла по отношению к себе лично. Надо сказать, что в этом отношении у него был хороший учитель — Андрей Боголюбский, по чьей воле он сам и его старшие единоутробные братья на несколько лет были изгнаны из Руси. И полученный урок Всеволод хорошо усвоил.

Так, он изгнал из своего княжества и вообще из русских пределов сына Андрея Боголюбского — Юрия. Некогда, как мы помним, Юрий помог утвердиться во Владимире князю Михалку Юрьевичу. Как он отнёсся к вокняжению Всеволода, неизвестно. Но это и не важно: Всеволод воспринял племянника как опасного соперника — а потому сделал всё, чтобы тот покинул Суздальскую землю.

В русских источниках имя Юрия Андреевича после 1175 года не упоминается. Мы бы так ничего и не узнали о его последующей судьбе, если бы князь этот не оказался вовлечён в круговорот событий совсем в другом государстве и не стал бы мужем знаменитой грузинской царицы Тамар (Тамары). Средневековые грузинские и армянские хроники сообщают нам о его мытарствах после изгнания из Руси, и в этих источниках возникает имя его могущественного дяди — Всеволода (Савалата).

После смерти в 1184 году грузинского царя Георгия III и восшествия на престол его дочери, восемнадцатилетней Тамары, начались поиски мужа для царственной девы. Тогда-то взоры части сановников обратились в сторону «царевича, сына великого князя русского Андрея». Как оказалось, «он остался малолетним после отца и, преследуемый дядею своим Савалатом, удалился в чужую страну [и] теперь находится в городе кипчакского царя Севенджа»¹⁶. Имя «царевича» грузинские источники не называют — ибо их авторы относились к нему весьма негативно; приведено оно лишь у армянского историка второй половины XIII — самого начала XIV века Степаноса Орбеляна — Георгий (церковная форма русского имени Юрий)¹⁷.

Преследованию со стороны дяди Юрий должен был подвергнуться по крайней мере за несколько лет до 1184 года — вероятно, вскоре после завершения войны за Владимир. Что привело его в Половецкую землю? Сразу ли он оказался там после своего изгнания (или бегства?) из Руси или сначала постранствовал по другим землям? Все эти вопросы остаются без ответов. Можно, конечно, вспомнить о том, что бабка Юрия была половчанкой; можно вспомнить и о том, что русское и вообще христианское население в половецких городах имелось — так что Юрий, во всяком случае, не был там одинок. Упоминается в летописях и половецкий «князь» Севенч, чьё имя носил город, в котором русский изгнанник нашёл пристанище. Этот Севенч был союзником Юрия Долгорукого, деда Юрия Андреевича. Правда, он погиб ещё в 1151 году, сражаясь на стороне русского князя в битве на реке Лыбедь, близ Киева, — но, очевидно, его потомки помнили о некогда существовавшем союзе.

Грузинские источники описывают сына Боголюбского как «юношу доблестного, совершенного по телосложению и приятного для созерцания». Брак был заключён в 1185 году, однако оказался несчастливым и продлился не более двух с половиной лет, после чего Георгий был с позором изгнан из страны. Грузинский автор «Жизнеописания царицы Тамар» объяснял это «скифскими нравами», которые обнаружились у русского: «при омерзительном пьянстве стал он совершать много неприличных дел, о которых излишне писать...»¹⁸. Не исключено, впрочем, что дело было не только и даже не столько в пороках нового грузинского царя, сколько в его излишней самостоятельности и обострившейся до крайности внутриполитической борьбе в окружении царицы. За отведённое ему время Юрий успел проявить себя как незаурядный полководец; он совершил несколько успешных походов, однако главную задачу, ради которой его призвали в Грузию, решить не смог: Тамара так и не сумела зачать от него наследника.

Юрий вынужден был отправиться в новое изгнание — на этот раз по более привычному для русских князей маршруту — в Константинополь. Он ещё дважды предпринимал попытки вернуться в Грузию и занять трон — но оба раза неудачно. Умер Юрий, судя по всему, в Грузии¹⁹.

Похожая судьба могла ждать и малолетнего сына князя Михалка Юрьевича, ещё одного «сыновца» Всеволода. Тот факт, что основные русские летописи ни разу не упоминают его имя, отнюдь не свидетельствует о том, что такого князя не существовало в действительности, как иногда считают. Борис Михалкович был младше Юрия Андреевича и — в отличие от своего двоюродного брата — никак не успел проявить себя на княжеском поприще до смерти отца — а ведь только в таком случае его имя могло попасть в летописи. А вот во внелетописном (хотя и связанном с летописной традицией и вошедшем в отдельные летописные своды) памятнике — «Сказании о верных святых князьях русских» — его имя осталось²⁰.

Места в княжеской иерархии этому князю при Всеволоде Юрьевиче тоже не нашлось. Можно было бы предположить, что и Борис Михалкович, чуть повзрослев, вынужден был удалиться в изгнание. Но это, вероятно, не так. Среди гробниц владимирского Успенского собора, описанных в последней четверти XVII века, упомянута гробница князя Бориса Михайловича, и очень похоже, что принадлежала она не кому иному, как сыну Михалка Юрьевича²¹. Получается, что племянник Всеволода пребывал во Владимире — что называется, на глазах у дяди. А вот на каком положении — остаётся только гадать.

Это те два примера, о которых мы знаем. Могли ли быть и другие? Вполне возможно — ибо далеко не обо всех русских князьях того времени сохранились хоть какие-нибудь сведения в источниках — как русских, так и иностранных. Так, например, мы ничего не знаем о внуке Андрея Боголюбского Василии, сыне князя Мстислава Андреевича. Он родился в 1170/71 году, за год до смерти отца, и... тоже исчез со страниц летописи. Вероятнее всего, княжич умер ещё ребёнком. Или, может быть, разделил судьбу дяди?..

Разумеется, с самых первых лет своего княжения во Владимире Всеволод не мог не задумываться над тем, кто унаследует его власть. Долгое время у них с Марией рождались только девочки. Но оба были молоды, княгиня отличалась завидным чадородием, исправно, год за годом, приносила потомство — и в том, что рано или поздно у неё родится мальчик, сомнений не возникало. И действительно, 18 мая 1185 года на свет появился первенец Всеволода, наречённый Константином (это имя стало для него и княжеским, и крестильным). Правда, двое следующих сыновей Всеволода умерли в младенчестве: родившийся 2 мая 1186 года Борис умер в следующем, 1187 году, а Глеб, дата рождения которого неизвестна, — 29 сентября 1188-го. Однако и эти несчастья стали лишь эпизодами в счастливой семейной жизни княжеской четы. Дальше мальчики будут появляться на свет здоровыми, один за другим, что, собственно, и принесёт Всеволоду его знаменитое прозвище.

Поход на Волгу

Поход в Волжскую Болгарию в 1183 году — самое масштабное военное предприятие князя Всеволода Юрьевича. Понятно, что поход этот стал возможен только после того, как Всеволод упрочил своё положение на владимирском престоле и урегулировал отношения с другими князьями — а значит, мог рассчитывать на их поддержку.

Наступившая в русских землях относительная стабильность дала возможность князьям успешно действовать сразу на нескольких внешнеполитических направлениях. Причём направления эти были, так сказать, поделены между ними: «западное» досталось смоленским Ростиславичам, «южное» — великому князю Святославу Всеволодовичу и отчасти его союзнику и соправителю Рюрику Ростиславичу; «восточное» же — Всеволоду Юрьевичу.

Стоит напомнить о том, что само Древнерусское государство возникло когда-то как военно-торговая «корпорация» князей на важнейших путях Восточной Европы — по Днепру из «Варяг в Греки» и по Волге из «предела Симова», то есть из стран Востока, в Северную Европу. Затем оба пути были перекрыты: половцами на юге и волжскими болгарами на востоке. Войны с половцами занимают всю историю Руси со второй половины XI века. В 80-е годы XII века её возглавил ставший великим князем Киевским Святослав Всеволодович — и это несмотря на установившиеся у него тесные связи сразу с несколькими половецкими ордами (а может быть, как раз и благодаря им). В это время русские князья предпринимают отчаянную попытку вернуть себе давно утраченные пути на юг — «поискати», по выражению автора «Слова о полку Игореве», «града Тьмутороканя» — то есть древней Тамани, бывшего русского Тьмутороканского княжества. Попытка эта, как известно, закончилась крахом, но сам её факт, сама мечта о столь отдалённой цели говорят о многом.

Волжская же Болгария — так сложилось ещё со времён Юрия Долгорукого — оказалась основным торговым партнёром и, соответственно, основным конкурентом и военно-политическим противником Суздальской Руси. Главный путь княжества — по Волге, и, в частности, тот его участок, который проходил от Ярославля до Городца Радилова (а это важнейшие города Суздальской земли), — оказывался уязвимым со стороны болгар в случае прямого столкновения с ними. В отношениях с Болгарским государством Всеволод Юрьевич выступил как прямой продолжатель своих предшественников, и прежде всего старшего брата Андрея Боголюбского, при котором Владимиро-Суздальское княжество перешло в наступление на восточном направлении. Во многом это объяснялось тем, что при Андрее, а затем и при Всеволоде торговые пути по Волге заметно оживились. А ещё тем, что власть владимирских князей распространилась на восток и северо-восток — почти к самым границам Волжской Болгарии, а также «за Волок», то есть в тот регион, откуда на рынки Европы поступала основная масса пушнины — главнейшего и ценнейшего продукта, обладание которым представляло стратегический интерес для правителей как Северной и Северо-Восточной Руси, так и Волжской Болгарии. В борьбе за доступ к этим богатствам Владимиро-Суздальское княжество постоянно сталкивалось ещё и с Великим Новгородом — и мы уже говорили о том, что одной из причин походов Всеволода Юрьевича на Новый Торг (Торжок) было то, что сидевший здесь князь взимал дани «по Мете и за Волоком», а значит, имел возможность контролировать один из торговых путей, по которым этот товар шёл на европейские рынки.

Новгородские и владимиро-суздальские «данщики» сталкивались и севернее — на Сухоне и Северной Двине. Но дальнейшему продвижению тех и других на север и северо-восток мешала Волжская Болгария, чьи правители ещё раньше поставили под свой контроль эти земли. С таким положением дел Всеволод не желал мириться, а потому принимал свои меры. В одной из поздних летописей — так называемой Вычегодско-Вымской (она же Мисаило-Евтихиевская), конца XVI — начала XVII века, — сообщается об основании великим князем Всеволодом Юрьевичем в 1178 году на устье реки Юг при слиянии её с Сухоной города Гледена — легендарного предшественника Великого Устюга²²; именно отсюда, а затем и из основанного в четырёх «стадиях» от Гледена Устюга шли дани по Двине, Вычегде, Сухоне и Югу, а также, как сказано в том же источнике, из «Великой Перми» — сказочной «Биармии» скандинавских саг и «страны Вису» восточных — обиталища мифических людей, обладающих несметными сокровищами. Конечно, названная в летописи точная дата, как и личное участие князя в закладке нового города, представляются сомнительными (хотя нельзя не отметить, что как раз в 1178 году у Всеволода могло найтись время для похода на Сухону). Но вот основание города на Юге (Сухоне) при Всеволоде, и притом в первый период его владимирского княжения, кажется вполне вероятным, ибо напрямую связано с военным противостоянием с болгарами. Не случайно уже после смерти Всеволода болгары попытаются уничтожить возникший здесь русский город: в 1218 году им удастся захватить и разорить Устюг.

Начиная войну с Болгарским царством, Всеволод брал пример с Андрея Боголюбского, организовавшего за двадцать лет до него, в 1164 году, большой поход на болгар и взявшего «град их славный Бряхимов» на Каме. Для Андрея это военное предприятие носило прежде всего идеологический характер — как часть общехристианской войны с «сарацинами», своего рода крестовый поход, в который он выступил из Ростова чуть ли не «в един день» с императором Мануилом, выступившим против «сарацин» из Царьграда. Для Всеволода религиозная сторона была, несомненно, тоже важна. И хотя в летописном рассказе она не нашла такого же отражения, как в текстах, посвящённых войне Андрея, мотив войны за веру звучал и во время подготовки к походу, и во время самого похода.

Но для войны имелись и более прозаические причины. Историк XVIII века В. Н. Татищев так объяснял их. Волжские болгары, имея «непрестанной торг» с «Белой Русью» (то есть с Северо-Восточной Русью, по терминологии автора), «множество привозили яко жит (хлеба. — А. К.), тако разных товаров и узорочей», продавая их в русских городах по Волге и Оке. Но русские, «собрався тайно, по Волге купцов болгарских грабили, а потом по Волге сёла их и городы разоряли, о чём болгары два раза присылали Всеволода о управе просить. Но понеже люди те были резанцы, муромцы и других градов неведомые, не мог Всеволод никакой управы учинить, только во все свои области послал запресчение, чтобы таких разбойников, ловя, приводили; а ловить их по Волге не послал, чем болгоры озлобясь, собрав войска великие, пришли в лодиях по Волге и берегом в области белоруские, которые около Городца, Мурома и до Резани великое разорение учинили». Всеволод отправил против них свои войска, но те «для множества их» противостоять болгарам не могли, но сами (болгары?), «набрав множество в плен людей и скота, возвратились». «Вельми оскорбяся сим и желая болгарам отмстить», Всеволод и начал войну, предварительно договорившись о совместных действиях с другими князьями, и прежде всего со Святославом Всеволодовичем²³.

Источник своих сведений Татищев не назвал, их достоверность, как всегда, вызывает сомнения. Из сохранившихся летописей нам не известно ни о переговорах Всеволода Юрьевича с болгарскими послами, ни о нападении болгар на города его княжества, равно как и на рязанские или муромские, ни о столкновениях с болгарами владимирских войск. Однако мелкие конфликты всегда предшествуют большой войне. Наверное, что-то подобное имело место и в этом случае.

Подобно Андрею, Всеволод смог придать войне общерусский характер, умело разыграв всё ту же религиозную карту борьбы с «погаными» и «бохмитами» (магометанами). Созданная им коалиция князей оказалась даже большей, чем у брата. В неё вошли не только «подручные» Всеволоду рязанские и муромские князья, но и союзники из Киева и «Русской земли» — младшие князья из числа Ольговичей и Ростиславичей. Помимо самого Всеволода, в походе приняли участие его племянник Изяслав Глебович из Русского Переяславля, сын Святослава Всеволодовича Владимир, сын смоленского князя Давыда Ростиславича Мстислав, а также рязанские князья Роман, Игорь, Всеволод и Владимир Глебовичи и муромский князь Владимир Юрьевич²⁴. Автор Киевской летописи рассказал о том, как Всеволод присылал за помощью к Святославу; тот отпустил в поход сына Владимира, сопроводив его соответствующим наставлением, обращённым к Всеволоду:

— Дай Бог, брате и сыну, во дни наши нам створити брань на поганыя!

К весне войска выступили в поход. Основная их часть двигалась, вероятно, по Клязьме и Оке и далее от Городца Радилова вниз по Волге; участие же в походе особого белозёрского полка свидетельствует о том, что другая часть войска следовала по Волге через Ярославль²⁵. Точные даты приведены только у Татищева. По его сведениям (опять-таки не известно, насколько достоверным), 20 мая Всеволод с князьями, после пятидневного пирования во Владимире, отправился в Городец, куда уже собрались войска. 8 июня судовая рать подошла к острову Исады на Волге (у Татищева: Сады), где их дожидалось конное войско.

Болгарский поход подробно описан в летописях, причём главные из них, Лаврентьевская и Ипатьевская, взаимно дополняют друг друга. Речная рать плыла в «насадах», или стругах, — гребных беспалубных судах с низкой осадкой и высокими, «насаженными» бортами, и «галеях» — более совершенных, «византийских» судах, оснащённых, наряду с вёслами, ещё и парусами. Конная же следовала по берегу. Вскоре войска дошли до места, «идеже остров, нарицаемый Исады». Напрасно было бы искать на Волге остров с таким именем: этим словом («исады», или «исад») в древней Руси обозначали пристань, место стоянки или прибрежный посёлок. Летописец уточняет: остров, у которого пристали и где высадились на берег русские, находился против устья Цевцы — но и река с таким именем также неизвестна, и какой из притоков Волги имел в виду летописец, мы в точности не знаем, хотя предположений на этот счёт в литературе было высказано немало. Кажется очевидным, что встреча русского флота и конницы должна была состояться ниже места впадения Камы в Волгу — в противном случае при движении к основным центрам Болгарского государства русским пришлось бы форсировать ещё и Каму. Но вряд ли намного ниже. Именно напротив Камского устья находилось наиболее удобное место для переправы войск. В старину здешняя местность называлась Переволокой и была известна удобной переправой («переволокой») через Волгу. До образования гигантского Куйбышевского водохранилища здесь имелось несколько островов, более или менее подходящих для стоянки русского флота; один из них, вероятно, и был выбран русскими[20].

Далее войско вновь разделилось. Ладьи и галеи были оставлены у Исад. Для их охраны Всеволод выделил белозёрский полк во главе с воеводами Фомой Лазковичем (в разных летописях: Ласковичем или Назковичем, Назаковичем) и Дорожаем, воеводой его отца, Юрия Долгорукого («то бо бяше ему отень слуга», уточняет летописец). Здесь же остались и иные, не названные по именам воеводы; прочие князья тоже выделили каждый своих людей²⁷. Основная же часть войска двинулась на конях к Великому городу (или «Великому городу Серебряных болгар», как значится в Ипатьевской летописи). Под этим именем, как предположили историки, подразумевалась тогдашняя столица Болгарского царства — город Биляр, расположенный при впадении реки Билярки в Малый Черемшан (который, в свою очередь, впадает в Большой Черемшан — левый приток Волги)²⁸.

Путь их лежал мимо некоего Тухчина городка (отождествляемого исследователями с Кураловым городищем в нынешнем Спасском районе Республики Татарстан). Войска простояли здесь два дня, однако взять город не смогли и на третий день двинулись дальше. Впереди, как всегда, шла сторожа. На пути от Тухчина к Великому городу у русских князей произошла неожиданная встреча. «В поле», то есть на открытой местности, русские сторожа увидели чужую рать — и, посчитав, что это враги, болгары, приготовились к битве. Однако из чужой рати к ним прискакали пятеро мужей и ударили челом князю. Оказалось, что это половцы из какой-то Емяковой орды и они готовы воевать вместе со Всеволодом:

— Кланяются, княже, половцы Емяковы! Пришли есмы с князем Болгарским воевать болгар!

Что за «князь Болгарский» шёл вместе с ними, мы, конечно, не знаем. Полагают, что в это время в Болгарском царстве развернулась междоусобная война²⁹ и некий изгнанный из своих владений болгарский правитель нанял половцев, чтобы с их помощью справиться со своими недругами. Если так, то трудно удержаться от предположения, что Всеволод не случайно выбрал время для своего похода. Очень может быть, что он знал о неурядицах в Болгарской земле и собирался воспользоваться ими.

Во всяком случае, всё складывалось удачно для него. «Здумав с братьею своею и с дружиною», Всеволод привёл новых союзников «в роту», то есть к присяге, проведённой по половецкому обряду (что специально отметил летописец: Всеволод, несомненно, хорошо знал половецкие обычаи). Уже вместе с половцами русские переправились через реку Черемшан, на которой и стояла столица Болгарского царства.

В соответствии с принятой в те века тактикой обороны городов, болгары учинили перед крепостными стенами «оплот», или «твердь», — вал с расположенным на нём частоколом. Всеволод тоже действовал по привычной схеме. В первый же день осады он устроил совет с князьями и старшей дружиной и «нарядил» полки, то есть распределил их по отдельным участкам. «Младшие» князья, как обычно, должны были начать штурм вражеских укреплений. Инициативу проявил князь Изяслав Глебович, племянник Всеволода: «доспев с дружиною», он устремился к вражескому «оплоту» и смял противника, «вогнав» его «за оплот, к воротам городним»: первым «изломи копьё», по выражению летописца. Воодушевлённый успехом, Изяслав продолжил битву возле городских ворот — эта битва и стала для него роковой: «И тут ударили его стрелою сквозь бронь под сердце, и принесли еле живого в товары». («Болгари же тогда напрасно устремишася и многих христиан избиша», — добавляет московский книжник XVI века, может быть, и домысливая ситуацию по собственному усмотрению³⁰.)

Сама по себе смертельная рана или смерть в бою были обычным делом. («То не дивно есть: в ратях ведь и цари, и мужи погибают!» — восклицал некогда князь Мстислав Владимирович; «Дивно ли, если муж погиб на войне? Так умирали лучшие в роду нашем!» — повторил слова сына Владимир Мономах³¹.) Но потеря Изяслава в самом начале осады произвела удручающее впечатление на участников похода. «...И бысть печаль велика Всеволоду и всем князьям и дружине уныние» — это уже строки из Ипатьевской летописи.

Тем не менее войска приступили к правильной осаде Великого города, которая продолжалась десять дней.

В это время болгарское войско, собранное из других городов и местностей Болгарской земли, совершило нападение на белозёрский полк, оставленный на Волге. Часть их числом в пять тысяч человек (какие-то «собекуляне» и войска «из Челмата», то есть с Камы, соединившись «с иными болгарами, зовомыми темтюзи», — все эти названия мало что говорят нам) шли в «учанах» (ладьях) по Волге, а другие — на конях — из «Торкского» (как видим, города с таким названием и торкским населением существовали не только на Руси). Подойдя к острову, на котором расположился русский флот, болгары атаковали его, но были отбиты с большими потерями. Русские стали преследовать противника. «Поганые бохмиты» бежали к своим «учанам», но уйти не успели: русские опрокинули их ладьи, и в результате более тысячи человек утонули в водах Волги. Другие были порублены в битве — так что всего, по подсчётам русского летописца, болгары потеряли едва ли не половину своего войска: две с половиной тысячи человек (впрочем, следует помнить, что участники войны всегда преувеличивают потери противной стороны и собственные успехи). Так яркой победой белозёрского полка завершилась эта битва — самый кровавый эпизод всего Болгарского похода. Победа была одержана не просто Божией помощью: болгары бежали «Божьим гневом гонимы, и Святою Богородицею, и Всеволода князя молитвою», не забыл отметить суздальский летописец.

Разгром на Волге, по-видимому, и вынудил болгар просить о мире. Но эти же события показали уязвимость русских полков, что не могло не беспокоить Всеволода и других князей. Мир был заключён, но на каких условиях, летопись не сообщает; сказано лишь, что владимирский князь, простояв десять дней возле города и «видев брата изнемогающего (Изяслава. — А. К.), и болгары выслали к нему с миром» (вариант: «с челобитьем»), повернул вспять и вернулся к Исадам.

Собственно, о том, принял ли Всеволод предложенный мир, в летописи не сказано. И лишь в более поздних летописях, в частности, в Московском летописном своде конца XV века (отразившем, напомню, летописание Всеволодова сына Юрия), говорится определённо: Всеволод ушёл от города, «съмирився с ними»³².

На Исадах князь Изяслав Глебович скончался — «от стрельной той раны». Тело его «спрятали», то есть обрядили по православному обычаю, и положили в одну из ладей. «Князь же Всеволод возвратился во Владимир, — заключает свой рассказ о Болгарском походе летописец, — ...а Изяслава, привезя, положили у Святой Богородицы, во Владимире».

Но ещё прежде возвращения домой Всеволод отправил конное войско «на мордву». Полагают, что мордовские племена выступали союзниками болгар, а потому и подверглись удару русской рати. Однако сказать что-либо определённое на этот счёт трудно. Нельзя исключать, например, что поход на мордву, напротив, был согласован с болгарами. А может быть, он объяснялся гораздо проще и имел целью захват полона — особенно в том случае, если русское войско не сумело должным образом «ополониться» в Болгарской земле. Не будем забывать о том, что именно захват полона являлся главной целью почти всех военных предприятий того времени.

Воинственные мордовские племена занимали земли между Владимиро-Суздальским княжеством и Волжской Болгарией, а потому им приходилось выбирать между двумя этими сильными государствами, поддерживая то одних, то других. Позднее, в эпоху сыновей Всеволода Большое Гнездо, русско-мордовские войны станут делом обычным; не раз русские земли подвергнутся нападению мордвы, не раз и русские будут совершать походы в Мордовскую землю. Первый же из таких походов пришёлся на время княжения Всеволода.

Надо сказать, что Болгарский поход князя Всеволода Юрьевича произвёл впечатление на современников. Запись о том, что Всеволод ходил «на Болгаре со всею областью своею», была внесена в Новгородскую Первую летопись (где, между прочим, ни словом не упомянуто ни об одной из многочисленных половецких войн того времени). Знали о походе Всеволода и на юге: именно Болгарская война, участниками которой стали в том числе и подручные владимирскому князю рязанские Глебовичи, дала основание автору «Слова о полку Игореве» обратиться к Всеволоду со ставшими знаменитыми словами: «...Ты бо можеши Волгу вёслы раскропити (расплескать. — А. К.)... Ты бо можеши посуху живыми шереширы (вероятно, нечто вроде катапульт или зажигательных снарядов. — А. К.) стреляли — удалыми сыны Глебовы»³³. И, наверное, нельзя счесть случайностью то, что именно после этой войны летописцы начинают именовать Всеволода Юрьевича великим князем³⁴. Это изменение в титуле владимирского «самодержца» свидетельствует о его возросших амбициях и вполне обоснованных претензиях на главенство среди прочих русских князей.

Однако мир, заключённый с болгарами в 1183 году, вряд ли устроил князя. Спустя два года Всеволод начал новую войну с тем же противником. На этот раз он не выступил в поход сам, но отправил против болгар своих воевод с «городчанами» — дружиной из Радилова Городца на Волге; очевидно, этот город и стал центром сбора судовой рати. Удар нанесён был не по главным городам Болгарской земли, но по её окраинам, ближним к Владимирскому княжеству, — а потому принёс более ощутимые результаты. «Того же лета, — сообщает суздальский летописец под 1185 годом, — послал великий князь Всеволод Юрьевич на болгар воевод своих с городчанами, и взяли сёла многие, и возвратились с полоном многим»³⁵.

А вот на другом — половецком — «фронте» участие Всеволода в те годы не проявилось никак. А ведь середина 1180-х годов — время ожесточённого русско-половецкого противостояния, требовавшего значительного напряжения сил всей Русской земли. Спустя несколько лет, уже после трагического поражения новгород-северского князя Игоря Святославича, великий князь Киевский Святослав Всеволодович (а скорее от его имени безымянный автор «Слова о полку Игореве») будет мысленно обращаться к Всеволоду всё с теми же, цитированными выше словами, отчасти, кажется, укоряя его:

«Великый княже Всеволоде! Не мыслиши прелетети издалеча отня злата стола поблюсти?..»

«Златой» киевский стол и в самом деле был «отним» для Всеволода — ибо его отец умер киевским князем, — но Всеволод не принимал никакого участия в борьбе за Киев и до времени даже не помышлял о том, чтобы «блюсти», то есть оберегать, «отень стол». Он и здесь явился продолжателем политики своего брата Андрея Боголюбского, отказавшегося от Киева ради княжения во Владимире-Залесском. Половцы не тревожили земли Владимиро-Суздальской Руси (не считая тех случаев, когда их в качестве союзников приводили сюда Святослав Всеволодович или рязанские князья) — а потому и Всеволод не считал нужным посылать своих «воев» в объединённую рать, собираемую Святославом. Впрочем, самое деятельное участие в борьбе с половцами принимал в те годы его племянник, переяславский князь Владимир Глебович, — а это значило, что в его лице был представлен весь клан князей Юрьевичей.

Владимир Глебович показал себя тогда несомненным героем и незаурядным полководцем. «Муж бодр и дерзок и крепок на рати» — так характеризует его летописец³⁶. Во многом благодаря его мужеству русские одержали самую значимую из своих побед — 30 июля 1184 года на реке Орель, при впадении её в Днепр, когда в плен попал и был убит половецкий хан Кобяк с двумя сыновьями, и ещё множество других были пленены или убиты. (Автор Лаврентьевской летописи называет какие-то немыслимые цифры: одних «князей» половецких было пленено тогда 417, а всего «руками изымали» до семи тысяч; победа же целиком приписана здесь Владимиру Глебовичу, ибо остальные русские князья «не утягли» за ним.) Владимир сам вызвался в передовой полк и в следующем походе на половцев — в конце зимы — начале весны 1185 года, когда при приближении русских полков бежал хан Кончак, а в плен к русским попал некий «бесурменин», стрелявший «живым огнём» — новым, невиданным доселе оружием, оказавшимся в распоряжении степняков³⁷.

Несчастный поход Игоря Святославича и разгром его войска в мае 1185 года имели катастрофические последствия для всей Южной Руси. Сразу четыре русских князя — сам Игорь, его брат Всеволод, княживший в Трубчевске, пятнадцатилетий сын Владимир Путивльский и племянник Святослав Ольгович Рыльский — оказались в половецком плену — а такое случилось впервые в истории русско-половецкого противостояния. Оставшиеся без князей и без дружины города Северской земли «возмятошася», ибо никто не знал, что делать и как быть; «и бысть скорбь и туга люта, якоже николиже не бывала, во всём Посемьи, и в Новегороде Северском, и по всей волости Черниговской». По образному выражению Святослава Всеволодовича, его двоюродные братья сами «отворили ворота на Русскую землю» для «поганых».

Споры, начавшиеся среди половецких вождей, помешали им нанести единый, концентрированный удар по русским землям. Кончак призывал к походу на Киевщину и Переяславщину: он уже тогда «сватился» с оказавшимся у него в плену Игорем — и позднее действительно выдал за его сына Владимира свою дочь; старая дружба сказывалась — потому, наверное, Кончак не спешил разорять волость будущего свата. Соперник же Кончака Гза настаивал на набеге в Посемье (земли по реке Сейм), где, как говорил он, остались лишь жёны и дети, «и готов нам полон собран». Но и два отдельных набега двух разных орд привели к бесчисленным бедствиям. Особенно пострадало Переяславское княжество, наиболее уязвимое со стороны Степи. Орда Кончака осадила Переяславль. Битва продолжалась весь день. Видя, что «поганые» одолевают и город может пасть, князь Владимир Глебович с немногими людьми, подавая пример оробевшей дружине, сам выехал из крепостных ворот. Он едва не попал в плен: был окружён половцами и ранен тремя копьями; его с трудом сумела отбить подоспевшая дружина, но раны князя оказались очень тяжёлыми — летописец называет их «смертными», хотя год спустя Владимир примет участие ещё в одном совместном походе князей на половцев.

Страшной была судьба города Римова в Переяславском княжестве, который половцы захватили на обратном пути, возвращаясь от Переяславля. Жители затворились в городе и отбивались с крепостных стен. Но под их тяжестью две «городницы» рухнули, погребая под собой людей. Часть жителей сумела убежать и отбиться на каком-то «Римовском болоте»; тех же, кто остался в городе, увели в полон.

