Всеволод Большое Гнездо

Прощание с Марией

Долголетие правителя во все времена было фактором, существенно влияющим на политическую жизнь страны. Длительное нахождение у власти одного и того же лица — это прежде всего стабильность, отсутствие крутых поворотов в жизни общества, а если говорить об обществе средневековом, то в первую очередь отсутствие войн и междоусобиц, которыми чревата борьба за власть между наследниками усопшего государя.

Если не считать короткого периода смуты 1174—1176 годов, то за сто с лишним лет существования Суздальского, а затем Владимиро-Суздальского княжества, с 1108 по 1212 год, в нём находились у власти лишь три правителя: Юрий Долгорукий и двое его сыновей — Андрей Боголюбский и Всеволод Большое Гнездо. Не в последнюю очередь благодаря этому обстоятельству княжество развивалось столь поступательно и динамично.

Дольше всех из троих находился у власти Юрий. Но Суздальская земля была для него лишь базой, необходимой для борьбы за киевский стол, и он относился к ней соответственно, будучи готов отказаться от неё и передать — сначала кому-то из других князей, а потом младшим своим сыновьям. В отличие от Андрея и Всеволода, связавших с княжеством все свои помыслы и всю свою жизнь. Андрей княжил здесь семнадцать лет без нескольких дней. Всеволод же — почти тридцать шесть лет. И именно годы его княжения с полным на то основанием называют «золотым веком» Владимиро-Суздальской Руси.

Конечно же, в длительном пребывании у власти одного и того же лица есть и отрицательные стороны — то, что в новейшие времена получило название застоя. С годами накапливается усталость, а чувство реальности и то, что называется политическим чутьём, напротив, притупляются. Приобретённый правителем колоссальный опыт оборачивается косностью, нежеланием принимать меняющиеся правила игры, уверенностью в том, что всё, что делалось прежде и делается теперь, — единственно возможный алгоритм действий. На политической сцене появляются новые игроки, новые политики; маститый же лидер привык к старым, и перестроиться ему сложно... Нечто подобное мы увидим и в биографии князя Всеволода Юрьевича.

Пожалуй, можно даже назвать некий условный рубеж, за которым биография князя начинает идти «по нисходящей». Рубеж этот — смерть его первой жены, княгини Марии.

1 марта 1205 года пятидесятилетний Всеволод провожал на княжение в Новгород своего старшего, двадцатилетнего сына Константина. А уже на следующий день, 2-го числа, в среду второй недели Великого поста, во Владимире состоялось пострижение в монахини жены Всеволода, княгини Марии Шварновны¹.

Мы уже говорили об этой необыкновенной женщине. Не считая дочерей, она принесла мужу восьмерых сыновей, шестеро из которых выжили и стали взрослыми. Но после рождения восьмого, Ивана, в августе 1197 года, княгиня заболела; очевидно, это стало следствием тяжёлых или неудачных родов. По словам летописца, княгиня лежала в немощи восемь лет (или, по-другому, семь лет), до самой смерти². Но — удивительное дело: даже прикованная к постели, она сохранила свой громадный авторитет в княжеском семействе, осталась верной помощницей для мужа и незаменимой наставницей для своих взрослеющих сыновей, а потом и их юных жён, своих невесток[28]. За всё отведённое ей в болезни время княгиня «ничто же хулна слова изъглагола», — свидетельствовал о ней летописец. На собственные средства она выкупила часть земли в граде Владимире и «притяжа и церкви на строение гробу своему» — то есть предназначила для создания монастыря и церкви, в которой желала быть похороненной. Монастырь, основанный ею, так и стали называть: Княгининым. 15 июля 1199 года, «на память святаго мученика Кюрика и Улиты» (а мы ещё добавим от себя: и святого Владимира, Крестителя Руси), князь Всеволод Юрьевич, исполняя волю супруги, заложил каменную церковь во имя Успения Богородицы «в манастыри княгиниине». Строили храм более двух лет: 9 сентября 1201 года епископ Иоанн в присутствии самого Всеволода и его сыновей Константина, Юрия и Владимира освятил Успенскую церковь, «юже созда любовью правоверная княгини великая в своём манастыри». Украшена церковь была иконами и росписями («писанием доброизвестно», по выражению одного из летописцев) — опять-таки на личные средства княгини⁵.

О монастыре и о церкви, ставшей усыпальницей для женской части княжеского семейства, мы тоже уже говорили на страницах книги. И церковь, и монастырь — обновлённые в XVI веке — существуют и по сей день, являясь одним из центров притяжения для многочисленных гостей города Владимира. В этом-то «своём» монастыре княгиня и приняла монашеский постриг — с именем Мария, тем же, что носила в миру⁶.

Её провожали в монастырь, как провожают в последний путь, навсегда прощаясь с близким и дорогим человеком. И более других плакал и сокрушался о своей «подружии» князь Всеволод Юрьевич:

«И проводил ю великий князь Всеволод сам со слезами многими до монастыря Святыя Богородица, и сын его Георгий, и дши его Всеслава Ростиславляя (жена черниговского князя Ростислава Ярославича. — А. К.), иже бе приехала ко отцю и матери своей... («яже бе приехала немощи ея видети, матере своей», — разъясняет один из летописцев. — А. К.). И бысть епископ Иоанн, и Симон игумен, отець е[й] духовный, и инии игумени, и черници вси, и бояре вси, и боярыни, и черници изо всех монастырев, и горожане вси; проводиша ю со слезами многими до монастыря, зане бяше до всех пре[и]злиха добра благоверная княгини Всеволожая...»⁷

А далее — восторженная похвала княгине — её несравненным душевным качествам и милосердию, сравнимому с милосердием и нищелюбием прежних русских князей: «...бяше бо и нищелюбица и страннолюбица: печалныа, и нужныя, и больныя — тех всех утешаше и подаваше им требование».

На проводах княгини в монастырь отсутствовал старший сын Константин, которого летописи называют любимым её сыном. Очевидно, он попрощался с матерью днём раньше, накануне своего отъезда в Новгород. Из летописей известно, что братья провожали его «с честью великою до рекы Шедашкы», или Содышки, как теперь называется эта речка, правый приток реки Рпень, притока Клязьмы (ныне она протекает по северо-западной окраине города Владимира). Как полагали в XIX веке, именно здесь, на Шедашке, находился загородный дворец княгини Марии Шварновны, где она и провела последние годы жизни и откуда отправилась в свой последний путь в Успенский монастырь (свидетельством тому являются будто бы названия деревни Марьино, существовавшей ещё в XVII столетии, и расположенной рядом с ней Марьиной рощи — аргументы, впрочем, довольно слабые)⁸. Если так, то, возможно, здесь же княгиня и произнесла своё последнее «наказание» — наставление сыновьям, текст которого был включён в некоторые летописи, в том числе в ныне утраченную пергаменную Троицкую начала XV века, выдержки из которой приведены в «Истории государства Российского» первого нашего историографа Николая Михайловича Карамзина, а полный текст реконструирован историком Михаилом Дмитриевичем Присёлковым. «Наказание» это, очевидно, имеет литературное происхождение — достаточно сказать, что в своей основной части оно дословно воспроизводит знаменитое завещание Ярослава Мудрого своим сыновьям (аналогия тем более уместная, что сыновья Всеволода и Марии, подобно сыновьям Ярослава Мудрого, родились все в одном браке).

«Се аз хощу отъити света сего, сынове мои! — приводит летописец слова княгини. — Имейте межи собою любовь, понеже вы есте единого отца и единоя матери, да пребудете в любви межу собою, и да будеть Бог в вас и побореть противныа под ногы и да будете мирно живуще; [если же будете] в распрях и которающеся (враждуя между собой. — А. К.), то погыбнете сами и землю отець своих и дед попортите, иже приобретоша трудом своим великим, но пребывайте мирно, послушающе брат брата...»⁹ А далее — подобно тому, как Ярослав поручал «старейшинство» в братии своему старшему на тот момент сыну Изяславу («сего послушайте, якоже послушаете мене, да то вы будеть в мене место»), — княгиня обращалась к «старейшему» Константину, поручая ему братию, — но обращалась именно как мать, родительница: «...Имейте же собе брата старейшего, аки отца. А ты, сыну мой Костянтине, имей братью свою аки сыны, занеже ты первый сын мой еси, ты изшед ис чресл моих...»

И вслед за этим — поучение матери сыновьям, содержащее самые общие христианские заповеди: «Бога бойтеся всею душею своею; епископом, и попом, и диаконам, и всякому чину священническому не стыдися главы покланяти... паче же всякого черноризца не мините без поклона; больныа присещайте, алчныя и жадныя накормите и напоите, нагыя одежите... пост и молитву любите, паче же милостыню...»; и т. д. Княгиня обращается ко всем своим сыновьям (хотя в её «наказании» множественное число чередуется с единственным), но Константин — в изложении летописца — воспринимает её слова как адресованные ему одному: он сидит, «сладце ея послушая, аки губа воды напояема, внимая от уст ея и на сердци си полагая словеса те».

Когда же Константин по воле отца отправляется в Новгород, он вновь приходит к матери, «прося благословенна от нея». И княгиня — в самый канун своего отшествия в монастырь — «въздвигшися», то есть приподнялась со своего одра, и благословила сына, отпустив его «с миром»[29].

В наиболее ранних версиях Суздальской летописи — Лаврентьевской, Радзивиловской и других — этого «наказания» матери сыновьям нет. Очевидно, оно принадлежит более позднему книжнику, трудившемуся в годы княжения Константина Всеволодовича, — отсюда и особая роль Константина, и особое отношение к нему матери и отца. Но более всего примечательно то, что «наказание», образцом для которого послужило завещание князя Ярослава Мудрого, даёт сыновьям не отец, не князь Всеволод, что выглядело бы более уместно, а мать, княгиня. Это необычно для княжеской семьи древней Руси. Получается, что княгиня «замещает» мужа не только в проявлениях милосердия и благотворительности, но и в воспитании сыновей — чисто мужском, «княжеском» деле? Или всё объясняется проще: тем, что Всеволод не имел возможности собрать вокруг себя всех своих сыновей и «поручить» их старшему — ибо незадолго до смерти рассорился с Константином? А потому слова о братской любви и мире в его устах звучали бы злой насмешкой.

...Марии суждено было пробыть в монастыре всего восемнадцать дней. 2 марта она приняла постриг, а 19-го, в субботу четвёртой недели Великого поста, в день, именуемый в народе родительской субботой, преставилась с миром.

Это стало сильным потрясением для всех, и прежде всего, конечно, для Всеволода Юрьевича и его детей. И хотя Всеволод, как и остальные, уже простился с княгиней за две с половиной недели до её смерти, когда провожал её в монастырь, смерть любимой супруги он пережил очень тяжело. Вновь летописец говорит о рыданиях и слезах, сопровождавших чин погребения «княгини Всеволожей»:

«...И положена бысть в манастыри своемь, в церкви Святыя Богородица, юже созда... И погребоша ю с рыданьем и плачем великим. Ту сущю над нею князю великому и з детми своими, и епископ, и игумени, и черньци, и черници, и множество народу...»¹¹ «...И бысть плачь велик и годка (вопли. — А. К.), яко до небесе», — добавляет автор Троицкой летописи. А в той версии летописного рассказа, которая, вероятно, создана была при великом князе Владимирском Юрии Всеволодовиче, преемнике Константина, названы по именам и сам Юрий (тоже ставший любимым её сыном), и другие, бывшие при её отпевании и погребении:

«...И великому князю ту плачющюся над нею и не хотящю утешитися, и Юрию, сыну ея, тако же плачющю и не хотящю утешитися, зане бе любим ею; и Всеслава ту же бе, и епископ Иоанн... и Симону игумену ту же сущю, отцю ея духовному, и инем игуменом, и попом... певшим обычнаа песни, опрятавше тело ея, вложиша ю в гроб камен и положиша ю у церкви (в другом списке точнее: «в церкви». — А. К.) Святыя Богородица в монастыри, юже бе сама създала и украсила иконами и писанием всю церковь»¹². Другие летописи называют по именам ещё двух бывших при погребении сыновей — Владимира и Ивана. Остальные её сыновья в то время отсутствовали во Владимире: Константин уехал в Новгород, Ярослав, вероятно, пребывал в Южном Переяславле, а Святослав ещё не вернулся из Новгорода.

На отпевании и погребении княгини присутствовали ещё два иерарха, оказавшиеся тогда во Владимире, — смоленский епископ Игнатий и игумен смоленского Отроча монастыря Михаил (как мы помним, они прибыли к Всеволоду от смоленского князя Мстислава Романовича — просить «о мире»); это делало церемонию прощания ещё более торжественной.

Константин узнал о смерти матери в Новгороде. Он прибыл в город 20 марта — как оказалось, на следующий день после её смерти. «И се вестник прииде к нему, сказал ему материю смерть, како преставися мати его; бяше бо любим матерью своею по велику», — читалось в той же Троицкой летописи. Услышав трагическое известие, князь «нача телом утерпати, и лице его всё слёз наполнися, и слезами разливался, и не могии глаголати». Летописец вкладывает в уста князя горестное слово, идущий «от сердца» плач, выписанный в лучших традициях древнерусской литературы, но уникальный тем, что обращён не к погибшему на поле брани князю, не к «подружию», но к матери:

— Увы мне, свете очию моею, сиание заре лица моего, браздо юности моея, наказание неразумию моему! Увы и мати моя, госпоже моя! К кому възрю или к кому прибегну и где ли насыщуся такова благаго учениа твоего и наказаниа разума твоего? Увы и мне, како заиде свете мои, не сущу ми ту, да бых понесл сам честное твоё тело, своима рукама спрятал и гробу предал... И не вем, к кому обратитися или к кому сию горкую печаль простёрта: к брату ли которому? но далече мене суть!

«И слезами разлиашеся, хотя удержатися и не можаше»¹³.

Сцена, конечно, также имеет чисто литературное происхождение, хотя горе Константина не вьщумано и слова его не лицемерны. Но более всего поражает то, что Константин как будто напрочь забывает о собственном родителе, князе Всеволоде Юрьевиче. Даже о своих братьях, к которым можно «простёрта» «сию горькую печаль», Константин помнит — но они «далече»; отец же в число тех, к кому он мог бы обратиться со своим горем, не входит! Если считать, что рассказ этот создан в годы владимирского княжения Константина Всеволодовича, то получается, что он свидетельствует о неприязненных отношениях между отцом и сыном, сохранившихся даже после смерти отца. Но ведь в других местах той же летописи, напротив, рассказывается об исключительной любви, которую питал к своему старшему сыну отец, князь Всеволод Юрьевич, и об ответной сыновней любви, которую питал к отцу Константин. Или, может быть, здесь нашли отражение какие-то реальные черты взаимоотношений внутри княжеской семьи, когда обратиться со своими печалями и горестями сыновья могли прежде всего (или даже исключительно) к матери?

Спустя несколько лет после смерти Марии, в 1209-м или 1210 году, Всеволод женился во второй раз — на дочери витебского князя Василька¹⁴. Это было в порядке вещей, ибо князю не подобало в течение долгого времени оставаться вдовцом. Но четыре или даже пять лет — совсем не маленький срок. И он тоже свидетельствует о том, что князь далеко не сразу смог отойти от постигшего его горя.

Имя второй жены князя — София — приводит единственный источник — Летописец Переяславля Суздальского. По-другому — Анной — княгиня названа в надписи на надгробии в Успенском соборе Княгинина монастыря; можно предположить, что это имя она приняла при пострижении после смерти супруга. Детей Всеволоду — во всяком случае, сыновей — княгиня не родила.

А ещё раньше, почти через год после смерти Марии, зимой 1205/06 года в семье великого князя был заключён другой брак. Всеволод «ожени сына своего Ярослава, и приведоша за него Юрьевну Кончаковича», — читаем в летописи. Пятнадцати- или шестнадцатилетний Ярослав княжил в Южном Переяславле, и брак с внучкой бывшего ярого врага Руси должен был обезопасить его от половецких нападений и обеспечить союз с той ордой, которую после смерти Кончака возглавил его сын, носивший, как видим, русское имя. Напомню, что на Кончаковне был женат князь Владимир Игоревич, ставший одним из главных политических противников юного Всеволодова сына, — возможно, это обстоятельство также принималось в расчёт. Среди дочерей русских князей достойной невесты для сына Всеволод не нашёл.

Брак этот, однако, оказался неудачным. Он не увенчался рождением наследника, да и продлился недолго. Не получил Ярослав и поддержку от половецкого тестя, столь необходимую ему в трудную минуту. А минута эта наступила для него очень скоро.

Неудачная попытка занять Галич дорого стоила юному Ярославу Всеволодовичу. После того как Владимир Игоревич «мимо него» вступил на галицкий стол, ситуация на юге в очередной раз перевернулась. Успешное завершение Галицкой войны развязало руки главе Черниговского дома князю Всеволоду Чермному. И когда участники похода на Галич вернулись в Киев, он, «надеяся на свою силу», занял киевский стол.

Ещё недавно его дядя Ярослав Черниговский от имени всех Ольговичей обещал не претендовать на Киев — по крайней мере при жизни Рюрика Ростиславича и Всеволода Юрьевича. Но Ярослав умер, и его племянник посчитал, что никакими обязательствами не связан.

Рюрику Ростиславичу пришлось уступить. «Видев своё непогодье» (выражение летописца), он в очередной раз оставил Киев и удалился к себе во Вручий. Правда, сын Рюрика Ростислав занял Вышгород, а племянник Мстислав Романович — Белгород.

Казалось, в Южной Руси вновь установилось равновесие между Ольговичами и Мономашичами. И в этой политической конструкции, повторяющей своими очертаниями прежний дуумвират Рюрика Ростиславича и Святослава Всеволодовича (отца Всеволода Чермного), не нашлось места для присутствия в «Русской земле» суздальских князей. Всеволод Юрьевич на этом этапе в борьбу южнорусских князей вмешиваться не стал — может быть, просто не успел, а может быть, не захотел, удручённый смертью любимой жены. Так и сбылось сказанное автором «Слова о полку Игореве»: «великий Всеволод» не помыслил «прелетети издалеча отня злата стола поблюсти» — и златой киевский стол снова уплыл из рук Мономашичей в руки Ольговичей — пусть и на время.

Это немедленно отразилось на судьбе переяславского князя. Именно на него Всеволод Чермный направил свой следующий удар. Поводом стали недавние претензии Ярослава на Галич.