Гза со своими половцами «в силах тяжких» воевал по другую сторону реки Суды, продвигаясь к Путивлю. «И повоевали волости их, и сёла их пожгли; пожгли же и острог у Путивля и возвратились восвояси», — бесстрастно констатирует летописец³⁸.

Все эти печальные события не могли не отзываться горечью в душе князя Всеволода Юрьевича. Не будем забывать о том, что с попавшими в половецкий плен северскими князьями Всеволода связывали узы свойства и близкого родства. Оба старших Святославича были женаты на его племянницах: знаменитая Ярославна, жена Игоря и одна из главных героинь «Слова о полку Игореве», была дочерью Ярослава Осмомысла и Ольги Юрьевны, сестры Всеволода; «красная» же Глебовна, милая жена «буй-тура» Всеволода Святославича, также воспетая в «Слове...», — дочерью переяславского князя Глеба Юрьевича, брата Всеволода. Надо ли говорить о том, сколь радостным стало для владимирского князя известие о возвращении из плена сначала Игоря, а затем и других князей?!

Но половецкие войны тех лет имели и вполне конкретные политические последствия для владимирского «самодержца». 18 марта 1187 года, «в среду Вербной недели»³⁹, в Переяславле скончался князь Владимир Глебович, оплакиваемый всеми своими подданными и особенно дружиной, для которой он — подобно легендарным князьям прошлых столетий — не щадил ни своего имения, ни злата: «бе бо князь добр, и крепок на рати... и всякими добродетелями исполнен», как написал о нём летописец. (Стоит отметить, что в этом летописном некрологе впервые в источниках мы встречаем название «Украина» — в значении южная окраина, порубежье Русской земли: «...о нём же Украина много постона».)

Князя умирающим принесли в город из нового половецкого похода, в который он — несмотря на свои раны — выступил несколькими неделями раньше. Удивительно, но и на этот раз Владимир упросил великого князя Святослава Всеволодовича отпустить его в передовой полк; Святослав поначалу не хотел этого — и не из сострадания к его ранам, но из ревности к его подвигам и не желая пускать его впереди собственных сыновей. Предупреждённые о наступлении русских, половцы тогда ушли за Днепр, а наши не смогли преследовать их из-за начавшегося разлива Днепра. На обратном пути Владимир Глебович и разболелся «болестью тяжкою» — как видно, он так и не оправился от «копийных язв», полученных при обороне Переяславля... Князю было 30 лет. Похоронили его в Переяславле, в храме Архангела Михаила.

За четыре года до этого в Болгарском походе погиб его младший брат Изяслав. Переяславль остался без своего князя. Между тем Всеволод Юрьевич воспринимал этот город не иначе как «отчий» — за последние десятилетия здесь княжили лишь потомки Юрия Долгорукого. Летописи не сообщают нам, кто из князей сменил Владимира Глебовича на переяславском престоле; не исключено, что в течение нескольких лет город не имел своего князя и управлялся тиунами великого князя Киевского Святослава Всеволодовича⁴⁰. Если так, то это было серьёзное политическое поражение клана князей Юрьевичей, и прежде всего главы этого клана Всеволода.

Несомненно, Всеволод должен был позаботиться о возвращении Переяславля и всей Переяславской области под свой контроль. Это было жизненно важно для него: и при Юрии Долгоруком, и при Андрее Боголюбском Переяславское княжество было своего рода форпостом Суздаля в Южной Руси и обеспечивало суздальским князьям участие в решении общерусских и южнорусских дел. Может быть, и не сразу, но Всеволоду удастся добиться своего. Под 1198 годом в летописи в первый раз после смерти Владимира Глебовича упоминается переяславский князь — и именно племянник Всеволода Ярослав Мстиславич. Названный год — это год смерти Ярослава. Несомненно, переяславским князем он стал раньше. Но вот когда именно, нам, к сожалению, неизвестно⁴¹.

«Великий пожар»

Когда-то, в период своего наивысшего могущества, Андрей Боголюбский задумал создать во Владимире отдельную, самостоятельную от Киева митрополию, напрямую подчинённую Константинополю. Задумка не удалась — его претендент на роль владимирского митрополита, «белый клобучок» Феодор, не нашёл поддержки ни в Киеве, ни в Константинополе, и Андрей вынужден был смириться, выдать его на расправу в Киев и вновь принять изгнанного прежде епископа Леона.

Планы Всеволода Юрьевича так далеко не простирались. Но фактической независимости своей епархии от Киева он, в отличие от брата, добиться сумел.

Как складывались его отношения с епископом Леоном, нам неизвестно, но если тот действительно жил в Ростове, а не во Владимире (куда путь ему был заказан Андреем), то можно предположить, что Леон поддерживал соперников князей Юрьевичей — их племянников Ростиславичей. Судя по сохранившейся печати, Леон получил титул архиепископа (которого не удостаивались ни его предшественники, ни преемники)⁴², а этот титул мог даровать ему только патриарх — в ознаменование его личных заслуг перед Церковью и для укрепления авторитета в глазах князя.

Епископ Леон почти на десять лет пережил князя Андрея. Он скончался около 1183 года, и вот когда после его смерти ростовская кафедра освободилась, князь Всеволод показал свой характер.

Митрополичий стол в Киеве занимал в то время грек Никифор (Никифор II). На освободившуюся кафедру в Ростове он рукоположил грека же Николая — это, кстати, первое известное нам деяние митрополита на Руси. Николай отправился было в путь, но добраться до места назначения не смог: против его поставления резко выступил владимирский князь.

«...Всеволод же Юрьевич, князь Суздальский, не принял его, но послал к Киеву, ко Святославу ко Всеволодичу и к митрополиту Никифору», — рассказывает киевский летописец⁴³. Приводит он и слова Всеволода, обращённые к митрополиту и объясняющие, почему князь отверг киевского кандидата:

«Не избраша сего людье земле нашее, но [е]же еси поставил, ино камо тобе годно, тамо же идежи (идеши. — А. К.)...»

То есть: «...если поставил его сам, то пускай куда тебе угодно, туда и идёт...» — а во Владимир ему, стало быть, путь заказан.

Утверждали, будто Никола Гречин был поставлен «на мзде», то есть за взятку⁴⁴. Можно не сомневаться, что подобное случалось в те времена, и нередко, и далеко не всегда вызывало осуждение, но считалось, что называется, в порядке вещей. Однако дело было не только в этом. Всеволод настаивал на том, что именно князь и «людье» (в данном случае — вече) имеют право на избрание пастыря, епископа для своей земли, или по крайней мере должны утверждать его — тогда это будет не только их, но и Божьим избранием. Княжья воля и есть Божья воля — эту мысль мы и ранее встречали в летописном повествовании о Всеволоде; очень ярко выражена она и в рассказе Суздальской летописи о неприятии нового владыки: «...Всеволоду не хотящю его, паче же Богови»; и далее соответствующая нравоучительная сентенция: «...несть бо достойно наскакати на святительскыи чин на мьзде. Но егоже Бог позоветь и Святая Богородиця [и] князь въсхочеть и людье». Никола Гречин хотел именно «наскакати» на освободившуюся кафедру — а потому и был отставлен Всеволодом, который — в отличие от киевского митрополита — исполнял Божью волю.

Имелся у Всеволода и собственный кандидат на это место — игумен киевского Спасского на Берестовом монастыря Лука, «смиренный духом и кроткий», как характеризует его летописец. Выбор объясним: в Берестовской церкви был похоронен отец Всеволода Юрий, а значит, с Берестовским монастырём поддерживали тесные связи суздальские и владимирские князья, сыновья Долгорукого. Этого-то Луку Всеволод и просил поставить в епископы, обращаясь по-прежнему не столько к митрополиту, сколько к ставшему его союзником великому князю Святославу Всеволодовичу. И митрополиту пришлось подчиниться, не выдержав двойного давления. «Митрополит же Микифор не хотяше поставити его», объясняет киевский летописец, но вынужден был сделать это «неволею великою Всеволода и Святославлею».

Решена была и судьба грека Николая — причём чуть ли не в буквальном соответствии с пожеланием князя Всеволода: митрополит отправил своего соотечественника на другую русскую кафедру — «епискупить» в Полоцк. При этом пришлось прибегнуть к не совсем обычной для древней Руси процедуре: митрополит повелел ему «отписатися» от Ростовской земли. Это произошло, во всяком случае, до 31 июля 1183 года, ибо в этот день Николай — уже в качестве полоцкого епископа — участвовал в пострижении киевского священника Василия, избранного в игумены Печерского монастыря⁴⁵. Стоит заметить, что поставление «Гречина» произошло ещё при жизни прежнего полоцкого епископа Дионисия, который умер лишь в следующем, 1184 году. Надо думать, что Дионисий вынужденно, по болезни, оставил кафедру. Или, может быть, по принуждению митрополита?

11 марта 1184 года, в воскресенье, Лука был торжественно возведён на кафедру. Суздальский летописец самым лестным образом отзывался о новом владыке: «Был же сей муж молчалив, милостив к убогим и вдовицам, ласков же ко всякому, богатому и убогому, смирен же и кроток, речью и делом утешая печальных, поистине добрый пастух...» Несомненно, его поставление на кафедру Всеволод мог рассматривать как свою победу. Ибо он получал надёжного соратника в духовных делах, причём соратника, во многом обязанного лично ему. Заметим, что, согласно летописи, Лука был поставлен епископом «Ростову, и Владимиру, и Суздалю, и всей земле Ростовской»: иными словами, в его титуле стольный Владимир занял второе место — после Ростова, но впереди Суздаля — места пребывания прежних епископов.

...А спустя месяц и неделю после торжеств, 18 апреля 1184 года, во Владимире случился «великий пожар», уничтоживший значительную часть города. И Суздальская (Лаврентьевская), и Киевская (Ипатьевская) летописи сообщают о нём сразу же после известия о поставлении епископа Луки: тогда погорел «мало не весь город»; одних церквей сгорело тридцать и две, и среди них главный храм Владимира и всей Суздальской земли — Успенский собор, построенный Андреем Боголюбским. Суздальский летописец с особой тщательностью перечисляет невосполнимые утраты в сгоревшем храме: «...и соборная церковь Святой Богородицы Златоверхая, которую украсил благоверный князь Андрей, и та загорелась сверху, и что было в ней узорочья (драгоценностей. — А. К.): паникадил серебряных, и сосудов золотых и серебряных, и одежд, шитых золотом и жемчугом, и чудных икон, окованных золотом, и каменьем драгим, и жемчугом великим, им же нет числа...» Люди в панике выбрасывали на церковный двор из храма и из «терема» — особой пристройки к храму, где хранилась церковная казна, — всё, что собиралось там со времён князя Андрея: иконы, и куны (деньги), и книги в богатых переплётах, и паволоки — драгоценные ткани, и богатые епископские облачения, и бесчисленные священные сосуды — но всё тщетно: огонь погубил эти богатства без остатка.

Погорело и множество домов знати и простых людей. В «Истории Российской» В. Н. Татищева рассказ о владимирском пожаре дополнен. Здесь говорится ещё и о щедрости, проявленной Всеволодом и его супругой: «Князь великий, видя так великую скорбь в народе, и хотя многое его имение погорело, но повелел немедленно во первых церкви все строить от своего имения, та же убогим раздавал много на построение. Княгиня же наипаче убогим раздавала, хотя ея уборы богатые едва не все погорели»⁴⁶. Вовсе не обязательно что-то подобное автор мог извлечь из неких неизвестных нам летописей, оказавшихся в его распоряжении; скорее это не более чем догадки. Но князья всегда оказывали помощь погорельцам, считая это своим первейшим долгом. И Всеволод вряд ли являл собой исключение из правил. Ну а об особом милосердии княгини Марии, заступницы сирых и обездоленных, мы ещё будем говорить в книге.

Наверное, кому-то в Киеве или Полоцке могло показаться, что страшный владимирский пожар есть не что иное, как кара за своеволие князя и людей, за нарушение ими митрополичьего слова. Но в Суздальской земле так не считали и никакой связи между двумя событиями не увидели. Своё описание «великого» пожара летописец сопроводил пространным рассуждением, в общем-то стандартным для описания разного рода бедствий — как стихийных, так и рукотворных: «Се же сделалось за грехи наши, ибо умножились грехи наши и неправды... Ибо Бог казнит рабов Своих напастями различными: огнём, и водою, и ратью, и иными различными казнями, — да явятся словно золото, испытанное в горниле, ибо христиане чрез многие напасти [могут] войти в Царствие небесное...» А далее — почти дословное воспроизведение сентенции более раннего киевского книжника, автора «Повести временных лет», описавшего под 1093 годом ужасы жестокого половецкого нашествия на Русь: «...Да никто же не дерзнёт сказать, что ненавидимы Богом!.. Ибо кого так любит Бог, как возлюбил нас и вознёс? Никого! Потому и большую ярость явил Свою на нас, что больше всех почтены были и горше всех впали в грехи...»⁴⁷ Даже здесь летописец увидел свидетельство особого небесного покровительства своей земле (как прежде видел это киевский книжник), ибо Бог являет Свою любовь в том числе и через безмерные казни и испытания. Наверное, именно эти чувства испытывал тогда князь Всеволод Юрьевич...

«Великий пожар» 1184 года во Владимире был, возможно, и первым, но далеко не последним за годы его княжения. И тем не менее именно он обозначил важный рубеж в его биографии. Пожар уничтожил многое из того, что было построено до него и не им, — уничтожил с тем, чтобы Всеволод смог приступить к строительству своего Владимира — таким, каким он видел его или хотел видеть. Ведь именно после этого пожара началось то бурное строительство в «городе Всеволода», которое будет продолжаться в течение почти всего времени его княжения.

Первым — и это понятно — стали восстанавливать «Златоверхий» храм Пресвятой Богородицы. Он был завершён строительством и освящён «великим священием» епископом Лукой 14 августа 1188 года, в канун праздника Успения Божией Матери; «и бысть радость велика в граде Владимире», — свидетельствует летописец. Это был действительно большой праздник, на котором рядом со Всеволодом стояли его трёхлетний сын Константин и зять Ростислав Ярославич (были, конечно же, здесь и представительницы женской части княжеской семьи, но упоминать о них летописец, как всегда, не счёл нужным).

Трудно сказать наверняка, русские или иноземные мастера руководили восстановлением храма. Последнее кажется более вероятным: всё-таки связи с западным миром установились у владимирских князей ещё со времён Андрея Боголюбского, который охотно привлекал в свой город «делателей» из других стран, и едва ли Всеволод, сам побывавший на Западе, пресёк эту практику. Известно, что в 1475 году владимирский Успенский собор осматривал знаменитый итальянский архитектор Аристотель Фиораванти, признавший его творением не местных, но западноевропейских зодчих⁴⁸. Не доверять его профессиональной оценке у нас нет никаких оснований. Да и суздальский летописец, кажется, намекал на то, что Всеволод предпочитал искать мастеров «от Немец», то есть из стран латинского Запада, а не от «своих» людей⁴⁹.

Княжеским зодчим пришлось не просто восстанавливать, но по существу возводить собор заново. Старые стены были обнесены новыми высокими и мощными галереями, на углах которых появились четыре главы с золочёными куполами, так что собор стал пятиглавым — таким, каким мы видим его сегодня. «Великий князь Всеволод Юрьевич церковь Владимирскую сугубо округ ея упространи и украси, юже брат его князь Андрей постави об едином верее... Всеволод же четыре верхи назда (надстроил. — А. К.) и позлати» — так описывал результаты этого поновления московский книжник XVI века, один из авторов «Степенной книги царского родословия»⁵⁰.

В ходе этих работ старые стены собора оказались как бы в футляре новых⁵¹, и между ними образовалась просторная галерея, предназначенная стать усыпальницей для почивших князей и святителей. Для этого во вновь возведённых стенах выложены были особые ниши. Пройдёт время, и в приделе собора упокоится сам князь Всеволод Юрьевич.

Всеволод не стал особо украшать церковь с внешней стороны: на новые стены были перенесены лишь немногие отдельные рельефы, вынутые из стен старого здания. Разной оказалась толщина стен, не везде соблюдены симметрия и пропорции. Даже аркатурно-колончатый пояс — главное украшение храма — не на всех стенах оказался на одной высоте.

Это была первая крупная работа зодчих Всеволода Большое Гнездо. Историки архитектуры по-разному оценивают её. По мнению одних, «зодчие блестяще справились со своей задачей», проявили «большую техническую смелость, свидетельствующую об их недюжинном инженерном опыте», а также «особую чуткость» и понимание стиля⁵². Другие, напротив, обращают внимание на явные нарушения пропорций и отдельные неудачные решения при перестройке храма: соглашаясь с тем, что владимирские мастера выполнили свою основную, чисто прагматическую задачу, укрепив и расширив прежний храм, они полагают, что в архитектурном плане перестроенное ими здание можно назвать «шагом назад» по сравнению с прежним собором Андрея и даже более ранними храмами Юрия Долгорукого⁵³.

Воздержимся от каких-либо собственных оценок — это дело профессионалов. Новый пятиглавый собор — конечно же, после многочисленных поновлений ещё более позднего времени — каждый может лицезреть сам, посетив Владимир. Суровое его величие впечатляет — собор стал подлинным символом города и всей Владимирской Руси. Но вместе с тем ещё и памятником его создателям — князю Андрею Боголюбскому и продолжателю его дела Всеволоду: они оба погребены здесь. Что же касается искусства Всеволодовых зодчих, то оно с годами будет расти; подлинные их шедевры — великолепный Дмитриевский собор во Владимире, соборы Рождественского и Успенского Княгинина монастырей там же — ещё впереди.

Пока же скажем о том, что, обновив и «упространив» главный храм своей земли, Всеволод в глазах подданных сравнялся со старшим братом. Точно так же, как Андрей, он будет украшать церковь, заново наполнять её святостью и богатствами — так что последующие книжники будут с таким же благоговением перечислять их: и драгоценные оклады икон, и почитаемые кресты, и священные сосуды, и хранившиеся в церкви одеяния «блаженных первых князей», и священнические облачения. Упоминают летописцы и «чудное дно медяное», то есть выстланный медными плитами пол Успенского храма (он уцелеет во время Батыева погрома, но будет выломан и унесён татарами Дюденевой рати, разграбившими Владимир в 1293 году). Надо думать, что этот исключительно ценный по тем временам материал был закуплен князем Всеволодом специально для собора и на собственные средства⁵⁴. Подтвердит Всеволод и все пожалования клиру своего главного храма, в том числе «городы ея и дани», возвращённые церкви его братом Михалком Юрьевичем. В летописи упоминается один из таких городов — Гороховец на правом берегу реки Клязьмы, на востоке нынешней Владимирской области — «град Святой Богородицы», как называет его летописец: этот город будет сожжён в нашествие Батыя в 1239 году.

...Когда в самом конце XIII столетия, уже после ордынского нашествия на Русь, один из владимирских епископов (Иаков или Симеон) будет обращаться к не названному по имени князю, сыну Александра Невского (Дмитрию или Андрею), он будет ставить ему в пример его предков — «прадедов и дедов», неустанно заботившихся о «Святей Богородице Володимирской»: как они «украсили церковь Божию клирошаны и книгами», как «богатили домы великыми, десятинами по всем градом и суды церковными...»⁵⁵. «Прадеды» (во множественном числе!) — это первые устроители церкви, Всеволод и Андрей, чьими стараниями град Владимир и был превращён в «город Святой Богородицы», находящийся под Её особым и неусыпным покровом.

Вторая Рязанская война

Первый поход Всеволода на Рязань в 1180 году привёл к подчинению ему Рязанской земли. Братья Глебовичи целовали крест «на всей воле Всеволожи» и обязались каждый держаться своей волости. Вместе участвовали они и в походах владимирского «самодержца». Но мир в Рязанской земле продержался недолго. Причиной новой войны вновь стала вражда между князьями, и вновь из-за Пронска. Пожалуй, нигде на Руси вражда между братьями не достигала такого ожесточения, как в Рязанском княжестве, а мирить князей на первых этапах этой бесконечной междоусобицы приходилось Всеволоду Юрьевичу.

«И бысть крамола зла вельми в Рязани: брат брата искаше убити» — так начинает рассказ о Рязанской войне 1185 года Лаврентьевская летопись. По убеждению летописца, крамола эта всегда и везде есть дьявольское наваждение: так было и в прежние дни, когда ненавистник рода человеческого воздвиг Каина на Авеля, а потом окаянного Святополка на Бориса и Глеба, — и всё ради власти, «абы единому власть прияти, а братию избити»; так случилось и теперь, когда старшие Глебовичи, Роман, Игорь и Владимир, задумав извести братьев, начали войну против младших, Всеволода и Святослава, княживших в Пронске⁵⁶. Впрочем, такова версия суздальского летописца — мы же не будем забывать о том, что великий князь Всеволод Юрьевич поддерживал в этой войне своего рязанского тёзку. А потому к версии, изложенной в Лаврентьевской летописи, нельзя относиться как к вполне объективной.

Как видим, по сравнению с первой междоусобицей расклад сил в семье рязанских князей изменился, но ненамного: Владимир и Святослав поменялись лагерями (предварительно, видимо, поменявшись и волостями); Всеволод же сохранил княжение в Пронске, оставшись во враждебных отношениях со старшими Романом и Игорем (ещё один Глебович, Ярослав, участия в событиях не принимал). Старшие предложили уладить спор на княжеском «съезде», собравшись все вместе, впятером; однако веры им не было: младшие посчитали, что их приглашают на съезд «лестью», обманом, только для того, чтобы схватить или даже убить. Может быть, это было лишь плодом их воображения, а может быть, и правдой. Историописатели более позднего времени также расходились во мнениях. Одни винили во всём старшего, Романа, который и натравил братьев на злое дело (или даже его злую жену — напомню, дочь великого князя Святослава Всеволодовича); другие — младшего, Всеволода, бывшего будто бы зачинщиком смуты. Так или иначе, но, опасаясь нападения, Всеволод и Святослав начали «город твердити», то есть готовить Пронск к осаде. Это было расценено старшими Глебовичами как объявление войны: «...И они услышали, что город укрепляют, и пошли к Пронску, собрав воинов множество; те же затворились в граде. И начали воевать град их и сёла».

Так война вновь пришла в рязанские пределы. Младшие Глебовичи обратились за помощью к Всеволоду Юрьевичу — гаранту мирного договора 1180 года. Всеволоду война в Рязанском княжестве была не нужна, и он постарался не допустить её. «Правоверен, бояся Бога и не хотя видеть кровопролития в них» (выражение суздальского летописца), он отправил в Рязань своих послов. Летопись приводит слова, с которыми владимирский князь обратился к Роману, Игорю и Владимиру Глебовичам:

— Братия! Что так делаете? Не удивительно, если бы нас поганые воевали. А вы ныне хотите братию свою убить?!

Однако этот исполненный пафоса призыв не произвёл на братьев должного впечатления: «Они же, услышав это, разгорелись буйством, и начали гневаться на него, и бОльшую вражду иметь». Если верить суздальскому летописцу, Глебовичи начали «замышлять рать» уже против самого великого князя Всеволода. Это надо понимать так, что Всеволод Юрьевич оказал младшим князьям не только моральную, но и военную помощь — направил в Пронск триста ратников из владимирской дружины, что должно было остановить войну в Рязанской земле. Но не остановило. И теперь враждебные действия старших князей против младших должны были восприниматься как направленные против «Всеволода Великого» (как именует летописец владимирского князя, дабы отличить его от рязанского тёзки).

Поскольку мольбы пронских князей о помощи продолжались, Всеволод Юрьевич отправил в Рязанскую землю настоящую рать; возглавлять её он поручил свояку Ярославу Владимировичу (который годом ранее был выведен из Новгорода по требованию новгородцев) и муромским князьям Владимиру и Давыду Юрьевичам. Когда те были у Коломны, то есть вошли уже в пределы Рязанской земли, старшие Глебовичи наконец опомнились и отступили от Пронска. Всеволод Глебович выехал к Коломне, навстречу своим избавителям, оставив в Пронске брата Святослава. Считая свою миссию выполненной, муромские князья и Ярослав Владимирович вернулись домой: первые в Муром, второй во Владимир. Воевать в Рязанской земле им тоже не хотелось.

Вместе с Ярославом отправился во Владимир и Всеволод Глебович — благодарить великого князя за помощь, а главное — на «свет» с ним: обсуждать сложившуюся ситуацию, а может быть, и с надеждой на получение новых волостей или даже княжения в Рязани.

Однако война была далека от завершения. Узнав об уходе чужих князей, Роман с братьями возвратился к Пронску. Отказываться от своих планов братья не собирались. Особенно тревожил их предстоящий «свет» их брата со Всеволодом Великим: ничего хорошего от этого они не ждали. Итак, осада Пронска возобновилась. Святослав Глебович затворился в городе вместе со своими людьми и людьми брата, а также владимирцами из присланной Всеволодом Юрьевичем дружины. «И бишася крепко», — свидетельствует летописец.

Но выдержать осаду у них не получилось. Осаждавшие перекрыли доступ к воде (крепость стояла на высоком мысе), так что защитники города начали изнемогать не только от голода, но и от жажды. И тогда старшие братья обратились к Святославу с предложением:

— Не мори себя голодом с дружиною. И людей не мори, но выходи к нам! Ты нам брат — разве съедим тебя? Только отступи от брата Всеволода.

(«Ибо не ты нам враг, но Всеволод», — прибавляет к их речи поздний московский летописец.)

Святославовы бояре тоже уговаривали князя:

— Брат твой ушёл во Владимир, а тебя бросил!

И Святослав согласился отворить город и перейти на сторону большинства. Он целовал крест братьям, а те передали ему Пронск, в котором он теперь должен был княжить один, без брата.

Особенно горькой оказалась участь сидевших в осаде людей Всеволода Глебовича и его близких. Победители захватили в плен его жену и детей и повязали всю его дружину и бояр; всех их увели в Рязань в качестве пленников вместе со всем их добром. Но точно так же были схвачены и владимирцы — из числа трёхсот, присланных в Пронск Всеволодом Юрьевичем. А это владимирский «самодержец» не мог воспринять иначе как открытый вызов и личное оскорбление.

Всеволод Глебович немедленно занял Коломну. Его появление в этом стратегически важном городе на границе Владимирской и Рязанской земель могло произойти только с ведома великого князя. «И сел в Коломне, — пишет о Глебовиче летописец, — и начал воевать, и бысть ненависть между ними люта».

Всеволод Юрьевич тоже начал собирать войско, готовясь к большой войне. Но сначала он обратился со словами увещевания к князю Святославу Глебовичу, ставшему теперь главным его обидчиком:

— Верни мою дружину добром, как и получил её у меня! Если миришься с братьею своею, то моих людей зачем выдаёшь? Я к тебе послал, ведь ты у меня выпросил [их], челом бив. Если ты воюешь, то и они воюют; если ты мирен, то и они мирны!

Глебовичам пришлось задуматься. Захватив людей Всеволода Великого, они поступили очень неразумно. Понимая это, князья поспешили вернуть владимирцев обратно князю, напоминая ему, что прежде исправно участвовали во всех его военных предприятиях и проливали за него кровь (как это было на Влене и в Болгарском походе). Князья во всём винили своего брата Всеволода, начавшего, по их словам, усобицу, и с поклоном, как к отцу, обращались к владимирскому «самодержцу», не забывая, впрочем, что и сами принадлежат к единому с ним княжескому роду:

— Ты — отец, ты — господин, ты — брат! Где твоя обида будет, мы прежде тебя головы свои сложим за тебя! А ныне не имей на нас гнева! Если и воевали против своего брата, то потому, что он нас не слушает. А тебе кланяемся, а людей твоих отпускаем!

Но это уже не могло удовлетворить Всеволода Юрьевича. Он исходил из того известного на Руси постулата, что «брань славна лучше есть мира студна (постыдного. — А. К.)» — эта сделавшаяся знаменитой фраза повторена в летописном рассказе о Рязанской войне дважды.

Остановить войну попытались его союзники Ольговичи — великий князь Святослав Всеволодович (тесть Романа Глебовича) и Ярослав Черниговский (с которым как раз тогда Всеволод вёл переговоры о династическом браке). Весной 1186 года они направили своих послов во Владимир. Вместе с ними с миротворческой миссией к князю прибыл черниговский епископ Порфирий. 22 мая, в самый день Вознесения Господня, он явился во Владимир и — что казалось символичным — остановился во владимирском Вознесенском монастыре. Рязанская земля в церковном отношении подчинялась черниговскому епископу, и Порфирий имел все основания обратиться к Всеволоду Юрьевичу, дабы «умирить» его с Глебовичами. Как мы помним, однажды Порфирий уже выступал миротворцем, пытаясь «отмолить» того же Романа Рязанского и его отца Глеба Ростиславича, захваченных Всеволодом в плен. Всеволод тогда плохо обошёлся с ним, однако Романа всё-таки отпустил.

На этот раз черниговского владыку поддержал епископ Лука. Всеволод скрепя сердце вынужден был согласиться на переговоры. В Рязань «с миром» отправились епископ Порфирий, а также «мужи» самого Всеволода и послы Святослава и Ярослава. Вместе с ними уехали домой рязанские послы, которых удерживал владимирский князь⁵⁷.

Однако переговоры завершились полным провалом. Суздальский летописец винит во всём епископа Порфирия: это он, утаившись Всеволодовых и черниговских «мужей», извратил Всеволодовы речи и повёл разговор совсем не так, как они договаривались с владимирским князем, — «не по-святительски, но как переветник и лжец... исполнившись срама и бесчестия».

Оценка, что и говорить убийственная! Но каковы были условия мира, которые извратил епископ Порфирий? Что он предложил рязанским князьям или что скрыл от них? На что пытался толкнуть или от чего отговаривал? Как мог обмануть своего князя Святослава, более других заинтересованного в мире между зятем Романом и сватом Всеволодом Владимирским? Ничего этого мы не знаем; обо всём, что происходило тогда, нам известно только со слов суздальского летописца — а в его объективности, повторюсь, позволительно усомниться. Известно же нам лишь то, что Порфирий вынужден был спешно покинуть Рязань. Причём домой он ехал не через суздальские земли, а «иным путём». Разгневанный Всеволод хотел даже снарядить за ним погоню, но потом передумал — «положил упование на Бога и на Святую Богородицу».

Как раз в эти дни во Владимире проходили пышные торжества: Всеволод выдавал свою дочь Всеславу замуж за князя Ростислава Ярославича, сына Ярослава Черниговского. На свадьбу, состоявшуюся 11 июля 1186 года, Всеволод пригласил нескольких князей, своих союзников, — причём тех самых, что участвовали в недавнем походе на Рязань, когда союзная рать едва вступила в рязанские пределы и тут же повернула обратно, посчитав, что дело сделано и цели достигнуты. Это были свояк Всеволода Ярослав Владимирович и муромский князь Давыд Юрьевич. Надо думать, что князья не только пировали и не только одаривали новобрачных и сами получали подарки. Куда важнее для Всеволода Юрьевича было обсудить с ними условия предстоящего похода на Рязань. На этот раз Всеволод намеревался сам выступить против Глебовичей, но ему нужны были ратники из других княжеств. «И потом разошлись каждый восвояси», — свидетельствует летописец. Собственно, «восвояси» уехал один Давыд — очевидно, пообещав, что в будущей войне примет участие если не он сам, то его брат Владимир.

Для самого Всеволода Юрьевича подготовка к походу была омрачена начавшейся в городе эпидемией неизвестной болезни. «Бысть болезнь сильна в людях вельми, ибо не было ни одного двора без больного, — свидетельствует летописец. — А в ином дворе некому было и воды подать, но все лежали, болея». Семья князя, вероятно, пребывала вне города, а вот самому Всеволоду приходилось заниматься организацией войска. Надо думать, что напасть задержала выступление владимирской рати и уж точно не способствовала укреплению воинского духа: Бог в очередной раз испытывал жителей города — не огнём, так «болезньми тяжкими».

Впрочем, о массовых случаях смертельного исхода летопись не сообщает. А это значит, что болезнь не имела катастрофических последствий, и войско — пусть и с опозданием — выступило в поход. Вместе со Всеволодом Юрьевичем шёл его свояк Ярослав Владимирович, из Мурома привёл свою дружину князь Владимир Юрьевич, в Коломне к ним присоединился Всеволод Глебович.

О ходе самой войны летопись пишет очень скупо. Князья переправились через Оку и двинулись к Попову — под этим названием, вероятнее всего, надо понимать крепость Опаков на левом берегу Оки, недалеко от впадения в неё Прони⁵⁸. «И взяли сёла все и полон многий, и возвратились восвояси опять, землю их пусту створивши и пожёгши всю».

По свидетельству Никоновской летописи, тогда же с юга в рязанские пределы вторглись половцы: и тоже «много зла сотворили и отошли восвояси»⁵⁹. Такой удар с двух сторон рязанским князьям выдержать было очень трудно.

Могли Всеволод считать себя отмщённым? Трудно сказать. О заключении мира с рязанскими князьями летопись не сообщает, и складывается впечатление, что разорение и опустошение Рязанской земли было главной целью войны. Но позднее мы вновь видим рязанских князей в подчинении у «Всеволода Великого» — а это значит, что они приняли его условия и согласились быть «в его воле».

Вернул себе Пронск и князь Всеволод Глебович — и это, надо полагать, тоже стало одним из результатов второй Рязанской войны. Однако мир между князьями установился лишь до поры до времени. Когда на политическую арену вступит новое поколение рязанских князей, распри между ними возобновятся и Всеволоду придётся вновь утверждать свою власть над ними на поле брани.

«Сестричич» Владимир

Особые отношения связывали Всеволода Юрьевича ещё с одним его племянником — Владимиром Ярославичем, сыном его старшей сестры Ольги и галицкого князя Ярослава Владимировича. О полной драматизма судьбе этого князя, которому пришлось «блуждать» по разным землям в поисках пристанища и защиты от гнева отца, мы уже говорили на страницах книги. Владимир по возрасту был старше своего дяди, но Всеволод, несомненно, относился к нему как к младшему в княжеской иерархии. По мере сил он готов был принять участие в его судьбе — но не в ущерб себе и интересам своего княжества.

Напомню, что мать Владимира, не выдержав унизительности своего положения вдовы при живом муже, дважды бежала от Ярослава — сначала вместе с сыном в Польшу, а затем, уже одна, к брату Всеволоду. Что же касается самого Владимира, то он, изгнанный отцом, искал приют у разных князей и в разных княжествах. Летописец рассказывает о его мытарствах в статье под 1184 годом, но здесь, конечно же, объединены события разных лет⁶⁰.

Около 1184 года Владимир явился и в Суздаль, к дяде. Явился он из Смоленска, а прежде побывал и во Владимире-Волынском — у князя Романа Мстиславича, и в Дорогобуже — у Ингваря Ярославича, и в Турове — у Святополка Юрьевича, но ни один из этих князей не решился принять его у себя, «блюдяся отца его». Возможно, что их нежелание приютить изгнанника подкреплялось ещё и его нравом: по свидетельству галицкого летописца, Владимир был «любезнив питию многому», а также склонен к насилию и разврату. Вот и смоленский князь Давыд Ростиславич тоже спровадил беспокойного гостя — в Суздаль, к Всеволоду. Однако и у родного дяди Владимир, по выражению летописца, не «обрете собе покоя».

Что стоит за этим выражением? Не будем гадать. Важно, что Всеволод также не захотел портить отношения с Ярославом Галицким. Не найдя поддержки у дяди, Владимир Ярославич отправился в Путивль — к своему зятю Игорю Святославичу (это произошло уже после возвращения Игоря из половецкого плена). С черниговскими Ольговичами Владимира связывали даже двойные узы свойства, ибо женой Игоря была его родная сестра — знаменитая Ярославна, а сам он был женат на дочери великого князя Святослава Всеволодовича. Женой, однако, Владимир открыто пренебрегал: подобно отцу, он завёл себе любовницу, некую попадью, от которой прижил двух сыновей. Тем не менее Игорь принял изгнанника «с любовью и положил на нём честь великую» — может быть, даже в пику киевскому князю, своему двоюродному брату. В Путивле Владимир провёл два года, а на третье лето, как сообщает летописец, Игорь «ввёл его в любовь со отцем его». Инициатива примирения исходила, по-видимому, от самого Ярослава Владимировича, который на пороге смерти захотел привести в порядок свои мирские дела. Как можно понять из летописной хронологии, в Галич Владимир прибыл в сопровождении совсем ещё юного Игорева сына Святослава, скорее всего, уже после кончины отца⁶¹. Всеволод Юрьевич на этом этапе в судьбу «сестричича» предпочёл не вмешиваться.

Галицкий князь умер 1 октября 1187 года. Перед смертью он тяжело болел. Чувствуя близость конца, Ярослав созвал своих «мужей» и «всю Галицкую землю»: «и сборы вся, и манастыря (то есть представителей и белого, и чёрного духовенства. — А. К.), и нищая, и силныя, и худыя»; князь плакался перед ними и каялся в своих грехах — а затем повелел в течение трёх дней раздавать все свои богатства по церквам и неимущим. Но главное, Ярослав потребовал от своих «мужей» целовать ему крест в том, что они примут на княжение его младшего сына Олега — пресловутого «Настасьича», прижитого им вне брака. Законному же своему сыну Владимиру князь оставлял град Перемышль — один из старых княжеских центров на западе Галицкой земли, у границы с Польшей. Владимира привели к крестному целованию, «яко ему не искать под братом Галича»; клятву на кресте дали и галичане. Но, как оказалось, и те и другие делали это не с чистым сердцем. Сразу же после смерти Ярослава Владимировича «бысть мятеж велик в Галицкой земле»: галичане, «сдумавше» с Владимиром, переступили только что данное крестное целование и изгнали Олега из своей земли. «Настасьич» бежал во Вручий к князю Рюрику Ростиславичу, а Владимир Ярославич сел на княжение в Галиче, «на столе деда своего и отца своего».

Но и его княжение продлилось недолго. Летописец ставит в вину Владимиру прежде всего пьянство и прелюбодейство: он не только нажил детей с попадьёй, но и творил насилия жёнам и дочерям галичан (впрочем, в летописи это стандартное обвинение). Важнее, наверное, было то, что новый князь пренебрегал советами галицких «мужей». Большая их часть склонилась на сторону волынского князя Романа Мстиславича (сына бывшего великого князя Киевского Мстислава Изяславича). Это один из самых ярких русских князей XII столетия, к тому времени уже снискавший себе воинскую славу (напомню, что именно Роман Мстиславич княжил в Новгороде в 1170 году, когда под стенами города было разгромлено громадное союзное войско, посланное Андреем Боголюбским). Роман находился в свойстве с Владимиром: он выдал свою совсем ещё юную дочь Феодору за его сына (даже не названного в летописи по имени). Роман и научил галичан выгнать свата из княжества и сам занял галицкий престол, оставив во Владимире-Волынском младшего брата Всеволода. По уверению средневековых польских хронистов, Роман опирался на польское войско, предоставленное ему родным дядей, князем Краковским и Сандомирским Казимиром II Справедливым (ибо матерью Романа была Агнешка, сестра Казимира, да и сам Роман в детстве воспитывался при польском дворе)⁶².

Владимир вместе с женой (попадьёй?) и двумя сыновьями бежал в «Угры» (Венгрию), где обратился за помощью к другому восточноевропейскому монарху — венгерскому королю Беле III. Галицкое княжество издавна было связано и с Польшей, и с Венгерским королевством, которые соперничали за влияние в этом регионе; неудивительно поэтому, что король поспешил вмешаться в галицкие дела. Но если Владимир надеялся, что король будет отстаивать его интересы, то он ошибался.

Узнав о том, что венгерское войско во главе с самим королём перешло Карпаты и движется к Галичу, Роман Мстиславич не стал искушать судьбу и удалился к себе на Волынь. Однако путь во Владимир-Волынский неожиданно оказался для него закрыт: его младший брат Всеволод отказался пустить его в город; поддержали Всеволода и жители, оскорблённые тем, что Роман так легко пренебрёг их городом в пользу Галича. Князю было теперь не до ратных подвигов. Он вновь обратился за помощью к Казимиру, но тот пока что вмешиваться в конфликт не стал и помощи племяннику на этот раз не оказал. Позднее Роман Мстиславич сумеет вернуть себе Владимир-Волынский — но с помощью не поляков, а своего тестя Рюрика Ростиславича (Роман был женат на его дочери Предславе); брату же Всеволоду он передаст Белз, один из важных городов Волынского княжества.

Итак, король Бела без какого-либо сопротивления вошёл в Галич. С «мужами»-галичанами он заключил «наряд», и те согласились принять на княжение его сына Андрея (будущего венгерского короля Андрея II). Как казалось многим, с иноземным правителем им будет легче договориться, чем с собственными князьями — упрямым и взбалмошным Владимиром Ярославичем и известным своей жестокостью Романом Мстиславичем. Владимира же Ярославича король увёз обратно в Венгрию и заточил там вместе с женой и детьми в некую башню («вежу каменную», по выражению летописца).

Русскому князю, однако, удалось выбраться из заточения. Подкупив нескольких человек из стражи, он спустился с башни по верёвкам (изрезав для этого шатёр, установленный на вершине «вежи») и бежал в Немецкую землю — к императору Фридриху Барбароссе. Тогда-то и выяснилось, сколь важным было для него родство с суздальским князем Всеволодом Юрьевичем. Именно оно решило судьбу беглеца. В Киевской (заметим, не в Суздальской!) летописи читаем о прибытии Владимира Ярославича «ко цареви Немецкому», то есть к императору Фридриху:

«Царь же уведав, оже есть сестричичь великому князю Всеволоду Суждальскому, и прия его с любовь[ю] и с великою честью...»⁶³

Сам император готовился в то время выступить в Крестовый поход против сарацин, захвативших Иерусалим. Ему было не до галицких дел, к тому же император дорожил миром с королём Белой, через земли которого ему предстояло пройти. Однако он вник в положение галицкого изгнанника. В свою очередь, Владимир пообещал выплачивать императору в качестве компенсации (или, если угодно, дани) две тысячи гривен серебра в год — а это очень внушительная сумма. В преддверии Крестового похода деньги императору были особенно нужны. Он поручил Владимира заботам польского князя Казимира — того самого, который совсем недавно помогал сопернику Владимира Роману Мстиславичу. Приставив к Владимиру своих «мужей», рассказывает летопись, Фридрих направил его «в Ляхи», приказав Казимиру «доправити Галич по своей воле». Казимир с готовностью откликнулся на призыв императора: подчинение Галицкого княжества Венгрии явно нарушало баланс сил в регионе не в его пользу.

Третий Крестовый поход начался в 1189 году. В мае Фридрих во главе крестоносного войска выступил из Регенсбурга и двинулся вниз по Дунаю. Соответственно, описываемые летописью события должны были происходить незадолго до этого. После смерти Ярослава Осмомысла прошло около полутора лет — совсем немного! — однако в Галиче сменилось уже четыре князя.

Вокняжение венгерского королевича раскололо город.

Очень скоро венгры начали вести себя в Галиче как захватчики в завоёванном городе. Андрей не принадлежал к Рюрикову роду, а потому чувствовал себя здесь чужим. Тем более это относилось к его окружению. Противоречия между католиками и православными в XII столетии ещё не дошли до той степени взаимной вражды, как в последующие века. И тем не менее латиняне со своими чуждыми и непонятными русским обрядами воспринимались как еретики — в свою очередь, и сами венгры не могли смотреть на русские обычаи и русское богослужение иначе как на еретические. Результаты такого взаимного неприятия не замедлили сказаться. «И начали насилие творить во всём, — не жалеет красок галицкий летописец. — И у мужей галицких начали отымать жён и дочерей на постели себе, и в божницах начали коней ставить и в избах, [и] иные многие насилия творить. Галичане же начали тужить вельми и много каяться об изгнании князя своего».

Часть галичан — особенно из числа тех, чьи родичи были уведены в Венгрию в качестве заложников, — продолжала поддерживать королевича. Другие же решили пригласить на галицкий стол ещё одного князя — уже пятого за полтора года: князя-изгоя Ростислава Ивановича, или «Берладчича», как его называли, — сына знаменитого Ивана Берладника (умершего ещё в 1162 году), тоже изгоя, много воевавшего с Галицкими князьями, но так и не сумевшего утвердиться в Галиче, на который он как старший двоюродный брат Ярослава Осмомысла имел все права. «Берладчич» жил в Смоленске у князя Давыда Ростиславича. Он откликнулся на приглашение галичан и, «отпросившись» у Давыда, выступил со своей дружиной и даже занял два города на «Украине Галичской». Но сил, для того чтобы взять Галич, у него не хватило. Во время одного из приступов «Берладчич» был ранен; венгры внесли его в город еле живого и, боясь, чтобы горожане не отбили его и не провозгласили князем, умертвили: «приложивше зелье смертное к ранам, и с того умре».

Присутствие венгров в Галиче внесло раскол не только в среду самих галичан. Едва не дошло до открытого столкновения князей-соправителей Южной Руси — Святослава Всеволодовича и Рюрика Ростиславича. Первый ещё раньше заключил договор с королём Белой, надеясь на переход Галича в руки своего сына Глеба — пускай и от короля как верховного суверена. Рюрик, узнав об этом, посчитал, что Святослав нарушил существующий между ними мир. Между князьями начались «распри многие», и только вмешательство митрополита Никифора заставило князей примириться и целовать крест в том, что они вместе будут добывать отнятую иноплеменниками русскую «отчину». Князья готовились уже выступить в поход на Галич, однако между собой опять не договорились. Святослав был согласен отдать Галич теперь уже Рюрику — но в обмен на «всю Русскую землю около Киева»; Рюрик на это, естественно, не согласился. «И тако не урядившеся, и возвратишася восвояси».

На этом фоне и произошло возвращение в Галич Владимира Ярославича — пускай и далёкого от идеала, но всё же «своего» князя. И русские, и польские источники согласны в том, что вернулся он с польской помощью и что польское войско возглавлял знаменитый краковский воевода палатин Николай из рода Лисов (Миклай, как он назван в летописи). Разница лишь в том, что преисполненные чувством превосходства собственной нации над всеми прочими польские хронисты приписывают заслугу исключительно своим, которые и изгнали казавшихся непобедимыми «паннонцев» (венгров), после чего «такой ужас охватил все восточные королевства, что они, словно дрожащие листья, трепетали под властью Казимира»⁶⁴, а русский летописец видит решающую роль галицких «мужей», которые встретили своего князя «с радостью великою... а королевича прогнали из земли своей». Так или иначе, но венгры были изгнаны из Галича, и Владимир Ярославич вторично воссел «на столе деда своего и отца своего». Случилось это «на Спасов день», то есть 6 августа⁶⁵. Если это произошло в том же году, в котором император Фридрих отправился в Крестовый поход, то мы должны датировать вокняжение Владимира 6 августа 1189 года.

Краковский князь Казимир претензий на Галич, кажется, не предъявлял. Объяснялось это и тем, что он был слишком занят борьбой за польский престол со своим старшим братом Мешко (Мешко Старым), и тем, что такова была воля императора Фридриха. Но ещё и тем, что какое-то соглашение на сей счёт существовало между императором и владимиро-суздальским князем Всеволодом Юрьевичем: не случайно император выразил готовность помочь галицкому князю лишь после того, как узнал, чьим племянником тот является. В июне следующего, 1190 года Фридрих Барбаросса погиб, утонув при переправе через горную речку Селиф в Малой Азии. Но на судьбу галицкого князя эта смерть не повлияла (разве что позволила ему отказаться от ежегодной выплаты двух тысяч гривен). Ибо у Владимира нашёлся другой могущественный покровитель, а именно его дядя, владимиро-суздальский князь Всеволод Юрьевич.

К нему Владимир и обратился за помощью. «...И послал ко Всеволоду, к уеви (дяде по матери. — А. К.) своему, в Суждаль, — рассказывает летопись. — И моляся ему:

— Отче, господине! Удержи Галич подо мною! А яз Божий и твой есмь со всем Галичем, а во твоей воле есмь всегда!»⁶⁶.

И Всеволод действительно «удержал» под ним Галич. Он отправил своих послов «ко всем князьям» — надо понимать, и к Святославу Всеволодовичу в Киев, и к Рюрику Ростиславичу в Белгород, и к его брату Давыду в Смоленск, и к Роману Мстиславичу на Волынь, но также ещё и «к королеви», то есть к королю Беле в Венгрию, и «в Ляхи», то есть к Казимиру; «и водил их ко кресту на своём сестричиче: Галича не искати николи же под ним». Такое крестное целование было дано — и не только русскими князьями, но и восточноевропейскими монархами. (Заметим, кстати, что клятва, данная на кресте латинянами «римского закона», признавалась точно так же, как и клятва, данная православными.) Этого оказалось достаточно. «Владимир же утвердился в Галиче, и оттоле не бысть на него никого же».

Так, не участвуя в военных действиях и до поры вообще не вмешиваясь в события, Всеволод Юрьевич распространил свою власть ещё и на Юго-Западную Русь — сильнейшее в военном, экономическом и политическом отношении Галицкое княжество. Подобно рязанским князьям, Владимир Галицкий признал его «отцом и господином» и обязался быть «в его воле» — и отныне ни Святослав Киевский, ни польский или волынский князья уже не покушались на Владимирову «отчину»: в противном случае им пришлось бы «испрашивать» на это позволение у Всеволода Юрьевича — или вступать с суздальским князем в открытое противостояние. Другое дело, что «старейшинство» и «господство» Всеволода относились лишь к правителю княжества, его «сестричичу». Когда же в 1198-м или 1199 году Владимир умрёт, не оставив законных наследников, влияние Всеволода Юрьевича на галицкие дела сойдёт на нет, и занявший Галич с помощью поляков князь Роман Мстиславич никакого позволения на это у Всеволода спрашивать не будет.

Кириопасха

Освящение перестроенного Успенского собора в августе 1188 года — одно из последних деяний епископа Луки. Он умер год спустя, 10 ноября 1189 года[21], оплакиваемый князем и людьми, а на следующий день, 11 ноября, был погребён в том же соборе, становившемся усыпальницей и для членов княжеского семейства, и для церковных иерархов.

За год до смерти владыка совершил ещё одно благое дело для князя Всеволода Юрьевича — так сказать, семейного характера. 26 ноября 1188 года, в осенний Юрьев день, у княгини Марии родился четвёртый сын. «И велел отец его Всеволод епископу Луке наречи имя ему Юрий — дедне имя», — сообщает летописец. «Дедне имя» — это имя Юрия Долгорукого; владимирский князь, несомненно, должен был увидеть добрый знак в том, что новорождённый появился на свет в день, посвящённый святому покровителю своего деда, основателя всего рода князей Юрьевичей. «И бысть радость в Суздальской земле во всей, и створи брак велик (здесь в значении: празднование, пир. — А. К.) Всеволод».

И для князя, и для княгини радость эта была особенной, ибо она пришла на смену печали. За два месяца до рождения Юрия умер третий сын Всеволода Глеб (а ещё за год до того — и второй, Борис). Наречение «дедним» именем, да ещё совершённое ростовским владыкой, должно было снять печать некоего проклятия, тяготившего княжескую чету. И действительно: 8 февраля 1190 года у Марии родится пятый сын, наречённый Ярославом (а в крещении Фёдором) — родится столь же здоровым, как и Юрий. Здоровыми и жизнеспособными появятся на свет и следующие их сыновья.

По прошествии установленного срока поминания «благоверного и блаженного епископа Луки», зимой 1189/90 года, князь Всеволод Юрьевич отправил своих посланников в Киев — к митрополиту Никифору. На этот раз он сразу назвал имя преемника Луки — им должен был стать его, Всеволода, духовник Иоанн. Вместе с «мужами» Всеволода Иоанн тоже отправился в Киев.

По сведениям (или догадке?) В. Н. Татищева, Иоанн прежде был священником владимирского Успенского собора. Поставление в епископы из священников, «бельцов» (представителей белого духовенства), практиковалось в древней Руси. (Таковы были многие из новгородских владык: например, современники Всеволода братья Илья и Гавриил, принявшие иноческий постриг лишь перед самой смертью.) Выбор «земли» и князя — Божий выбор; сам Всеволод Юрьевич был в этом уверен, а потому и извещал киевского митрополита, что «на сего блаженаго», то есть на его духовного отца, «призре Бог и Святая Богородица», желая поставить его «служителем Своей церкви и пастухом всей земли Ростовской, и Суздальской, и Владимирской». В Киеве споров уже не возникало. 23 января 1190 года Иоанн был рукоположен митрополитом Никифором. Название кафедры при этом звучало так: Ростовская, Суздальская и Владимирская.

Дальнейший путь епископа Иоанна в Суздальскую землю описан в летописи очень подробно, так что можно не сомневаться в том, что автор летописи (если им в этой её части не был сам епископ Иоанн) лично сопровождал владыку.

В Ростов епископ прибыл через месяц, 25 февраля, подгадав своё прибытие к Неделе крестопоклонной — третьему воскресенью Великого поста, когда служба в церкви отличается особой торжественностью, а из алтаря выносится святой крест. В эти дни в Ростове пребывал и сам князь Всеволод Юрьевич с семейством. Подобно отцу, Всеволод соблюдал традицию, ежегодно зимой объезжая свои земли. В Ростов, «в полюдие», он прибыл из Переяславля, где тоже был «в полюдьи» (именно там 8 февраля появился на свет княжич Ярослав). Ростов был кафедральным городом для Иоанна, а потому не кажется случайным то, что он оказался здесь раньше, чем в других главных городах княжества. Ну а то, что именно здесь произошла его встреча с князем Всеволодом, было несомненным знаком уважения новому владыке со стороны князя.

За несколько лет до этого, в 1186 году, стараниями епископа Луки был расписан главный, кафедральный храм Ростова, посвящённый Успению Пресвятой Богородицы. Каменный храм на месте сгоревшей деревянной церкви — между прочим, первой в Ростовской земле! — был возведён Андреем Боголюбским ещё в 60-е годы XII столетия, но долго стоял нерасписанным. Именно тогда, при строительстве новой церкви, в земле были найдены мощи епископа Леонтия, жившего в XI веке и, по преданию, убитого язычниками; мощи эти были переложены в каменную гробницу, присланную Андреем, и вскоре сделались одной из почитаемых святынь не только Ростова, но и всего княжества. Тогда же, в годы княжения Андрея, было составлено Житие святого. Велись при церкви, как это всегда бывает в таких случаях, и особые записи о происходивших возле гробницы чудесах и исцелениях; впоследствии они легли в основу новой редакции Жития, составленной уже при Всеволоде или его преемниках.

Епископ Иоанн был изначально связан с Залесской землёй, а потому горячо почитал ростовского святителя. Одним из первых его деяний в качестве епископа и стало установление празднования святителю Леонтию по всей епархии (а затем и во всей Русской церкви) 23 мая — в день обретения мощей и внесения их в новоустроенную церковь. Поздние редакции Жития святого Леонтия сообщают о том, что произошло это почти сразу по приезде Иоанна в Ростовскую землю, в 1190 году⁶⁸. К тому времени у гроба святого случилось уже несколько чудес. Но прославлялся святитель Леонтий не просто как чудотворец, но как «сотворивший дело равно апостолам», то есть как просветитель и первый креститель Ростовской земли, обративший в христианскую веру здешних язычников. «Хвалит Римская земля Петра и Павла, Греческая земля — Константина царя, Киевская земля — Владимира князя; Ростовская же земля тебя, великий святитель Леонтий, створивший дело равно апостолам...» — перефразирует ростовский агиограф, автор новой редакции Жития, слова более раннего киевского памятника — Жития равноапостольного князя Владимира, просветителя всей Русской земли⁶⁹. Почитание святителя Леонтия возвышало и прославляло Ростовскую землю — так же, как почитание святого Владимира прославляло Киевскую, делая их равными и Греческой, и Римской, и другим, каждая из которых прославляла и почитала своего угодника, — такова главная идея всего Жития.

Иоанн составил и канон святителю Леонтию — древнейшее песнопение, которое легло в основу церковной службы святому. В рукописи XVI века оно надписано именем автора: «Канон святому Леонтию Ростовскому, творение Иоанна, епископа тоя же богоспасаемые епископиа»⁷⁰.

10 марта, на Похвалу Пресвятой Богородицы, в субботу пятой недели поста, епископ Иоанн вошёл в Суздаль, а 16-го числа того же месяца, в пятницу, канун Лазаревой субботы, — в стольный Владимир. Это были особенные дни. Заканчивалась последняя неделя Великого поста перед Страстной седмицей — временем самого строгого воздержания и всеобщего покаяния. Спустя два дня, 18-го числа, наступило Вербное воскресенье, или Неделя ваий (по-славянски Неделя цветная), когда православные празднуют Вход Господень в Иерусалим, один из двунадесятых праздников. Столетия спустя московские патриархи будут возглавлять в этот день крестные ходы из Московского Кремля, олицетворяя тем самым шествие на осляти самого Христа. В письменных источниках обряд этот упоминается с XVI века. Вряд ли он существовал раньше, во времена митрополитов. Но само празднование, конечно же, существовало, и новый ростовский владыка должен был возглавить его. Наверное, именно в этот день, 18 марта, он и обратился к пастве со словом увещевания и наставления — первым в своём новом качестве епископа Ростовского, Суздальского и Владимирского.

Слово это дошло до нас в списке XVI века; его название в рукописи: «Поучение в Неделю цветную священноепископа И(и)оанна Ростовского к правоверным крестьяном»⁷¹. Оно обращено «ко всем христолюбивым людем, живущим во области Пресвятыя Богородица Ростовскыя епископья», в том числе, конечно, и к князю. Автор объявляет о своём пришествии в епархию: «Не на покой пришёл есмь, но на воспоминание вам духовнаго учения...» Дни Великого поста подходят для этого как нельзя лучше: они установлены «на очищение грехов всего года», и новый пастырь призывает свою паству строго блюсти пост, ибо кто «не потрудится к Богу о гресех своих, не может спасён быти, токмо же в сия святыя дни постныя». Но Господь милостив: «Да аще будем обленилися во прочая дни сиа постныя, да отныне потщимся», ибо «призывает нас Господь Бог наш на светлую радость преславнаго дни Воскресениа Своего».

Светлое празднование Воскресения Христова, пришедшееся в тот год на 25 марта, праздник Благовещения, — иными словами, Кириопасха, или, по-русски, Господня Пасха, Сущая Пасха, случающаяся чрезвычайно редко — пару раз за столетие, — обещало много светлого и радостного и князю Всеволоду Юрьевичу, и его подданным. Казалось, что и в их, и в его жизни наступает новая, светлая полоса. И действительно: в ближайшие несколько лет владимирский князь не будет вести войн и вообще покидать пределы княжества; летописи этого времени сообщают почти исключительно о праздничных событиях во Владимирской Руси: рождениях детей в княжеской семье, княжеских свадьбах, «постригах» сыновей князя, возведении и освящении новых храмов.

Собственно, пора празднеств и торжеств наступила во Владимире ещё при жизни епископа Луки. Князь Всеволод Юрьевич, несомненно, любил праздники. Не знавший семейных радостей в годы отрочества и юности, он спешил теперь наверстать упущенное. А потому обставлял все мало-мальски значимые события семейной жизни с пышностью и великолепием.

Ещё летом 1186 года, когда он выдавал замуж свою дочь Всеславу, во Владимире были устроены торжества, на которые пригласили нескольких князей — и не из числа ближайших родственников жениха и невесты. «И бысть радость велика в граде Владимире» — эти слова будут сопровождать почти все летописные записи за ближайшие годы.

Впрочем, в плане организации торжеств Всеволоду было куда стремиться и с кого брать пример. В Киевской Руси случались свадьбы и помасштабнее, и суздальский князь вскоре смог убедиться в этом.

Весной 1188 года начались приготовления к новым свадебным торжествам. Сразу после Пасхи (пришедшейся в тот год на 17 апреля) князь Рюрик Ростиславич заслал сватов к Всеволоду: просить руки его восьмилетней дочери Верхуславы (в крещении Анастасии) для своего шестнадцатилетнего сына Ростислава, получившего тогда же в княжение Торческ — город, в котором некогда обитал князь Всеволод Юрьевич. Брак этот, несомненно, носил династический характер и свидетельствовал о новом повороте в политике Всеволода Юрьевича — в сторону более тесного союза с князьями Ростиславичами. Обставлено же сватовство было с исключительной пышностью⁷². В роли сватов выступили шурин Рюрика князь Глеб Юрьевич (из князей Туровских) со своей княгиней, а также боярин Чюрына с женой «и иные многие бояре с жёнами». Всех их приняли во Владимире с почестями. Приготовления к свадьбе шли больше трёх месяцев, и лишь в июле (по Киевской летописи, на Борисов день, то есть 24-го числа, а по Суздальской — 30-го) князь отпустил дочь в дорогу. Расстаться с совсем ещё юной девочкой родителям было трудно: князь с княгиней провожали её «до трёх станов, и плакались по ней отец и мать, занеже была мила им и млада сущи, осми лет, и так, многие дары дав, отпустили её в Русь с любовью».

Всеволод дал за дочерью богатое приданое: «...многое множество без числа злата и серебра, и сватам подарил великие дары». Для сопровождения юной княжны было снаряжено тоже весьма представительное посольство, в которое вошли Всеволодов «сестричич» Яков с женой «и иные бояре с жёнами».

Двигались не спеша. В Белгород, город Рюрика Ростиславича, свадебная процессия прибыла только на «Офросинин день», 25 сентября, а на следующий день, на Ивана Богослова, белгородский митрополит Максим венчал молодых в церкви Святых Апостолов. По словам летописца, белгородский князь устроил тогда «вельми сильную» свадьбу, «какой же не бывало в Руси»: одних князей было приглашено на неё более двадцати. Для Рюрика Ростиславича родство со Всеволодом было особенно важно, а потому он богато одарил юную сноху, отдав ей во владение, помимо многих даров, один из городов своей земли — Брягин.