«...И потом Всеволод Чермный послал в Переяславль к Ярославу Всеволодичу», — рассказывает летописец и приводит слова, с которыми киевский князь обратился к шестнадцатилетнему князю:

— Поеди ис Переяславля к отцю своему в Суждаль, а Галича не ищи под моею братьею. Пакы ли не пойдёшь добром, иду на тя ратью¹⁵.

И Ярослав вынужден был подчиниться ультиматуму. «Ярославу же не бысть помочи ни от кого же», — продолжает летописец, и слова его свидетельствуют о том, что помощи князю не было в том числе и от отца. То ли вконец напуганный Ярослав вообще не успел сослаться с отцом, то ли Всеволод Юрьевич не нашёл возможности помочь сыну — но факт остаётся фактом: юный переяславский князь остался один на один с грозным и значительно превосходящим его силами противником. Не помог ему и тесть Юрий Кончакович со своими половцами — и это несмотря на то, что в угрожающем положении оказалась его дочь. С черниговскими князьями Кончаковича связывали союзнические отношения, и портить их он не захотел.

Ярослав начал «просить путь» у Всеволода Святославича, то есть выразил готовность покинуть Переяславль при условии, что киевский князь не станет препятствовать его уходу с людьми и оружием и не нападёт на него по дороге. Всеволод такое обещание дал: «целова крест и да ему путь. Ярослав же выде ис Переяславля, иде к отцю своему». 22 сентября 1206 года он вместе с женой-половчанкой явился во Владимир; «и сретоша и братья его у Ясенья, и целоваше и». Ясенье (так в Троицкой летописи; в Лаврентьевской: Сеянье) — по всей вероятности, не что иное как село Ясиновское близ Москвы — нынешнее Ясенево, один из районов столицы¹⁶. Если так, то домой Ярослав добирался кратчайшим путём, через «Лесную» землю, а братья встречали его у самых границ княжества¹⁷.

Всеволод не стал укорять сына. Кажется, он даже поручил ему вместо Южного Переяславля другой, Залесский (спустя немного времени мы увидим Ярослава во главе переяславской дружины). Что же касается Южного Переяславля, то в этот город новый хозяин Киева посадил на княжение своего сына Михаила — в будущем почитаемого русского святого и мученика за веру, а пока только-только выходящего из отцовской тени молодого князя.

Война в Южной Руси продолжалась, набирая новые обороты и переворачивая с ног на голову и обратно ситуацию вокруг Киева. В том же году престарелый Рюрик изгнал Всеволода Чермного из Киева, а его сына — из Переяславля, и опять занял киевский стол, а в Переяславле посадил собственного сына Владимира. Всеволод Чермный предпринял попытку вернуть себе стольный город Руси, в течение трёх недель осаждал Рюрика, но пока что безуспешно. На следующий год, однако, он подготовился основательнее и, собрав всю свою братию — младших князей Ольговичей, а также союзников из Турова и Пинска, заручившись поддержкой Владимира Игоревича — теперь уже галицкого князя, а главное, призвав половцев, отвоевал-таки у Рюрика Киев. Рюрик вновь бежал во Вручий, его племянник Мстислав Романович оставил Белгород и, «испросив пути», ушёл в «отчий» Смоленск; покинуть свои города вынуждены были и Мстислав Мстиславич, княживший в Торческе (он перебрался в Торопец, ставший семейным гнездом для этой ветви смоленских Ростиславичей), и не названный по имени сын Ярослава Владимировича, сидевший в Треполе. «Всеволод же Чермный, пришед, седе в Кыеве, много зла створив земле Рустей», — заключает летописец. Смысл последних слов ясен: приведённые князем половцы, как всегда, бесчинствовали в завоёванных ими русских городах и весях.

Потеря Переяславля, несомненно, стала тяжёлым ударом для Всеволода Юрьевича. Повторялась ситуация, уже случавшаяся в истории Суздальского княжеского дома — а именно после жестокого поражения Юрия Долгорукого в 1151 году, когда он тоже лишился Переяславля. Но ведь Всеволод никакого поражения не потерпел! И даже если причиной потери Переяславля стала излишняя робость или даже трусость его сына Ярослава, то ведь это он, Всеволод, посадил своего сына княжить здесь, и это он не предусмотрел такого развития событий, при котором его сын остался один на один с грозным противником! Впрочем, борьба за Переяславль была ещё далека от завершения, и Всеволод, несомненно, рассчитывал вернуть себе город. Правда, о совместных действиях с Рюриком Ростиславичем речи уже не шло. Ни Рюрик не озаботился тем, чтобы вернуть Переяславль Всеволоду в короткий срок своего возвращения на киевский стол, но, напротив, отдал его собственному сыну, ни Всеволод Юрьевич не поддержал свата в противостоянии с Ольговичами. И это при том, что оба князя объективно оставались союзниками друг друга в борьбе с черниговскими князьями...

А вот на «восточном фронте» дела у Всеволода Юрьевича в эти годы обстояли более или менее благополучно.

В 1205 году он отправил очередную речную рать на волжских болгар. Войско двигалось в насадах «до Хомол»: «и множьство полона взяша, а другия исъсекоша, и учаны многы разбиша, и товар мног взяша, и потом придоша въсвояси». К сожалению, точное направление похода остаётся неизвестным, как неизвестно и местоположение летописных «Хомол»¹⁸.

Новгородский переворот

Новгородским князем Константин Всеволодович стал по воле отца.

Зимой 1205 года Всеволод Юрьевич решил заменить в Новгороде малолетнего Святослава. Он заранее известил о том новгородцев, ссылаясь на неизбежность скорой войны:

— В земле вашей рать ходит, а князь ваш, сын мой Святослав, мал; а даю вам сына своего старейшего Константина¹⁹.

Новгородцам постоянно приходилось воевать — то на западе с полоцкими князьями и воинственной литвой, а потом и с немецкими рыцарскими орденами, то на севере с югорскими племенами, то с кем-нибудь ещё. Только в первый год княжения отрока Святослава сначала Новгородская земля подверглась нашествию литовцев: в кровопролитной битве у Чернян в низовьях Ловати пало тогда 15 новгородцев (но и литовцев — 80 человек, а полон весь отбит), а затем войско из Великих Лук ходило на латыголу — предков нынешних латышей. Но Всеволод имел в виду другое. Он обращался к новгородцам, когда был ещё жив Роман Мстиславич, а Рюрик Ростиславич насильно пострижен в монахи. Неизбежность войны на юге отчётливо ощущалась — и новгородское войско было Всеволоду в этой войне необходимо.

Проводы Константина в Новгород, как они изображены в летописи, превратились в торжества государственного масштаба, апофеоз величия владимирского князя, передающего часть своих полномочий старшему сыну.

«И бысть радость велика того дни в граде Володимере!» — восклицает летописец, цитируя далее и псалмопевца Давида, и евангелиста Иоанна Богослова. Князь Всеволод Юрьевич вручил своему сыну крест и меч — символы власти, сделавшиеся особенно актуальными в эпоху крестоносного наступления и на севере, и на юге христианского мира. Сопровождалось же это прочувственной и возвышенной речью:

— Се ти буди схранник и помощник (это о кресте. — А. К.), а меч — прещение и опасение (наказание и защита. — А. К.), иже ныне даю ти пасти люди своя от противных!

И далее в том же выспреннем духе — о правах Константина на новгородский стол и, больше того, — на «старейшинство» во всей Русской земле:

— Сыну мой Константине! На тебе Бог положил прежде старейшинство во всей братьи твоей! А Новгород Великий старейшинство имеет княженью во всей Русской земле. По имени твоему — тако и хвала твоя! (Ибо имя Константина отсылало к равноапостольному царю Константину Великому, первому среди всех христианских государей. — А. К.) Не токмо Бог положил на тебе старейшинство в братии твоей, но и во всей Русской земле. И яз ти даю старейшинство — поеди в свой город!

Что и говорить, речь программная во всех отношениях! Вновь Всеволод называет Новгород «своим» городом — но теперь, по его воле, Новгород становится «своим» и для его старшего сына, то есть превращается в наследственное владение суздальских князей. Но если Великий Новгород — «старейшее» княжение во всей «Русской земле» (понимаемой здесь в самом широком смысле), а его, Всеволода, сын назван «старейшим» для всех прочих русских князей, то получается, что и вся Русская земля может быть названа достоянием и «отчиной» владимирского «самодержца», которой он волен распоряжаться по своему усмотрению и которую тоже может передавать по наследству. Никогда ранее — даже во времена Андрея Боголюбского, самовольно распоряжавшегося киевским престолом, — притязания владимирских князей не были сформулированы с такой ясностью!

Целование сына тоже имело символическое значение, почему и было отмечено в летописи. «И целовав и, отпусти, — продолжает летописец. — И проводиша и вся братья его с честью великою до реки Шедашкы: Георгий, Володимер, Иоанн, и вси бояре отца его, и вси купци, и вси поели братия его; и бысть говор велик, акы до небеси от множства людии от радости их великия... И... поклонишася ему, и похвалу ему давше велику, възвратишася кождо их в своя си, жалостьныя и радостныя слёзы испущающе...» А далее — восторженная похвала князю Константину Всеволодовичу — защитнику сирых и обездоленных и покровителю церкви; похвала, впрочем, вполне трафаретная, в значительной части восходящая к похвале князю Андрею Боголюбскому из его летописного некролога («на весь бо бяше церковный чин отверзл ему Бог сердечней очи... мужство же и ум в нём живяше, правда же и истина с ним ходяста...»; и т. д.)²⁰ — но обращённая при этом к живому и полному сил князю.

В Новгороде, куда Константин прибыл 20 марта 1205 года, его тоже встречали с ликованием:

«...И изидоша со кресты противу ему с честью великою множство народа с епископом Митрофаном от мала и до велика, и бысть радость велика Новеграде... И пришедшю ему в церковь Святыя Софья, и посадиша и на столе, и поклонишеся и целоваша и с честью».

Однако ликование ликованием, а приезд Константина привёл к существенным изменениям в политическом строе вольнолюбивого города, и это не всем должно было прийтись по нраву.

Под тем же 1205 годом Новгородская летопись сообщает об очередной смене посадников: от своей должности был отстранён престарелый Михалко Степанович (который спустя пару месяцев и умер, приняв перед смертью монашеский постриг), а его место занял Дмитр Мирошкинич — сын бывшего посадника Мирошки Несдинича — того самого, который почти два года провёл во владимирском плену, страдая, по словам летописца, «за Новгород». Понятно, что новый посадник едва ли мог питать добрые чувства к Всеволоду Юрьевичу и его сыновьям. Тем не менее Всеволод поддержал его.

Взойдя на новгородский стол, Константин, по словам летописца, «учредил» новгородских «мужей», после чего «отпусти их с честью, и потом поча ряды правити». В чём заключались эти «ряды» и как «правил» их Константин Всеволодович, летопись не сообщает. Позднее князь Мстислав Мстиславич, претендуя на новгородский стол, будет сетовать на то, что новгородцы терпят «насилье от князь (князей. — А. К.)»²¹, и в его устах «князья» — во множественном числе! — это сыновья Всеволода Большое Гнездо, в том числе, получается, и Константин.

Впрочем, Константина более занимала военная сторона дела, и он сосредоточился на организации войска. Зато в короткий срок его княжения огромную власть забрал в свои руки посадник Дмитр. Доставшейся же ему властью он стал распоряжаться исключительно в интересах своего обширного и разветвлённого семейного клана. Пройдёт немного времени — и новгородцы обвинят братьев Мирошкиничей в тягчайших финансовых злоупотреблениях и поборах, которые тяжким бременем ложились на весь Новгород и Новгородскую волость. Это не могло не привести к обострению противоречий внутри верхушки новгородского общества.

Зимой 1207 года Всеволод Юрьевич вызвал сына к себе — вероятно, для того, чтобы обсудить с ним план совместных действий в предстоящем походе на Чернигов. 28 февраля Константин прибыл во Владимир. Близ города, на всё той же Шедашке, его встречали братья — здесь были все пятеро: Юрий, Ярослав, Владимир, Святослав, Иван, «и вси мужи отца его, и горожане вси от мала и до велика». Летописец особо отметил эту дату — 28 февраля, среда Сырной недели (Масленицы), — потому что в этот день случилось солнечное затмение²². Сколько времени провёл Константин во Владимире, в общении с отцом (который, по словам летописца, «обуим и целова» его «любезно и с радостию великою, яко Ияков патриарх Иосифа Прекраснаго»), мы не знаем — но вряд ли князь покинул Владимир в ближайшие день-два. Между тем в его отсутствие в Новгороде произошло злодеяние, о котором поведал новгородский летописец. Причём поведал так, что у читателя летописи не могло остаться сомнений в том, что всё было сделано с ведома или даже по прямому указанию владимирского князя.

Как выясняется, Всеволод Юрьевич и в отсутствие сына не оставил Новгород без присмотра. Он прислал сюда своего боярина, некоего Лазаря. И сразу после известия об этом («Приде Лазорь, Всеволожь муж, из Володимиря») в Новгородской летописи сообщается об убийстве некоего Олексы Сбыславича, совершённом по приказу Бориса Мирошкинича, брата новгородского посадника, на «Ярославле дворе» — обычном месте вечевых собраний. «И убиша и без вины», — констатирует летописец²³. Совершено же убийство было 17 марта, в субботу, «на святого Алексия». Мало того, что Олекса был убит «без вины»; тяжесть преступления усугублялась тем, что он был убит в Великий пост и к тому же в день своих именин!

Преступление это не могло остаться без последствий. Уже на следующий день, по словам того же летописца, «плакала Святая Богородица у Святого Якова в Неревском конце». Сигнал, вполне внятный для человека Средневековья! Слёзы, выступившие на иконе, не сулили ничего хорошего ни убийцам, ни тем, кто стоял за ними. А ещё знамение это не сулило ничего хорошего пришлым в город вместе с князем и боярином владимирским «мужам». Примерно за сорок лет до описываемых событий Богородица уже плакала сразу на трёх иконах в трёх новгородских церквах — и это стало предвестием жестокого поражения, которое владимирское войско потерпело под стенами Новгорода²⁴. Тогда исполнения знамения пришлось ждать три года. Вот и на этот раз слёзы Богородицы отлились убийцам не сразу, хотя ждать расплаты пришлось куда меньше.

Пока же Константин вернулся в Новгород и уже летом во главе собранного им войска двинулся на соединение с отцом. Помимо новгородцев, в войско вошли псковичи, ладожане и новоторжцы. Об участии этой объединённой рати в походе на Чернигов — походе, который с самого начала обернулся войной с Рязанью, — речь пойдёт в следующей главе. Новгородцы тогда хорошо проявили себя и заслужили похвалу владимирского «самодержца». В ноябре 1207 года, после завершения кампании, Всеволод отпустил их домой, богато наградив («одарив бещисла») и пойдя на какие-то существенные уступки в управлении городом. Оказывается, новгородские «мужи» добивались от Всеволода восстановления прежних норм в отношениях с князем. И Всеволод согласился с этим: «вда им волю всю и уставы старых князь, его же хотеху новгородьци». Как считают историки, под «уставами старых князь» надо понимать прежде всего «Русскую Правду», которую некогда даровал новгородцам Ярослав Мудрый и которая впоследствии многажды дополнялась другими князьями, но постоянно нарушалась, в том числе самим Всеволодом и его сыновьями.

Последующие же слова Всеволода, приведённые летописцем, звучали особенно веско. Отпуская новгородское войско, Всеволод напутствовал его так:

— Кто вы добр, того любите, а злых казните!

Это означало, что он даёт добро на расправу над «злыми». Дальнейшие события не оставляют сомнений в том, что под «злыми» понимались Мирошкиничи, которые к тому времени сумели вызвать к себе всеобщую ненависть новгородцев.

Поворот в отношении к Мирошкиничам самого князя произошёл, очевидно, в ходе Рязанской войны. Во время осады города Пронска посадник Дмитр получил тяжёлое ранение. Влиять на новгородские дела он уже не мог, а значит, сделался бесполезен для князя.

Выдавать его новгородцам «головой» Всеволод не стал. Он забрал умирающего посадника с собой. Кроме него во Владимире были оставлены семь «вятших» новгородских «мужей» — надо полагать, в качестве заложников²⁵.

Не стал возвращаться в Новгород и князь Константин Всеволодович. Возглавив в походе на Рязань новгородскую рать, он исполнил предписанное ему отцом — и, вероятно, посчитал свой долг перед ним выполненным. Подобно тому, как когда-то старший сын Юрия Долгорукого Андрей не пожелал княжить в Южной Руси и ушёл из Вышгорода во Владимир, старший Всеволодов сын не захотел оставаться в Новгороде. Слова отца о «старейшинстве» в братии он понимал по-своему — и вытребовал себе «старейший» город в Суздальской земле — Ростов. Всеволод согласился и с этим. «...А Костянтина остави у собе, — читаем в Лаврентьевской летописи, — и да ему Ростов и инех 5 городов да ему к Ростову». В числе этих «иных» городов историки называют Ярославль, Углич, Мологу, Белоозеро и Устюг²⁶.

О княжении в Ростове Константин договорился с отцом задолго до завершения войны — вероятно, ещё в свой приезд во Владимир в феврале 1207 года, если не раньше. К тому времени он уже распоряжался в Ростове как в собственном городе. 25 ноября 1207 года Константин освятил «на своём дворе» в Ростове церковь Святого Михаила, «юже бе сам создал, и украсил иконами честными», и в тот же день «створи пир на священье церкве своея и учреди люди, и благословиша людье Костянтина»²⁷. Так Ростов вернул себе статус стольного города — оставшись при этом в составе Владимиро-Суздальского княжества.

Новгородским же князем по воле Всеволода опять становился его сын Святослав, теперь уже двенадцатилетний. Как показали дальнейшие события, это был не лучший выбор. Всеволод явно переоценил степень своего влияния в Новгороде и степень лояльности новгородцев по отношению к нему лично и к его сыновьям. Тем более что ещё до приезда его сына в Новгороде произошли бурные события, существенно повлиявшие как на судьбу города, так и на взаимоотношения между новгородцами и владимирским князем.

В самом конце ноября или начале декабря 1207 года участники Рязанского похода возвратились в Новгород и устроили вече «на посадника Дмитра и на братью его»²⁸. Общее возмущение произволом Мирошкиничей подкреплялось своего рода «карт-бланшем», полученным новгородцами от владимирского «самодержца». В вину посаднику и его братьям был поставлен целый набор преступлений, не все из которых могут быть правильно истолкованы нами сегодня. Во-первых, речь шла о каких-то сверхординарных поборах со всего населения города: «яко ти повелеша на новгородьцих сребро имати», как сказано в летописи. Во-вторых, о поборах с жителей Новгородской волости продуктами, или, точнее, живностью: «а по волости куры брата» (в отдельных списках: «куны брата», то есть деньги, но это, вероятно, вторичное чтение). В-третьих, так называемая «дикая вира» — денежный штраф, взимаемый за преступление, совершённое на территории общины, при отсутствии конкретного преступника, — распространялась не только на всех членов общины, как было прежде, но ещё и «по купцем», то есть на купеческие корпорации, что ломало традицию и больно било по самым привилегированным слоям населения города. В-четвёртых, устанавливалась некая особая повинность — «повозы возити» (то есть свозить дани в Новгород?). Но и это ещё не всё: в летописи упомянуто и «всё зло» — то есть прочие злоупотребления, которые обогащали Мирошкиничей и их приспешников за счёт остальных.

Историки давно обратили внимание на то, что нормы, введённые Дмитром, шли вразрез с установлениями «Русской Правды» — то есть теми самыми «уставами старых князь», которые новгородцы вытребовали у Всеволода²⁹. Но стоит отметить ещё одно обстоятельство. Сразу несколько введённых посадником новых повинностей относились к сфере княжеской власти — по крайней мере по своей внешней форме. Таков, например, «повоз» — напоминающий одну из древнейших форм княжеской дани с зависимого населения (а новгородцы отнюдь не были зависимы — тем более от избранного ими же посадника!); такова попытка вмешательства в правила взимания «дикой виры»; на княжеское «кормление» походит и повеление посадника «по волости куры брати» (правда, непонятно, к кому обращённое). Между прочим, схожую ситуацию мы видим в те же годы в Галиче, где один из местных бояр попытался даже занять княжеский стол. Получалось, что и Мирошкинич примеривал на себя роль князя — будучи всего лишь посадником, главой одного из новгородских боярских кланов! Стерпеть подобное новгородцы не могли.

Расправа оказалась жестокой. Самого посадника в городе не было, зато его братьям не поздоровилось. До убийств, кажется, не дошло (во всяком случае, летописи об этом не сообщают), однако всё имущество Мирошкиничей было поставлено «на поток», то есть подверглось санкционированному разграблению:

«Идоша на дворы их грабежьм, а Мирошкин двор и Дмитров (возможно чтение: «Мирошкин двор Дмитров», то есть речь может идти об одном посадничьем дворе. — А. К.) зажьгоша, а житие их (имущество. — А. К.) поимаша, а сёла их распродаша и челядь, а скровища их изискаша и поимаша бещисла, а избытък розделиша по зубу (на всех. — А. К.) — по 3 гривне по всему городу, и на щит (видимо, дополнительно ещё и между участниками Рязанского похода. — А. К.)» — Многое было разграблено и без санкции веча, втихую: «...Аще кто потаи похватил, а того един Бог ведает, — продолжает летописец, — и от того мнози разбогатеша».

На посадничьем дворе были изъяты также «доски», игравшие в Новгороде роль финансовых документов, — с росписью то ли долговых обязательств, то ли недоимок, то ли всех незаконно полученных посадником доходов; а писано было на них «бещисла», уточняет летописец чуть ниже. Их не сожгли, но постановили передать князю, когда тот появится в городе, — вероятно, в качестве доказательства лихоимства посадника¹⁰.

Новым посадником был избран глава соперничавшего с Мирошкиничами боярского клана — сын бывшего посадника Михалки Степановича Твердислав. За него прокричали охотно, ибо раздача только что отнятого добра, внезапное обогащение — едва ли не лучший способ предвыборной агитации.

Дмитр Мирошкинич так и не оправился от полученной раны и умер во Владимире. Той же зимой его тело привезли в Новгород для погребения, и это вызвало новый взрыв возмущения. Новгородцы хотели даже сбросить тело с моста в Волхов, то есть поступить с покойным так, как поступали с изобличённым злодеем, совершившим преступление против всего города. И лишь вмешательство архиепископа Митрофана (занявшего новгородскую кафедру в 1199 году и рукоположенного в сан в 1201-м) предотвратило расправу. Дмитра похоронили хоть и без почестей, но в родовой усыпальнице в Юрьевом монастыре, рядом с отцом.

Святослав Всеволодович вступил в город 10 февраля 1208 года, в неделю мясопустную, предшествующую Масленице. Двенадцатилетнему князю пришлось принять на себя ответственность за результаты новгородского мятежа. Именно ему были переданы «доски Дмитровы», изъятые на посадничьем дворе, и он же должен был решить судьбу оставшихся в живых Мирошкиничей и их близких. Новгородцы целовали крест в том, что не хотят держать у себя «детей Дмитровых». По именам были названы четверо, из которых один или двое и в самом деле были сыновьями покойного посадника, а двое или трое принадлежали к числу его «племенников», то есть родичей или свойственников: Володислав (Дмитрович?), Борис (сын покойного? или же его брат, упомянутый в летописи раньше?), а также некие Твердислав Станилович и Овстрат (Евстрат) Домажирович. Надо думать, что они уже находились под стражей; теперь же всех их юный Святослав, а вернее, люди Всеволода Юрьевича, распоряжавшиеся от его имени в городе, отправили в заточение во Владимир. В Новгороде оставались и другие сторонники свергнутых Мирошкиничей; «а на инех, — свидетельствует летописец, — серебро поимаша бещисла».

Так был разгромлен один из могущественных боярских кланов Новгорода. Но усилило ли это позиции Всеволода и его сына? Как показали ближайшие события, нет.

Прежде всего, юный Святослав по молодости лет или, может быть, по нежеланию самих новгородцев оказался не в состоянии возглавить войско — а это всегда было первейшей обязанностью князя. В том же 1208 году новгородские земли подверглись нападению литовцев, и во главе посланной вслед за ними рати встали посадник Твердислав и... князь Владимир, сын Мстислава Ростиславича Храброго³¹, кажется, уже тогда княживший в Пскове — «младшем брате», а заодно и сопернике Новгорода. Это был плохой знак для Всеволодова сына. Дорога в новгородские владения оказалась протоптана для потомков Мстислава Храброго — едва ли не самого популярного князя в истории Великого Новгорода. И действительно, «на ту же зиму» 1208/09 года младший, но ещё более предприимчивый брат Владимира, князь Мстислав Мстиславич, вступил в пределы Новгородской земли и занял Новый Торг (Торжок). Здешний посадник был схвачен и закован, схвачены были и «дворяне» Святослава Всеволодовича, а «товары их — кого рука доидеть», по выражению летописца.

В предшествующие десятилетия Торжок неоднократно выходил из подчинения Новгороду и получал своего князя, отличного от новгородского. Надо сказать, что Всеволод Юрьевич в немалой степени способствовал этому, и теперь Мстислав воспользовался его же оружием. Но удовлетвориться одним Торжком Мстислав не захотел. Этот князь недаром вошёл в историю с прозвищем Удатный (удачливый, удалой) — начиная с этого времени, удача сопутствовала ему почти во всех начинаниях.

Из Торжка Мстислав Мстиславич послал в Новгород с такими словами:

— Кланяюсь Святой Софии и гробу отца моего и всем новгородцам! Пришёл есмь к вам, слышав насилие от князь. И жаль мне своей отчины!³²

Обращение Мстислава к авторитету отца, чей гроб пребывал на самом почётном месте в Софийском соборе, именование Новгорода своей «отчиной» воодушевили новгородских «мужей». Их настроение поменялось мгновенно. Новгородцы тут же послали в Торжок за Мстиславом «с великою честью»:

— Поиде, княже, на стол!

И Мстислав, конечно же, не заставил себя ждать.

Юный Святослав вместе с «мужами» его отца был схвачен и посажен во «владычне дворе», то есть в резиденции новгородского архиепископа. Теперь он становился заложником и должен был находиться в новгородском плену, «дондеже будет управленье с отцом». Князь же Мстислав Мстиславич торжественно вступил в город, «и посадиша и (его. — А. К.) на столе отни, и ради быша новгородци».

Так почти в одночасье Новгород ушёл из-под власти Всеволода Юрьевича. Это было уже третье — вслед за неудачной попыткой занять Галич и потерей Южного Переяславля — крупное поражение владимирского «самодержца» за последние несколько лет. Сфера его политического влияния стремительно сужалась.

Конечно, Всеволод Юрьевич начал военные действия против своего троюродного внучатого племянника. «Тое же зимы» он «послал сынов своих, Константина с братьею его, на Мстислава Мстиславича на Торжок», — читаем в Лаврентьевской летописи. Как обычно, аресту подверглись все новгородцы, оказавшиеся по торговым и иным делам во Владимиро-Суздальском княжестве, введена торговая блокада Новгорода. Мстислав с новгородским полком — недавними союзниками Всеволода по Рязанскому походу — выступил навстречу Всеволодовичам. Но Всеволод Юрьевич с самого начала готов был к примирению, ибо в руках у Мстислава находился его сын. Он направил своему противнику послание, которое тот получил «на Плоскей» (что это за местность или река, неизвестно).

— Ты ми еси сын, — напоминал ему Всеволод. — А яз тебе отец. Пусти Святослава с мужи и все, еже заседел (захватил. — А. К.), исправи; [а] яз гость пускаю и товар[30].

Мстислава Мстиславича это устроило. Обмен состоялся: он отпустил юного Святослава и Всеволодовых «мужей», а Всеволод — новгородских «гостей» с их «товаром». Князья целовали друг другу крест, «и мир взяста». Новгород остался за Мстиславом.

Так излагает ход событий Новгородская летопись. В Суздальской же акценты расставлены иначе. О потере Новгорода здесь вообще не говорится. Сказано лишь о том, что Константин с братьями Юрием и Ярославом во главе многочисленного войска выступил к Торжку; «Мстислав же слышав, оже идёт на нь рать, изиде ис Торжку Новугороду, а оттуда иде в Торопець в свою волость». Дело представлено так, будто князь Мстислав Мстиславич оставил Новгород. И это при том, что в пределы собственно Новгородской земли Всеволодовичи даже не вступили; мир был заключён, когда они находились на своей территории, в Твери: «Костянтин же с своею братьею възвратишася со Тьфери, и Святослав приде к ним из Новагорода, и ехаша вси к отцю своему в Володимерь»³⁴. В более поздней версии того же рассказа имя Мстислава вообще исчезает, и мир со Всеволодом заключают новгородцы: это они, узнав о выступлении суздальской рати, «убоявшеся, пустиша Святослава на Тферь к братии своей, и взяша мир с великим князем Всеволодом и с сынъми его»³⁵.

Всеволод Юрьевич уже не будет предпринимать попыток вернуть себе Новгород. Мстислав же Мстиславич останется одним из самых ярких правителей в истории города. «Великий король Новгорода» (как называл его современник)³⁶, он совершит несколько блестящих походов в землю эстов, которые как раз в эти годы стали объектом притязаний немецких рыцарей-крестоносцев: на эстонский город Оденпе (или, по-русски, Медвежью Голову, ныне Отепя), на Гервен в центральной Эстонии и «сквозе землю Чюдскую к морю», и всюду ему будет сопутствовать успех. Летом 1212 года, уже после смерти Всеволода Большое Гнездо, он по призыву своих родичей, «Ростиславлих внуков», выступит вместе с новгородцами к Киеву против Всеволода Чермного и одержит над ним победу, в результате которой Киев перейдёт к его двоюродному брату Мстиславу Романовичу. А в 1215 году Мстислав Мстиславич добровольно оставит Новгород. Тогда-то новгородцы вновь пригласят на княжение Всеволодова сына — на этот раз Ярослава, ставшего к тому времени зятем Мстислава Мстиславича; впрочем, вскоре между зятем и тестем вспыхнет вражда и Ярослава в Новгороде вновь сменит Мстислав. Впоследствии Ярослава Всеволодовича, а потом и его сына Александра «Храброго», или Невского, и их потомков новгородцы будут то приглашать на свой стол, то изгонять с него — но это случится уже совсем в другую эпоху русской истории.

Третья Рязанская война

Мы же вернёмся во времена Всеволода Большое Гнездо.

Поход на Чернигов князь готовил долго и тщательно. Может быть, даже слишком долго и слишком тщательно, ибо он до последнего оттягивал военные действия и начал их уже после того, как Рюрик Ростиславич в очередной раз был разбит и покинул Киев. Только тогда Всеволод, наконец, объявил о своих отчинных и дедних правах на южнорусские земли — и не только на потерянный им Переяславль, но и на всю Русь. Как внук Владимира Мономаха он такими правами, несомненно, обладал.

«Того же лета, — сообщает летописец под 1207 годом, — слышав великыи князь Всеволод Гюргевичь, внук Володимерь Мономаха, оже Олговичи воюют с погаными землю Рускую, и сжалиси о томь, и рече:

— То ци тем отчина однем Руская земля? А нам не отчина ли?

И рече:

— Како мя с ними Бог управить. Хочю поити к Чернигову!»³⁷

Так всё вернулось на круги своя: вновь война с черниговскими князьями — только в новых для Всеволода условиях, с участием новых действующих лиц, нового поколения князей. Всеволод же действовал по старинке, как привык.

Первым, ещё до выступления основных сил, он отправил своего воеводу Степана Здиловича к Серенску — одному из «вятичских» городов на северо-востоке Черниговской земли, на реке Серене, притоке Жиздры (в нынешнем Мещовском районе Калужской области). Удар этот стал неожиданным для местных князей: воевода «пожьже город весь»³⁸.

Тем временем Всеволод Юрьевич собирал силы. Помимо его собственных полков и дружин его сыновей, в войне должны были принять участие новгородские, рязанские и муромские полки, за которыми князь послал заблаговременно. Местом сбора объединённой рати стала Москва.

Раньше других подошли новгородцы во главе с Константином Всеволодовичем. Как мы уже знаем, Константин привёл многочисленное войско, в которое вошли также псковичи, ладожане и новоторжцы. Он стал дожидаться отца «на Москве», то есть не в самом городе, но близ него, на берегах одноимённой реки.

Всеволод с остальными своими сыновьями выступил из Владимира 19 августа 1207 года. У Москвы он встретился со старшим сыном. Тут, по выражению новгородского летописца, и «скопились» все «вои».

Ждали рязанских и муромских князей, которые со своими полками двигались на соединение со Всеволодом правым, возвышенным берегом Оки. Помимо муромского князя Давыда Юрьевича, здесь были старший из рязанских князей Роман Глебович, его брат Святослав с сыновьями Мстиславом и Ростиславом, племянники Ингварь и Юрий Игоревичи (третий их брат Роман остался в Рязани) и Глеб и Олег Владимировичи³⁹. Должен был выступить в поход и княживший в Пронске Всеволод Глебович — в прошлом наиболее последовательный союзник Всеволода Большое Гнездо. Однако как раз накануне выступления он внезапно скончался. Его смерть сильно повлияла на ход событий и на настроение его родни. Во всех предыдущих рязанских междоусобицах Пронск был главным раздражителем и главным лакомым куском для рязанских князей. Вот и на этот раз смерть пронского князя немедленно привела к сваре между его родственниками, и в эту свару опять оказался втянут Всеволод Юрьевич.

«И пребывшю ему ту неколико дни, — сообщает о Всеволоде суздальский летописец, — бысть ему весть, оже рязаньстии князи свещалися суть со Олговичи на нь (на него. — А. К.), а идуть на льстех к нему».

Откуда великому князю стало известно о «льстех» рязанских князей и об их сговоре с черниговскими, летописец не сообщает. Но из последующего его рассказа становится ясно, что «обличили» рязанских их собственные родичи — Глеб и Олег, сыновья покойного князя Владимира Глебовича. Новгородский книжник прямо именует их клеветниками: они «обадиста», то есть оболгали, оклеветали, свою «братью».

— Не имей, княже, веры братьи нашей, — с такими словами Владимировичи обратились к Всеволоду Юрьевичу. — Суть на тя съветали (сговорились. — А. К.) с черниговьскыми князи!⁴⁰

Черниговских и рязанских князей связывали особые узы родства. Те и другие принадлежали к потомству Святослава Ярославича, третьего сына Ярослава Мудрого, — в отличие от Мономашичей, потомков Всеволода Ярославича, четвёртого сына Ярослава Мудрого. Напомню также, что старший из рязанских князей, Роман Глебович, был женат на сестре Всеволода Чермного, главного врага Всеволода Большое Гнездо. Сын же только что умершего Всеволода Пронского Михаил приходился тому же Всеволоду Чермному зятем. Получается, что у рязанских князей действительно не было оснований для вражды с Ольговичами, но, напротив, имелись основания для заключения с ними союза.

Но был ли такой союз заключён на самом деле? Или же Глеб и Олег оклеветали своих дядьёв и двоюродных братьев? Мы не можем с уверенностью дать ни утвердительный, ни отрицательный ответ на этот вопрос. Однако, зная последующую историю одного из двух братьев Владимировичей, Глеба — князя-злодея и братоубийцы, можно, пожалуй, предположить, что новгородский книжник был прав и навет Всеволоду был от начала и до конца лживым.

Так или иначе, но Всеволод Юрьевич поверил ему:

«Всеволод же великий князь рече слово Давыдово: “Ядый хлеб мой възвеличил есть на мя лесть” (ср. Пс. 40: 10), и пакы рече: “Не убоюся зла, яко Ты еси со мною, Господи” (Пс. 22: 4), и поиде с Москвы, совкупяся с сынми своими с Костянтином, и Юргем, и Ярославом, и с Володимером». (Святослав, по всей вероятности, остался во Владимире «для управления».) Полки вышли к Оке в районе Коломны и встали на левом, пологом берегу реки в шатрах.