Богатые подарки получили и бояре, сопровождавшие княжну. Домой они вернулись как раз в те дни, когда во Владимире праздновали рождение Всеволодова сына Юрия; «и бысть радость великому князю, и его княгине, и боярам, и всем людям», — вновь не забывает отметить летописец.

Забегая вперёд, скажем, что княгиня Верхуслава-Анастасия прожила долгую жизнь. Летописи упоминают о ней как об участнице нескольких важных политических и церковных событий, что не вполне обычно для женщины домонгольской Руси. Даже после смерти мужа княгиня продолжала вести активную светскую и церковную жизнь, по собственному усмотрению распоряжаясь своим громадным состоянием. Верхуслава состояла в переписке с виднейшими церковными интеллектуалами того времени — первым епископом Владимиро-Суздальским Симоном и печерским иноком Поликарпом, двумя авторами Киево-Печерского патерика (20-е годы XIII века). Она покровительствовала Поликарпу и, по её словам, готова была потратить «до 1000 серебра», дабы поставить его епископом на одну из пустующих кафедр — в Новгород, Смоленск или Юрьев. Княгиня сама писала об этом Симону (не видя ничего зазорного в поставлении «на мзде»!), однако Симон в ответном послании возразил против таких её планов как дела явно не богоугодного⁷³.

Но вернёмся к событиям, происходившим во Владимиро-Суздальской Руси. После смерти епископа Луки и подавления на кафедру епископа Иоанна праздники продолжились с ещё большим размахом. Летописец тщательно фиксирует их, почти не отвлекаясь на другие события.

8 февраля 1190 года, «на память святаго пророка Захарьи», в Переяславле родился пятый сын Всеволода и Марии, наречённый Ярославом, а в крещении Фёдором (память великомученика Феодора Стратилата праздновалась в тот же день, 8 февраля).

Следующая летописная статья (за 1190/91 год) оставлена пустой, а под 1191 годом летописец сообщает о «постригах» совсем ещё маленького, не достигшего даже трёхлетнего возраста Всеволодова сына Юрия. Ритуальное обрезание пряди волос (потом её хранили в княжеской семье в качестве оберега) означало вступление ребёнка в отроческий возраст. С этого времени его отнимали от мамок и кормилиц и передавали «дядьке»-воспитателю, который начинал обучать мальчика княжеской премудрости. В тот же день 28 июля юного Всеволодова сына впервые посадили на коня — это тоже был древний, восходящий ещё к языческим временам обряд, свидетельствующий о превращении младенца в княжича.

Торжества проходили в Суздале, где пребывали тогда и князь с княгиней, и епископ Иоанн; «и бысть радость велика в граде Суздале». Присутствие здесь княжеской семьи объяснялось тем, что в Суздале строилась новая деревянная крепость. «Того же лета заложен бысть град Суздаль, и срублен бысть того же лета», — сообщает летописец.

А месяц спустя после «постригов» Юрия княжеское семейство находилось уже в стольном Владимире: «В то же лето заложил благоверный великий князь Всеволод Юрьевич церковь Рождества Святой Богородицы в граде Владимире. Начата же была строением месяца августа в 22-й день... при блаженном епископе Иоанне». Был устроен и монастырь, которому предстояло стать первенствующим во всей Владимиро-Суздальской, а затем и Московской Руси. Таковым он оставался до времён царя Ивана Грозного. Одним из первых настоятелей монастыря был печерский постриженник Симон — духовник супруги Всеволода княгини Марии (а возможно, и самого Всеволода) и первый епископ Владимиро-Суздальский.

Каменный собор Рождественского монастыря строили пять лет: он был завершён строительством и освящён 27 октября 1196 года. В истории России собор этот славен прежде всего тем, что в нём был похоронен внук Всеволода Большое Гнездо великий князь Александр Невский. Мощи одного из самых почитаемых русских святых хранились здесь до их перенесения в Петербург в 1724 году.

Этот выдающийся памятник русской архитектуры — многократно перестроенный и поновлённый — простоял до 1930 года, когда был безжалостно разрушен. Ныне на его месте возведён новый белокаменный храм — точная копия прежнего, времён Всеволода Большое Гнездо.

Год 1192-й ознаменован был новым большим пожаром, случившимся во Владимире 23 июля⁷⁴. Это было событие, несомненно, трагическое, ибо во время пожара, продолжавшегося с полуночи и «мало не до вечера», погорела половина города (летописец называет число сгоревших церквей: четырнадцать), «и много зла учинилось грех ради наших». Но княжеский двор не пострадал. Успенский же собор погорел лишь внешне, так что стены пришлось заново белить известью: год спустя, на праздник Успения, «обновлена бысть церковь Святой Богородицы во Владимире, яже ополела в великий пожар, блаженным епископом Иваном и при благоверном и христолюбивом князе Всеволоде Юрьевиче, и бысть опять, аки нова, и бысть радость велика в граде Владимире».

Несколькими месяцами раньше, 26 апреля 1193 года, Всеволод устроил во Владимире «постриги» сыну Ярославу, а на следующий день «и на конь его всади» — и вновь «бысть радость велика в граде Владимире». Княжичу было тогда три с небольшим года.

В том же 1193 году, 25 октября, «до заутрени», у княгини Марии родился ещё один, шестой сын. Для отца это был особый, двойной праздник, ибо на следующий день праздновалась память святого Димитрия Солунского — его, Всеволода, именины. «Всеволод же велел учинить сыну своё имя — Дмитрий в святом крещении, а княжее имя учинил ему — Владимир, деда своего имя, Владимира Мономаха», — сообщает летописец⁷⁵.

Седьмой сын Всеволода появился на свет полтора года спустя, 27 марта 1195 года. Он был назван Святославом, а в крещении Гавриилом, также в соответствии с церковным календарём (накануне, 26-го числа, праздновался Собор Архангела Гавриила).

Осенью того же 1195 года, 15 октября, Всеволод женил своего первенца, десятилетнего Константина. Отец спешил превратить мальчика в настоящего князя, а для этого его сыну следовало обзавестись княгиней — пусть даже возраст был явно неподходящим. Женой юного Константина стала Мария, дочь смоленского князя Мстислава Романовича, племянника Рюрика и Давыда Ростиславичей. «И венчан был в церкви Святой Богородицы во Владимире блаженным епископом Иоанном», — читаем в так называемом Летописце Переяславля Суздальского⁷⁶. Свадьба устроена была с размахом: по свидетельству того же летописца, присутствовали на ней и рязанские князья: Роман, брат его Всеволод, брат Владимир с сыном Глебом, Игорь; и муромские: Владимир и Давыд Юрьевичи: «и бысть радость велика в граде Владимире».

Не успели закончиться эти торжества — как начались другие: 26 октября, на память святого Димитрия Солунского, то есть в именины и княжича, и его родителя, «были постриги у великого князя Всеволода сыну его Владимиру при епископе Иоанне». И вновь в присутствии тех же князей, которым Всеволод пока что не позволял покидать Владимир: «...и были, веселяся, у отца своего (Всеволода Юрьевича. — А. К.) за месяц, и так разъехались каждый восвояси, одарены дарами бесценными: конями, и сосудами златыми и серебряными, портами, и паволоками, и мужей их так же одарил. И поехали, славя Бога и великого князя Всеволода».

Последний, восьмой сын князя Всеволода родился 28 августа 1197 года и был назван Иваном (на следующий день праздновалась память Усекновения главы Иоанна Предтечи) — это имя стало для него и княжеским, и крестильным⁷⁷. А 9 ноября того же года Всеволод праздновал «постриги» сына Гавриила-Святослава. Но это событие, вероятно, отмечалось не так пышно: после рождения младшего сына княгиня тяжело заболела. По словам летописца, она пролежала в немощи семь или восемь лет, до самой своей смерти.

Известия о семейных делах княжеской четы перемежаются в летописи другими — о многочисленных строительных работах, которые продолжались во Владимире и других городах княжества. В одних случаях заказчиком выступал князь, в других — епископ Иоанн, который находил работников для «церковного здания» и оплачивал работы.

Понятно, что для строительства такого количества зданий (причём каменных!), для возведения крепостей и крепостных сооружений требовались очень большие средства. И средства эти находились — и у епископской кафедры, и, главное, у князя. А это можно расценивать как ещё одно наглядное свидетельство успешного, поступательного развития всего княжества. Время смуты и междоусобицы ушло в далёкое прошлое; напротив, Залесская Русь процветала, привлекая множество людей, переселявшихся сюда из других, разоряемых половцами и собственными князьями областей Южной Руси. Собственно, процесс этот начался ещё при Юрии Долгоруком и Андрее Боголюбском и продолжился при Всеволоде. А новые люди — это и новые рабочие руки, и новые поступления в казну.

Со временем менялась и социальная структура общества. Князь и его окружение — опять-таки ещё со времён Андрея Боголюбского — всё больше отдалялись от остального населения. Андрей — в буквальном смысле, запёршись в своём Боголюбове. Всеволод — не покидая Владимира. Эти изменения отразились и в архитектуре и социальной структуре стольного города.

4 июня 1193 года князь Всеволод Юрьевич приступил к возведению новой Владимирской крепости внутри прежнего «города Мономаха»: «заложил... детинец в граде Владимире». Новые каменные стены должны были окружать княжеский и епископский дворы, отделяя их от остальной части города. Спустя два года работы были в основном завершены. 1 мая 1195 года епископ Иоанн заложил на вновь возведённых «воротах Святой Богородицы» — то есть ведущих к «Златоверхому» Успенскому храму, — каменную церковь во имя Святых Иоакима и Анны⁷⁸; освящена церковь была полтора года спустя, 3 ноября 1196-го.

Зодчие владыки Иоанна тоже трудились не покладая рук. В сентябре 1193 года ими была обновлена церковь Святой Богородицы в Суздале. Летописец — а им, напомню, был кто-то из близких владыке Иоанну людей — не забыл указать, что суздальская церковь разрушилась не только «старостью», но и «безнарядьем» прежних церковных властей; заботами же «блаженного епископа Ивана» она стала словно новая и выглядела нарядно, по-праздничному: «покрыта бысть оловом от верху до комар и до притворов». Именно в связи с обновлением суздальского собора летописец вводит в текст похвалу своему епископу, из которой мы узнаём об участии в его строительстве русских мастеров — вероятно, в отличие от того строительства, которое вёл в те же годы князь Всеволод Юрьевич, пользовавшийся услугами иноземных специалистов и пришлых мастеров из других русских земель. «И то чуду подобно, — читаем в летописи о владыке Иоанне, — ибо молитвою Святой Богородицы и его верою не искал мастеров от Немец, но нашёл мастеров от клеврет (слуг. — А. К.) Святой Богородицы и своих: иных олово лить, иных крыть, иных известью белить. Ибо отверзнуты ему были от Бога очи сердечные на церковное дело, чтобы печься о церковных делах и клириках, как правому пастуху, а не наимнику»⁷⁹.

Когда читаешь летописный текст, складывается впечатление, будто князь и епископ соревновались друг с другом в церковном и гражданском строительстве. Ещё два великолепных белокаменных храма были возведены князем чуть позже: Дмитриевский на его дворе во Владимире, вероятнее всего, в 1197 году (дата его строительства в летописи не обозначена) и Успенский в Княгинине монастыре — в 1201-м (специально для княгини Марии, готовившейся к принятию здесь иноческого пострига, и на её собственные средства)[22].

Особое внимание в эти годы князь Всеволод Юрьевич уделял укреплению своих городов, возведению в них новых крепостных сооружений. Помимо Владимирского детинца и деревянной Суздальской, он возводит ещё две крепости. Летом 1194 года «заложил благоверный и христолюбивый князь Всеволод Юрьевич град Переяславль месяца июля в 29-й день, на память святого мученика Калинника». Как и Суздальская, Переяславская крепость была возведена за один строительный сезон: «того же лета» и «срублена».

Ну а другое строительство князя заслуживает того, чтобы выделить его особо. В том же 1194 году, видимо, ещё весной, Всеволод отправил своего тиуна Гюрю с людьми «в Русь», то есть на юг: «и созда град на Городце на Востри, обнови свою отчину».

Городец Остёрский, на левом берегу Десны при впадении в неё реки Остёр, на стыке Черниговского и Переяславского княжеств, некогда принадлежал отцу Всеволода князю Юрию Долгорукому. Он входил в состав Переяславского княжества, но мог представлять собой и отдельное, не подчиняющееся переяславскому князю образование: напомню, что Городец был оставлен Юрию Долгорукому после того, как тот потерпел в Г151 году жестокое поражение от князя Изяслава Мстиславича Киевского и был лишён Переяславля. Тогда в Городце сел на княжение сын Юрия Глеб, однако уже в начале весны 1152 года Изяслав и союзные ему черниговские князья сожгли Городец, сровняв крепость с землёй. И вот сорок с лишним лет спустя сын Юрия Всеволод вспомнил о своих «отчинных» правах на этот город.

Означало ли это, что он к тому времени вернул себе и Южный Переяславль? Возможно, хотя полной уверенности в этом нет. Но его строительная активность на Остре весной 1194 года в любом случае свидетельствовала о том, что он почувствовал в себе достаточно сил для того, чтобы не только обозначить, но и затвердить своё присутствие в Южной Руси и вмешаться наконец в борьбу князей за преобладание на юге.

Всеобщая распря

Появление Всеволодовых людей «на Востри» более всего должно было обеспокоить киевского князя Святослава Всеволодовича.

Всеволод не зря «сватился» с Рюриком Ростиславичем. Оба правителя сблизились друг с другом ещё в конце 1180-х годов — во многом на почве взаимной неприязни к престарелому Святославу. А тот всё чаще попадал впросак — и, как правило, из-за собственных неумных или недальновидных действий, «тщательно фиксируемых летописцем»⁸¹.

Так, осенью 1190 года Святослав бросил в темницу торкского «князя» Кунтувдея, не раз предводительствующего «чёрными клобуками» в походах на половцев. Кунтувдей был верным союзником русских князей, но Святослав схватил его «по обаде», то есть по ложному доносу. Рюрик Ростиславич немедленно прислал в Киев своих людей — просить за Кунтувдея: «зане бе муж дерз и надобен в Руси». Святослав послушался свата и отпустил торчина, приведя его прежде к присяге. Но Кунтувдей «сорома» не стерпел и бежал к половцам, а те с лёгкостью освободили его от присяги («потоптавше роту»), Кунтувдей действительно был «дерз» и к тому же хорошо знал слабые места в обороне русских земель. Мстя за обиду, он повёл теперь уже половцев на Русь и захватил один из своих прежних городов в земле «чёрных клобуков», заодно вернув и собственных жён, и «челяди много».

В начавшихся войнах с половцами особенно ярко проявил себя в те годы молодой зять Всеволода Ростислав Рюрикович. Для него, княжившего в Торкском городе, измена Кунтувдея была особенно болезненной. Святослав же Всеволодович помощи князю не оказал: в ту осень он покинул Киев и уехал в Черниговскую землю — «на думу» с братьями. По той же причине отвлечён от киевских дел оказался и отец Ростислава Рюрик Ростиславич.

«Дума» Ольговичей была прямо направлена против него. У князей-«дуумвиров» возникли какие-то споры из-за волостей в Смоленской земле — как можно догадываться, из-за Витебска, которым владел смоленский князь Давыд Ростиславич, но на который претендовали и брат Святослава Всеволодовича Ярослав Черниговский, и полоцкие князья. Вновь едва не дошло до открытого столкновения. И Всеволод Юрьевич поддержал в этом споре свата Рюрика. «Рюрик же, сослався со Всеволодом, сватом своим, и с Давыдом, братом своим», отправил «мужей» к Святославу со старыми крестными грамотами «Романова ряда» — то есть заключёнными ещё его старшим братом Романом Ростиславичем: в грамотах этих, как мы уже имели случай заметить, оговаривались права князей и их взаимный отказ от притязаний на земли друг друга. Ростиславич спрашивал Святослава, держится ли тот прежних договорённостей или нет. Святослав поначалу грамот принимать не хотел — но это означало войну; он «много превся» с Рюриковыми людьми, даже отослал их от себя, но потом всё-таки одумался, вернул с полпути и целовал крест Рюрику и его союзникам «на всей их воле».

Так обозначилась новая коалиция князей, способная против желания киевского князя принимать важнейшие решения в жизни Руси. Коалицию эту составили три правителя — сидевший на юге великий князь Рюрик Ростиславич, его брат Давыд Смоленский и Всеволод Владимиро-Суздальский. И Всеволод претендовал на главенствующую роль в этой коалиции, считая себя старше и Рюрика, и Давыда. Он и был таковым — конечно, не по возрасту, но по принадлежности к поколению внуков Владимира Мономаха. Рюрик и Давыд приходились правнуками великому устроителю Руси, а значит, вынуждены были признать «старейшинство» своего троюродного дяди. «Нарекли меня во своём племени во Владимировом старейшим» — так заявит Всеволод Рюрику Ростиславичу несколькими годами позже, и Рюрик должен будет согласиться с ним: «А ты, брате, во Владимировом племени старей нас»⁸².

На зиму 1192 года Рюрик примирился и с Кунтувдеем, передав ему один из городов на реке Рось — «Русской земли для», как выразился летописец. Это тоже воспринималось как свидетельство слабости его соправителя — ибо у Святослава примириться с вождём торков не получилось.

Два князя никак не могли согласовать свои действия. Так, они вознамерились было заключить мир со всей Половецкой землёй — но не вышло: на Русь, как всегда отдельно, явились для мира сразу две половецкие орды; сначала долго препирались, кому ехать за миром первыми: русским к половцам или наоборот; затем, когда одна из половецких орд, отказавшись уступить, убралась восвояси, Святослав заявил, что мириться с «половиной» Половецкой земли не намерен. Пришлось разъехаться, не взяв мира. Потом, осенью 1193 года, князья надумали организовать большой совместный поход на половцев, но и эта затея провалилась: у обоих, и у Святослава, и у Рюрика, нашлись более важные дела: первый ссылался на то, что «в земле нашей жито не родилось»; второй собрался воевать совсем на другом «фронте» — против Литвы, враждебной смоленским и полоцким князьям.

Зато в поход на половцев в декабре того же 1193 года — откликнувшись на призыв «чёрных клобуков» и даже не отпросись у отца — выступил князь Ростислав Рюрикович, соединившийся со своим двоюродным братом Мстиславом, сыном князя Мстислава Ростиславича Храброго (впоследствии этот Мстислав Мстиславич сделается одним из самых прославленных русских князей и заслужит прозвище Удатной, то есть удалой, удачливый). Князья разбили половцев на реке Ивле, в трёх днях пути от Днепра, и вернулись домой на Рождество с огромным полоном «и со славою и с честью великою». Ростислав «с сайгаты» (захваченными в походе трофеями) отправился к отцу во Вручий, а оттуда в Смоленск, к дяде. Но и Всеволод Юрьевич не захотел оставаться в стороне от чествования своего зятя. Он поспешил присоединиться к торжествам — и потребовал, чтобы Ростислав явился и к нему тоже. «Слышал же Всеволод, тесть его, и позвал его к себе, — сообщает киевский летописец. — Ростислав же ехал ко отцу своему (так назван здесь Всеволод. — А. К.) в Суздаль, с сайгаты. Тесть же его держал у себя зиму всю, и одарил дарами многими, и с честью великою, зятя своего и дочь свою, и отпустил восвояси»⁸³.

Всеволод и прежде любил надолго задерживать у себя гостей — порой даже против их воли. Теперь же к нему приехали любимая дочь, совсем ещё юная, четырнадцатилетняя, и зять — недавний победитель половцев, и он никак не хотел расставаться с ними. Это было и проявлением отцовской любви к дочери и, если угодно, отцовской власти над зятем, но ещё и демонстрацией равновесия внутри всё той же коалиции трёх сильнейших князей — Рюрика, Давыда и его, Всеволода. Даже в чествованиях и празднованиях он не хотел уступать им первенство.

Дочь и зять вернулись на юг только в конце зимы или начале весны 1194 года. Как раз перед тем, как в Городец на Остре двинулись Всеволодовы мастера — строить крепость.

Последнее столкновение Всеволода со Святославом Киевским носило, так сказать, латентный характер. Но именно оно в наибольшей степени показало возросшее могущество суздальского князя и беспомощность его бывшего покровителя.

В начале весны того же 1194 года великий князь Святослав Всеволодович вновь покинул Киев и отправился «за Днепр», к Карачеву, лично принадлежавшему ему городу в «Лесной» земле (в нынешней Брянской области). Сюда он позвал на «снем» своих братьев: и родного Ярослава, и двоюродных Игоря и Всеволода Святославичей, «и поча с ними думати, хотя на рязанский князи, бяхуть бо им речи про волости». В чём была суть спора с рязанскими князьями, о каких волостях шла речь, неизвестно, но вопросы на княжеском съезде обсуждались, надо полагать, серьёзные, раз сюда съехались все четыре старших представителя рода. Зашла речь и о большом походе на рязанские земли. Но до войны дело не дошло — и именно из-за решительной позиции князя Всеволода Юрьевича. Рязанские князья признавали его власть, пользовались его покровительством, а потому начинать войну с Рязанью без позволения Всеволода черниговские князья не решились.

Ольговичи отправили своих послов к Всеволоду — «просячися у него на Рязань. Всеволод же их воле не створи»⁸⁴. Вердикт суздальского князя был вынесен и получен Ольговичами в середине апреля, до 23-го числа. И Ольговичи вынуждены были подчиниться. Съезд четырёх князей не закончился ничем. Князьям пришлось разъезжаться по домам — заметим, уже во второй раз подряд.

Неудачный съезд в Карачеве стал последним большим событием в жизни великого князя Святослава Всеволодовича. Из Карачева он выехал «с Юрьева дня», 23 апреля. Снег давно сошёл, но князя везли на санях, так как самостоятельно передвигаться он не мог, «бе бо нечто изверглося ему на ноге». Вот так, на санях, в соответствии с древним славянским обрядом, везли в последний путь покойников. Теперь этот путь становился последним и для престарелого, но ещё живого князя.

Уже из Киева, летом, князь отправился в Вышгород, к гробницам святых Бориса и Глеба. Здесь же, в притворе Вышгородской церкви, был похоронен его отец, великий князь Киевский Всеволод Ольгович. Святослав хотел поклониться и его гробу, но не сумел этого сделать: священник с ключом куда-то ушёл, и князь его не дождался. 24 июля, в самый день Бориса и Глеба, Святослав не смог даже выйти из своих покоев. Он был совсем плох, у него стал отниматься язык, появились видения. Князь успел узнать об осуществлении последнего своего амбициозного замысла — к Киеву приближались греческие послы: сватать его внучку, юную Евфимию Глебовну, за византийского царевича, сына императора Исаака II Ангела (скорее всего, за Алексея, будущего императора Алексея IV Ангела); князь отправил им навстречу «мужей киевских», однако был ли заключён брак и стала ли его внучка византийской царицей, летописи не сообщают... Сам князь доживал, можно сказать, последние часы. С содроганием он ждал наступления 1 августа, дня святых мучеников Маккавеев: в этот день ушли из жизни его отец, Всеволод Ольгович (в 1146 году), и дед, Олег Святославич (в 1115-м). Но дожить до 1 августа ему было не суждено. Он умер в июле (точная дата в летописи не обозначена)⁸⁵. Перед смертью князь велел постричь себя в чернеческий образ...

Так завершилось восемнадцатилетнее правление Святослава Всеволодовича, так завершилась целая эпоха в истории Русского государства. И так началась новая эпоха. Как оказалось — в значительной степени связанная с именем князя Всеволода Большое Гнездо.

Правда, другие князья поняли это не сразу.

Незадолго до смерти Святослав Всеволодович послал за своим сватом Рюриком Ростиславичем, предназначая ему киевский стол, — очевидно, между ними существовала договорённость на этот счёт. Рюрик въехал в Киев и был встречен с крестами митрополитом Никифором, игуменами киевских монастырей и всеми киевлянами, «от мала и до велика, с радостью великою», включая и «чёрных клобуков»; и так воссел «на столе деда своего и отца своего со славою и с честью великою, и обрадовалась вся Русская земля о княжении Рюриковом: кияне, и христиане, и поганые, зане всех принимал с любовью: и христиан, и поганых, и не прогонял никого же» — так описывает восшествие Рюрика Ростиславича на престол преданный ему летописей, составитель Киевской летописи.

Прибыли в Киев и «мужи» суздальского князя Всеволода Юрьевича; наряду с другими они участвовали в интронизации нового киевского правителя. Их присутствие было особенно важно, ибо означало, что Всеволод Юрьевич признал вокняжение своего свата. И не просто признал. Тогда же или чуть позже в Суздальскую летопись была внесена удивительная по смыслу фраза: о том, что «послал великий князь Всеволод мужей своих в Киев и посадил в Киеве Рюрика Ростиславича»⁸⁶. Именно так — следуя логике и представлениям своего князя — расценил восшествие Рюрика на киевский стол суздальский книжник. И именно так будет он отныне писать о вокняжении большинства других киевских князей, считая всех их посаженными на киевский стол по воле Всеволода Юрьевича. Хотя сам Рюрик едва ли готов был согласиться с подобной трактовкой. Всеволод княжил далеко на севере и, как казалось ему, в события, происходившие на юге, не должен был вмешиваться без крайней необходимости.

Пока же новый киевский князь мог торжествовать. О его ответном посольстве во Владимир, к свату, в летописи ничего не говорится. Зато говорится о том, что он направил послов в Смоленск, к брату Давыду, которого готов был признать своим соправителем:

— Се, брате, остались старейше всех в Русской земле! (Имеется в виду «Русская земля» в узком смысле слова — Южная Русь. — А. К.) А поеди ко мне к Киеву: что будет на Русской земле думы, и о братии своей, о Володимировом племени, и то всё укончаем (решим. — А. К.)\

В мае следующего, 1195 года Давыд Ростиславич прибыл в Киев. Начались празднества и возлияния: Рюрик устроил обед для брата, на котором богато одарил его «дары многими»; затем дядю угощал племянник Ростислав Рюрикович, получивший от отца Белгород близ Киева — то есть прежнюю «волость» самого Рюрика; «и тут пребывали в веселии великом и в любви многой». Не отставал и Давыд: он устроил богатый пир для брата Рюрика и его сыновей и отдельно для «монастырей всех... и был с ними весел, и милостыню сильную раздавал им, и нищим, и отпустил их». Не забыл Давыд и «чёрных клобуков»: устроил пир и для них, «и тут упились (в оригинале: «попишася». — А. К.) у него все чёрные клобуки». Киевские «мужи» тоже позвали Давыда на пир, воздавая ему почести; в свою очередь, и Давыд чествовал киян — точно так же, как прежде чествовал их Рюрик Ростиславич. А затем братья «укончали» «ряды все... о Русской земле и о братьи своей, о Володимировом племени», — то есть заключили договоры, определявшие передел владений внутри «Мономахова рода», после чего Давыд уехал в свой Смоленск.

Больше всего от этих «укончаний» выиграли даже не Ростиславичи, а зять Рюрика волынский князь Роман Мстиславич, глава другой ветви потомков Мстислава Великого — Изяславичей. Ему досталась, по выражению летописца, «волость лепшая», включавшая города Торческ, Треполь, Корсунь, Богуславль и Канев. Всеволода же Юрьевича Рюрик как будто в расчёт не принимал, полагая, что ему, помимо обширных владений в «Залесье», довольно будет и Переяславля (который Всеволод получил либо в княжение Святослава Всеволодовича, либо сразу после его смерти). Но это была ошибка — и, как оказалось, ошибка фатальная, дорого стоившая и самому Рюрику, и всей Русской земле. Всеволод ещё раньше ясно показал, что замыкаться в пределах своего княжества не намерен. А ведь по формальному, династическому счёту именно он был «старейшим» в «Володимировом племени», и Рюрик с Давыдом ранее признали это!

Всеволод расценил поведение братьев как повод для прямого вмешательства в южнорусские дела. Он направил своих послов к Рюрику в Киев. Речь его, содержащая неприкрытую угрозу в адрес свата, дословно воспроизведена киевским летописцем:

— Вы есте нарекли мя во своемь племени во Володимере стареишаго. А ныне седел (сел. — А. К.) еси в Киеве. А мне еси части не учинил в Рускои земле, но раздал еси инемь, моложьшим, братьи своей. Да же мне в ней части нет! Да то — ты, а то — Киев и Руская область! А кому еси в ней часть дал, с тем же еси и блюди и стережи [ея]. Да како ю (её. — А. К.) с ним удержишь, а то узрю же, а мне не надобе!⁸⁷

Угроза и в самом деле была обозначена ясно. И Рюрик со своими «моложыиими» должен был теперь позаботиться о том, как ему «блюсти» и «стеречь» Киевскую область без Всеволода — в том числе и от его, Всеволода, и его союзников возможного нападения.

Назвал Всеволод и конкретные города, которые хотел бы получить в «Русской земле», дабы «блюсти» и «стеречь» её, — а именно те самые, что были переданы Рюриком зятю Роману: Торческ — главный город в области «чёрных клобуков», Треполь в устье реки Стугны, правого притока Днепра, Корсунь и Богуславль на Роси и Канев на правом берегу Днепра, ниже Киева. Все эти города полумесяцем окружали Киев и Переяславль с юга; они располагались у границы со Степью и включали в себя область «чёрных клобуков»: владевший Поросьем мог при случае диктовать свою волю киевскому князю.

Едва ли в притязаниях Всеволода на названные города можно видеть лишь его корыстолюбие и тщеславие или одну лишь хитроумную интригу, провокацию, направленную на то, чтобы столкнуть южнорусских князей и заставить их воевать друг с другом, как чаще всего полагают историки⁸⁸. По крайней мере дело было не только в этом. Занявшись дележом «Русской земли», Рюрик и Давыд и в самом деле забыли о признанном ими же «старейшинстве» своего троюродного дяди. Рассуждая о том, что они остались здесь «старейте всех», они ограничили не одно только понятие «Русской земли» — сведя его к Южной Руси, Поднепровью, но и представление о «Владимировом племени» — которое вовсе не сводилось к потомкам Мстислава Великого: Изяславичам и Ростиславичам. И Всеволод обязан был напомнить им о своём действительном «старейшинстве» даже после восшествия Рюрика на киевский стол — и подтвердить это «старейшинство» не только на словах, но и на деле. Его бездействие в данном случае означало бы добровольный отказ от «старейшинства», по сути — капитуляцию.