В тот же день к противоположному берегу подошла рязанская рать. Всеволод, по обычаю, устроил обед для своих союзников. (То был совет Всеволодовых бояр, разъясняет позднейший московский книжник: узнав об измене, князь начал «со единомыслеными своими домышлятися, како и что сотворити». «Домыслишася» же они следующее. «Раз они к тебе лесть сотворили, — убедили Всеволода советники, — то и ты к ним лесть сотвори, и устрой обед, и призови их с честию многою на пир, и тако обнажи лукавство их, и сотвори им по делом их, и пускай никто же не узнает об этом, дондеже время будет»⁴¹.) И когда рязанские князья переправились через реку и явились к Всеволоду, он встретил их любезно, «целованием», но повелел сесть в отдельном шатре, а сам уселся в отдельном, «в полъстници» (как назвал этот полог летописец).

Пирование в разных шатрах уже само по себе не предвещало ничего хорошего рязанцам. А затем начались обвинения. Всеволод отправил к рязанским князьям «на обличенье их» Давыда Юрьевича — человека, которому он всецело доверял, особенно в рязанских делах, а также тысяцкого Михаила Борисовича, тоже успевшего проявить себя на дипломатическом поприще. Можно предположить, что у Давыда Юрьевича во всей этой истории имелся особый интерес, ибо ему, в дополнение к Мурому, была, по-видимому, обещана ещё и часть Рязанской земли, а именно многострадальный Пронск. «И ходящим им долго время межи ими», — свидетельствует летописец. Рязанские князья все обвинения отвергли. Они готовы были принести «роту» — клятву, что измены не замышляли и что все обвинения в их адрес — наговор.

Тут-то, по версии Лаврентьевской летописи, и выступили на сцену братья Глеб и Олег — «братанича им своя, пришедше, обличиста их». Автор Новгородской летописи чуть более конкретен. Когда Всеволод устроил обед на берегу Оки, пишет он, шесть рязанских князей остались в своём шатре, а Глеб и Олег с самого начала пировали вместе со Всеволодом. В этом шатре находились и новгородцы, а потому новгородский книжник мог знать обо всём со слов непосредственных участников событий.

Когда истина (или то, что выдавалось за неё) открылась, великий князь повелел схватить шестерых находящихся в «рязанском» шатре князей. Всех их вместе с их «думцами» (боярами) отправили в оковах во Владимир[31]. Случилось это 22 сентября.

На следующий день, 23 сентября 1207 года, в воскресенье, Всеволод со всем войском переправился через Оку. Вектор войны был решительно изменён. Всеволод как будто забыл о Чернигове, и то, что начиналось как Черниговская война, обернулось новой Рязанской войной, уже третьей по счёту за годы его княжения. «И нача Рязанскую землю жещи, и пленити, и сещи», — читаем в Никоновской летописи.

Главный удар был направлен на Пронск. Сюда двинулось всё войско, включая новгородцев, а также полки рязанских князей Глеба и Олега Владимировичей. Отдельная «судовая рать» была послана князем вниз по Оке к Рязани.

В Пронске к тому времени обосновался сын Всеволода Глебовича Кир-Михаил («кир», по-гречески, означает «господин»; почему это прозвище-титул пристало к князю, неизвестно, но летописи называют его только так: «Кир-Михаилом», или в искажённом русском произношении «Чюр-Михаилом»), Однако, узнав о том, что Всеволод схватил его дядьёв и двоюродных братьев, «а отец ему мёртв, а се на него рать идёт», Кир-Михаил бежал в Чернигов к тестю Всеволоду Святославичу Чермному, — причём бежал, оставив свою княгиню в городе. Проняне же, не желая подчиняться ни Всеволоду Суздальскому, ни его ставленникам, призвали на княжение Изяслава, «третьего Владимировича», родного брата Глеба и Олега, находившихся в войске Всеволода Большое Гнездо. Война в Рязанском княжестве приобретала в полном смысле слова братоубийственный характер.

29 сентября войско подступило к Пронску и остановилось на противоположном берегу реки Прони. Великий князь отправил в город Михаила Борисовича с предложением сдаться («не хотя видети крови пролитья» — не забывает подчеркнуть суздальский летописец). Проняне ответили решительным отказом. Как оказалось, они готовы были стоять насмерть за свой город. «Слышав же князь великый речь их буюю, и повеле приступите ко граду со все страны (со всех сторон. — А. К.)». Однако первый приступ успеха не принёс: «они же бьяхутся крепко из града, и мнози от обоих уязвляеми бяху».

Пришлось начинать правильную осаду города.

Летописец подробно описывает ход осады. Как и принято было в древней Руси, Всеволод разделил войско: полки были расставлены по отдельным участкам крепостных стен. Константин Всеволодович с новгородцами и присоединившимися к ним белозёрцами встал напротив главных ворот «на горе»; Ярославу Всеволодовичу с переяславцами были поручены вторые ворота, а Давыду Юрьевичу с муромским полком — третьи. «А сам князь великий встал за рекою с поля Половецкого с сыновьями своими Юрием и Владимиром, и с ним Глеб и Олег Владимиричи».

Пронск не имел собственных источников воды. Это обстоятельство и прежде подрывало обороноспособность крепости. Вот и на этот раз Всеволодовы воеводы «переяли» воду и расставили повсюду отряды «стеречь» берег реки, ибо осаждённые по ночам выходили из крепости, «крадяху воду». Проняне, однако, продолжали биться, совершая вылазки из города уже днём и с оружием в руках — «не брани деля, но жажды ради водныя, измираху бо мнози людье в граде».

Трудности испытывали и осаждавшие: войско было велико, и пропитания не хватало. Всеволод вынужден был отправить князя Олега Владимировича на Оку — «по корм». И именно Олегу пришлось выдержать наиболее кровопролитное сражение в ходе этой войны.

Занимавший в то время Рязань князь Роман Игоревич атаковал «судовую рать», оставленную Всеволодом на Оке. Когда князь Олег Владимирович был у Ужеска[32], он получил известие о том, что его двоюродный брат бьётся с «лодейниками» у Ольгова (вероятнее всего, нынешнее село Льгово, близ Старой Рязани). Олег поспешил на помощь «лодейникам». Подход подкреплений и одновременный удар с двух сторон решили исход сражения: Роман с потерями отступил к Рязани, а часть его людей разбежалась⁴⁴.

Осада Пронска продолжалась почти три недели. После разгрома Романа Игоревича надежд на спасение у пронян не осталось. «А сами уже безводием умирающе бяху», — свидетельствует летописец. Изяслав запросил мир, и 18 октября 1207 года город сдался: проняне «выидоша из града вси со князем Изяславом... и поклонишяся великому князю Всеволоду».

Но это не было полной капитуляцией. Всеволод привёл жителей к кресту, но не увёл их в полон и не разрушил город, хотя и не ушёл от него с пустыми руками, но взял большой выкуп («товары пойма бещисла», по выражению новгородского летописца). С собой великий князь забрал также жену Кир-Михаила Всеволодовича — очевидно, он намеревался использовать её как средство давления не столько на её мужа, сколько на отца, Всеволода Чермного. Даже с Изяславом Владимировичем Всеволод заключил вполне почётный мир. «Отчина» рязанских Владимировичей, пока что не затронутая войной, должна была быть поделена между тремя князьями, включая в их число и Изяслава. Но это вряд ли пришлось по душе братьям Изяслава Глебу и Олегу, союзникам Всеволода Большое Гнездо. Да и Изяслава, как оказалось, такое решение не слишком устраивало.

О последующей судьбе Пронска летописи пишут по-разному. «И посади у них Олга Володимерича, а сам поиде к Рязаню, посадникы посажав своё по всем городом их» — читаем в Лаврентьевской летописи.

Возможно, что Олег Владимирович и должен был стать пронским князем. Не исключено даже, что именно ради Пронска он и его брат затеяли всю интригу с огульным обвинением родичей. Но когда именно случилось его вокняжение? И случилось ли вообще?

Другие летописцы о княжении Олега в Пронске не знают. Наиболее подробные сведения о судьбе города приведены в Летописце Переяславля Суздальского. Оказывается, заключив мир с Изяславом и отпустив его «в свою волость», Всеволод посадил в Пронске муромского князя Давыда Юрьевича, приставив к нему своего посадника Ослядюка⁴⁵.

Но и княжение Давыда в Пронске продолжалось недолго. В следующем, 1208 году князья Олег, Глеб и Изяслав Владимировичи и примкнувший к ним Кир-Михаил Всеволодович в сопровождении половцев подступили к Пронску и вынудили Давыда покинуть город. «Сему ли отчина Пронск, а не нам?» — приводит их слова переяславский летописец. Давыд оправдывался тем, что не по своей воле сел на княжение в Пронске, «но посадил мя был в нём Всеволод. А ныне ваш город, а яз иду в свою волость!». В Пронск же, по версии автора, сел на княжение совсем не Олег, а враг Всеволода Большое Гнездо Кир-Михаил. Олег же, судя по всему, ушёл в Белгород-Рязанский (город на Оке, чуть ниже Рязани; он-то, вероятно, и был уделом Владимировичей⁴⁶); в том же году он умер здесь «и положен бысть у Святого Спаса». Времени для княжения в Пронске при таком развитии событий у Олега не остаётся.

Между тем война продолжалась и после падения Пронска. Всеволод Юрьевич двинулся к Рязани. Войско шло левым берегом реки Прони. У села Доброго, или Добрый Сот (существующего и по сей день), великий князь остановился, намереваясь наутро переправиться через Проню. Здесь его и встретило рязанское посольство. «Рязанци же прислашася к нему с поклоном, моляшеся, дабы не приходил к городу». В роли ходатая выступил рязанский епископ Арсений[33], который несколько раз обращался со словами мольбы к великому князю:

— Князь великый! Не опусти (не опустошай. — А. К.) мест честных! Не пожжи церквий святых, в них же жертва Богу и молба стваряется за тя! А ноне всю волю твою стваряем, чего то хощеши!

Всеволод Юрьевич и прежде старался избегать кровопролития, если это было возможно. Вот и на этот раз он внял мольбам епископа и рязанских послов. Летописец привычно объясняет всё милосердием князя, но дело было не только в этом. Всеволод добился всего, чего хотел. Он выставил очень жёсткие условия мира, и рязанцы вынуждены были принять их.

Рязанское княжество как таковое по сути прекращало своё существование. Города княжества переходили под управление посадников Всеволода. Рязанские «мужи» обязались отослать во Владимир к великому князю «остаток» князей «и со княгинями». Правда, о каких именно князьях шла речь, сказать трудно. Наверное, был выслан Роман Игоревич, сидевший в Рязани и воевавший против Всеволода; может быть, дети схваченных прежде князей. Братья же Владимировичи, и не только Олег и Глеб, но и Изяслав, как мы уже имели случай заметить, остались в Рязанской земле. (Ещё один их брат, Константин, в связи с Рязанской войной в летописях не упоминается — видимо, из-за молодости или из-за того, что он находился вне пределов Рязанского княжества.) Новым же рязанским князем должен был стать сын Всеволода Ярослав — а это означало полное подчинение Рязани владимирскому «самодержцу».

Конечно же, это пришлось не по душе братьям Владимировичам, недавним союзникам Всеволода. Не для того они затевали свою интригу, чтобы лишиться Рязани и других главных городов княжества. Об их враждебных действиях против Всеволодовых ставленников в Пронске речь уже шла. Владимировичи легко пошли на союз со своим двоюродным братом Кир-Михаилом, и этот союз сохранился и после смерти одного из братьев в Белгороде-Рязанском.

Всеволод же, по-видимому, счёл, что война с Рязанью завершена. От Доброго он повернул войско назад, к Коломне. Обратный путь тоже оказался не без приключений. Стоял ноябрь, и на реке начался ледостав. Однако морозы были такими, что ждать пришлось только два дня; на третий лёд встал и войско перешло Оку по льду. А ещё на следующий день пошёл сильный дождь, началась буря, и лёд на реке взломало, так что епископ Арсений и сопровождавшие его люди переправлялись через Оку уже в «лодьях» — с немалым риском для жизни.

Епископ Арсений догнал князя у устья реки Нерской, примерно в 30 верстах от Коломны на пути к Москве. Он явился «с мольбою от людей и от княгинь» — но тщетно, своего решения Всеволод не отменил, и рязанцам пришлось исполнять его волю и отсылать княгинь во Владимир. Епископа Всеволод тоже увёл с собой. Как и рязанские князья и бояре, он проведёт во Владимире в неволе почти пять лет.

В Коломне Всеволод распрощался с новгородцами, «одарив бещисла и вда им волю всю и уставы старых князь». Впрочем, об этом мы уже говорили.

21 ноября 1207 года, в праздник Введения Богородицы, Всеволод вернулся во Владимир — «и бысть радость велья в граде Володимери».

Успехи Всеволода Юрьевича в Рязанской войне немедленно отразились на судьбе его главного противника Всеволода Чермного. «То же слышав Рюрик князь, оже Всеволод великый князь стоить у Рязани и князи их изимав, — читаем в Суздальской летописи, — он же совокупней и гна изъездом к Кыеву, и выгна Всеволода Чермнаго ис Кыева, а сам седе в немь»⁴⁷. Так «отчина» Мономашичей, Киев, вернулась в их руки. Правда, Всеволод Юрьевич ничуть от этого не выиграл. Напротив, успехи Ростиславичей негативным образом отразятся на его собственных делах. Спустя год с небольшим почувствовавший силу князь Мстислав Мстиславич отберёт у Всеволода Новгород — и это можно рассматривать как отдалённое последствие столь успешной для Всеволода Рязанской войны.

Да и сама Рязанская война была далеко не завершена.

Решение отправить Ярослава в Рязань было для Всеволода Юрьевича во многом вынужденным. Его третий сын отличался завидным честолюбием (в отличие, видимо, от второго сына Юрия) и претендовал на обладание каким-либо княжеским уделом даже после своего бегства из Южного Переяславля. Обеспечить его уделом внутри княжества Всеволод не хотел — это значило бы подвергнуть княжество дальнейшему дроблению, разрушить то, что создавалось десятилетиями его собственных трудов и трудов его предшественников. Всеволод и так уже пошёл на уступку старшему из своих сыновей, Константину, передав тому Ростов. И теперь он не нашёл ничего лучшего, как наделить Ярослава только что завоёванной Рязанью.

Точно так же за полвека до него, в 1154 году, поступил его отец Юрий Долгорукий, пославший на княжение в Рязань своего сына Андрея. Чем это закончилось, известно: тогдашний рязанский князь Ростислав Ярославич (дед рязанских князей Глебовичей), «совокупя половцы», напал ночью на свой город, и Андрею пришлось бежать из Рязани «об одном сапоге», а дружину его Ростислав «овех изби, а другиа засув во яму, а иные истопоша в реце»⁴⁸.

Всеволод, несомненно, знал об этой истории. Однако уроков из неё не извлёк. И Ярослав оказался в Рязани почти в том же положении, что и его знаменитый дядя.

«Послал великий князь Всеволод сына своего Ярослава в Рязань на стол» — такими словами начинается в Лаврентьевской летописи статья под 1208 годом, рассказывающая о последствиях вокняжения Всеволодова сына⁴⁹. Как видно из неё, ненависть рязанцев и жителей других городов княжества была направлена не столько против Ярослава, сколько против Всеволодовых «мужей», которые от имени молодого князя начали распоряжаться в городе.

На этот раз рязанцы действовали сами, хотя связей со своими оставшимися на воле князьями они, конечно же, не теряли. Как рассказывает суздальский летописец, рязанцы «сольстили» Всеволоду: целовали ему крест и «не управиша» того, то есть нарушили крестное целование и «изимаша» его людей: одних «исковаша, а инех в погребех засыпавше, измориша». Самого Ярослава Всеволодовича рязанцы не тронули. Но судьба его оставалась неопределённой. Кажется, в Рязани готовы были по-прежнему признавать Ярослава своим князем, противопоставив его отцу. А вот вступившие в открытое противостояние со Всеволодом рязанские князья Глеб и Изяслав Владимировичи настаивали на том, чтобы Всеволодов сын был передан им — очевидно, рассчитывая использовать его в будущей войне с владимирским «самодержцем».

Всеволоду вновь пришлось собирать войско, благо оно было у него наготове. Поход на Рязань получился скоротечным, а расправа — короткой. «Всеволод же, слышав се, иде на Рязань с сынми своими и, пришед, ста у града Рязани». Войско остановилось на левом, низменном берегу Оки, против города.

В Новгородской летописи приведены слова, с которыми Всеволод обратился к рязанцам:

— Пойдите ко мне с сыном моим Ярославом за Оку на ряд!⁵⁰

И рязанцам не оставалось ничего другого, как подчиниться.

Суздальский летописец ничего не сообщает о предложении «ряда», то есть договора, рязанцам. Рассказ его вообще краток и, несомненно, тенденциозен. Получается, что после того, как владимирский «самодержец» подступил к городу, «Ярослав изиде противу отца своего и целова и с радостью».

Другая версия приведена в Летописце Переяславля Суздальского. Если учесть, что памятник этот составлялся при дворе самого Ярослава Всеволодовича (конечно же, спустя много лет после описываемых событий), то к версии переяславского книжника стоит прислушаться более внимательно. Однако свидетельствует она в первую очередь о том, какой видел свою роль в происходивших событиях сам Ярослав Всеволодович. А он видел или хотел видеть себя отнюдь не пассивной жертвой рязанского мятежа, а активным участником его подавления:

«Того же лета седящю Ярославу Всеволодичю в Рязани, и бысть ему весть, яко хотять и иняти (схватить его. — А. К.) рязанци. Слышав же се Ярослав, и посла к великому князю Всеволоду, к отцю своему, в Володимирь, поведаа беду свою. Слышав же се великый князь Всеволод, поиде въскоре к Рязаню с дружиною своею, а полком по собе повеле поити...»⁵¹

Итак, рязанцы всё же выпустили Всеволодова сына из города. Но выпустили не без колебаний — ибо в городе, как всегда в таких случаях, кипели страсти и шли бурные дебаты: по свидетельству ещё одного, владимирского летописца, рязанцы пересылались с князьями Глебом и Изяславом Владимировичами, «хотяще выдати им Ярослава Всеволодича»⁵².

До этого не дошло. Но и попытка примириться со Всеволодом была изначально обречена на неуспех. К князю вместе с Ярославом отправились переговорщики — рязанские «мужи», лучшие люди города. Очевидно, они надеялись оправдаться, в красках изобразив «вины» схваченных ими и засыпанных в «погребах» Всеволодовых людей. Князь слушать их не стал, как не стал обсуждать и обещанные «ряды». Речь посланцев он воспринял как заведомо «буюю» — дерзкую, непотребную; она ещё больше распалила его.

«И прислаша рязанци буюю речь по своему обычаю и непокорьству, — записывал суздальский летописец. — И повеле великый князь всем людем изити из града, и с товаром, и яко изидоша вси, повеле зажещи град». По Новгородской летописи, первыми были схвачены те самые рязанские «мужи», которые явились к Всеволоду «за Оку на ряд», и уже затем князь «посла полкы, и изыма жёны и дети, а град их зажьже; и тако расточи их по градом».

Столица княжества была сожжена полностью — заметим, почти за тридцать лет до Батыева погрома. От Рязани Всеволод двинулся к Белгороду-Рязанскому — и этот город, претендовавший на роль второй столицы княжества и бывший стольным для князей Владимировичей, постигла та же участь: он был тоже сожжён. Судя по отсутствию упоминаний о нём в летописи, город так и не возродился к прежней жизни. «...И иных городов много пожгошя, и сёла вся повоеваша, и сътворив землю их пусту, поймав люди вси...» — а это уже слова Летописца Переяславля Суздальского.

От Белгорода Всеволод повернул домой. «И возвратился во Владимир великий князь Всеволод со всеми своими полками и с сыном своим Ярославом...» Во Владимирскую землю были приведены и пленники из Рязани, Белгорода и других городов; всех их с жёнами и детьми князь разослал «по градом своим жити». Экономическая сторона военных действий, как всегда, имела первостепенное значение: для дальнейшего поступательного развития Владимиро-Суздальского княжества требовались новые рабочие руки, а их могла дать только (или прежде всего) война.

В эти осенние и зимние месяцы 1208/09 года Всеволоду Юрьевичу приходилось воевать на два и даже на три фронта: и с рязанскими князьями, и с черниговскими Ольговичами, и с князем Мстиславом Удатным. И надо признать, что в целом ему хватало для этого и сил, и ресурсов. К тому же у него под рукой находились взрослые сыновья, способные при необходимости возглавить войско.

Весть о том, что ставший новгородским князем Мстислав Удатной начал войну с владимирским «самодержцем», воодушевила оставшихся на свободе рязанских князей. Двое из них, Изяслав Владимирович и Кир-Михаил Всеволодович, наняв половцев, напали на юго-западную окраину Владимиро-Суздальского княжества и «начаста воевати волость Всеволожю великаго князя около Москвы». Глеб от участия в этой авантюре предпочёл уклониться.

В Средневековье достоверные известия распространялись медленно и чаще всего приходили с большим опозданием. Новгородская война закончилась быстрым миром, а этого рязанские князья не учли. Приходили они к Москве, «потому что слышали, что сыновья Всеволожи ушли к Твери против новгородцев, — разъяснял позднее летописец князя Юрия Всеволодовича. — А того не ведали, что, урядившись с новгородцами, пришли с Твери во Владимир к отцу своему». Именно в Московском летописном своде конца XV века и содержится наиболее подробный рассказ о военных действиях, ставших заключительным аккордом третьей Рязанской войны. Это понятно, потому что главным действующим лицом этих событий, победителем рязанских князей оказался второй сын Всеволода Юрий. Именно его, только что вернувшегося из-под Твери, отец «вборзе» послал во главе своих дружин против рязанских князей и половцев, разорявших окрестности Москвы. Ярослава же привлекать для этого отец не стал — возможно, потому что Ярослав лишился своей дружины, перебитой во время рязанского мятежа, а может быть, опасаясь, что у недавнего правителя Рязани могли сложиться какие-то особые отношения с участниками набега.

«Пришедшу же ему на Голубино вечер и посла сторожи пытати рати», — рассказывает о Юрии Всеволодовиче летописец⁵³. В его рассказе приведены точные географические названия, которые позволяют проследить весь победный путь владимирского войска. Историки предполагают, что летописец, автор соответствующей летописной статьи, входил в окружение князя Юрия Всеволодовича и либо сам участвовал в походе, либо писал со слов его непосредственных участников⁵⁴. Так, под названием Голубино, скорее всего, надо понимать местность (деревню) на реке Шередари, левом притоке реки Киржач (впадающей, в свою очередь, в Клязьму), на западе нынешней Владимирской области⁵⁵. Именно здесь должен был остановиться князь Юрий, дабы разведать силы и местоположение противника.

Высланная им «сторожа» показала, что рязанские рати, разорив окрестности Москвы, отступили от неё и разделились. «И бысть ему весть, оже Изяслав стоит на Мерьске, а Кюр Михаил на Литове, а люди своя распустиша воевати», — продолжает летописец.

Половцы, составлявшие основу войска рязанских князей, были союзниками крайне ненадёжными, ибо слишком увлекались грабежом захваченных сёл и погостов. Этим и воспользовался Юрий Всеволодович.

Занимавший позиции на реке Нерской (Мерьской) Изяслав оказался к нему ближе, нежели Кир-Михаил, стоявший на Летовке. (Эта река, левый.приток Цны, протекает на востоке Московской области, в Егорьевском районе.) Оба князя нападения не ждали («люди своя распустиша»), хотя и выставили охранение. Ночью войско Юрия совершило скрытый марш «противу Изяславу». Добравшись до Волочка, Юрий переправился через Клязьму и отрядил вперёд сторожевой полк, а вслед за ним двинулся и сам с основными силами.

Упомянутый в летописи Волочёк — это позднейшее село Волочок-Зуев, левобережная часть нынешнего города Орехово-Зуево Московской области. Здесь начинался волок («Волочёк»), связывавший бассейн Клязьмы через реку Нерскую с Москвой и далее с Окой. На рассвете («в раньню зорю») передовые части Юрия столкнулись с охранением противника. «И погнаша Юрьевы сторбжи Изяславлих, и гнаша их лесом секугце». Юрий же «поиде за ними вборзе с полком своим». Половцев и рязанцев гнали до реки Дрезны (в летописи «Дрозьдны»), притока Клязьмы⁵⁶. Здесь и был нанесён решающий удар: «...и приде к реце Дрозьдне, и ту удари на Изяслава; он же побеже, а дружину его избиша, а другыя изъимаша, а сам утече чрес реку, и многа дружина истопоша около его»[34].

Эта победа случилась 26 марта 1209 года, в Великий четверг. Услышав о разгроме двоюродного брата, бежал за Оку и Кир-Михаил со своими половцами. Причём бежал настолько стремительно, что и в его войске многие утонули при переправе (если это не очередное преувеличение владимирского летописца). Князь же Юрий «возвратился с победою к отцу своему в Володимирь с великою честью».

Тем же 1209 годом поздняя Никоновская летопись датирует смерть рязанского тысяцкого Матфея Андреевича, случившуюся в Кадоме, на реке Мокше, в мордовских землях. (Этот населённый пункт расположен на самом востоке нынешней Рязанской области). Что занесло туда рязанского боярина, кем он был послан и кем убит, летопись не сообщает. Может быть, прав был Василий Никитич Татищев, исходивший из того, что и река Мокша, и сам Кадом находились на пути в Волжскую Болгарию: по его версии, рязанские волости подверглись тогда нападению волжских болгар, против которых Всеволод Юрьевич и отправил тысяцкого; тот нагнал болгар в Кадоме, «и был междо ими жестокой бой. И едва болгор победили, но тысецкий резанский сам убит»⁵⁸.

В следующем, 1210 году Всеволод отправил в Рязанскую землю своего «меченошу» Кузьму Ратшича «с полком» — и тот «взя Тепру», то есть захватил какие-то волости, лежащие по реке Тепре (Пре), левому притоку Оки, «и возвратился со многим полоном в Володимерь»⁵⁹. О цели похода в летописи опять-таки ничего не сообщается. Возможно, что и этот поход был связан с противостоянием с волжскими болгарами (как считал тот же Татищев), но нельзя исключать и того, что за Оку отступили рязанские противники Всеволода, князья Владимировичи или Кир-Михаил, против которых и был послан воевода⁶⁰.

Об оставшихся на свободе рязанских князьях в летописи вообще ничего не сказано. Между тем самый деятельный из них, Кир-Михаил Всеволодович, по-видимому, вынужден был на какое-то время покинуть рязанские пределы и обосноваться на территории, контролируемой прежде половцами (с которыми рязанские князья то воевали, то заключали взаимовыгодные союзы). Известно, что где-то в верховьях Дона в домонгольское время существовал город Чур-Михайлов, название которого очевидным образом связано с именем рязанского князя. Город этот не пережил монгольское нашествие. Много позже, в 1389 году, московский митрополит Пимен и сопровождавшие его лица, направлявшиеся в Царьград, нашли на месте бывшего города лишь пустыню. «...Приидохом до Чюр Михайловых... некогда бо тамо и град был бяше, — записывал смольнянин Игнатий, автор «Хожения Пименова в Царьград». — ...Не бе бо видети тамо ничтоже: ни града, ни села». Само существование этих «Чур-Михайловых» обросло к тому времени преданием, легендой: «...аще бо и быша древле грады красны и нарочиты зело видением места, точно пусто же всё и не населено...»⁶¹

Судьба большинства рязанских князей, участников войны со Всеволодом, оказалась трагической. Некоторые так и умерли во владимирском плену — например, старший из князей, Роман Глебович и, вероятно, его брат Святослав. Остальным пришлось дожидаться смерти самого Всеволода Юрьевича. В конце 1210 года во Владимир на Клязьме явился киевский митрополит Матфей. Надо полагать, что он просил князя за пленников и пленниц и, конечно же, за епископа Арсения — но Всеволод согласился отпустить лишь двух рязанских княгинь.

Преемник Всеволода Юрьевича на владимирском престоле Юрий даровал свободу и рязанскому епископу, и рязанским князьям — очевидно, понимая, что пребывание их во Владимире становится ему в тягость: «одарив их золотом, и сребром, и коньми и дружину их такоже одари, утвердився с ним[и] крестным целованием, пусти их въсвояси»⁶². Однако и после этого свары и раздоры в княжеском семействе не прекратились, но, напротив, только усилились. И спустя пять лет, 20 июля 1217 года, наступила развязка. Один из главных «антигероев» третьей Рязанской войны, князь Глеб Владимирович, сговорившись с братом Константином, зазвал других братьев на «снем» для заключения «поряда» — договора, а на деле подготовив хладнокровное убийство. Совершено было это злодеяние в существующем и ныне селе Исады на Оке, в семи километрах от Старой Рязани; здесь были убиты шестеро князей: родной брат Глеба и Константина Изяслав, а также двоюродные их братья Кир-Михаил Всеволодович, Ростислав и Святослав (или Мстислав?) Святославичи, Глеб и Роман Игоревичи и их бояре и «слуг без числа». Ещё один Игоревич, Ингварь, не успел приехать к сроку, и это спасло ему жизнь; он и стал новым рязанским князем. Братоубийца же Глеб с братом бежал «в Половцы» (уж не в Чур-Михайлове ли обосновались они?) и два года спустя приходил войной на Рязань, но был отбит Ингварем и «вмале утече»; следы его теряются в Половецкой степи, где, по сказанию позднего рязанского источника, Глеб «обезуме, тамо и скончася»⁶³.

Два Всеволода

Победа над Рязанью ещё больше укрепила авторитет Всеволода Юрьевича и упрочила его положение старшего во всём разветвлённом семействе Рюриковичей.

Даже Мстислав Удатной хотя и удержал за собой Новгород, но согласился с тем, что Всеволод обращался к нему как к «сыну» (а не как к «брату» и даже не как к «сыну и брату»). Это был своего рода компромисс, вполне устроивший Мстислава и несколько подсластивший горечь поражения для Всеволода. Формально Мстислав оставался на положении «младшего» князя (будучи таковым и по возрасту, и по принадлежности к поколению внуков владимирского «самодержца») — и это при том, что в действительности он вышел победителем в войне с самим Всеволодом и его сыновьями.

Вражда с Мстиславом дала повод искать мир со Всеволодом Великим князю Всеволоду Чёрмному, старшему в клане князей Ольговичей. Черниговский князь тоже готов был признать «старейшинство» своего тёзки (что опять-таки соответствовало действительному его положению в княжеской иерархии). Но из этого признания он рассчитывал извлечь для себя вполне ощутимые выгоды.

Надо сказать, что после потери Киева в 1207 году дела Всеволода Чёрмного шли неважно.

«Ходили Ольговичи на Киев, на Рюрика, и, ничего не добившись, возвратились», — сообщает летописец под 1207/08 годом⁶⁴.

Ольговичи и прежде были готовы к войне — ибо ждали нападения объединённой владимиро-новгородской рати. Всеволод Юрьевич, как мы знаем, отказался от похода на Чернигов, развернул свои полки и начал войну с рязанскими князьями — мнимыми или действительными союзниками черниговских. Тогда промежуточными результатами Рязанской войны воспользовался князь Рюрик Ростиславич, вернувший себе Киев. Теперь Ольговичи попытались взять реванш — но неудачно: Киев остался в руках князя-расстриги.

Два года спустя Ольговичей постиг новый удар — они на время потеряли Галич. Галицким князем к тому времени был Роман Игоревич, изгнавший из Галича своего старшего брата Владимира. Роман опирался исключительно на венгерскую помощь, что и привело его к конфликту с Галицкими боярами. И в 1210 году его, в свою очередь, изгнал из Галича сын Рюрика (и, напомню, зять Всеволода Большое Гнездо) Ростислав⁶⁵. Впрочем, и Ростислав недолго продержался на галицком столе: «осени тоя же» теперь уже его выгнали из Галича, «а Романа Игоревича посадиша с братом». А вскоре в войну за Галич вновь вмешались венгры, отказавшиеся от поддержки Игоревичей и сделавшие ставку на юного Даниила Романовича. Для князей Игоревичей это обернулось трагедией: осенью 1211 года трое из них — Роман, Ростислав и Святослав — попали в плен к венграм, были выкуплены у них галицкими боярами и после поношения и избиения публично повешены «мести ради» (да ещё с жёнами и детьми, как уточняет автор поздней Никоновской летописи). Спастись удалось только старшему Игоревичу, Владимиру, с сыном Изяславом.

Конечно, в 1210 году подобное, развитие событий не могло привидеться Всеволоду Чёрмному и в самом страшном сне. Но то, что черниговские князья теряют свои позиции и на юге, и на юго-западе Руси и терпят поражения в противоборстве со своими соперниками, он хорошо понимал. И Всеволод решился на шаг весьма неординарный, свидетельствующий о его недюжинной дипломатической изворотливости. Он предложил союз самому, казалось бы, непримиримому из своих врагов — Всеволоду Владимирскому. Для этого черниговский князь обратился за посредничеством к киевскому митрополиту греку Матфею, незадолго до того прибывшему из Царьграда. В конце 1210 года, как сообщает летопись, Всеволод Чёрмный прислал митрополита во Владимир, «прося мира»⁶⁶.

Во Владимире это было расценено как признание Ольговичами поражения в так и не начавшейся войне. «Того же лета, — записывал суздальский летописец, — прислали с мольбою к великому князю Всеволоду митрополита Матфея Всеволод Чёрмный и все Ольговичи, прося мира и во всём покоряющеся. Великий же князь, видя покоренье их к себе, не помянул злобы их, целовал к ним крест...»⁶⁷

На Рождество, 25 декабря, митрополит отслужил литургию во владимирском Успенском соборе, «и быша в веселии у великого князя Всеволода» (в тот день и были отпущены две упомянутые рязанские княгини, одной из которых наверняка стала дочь Всеволода Чёрмного, княгиня Кир-Михайлова). Святки, как и положено, праздновались торжественно и с размахом. С тем же размахом праздновался и мир с Ольговичами. «Митрополит же пребысть неколико дний в чести и славе от великого князя и от детей его, — сообщает летописец, — и отьиде в Киев с миром и радостью»⁶⁸.

Скрепить мир между двумя Всеволодами должен был новый династический брак: сын Всеволода Большое Гнездо Юрий брал в жёны дочь Всеволода Чёрмного Агафью. Свадьбу сыграли уже весной, 10 апреля, во Владимире — как всегда, с пышностью и великолепием:

«...И венчан был (Юрий. — А. К.) в Святой Богородице во Владимире епископом Иоанном, и были тут великий князь Всеволод, и все благородные дети его, и все вельможи, и бысть радость велика во Владимире граде»[35].

(Точная дата венчания приведена в Московском летописном своде конца XV века; имя же Юрьевой жены известно нам из летописного рассказа о взятии Владимира татарами 7 февраля 1238 года. Как и другие владимирские княгини и боярыни, Агафья Всеволодовна приняла в этот день мученическую смерть в подожжённом татарами Успенском соборе).

Мирный договор с владимирским «самодержцем» позволил Всеволоду Чёрмному приступить к решению главной своей задачи. В том же 1210-м или в следующем 1211 году он вновь занял Киев. Произошло это при не вполне ясных для нас обстоятельствах. Киев не был завоёван им — он договорился со своим врагом Рюриком Ростиславичем об... обмене волостями: как сообщает летописец, «седе в Киеве Всеволод Черниговский Чёрмной, а Рюрик в Чернигове».

О судьбе старшего Рюрикова сына Ростислава летописи при этом ничего не сообщают. Есть некоторые основания полагать, что ему был предложен Курск — давняя «разменная карта» в колоде черниговских владений, однако князь благоразумно отказался от этого города, то ли оставшись в Южной Руси, то ли уехав во Владимиро-Суздальскую землю к тестю[36]. Если так, то Ростислав проявил лучшее понимание ситуации, нежели его престарелый и вконец потерявший всякое чувство реальности отец. В Чернигове, в чужом, откровенно враждебном окружении, Рюрик Ростиславич мог ощущать себя только как пленник, но отнюдь не как полновластный князь. Не случайно у историков сложилось мнение, что Рюрик и в самом деле находился в Чернигове на положении пленника⁷¹. Во всяком случае, его сидение здесь не ознаменовалось ничем хоть сколько-нибудь примечательным: летописи называют его имя единственный раз — когда сообщают о его смерти в 1215 году; причём преставился он, по словам летописца, опять-таки «княжа в Чернигове»⁷². А ведь в Чернигове в то же время пребывали и другие князья — например, брат Всеволода Чёрмного Глеб Святославич, упомянутый в качестве черниговского же князя под 1212 годом. Что делал там Рюрик и как мог он осуществлять свои функции князя в присутствии других черниговских князей — загадка.