Рюрик Ростиславич оказался в крайне затруднительном положении. Он успел уже поцеловать крест своему зятю Роману в том, что не станет отбирать переданные ему волости и отдавать их кому-нибудь другому. Но, признав ещё раньше «старейшинство» Всеволода, он должен был теперь исполнить его просьбу. Не желая «переступать крест», он попробовал предложить Всеволоду «иную волость», не ту, что была «под Романом», но Всеволод упрямо стоял на своём. «И бысть межи ими распря велика и речи, — свидетельствует киевский летописец, понимая под «речами» открытые угрозы и обвинения: — И хотеша межи собою востати на рать». Иными словами, Всеволод готов был силой, с помощью войны добиваться того, что, как он считал, принадлежит ему по праву.

Что было делать Рюрику? «Переступи» он крестное целование зятю — это значило бы принять на себя грех; прояви твёрдость и верность слову — началась бы война. Рюрик был в замешательстве, не зная, как поступить. В конечном же счёте получилось так, что ему пришлось и «переступить» крест, и — чуть позже — втянуться в кровопролитную и к тому же несчастливую для себя войну. Так, к слову, и происходит чаще всего, когда политик проявляет слабость, стараясь угодить и тем и другим.

Киевский князь обратился за помощью и советом к митрополиту Никифору. И тот проявил поистине пастырское смирение, объявив о готовности принять княжий грех на себя:

— Княже, мы приставлены в Русской земле от Бога удерживать вас от кровопролития. Если прольётся кровь христианская в Русской земле от того, что дал волость младшему во блазне (по заблуждению, ошибке. — А. К.) пред старейшим и крест к нему целовал, — а ныне снимаю с тебя крестное целование и принимаю на себя. Аты послушай меня: возьми волость у зятя у своего, дай же старейшему, а Роману иную дай, вместо той!

Это и в самом деле давало шанс избежать войны и решить дело миром. Едва ли можно думать, будто Никифор сознательно «волил» суздальскому князю[23]. Нет, он преследовал не чьи-то частные интересы, но интересы всей Русской земли, которую окормлял в качестве церковного владыки. И не его вина была в том, что князья не сумели воспользоваться предоставленным им шансом.

Рюрик последовал совету мудрого грека. Он отправил послов к Роману, объясняя ему своё решение: что «Всеволод просит под тобою волости, а жалуется на меня про тебя». Роман спорить не стал, признав — конечно же, нехотя, через силу — правоту и митрополита Никифора, и своего тестя, и Всеволода Юрьевича, с которым ни ему, ни Рюрику было не совладать. Стоит заметить, что всего несколькими месяцами раньше умер младший брат Романа Всеволод Мстиславич (тот самый, которому Роман передал город Белз), и теперь Роман сосредоточил в своих руках слишком большую власть, включавшую в себя и всю Волынь, и Поросье, — а это явно нарушало интересы и его тестя в Киеве, и Всеволода Юрьевича (который, как мы помним, покровительствовал Романову сопернику Владимиру Ярославичу в Галиче). Взамен отнятых городов Роман потребовал себе либо иную, равноценную волость, либо возмещение кунами (деньгами) той стоимости, в которую утраченные им города могли быть оценены.

Теперь киевскому князю было с чем посылать во Владимир на Клязьме. «Сдумав с братьею и с мужи своими», он обратился к Всеволоду со следующими словами:

— Аже, брате, жаловался на мене про волость, [а се волости], которые же еси просил!

Все те пять городов, которые были названы Всеволодом Юрьевичем, переходили под его руку. Князья целовали крест «на всей любви своей». Казалось, что инцидент исчерпан.

Но не тут-то было.

Всеволод не собирался сам княжить в переданных ему городах. В четыре из пяти он направил своих посадников, а пятый, Торческ, передал зятю, Ростиславу Рюриковичу, который, собственно, и владел Торческом прежде, при князе Святославе Всеволодовиче.

Это было воспринято Романом как обида. Более того, он заподозрил Рюрика Ростиславича в сговоре со Всеволодом: якобы тот «смолвился со Всеволодом, отнял у него волость для сына своего». Начался новый виток взаимных обвинений. Роман «поча винити тестя своего и крестное целование поминая ему». Рюрика Ростиславича никак нельзя назвать изощрённым интриганом. Но и дальновидным политиком, просчитывающим все возможные варианты развития событий, он тоже не был. А потому он отвечал зятю искренне, пытаясь убедить его принять произошедшее как есть:

— Я прежде всех дал тебе волость сию. Но вот Всеволод послал ко мне, жалуясь из-за тебя: что ему прежде чести не оказали. Я тебе представил все речи его; ты же добровольно отступился. А нам как было ему отказать?! Нам без Всеволода нельзя быть: положили на нём старейшинство во всей братии, во Владимировом племени. А ты мне — сын родной. А вот тебе волость иная, той равная!

Роман, однако, от предложенной ему замены (какой именно, неизвестно) отказался, по-прежнему видя во всём злой умысел тестя: «и не хотя с ним любви», по выражению летописца. Нежелание «любви» означало отказ от мирного разрешения конфликта. Так распря из-за пяти городов обернулась общерусской войной.

Главными противниками в этой войне должны были стать Роман и его тесть Рюрик Ростиславич. Всеволод же Юрьевич пока что оставался в стороне. Но такой расклад сил мог просуществовать недолго. Ибо спровоцированное Всеволодом столкновение тестя и зятя рушило ту политическую систему, которая худо-бедно просуществовала несколько десятилетий и основывалась на примерном паритете главных политических сил тогдашней Руси: князей Ольговичей и Мономашичей.

По свидетельству средневековых польских источников, Роман Мстиславич отличался не только личной храбростью и искусностью в военном деле, но и какой-то особой, лютой жестокостью⁹⁰. Русский летописец, автор так называемой Галицко-Волынской летописи (сохранившейся в составе Ипатьевской), в общем-то подтверждает это: по его словам, князь нападал на своих врагов (прежде всего, конечно, имеются в виду половцы), «яко лев, сердит же (свиреп. — А. К.) был, яко и рысь, и поражал их, яко и крокодил... храбр же был, яко и тур»⁹¹.

Но ещё он был умён и изворотлив и тонко чувствовал политическую конъюнктуру. Посовещавшись с дружиной и «мужами», князь решил сделать ставку на черниговского князя Ярослава Всеволодовича, брата покойного великого князя Святослава Всеволодовича, — единственного из правителей того времени, который в династическом отношении был равен Всеволоду Владимиро-Суздальскому. Роман «слася ко Олговичу ко Ярославу ко Всеволодичу к Чернигову, — сообщает Киевская летопись, — и целовал с ним крест, поводя его... на Киев, на тестя своего». Иными словами Роман предложил Ярославу занять киевский стол, обещая ему «старейшинство» среди всех русских князей. Чтобы показать серьёзность своих намерений и порвать всякие связи с тестем, Роман «поча пущати дчерь Рюрикову», то есть начал процесс развода («роспуска») со своей женой Предславой, намереваясь (в будущем?) постричь её в монастырь, а пока что просто отослав к отцу⁹².

Так «искони злой враг» всего рода человеческого — диавол — «возбудил на вражду всех князей русских» — так начал рассказ об этой долгой, изобилующей крутыми поворотами войне суздальский летописец. А автор поздней Густынской летописи выразился иначе: «В сие лето нача диавол зваду (распрю. — А. К.) на великое зло и погибель Руского княжения»⁹³. До погибели «Русского княжения» пока ещё было далеко. Но начало этому процессу, как считал украинский книжник, было положено именно тогда.

Узнав о планах зятя, Рюрик Ростиславич стал держать совет с «братьею своею» — прежде всего, конечно, с братом Давыдом, а также с «мужами своими» — и, как и следовало ожидать, отправил посланцев к Всеволоду Юрьевичу — инициатору конфликта:

— Роман приложился ко Ольговичам и поводит (Ярослава. — А. К.) на Киев и на всё Володимирово племя! Аты, брате, в Володимировом племени старей нас. А думай и гадай о Русской земле и о своей чести и о нашей!

К зятю же Роману Рюрик тоже послал своих «мужей» — но для обличения его в прямом нарушении крестного целования. Посланцы киевского князя привезли с собой крестные грамоты, на которых приносил клятву Роман, — и бросили их к ногам князя. Это означало объявление войны.

Того же Рюрик просил и от своего союзника Всеволода. Текст его послания суздальскому князю (того же? или ещё одного?) воспроизведён и в Лаврентьевской летописи:

— Брате и свате! Романко от нас отступил и крест целовал к Ольговичам. А, брате и свате, пошли грамоты хрестные, поверзи им. А сам поиди на конь (то есть выступи в поход. — А. К.)!

Логика межкняжеских отношений того времени не всегда понятна нам. Складывается впечатление, что Роман не ожидал такого поворота событий — хотя обращение его тестя к Всеволоду кажется естественным. Чего нельзя сказать о последующих действиях Романа. Впрочем, поначалу, узнав о готовности трёх сильнейших князей Руси — Рюрика Киевского, Давыда Смоленского и Всеволода Владимиро-Суздальского — выступить против него и «ублюдяся тестя своего», Роман тоже поступил вполне ожидаемо: обратился за помощью в Польшу. Однако ситуация в Польше к тому времени сильно осложнилась — из-за жестокой междоусобной войны, которая оказалась ничуть не менее кровавой, чем на Руси.

В мае 1194 года, после успешного завершения Ятвяжской войны, умер Казимир II Справедливый, дядя Романа Мстиславича, — то ли отравленный во время пира, то ли внезапно заболевший. После него остались двое малолетних сыновей, восьми и семи лет: Лешко (будущий князь Краковский и Сандомирский) и Конрад (будущий князь Мазовецкий). Летописец сообщает, что Роман отправился «в Ляхи» к «Казимировичам», — но ясно, что просить о помощи против тестя он должен был не детей, а стоявших за ними польских вельмож, одним из которых был палатин Николай — участник недавней войны за Галич. Однако в борьбу за власть над Польшей вступил брат и давний соперник Казимира Мешко Старый, и вельможи — от имени Казимировичей — сами попросили помощи у Романа: по их словам, они бы помогли Роману — «но обидит нас стрый (дядя. — А. К.), Мешко: ищет под нами волости»; поляки обещали, что если Роман поможет им, то и они, в свою очередь, потом помогут ему. И Роман согласился на это предложение: заварив такую крутую кашу на Руси, он бросил всё и на время вообще покинул Русь. Здесь версии русских и польских источников совпадают: как образно выразился польский хронист, Роман исходил из того, что если Казимировичи погибнут или потерпят поражение, «то и его корню секира угрожает: здесь от Мешка, если тот победит, там от князя Киевского, с дочерью которого он развёлся»⁹⁴. Так Роман ввязался в войну в Польше на стороне своих двоюродных братьев. И — потерпел жестокое поражение в битве на реке Мозгаве, к северу от Кракова, 15 сентября 1195 года⁹⁵, потеряв значительную часть дружины и получив тяжелейшие раны (поначалу пошли слухи, будто он вообще погиб). С поля боя князь едва «утече» в Краков, откуда его перевезли во Владимир-Волынский.

О продолжении войны с тестем речи уже не шло. Роман отправил послов к Рюрику Ростиславичу, обратился за посредничеством и к митрополиту Никифору — и вымолил для себя мир. Рюрик согласился простить бывшего зятя, привёл его к кресту «на всей воле своей» и даже передал ему «наделок» (заметим, не «надел»!) в «Русской земле» — город Полоный, принадлежавший ранее «Святой Богородице» (то есть клиру киевской Десятинной церкви), и какие-то «пол търтака Корьсуньского» (название явно искажено; скорее всего, речь идёт о половине Торкского града, перешедшего к сыну Рюрика Ростиславу, или, ещё точнее, — о половине доходов с этого города).

Мир между Романом и Рюриком продержался недолго. Но, главное, он даже на время не привёл к миру во всей Русской земле, ибо механизм войны был уже запущен. «Поводя» на великое княжение Ярослава Черниговского, Роман не только нарушил единство «Владимирова племени», но и вновь столкнул друг с другом Ольговичей и Мономашичей. В свою очередь, приняв предложение Романа, Ярослав Черниговский бросил вызов и киевскому князю, и всему клану князей Мономашичей.

Той же осенью 1195 года состоялись переговоры между Рюриком и Давыдом Ростиславичами и Всеволодом Юрьевичем. Заручившись поддержкой брата и свата, Рюрик отправил посольство в Чернигов, обращаясь при этом не только к Ярославу Всеволодовичу, но и ко всем Ольговичам. Условия, которые он выставил, оказались весьма жёсткими: своей «отчиной» (или, точнее, «отчиной» Мономашичей) Рюрик объявлял не только Смоленск, но и Киев, ссылаясь при этом на давнее завещание Ярослава Мудрого, но истолковывая его в свою пользу:

— Целуй к нам крест со всею своею братьею, — потребовал он от Ярослава Всеволодовича, — что вам не искать отчины нашей, Киева и Смоленска, под нами, и под нашими детьми, и подо всем нашим Владимировым племенем, как нас разделил дед наш Ярослав по Днепр. А Киев вам не надобен!

Как известно, сыну Ярослава Мудрого Святославу, родоначальнику черниговских князей, по завещанию отца достались Чернигов и «вся страна восточная, и до Мурома», то есть левобережье Днепра. Но ведь и Всеволоду Ярославичу, отцу Мономаха, по тому же завещанию тоже отходили земли на левобережье Днепра — Переяславль, Ростов, Суздаль и другие! Киев же считался общим достоянием русских князей. И отказываться от него навсегда — и за себя, и за своих потомков! — черниговские князья не могли. Они готовы были признать Киев достоянием Рюрика, или Давыда, или Всеволода — но только при их жизни, не дольше! Показательно, что, отвечая на требование Рюрика Ростиславича, Ярослав обращался не к Рюрику (или не только к Рюрику), но к Всеволоду Юрьевичу — как к «старейшему» во всём «Владимировом племени»:

— Ажь ны еси вменил Кыев, то же ны его блюсти под тобою и под сватом твоим Рюриком (то есть: «Если вменил нам [в обязанность] признать Киев за тобой и за сватом твоим Рюриком». — А. К.), то в том стоим. Аж[е] ны лишитися его велишь отинудь (совсем. — А. К.), то мы не угре, не ляхове, но единого деда есмы внуци. При вашем животе не ищем его. Аж[е] по вас (после вас. — А. К.) — кому Бог дасть!

За двадцать с лишним лет до описываемых событий один из князей Мономашичей, Ярослав Изяславич Луцкий, ссылаясь на то же завещание Ярослава Мудрого, уже выдвигал подобное требование князю Святославу Всеволодовичу, требуя от него отступиться от Киева («Чему тобе наша отчина? Тобе си сторона не надобе!»). Святослав и нашёл тогда убедительный аргумент, тоже вспомнив о Ярославе Мудром — но как о едином предке почти всех русских князей (за исключением полоцкой ветви династии): «Я не угрин, ни лях! Но одиного деда есмы внуци. А колко тобе до него, только и мне!»⁹⁶ Вот и теперь Ярослав Черниговский почти дословно воспроизвёл речь и аргументацию покойного брата.

Такой ответ ни Всеволода, ни Рюрика не устроил: «И бывши межи ими распри многие и речи великие, и не уладишася».

Продолжались и переговоры между союзниками. К этому времени относится упомянутый выше брак старшего Всеволодова сына, десятилетнего Константина, с внучатой племянницей Рюрика и Давыда Ростиславичей, дочерью князя Мстислава Романовича Марией, заключённый 15 октября 1195 года; брак этот должен был ещё больше сплотить союзных князей. Они договорились «воссесть на коней», то есть начать войну, с Рождества Христова — 25 декабря 1195 года⁹⁷.

К началу зимы и Всеволод, и Рюрик собрали внушительные силы. Помимо суздальцев (и, наверное, рязанских и муромских полков), Всеволод призвал под свои знамёна новгородцев, которые должны были выступить против Ольговичей во главе со своим князем Ярославом Владимировичем (свояк Всеволода был возвращён на новгородский стол ещё в 1187 году). Войско это было достаточно велико и включало в себя не только княжеских дружинников, но и городское ополчение: «В том же году, на зиму, позвал Всеволод новгородцев на Чернигов, на Ярослава и на всё Ольгово племя, — читаем в Новгородской Первой летописи. — И новгородцы не отказали ему, пошли с князем Ярославом огнищане, и гридьба, и купцы»⁹⁸. Однако двигалось войско очень медленно. И когда оно достигло Торжка, то есть не вышло даже за пределы Новгородской земли, последовал новый приказ: «И прислал Всеволод, и возвратил их с честью домой». Ибо той же зимой 1195/96 года военные действия, не успев начаться, были прекращены: Всеволод согласился на мир (или по крайней мере на перемирие) с Ярославом Черниговским.

Киевская летопись так рассказывает об этом. Убоявшись приготовлений своих противников, Ольговичи направили к суздальскому князю послов, и в частности игумена Дионисия, «кланяючися и емлючися ему по всю волю его». Всеволод им поверил и, по образному выражению летописца, «сседе с коня», то есть прекратил только-только начатый поход⁹⁹.

Одновременно черниговское посольство было направлено и к Рюрику Ростиславичу. Ярослав Всеволодович сетовал на сложность переговоров о мире и просил о перемирии — до заключения (или, если не получится, незаключения) «ряда» (договора) между всеми князьями:

— Брате! Нам с тобою не бывало николи же лиха! Аже есмы не укончали сее зимы ряду со Всеволодом и с тобою и с братом твоим Давыдом — а ты ны еси близь. А целуй с нами крест: како ти ся с нами не воевати, доколе со Всеволодом и с Давыдом любо ся уладим, любо ся не уладим!

Рюрик такое обещание дал: направил посла к Ярославу Черниговскому, «хотя и (его. — А. К.) свести в любовь со Всеволодом и с Давыдом», и привёл черниговского князя к кресту, «како ему не востати на рать до ряду, и сам целова [крест] на том же». Между князьями велись и какие-то переговоры об обмене или уступке волостей; в частности, как позднее подтверждал сам Рюрик, он «ступил» черниговскому князю Витебск и даже послал с этим к своему брату Давыду в Смоленск¹⁰⁰. После чего тоже распустил собранную дружину и отпустил домой нанятых им «диких» половцев, богато одарив их (сам он потом укорял Всеволода, что так и не дождался вестей от него и просидел большую часть зимы в напрасном ожидании военных действий). Из Киева Рюрик отправился во Вручий, где по-прежнему проводил значительную часть времени.

Однако Ярослав Всеволодович был не из тех, кто твёрдо держит данное им слово. Да и Давыд Ростиславич отказываться от Витебска не хотел, и Ярослав, вероятно, знал об этом. В самом начале Великого поста 1196 года (а пост начался в том году 4 марта), не дожидаясь съезда послов для заключения общего мира и в нарушение только что данного крестного целования, Ярослав Всеволодович послал своих племянников — Олега Святославича с сыном Давыдом — на Витебск: «на зятя на Давыд[ов|а» (очевидно, имеется в виду зять Давыда Ростиславича; впрочем, летописное чтение в данном случае неясное)¹⁰¹. В те же дни, во вторник Фёдоровой (первой) недели Великого поста, в Киеве произошло землетрясение. Разрушений не было, но стены храмов ходили ходуном, так что людей охватил страх. Многие толковали, что подобные знамения бывают не на добро, «но на падение многим, и на кровопролитие, и на мятеж мног в Русской земле. Еже и сбысться», — заключает киевский летописец, писавший по горячим следам событий.

По дороге к Витебску черниговские полки начали разорять смоленские земли. В ответ смоленский князь Давыд Ростиславич послал против них свои войска: племянника Мстислава Романовича (Всеволодова свата), внучатого племянника Ростислава Владимировича (ему Давыд поручил собственный полк) и зятя Глеба Рязанского (который проживал тогда в Смоленске у тестя: ему был поручен смоленский полк). На стороне Ольговичей выступили полоцкие князья, тоже претендовавшие на Витебск. Во вторник второй недели Великого поста, 12 марта (в этот день, как отмечает летописец, «потрясеся земля» уже не в Киеве, а в Смоленске), войска сошлись в битве.

Глубокий снег сильно затруднял передвижения полков. Поначалу удача вроде бы улыбнулась смолянам. Дружина Мстислава Романовича «потопташа» и «исекоша» Ольговы стяги и устремилась вслед отступающим черниговцам. Однако в это самое время на их собственные тылы ударили дружины минского князя Василька Володаревича¹⁰². И когда Мстислав возвращался к своим, «мнев, яко уже победив Олга, а не веды[и] своих побеженых», он, не разобрав, где свои, а где чужие, попал... прямо в руки своих противников, а именно друцкого князя Бориса. Остальные князья и воеводы с остатками войск бежали в Смоленск. Вернулся на поле боя и Олег Святославич, он и выпросил своего врага у друцкого князя. А затем послал гонцов к дяде, Ярославу Всеволодовичу, — сообщая ему о том, что «Мстислава есмь ял (захватил. — А. К.), и полк его победил, и Давыдов полк, смолняны».

Мстислав Романович был переправлен в Чернигов и надёжно там спрятан. Теперь Ольговичам можно было действовать с позиции силы — момент для реванша казался удачным, как никогда.

— А ныне, отче, — призывал Олег дядю, — такого времени нам уже не будет больше. А поезжай, не мешкая, совокупив братию свою. Ныне возьмём честь свою!

Ярослав Всеволодович мешкать не стал. Вместе с братьями он «изъездом» направился к Смоленску, намереваясь выгнать оттуда Давыда Ростиславича. Поражение смоленских полков, бегство князей с поля боя, захват в плен князя вызвали возмущение смолян. В городе давно росло недовольство Давыдом (несколько лет назад оно уже оборачивалось беспорядками и даже мятежом). Черниговские князья знали об этом и, наверное, собирались воспользоваться недовольством смолян.

Но не мешкал и Рюрик Ростиславич. Из своего Вручего наперерез черниговским полкам он отправил послов с крестными грамотами и успел «перехватить» Ярослава Всеволодовича. Рюрик не только упрекал его в нарушении крестного целования, но и угрожал:

— А вот тебе крестные грамоты! А ты поезжай к Смоленску, а я — к Чернигову. Да как нас Бог рассудит да крест честный!

И Ярослав Всеволодович повернул обратно.

Ситуация обострилась до предела. В плену оказался не только родной племянник великого князя Киевского, но и сват великого князя Владимирского. Союзникам надо было что-то предпринимать. И Рюрик отправляет очередное послание Всеволоду:

— ...Ныне же, брате, и твоему, и моему сыновцу Мстиславу так случилось, что схвачен Ольговичами. А не мешкая сел бы на коня! А сошлись бы где любо, отомстили бы обиду и сором свой, и сыновца своего выстояли, и правду свою налезли!

«От Всеволода же не было вести всё лето», — продолжает киевский летописец. Правда, слова его про «всё лето» надо понимать как некоторое преувеличение, потому что парой строк ниже он приводит фразу из ответного послания Всеволода Рюрику, и из неё следует, что Всеволод всё же призывал свата к совместным действиям против черниговского князя, обещая присоединиться позже:

— Ты починай, а яз готов с тобою!¹⁰³

Суздальский же летописец сообщает более определённо: узнав о поражении смоленской рати и о том, что сват его Мстислав Романович «ят» черниговцами, «и от Рюрика речь слышав ту», Всеволод «ту зиму перестряп (переждал; речь идёт о зиме 1195/96 года. — А. К.)», а «на лето вседе на конь про свата своего».

Так что весть от Всеволода в Киев или Вручий всё-таки пришла, но вот реальной военной помощи Всеволод оказывать своему свату не спешил — очевидно, выжидая наиболее удобный для этого момент и копя силы, а заодно дожидаясь, когда киевский и черниговский князья истощат силы в войне друг с другом. По свидетельству новгородского летописца, той же зимой 1195/96 года Всеволод послал «в Половцы». Так поступали в подобных случаях и другие русские князья, и Всеволод не являл собой исключение. Готовясь к войне, он взаимодействовал преимущественно с Давыдом Смоленским: «И почаста вое копити Всеволод и Давыд собе, а Ярослав Черниговский и Игорь с братьею; и не бяше мира межи ими, но рать большю въздвигнуша».

Пока Всеволод и Давыд «копили» воев, Рюрику Ростиславичу пришлось принять на себя всю тяжесть войны с Ольговичами. Он вновь призвал под свои знамёна «братью» — младших князей; вновь нанял «диких» половцев — благо те всегда были готовы поживиться за счёт внутренних русских междоусобиц, охотно принимая сторону любого князя, который готов был им заплатить. Однако военные действия шли вяло. Рюрик всё ещё ждал вступления в войну Всеволода Юрьевича, но не мог даже связаться с ним, потому что все пути сообщения между Киевом и «Залесской» землёй были перерезаны Ольговичами (или, может быть, потому, что Всеволод сам не прилагал усилий для того, чтобы посланцы Рюрика добрались до него). При этом Ярослав Черниговский не прочь был заключить отдельный мир с Рюриком («К чему, брате, начал волость мою воевать? А поганым руки полнишь. А нам с тобою делить нечего, а Киева под тобою не ищу»). Черниговский князь готов был вернуть Рюрику его племянника безо всякого выкупа, «по любви», только просил помирить его с Давыдом Смоленским, а про Всеволода Юрьевича выразился так:

— А Всеволод аже восхочет с нами уладитися, а уладится. А тобе не надобе с братом Давыдом! (То есть вам с Давыдом до этого дела нет. — А. К.)

Рюрик, однако, мира не взял — ссылаясь на то, что у него нет связи со Всеволодом, а без него заключать мир он не хочет. «И тако воевашася межи собою, ездячи, всё лето и до осени».

Положение Рюрика Ростиславича осложнилось ещё и тем, что той же осенью 1196 года войну с ним возобновил оправившийся от ран волынский князь Роман Мстиславич. Сам Рюрик воевать с ним не стал (как раз к этому времени он, наконец, сумел согласовать свои действия со Всеволодом Юрьевичем), но послал против бывшего зятя племянника Мстислава Мстиславича, который объединил усилия с галицким князем Владимиром Ярославичем. Князья пожгли Романовы волости около Перемышля, а сын Рюрика Ростислав со своей дружиной и «чёрными клобуками» разорил окрестности другого Романова города — Каменца.

Всеволод Юрьевич вступил в войну с Ольговичами только в самом конце лета или начале осени 1196 года. Но и при нём военные действия по-прежнему шли вяло. Что в общем-то неудивительно. И сам Всеволод по возможности избегал кровопролития и отнюдь не питал склонности к решительному наступлению, предпочитая выжидать, когда победа сама упадёт к нему в руки, и его союзники Рюрик и Давыд никогда не принадлежали к числу выдающихся полководцев, нередко уклоняясь от войны даже тогда, когда другие князья призывали их к этому. В полной мере то же относится и к их главному противнику Ярославу Черниговскому, также стороннику выжидательных действий. И хотя «Слово о полку Игореве» характеризует его как одного из сильнейших в военном отношении русских князей — «сильного, и богатого, и многовоя» (перечисляя далее, помимо «черниговских былей» — бояр, каких-то неведомых нам «могутов, и татран, и шельбиров», и прочие, по-видимому торкские, кланы, кои «без щитов», с одними засапожными ножами «кликом полки побеждают»)¹⁰⁴, — Ярослав всё же вошёл в историю русского XII века более как интриган, нежели воин. В общем, доблестных военачальников не оказалось ни в одном из лагерей — ибо Роман Мстиславич ещё не до конца оправился от ран, самый удалой из черниговских князей, «буй-тур» Всеволод Святославич, скончался как раз в мае того же 1196 года, а его младший тёзка, энергичный племянник Ярослава Всеволодовича Всеволод (прозванный Чермным), оставался пока что на вторых ролях.

В войско Всеволода, как обычно, вошли полки рязанских и муромских князей. Явились и половцы, за которыми князь посылал ещё зимой. По-видимому, Всеволод тщательно просчитывал различные варианты развития событий. Так, новгородскому полку он повелел выступить к Великим Лукам — городу на реке Ловать, «оплечью» Новгорода на юго-западе Новгородской земли: очевидно, новгородцы должны были стеречь полоцких князей, союзников Ольговичей, а также враждебную Новгороду Литву.

По версии суздальского летописца, Всеволод начал войну прежде всего ради свата, Рюрика Ростиславича, «твердя» под ним княжение в Киеве¹⁰⁵. Но и свои интересы он, несомненно, преследовал тоже. Его полки действовали совместно с полками Давыда Ростиславича. Удар объединённой рати пришёлся на Вятичскую землю, соседнюю с «Залесской». Союзники разоряли и жгли вятичские города (Татищев называет два из них: Козельск и Волхов). «И землю их пусту створи», — свидетельствует суздальский летописец; соответственно, поток пленников и добычи устремился в обратном направлении — к Суздалю, Рязани, Мурому и Смоленску. Ну и, конечно, немалая добыча доставалась половцам, приведённым Всеволодом; они всегда охотно разоряли русские города и сёла.

Что же касается Рюрика Ростиславича, то он только осенью узнал о том, что Всеволод исполнил, наконец, своё обещание и «всел на коня», соединившись с его братом Давыдом. «А я сижу наготове, ожидая от них вести верной», — сообщал Рюрик в письме галицкому князю Владимиру (текст этого письма дошёл до нас в составе Ипатьевской летописи). Общий план кампании предусматривал, что князья должны встретиться у стен Чернигова, чтобы совместно взять столицу княжества или принудить черниговского князя к капитуляции. Но когда следует выступить, Рюрик не знал и продолжал воевать с Ольговичами в одиночку, сам по себе, терпя при этом немалый убыток, ибо военные действия велись по большей части на его территории.

В такой ситуации Ярослав Всеволодович выбрал единственно правильный путь к спасению. «Сдумав» с «братией своей» (Игорем и племянниками, сыновьями старшего брата), он решил пойти на сепаратный мир со Всеволодом и сделать то, что у него не получилось с Рюриком, — расколоть коалицию враждебных ему князей. Ярослав укрепил Чернигов и «затворил» в нём двух Святославичей, Олега и Глеба; укрепил и другие города, опасаясь внезапного удара со стороны Рюрика, а сам, «совокупив» братию и племянников (и, разумеется, всё тех же «могутов» с «шельбирами» и союзных половцев), выступил навстречу Всеволоду и Давыду и велел устраивать «засеки» и рушить мосты «под лесы своими», то есть на границе «Лесной», или Вятичской, земли. Именно через «Лесную землю» — огромный лесной массив, по которому Суздальская земля и получила название «Залесской», — проходил прямой путь от Суздаля к главным городам Черниговской земли; именно здесь разворачивались главные события большинства междоусобных войн XII столетия, в том числе и этой «странной» войны осени 1196 года.

Одновременно Ярослав направил своих «мужей» к Всеволоду и Давыду, обращаясь при этом прежде всего к Всеволоду и подчёркнуто именуя его «братом» и «сватом»:

— Брате и свату! Отчину нашу и хлеб наш взял еси! Если любишь с нами ряд правый (честный, подобающий договор. — А. К.) и в любви с нами быть, то мы любви не бегаем и на всей воле твоей станем. Паки ли что еси умыслил, а того не бегаем же. Да како нас Бог рассудит и Святой Спас!