Всеволод же Чёрмный обладал Киевом до самой смерти своего могущественного тёзки. Удивительное дело: авторитет владимирского «самодержца» — даже после потрясений последних лет, утраты Новгорода и Южного Переяславля — оказался достаточным для того, чтобы обеспечить своему союзнику устойчивое правление в стольном городе Руси. К слову Всеволода Великого по-прежнему прислушивались другие князья и правители сопредельных стран — и сам Всеволод Чёрмный, и глава Мономашичей Мстислав Удатной, и даже венгерский король Андрей II.

А вот после смерти Всеволода Юрьевича положение «второго Всеволода» в Киеве сразу же пошатнулось. Да и обстоятельства складывались против него. Известие о расправе в Галиче над его двоюродными братьями потрясло киевского князя. Причём потрясло настолько, что он обвинил в случившемся Ростиславичей, которые вряд ли имели к галицкой трагедии прямое отношение.

— Братью мою повесили вы в Галиче, яко злодеев, и положили укор на всех. И нету вам части в Русской земле!

Когда-то с похожим требованием обратился к князьям Ростиславичам Андрей Боголюбский — и это привело к войне, закончившейся жестоким поражением владимирского «самодержца». В той давней войне Ольговичи выступали его союзниками. Теперь глава Ольговичей сам начинал войну с «Ростиславлими внуками», изгоняя их из «Русской», то есть в данном случае Киевской, земли.

Слова его прозвучали либо ещё при жизни Всеволода Большое Гнездо — и тогда киевский князь мог опираться на авторитет и моральную поддержку своего тёзки, либо в ближайшие недели после его смерти — и тогда он крупно просчитался. Впрочем, просчитался Всеволод Чёрмный в любом случае. Отбирая у «Ростиславлих внуков» принадлежавшие им ближние к Киеву города (Вышгород, Белгород и другие), он ломал ту политическую конструкцию, которая худо-бедно обеспечивала его собственное положение в качестве киевского князя.

Самым сильным в поколении «Ростиславлих внуков» был князь Мстислав Удатной, княживший в Новгороде. К нему и обратились его родичи. «Того же лета, — читаем в летописи, — прислали внуки Ростилавли в Новгород к Мстиславу Мстиславичу: “Се не творит нам Всеволод Святославич части в Русской земле. А поиди, поищем своей отчины!”»⁷³. Этот призыв нашёл отклик у новгородского князя. 8 июня 1212 года, то есть уже после смерти Всеволода Большое Гнездо, Мстислав Мстиславич во главе новгородской рати выступил к Смоленску, а из Смоленска вместе с другими «Ростиславлими внуками» — Мстиславом Романовичем, Владимиром Рюриковичем, братьями Константином и Мстиславом Давыдовичами, а также примкнувшим к ним Ингварём Ярославичем Луцким — двинулся к Киеву. У Вышгорода войско Ольговичей было разбито; Всеволод Святославич, «не утерпя», бежал за Днепр «с братьею своею», причём и здесь при переправе многие из его людей «истопоша». Войско Ростиславичей осадило Чернигов, «и много зла створиша, и пригород пожгоша, и села», но «потом управишяся и целовавши крест межи собою, разидошяся»⁷⁴. Заметим, что о недавнем киевском князе Рюрике Ростиславиче, волею судеб оказавшемся в черниговском лагере, ни «Ростиславли внуки», ни Ольговичи даже не вспоминали. Равно как не упоминается при описании этой войны и один из старших «Ростиславлих внуков» князь Ростислав Рюрикович.

К тому времени Всеволода Святославича уже не было в живых. Он ненамного пережил своего владимирского тёзку и умер в Чернигове во время осады города летом или в начале осени 1212 года. Киевский же стол занял после него сначала Ингварь Ярославич — на время, а затем — уже надолго, до своей трагической гибели на реке Калке в 1223 году, — князь Мстислав Романович Старый.

Старший сын

Своё прозвище князь Всеволод Юрьевич получил, как известно, по многочисленности потомства. Впервые — в форме «Великое Гнездо» — прозвище это появляется в памятнике новгородского происхождения — «Родословии великих князей русских», которое помещено в той же рукописи середины XV века, что и Новгородская Первая летопись младшего извода⁷⁵.

Подобные прозвища редко возникают при жизни. Чтобы понять, насколько могуч тот ствол, от которого суждено разрастись родословному древу русских государей, нужно немалое время, исчисляемое веками. Отец Всеволода Юрий Долгорукий имел ещё больше сыновей — одиннадцать против восьми у сына. Однако его «Великим Гнездом» не называли, ибо прочие ветви его рода — идущие и от его старшего сына Ростислава, и от Андрея Боголюбского, и от других — со временем пресеклись, и лишь потомство Всеволода дало обильные всходы. «Сей есть Всеволод всем русским нынешним князьям отец, зовомый Великое Гнездо» — так напишет о Всеволоде Юрьевиче в XVI веке тверской летописец⁷⁶. И это будет правда, ибо именно Всеволода почитали своим прародителем и московские, и тверские, и суздальские, и нижегородские князья (потомки его сына Ярослава), и ростовские и белозёрские (потомки старшего сына Константина), и юрьевские (потомки Святослава), и стародубские (потомки младшего, Ивана).

Почти все сыновья Всеволода оставили заметный след в истории Северо-Восточной Руси. Но даже на их фоне выделяется старший, Константин.

Этот князь привлёк к себе повышенное внимание не только летописцев, но и историков. Его идеализированный образ — христолюбивого и благоверного князя, «второго Соломона», мудрейшего среди всех князей — настолько ярко предстаёт на страницах летописей (прежде всего Лаврентьевской), что у историков не вызывает сомнений тот факт, что значительная часть летописи за первые десятилетия XIII века напрямую восходит к летописному своду, который составлялся в Ростове при дворе самого Константина Всеволодовича, а затем его сыновей, княживших после него⁷⁷. «Отец сирым и кормитель отходящим, и печальным утешение великое, омрачённым звезда светоносная заходящая, ибо на весь церковный чин отверз ему Бог сердечные очи... Правда и истина с ним ходили, второй Соломон был мудростью» — таким предстаёт князь перед читателями летописи⁷⁸.

Образ премудрого Константина, можно сказать, «загипнотизировал» последующих историописателей, удостоивших Константина Всеволодовича прозвищем Мудрый — вторым в истории древней Руси после знаменитого Ярослава Мудрого⁷⁹ (хотя собственно древнерусские летописцы нигде так Константина не именуют). Надо признать, что основания для этого имеются. Летописцы ставят в заслугу старшему сыну Всеволода не только милосердие и нищелюбие и не только попечение о церкви и церковных людях — привычные качества идеального правителя, но и особенную любовь к книжному слову: Константин Всеволодович правил, «всех умудряя духовными и телесными беседами, часто бо чтяше книгы с прилежаньем, и творяше всё по писаному»⁸⁰. Это действительно не вполне обычно для княжеской похвалы, не входит в стандартный набор княжеских добродетелей. Развивая мысль ростовского книжника, знаменитый русский историк XVIII века Василий Никитич Татищев превратил Константина не просто в книгочея, но в выдающегося организатора книжного дела, создателя не имеющей себе равных библиотеки, состоящей из оригинальных и переводных с греческого (причём переведённых именно по княжескому заказу!) книг, более того — в писателя и знатока истории и права. «Великий был охотник к питанию книг и научен был многим наукам, — писал о Константине Татищев. — Того ради имел при себе людей учёных, многие древние книги греческие ценою высокою купил и велел переводить на руский язык. Многие дела древних князей собрал и сам писал, також и другие с ним трудилися. Он имел одних греческих книг более 1000, которые частию покупал, частию патриархи, ведая его любомудрие, в дар присылали сего ради». А чуть выше историк говорит о создании князем училища в Ростове, в которое Константин перед смертью передал «дом же свой и книги все... и к тому на содержание немалые волости дал»⁸¹.

Это, конечно, не более чем домысел, или, лучше сказать, преувеличение историка XVIII века и очевидное перенесение им идеалов просвещённой монархии и просвещённого монарха на реалии домонгольской Руси. Но даже если отвлечься от «гипнотического» воздействия летописных и более поздних оценок, нельзя не признать, что Константин был личностью незаурядной. Одно то, что он добился-таки у отца княжения в Ростове, говорит о многом. И именно при нём Ростов начал возвращать свою былую славу и вновь превращаться в культурную, а вместе с тем и политическую столицу Северо-Восточной Руси, соперничающую со стольным Владимиром.

Ростовский летописец сосредоточивает внимание на биографии князя Константина Всеволодовича, а потому об обстоятельствах его жизни мы знаем чуть больше, чем об обстоятельствах жизни его братьев.

7 декабря 1208 года у князя Константина родился старший сын — старший внук Всеволода, получивший в крещении имя Василий (Василько); «и бысть радость велика в граде Ростове» — не забывает отметить летописец. А полтора года спустя, 18 июня 1210 года, на свет появился и второй сын Константина, наречённый именем деда — Всеволодом, а в крещении — Иоанном. («Постриги» обоих сыновей будут совершены в один день — 23 мая 1212 года).

Весной следующего года Константин пребывал во Владимире: 10 апреля 1211 года женился его брат Юрий — в присутствии самого Всеволода и «всех благородных детей» его, а значит, и Константина. Подобные празднества продолжались не один день и не одну неделю, и можно думать, что Всеволод Юрьевич решил воспользоваться ими для того, чтобы обсудить с сыновьями тот главный вопрос, который встаёт перед любым человеком, а уж правителем особенно, в конце жизни.

Всеволод уже довольно пожил на свете. По меркам того далёкого века его возраст вполне можно было назвать преклонным: ему исполнилось 56 лет. «Того же лета князь великий Всеволод Юрьевич начал изнемогать», — прибавляет позднейший московский книжник⁸².

Но обсудить и решить всё так, как хотелось бы князю, не получилось. 15 мая того же 1211 года в Ростове случился грандиозный пожар, и Константину пришлось спешно возвращаться в свой город.

Летописец живописует ростовскую трагедию во всех красках:

«Того же лета месяца мая в 15-й день, на память святого отца Пахомия, в день воскресения Господня, в Собор святых отец, 7-ю неделю по Пасхе, после литургии загорелся град Ростов и погорел мало не весь. И церквей сгорело 15, и много зла створилось: Богу попущающу за умножение грехов наших и неправды...»

Но случилось и чудо, о котором тоже поведал летописец:

«...Се же есть дивно: церковь в Ростове во имя святого Иоанна Предтечи на дворе в епископии у Святой Богородицы; и сгорела церковь та вся от верха и до земли, и иконы, что не успели вынести, и гробы в земле у основания. И была в церкви той икона, на ней же написан святой мученик Феодор Тирон, и вощаница с вином, о ней же некие думали, что была Леонова, епископа, прежде бывшего в Ростове[37]; пришедше же на пожарище места церковного, и видели: всё огнём взято — только икона та святого мученика Феодора с вощаницею цела посреди огня».

Константин Всеволодович, как и подобало князю, возложил на себя бремя забот о погорельцах. Ростовский книжник недаром называл Ростов его городом: «Константин же христолюбивый благоверный князь, сын Всеволож, тогда был во Владимире у отца; слышав беду, сотворившуюся на граде его и на святых церквах, и ехал скоро к Ростову, и видев печаль, бывшую мужам ростовским, утешил их, глаголя: “Бог дал, Бог взял. Яко Господеви изволися, тако и бысть. Буди имя Господне благословено отныне и до века”»⁸⁴.

Как некогда великий владимирский пожар расчистил место для строительства нового Владимира — города Всеволода Большое Гнездо, так и ростовский пожар 1211 года позволил Константину Всеволодовичу с ещё большим тщанием приступить к украшению своего города.

Главный храм Ростова, каменный Успенский собор, возведённый зодчими Андрея Боголюбского, обрушился ещё в 1204 году по неизвестным причинам⁸⁵. Ни Всеволод Юрьевич, ни поначалу Константин, по-видимому, не озаботились приступить к его восстановлению — для этого требовались слишком большие средства. И лишь после ростовского пожара, в апреле 1213 года (то есть уже после смерти отца), «христолюбивый князь Константин заложил церковь Святую Богородицу на первом месте падшая церкве». К тому времени положение Константина Всеволодовича осложнилось начавшейся войной с братом Юрием за великое княжение Владимирское. Юрию удалось посадить на кафедру во Владимире, вместо смещённого им епископа Иоанна, своего ставленника, бывшего игумена владимирского Рождественского монастыря Симона, и это означало разделение Ростовской епархии и создание в её границах новой Владимирской. Новым же ростовским епископом стал духовник Константина Пахомий, бывший игумен ростовского Петропавловского монастыря. Сей «избранник Божий», исполненный, по словам летописца, «книжного учения», и стал соратником князя в строительстве Успенского собора, равно как и в других церковных делах.

Успенский собор строился долго. Он простоял неосвящённым почти двадцать лет, и лишь в августе 1231 года, при сыне Константина, ростовском князе Васильке Константиновиче, был освящён «великим священием» новым ростовским епископом Кириллом. Но ещё в 1216 году в «Святой Богородице» хоронили самого епископа Пахомия — а это значит, что Успенский собор был возведён в основном при Константине. Это тот самый собор, который — пускай и частично, после многочисленных поновлений и переделок, — дошёл до нашего времени и поныне украшает собой Ростов Великий.

«Святая Богородица» — не единственный каменный храм в Ростове, возведённый в годы княжения Константина Всеволодовича. Так, заново отстроена была сгоревшая церковь Святого Иоанна Предтечи на епископском дворе. Именно сюда после разрушения Успенского собора были положены мощи ростовского святителя Леонтия, спасённые во время великого ростовского пожара; в феврале 1231 года мощи будут торжественно возвращены в Успенский собор. В 1214 году была заложена церковь Бориса и Глеба на княжеском дворе (освящена в 1218-м). А ещё, став великим князем Владимирским, Константин будет строить храмы и монастыри в других городах княжества: таковы церковь и монастырь Спаса Преображения в Ярославле, Крестовоздвиженская церковь во Владимире на Торговище и некоторые другие. «...И вельми печаловался о создании прекрасных церквей Божиих, и много церквей создал по своей волости, украшая чудными изображениями святых икон, исполняя книгами и всякими украшениями», — свидетельствует летописец⁸⁶.

В благочестии и христианских добродетелях Константин не уступал отцу. Так, в годы его великого княжения во Владимир из Константинополя неким полоцким епископом будут принесены почитаемые во всём христианском мире святыни — частица Страстей Господних и мощи святого Логгина Сотника («руце обе») и святой Марии Магдалины; принёс же их епископ (заметим, не своему, а чужому князю), «ведый его любовь и желанье до всего божественного церковного строенья, до святых икон и мощей святых и до всего душеполезного пути, ведущего в жизнь вечную»⁸⁷.

Ярким свидетельством духовного подъёма Ростова при Константине и его сыновьях следует признать расцвет книжного дела, которое велось в монастырском и владычном скриптории (но не в княжеском, вопреки уверениям Татищева!). Исследователи выявляют рукописные книги, которые несут на себе признаки ростовского происхождения и относятся к первым десятилетиям XIII века. К настоящему времени таковых насчитывают девять⁸⁸, хотя лишь две из них имеют записи, сообщающие о том, что они переписаны «в граде Ростове» — правда, не при самом Константине, а при его сыне: «при князе при Васильке при сыне Константинове, а внуке Всеволожи», и обе по заказу ростовского епископа Кирилла. Это роскошное Житие святого Нифонта, епископа Констанцского (завершено 21 мая 1219 года; писцы Феофан и Олексий сами назвали себя в приписке к рукописи) и Толковый Апостол, переписанный годом позже, в 1220 году, возможно, в ростовском Петропавловском монастыре (работа над ним была начата в августе, а завершена 22 октября — как видим, переписчики трудились неспешно, со всем усердием отнесясь к порученной им работе)⁸⁹. Всего же в переписке выявленных девяти кодексов, по наблюдениям учёных, принимали участие не менее двадцати четырёх писцов; а отсюда следует вывод: «в Ростове конца XII — первой трети XIII века действовал едва ли не самый мощный в Древней Руси штат обученных переписчиков, в количественном отношении едва ли сопоставимый даже с Новгородом этого же времени»⁹⁰. Стольный Владимир похвастаться такими скрипториями (книгописными мастерскими) не мог.

Культурный «ренессанс» Ростова начала XIII века явился другой стороной политического «ренессанса» старейшего города Северо-Восточной Руси. А это, в свою очередь, стало следствием политических амбиций ростовского князя. Город, в котором некогда княжили и родоначальник русских князей Ярослав Мудрый, и святой Борис, и Юрий Долгорукий, был для Константина Всеволодовича не просто ступенью на пути к великокняжескому престолу. Старший сын Всеволода связывал с этим городом и своё будущее, и будущее своих сыновей, и будущее всей Ростово-Суздальской Руси. В этом его всецело поддерживало ростовское боярство, которое необыкновенно усилилось в годы его княжения[38].

Именно здесь надо искать причину его ссоры с отцом — ссоры, которая омрачила последние месяцы жизни князя Всеволода Юрьевича.

В те самые дни, когда в Ростове бушевал пожар и люди справлялись с его разрушительными последствиями, во Владимире решалась судьба княжества.

Князь Всеволод Юрьевич собрал сыновей для того, чтобы объявить им свою волю. Воля же его была такова. Великое княжение и стольный Владимир Всеволод завещал после себя старшему сыну Константину. Такой порядок издавна существовал в древней Руси, и Всеволод следовал ему. Юрию же, второму своему сыну, он отдавал Ростов — второй по значению город княжества. С тем великий князь и послал «по сына своего Костянтина в Ростов».

Константин, однако, возвращаться во Владимир не спешил. Ростовский пожар, заботы о восстановлении города служили хорошим поводом для того, чтобы задержаться в городе. Однако истинная причина отказа старшего Всеволодовича ехать к отцу заключалась в ином. Константин, как сообщает летопись, «не еха к отцу своему в Володимер, хотя взяти Володимер к Ростову». Отец вторично послал за сыном — и тот вновь отказался ехать к нему⁹².