Уповать на то, «како нас Бог рассудит», то есть решать дело на поле брани, Всеволоду, как всегда, не хотелось. Он стал держать совет с другими князьями и своими «мужами» — принять ли предложение Ярослава, и если принять, то какое: мира или войны. Сам Всеволод желал первого: «любя, како бы с ними умиритися». Давыд же Ростиславич категорически возражал против мира с Ярославом. Он настаивал на наступлении к Чернигову, то есть на выполнении намеченного плана, дабы, как и было условлено, соединиться с киевским князем.

— Ты же ныне ни мужа своего не послал к брату своему Рюрику, ни о приходе своём, ни о моём не поведаешь ему, — укорял Давыд Всеволода. — ...Он же ныне воюет с ними и волость свою зажёг тебя ради. А ныне без совета с ним хотим мириться! А скажу тебе, брате: этот твой мир не понравится брату моему Рюрику!

Поддержали Давыда и рязанские князья.

Всеволод, однако, слушать их не стал («не улюби думы Давыдовы, ни рязанских князей») и вступил-таки в переговоры с Ярославом Черниговским. Он выдвинул три условия, одно из которых не имело никакого отношения ни к Рюрику Ростиславичу, ни вообще к событиям этой войны, но свидетельствовало о долгой памяти самого Всеволода, не забывающего нанесённой ему обиды.

Во-первых, Ярослав должен был немедленно отпустить Всеволодова свата Мстислава Романовича. (Как мы помним, Ярослав готов был это сделать и прежде, вступая в переговоры с Рюриком.)

Во-вторых, Всеволод потребовал от черниговских князей «выгнати из земля своея» его племянника Ярополка Ростиславича — того самого, которого он почти двадцать лет назад ослепил (впрочем, ослепил ли?) во Владимире. Пребывание Ярополка во владениях черниговских князей по-прежнему претило Всеволоду, и он по-прежнему добивался его изгнания за пределы Руси. (Что, по всей видимости, и произошло — во всяком случае, следы Ярополка после 1196 года теряются из вида.)

Ну а в-третьих, Всеволод потребовал от «свата» Ярослава «отступиться» Романа Мстиславича — таково, очевидно, было одно из условий их с Рюриком предварительных договорённостей. Но если первые два требования черниговский князь выполнил незамедлительно («Мьстислава яшася ему дати, и Ярополка выгнати из земля»), то в отношении третьего заупрямился: «...а Ярослав же не люби (не захотел. — А. К.) Романа отступите, занеже бяшеть помогл на тестя своего на Рюрика». Надо полагать, что Ярослав тонко уловил настроение Всеволода и понимал, где он должен уступить, а где этого делать не обязательно и Всеволод настаивать не будет. И Всеволод действительно настаивать не стал. Удовлетворившись исполнением первых двух требований, он согласился на мир с черниговским князем и прекратил военные действия.

Всеволодовы послы отправились в лагерь черниговского князя. Всё было обговорено и решено; учёл Всеволод — как и подобает «старейшему» во «Владимировом племени» — и интересы своих союзников: «...И умолвил с ним про волость свою и про дети своя, а Киева под Рюриком не искать, а под Давыдом Смоленска не искать, и водил Ярослава ко честному кресту и всех Ольговичей». Ярослав Всеволодович, в свою очередь, прислал к Всеволоду своих «мужей», и те тоже водили ко кресту и Всеволода, и Давыда, и рязанских князей, «и тако утвердишася крестом честным», после чего «разидошася когождо во свояси».

Один из пунктов договора касался Новгорода, за которым письменно закреплялось право самому выбирать себе князя: «А Новгород выложиша (поставили. — А. К.) вси князи в свободу: где им любо, ту же собе князя поимають». Если эта фраза, приведённая в Новгородской Первой летописи, действительно присутствовала в тексте договора, то она знаменовала важнейший этап в признании князьями особого политического статуса Новгорода, существовавшего де-факто и раньше. Впрочем, Всеволод Юрьевич и в дальнейшем будет всеми силами добиваться обратного, а именно превращения Новгорода в свою «отчину» и «дедину». Но путь для этого он выберет весьма изощрённый: через добровольное, полюбовное «поимание» новгородцами того князя, на которого он сам укажет им.

В Суздальской летописи о мире между князьями сказано кратко, без особых подробностей, но акценты расставлены иначе. Имеется здесь и точная дата, позволяющая установить хронологию событий: «Ярослав же и Ольговичи не могли стати против него (Всеволода. — А. К.), поклонились ему, [и свата ему пустили]; князь же великий, дав им мир, возвратился [и вошёл] в град Владимир месяца октября в 6 день, на память святого апостола Фомы, и бысть радость велика в граде Владимире».

Следовательно, договор между Всеволодом, Давыдом и Ярославом был заключён незадолго до 6 октября 1196 года.

Не только суздальский, но и киевский летописец высоко оценил заключённый тогда мир — прежде всего потому, что он остановил дальнейшее разорение русских земель «окаянными» половцами. Но совсем не так отнёсся к произошедшему Рюрик Ростиславич. К нему Всеволод тоже направил своих «мужей», ибо условия договора казались ему вполне приемлемыми для киевского князя. («Со Ярославом есми умирился; и крест ко мне целовал, якоже им Киева под тобою не искати, ни под братом твоим Давыдом Смоленска», — похвалялся Всеволод.) Но Рюрик сильно обиделся на свата. И за то, что Всеволод не стал настаивать на разрыве союза между Ярославом Черниговским и Романом Мстиславичем, и главным образом за то, что заключил договор без его, Рюрика, участия, нарушив существовавшие между ними договорённости и не исполнив обещанного. Вновь последовал обмен посланиями; вновь киевский князь корил Всеволода: ведь это ему, Всеволоду, он отдал «волость лепшую», и «не от обилья», но отняв у братии своей и у зятя своего; ведь это с ним договаривался, что «кто мне ворог, тот и тебе ворог»; ведь это он, Всеволод, обещал «воссесть на коня», а сам тянул и лето, и зиму — а теперь вот начал войну, но разве тем мне помог? — нет, всё то делал ради своего договора с Ярославом. И даже Романа, Рюрикова зятя и обидчика, с которым Рюрик и поссорился-то только из-за него, Всеволода, «и того дал еси Ярославу рядити (устраивать. — А. К.), и с волостью своею, которую есмь ему дал»! «А мне с Ольговичи которая обида была?!» — восклицал в сердцах Рюрик, обращаясь к свату. Что, собственно, Всеволод ставит себе в заслугу? То, что Ольговичи обещали не «искать» под ним, Рюриком, Киев? Но они и не думали об этом до того, как Всеволод вмешался в южно-русские дела, потребовав себе «части» в Русской земле: «Ни они подо мною Киева искали! Но аже было тобе не добро, аз про тебе же (ради тебя. — А. К.) сними есмь не добр, и воевалъся с ними, и волость свою зажегл. Ныне же, како еси со мною умолвил, на чём еси ко мне крест целовал, того еси всего не исправил!»

Конечно же, во многом Рюрик был прав, обвиняя Всеволода. Но, как известно, в политике у каждого своя правда. Любую ситуацию можно рассматривать и с той, и с этой стороны и представлять в наиболее выгодном для себя свете. И то, что Рюрику казалось нарушением крестного целования, Всеволод Юрьевич мог воспринимать (и наверняка воспринимал) совершенно иначе.

Рюрик не ограничился одними словами. Оскорблённый, он отобрал у Всеволода переданные ему ранее города и раздал их опять «братьи своей». Перечня городов в летописи нет, но очень похоже, что речь шла о тех самых пяти городах на Днепре и Роси, которые стали причиной войны. Судя по летописи, Всеволод на это никак не отреагировал. Получается, что злополучные города нужны были ему не сами по себе, но лишь как повод для вмешательства в южнорусские дела? Может быть и так. Но Всеволода и без того должны были устраивать результаты войны. Его первенствующая роль во «Владимировом племени» и во всей Русской земле, более того — роль арбитра в межкняжеских спорах, была подтверждена и признана Ольговичами. Он закреплял за собой Южный, или Русский, Переяславль (в котором начал распоряжаться точно так же, как распоряжался у себя дома: всего несколькими месяцами позже, в конце весны или летом 1197 года, Всеволод отправит на переяславскую епископскую кафедру своего избранника, некоего Павла, и киевский митрополит будет вынужден принять его выбор). Ну и самое главное: Всеволод понимал, что ситуация на юге отнюдь не успокоилась и военные действия непременно должны будут возобновиться — к вящей его выгоде.

Они и возобновятся — но чуть позже и без прямого его участия, со сменой многих действующих лиц. 23 апреля 1197 года в Смоленске умрёт 57-летний князь Давыд Ростиславич. Смоленский стол займёт старший из его племянников, Всеволодов сват Мстислав Романович (этот князь проживёт долгую жизнь, войдёт в историю с прозвищем Старый, станет великим князем Киевским и погибнет в трагической для русских битве на реке Калке в 1223 году). А ещё год спустя, в 1198 году (точная дата в летописи не указана), в Чернигове скончается старший из князей Ольговичей Ярослав Всеволодович — неудавшийся претендент на киевское княжение; его сменит Игорь Святославич, ставший-таки к концу жизни черниговским князем. Но и его княжение окажется недолгим. Игорь скончается в 1201 году, и на черниговский стол сядет сын Святослава Всеволодовича Всеволод Святославич, получивший прозвище Чермный (то есть «красный» — вероятно, в значении «рыжий»), и уже с ним придётся потом воевать, а ещё потом мириться Всеволоду Юрьевичу. В 1198 или 1199 году скончается и галицкий князь Владимир Ярославич, племянник Всеволода Юрьевича и последний представитель старшей ветви потомков Ярослава Мудрого. Галицкий стол — опять же с помощью поляков — займёт Роман Мстиславич, который соединит в своих руках Галицкую и Волынскую земли. Но это только усилит ненависть к нему бывшего тестя, Рюрика Ростиславича. Мир между князьями так и не будет заключён, и война продолжится, набирая всё большие и большие обороты.

Опять Новгород

Очередной конфликт Всеволода с Новгородом нарастал постепенно. Новгородцы в своём большинстве с неприязнью относились к навязанному им князю Ярославу Владимировичу, а управу на него искали у Всеволода. Искали — но не находили.

Ещё зимой 1195/96 года, как раз тогда, когда Всеволод призвал новгородцев в поход на Ольговичей, представительное новгородское посольство направилось во Владимир. В него входили посадник Мирошка Несдинич, видный новгородец Борис Жирославич (вероятно, сын бывшего посадника Жирослава — между прочим, сторонника Андрея Боголюбского), сотский (одно из высших должностных лиц городского самоуправления) Никифор (Микифор), а также некие Иванко и Фома; явились же они просить у Всеволода на новгородский стол сына, «а Ярослава негодующе». Полностью рвать со Всеволодом в Новгороде не хотели, к тому же малолетний сын (а других у владимирского князя пока что не было) казался новгородцам предпочтительнее своевольного князя, по-прежнему способного творить Новгороду «пакости». Момент казался удачным, ибо новгородцы откликнулись на призыв Всеволода, выразили готовность поддержать его в противостоянии с Ольговичами. Всеволод, однако, к просьбе не прислушался и задержал всех (или почти всех) у себя, то есть поступил так, как он нередко поступал с послами¹⁰⁶.

В конце лета из Новгорода во Владимир отправилось новое посольство — теперь уже просить за задержанных князем первых послов, и прежде всего за посадника. Всеволод, однако, действовал избирательно. Если мы правильно понимаем летописный текст, то он отпустил в Новгород лишь Бориса Жирославича и каких-то «иных мужей с ним», а вот посадника Мирошку и Иванка с Фомой оставил. Больше того, когда князь во главе собранной им огромной рати двинулся в Вятичскую землю, он забрал всех с собой. И Мирошка, и другие новгородцы присутствовали при заключении мира между Всеволодом, Давыдом и Ярославом Черниговским; может быть даже, их присутствие повлияло на то, что вопрос о статусе Новгорода стал предметом обсуждения на переговорах.

Всеволод давно уже привык к многоходовым комбинациям в политике. Новгородское общество было далеко не единым, его раздирали противоречия, в городе боролись враждебные друг другу боярские группировки. Одной из целей Всеволода было столкнуть их друг с другом, усилить существующую между ними вражду; он действовал избирательно, нащупывая наиболее болезненные точки во взаимоотношениях боярских кланов.

Так, по возвращении во Владимир князь отпустил ещё одного заложника, Фому, но остальные по-прежнему оставались при нём. Это, видимо, и вызвало взрыв возмущения в Новгороде. На Юрьев осенний день, 26 ноября 1196 года, новгородцы созвали вече и «показали путь» князю Ярославу Владимировичу. По словам новгородского летописца, решение было далеко не общим. «...И жалели по нему в Новгороде добрые, а злые радовались», — пишет он, явно сочувствуя первым. Ярослав обратился за поддержкой к Всеволоду; «князь же великий посадил свояка своего на Новом Торжку»¹⁰⁷. Этот город давно уже рассматривался как совместное владение Новгорода и владимирского князя. «И приняли его новоторжцы с поклоном», — пишет о Ярославе новгородский летописец.

«А Новгород выложиша вси князи в свободу: где им любо, ту же собе князя поимають» — совсем недавно Всеволоду пришлось согласиться с такой формулой. Новгородцы и прежде постоянно пользовались ею, выбирая себе князя. Вот и теперь они послали к Ярославу Черниговскому, прося у него на княжение сына. Но Ярослав не спешил — может быть, считая необходимым согласовать этот вопрос со Всеволодом Юрьевичем, а может быть, просто опасаясь отправлять сына в неспокойный и вольнолюбивый город. «И сидели всю зиму в Новгороде без князя, а Ярослав (Владимирович. — А. К.) княжил на Торжке, в своей волости, и дани собирал по всему Верху, и по Мете, и за Волоком взимал дань».

Дело едва не дошло до войны между Новгородом и Суздалем. Собственно, можно сказать, что Всеволод даже начал военные действия: его люди захватили новгородских «данщиков» и купцов «за Волоком»; схвачены были и те новгородцы, которые находились в пределах Владимиро-Суздальского княжества. Правда, обошлись с ними милостиво: им не позволяли вернуться в Новгород, но в остальном предоставили почти полную свободу.

«На вербницу» 1197 года, 30 марта, в Новгород из Чернигова прибыл наконец князь Ярополк Ярославич, младший из сыновей черниговского князя. Однако княжение его продолжалось менее полугода. Дни князя Ярослава Всеволодовича были уже сочтены, опереться на него новый новгородский князь не мог, да и конфликт с владимирским «самодержцем» неблагоприятно сказывался на новгородских делах. Посадник и многие из «вятших людей» оставались во Владимире. Всё это привело к тому, что новгородцы пошли на мир со Всеволодом.

1 сентября того же года Ярополк был изгнан из города, и новгородцы били челом Ярославу Владимировичу, приглашая его опять на княжение. Прежде чем принять их приглашение, Ярослав отправился за разрешением во Владимир, к Всеволоду. Тот пожелал, чтобы всё было совершено, как положено, по его воле. Новая представительная делегация — «передние мужи» и «сотские» — явилась во Владимир, и уже отсюда, а не из Торжка, «пояша Ярослава со всею правдою и честью». Вместе с князем домой отправились и удерживаемые Всеволодом новгородцы, в том числе многострадальный посадник Мирошка, проведший во владимирском плену «за Новгород» почти два года; «и все пришли невредимые ничем же, и рады были в Новгороде все от мала и до велика»¹⁰⁸.

В третий и последний раз Ярослав Владимирович воссел на новгородском столе 13 января 1198 года, через неделю после Крещения. Своего восьмилетнего сына Изяслава он посадил на княжение в Великие Луки. Однако всего несколько месяцев спустя, летом 1198 года, один за другим умерли сразу двое его сыновей, Изяслав и пятилетний Ростислав¹⁰⁹. Это стало тяжёлым ударом и для князя, и для княгини, свояченицы Всеволода. А ещё год спустя, летом 1199 года, князь Всеволод Юрьевич вывел Ярослава из Новгорода — возможно, опасаясь возросших политических амбиций своего ставленника (который начал именовать себя «великим князем» и вообще вести слишком самостоятельную политику)¹¹⁰, а возможно, потому что смерть сыновей Ярослава — племянников Всеволода — рушила существовавшие между ними родственные связи. Вместо Ярослава на княжение в Новгород владимирский «самодержец» решил поставить одного из младших своих сыновей, четырёхлетнего Святослава. Причём обставлено всё было так, что сам Новгород молит о том князя, признавая свой город его «отчиной» и «дединой» — то есть в корне меняя смысл только что сформулированного права «свободы» в князьях.

Вновь многочисленное новгородское посольство, подчиняясь требованию князя, отправилось во Владимир; здесь были и новгородский архиепископ Мартирий, и тот же посадник Мирошка Несдинич, и бывший (и будущий) посадник Михалко Степанович, представитель другого новгородского боярского клана, и прочие «вятшие мужи» — словом, действительно, «весь Новгород». По дороге, на озере Селигер, 24 августа владыка Мартирий преставился; его тело отвезли в Новгород и положили в притворе собора Святой Софии. Остальные (суздальский летописец называет их «Мирошкиной чадью») вынуждены были продолжить свой путь: «Той же осенью пришли новгородцы, лепшие мужи, Мирошкина чадь, к великому князю Всеволоду с поклоном и с мольбою всего Новгорода, рекуще:

— Ты — господин, князь великий Всеволод Юрьевич![24] Просим у тебя сына княжить Новгороду, зане тебе отчина и дедина Новгород!

Князь же великий, сдумав с дружиною своею и утвердив их крестом честным на всей своей воле, дал им сына своего Святослава»¹¹².

Князя-ребёнка (даже ещё не отрока!) благословил епископ Иоанн, и 12 декабря Святослав отправился в путь — конечно, не сам, но в сопровождении своих «дядек»-наставников и Всеволодовых «мужей». «Братья же проводили его с честью», — продолжает суздальский летописец, перечисляя княжичей, сыновей Всеволода, которые постепенно выступали на передний план в межкняжеских делах, — четырнадцатилетний Константин, одиннадцатилетний Юрий, девятилетний Ярослав, шестилетний Владимир.

1 января 1200 года Святослав прибыл в Новгород. «И посадили его на столе в Святой Софии, и обрадовался весь Новгород».

Так осуществлённая Всеволодом рокировка на новгородском столе привела к тому, что и Великий Новгород вынужден был признать себя «отчиной» и «дединой» владимирского «самодержца», пребывающей «во всей его воле».

Как оказалось — не навсегда.

Реликвии святого Димитрия

10 января 1197 года во Владимир из греческой Солуни были принесены реликвии, почитаемые во всём христианском мире: «доска гробная» — мироточивая икона с гробницы святого Димитрия Солунского («из нея же миро идеть», как писал о ней один из летописцев), и «сорочка» святого — часть одеяния, в котором мученик был пронзён копьями в начале IV столетия¹¹³. Это событие стало знаковым в истории Владимиро-Суздальской Руси.

Всеволод Юрьевич, несомненно, горячо почитал своего небесного покровителя. Мы уже говорили о том, что во время вынужденного пребывания в Византии он, вероятно, посещал Солунь и молился у гроба святого. Пострадавший за проповедь христианской веры при римском императоре Максимиане, заточённый в темницу и убитый там «копийным прободением», святой Димитрий был похоронен в этом городе, однако собственно мощей его не существовало (или же они были недоступны верующим): чтились прежде всего частицы одеяний святого, пропитанные его кровью, а также источаемое от гробницы миро, которое расходилось по другим христианским странам. Мироточение было настолько обильным, что это казалось невероятным многочисленным паломникам, посещавшим Солунь, а в их рассказах приобретало уже эпические, можно даже сказать, сказочные масштабы[25]. От источаемого мира происходили многочисленные чудеса и исцеления; кроме того, святой почитался как защитник «Селуньского града» от «поганых», о чём тоже повествовалось в его Житии, весьма популярном на Руси.

Солунские реликвии широко расходились по всему христианскому миру. (Даже после того, или особенно после того, как в августе 1185 года Солунь была разграблена норманнами сицилийского короля Вильгельма II. Тогда часть реликвий оказалась в Болгарии; вскоре, впрочем, император Исаак II сумел вернуть их обратно¹¹⁵.) В представлении православных людей часть святыни обладает всей полнотой святости, которой обладает святыня в целом. Перенесение во Владимир на Клязьме реликвий святого Димитрия ставило стольный город князя Всеволода Юрьевича под защиту и покровительство этого святого, превращало Владимир в своего рода «новый Селунь». Происходившее от «доски гробной» мироточение становилось источником чудес и исцелений теперь уже на Руси: как сообщает летописец, принесённая князем «доска гробная» непрестанно источала «мюро» «на здравье немощным».

Считается, что эта «доска гробная» впоследствии была перенесена в Москву¹¹⁶. Она сохранилась до наших дней в местном ряду иконостаса Успенского собора Московского Кремля. Точнее сказать, сохранилась именно доска (пропорции которой, по оценке искусствоведов, характерны для византийских икон X—XII веков), но вот изображение на ней — уже Нового времени. Согласно надписи, читающейся на иконе, она была перенесена в Москву в 1380 году, при князе Дмитрии Ивановиче Донском, а «обновлён сей святый образ» в 1701 году мастером Кириллом Улановым — и хотя «по древнему начертанию», но, конечно, уже в манере, свойственной Петровскому времени¹¹⁷.

До наших дней дошёл и серебряный позолоченный ковчежец: реликварий святого Димитрия Солунского — «верный образ кивория копьепронзённого мученика Димитрия», то есть точная модель того кивория Солунского храма, в котором располагалась мироточивая гробница. Это работа греческих мастеров, выполненная по заказу некоего вельможи Иоанна «из рода Автореанов» при императоре Константине X Дуке (1059—1067)¹¹⁸. На Русь, во Владимир, святыня попала, по-видимому, тоже при князе Всеволоде Юрьевиче; можно предположить, что именно она предназначалась для хранения упомянутой летописцем «сорочки» святого — ведь едва ли этот драгоценный фрагмент ткани занимал много места.

Обе принесённые из Солуни святыни были положены в церкви Святого Димитрия, возведённой зодчими Всеволода Юрьевича во Владимире на его княжеском дворе. Церковь эта, посвящённая небесному покровителю владимирского князя, была домовой для него и, по-видимому, соединялась с его собственным дворцом не сохранившимися до настоящего времени переходами — подобно тому, как это было в Спасском соборе Переяславля-Залесского и Боголюбовской церкви. Точная дата строительства Дмитриевской церкви в летописях не обозначена; в посмертной же похвале князю Всеволоду сказано лишь о том, что он «созда церковь прекрасну на дворе своём святаго мученика Дмитрия и украси ю дивно иконами и писаньем (фресками? — А. К.)...» (или, в другом варианте похвалы: «Постави же церковь... чюдну, камень той около всея церкви резан, и верх ея позлати»¹¹⁹;) и далее о том, что он поставил в той церкви упомянутую «доску гробную» и «сорочку того же мученика ту же положи». Следовательно, к 1197 году церковь уже существовала; вероятно, перенесение солунских святынь и было приурочено к её освящению¹²⁰.

Этот удивительный храм из белого камня и поныне украшает Владимир. Частично уцелели и фрески XII века. Но главной примечательностью Дмитриевского собора, вызывающей восхищение как специалистов-искусствоведов, так и многочисленных туристов и любителей старины, является великолепная каменная резьба, покрывающая верхний ярус стен, барабан и арки порталов.

Как отмечают специалисты, скульптурное убранство собора «принадлежит к уникальным явлениям мировой художественной культуры»¹²¹. Всего на фасадах собора насчитывают свыше тысячи резных камней (правда, не все они относятся к XII веку; часть была заменена позднее) — сюжеты на них самые разнообразные: здесь и фигуры библейских праотцев и святых мучеников (в том числе первых русских святых Бориса и Глеба), и мифические и реальные звери и птицы, и растительный орнамент. Богатство необыкновенное; оно поражает и завораживает, и разобраться в нём очень непросто. («В наружном его виде, — писал о соборе в середине позапрошлого века исследователь владимирских древностей Василий Иванович Доброхотов, — с первого взгляда... замечается что-то таинственное, загадочное, ибо от половины до самого верха нет камня, на котором не было бы нарезано изображений ангелов, людей, львов, грифонов и других иероглифов... Но когда всмотришься в изображения, объясняется, что всё это знаменует слова Давида, по которым всякое дыхание должно славословить Творца неба и земли» (см. Пс. 150: 6)¹²².) И именно библейский царь Давид, к трону которого собирается вся тварь небесная и земная, занимает в рельефах собора центральное место. Изображённый по меньшей мере трижды, он олицетворяет собой и божественный порядок, установленный во вселенной, и полноту власти христианского правителя, каковым был строитель собора князь Всеволод Юрьевич — «новый царь Давид» Владимирской Руси.

Наибольшее внимание исследователей привлекла к себе скульптурная группа, размещённая в восточной части северного фасада здания: сидящий на престоле человек с ребёнком на руках и склоняющиеся к нему с двух сторон ещё четыре коленопреклонённые фигуры — по две с каждой стороны. Замечено, что вырезаны они так, что были видны из-за стены княжеского детинца со стороны города (в отличие от многих других изображений, доступных взгляду лишь тех, кто находился в самом детинце)¹²³. По наиболее аргументированному мнению, поддерживаемому большинством исследователей, здесь изображён основатель собора князь Всеволод Юрьевич с сыновьями, коих к началу 1197 года (предполагаемой дате создания храма) было как раз пятеро: одиннадцатилетний и уже женатый Константин, восьмилетний Юрий, шестилетний Ярослав (в крещении Фёдор), трёхлетний Владимир (в крещении Дмитрий) и Святослав (в крещении Гавриил), которому шёл лишь второй год. Одного из них Всеволод держит на руках: может быть, младшего, Святослава, а может — соименного отцу Владимира, чьим небесным покровителем также был святой Димитрий (последнее предположил выдающийся исследователь древнерусской архитектуры Николай Николаевич Воронин, которому принадлежит наиболее обстоятельное исследование княжеской композиции). Именно Воронин указал на то, что изображённая на престоле фигура, несомненно, мужская (ранее здесь видели Богородицу со Спасителем на руках); об этом свидетельствует его одеяние: плащ-корзно, застёгнутый фибулой на правом плече, виднеющаяся под ним длинная, «княжеская», одежда («по штрихам резца, — писал исследователь, — можно думать, что резчик хотел передать узор ткани этой одежды в виде больших кругов, напоминающий ткани из княжеских гробниц владимирского Успенского собора»); также и «четыре припадающих фигурки — безусловно, мужские. Они одеты точно так же, как и сидящий на коленях князя мальчик, — в короткие до колен кафтанчики, украшенные теми же шитыми оплечьями, налокотниками и наручами, как и кафтан князя. Это не просто “люди”, поклоняющиеся князю и княжичу... но так же княжичи»¹²⁴. Если принять эту атрибуцию, то, казалось бы, можно сделать некоторые замечания относительно внешности князя Всеволода Юрьевича: это человек среднего телосложения, с бритым лицом, без признаков усов и бороды; с продолговатым носом, выразительными глазами; длинные волосы зачёсаны назад, на прямой пробор. Однако, как замечает тот же Воронин, «по своим чертам» лицо князя «очень обычно для древних рельефов собора, напоминая, например, головы князей Бориса и Глеба в поясе того же северного фасада». В любом случае надо понимать, что перед нами совсем не портрет, а схематичное изображение князя, или, вернее, правителя вообще. Впрочем, и сама атрибуция Н. Н. Воронина не может быть признана бесспорной и единственно возможной. Нельзя исключать, например, того, что окружённый фантастическими и реальными фигурами зверей и коленопреклонёнными людьми сидящий на троне правитель-«царь» с ребёнком на руках представляет собой того же библейского царя Давида, держащего на руках сына Соломона (такое предположение также было высказано в литературе)¹²⁵. Царь Давид — как идеальный правитель, лучше других понявший и воспевший полноту Божьего замысла, — многажды изображён на стенах собора; мог он быть помещён и на северном фасаде здания.

Ну а симметрично этому образу на южном фасаде храма (не видимом со стороны города из-за стены детинца) размещена ещё одна композиция — с другим «идеальным правителем» древности посередине — известная из апокрифических сочинений сцена вознесения на небо царя Александра Македонского, прообразующая вознесение на небо самого Христа.

Строительство этого роскошного белокаменного храма, равно как и других, подобных ему, свидетельствует не только об эстетических вкусах самого Всеволода Юрьевича и не только о его материальных возможностях. Как уже давно подметили историки, это ещё и «признак развитой городской жизни, так как эта символическая скульптура рассчитана на внимание и понимание населения» (заметим, в отличие от большинства из нас, сегодня разглядывающих каменное убранство Дмитриевского или Георгиевского (в Юрьеве-Польском) соборов). «Одних этих храмов, — писал сто лет назад выдающийся исследователь средневековой Руси Александр Евгеньевич Пресняков, — достаточно, чтобы отказаться от представления о северо-восточной Руси XII века как о тёмном захолустье, где и культура, и благосостояние, и городская жизнь стояли несравненно ниже, чем на Киевском юге»¹²⁶. Действительно, нельзя не признать, что Владимиро-Суздальская Русь сделала за столетие гигантский шаг вперёд, а Владимир на Клязьме при князе Всеволоде Большое Гнездо превратился в один из наиболее развитых и в экономическом, и в культурном отношении городов Русской земли.

Собор во Владимире был, разумеется, не единственным возведённым во имя святого Димитрия в пределах Владимиро-Суздальского княжества. Например, такой храм не мог не существовать в городе Дмитрове, который и получил своё имя в честь этого святого. После того как город был сожжён в 1181 году, его отстроили заново; очевидно, тогда же отстроена была и Дмитриевская церковь, впоследствии упразднённая. Именно из неё, по-видимому, происходит известная икона святого Димитрия Солунского, хранящаяся ныне в собрании Государственной Третьяковской галереи, а прежде помещавшаяся в Успенском соборе города Дмитрова, в приделе Святого Димитрия Солунского (сменившем древнюю церковь)¹²⁷. Не вполне обычные поза и лик святого — он изображён анфас, с усами и едва намеченной бородой, сидящим на троне и держащим в руках меч с наполовину вынутым из ножен клинком — привели в своё время некоторых отечественных историков к предположению, будто на иконе помещён идеализированный портрет самого князя Всеволода Юрьевича¹²⁸, что, конечно же, совершенно невероятно. Отнюдь не свидетельствует об этом и якобы имеющийся на иконе (в орнаменте трона, на котором восседает святой) княжеский знак Всеволода, напоминающий по форме лигатуру букв Т и Р: как показали исследования специалистов, этот мнимый знак присутствует и на других, созданных вне Руси иконах: он «восходит к античному и эллинистическому искусству» и «обычно... имитирует резные (или лепные) украшения» изображённых на иконах зданий и предметов, то есть не имеет к Всеволоду никакого отношения¹²⁹.