Как оказалось, отец и сын по-разному представляли себе будущее Владимиро-Суздальской Руси. Решение Всеволода было вынужденным. Оно означало фактическое разделение княжества после его смерти. Но поступить по-другому Всеволод был уже не в силах. Наделить сыновей княжескими столами за пределами Владимиро-Суздальской Руси у него не получилось: и Галич, и Новгород, и Рязань, и даже Южный Переяславль ускользнули из-под его власти. Оставлять же сыновей ни с чем, полностью в воле старшего брата, тоже казалось ему плохим решением — оно могло привести либо к братоубийственной войне, либо к изгнанию младших сыновей за пределы княжества. И тот и другой сценарий были хорошо знакомы Всеволоду Юрьевичу, и повторения их для собственных сыновей он, конечно же, не хотел. Другое дело, что после его смерти случится как раз то, чего он боялся и чего так старательно избегал: в княжестве разразится жестокая война между его сыновьями. Так, к несчастью, часто бывает в истории: благие намерения приводят к удручающим результатам. Желая в равной степени удовлетворить обоих старших сыновей, Всеволод Юрьевич лишь посеял вражду и ненависть между ними.

Что же касается Константина, то он отказываться от Ростова не собирался. Константин предполагал сохранить единство княжества — разумеется, оставляя его в собственных руках. Хотя сделать это было непросто — ибо он сам приложил руку к тому, чтобы вывести Ростов из прямого подчинения Владимиру и вернуть ему статус стольного города. Теперь, по замыслу отца, плодами его усилий должен был воспользоваться его брат Юрий. Но вовсе не для Юрия Константин украшал и возвышал свой город.

Причём поначалу Константин видел именно «старейший» Ростов главным, стольным городом всего княжества: он хотел «взяти Володимер к Ростову», а не наоборот. Эти слова повторены в летописи дважды, что исключает какую-либо ошибку или неточность летописца. Когда отец во второй раз послал за Константином, старший Всеволодович почти дословно повторил прежнее требование: «...и тако пакы не иде к отцю своему, но хотяше Володимиря к Ростову»[39].

Всеволод отверг притязания старшего сына — и в первый, и во второй раз. Шаг, на который он решился, дался ему, вероятно, очень нелегко. Константин был лишён «старейшинства» в братии. Таковым, по воле Всеволода, становился его следующий сын, Юрий.

Подобное случалось уже в русской истории. Так, святой Владимир ещё до своего крещения лишил «старейшинства» сына от Рогнеды Изяслава, выделив ему новопостроенный город в Полоцкой земле. Но то было следствием преступления Рогнеды, хотевшей убить Владимира; да и сам младенец Изяслав по научению матери поднял меч на отца.

Тогда Владимир принял решение после совета с боярами⁹⁴. Вот и сейчас Всеволод Юрьевич не стал самолично объявлять о судьбе старшего сына. «Князь же великий Всеволод созвал всех бояр своих с городов и с волостей, епископа Иоанна, и игуменов, и попов, и купцов, и дворян, и всех людей, — свидетельствует летописец. — И дал сыну своему Юрию Владимир по себе, и водил всех к кресту, и целовали все люди [крест] на Юрии; приказал же ему и братию свою».

Такое исключительное по представительству собрание во Владимире историки оценивали по-разному. Одни видели в нём «нечто вроде земского собора»⁹⁵, другие — вече, но не рядовое, а «общеволостное», или «общеземское», которое и могло принимать судьбоносные решения относительно замещения княжеского стола⁹⁶. Но, судя по всему, Всеволод Юрьевич нуждался лишь в одобрении принятого им решения (принятого, может быть, после совета с боярами, но не со «всей землёй»); для него было важно лишь то, что «вся земля» целовала при нём крест его второму сыну. Всеволод опять-таки имел опыт нарушения подобной присяги: когда его отец Юрий привёл своих подданных к крестному целованию своим меньшим сыновьям — ему, Всеволоду, и его старшему брату Михаилу, оно было с лёгкостью забыто, и князем стал старший из братьев, Андрей. На этот раз, стремясь не допустить такого развития событий, Всеволод и проводил крестное целование с особой торжественностью, собрав «всю землю» и надеясь, что в этом случае нарушить клятву будет не так просто.

Озаботился Всеволод и судьбой остальных своих сыновей. Правда, сведения об этом сохранились в единственном источнике — Летописце Переяславля Суздальского. Именно в интересах князя Ярослава Всеволодовича было озвучить те отцовские решения, которые касались в том числе и его лично: по словам переяславского книжника, «тогда же, в животе своём», то есть ещё при жизни, Всеволод «раздал волости детям своим: большему, Константину, — Ростов, а потом Юрию Владимир, а Ярославу Переяславль, Владимиру Юрьев; а меньших, Святослава и Иоанна, отдал Юрию на руки»⁹⁷.

Здесь же приведены слова отцовского наставления, обращённые прежде всего к Юрию, но вместе с тем и к другим сыновьям. В передаче переяславского книжника слова эти звучат так, будто подразумевают события начавшейся после смерти Всеволода Юрьевича войны между его сыновьями, осуждая её как противную Богу и воле отца:

«Ты им будь в отца место, и имей их, как и я имел их» — это обращено к Юрию. А далее — ко всем сыновьям: «И не можете ратиться сами между собою, но если на вас восстанет кто от иных князей, то вы, все соединившись, на них будьте. И будет вам Господь помощник и Святая Богородица, и молитва деда вашего Георгия и прадеда Владимира, и потом и я благословлю вас».

...Константин узнал об отцовской воле в Ростове. Конечно же, она пришлась ему не по нраву. Открыто противиться отцу он не мог, а потому и гнев его был направлен по большей части против отцовских «думцев» — бояр, а также против братьев, в первую очередь против Юрия. Не потому ли, что тот согласился с отцовским решением? Или же Константин подозревал, что Юрий подучил отца передать ему Ростов, а затем и Владимир? Летописец нашёл удивительно точные слова, чтобы передать гнев старшего Всеволодовича — так, будто мы, вслед за ним самим, воочию видим пришедшего в крайнее раздражение князя:

«Константин же слышев то, и воздвиже брови собе со гневом на братию свою, паче же на Георгия».

Ощущение тревоги и неотвратимости грядущих бедствий охватило тогда всех людей. Поздний московский книжник так выразил всеобщее настроение:

«И много волнение и смущение бысть о сём, и многи людие сюду и сюду отъезжаху, мятущеся»⁹⁸.

Уход

Съезд во Владимире стал последним событием в жизни князя Всеволода Юрьевича. По словам летописца, он ушёл из жизни «тихо и безмолвно»⁹⁹.

Удивительно, но точная дата его смерти по-разному приведена в разных летописях. И это при том, что речь идёт о событии, без преувеличения, судьбоносном в истории Северо-Восточной Руси.

Наиболее надёжное свидетельство о кончине великого князя содержится в Московском летописном своде конца XV века. Напомню, что в этом памятнике отразилось летописание Всеволодова сына Юрия, а ведь именно Юрий оказался ближе других к отцу в последние дни и месяцы его жизни. Сведения, приводимые здесь, отличаются точными хронологическими ориентирами:

«В лето 6720 (1212). Преставился благоверный и христолюбивый великий князь Всеволод, нареченный в святом крещении Дмитрий, сын великого князя Георгия, внук Владимира Мономаха, апреля в 15 день, когда заканчивают литургию, в день недельный»¹⁰⁰.

Этот день, четвёртое воскресенье по Пасхе, называется в церковном календаре Неделей о расслабленном — в воспоминание чуда, совершённого Христом. По евангельскому рассказу (Ин. 5: 1—19), некий расслабленный (парализованный) лежал в немощи до своего исцеления 38 лет — и почти столько же, 36 лет (или даже 37, согласно «включённому» счёту, принятому в древней Руси), продолжалось бурное и наполненное самыми разными событиями княжение Всеволода Юрьевича. В конце жизни его тоже мучил недуг. Но физического исцеления — в отличие от евангельского больного — князю не было дано. Зато, освободив его от бренности самой жизни, Господь даровал ему освобождение от греха, неизбежно сопряжённого с властью. И слова, произносимые в тот день на утрени в церкви (то есть перед самой кончиной князя): «Душу мою, Господи, от грехов всяческих и от дел недолжных тяжко расслабленную, воздвигни божественным Твоим попечением, как и расслабленного воздвиг Ты некогда, дабы я, спасённый, взывал Тебе: “Слава, Христе Милостивый, могуществу Твоему!”» (из кондака на праздник)¹⁰¹ — звучали особенно весомо, приобретая новый, не заложенный в них изначально смысл.

На следующий день («на утреи же в понедельник») ,16-го числа, «сынове его, Юрий, Владимир, Святослав, Иоанн, и епископ Иоанн, и весь чин священнический, и все люди, отпев над ним обычные песни, положили его в церкви Пресвятой Богородицы во Владимире...»

«И плакались по нему сыновья его плачем великим, и все бояре, и мужи, и вся земля власти его» — а это уже слова из Лаврентьевской летописи.

Всё было сделано быстро — так, словно братья (и прежде всего, конечно, Юрий) торопились предать тело земле, дабы избежать ненужных кривотолков и исполнить отцовскую волю.

На погребении великого князя отсутствовали его третий сын Ярослав — видимо, не успевший приехать во Владимир из Переяславля[40], и старший Константин — оставшийся в Ростове. Наверное, поэтому в Лаврентьевской летописи (отразившей летописание Константина Всеволодовича) и Летописце Переяславля Суздальского (отразившем летописание Ярослава Всеволодовича) дата смерти владимирского «самодержца» приведена иначе: «месяца апреля в 13 день, на память святаго Мартина, папы Римскаго», — в Лаврентьевской¹⁰², или «месяца априля в 16 день» — в «Летописце русских царей» (Летописце Переяславля Суздальского)¹⁰³. В несохранившейся Троицкой летописи (и сохранившейся Симеоновской) значилась ещё одна дата: «месяца априля в 18 день», и тоже «в память святого Мартына, папы Римскаго» (явная ошибка)¹⁰⁴. Наконец, в Никоновском своде смерть Всеволода Юрьевича датируется 14 апреля¹⁰⁵.

Пять разных дат смерти великого князя — случай беспрецедентный в истории русского летописания!

Год смерти Всеволода Юрьевича по эре от Сотворения мира также показан в разных летописях по-разному: 6720-й (в Лаврентьевской, Московском летописном своде) и 6721-й (в Троицкой, Переяславля Суздальского и др.). Но здесь как раз разночтение объяснимо. Обе даты имеют в виду 1212 год по нашей эре от Рождества Христова, только в одних случаях использован так называемый «мартовский», а в других — так называемый «ультрамартовский» стиль (по-разному начинающий русский год — за полгода до или через полгода после византийского «сентябрьского»). Отсюда — и разное число лет княжения Всеволода Юрьевича во Владимире: одни летописцы насчитали таковых 36, другие — 37.

Ещё удивительнее то, что за пределами Владимиро-Суздальской Руси смерть Всеволода Юрьевича как будто вообще не заметили. О ней не нашлось упоминаний ни в Новгородской Первой летописи, ни в Галицко-Волынской. А ведь ушёл из жизни правитель, который без малого четыре десятилетия занимал владимирский стол и от слова которого не раз зависели судьбы княжеских столов и в Киеве, и в том же Новгороде, и в Галиче, и в других городах древней Руси.

Книжники же Северо-Восточной Руси, как это было принято, сопроводили известие о смерти князя пышными, хотя и вполне традиционными некрологами.

«...Преставился благоверный и христолюбивый великий князь Всеволод, сын Юрьев, внук Владимира Мономаха, сына Всеволожа... миродержец всей Суздальской земли. Княжил во Владимире лет 30 и 6, а всех лет 60 и 6 (ещё одна ошибка, в целых 10 лет! — А. К.)¹⁰⁶. И бысть плач и рыдание велико не токмо во Владимире едином, но и по всей земле Суздальской. Ибо был заступник твёрд и непобедим во всех местех силою честного креста. И не токмо единой Суздальской земли заступник был, но и всем странам земли Русской, и Новгородской, и Муромской».

Так выразился о смерти владимирского «самодержца» переяславский книжник. В Лаврентьевскую же летопись включён более многословный и витиеватый панегирик:

«Преставился великий князь Всеволод, именованный в святом крещении Дмитрий, сын Юрьев, благочестивого князя всея Руси, внук Владимира Мономаха; княжив в Суздальской земле лет 30 и 7, много мужества и дерзости на бранях явив, украшен всеми добрыми нравами: злых казня, а добросмысленныя милуя, — ибо князь не втуне меч носит, [но] в месть злодеям, а в похвалу добро творящим. Только от имени его трепетали все страны, и по всей земле прошёл слух о нём, и всех злоумышляющих на него дал Бог в руки его, потому что не возносился, не величался о себе, но на Бога все свои надежды возлагал, и Бог покорил под ноги его всех врагов его...»

Что и говорить, написано сильно, с чувством. Но, создавая идеальный портрет могущественного и непобедимого князя, автор — книжник из круга Константина Всеволодовича — использовал в качестве образца посмертную же похвалу деду Всеволода, великому князю Киевскому Владимиру Мономаху, заимствуя оттуда целые фразы и выражения («...украшенный добрыми нравы... Его имене трепетаху вся страны, и по всем землям изиде слух его... вся бо зломыслы его вда Бог под руце его...», и т. д.)¹⁰⁷.

А далее в Лаврентьевской летописи следует столь же трафаретная похвала несравненным душевным качествам и христианским добродетелям усопшего (частично мы уже цитировали её в книге):

«...Имея всегда страх Божий в сердце своём, подавая нуждающимся милостыню, судя суд истинен и нелицемерен, не обинуяся лица сильных своих бояр, обидящих меньших, и порабощающих сирот, и насилье творящих; любя же весьма черноризческий и священнический чины. Потому и даровал ему Бог чад благоразумных, которых и воспитал в наказании и свершённом разуме, даже и до возмужания их. И когда приспел конец ему временного сего и многомятежного жития, тихо и безмолвно преставился и приложился к отцам и дедам своим. И плакались по нему сыновья его плачем великим, и все бояре, и мужи, и вся земля власти его. И отпели над ним положенные песнопения епископ Иоанн, и все игумены, и черноризцы, и все священники града Владимира, и положили в церкви Святой Богородицы Златоверхой, которую создал и украсил брат его Андрей».

Тело великого князя Всеволода Юрьевича было положено в каменную гробницу (которую он, скорее всего, подготовил для себя ещё при жизни). Заранее определено было и место погребения — на северной стороне храма, в приделе Благовещения Пресвятой Богородицы (или, по-другому, Пресвятой Богородицы Знамения), напротив гробницы Андрея Боголюбского¹⁰⁸. Ныне белокаменный саркофаг великого князя Всеволода Юрьевича находится в алтарной части собора, в Андреевском приделе. В отличие от саркофага князя Андрея Боголюбского и большинства других гробниц, он не доступен для посетителей собора. Останки же великого правителя Владимиро-Суздальской Руси покоятся под спудом; в отличие от останков Андрея Боголюбского, они не доступны и для исследования специалистов-антропологов.

После смерти Всеволода Юрьевича в княжестве началась долгая и кровопролитная война между его сыновьями.

Таков, к сожалению, итог правления многих великих мира сего. Особенно тех из них, кто надолго засиживался на престоле. В русской истории и смерть Крестителя Руси Владимира, и смерть Андрея Боголюбского (при участии уже самого Всеволода Юрьевича), и многие другие оборачивались такими же кровавыми войнами. Лишь в редких случаях кровопролития удавалось избежать, или, вернее, оно откладывалось на неопределённое время: либо благодаря особым, заранее принятым мерам — как это было после смерти Ярослава Мудрого; либо благодаря тому, что один из наследников усопшего государя обладал неоспоримым превосходством над остальными — как это было, например, после смерти Владимира Мономаха или Юрия Долгорукого.

Всеволоду предотвратить войну между своими наследниками не удалось. Более того, его предсмертное завещание лишь усилило ненависть его старших сыновей друг к другу.

Мы не будем сейчас раскрывать все обстоятельства войны, начавшейся вскоре после того, как тело великого князя было предано земле. Тем более что многое по-прежнему остаётся неясным, ибо летописи заведомо тенденциозны в изложении событий, освещая их в свете, выгодном тому или иному князю. Неясно даже, кто первым открыл военные действия: Юрий, который, объединившись с Ярославом и другими своими братьями, подступил к Ростову; или же Константин, начавший «рать замышляти на Георгия, хотя под ним взяти Володимерь» («То сему ли подобаеть седети на отни столе, меншему, а не мне, болшему?» — приводит его слова автор Летописца Переяславля Суздальского). И кто первым предложил мир: тот же Юрий, призывавший Константина вернуться к первоначальному отцовскому решению («Брате Костянтине! Оже хочешь Володимиря, иди сяди в нём, а мне дай Ростов»); или Константин (по словам того же переяславского летописца, он отказался от своего первоначального намерения перенести великокняжеский стол в Ростов и хотел теперь взять себе Владимир, в Ростове посадить старшего сына, совсем ещё юного Василька, а Юрию предлагал Суздаль).

Поначалу военные действия шли вяло¹⁰⁹. В том же году Юрий с Ярославом в течение четырёх недель стояли у Ростова, за рекой Ишней, — но река была «грязка велми», к тому же Константин сторожил броды, и переправиться через реку союзники не смогли. Но прежде, чем заключить мир с братом и вернуться домой, они сотворили «много пакости» Ростовской земле: «сёла пожгошя, скот поимашя, жито пасошя». В то же лето начался «глад велик» по всей Суздальской земле, и это, конечно, тоже не способствовало продолжению войны. И на тот, и на следующий год жито не уродилось, и люди ели дубовую кору, а иные мох, и солому, «а иные конину ели в Великий пост», как с укоризной замечал летописец, «и многие люди тогда померли от голода».

Воссев на отцовский стол, Юрий во многом изменил политику отца. Проявлялось это по-разному. Одним из первых его деяний в качестве владимирского князя было, например, освобождение рязанских пленников: в отличие от отца, Юрий понимал, что мир с Рязанской землёй выгоднее ему, нежели удержание её в повиновении столь жестоким и затратным способом. Заручившись поддержкой владимирских «мужей», Юрий изгнал с кафедры ростовского епископа Иоанна — «зане неправо творяше», как сказано об этом в Летописце Переяславля Суздальского, а в действительности, наверное, подозревая владыку в том, что он поддерживает старшего брата. Взамен Юрий добился поставления в епископы игумена владимирского Рождественского монастыря Симона — но в епископы уже не ростовские, а владимирские, что означало разделение единой прежде Ростовской епархии. Сложными и неустойчивыми оставались отношения Юрия с младшими братьями. В самом начале конфликта на сторону Константина перебежал один из младших, Святослав. Затем Святослав вернулся к Юрию, зато сторону Константина принял Владимир, которого не устроило княжение в завещанном ему отцом Юрьеве. При этом, несмотря на все перипетии междоусобной войны, Юрию удалось то, чего так долго добивался отец: около 1213-го или 1214 года он вернул под свою власть Южный Переяславль — важнейший город для суздальских Мономашичей. Сюда и был переведён Владимир, примирившийся с братом, а затем, в 1215 году, удачно женившийся на дочери черниговского князя Глеба Святославича. (Увы, княжение Владимира Юрьевича в Переяславле продлилось недолго: вскоре после женитьбы он попал в плен к половцам, провёл в плену несколько лет и только зимой 1217/18 года вернулся к братьям. Константин, ставший к тому времени великим князем Владимирским, отдал ему Стародуб, в котором Владимир и княжил до самой своей смерти в 1228 году).

Военные действия между братьями возобновились в 1213 году, когда Юрий вместе с Ярославом, Святославом и Иваном, а также присоединившимся к ним Давыдом Муромским вновь ходил к Ростову — и вновь «много сёл пожгоша около Ростова», и вновь без ощутимого результата. Константин же отправил свой полк на Кострому и тоже «пожже» город весь, а ещё отнял Соль Великую у Юрия, а у Ярослава Нерехту. И снова князья заключили мир и целовали крест друг другу.

Установившийся между братьями мир рухнул зимой 1215/16 года. Ссора между занявшим к тому времени новгородский стол Ярославом Всеволодовичем и его тестем Мстиславом Мстиславичем (в 1214 году Ярослав женился на его дочери Ростиславе) привела к большой войне, в которую оказались втянуты и смоленские князья, «Ростиславли внуки», и братья Ярослава. Причём Константин принял в этой войне сторону Мстислава, а Юрий и Святослав — Ярослава. 21 апреля 1216 года в битве на Липиде, на «Юрьевском поле» — том самом, где когда-то их отец Всеволод наголову разбил своих врагов и утвердил свою власть над всей Суздальской землёй, — Юрий и Ярослав потерпели сокрушительное поражение. Летописная повесть об этой битве, сохранившаяся в новгородских летописях, называет ужасающее число убитых в их войске — 9233 человека, при том, что в новгородских и смоленских полках погибли всего пятеро¹¹⁰. Юрий прискакал во Владимир к полудню, загнав трёх коней, в одной сорочке, и умолял жителей не выдавать его брату Константину; Ярослав тоже прискакал в Переяславль один, «на пятом коне, а четырёх загнав», однако и после того, по словам летописца, «не насытился крови человеческой», но повелел схватить оказавшихся в его городе новгородцев и смолян и запереть их в тесной избе, где от удушья умерли 150 человек. Вообще, в описании этой войны третий сын Всеволода Большое Гнездо изображён отъявленным негодяем, клятвопреступником и трусом. (Что же касается точки зрения самого Ярослава Всеволодовича на происходившие события, то о ней нам ничего не известно, ибо Летописец Переяславля Суздальского обрывается на событиях 1214 года).

В результате войны Константин занял Владимир. Юрий, выйдя из города с двумя своими малыми сыновьями, бил челом смоленским князьям, предводителям рати — Мстиславу Мстиславичу и Владимиру Рюриковичу («Вам, братие, кланяюсь, а Константин, брат мой, в вашей воле», — приводит его слова летописец). По решению союзников он вынужден был довольствоваться Городцом Радиловым — ничтожным уделом на востоке Владимиро-Суздальской земли. Как свидетельствует летописец, перед тем, как покинуть Владимир, Юрий пришёл в Успенский собор и преклонил колени пред отцовским гробом:

— Суди Бог брату моему Ярославу, оже мя сего довёл!

«И так поиде в Городець вмале».

Ярославу же, которого автор повести о Липицкой битве называет главным виновником войны, был оставлен Переяславль — как видно, на этот город никто из союзников не претендовал. Он тоже вышел из города — но кланялся, напротив, брату Константину, умоляя того об одном: не выдавать его тестю Мстиславу. Князья взяли мир, однако уходя от города, Мстислав забрал с собой дочь Ростиславу. «Ярослав же многажды посылал с мольбою к князю Мстиславу, прося своей княгини. Князь же Мстислав не дал ему».

Вернулась ли Ростислава к мужу? Вопрос этот волнует историков, ибо речь идёт о том, кто была мать Александра Невского и других сыновей Ярослава — Ростислава Мстиславна или новая, третья жена Ярослава Всеволодовича. Увы, дать ответ на этот вопрос мы пока не в состоянии.

Княжение Юрия Всеволодовича в Городце продлилось недолго. Владыка Симон покинул Владимир вместе с князем и последовал за ним в Городец. Это вынудило Константина Всеволодовича искать примирения с братом. Летом 1217 года князья целовали крест на том, что Юрий получает от брата Суздаль, а после его смерти наследует и владимирский стол. За сыновьями же Константина закреплялись города, на которые великий князь уже не мог претендовать: старший, Василько, был посажен отцом в Ростове, а второй, Всеволод, — в Ярославле; ещё один их брат, Владимир, позднее получил Углич. Это означало окончательное дробление Владимиро-Суздальского княжества на уделы. То, чего страшился князь Всеволод Юрьевич при жизни, свершилось после его смерти. И это, пожалуй, тоже можно назвать одним из итогов его правления. Впрочем, верховную власть великого князя Владимирского — сначала Константина, а затем Юрия — другие князья пока что признавали.

Константин Всеволодович умер 2 февраля 1218 года во Владимире и был похоронен в Успенском соборе — рядом с отцом. С этого времени начинается второе владимирское княжение Юрия Всеволодовича. Он оставался великим князем до своей трагической гибели в несчастной для русских битве на реке Сити с полчищами татар 7 марта 1238 года. Ещё раньше, 7 февраля, при взятии стольного Владимира погибли его сыновья Всеволод, Мстислав и Владимир, а также владимирские княгини — жена Юрия Агафья с дочерью Феодорой, его невестки и «внучата»...

Судьбы остальных сыновей Всеволода Большое Гнездо сложились по-разному. Ярослав избежал ужасов Батыева погрома Руси. Он не оказал помощи брату и не участвовал в битве на Сити, хотя Юрий и ждал его. Где пребывал князь в то время, в точности неизвестно — скорее всего, в Новгороде, где княжил его сын Александр, хотя Новгородская летопись, рассказывая о событиях 1237/38 года, не упоминает его имя. Заняв после смерти брата великокняжеский стол, Ярослав раздал княжения своим оставшимся в живых братьям: Святослав получил Суздаль, а Иван — Стародуб; сын Ярослава Александр сохранил за собой Новгород, а за племянниками Константиновичами (включая сыновей погибших от рук татар Василька и Всеволода Константиновичей) остались принадлежавшие им уделы — Ростов, Ярославль, Углич и Белоозеро. Первым среди русских князей в 1243 году Ярослав Всеволодович отправился на поклон к Батыю, и тот признал его «старейшинство» над прочими русскими князьями. Кажется, князь и женился «в Татарах» — третьим или четвёртым браком. Одного из своих сыновей, Константина, он отправил «к Кановичам» — в Монголию. Два года спустя туда же вынужден был отправиться и он сам — в числе правителей покорённых монголами стран, посланных Батыем для участия в курултае, выбиравшем нового хана. В ставке Туракины-хатун, матери великого хана Гуюка, Ярослав и был отравлен «зелием» — как считали, оклеветанный перед «царём». Он умер близ Каракорума 30 сентября 1246 года.

Четвёртый сын Всеволода Святослав вошёл в историю прежде всего как строитель великолепного белокаменного Георгиевского собора в Юрьеве-Польском — городе, который он получил от брата Юрия ещё в 1213 году. Этот собор, возведённый в самый канун нашествия, в 1230—1234 годах, по праву признаётся одним из шедевров древнерусского зодчества. «Благоверный князь Святослав Всеволодич свершил церковь в Юрьеве святого великомученика Георгия и украсил её паче иных церквей, ибо снаружи, вокруг всей церкви, по камени резаны святые чудно вельми...» — не скрывает своего восхищения московский летописец. А тверской добавляет к этому: «...а сам бе мастер» — и это заставляет историков искусства видеть в князе Святославе «выдающегося художника своего времени»"¹.

Святослав принимал участие и в битве на Липице, и в походах на волжских болгар и мордву, и в походе на немецкую крепость Венден в Прибалтике, а затем и в несчастной битве на Сити, но смерти избежал. Вместе с братьями Ярославом и Иваном он тоже ездил в 1245 году к Батыю, но, в отличие от Ярослава, они с Иваном вернулись оттуда на следующий год благополучно. После того как весной 1247 года тело Ярослава Всеволодовича привезли из Монголии на Русь и похоронили во владимирском Успенском соборе, Святослав занял великокняжеский стол. Однако его княжение во Владимире продолжалось недолго, и вскоре он был изгнан кем-то из своих племянников: по одной версии, московским князем Михаилом Ярославичем (год спустя погибшим в битве с литовцами на реке Протве), по другой — энергичным и решительным Андреем Ярославичем. Осенью 1250 года Святослав с сыном Дмитрием во второй раз отправился в Орду — очевидно, жалуясь на племянников, — однако добиться желаемого ему не удалось. Князь умер 3 февраля 1253 года в Юрьеве.

Меньше всего мы знаем о младшем сыне Всеволода Иване Стародубском (Иване Кротком, как назвал его один из древнерусских книжников¹¹²). Известие о его возвращении «ис Татар во свою отчину» под 1246 годом — последнее в летописи. Более князь в письменных источниках не упоминается. То ли он умер вскоре после возвращения, то ли мирно княжил в своём Стародубе, не претендуя на большее и не привлекая к себе внимание летописцев.

Князь Юрий Всеволодович не случайно молился у гробницы отца после поражения на Липице. Почитание усопших государей — одна из особенностей древнерусской религиозности. Увы, разорение Владимира и сожжение Успенского собора не позволили хоть как-то проявиться этой традиции. Если где и теплилась память о великом князе, то только во Владимире, в Успенском соборе.

Так продолжалось до середины XVI столетия. Именно тогда внимание к памяти владимирских князей, своих «сродников», проявил царь Иван Васильевич Грозный. Указ царя (сохранившийся в «выписи» XVII века) требовал от владимирских клириков совершать по ним панихиды и заупокойные службы. Были установлены и дни памяти владимирских князей. Днём памяти князя Всеволода Юрьевича стал день его именин, 26 октября, празднование великомученику Димитрию Солунскому.

В указе царя Всеволод Юрьевич был выделен особо. Указ предписывал совершать «панихиды большие с ужином» лишь по двум из похороненных во владимирском соборе князьям — Всеволоду и его сыну Ярославу, то есть прямым предкам царя¹¹³. И только «по великом князе Димитрее Всеволоде Юрьевиче на его память» предписывались не одна, а две большие панихиды в год: «в первые на преставление его — апреля в 15 день, а в другие на память его — октября в 26 день». Участвовать же в них надлежало архимандриту (владимирского Рождественского монастыря), а также протопопу (настоятелю Успенского собора), «и протодьякону, и попом, и дьяконом, и игуменом, всем 84 человеком петь понахиды и заупокойные обедни служить соборне же». Тогда же были установлены дни поминания и других владимирских князей и княгинь, в том числе «по Всеволожей великой княгине Марье, во иноцех Марфе», — марта в 19-й день (день её смерти), и «по Всеволодове же великой княгине Анне» — февраля в 3-й день (память Симеона Богоприимца и Анны пророчицы)"⁴.

О почитании Всеволода Юрьевича во Владимире свидетельствует и одна из редакций Жития Александра Невского, составленная в 1591 году бывшим архимандритом владимирского Рождественского монастыря (а в будущем — митрополитом Ростовским) Ионой Думиным. Со слов монаха того же Рождественского монастыря Антония автор Жития записал рассказ о чудесном видении, случившемся двумя десятилетиями раньше: Всеволод вместе с другими русскими святыми — Борисом и Глебом, Александром Невским (мощи которого лежали тогда в Рождественском соборе), а также похороненными во владимирском же Успенском соборе братом Андреем Боголюбским и сыновьями Юрием (Георгием) и Ярославом и ростовским святым Петром, царевичем Ордынским, — восстав из гроба, отправился на помощь русскому воинству, вступившему у подмосковного села Молоди в жестокую битву с рвавшимися к Москве крымскими татарами (30 июля 1572 года). Причём Всеволод в видении рождественского инока оказывается первым среди князей, похороненных в Успенском соборе: «И увидел сей инок (Антоний. — А. К.) Всеволода, поспешно вставшего из гроба... И вышли они все семеро из великого святилища церковного, и нашли у церковного притвора семь быстрых коней, изготовленных для битвы... Они же, скорые помощники во бранях отечеству своему, воссели на коней, и... вскоре все семеро воспарили по воздуху через крепостную стену...» («воспарили» они пока что к Ростову, где их ждал восьмой небесный споспешник, Пётр, царевич Ордынский, похороненный в ростовском Петровском монастыре, и уже оттуда направились к Москве)"⁵.

А вот за пределами Владимира личность великого князя Всеволода Юрьевича была известна не так хорошо — во всяком случае, в монашеской и вообще церковной среде. Свидетельством тому легендарное «Сказание о граде Китеже» — памятник, бытовавший в XVIII веке в среде старообрядцев, но сложившийся гораздо раньше (не позднее XVII столетия). Главным героем «Сказания» является сын Всеволода, святой и благоверный князь Георгий Всеволодович, погибший от рук татар и почитавшийся как мученик и святой. Но об отце его авторы «Сказания» имели самое смутное представление, почему и перепутали его с другим Всеволодом — почитаемым русским святым Всеволодом (Гавриилом) Мстиславичем, князем Псковским, умершим за 14 лет до рождения нашего Всеволода. Именно его сыном и оказался в «Сказании...» князь Георгий Владимирский¹¹⁶.

А новгородский книжник XV века, один из авторов так называемой Новгородской Карамзинской летописи, перепутал Всеволода Юрьевича с другим его тёзкой — Всеволодом Святославичем Чёрмным: сообщив под 1203 годом о вступлении последнего на престол (киевский!), он через несколько строк, под правильным 1212 годом, поместил известие о том, что «преставися Всеволод Юрьевич, княжив в Суздале лет 10»¹¹⁷.

Плохо представлял себе личность князя Всеволода Юрьевича и составитель ещё одной редакции Жития Александра Невского — знаменитый псковский агиограф XVI века Василий (в иноках Варлаам). Дед Александра назван у него Всеволодом Владимировичем, сыном того самого Владимира, «иже просвети... Русскую землю святым крещением»¹¹⁸, хотя реальный Всеволод был не сыном, а внуком Владимира — и, конечно же, не Владимира Святого, а Владимира Мономаха. Та же ошибка была повторена и в кратком Житии святого Александра, включённом в Пролог (сборник кратких житий, памятей святых, слов на различные праздники церковного года, расположенных в соответствии с церковным календарём), а потому получившем широкое распространение в русской книжности¹¹⁹.

Во Владимире на Клязьме таких ошибок, кажется, не допускали. Здесь память одного из своих великих князей продолжали чтить и в XVI, и в XVII веке, и позже. Так, в XVII веке над погребением князя Всеволода Юрьевича был помещён «надгробный лист», написанный вполне в традициях житийной литературы и прославляющий «благоверного и христолюбивого великого князя», украсившего своими трудами град Владимир («и оттоле наречеся Богородичен град» — как сказано в «надгробном листе»)¹²⁰.

Во время восстановительных работ в Успенском соборе в 1882 году в числе прочих была осмотрена и расчищена гробница князя Всеволода Юрьевича[41]. Тогда же над нею повешено было пять лампад. Имя князя Всеволода-Димитрия Георгиевича (Юрьевича) включалось и в святцы — правда, далеко не во все; так, оно имелось в рукописных ростовских святцах конца XVII века (известных лишь в выписках), где значилось под 15 апреля, днём кончины князя¹²².

(Ныне имя князя Всеволода (Дмитрия) Юрьевича включено в Православный церковный календарь, издаваемый Московской Патриархией. Память его празднуется 23 июня (6 июля по новому стилю) в Соборе Владимирских святых).

Но в памяти большинства людей — как живших до нас, так и наших современников — князь Всеволод Юрьевич остался прежде всего великим правителем, одним из создателей могучего Владимирского государства и родоначальником «Великого гнезда» русских государей. Мы уже приводили слова тверского летописца XVI века о Всеволоде Великое Гнездо как об отце «всем русским нынешним князьям». Тем более «отцом всем нынешним московским князьям» считали его в Москве. А понимать слова средневекового книжника можно и в том смысле, что многие черты будущей российской государственности и политической жизни Московского царства были заложены в правление самого могущественного из владимирских князей.

Всеволод Юрьевич не был последним великим князем Владимирским, умершим своей смертью в почёте и славе в стольном Владимире. Той же смерти удостоился и его старший сын Константин. Но Константин занимал великокняжеский стол слишком малый срок — менее двух лет; его княжение почти не запомнилось потомкам. И потому именно Всеволод Юрьевич стал тем князем, который олицетворял собой могущество великих князей Владимирских. В страшную эпоху татарского засилья, равно как и в последующую эпоху войн с «татарскими царствами» — осколками Великой Орды, его правление в сознании русских людей приобретало поистине эпические масштабы. «И бысть имя его славно в многых землях; болгары победи, и орды его трепетаху, на татарех дани имаше; и владея болгары Волгою и до моря; и град Суздаль заложи» — такими словами подвёл итоги княжения Всеволода Великого один из книжников XVI века¹²³. И хотя реальный Всеволод Юрьевич никогда не взимал даней с татар (да и не мог этого сделать), равно как и не владел землями волжских болгар «до моря», в процитированных словах отражены не одни только фантазии московского книгописца, но, так сказать, взгляд на роль Владимирской Руси и владимирского «самодержца» в исторической перспективе. Ибо Владимирская Русь, достигшая своего расцвета именно в княжение Всеволода Большое Гнездо, и в самом деле стала ядром будущей Московской Руси, из которой и суждено было вырасти Великороссии, поглотившей и «татарские царства», и другие государственные и полугосударственные образования Восточной Европы.