Изображение своего небесного покровителя князь Всеволод Юрьевич помещал и на печатях — на лицевой стороне: на оборотной, как это было принято в древней Руси, помещалось изображение святого Георгия, небесного покровителя его отца¹³⁰. Печати эти известны, хотя об их принадлежности владимирскому «самодержцу» можно говорить лишь предположительно[26]. «География» их достаточно широка: из десяти булл шесть найдены в Новгороде, место обнаружения одной не известно, и по одной найдено в Суздале, Владимире и Биляре, столице Волжской Болгарии, с правителями которой Всеволод то воевал, то вёл переговоры.

Святой Димитрий изображён и на печатях сыновей Всеволода Большое Гнездо — Константина, Ярослава, Святослава, а также (о чём уже шла речь выше) на печатях его свояка, новгородского князя Ярослава Владимировича. Характерно, что один из вариантов печати последнего в точности повторяет необычное изображение святого Димитрия Солунского на иконе из Дмитрова: так же, как и там, святой вырезан анфас, сидящим на троне, с мечом, до половины вынутым из ножен¹³² (обычно святой изображался стоящим в полный рост). Наверное, подобное изображение тоже имелось на не дошедших до нас печатях Всеволода, и резчики Ярослава Владимировича, исполняя волю своего князя, лишь повторили его.

Словом, святой Димитрий постоянно сопровождал князя Всеволода Юрьевича, помогая ему во всех его делах и начинаниях.

«Миродержец»

Так назвал Всеволода Юрьевича переяславский летописец, подводя итог его долгому 36-летнему княжению: «...благоверный и христолюбивый великий князь Всеволод... миродержец всея Суждальскыя земля»¹³³.

Хотя Всеволод, как любой из князей того времени, много воевал и не раз лично водил в поход собранное им войско, он и в самом деле по возможности старался избегать войн и был миролюбив — это качество отличало его от большинства тогдашних правителей. И не случайно о внутренних делах его княжества в летописи говорится больше, чем о его войнах. Но вот удивительный факт: не будучи блестящим полководцем и отчаянным храбрецом и уступая в этом отношении и отцу Юрию, и деду Владимиру, и старшему брату Андрею, Всеволод не потерпел ни одного поражения на поле брани! Может быть, как раз потому, что умел избегать сражений в невыгодных для себя условиях — как это было, например, при «стоянии на Влене» зимой 1180/81 года.

Всеволод вступал в войну лишь тогда, когда это было необходимо, добиваясь своего политическими, а не одними только военными средствами. И при этом границы своего княжества сумел раздвинуть весьма заметно — и на западе, и, особенно, на востоке и северо-востоке.

Несколько десятилетий спустя, уже в другую эпоху русской истории, наступившую после страшного монгольского разгрома Руси, автор так называемого «Слова о погибели Русской земли» — отрывка из какого-то большого несохранившегося произведения, создаст идеальный образ державы суздальских князей, предков «нынешнего Ярослава» (как будет назван в памятнике сын Всеволода Большое Гнездо великий князь Ярослав Всеволодович). И князь Всеволод Юрьевич будет представлен здесь в столь же идеальном образе — как один из правителей этой «светло светлой и украсно украшенной» земли Русской, прославленной многими удивительными красотами и исполненной «князьями грозными, боярами честными, вельможами многими». Автор перечислял народы, подвластные Всеволоду и его отцу и деду, рисуя поистине эпическую картину:

«...Отселе до угров и до ляхов, до чехов, от чехов до ятвягов, и от ятвягов до литвы, до немец, от немец до корелы, от корелы до Устюга, где обитают тоймичи поганые, и за Дышащим морем, от моря до болгар, от болгар до буртас, от буртас до черемис, от черемис до мордвы — то всё покорено было Богом христианскому языку поганские страны — великому князю Всеволоду, отцу его Юрию, князю Киевскому, деду его Владимиру Мономаху...»¹³⁴

Мы знаем об успешных войнах Всеволода и его воевод с волжскими болгарами и мордвой (а заодно, наверное, и с черемисами — предками нынешних марийцев); знаем о продвижении суздальской дани за Устюг, к Белому («Дышащему») морю; знаем, наконец, о мирных соглашениях с «ляхами» и «уграми» (поляками и венграми). Всеволод долго удерживал в своих руках и Великий Новгород, чьи дружины столь же успешно воевали и с ятвягами и литвой на западе, и с карелами и «погаными тоймичами» (какими-то приполярными финно-угорскими племенами) на севере. Но автор «Слова...», конечно же, преувеличивал могущество владимирских «самодержцев», противопоставляя его нынешнему положению русских князей, «улусников» татарского «царя».

Сей князь Всеволод Юрьевич сидел на княжении во Владимире, «владея всею землёю Русскою» — так, опять же преувеличивая, писал о великом князе в конце XIII века другой русский книжник, автор прибавлений к переводу краткой византийской хроники («Летописца вскоре») константинопольского патриарха Никифора¹³⁵. И ему тоже могущество владимирского «самодержца» представлялось большим, чем оно было на самом деле.

В летописях не упоминаются города, основанные Всеволодом (за исключением разве что легендарного Гледена). Однако, анализируя массив летописной информации за последующие после его смерти годы, наполненные войнами между его сыновьями, историки приходят к выводу о том, что упомянутые тогда новые города возникли именно в его княжение — а это и Кострома, и Нерехта, и Соль Великая на Волге (в нынешней Ярославской области), и Зубцов, и Унжа¹³⁶. А новые города — это и форпосты на границах его владений, опорные пункты дальнейшего продвижения власти суздальских князей, и центры ремесла и торговли, и места присутствия представителей княжеской администрации. А ещё — новые рабочие руки и новые потоки дани, поступающей в казну князя.

В отличие от старшего брата Андрея, Всеволод проводил много времени в разъездах, не засиживаясь на одном месте. За время его долгого правления летописи застают его в разных городах и весях подвластной ему земли: не только во Владимире, куда он неизменно возвращался из своих поездок, но и в Ростове, Суздале, Русском Переяславле, Переяславле-Залесском (Всеволод особенно любил этот город и посещал его чаще других), Москве, на Оке близ Коломны, в Усть-Мерской (в устье реки Нерской, притока Москвы).

Привычным для Всеволода стал и старинный обряд полюдья — регулярного объезда подвластного князю населения с целью сбора дани и разбора разного рода спорных и нерешённых дел. Обычай этот, существовавший у русов ещё в X веке, был тогда же описан византийским императором Константином Багрянородным. Всеволод старался соблюдать его в полном объёме. В путь он отправлялся вместе со всем своим многочисленным семейством — женой, детьми, домочадцами. Сам когда-то появившийся на свет в отцовском полюдье на берегах Яхромы, он брал с собой жену даже тогда, когда та была на сносях, и двигался очень неспешно. В этом отношении Всеволод явился продолжателем политики отца. Не случайно современные историки отмечают, что полюдье в Северо-Восточной Руси упоминается в летописях применительно лишь к двум князьям — Юрию Долгорукому и Всеволоду Большое Гнездо¹³⁷. От времени Андрея Боголюбского таких свидетельств нет. Вероятнее всего, засевший в своём Боголюбове Андрей не совершал лично объездов подвластной ему территории или отказался от такой практики очень рано.

Но ведь полюдье — это не просто сбор дани. Это ещё и исполнение князем некоего обязательства перед людьми, подтверждение его неразрывного единения с ними. Конечно, во времена, о которых идёт речь, традиционное представление о сути княжеской власти уходило в прошлое — настала пора чисто феодальных отношений. Андрей Боголюбский был правителем нового типа, «самовластием», а не просто князем, а потому с лёгкостью пренебрегал прежними обычаями. Но не нарушение ли традиционных норм во взаимоотношениях между князем и подвластной ему землёй в конце концов и привело к трагедии в Боголюбовском замке? Всеволод, оставаясь таким же «самовластием» и «самодержцем», как и его брат, старался — по крайней мере во внешних проявлениях — держаться обычая, подкреплённого примером отца. И власть его оказалась прочнее, чем власть брата. По летописи, мы застаём его в полюдье дважды или даже трижды: в феврале и марте 1190 года — в Переяславле вместе с беременной женой и в Ростове; и в августе 1200 года — в Переяславле вместе с сыновьями. Но эти летописные упоминания связаны отнюдь не с полюдьем как таковым, а с другими событиями, происходившими в главных городах княжества; о полюдье говорится вскользь, попутно. Не вызывает сомнений тот факт, что князь объезжал и другие подвластные ему территории, исполняя освящённый веками обычай, и делал это чаще, нежели можно судить по летописи; просто летописец не считал нужным упоминать обо всех его поездках.

Мир в княжестве Всеволод старался поддерживать всеми доступными ему средствами. Одним из главных регуляторов социальной напряжённости в древнерусском обществе всегда была княжеская благотворительность. К широкой раздаче милостыни прибегали все русские князья, и Всеволод, конечно же, не был исключением. Летописец говорит об этом в посмертной похвале князю — правда, в выражениях вполне обычных, трафаретных, буквально одной фразой:

«...Имея всегда страх Божий в сердце своём, подавая нуждающимся милостыню, судя суд истинен и нелицемерен, не обинуяся лица сильных своих бояр, обидящих меньших и порабощающих сирот и насилье творящих...»¹³⁸

Каких-то особых, исключительных подвигов в милосердии и нищелюбии — подобных тем, например, которыми прославился Андрей Боголюбский, — Всеволод, вероятно, не совершал. Примечательно, что ни в Летописце Переяславля Суздальского, ни в Московском летописном своде конца XV века — то есть в тех летописных сводах, которые создавались при его сыновьях Ярославе и Юрии, — о раздаче милостыни в некрологе князю вообще не сказано. Упор в летописях сделан на ином — на правосудии Всеволода, который творил «суд истинен и нелицемерен», не потакая своим чересчур властным боярам. Но ведь и это во все времена было главнейшей обязанностью князя, который должен был оберегать своих подданных в том числе и от произвола собственных «велих мужей».

Боярский произвол — это вообще одна из «больных» тем древней Руси. Судя по тексту летописной похвалы Всеволоду, тема эта была весьма актуальной в годы его княжения.

Рассуждая о произволе на местах представителей княжеской администрации, историки, как правило, привлекают ограниченный набор источников. О двух из них необходимо сказать и здесь, ибо они относятся непосредственно к Северо-Восточной Руси и ко времени княжения Всеволода Большое Гнездо. В написанном не позднее середины XV века Житии преподобного Никиты, столпника Переяславского, рассказывается о необыкновенной судьбе этого почитаемого на Руси святого, современника Всеволода. Прежде, до своего духовного прозрения, Никита «бе мытарь друг» («другом мытарей»), а возможно, и сам был одним из «мытарей», то есть сборщиков княжеских податей и налогов. С теми вместе он «прилежа (потакал. — А. К.) градским судьям, и мног мятеж и пакости творяше человеком, от них же неправедну мьзду вземлюще», и «тем питаше себе и подружие своё» (то есть незаконно собираемой «мздой» кормил себя и свою жену). «И многа времена тако творяше»¹³⁹. Из Жития святого известно, что он, будучи уже известным подвижником, аскетом, исцелил от жестокого недуга черниговского князя Михаила — совсем ещё юного тогда князя Михаила Всеволодовича, в будущем также почитаемого русского святого. Известна и точная дата этого события: как явствовало из надписи на кресте, поставленном на месте исцеления, оно случилось «в лето 6694 (1186), месяца мая 16»¹⁴⁰. Это первое десятилетие владимирского княжения Всеволода Юрьевича.

Дата не случайная: в эти самые дни во Владимире пребывали послы черниговских князей Святослава и Ярослава Всеволодовичей, готовилась свадьба владимирской княжны Всеславы, дочери Всеволода Большое Гнездо, и черниговского княжича Ростислава Ярославича. Но это ещё и то время, когда во Владимире начиналась эпидемия неизвестной болезни, поразившей весь город. Очень похоже на то, что юный Михаил, внук Святослава Всеволодовича, оказался во Владимире в числе родственников жениха; здесь он и мог заболеть, почему и отправился за исцелением в Переяславль. Если так, то «пакости» и неправедные деяния бывших друзей Никиты имели место раньше. Но когда? С точностью сказать, конечно, нельзя. Но стоит напомнить, что Переяславль — это город, в котором прежде княжил сам Всеволод и который он, став великим князем Владимирским, любил больше других своих городов. И «градские судии» и «мытари», друзья Никиты, наверняка были ему хорошо известны. Однако ни он, ни его предшественники не смогли (или не захотели?) пресечь творимые ими неправедные дела: в ином случае их преступления не продолжались бы столь долгое время.

А защита от произвола таких вот неправедных судий могла найтись только у князя. Ещё один современник Всеволода Большое Гнездо, знаменитый писатель и интеллектуал Даниил Заточник, автор «Слова» (в другом варианте называемого «Молением»), живописал убожество своего положения, сетуя именно на отсутствие княжеской защиты и покровительства, а в результате — в качестве «подношения» князю — создав одно из самых поэтических произведений древнерусской литературы:

«...Аз бо есмь, княже, господине, аки трава блещена (чахлая. — А. К.), растяще на застении: на ню же ни солнце сиаеть, ни дождь идёт. Тако и аз всем обиден есмь, зане [не] отражён есмь страхом грозы твоеа...»¹⁴¹

Князь, к которому обращено «Слово», назван Ярославом Владимировичем — надо полагать, это не кто иной, как свояк Всеволода Большое Гнездо, живший то в Новгороде, то во Владимире, то в Южной Руси. (В «Молении» — более позднем варианте «Слова» — имя князя приведено иначе: Ярослав Всеволодович, то есть сын Всеволода.) Сосланный на Лаче-озеро, на самую окраину славянского мира, Даниил взывал к княжеской милости и щедрости — неотъемлемой составляющей княжеской власти:

«Да не будет, княже мой, господине, рука твоя согбена на подание убогих: ни чашею бо моря расчерпати, ни нашим иманием твоего дому истощити. Якоже бо невод не удержит воды, точию едины рыбы, тако и ты, княже, не въздержи злата, ни сребра, но раздавай людем». Ибо милостью своею князь «оживляет все человекы» — и не только «сирот и вдовиц, от велможь погружаемых» (обидимых), но и его, жаждущего княжеской милости Даниила.

Ибо без защиты и покровительства князя человек — ничто. В том числе и потому, что он беззащитен перед произволом множества его слуг, его «холопов» и «меньших» (которые и являются-то «меньшими» лишь по сравнению с князем, но не по сравнению с теми, кого они попирают, компенсируя тем свою «малость» и своё «холопское» состояние). Такова главная мысль Даниила, и мысль эта, увы, оставалась актуальной во все времена русской истории, что и заставляло книжников разных эпох переписывать и дописывать сочинение Даниила Заточника, пополняя его всё новыми и новыми афоризмами¹⁴².

Мы не знаем, за что пострадал автор «Слова». Но сам он, надо полагать, хорошо знал, о чём писал, раскрывая глаза князю на произвол его слуг, «тиунов» и «рядовичей»:

«Не имей собе двора близ царёва двора и не дръжи села близ княжа села: тивун бо его — аки огнь, трепетицею накладен, и рядовичи его — аки искры. Аше от огня устережешися, но от искор не можеши устеречися...»

Имени Всеволода ни в заголовке, ни в тексте Даниилова «Слова» нет. Но и его, Всеволода, «тиунов» и «рядовичей» надо было стеречься, и не только тем, кто приближался к «царёву двору». Всеволод сознательно отгородил свой двор во Владимире от остального мира каменными стенами — но для его слуг и «меньших», «детских», а ещё в большей степени для «сильных» бояр, «градских судий» и прочих власть предержащих стены княжеского детинца служили лишь ещё одной преградой, позволяющей скрыть свои неправедные дела от глаз самого князя.

Из летописной похвалы Всеволоду Юрьевичу мы знаем, что князь — как и подобало ему — творил «суд истинен и нелицемерен». Но отнюдь не только над «сильными своими боярами». Он был «украшен всеми добрыми нравы, злыя казня, а добросмысленыя милуя» — воссоздаёт его идеальный портрет летописец. Именно в летописном некрологе Всеволода Юрьевича приведены знаменитые слова о существе княжеской власти и праве князя на суд и расправу: «Князь бо не туне мечь носить, [но] в месть злодеем, а в похвалу добро творящим».

Когда-то дед Всеволода Владимир Мономах призывал в «Поучении» своих сыновей не казнить никого смертью: «Ни правого, ни виноватого не убивайте и не повелевайте убить его; если и будет достоин смерти, не губите никакой души христианской». Однако его потомки далеко не всегда следовали этому правилу. И расправа над «злыми» ставилась в заслугу князю наравне с такими его добродетелями, как милосердие или справедливость.

Всеволод и здесь не являл собой исключения из правил. Несомненно, он отличался крутым нравом, хотя, по-видимому, старался без особой нужды не обагрять собственных рук кровью. Так, вернувшись во Владимир после одной из войн с рязанскими князьями, он, по словам летописца, «овых казни», но «овых же, пожаловав, отпусти», что летописец ставит ему в особую заслугу: «благосерд бо бе и милостив, и не рад кровопролитию никако же»¹⁴³. Иногда князь прибегал и к другим способам расправы над врагами, в том числе и своими ближайшими родичами, — и порой весьма изощрённым. Он, например, изгнал из Русской земли своего племянника Юрия Андреевича (а может быть, и кого-то ещё). Ослепление племянников Мстислава и Ярополка Ростиславичей — это всё же исключительный случай, да и тогда Всеволод сделал всё, чтобы вина легла не на него, а на владимирцев, поднявших мятеж в городе. Случалось, что пленники Всеволода умирали в заточении (как, например, рязанский князь Глеб Ростиславич, а затем и его сын Роман) — но поспособствовали ли этому приставленные Всеволодом тюремщики или всё случилось само собой, естественным путём, нам неведомо.

С прочими своими противниками владимирский «самодержец» церемонился ещё меньше. Очень многие из числа новгородцев, рязанцев, черниговцев, да и своих тоже, оказывались в погребах, застенках и земляных ямах; многие содержались там не по одному году. Доставалось при этом и послам других князей, и даже лицам духовного звания. Так что можно с уверенностью сказать, что князь действительно «не туне» носил свой меч, и «месть злодеем» оставалась отличительной чертой всего его долгого правления.

В числе обычных княжеских добродетелей средневековые авторы нередко называли заботу об узниках. Ко Всеволоду это, по-видимому, не относилось. В отличие от его супруги Марии, об исключительном милосердии которой тоже повествуют летописи — и, пожалуй, в более сильных выражениях, нежели о самом князе. И вообще, если приглядеться, то можно заметить, что часть тех добродетелей, которые традиционно считались княжескими, была присуща ей, княгине, — и мы ещё будем говорить об этом. Пока же скажем о том, что именно она, по словам одного из летописцев, была подлинной защитницей сирых и обездоленных в княжестве: убогим — кормилица, печальным — заступница, томящимся в темницах (в оригинале: «темничиим») — избавление, окованным — разрешение (от оков), нагим — одеяние, болящим — посещение: такой выглядела она в глазах своих подданных¹⁴⁴. Между прочим, читая эти летописные строки, нельзя не подивиться обилию «печальных», «темничиих» и «окованных» в княжение благочестивого и милосердного князя Всеволода. И всё же князь — пускай и руками своей ещё более благочестивой и милосердной супруги — находил возможность хоть как-то облегчать их участь.

«С добрым бо думцею думая, князь высока стола добудеть, а с лихим думцею думая, меншего лишён будеть» — эти слова того же Даниила были актуальны для Ярослава Владимировича, не раз терявшего и новгородский, и другие княжеские столы. К Всеволоду Юрьевичу это явно не относилось. Он так прочно сидел на «высоком столе» града Владимира, что не нуждался в подсказках — тем более от доморощенного философа-стихоплёта. Но окружать себя «думцами» ему приходилось в любом случае, и принимать решения после совета с ними — тоже.

К боярам и «думцам», которые находились рядом с ним, Всеволод, по-видимому, относился с известной осторожностью — может быть, памятуя о трагической участи своего старшего брата Андрея. Летописи называют по именам многих его бояр, но — за единственным исключением — все они упомянуты по одному разу; да и единственный названный дважды — тысяцкий Михаил Борисович — в обоих случаях исполнял дипломатические функции, общаясь не столько со Всеволодом, сколько с чужими князьями. Людей, подобных, например, воеводе Борису Жидиславичу при Андрее Боголюбе ком¹⁴⁵, у Всеволода не было, тем более что он, в отличие от того же Андрея, сам водил войско в поход. Но не было и таких, как ясин Анбал или братья Кучковичи, которым всецело доверял его старший брат. Иными словами, летописи не дают оснований полагать, что Всеволод Юрьевич кого-то особенно приближал к себе.

Но тем тяжелее давило на него бремя столь долгого пребывания у власти. Ибо он один отвечал за судьбы вверенной ему державы, и разделить эту ношу ему было не с кем. Отвечать же за всё князю предстояло не перед людьми, но перед Богом — именно так понимали существо своей власти все Рюриковичи без исключения. И князь правил своей землёй так, как считал нужным, по-своему заботясь о слабых и ограничивая произвол сильных, удерживая в темницах тех, кто, по его мнению, заслуживал того, представляя угрозу его земле и его власти.

И, конечно же, строил церкви. Мы уже достаточно говорили о церковно-строительной деятельности князя Всеволода Юрьевича, которая составляла важнейшую, может быть даже главнейшую, сторону его княжения. И в этом отношении он тоже явился прямым продолжателем своих великих предшественников — и деда Владимира, и отца Юрия, и брата Андрея, чьими усилиями Владимир-Залесский был украшен как, может быть, никакой другой город Руси, включая даже древний Киев, с которым прямо сопоставлялся город на Клязьме.

Но Всеволоду приходилось труднее, чем его предшественникам, и груз ответственности за судьбы Православия давил на него сильнее, чем на них. Ибо не будем забывать о том, что именно в годы его княжения произойдёт событие, коренным образом изменившее историю Восточного христианства. В 1204 году под ударами западных крестоносцев падёт и будет безжалостно разграблен Константинополь — столица Ромейской державы и всего восточнохристианского мира. На Руси это будет воспринято очень близко к сердцу — как трагедия, но вместе с тем и как свидетельство отступления греков от идеалов Православия¹⁴⁶. А это накладывало ещё большую ответственность на правителей русских земель.

А на правителя Владимиро-Суздальской Руси — тем более. Претензии Владимира на первенствующее положение среди прочих городов Русской земли приобретали при Всеволоде Юрьевиче всё более отчётливые черты, находя отражение и в архитектурных формах строящихся при нём великолепных белокаменных храмов, и в пафосе литературных памятников, выходивших из-под пера его книжников. Отчасти мы тоже говорили об этом. И реликвии святого Димитрия, принесённые по воле самого Всеволода из греческой Солуни, должны были превратить Владимир в «новый Солунь», укоренить на берегах Клязьмы накопленную веками святость одного из признанных центров православного мира. Да и сам Владимир находился под покровительством Пресвятой Богородицы. Всеволод лично убедился в этом ещё в самом начале своего княжения, узрев небесный образ Владимирской Божией Матери накануне решающей схватки с врагами летом 1176 года. А ведь раньше покровительство это простиралось прежде всего на стольный Киев. Но Киев был разгромлен войсками враждебных ратей, и не раз. А это значило, что покровительство свыше покидает его. В отличие от стольного Владимира, который процветал под мудрым водительством благочестивого и христолюбивого князя.

Поход на Дон

Единственный свой поход на половцев князь Всеволод Юрьевич совершил весной 1198 года. Он «всел на коня» вместе с сыном Константином 30 апреля, а возвратился во Владимир 6 июня, то есть провёл в походе месяц с небольшим¹⁴⁷.

Что стало причиной похода, летописи не сообщают; только совсем уж в поздних и малодостоверных исторических сочинениях XVII—XVIII веков приведены какие-то объяснения на сей счёт: то ли Всеволод действовал «по просьбе князей рязанских» (так у Татищева); то ли «в сие лето пришли половцы на Русскую землю», в ответ на что и «пойде на них Всеволод Московский» (так в Густынской летописи)¹⁴⁸. Впрочем, одна из причин похода кажется очевидной: у Всеволода подрастал сын; ему шёл тринадцатый год — а это время считалось самым подходящим для начала военной карьеры и совершения первых ратных подвигов. Наверное, отец хотел помочь ему в овладении главным княжеским ремеслом, а главное, продемонстрировать всем, что сын его окончательно перешёл ту черту, которая отделяет княжича от князя, и способен совершать дальние и опасные военные походы.

Судя по тому, что князья воевали «возле Дона» (а под этим именем в древней Руси, как правило, понимали Северский Донец, считая его верхним течением реки Дон), а также по отсутствию каких-либо упоминаний об участии в походе рязанских князей, можно предположить, что Всеволодовы дружины выступили из Переяславля-Русского — самого близкого к границе со Степью русского города, находившегося под властью владимирского князя. Примечательно, что в той же статье Лаврентьевской летописи далее, без даты, сообщается о смерти в Русском Переяславле Всеволодова племянника Ярослава Мстиславича (Ярослава Красного). Своего третьего сына, тоже Ярослава, Всеволод отправит княжить в Переяславль лишь два года спустя, в августе 1200-го¹⁴⁹. Так может быть, до этого в течение двух лет в городе на Трубеже княжил старший Всеволодович[27] и поход на половцев (уже после смерти дяди?) стал первым его деянием в новом качестве? Во всяком случае, для переяславского князя война с половцами была делом обычным и даже обязательным. И когда Всеволод восстановил свою власть над этим городом, он должен был принять на себя ответственность за его оборону со стороны Степи, а для этого требовались в том числе и превентивные меры.

Время для похода было выбрано не самое удачное. Наступление на половецкие становища весной, когда кочевники были ослаблены после долгой зимы, стало обычной практикой русских князей со времён Владимира Мономаха. Но Мономах предпочитал выступать раньше, в феврале-марте, хотя это было труднее и требовало более тщательной подготовки. Многое зависело от того, какой была зима, сошёл ли снег и способно ли конное войско продвигаться по бездорожью Степи. В конце апреля пути делались проезжими и удобными, что для Всеволода и его юного сына было, по-видимому, важнее. Но и кони половцев к концу апреля набирали силу, и застать врага врасплох было практически невозможно.

Вот и на этот раз выступление русского войска не осталось незамеченным. «Половцы же слышавше поход его, бежаша и с вежами к морю, — свидетельствует летописец, имея в виду побережье Сурожского (Азовского) моря. — Князь же великий ходив по зимовищам их (в другом списке: «становищам их». — А. К.) и прочее возле Дона; онем безбожным пробегшим прочь».

Это тоже была обычная тактика кочевников — отступать, избегая столкновения с сильным врагом. Всеволоду и его сыну почти ничего не досталось. В течение трёх-четырёх недель они рыскали по пустым половецким «зимовищам», после чего вынуждены были вернуться домой. Ни о каких «сайгатах» — трофеях: ни о пленниках, ни вообще о какой-либо добыче летопись не сообщает, ограничиваясь обычными, так сказать, трафаретными фразами: «Князьже великий возвратился вспять в град свой во Владимир и вниде месяца июня в 6 день, на память святого мученика Дорофея епископа, в день субботний, и бысть радость велика в граде Владимире».

А вот другой сын Всеволода, Ярослав, когда станет переяславским князем, примет участие уже в общерусском походе на половцев — в 1204 году. Поход этот будет организован великим князем Рюриком Ростиславичем с участием многих князей (которые на короткое время окажутся в мире друг с другом), и четырнаднатилетний «Ерослав переяславьский, великого князя Всеволожь сын», будет назван среди участников похода вторым, сразу вслед за самим Рюриком и впереди Романа Мстиславича, сильнейшего из тогдашних южнорусских князей. Время для похода — самое начало весны — будет выбрано тогда более удачно («бысть же тогда зима люта, и половцем бысть тягота велика») — а потому и итоги похода окажутся не в пример Всеволодовым: «...и взяли русские князья полона много, и стада их захватили, и возвратились восвояси с полоном многим»¹⁵¹.

И всё же поход 1198 года, несмотря на свои скромные результаты, лишний раз показал силу владимирского «самодержца». В конце концов, половцы бежали «к морю» при одном лишь известии о его выступлении в Степь — а ведь именно это будут ставить в заслугу князю Всеволоду Юрьевичу древнерусские книжники. «От одного только имени его трепетали все страны», — восклицал владимирский летописец, автор посмертной похвалы князю (повторяя слова из летописной же похвалы Владимиру Мономаху), и, конечно же, имел на то основания. Когда мы читаем строки «Слова о полку Игореве» о могуществе «великого Всеволода», который способен был «Волгу вёслы раскропити, а Дон шеломы выльяти», то может сложиться впечатление, что автор подразумевал как раз поход 1198 года — единственный, повторюсь, в биографии Всеволода Юрьевича поход на Дон¹⁵². Но вот дальнейшие его слова, обращённые к Всеволоду: «...Аже бы ты был, то была бы чага по ногате, а кощей по резане», — может быть, и относятся к волжскому походу 1183 года, но к донскому — вряд ли. «Чага» — это пленница, рабыня; «кощей» — пленник, раб. Мы уже говорили о том, что захват полона во времена, о которых идёт речь, был едва ли не главной целью любой войны. Понятно, что после успешных походов, когда на Русь приводили толпы половецких и прочих невольников-«кощеев», цена на них падала; по мысли автора «Слова...», участвуй Всеволод в других военных предприятиях русских князей — и пленников и пленниц можно было бы покупать за бесценок («ногата» и «резана» — это мелкие денежные единицы: ногату, например, по нормам «Русской Правды», платили за кражу барана или порося, резана же стоила почти вдвое дешевле). Та же «Русская Правда» подтверждает, что «роба» ценилась дороже пленника, холопа. Но обычная сумма, которую платили за них, составляла 6 и 5 гривен соответственно¹⁵³, — а это более чем в сто раз (!) выше, нежели те смешные цены, которые называл автор «Слова...».

Противопоставление могущественного князя Всеволода черниговским князьям-неудачникам, участникам похода в Степь 1185 года, — одна из ключевых идей «Слова о полку Игореве». И особенно многозначным оказывается тут образ «шелома» (шлема) — одного из символов воинской победы. Игорь и брат его «буй-тур» Всеволод, «два сокола», слетевшие «с отня стола злата», грозились, начиная поход, «испити шеломом Дону»¹⁵⁴ — подобно тому, как некогда сделал это великий и славный Владимир Мономах, который, одержав свою знаменитую победу над половцами, «пил золотом шеломом Дон, и приемшю землю их всю, и загнавшю оканьныя агаряны», как образно выразился автор Галицко-Волынской летописи¹⁵⁵. Внук же его великий князь Всеволод Юрьевич со своими полками способен был на большее — не только «испити», но «выльяти» — «вычерпать» — шеломами Дон. Так казалось автору «Слова...» — но получилось ли так на деле, он, как видим, не знал. Совершив свой донской поход, Всеволод тоже прогнал «окаянных агарян» к морю, подобно своему великому деду, — но затем половцы вернулись на свои привычные места кочевий, ничуть не менее грозные для русских, чем прежде, и «кощеи» и «чаги» остались в прежней цене, а синий Дон всё так же нёс свои воды к Сурожскому морю...

...Итак, Всеволод Юрьевич возвратился во Владимир в июне 1198 года. А полтора месяца спустя, 25 июля, во Владимире случился очередной «пожар велик»: «...во время литургии загорелось, и горело до вечера; церквей сгорело 16, а города мало не половина». И вновь приходилось отстраивать сгоревшие дома и церкви, восстанавливать город, раздавать погорельцам милостыню...

Приходившие с юга известия иной раз огорчали, а иной раз радовали Всеволода Юрьевича. О смерти сначала Давыда Смоленского (в 1197-м), затем Ярослава Черниговского (в 1198-м), а затем и его племянника Владимира Святославича (в 1200-м) и двоюродного брата Игоря (в 1201-м) он узнавал почти без задержки (известия об этом внесены в Лаврентьевскую летопись). Своего племянника Ярослава Мстиславича Всеволод, возможно, хоронил сам — в Переяславле-Русском. Ну а зимой 1198/99 года из Киева пришло радостное для него известие: у него родилась внучка, дочь Верхуславы-Анастасии и Ростислава Рюриковича. Девочку назвали Евфросинией, а «прозванием Изморагд, еже наречеться дорогый камень», — редкое, особенное имя, не встречающееся более среди имён русских княгинь. Это имя-прозвище отсылало к Житию святой Евфросинии Александрийской, в честь которой и была крещена княжна: мужское (!) имя Смарагд — по-гречески изумруд, или просто драгоценный камень, — приняла святая, скрывая свой пол и подвизаясь в мужском монастыре; на Руси же имя сделалось женским. В Вышгороде, где дочь Верхуславы Всеволодовны, видимо, и появилась на свет, пышно отпраздновали это событие. Восприемниками новорождённой стали князь Мстислав Мстиславич и княгиня Предслава Рюриковна — бывшая жена Романа Мстиславича. Времена изменились — и Всеволоду Юрьевичу показывать внучку никто не спешил. «И взяли её к деду и бабе, и так воспитана была в Киеве, на Горах», — свидетельствует летописец¹⁵⁶.

3 августа 1200 года Всеволод Юрьевич вместе с сыновьями Константином и Юрием провожал на княжение в Русский Переяславль десятилетнего сына Ярослава — событие, о котором мы уже говорили. Посланцы «из Руси», как и положено, явились к самому Всеволоду в Переяславль-Залесский, где тот пребывал с семьёй (в «полюдье», как уточняют отдельные летописи). Отсюда князь-отрок и отправился «на стол прадеда и деда своего». «Переяславци же поимше князя своего Ярослава от Святаго Спаса, поидоша с радостью великою, хваляще Бога и Святую Богородицю и святаго Михаила, давшаго им князя, его же желаша (Архангелу Михаилу посвящён главный собор Южного Переяславля. — А. К.). Братья же проводиша и с честью Костянтин, Юрги, и бысть радость велика в граде Переяславли».

А в самом конце того же 1200 года случилось «знамение в луне» — полное лунное затмение. Подобным явлениям всегда уделяли особое внимание, видя в них, как правило, дурной знак небес. И действительно, «наутрия» (а в действительности пару дней спустя), 24 или 25 декабря¹⁵⁷, преставилась «княгиня Ярославляя, свесть великого князя Всеволода», сестра его жены Марии Шварновны. Эта женщина, по-видимому, была очень близка к княжеской семье. После смерти двух её сыновей в Новгороде и Великих Луках жизнь княгини круто переменилась. Надо полагать, что тогда же она рассталась с мужем, приняв иночество. В тот самый год, когда Всеволод «вывел» из Новгорода её мужа, князя Ярослава Владимировича, княгиня основала в Новгороде, на «Михалице», монастырь Рождества Богородицы, которому суждена была долгая жизнь (он просуществует до середины XVIII столетия)¹⁵⁸. Свояченица Всеволода была похоронена с почестями во Владимире, в незавершённом ещё соборе Успенского Княгинина монастыря, основанного её сестрой, великой княгиней Марией.

Этот монастырь Мария строила для себя. Она тяжело болела последние годы и готовилась тоже принять здесь иноческий образ, а потом и найти последнее пристанище. Так и случится — но ещё до неё в основанном ею монастыре, в соборе Успения Пресвятой Богородицы, будут похоронены близкие ей люди, представительницы женской части княжеского семейства: сначала её сестра, а затем, 30 декабря 1204 года, одна из дочерей, Елена.

Киевская трагедия

Получилось так, что Киевская летопись, которая велась непрерывно на протяжении более чем двух столетий, оказалась незаконченной. Она обрывается рассказом о киевских событиях 1198/99 года: зимой у великого князя Рюрика Ростиславича родилась внучка Евфросиния; в том же году Рюрик выдал замуж свою дочь Всеславу — в Рязань, за князя Ярослава Глебовича; 10 июля заложил каменную стену киевского Выдубицкого монастыря, дабы защитить главную монастырскую церковь во имя Архангела Михаила от подмывания водами Днепра; 24 сентября того же 1199 года стену освятили, и было устроено пышное празднество, по случаю чего выдубицкий игумен Моисей сочинил торжественную кантату, которая и была исполнена монастырским хором¹⁵⁹. Текстом этой кантаты, или торжественным Словом игумена Моисея, летопись и завершается: далее и в Ипатьевском, и в Хлебниковском списках Ипатьевской летописи следует другой памятник — так называемая Галицко-Волынская летопись, посвящённая событиям в Галицкой и Волынской Руси уже после смерти князя Романа Мстиславича.

Продолжить рассказ о княжении Рюрика Ростиславича летописец (а им в этой части Киевской летописи признаётся тот же игумен Моисей) не смог — ибо княжение это оборвалось тоже внезапно. А потому обо всём, что происходило тогда в Киеве и соседних землях, мы узнаём из северорусских летописей, довольствуясь приведённой в них и вряд ли вполне объективной версией.

«Того же лета вста Рюрик на Романа» — так начинается в Суздальской (Лаврентьевской) летописи рассказ о возобновлении войны между двумя сильнейшими князьями Южной Руси — бывшими тестем и зятем: Рюриком Ростиславичем Киевским и Романом Мстиславичем, объединившим к тому времени под своей властью Волынское и Галицкое княжества. Чрезмерное усиление бывшего зятя напугало Рюрика; потому-то он и решил начать против него войну. Рассказ этот датируется 1201/02 годом — скорее всего, зимой, судя по тому, что о следующем событии года говорится как о случившемся «тое же зимы»¹⁶⁰.

Расстановка сил, состав княжеских коалиций в этой войне кардинально поменялись. Рюрик привлёк на свою сторону черниговских Ольговичей. Главой черниговского клана к тому времени стал Всеволод Чермный, сын бывшего великого князя Киевского Святослава Всеволодовича. Рюрик много лет совместно правил Русской землёй с его отцом — а потому мог рассчитывать и на союз с сыном. А вот со Всеволодом Суздальским он свои действия, кажется, не согласовал. Всеволод наблюдал за происходящим со стороны. Роль старшего среди всех русских князей позволяла ему оставаться над схваткой и в решающий момент принять сторону того, чья победа казалась ему выгоднее.

В состав огромного Рюрикова войска вошли также «чёрные клобуки» и дружины из ближних к Киеву городов. Но действовал Рюрик Ростиславич очень медленно. И Роман сумел опередить его. Каким-то образом он заранее узнал о планах тестя (вероятно, у него нашлись осведомители в ближайшем окружении Рюрика). И пока враждебное ему войско только готовилось к выступлению из Киева, он, собрав галицкие и волынские полки, совершил стремительный бросок на Киев.

Тогда-то и выяснилось, насколько слабым и ненадёжным было войско, собранное киевским князем. Наверное, Роман не скупился на посулы союзникам Рюрика. И большинство из них предпочло перейти на его сторону ещё до начала военных действий. Первыми это сделали «Владимиричи» — сыновья князя Владимира «Матешича», находившиеся в подчинении у Рюрика. Их судьбы давно разошлись с судьбой их брата Ярослава, свояка Всеволода Большое Гнездо, который выбрал себе другого покровителя. Но к 1201 году, после смерти сначала сыновей, а потом и жены, Ярослав лишился поддержки владимирского князя и тоже обосновался на юге. Здесь он, по-видимому, и сблизился с братьями и их покровителем Рюриком Ростиславичем, а потом — опять-таки вместе с братьями — перешёл на сторону другого, более сильного князя (несколькими годами позже мы встретим его в Вышгороде, одном из главных городов Киевской земли, который он, по-видимому, получил уже от Романа). За Владимировичами последовали «чёрные клобуки», некогда воевавшие под началом Романова отца, Мстислава Изяславича, а затем и остальные: все они, «совкупившеся, ехаша к Роману, и что городов русских, и из тех людье ехаша к Роману...». Рюрик и его союзники Ольговичи не успели даже покинуть Киев. Они надеялись отсидеться в городе, но Роман вступил в переговоры с киевлянами, и те отворили ему городские ворота. Роман занял Подол — низменную часть Киева, блокировав Верхний город — Гору. И Рюрику ничего не оставалось, как принять условия капитуляции, продиктованные ему бывшим зятем: «...и послал (Роман. — А. К.) на Гору к Рюрику и ко Ольговичам, и водил Рюрика к кресту и Ольговичей, а сам к ним [крест] целовал же, и отпустил Рюрика во Вручий, а Ольговичей за Днепр, к Чернигову...»

Так Рюрик потерпел жестокое поражение. Из его обширных владений ему был оставлен лишь Вручий — город, давно уже ставший его резиденцией. Черниговские же князья довольствовались тем, что отказались от союза с ним, сохранив за собой свои волости: на их земли никто из киевских князей не покушался.

Занимать киевский стол Роман не хотел. Подобно суздальским князьям, он предпочитал ведать киевскими делами издалека, оставаясь в своём княжестве. Для Киева же у него нашёлся подходящий князь — его младший двоюродный брат Ингварь Ярославич, князь Луцкий и Дорогобужский, сын Ярослава Изяславича. Последний некогда занимал киевский стол, и это делало княжение его сына вполне легитимным: Киев был для Ингваря «отчиной» и «дединой».

Едва ли и Роман Мстиславич мог согласовать свои действия со Всеволодом Юрьевичем — слишком уж стремительный оборот приняли события¹⁶¹. В Лаврентьевской летописи, однако, всё представлено так, будто решения принимались ими совместно: «...и посадил великий князь Всеволод и Роман Ингваря Ярославича в Киеве». Это известие, как правило, признаётся недостоверным — и именно из-за скоротечности событий и невозможности для Романа послать гонца во Владимир и получить ответ от Всеволода (тем более что в Московском летописном своде конца XV века и некоторых других имени Всеволода нет: распоряжается всем и сажает Ингваря на киевский стол один Роман Мстиславич)¹⁶². Но мы недостаточно хорошо знаем механизмы межкняжеских отношений того времени. Вполне возможно, что в Киеве пребывали особые, доверенные люди князя Всеволода Юрьевича — как раз на такой или подобный ему случаи, — и они обладали необходимыми полномочиями для того, чтобы представлять своего князя, в том числе в церемонии интронизации нового правителя. Так или иначе, но Всеволод Юрьевич признал Ингваря Ярославича в качестве киевского князя. Наверное, он, так же как и Роман, смотрел на Ингваря как на временную, проходную фигуру, понимая, что у того не хватит ни сил, ни возможностей править Киевом самостоятельно. И в этом качестве Ингварь устраивал обоих князей, неожиданно сделавшихся союзниками.

Но княжение Ингваря Ярославича в Киеве продлилось очень недолго.

Рюрик нарушил крестное целование и вновь объединился с Ольговичами. Под следующим годом летопись сообщает о взятии Киева войсками Рюрика Ростиславича и черниговских князей в союзе с половцами, которых в огромном количестве привели с собой Ольговичи. Летописец говорит в этой связи о «всей Половецкой земле», пришедшей к Киеву. Во главе этих бесчисленных орд стояли всё тот же Кончак (напомню, тесть новгород-северского князя Владимира Игоревича) и сын другого давнего врага Руси — Данила Кобякович (к тому времени половцы охотно использовали христианские, русские имена). Трагедия случилась 1 или 2 января 1203 года¹⁶³. Роман Мстиславич пребывал тогда в Галиче. Он недавно вернулся из большого похода на половцев — не донских, но дунайских — и оказать помощь двоюродному брату не мог.

Судьба Киева оказалась ужасной. Описывая происходящее, летописец вспоминал и о прежних разорениях Киева — вероятно, имея в виду события 1169 и 1174 годов, — но то, что случилось в январские дни 1203 года, не шло, по его мнению, ни в какое сравнение даже с этими бедствиями. Хотя в описании киевской трагедии он пользуется теми же выражениями, что и в рассказе о взятии Киева ратью одиннадцати князей в 1169 году:

«...И сотворилось великое зло в Русской земле, какого же зла не было от Крещения над Киевом: напасти были и взятия, [но| не такие, как ныне зло это случилось. Не только одно Подолье взяли и пожгли, но и Гору взяли, и митрополью Святую Софию разграбили, и Десятинную Святую Богородицу разграбили, и монастыри все, и иконы ободрали, а иные забрали, и кресты честные, и сосуды священные, и книги, и порты (драгоценные одеяния, покрывала. — А. К.) блаженных первых князей, которые те повесили в церквах святых на память себе, — то всё забрали себе в полон... Чернецов и черниц старых перебили, и попов старых, и слепых, и хромых, и горбатых, и трудоватых (больных. — А. К.) — тех всех перебили, а что до других чернецов и черниц, и попов, и попадей, и киян, и дочерей их, и сыновей их, — тех всех повели иноплеменники в вежи к себе...»

Ингварь Ярославич сумел бежать из Киева, а вот старший из князей «Владимиричей», Мстислав, попал в плен — правда, не к половцам, а к черниговской дружине: его захватил не кто иной, как князь Ростислав Ярославич, зять Всеволода Большое Гнездо, и увёл к себе в Сновск.

Уцелели лишь купцы-иноземцы «всякого языка», оказавшиеся в Киеве по торговым делам: они сумели выкупить жизни ценой половины своих товаров: «и сохранили им жизнь, а товар с ними розделили на полы (то есть пополам. — А. К.)».

Напоследок город — или, вернее, то, что от него осталось, — был сожжён.

Вот так князь Рюрик Ростиславич отомстил киевлянам, предавшим его годом ранее в руки Романа, и так отметил день своих именин, 1 января (в этот день праздновалась память святителя Василия Великого, чьё имя он носил в крещении). И это тот самый князь Рюрик, которого всего несколькими годами раньше прославлял в своём торжественном Слове выдубицкий игумен Моисей — и не за что иное, как за труды по украшению града Киева, за «любовь несытну» к церковному и прочему «зданию»! Теперь и эти Рюриковы строения, и дворцы и храмы, возведённые его предшественниками, были преданы огню и разграблению. Что ж, и такое случается в истории! Ненависть и злоба к ближнему до неузнаваемости меняют человека всего за несколько лет.

Рюрик не остался в разорённом им Киеве, но ушёл в свой Вручий. В Черниговскую землю вернулись князья Ольговичи; половцы, обременённые громадной добычей и бесчисленным полоном, потянулись в свои вежи. Киев остался пустым, без князя, и лишь постепенно уцелевшие жители стали возвращаться на пепелище...

Спустя полтора месяца, 16 февраля, Роман Мстиславич подступил к Вручему. Но Рюрик Ростиславич успел к тому времени сослаться со Всеволодом Юрьевичем. Как оказалось, и для Всеволода, и для Романа важнее всего было отвратить Рюрика от союза с Ольговичами и половцами. Рюрик целовал в том крест не только Всеволоду, но и его сыновьям: прежде всего старшему Константину, чьё имя выделено в летописи особо. И этого оказалось достаточно, чтобы предотвратить новую войну. Известие о крестоцеловании Всеволоду заставило Романа примириться со своим врагом: «И рече Роман к Рюрику:

— Ты уже еси крест целовал. Пошли ты мужа своего ко свату своему, а я шлю своего мужа ко отцу и господину великому князю Всеволоду. И ты ся моли, и я ся молю, абы ти дал Киев опять».

Так изложен ход переговоров в Суздальской (здесь: Радзивиловской) летописи, где, конечно же, всё описывается с позиции владимирского «самодержца». Но в общем-то не так важно, действительно ли князь Роман Мстиславич проявлял заинтересованность в том, чтобы вернуть Киев Рюрику (ближайшее будущее покажет, что его ненависть к бывшему тестю лишь усилилась после киевского погрома). Важнее его признание Всеволода «отцом и господином» — подобно тому, как признавал это его предшественник на галицком столе Владимир Ярославич. Взаимная вражда южнорусских князей, взаимное истребление сил друг друга ещё ярче обозначили роль Всеволода Юрьевича как верховного арбитра в их спорах. Судьба Киева зависела теперь от него. И Всеволод вынес своё решение: «Боголюбивый и милосердый великий князь Всеволод не помянул зла Рюрикова, что есть сотворил в Русской земле, но дал ему опять Киев».

Предположительно весной или летом был заключён мир и с Ольговичами. Инициатором примирения суздальский летописец опять называет князя Романа Мстиславича:

«Прислал Роман мужа своего к великому князю ко Всеволоду, моляся о Ольговичах: дабы его приял в мир и ко кресту водил. Великий князь Всеволод послал мужа своего Михаила Борисовича и водил Ольговичей ко кресту. А Ольговичи послали мужей своих и водили великого князя Всеволода ко кресту, а Романа в Руси. И бысть мир».

Но и этот хрупкий мир оказался недолговечным. Зимой 1204 года русские князья — Рюрик Ростиславич, Роман Мстиславич, Всеволодов сын Ярослав и другие — совершили успешный поход на половцев (мы упоминали о нём в предыдущей главе). Казалось бы, итоги похода дали понять, сколь многого можно добиться, действуя совместно, а не истребляя друг друга в междоусобной войне. Но не тут-то было! В городе Треполе на Стугне собрались главные действующие лица и этого похода, и предыдущей войны: Рюрик Киевский, его сын Ростислав (приехавший сюда из Переяславля, куда он заезжал по приглашению своего шурина, юного Ярослава Всеволодовича) и Роман Галицко-Волынский. Собрались они для того, чтобы договориться друг с другом относительно своих владений: «ту было мироположение в волостех, кто како терпел за Рускую землю», по выражению летописца. То есть намерения были самыми мирными, но... «един же дьявол печален бысть, иже не хощет роду хрестьяньскому добра», — сетует летописец, привычно находя единственно возможное объяснение случившемуся: именно он, диавол, «положи смятение великое» в Русской земле.

Сколько уже было таких «смятений великих» за последние несколько лет! И вот новая трагедия — на этот раз, кажется, без пролития крови. Там же, в Треполе, в ходе ожидавшегося «мироположения», между Рюриком и Романом вспыхнула ссора. Вся накопившаяся злоба галицко-волынского князя к своему бывшему тестю, а заодно и к бывшей тёще и бывшей жене, вырвалась наружу. Роман схватил Рюрика и отправил его вместе с семейством в Киев. А там повелел насильно постричь в монахи, что в представлении людей того времени было равносильно физической смерти для мира¹⁶⁴. Вместе с Рюриком принудительному постригу были подвергнуты его жена Анна и дочь Предслава, с которой Роман развёлся несколькими годами раньше. Сыновей же Рюрика Ростислава и Владимира (причём первого с женой и детьми!) Роман отослал в Галич — и можно было опасаться, что и их ждёт участь родителей и сестры¹⁶⁵. А ведь речь шла о зяте князя Всеволода Юрьевича, его любимой дочери и внуках!

В древней Руси случаи насильственного пострижения князей бывали — и всегда заканчивались печально. Для Всеволода Юрьевича произошедшее, несомненно, стало потрясением. «И услышав то великий князь Всеволод, еже сотворил у Руской земли, и печален бысть велми, зане всякыи хресть[я]ныи радуется о добрем, печалуется же о злем, — объясняет суздальский летописец. — Великый же князь Всеволод сватом своим Рюриком печален бысть, и зятем своим, и детми его» (как видим, у Ростислава и Анастасии-Верхуславы появился на свет по крайней мере ещё один ребёнок, внук или внучка Всеволода Большое Гнездо).

Что было делать Всеволоду? Роман нарушил неписаные законы межкняжеских отношений — а значит, у Всеволода были все основания начать войну с ним, отомстить за свата и зятя. Но он решил по-другому и, «хрестьян деля», по выражению суздальского летописца (то есть ради сохранения жизней христианских), вступил в переговоры с Романом: «и посла мужи свои к Романови в Галичь. Роман же послуша великого князя, и зятя его пусти... и брата его (Владимира Рюриковича. — А. К.) пусти». Более того, по условиям мира, заключённого князьями, Ростислав Рюрикович, зять Всеволода, становился новым киевским князем — вместо отца.

В изменившихся условиях — Рюрик Ростиславич выбыл из числа действующих князей — пришлось подтверждать и договор с Ольговичами. 6 февраля 1205 года черниговские князья вновь целовали крест великому князю Всеволоду и его сыновьям, а также Роману Мстиславичу. Заметим, что о крестоцеловании новому киевскому князю в летописи ничего не говорится. Княжение Ростислава всецело определялось договором между Всеволодом и Романом и гарантировалось ими же.

Своих посланников к Всеволоду направил и его сват Мстислав Романович Смоленский, племянник Рюрика; это были смоленский епископ Игнатий и Михаил, игумен смоленского Отроча монастыря (они оказались во Владимире в марте 1205 года, в траурные дни прощания с княгиней Марией, супругой Всеволода)¹⁶⁶. Из летописей следует, что Мстислав послал их «молиться о мире... зане же приложился бяше к Ольговичем» (в некоторых списках: «молиться о извиненьи его»). Теперь, после пострижения дяди и примирения с Ольговичами самого Всеволода, смоленскому князю не оставалось ничего другого, как признать свои «вины» и искать покровительства свата. Всеволод, надо полагать, вины «отдал», приняв свата в число своих союзников. По сути, вся огромная Русь, за исключением черниговских владений князей Ольговичей и некоторых других территорий, была поделена на сферы влияния между двумя могущественными правителями — великим князем Романом, «приснопамятным самодержцем всея Руси» и даже «царём» (как будет назван он в Галицко-Волынской летописи), и владимирским властелином великим князем Всеволодом Юрьевичем.

Это время можно назвать вершиной, высшим пиком политического могущества Всеволода Юрьевича. Но вершина потому так и называется, что за ней с неизбежностью следует спад. Так случится и со Всеволодом — но об этом мы будем говорить уже в следующей части книги.

...Трудно сказать, как повернулись бы судьбы Южной Руси, не случись внезапной смерти князя Романа Мстиславича в Польше. Что привело его туда и что заставило воевать с польскими князьями Лешко Белым и Конрадом Мазовецким — его прежними союзниками, неизвестно (историки предлагают несколько версий, связывая поход русского князя с общегерманской войной Штауфенов и Вельфов за корону Священной Римской империи). Известно только, что 19 июня 1205 года в сражении над Вислой у польского города Завихвост князь Роман Мстиславич был убит: по свидетельству русской летописи, он «отьеха в мале дружине от полку своего»; польские же хронисты рисуют картину «неслыханной резни», в результате которой Висла переполнилась кровью, «и было в ней бесчисленное множество трупов погибших от победоносной руки поляков»¹⁶⁷.

Известие об этой смерти воодушевило престарелого Рюрика Ростиславича, уже монаха, а не князя. Как известно, тщеславие и жажда власти не ослабевают, но лишь усиливаются с годами, и примеров тому в истории немало. По меркам древней Руси к 1205 году князь-инок был уже глубоким стариком (он родился в конце 1130-х, то есть ему было под семьдесят). Тем не менее он совершил шаг, беспрецедентный в истории домонгольской Руси: сбросил с себя иноческое платье и объявил своё насильственное пострижение недействительным. Князь попытался расстричь и жену Анну, но та воспротивилась мужу и, дабы не подчиняться ему, приняла схиму — высшую степень монашеского пострига.

Сам же князь поспешил к Киеву и заключил здесь новый союз с Ольговичами, которых смерть Романа освободила от прежнего крестоцелования. Все вместе: Рюрик с сыновьями Ростиславом и Владимиром и Ольговичи с приведёнными ими половцами двинулись к Галичу, считая этот город своей добычей (ибо после Романа остались лишь двое малолетних сыновей, Даниил и Василько, четырёх и двух лет; воевать за наследство отца они не могли). Первый приступ, однако, оказался неудачным, галичане крепко стояли за князей-младенцев, и Ольговичам пришлось отступить «со срамом великим». Ушёл в Киев и Рюрик Ростиславич. Старший же его сын Ростислав занял Вышгород, выгнав оттуда не кого иного, как князя Ярослава Владимировича, бывшего свояка Всеволода Большое Гнездо. (Ярослав, по всей вероятности, вскоре умер, а вот некий его не названный в летописи сын получил в качестве наместника киевского князя город Треполь.) Свою долю в «Русской земле» вытребовали и Ольговичи: по договору с Рюриком к ним отошёл город Белгород, куда сел на княжение Глеб Святославич¹⁶⁸.

Война за Галич на этом не закончилась, но, напротив, разгорелась с новой силой. Помимо русских князей, в неё оказались втянуты и венгерский король Андрей (Эндре) II, и польский князь Лешко Белый. В этой войне будет сконцентрировано всё самое страшное, что могло быть в войнах того времени: и бесчинства иноплеменников, и жестокие репрессии в отношении местных бояр со стороны русских князей (по летописи, в городе будут казнены до пятисот бояр!), и жестокое и публичное убийство самих князей горожанами, и единственная в истории древней Руси попытка боярина (не Рюриковича!) вступить на княжеский стол. Лишь по прошествии многих лет ценой колоссального напряжения сил старшему из сыновей Романа Мстиславича, Даниилу, удастся воссоздать Галицко-Волынское княжество в прежних границах и превратить его в сильное и процветающее государство (в конце жизни, уже после монгольского разорения Руси, Даниил примет даже королевский титул).

Здесь не место рассказывать о всех перипетиях этой войны. Скажем лишь о том, что свои интересы в Галиче преследовал и князь Всеволод Юрьевич.

После вынужденного бегства из княжества вдовы Романа с двумя малолетними детьми (один из которых оказался в Польше, а другой — в Венгрии) местное боярство решило передать власть родичам последнего «законного» Галицкого князя — Владимира Ярославича, на котором, как мы уже говорили, пресеклась династия галицких князей. В первую очередь речь могла идти о новгород-северском князе Владимире Игоревиче и его братьях — племянниках Владимира Ярославича по матери (сыновьях знаменитой Ярославны, сестры галицкого князя), и сыновьях Всеволода Большое Гнездо, двоюродных братьях того же Владимира (матерью которого была их тётка, Ольга Юрьевна).

Галич оказался расколот. Горожане в равной степени боялись и своих, русских князей, и чужих. В своё время, завоевав город, князь Роман Мстиславич с крайней жестокостью расправился с видными галицкими боярами. Многие бежали — и лишь теперь получили возможность вернуться обратно. Наследников Романа они видеть своими князьями не желали. Опасаясь безвластия, бояре сделали ставку на разные политические силы как внутри Руси, так и за её пределами. Когда на Галич двинулась объединённая рать из Чернигова во главе со Всеволодом Чермным и Владимиром Игоревичем, а также Рюрик Ростиславич с сыновьями из Киева и Мстислав Романович из Смоленска, а с ними ещё и половцы, и «чёрные клобуки», и союзные «ляхи», галичане обратились за помощью к венгерскому королю Андрею. Король переправился через Карпаты и заключил договор с поляками о разделе (в будущем) галицких и волынских земель. Ольговичи «убоялись» и подступать к Галичу не посмели. Однако и возвращаться домой не стали, и «устояли» (остановились) «от Галича за 2 дни». Король тоже вернулся восвояси, но прежде обсудил с галичанами судьбу престола. По соглашению с королём было решено пригласить в Галич шестнадцатилетнего Ярослава Всеволодовича, сына Всеволода Большое Гнездо; посольство за ним было отправлено в Южный Переяславль¹⁶⁹.

Напомню, что за семнадцать лет до этого отец Андрея король Бела заключил договор с князем Всеволодом Юрьевичем, скреплённый крестным целованием, по которому обязался поддерживать галицкого князя Владимира Ярославича, «сестричича» Всеволода. Всеволодов сын Ярослав, очевидно, рассматривался в Венгрии как законный наследник последнего галицкого князя. Можно думать, что король Андрей рассчитывал на какие-то уступки со стороны Всеволода; не исключено также, что на этот счёт между ними существовали вполне определённые, хотя и оставшиеся нам неизвестными договорённости. Во всяком случае, едва ли шестнадцатилетний Ярослав, принимая предложение галичан, действовал на свой страх и риск. Он должен был посоветоваться с отцом.

Но на это потребовалось время. По свидетельству летописца, галичане ждали Ярослава Всеволодовича две недели. (Обычный путь из Южного Переяславля до Галича занимал четыре-пять дней, не больше.) А за эти две недели ситуация кардинально поменялась.

Когда венгерское войско ушло за Карпаты, галичане «убояшася полков русских — еда возвратятся на них опять, а князя у них нету», и решили «отаи» (тайно) послать за старшим из князей Игоревичей Владимиром — приглашая теперь уже его на княжеский стол, благо черниговское войско стояло недалеко от Галича. Инициаторами этого приглашения стали вернувшиеся в Галич из изгнания и очень влиятельные в городе бояре «Кормильчичи»¹⁷⁰ — судя по отчеству, сыновья бывшего «кормильца», «дядьки»-воспитателя князя Владимира Ярославича (именно глава этого клана, Владислав Кормильчич, спустя несколько лет и будет самочинно претендовать на княжеский стол). Игоревич ни с кем советоваться не стал. Утаившись от других черниговских князей, он «погнал» в Галич и успел вступить в город раньше юного Ярослава. По словам суздальского летописца, Всеволодов сын тоже «гнал» из Переяславля к Галичу (после того, как получил добро от отца?), но, узнав, что Владимир Игоревич въехал в город за три дня до него, раздосадованный возвратился обратно в свой Переяславль.

Кто знает, может быть, и к лучшему. Ибо Ярослав оказался избавлен от многих ужасов Галицкой войны — в отличие от его более удачливых — как казалось тогда! — соперников, князей Игоревичей (а за Владимиром в Галицкую землю проследуют и его братья). Однако неудачная попытка Ярослава вмешаться в галицкие дела и занять галицкий стол не пройдёт бесследно и будет иметь весьма негативные последствия — как для него самого, так и для его отца, великого князя Всеволода Юрьевича.