Всеволод Кочетов. Страницы жизни, страницы творчества

ГЛАВА ВТОРАЯ Героика и поэзия труда

К началу 50-х годов советская литература обогатилась многими произведениями, надолго вошедшими в ее живую движущуюся историю. Это были главным образом повести и романы о минувшей войне. С возрастающей глубиной и художественной силой в них исследовались решающие факторы, обусловившие торжество нашего правого дела, идейно-политические и нравственные истоки всенародного подвига, историческое значение победы советского народа не только для судеб стран социалистического содружества, но и всего трудового человечества. Военные произведения А. Толстого, М. Шолохова, А. Фадеева, Л. Леонова, И. Эренбурга, Б. Горбатова, В. Катаева, Л. Соболева, К. Симонова, Э. Казакевича, М. Бубеннова, В. Пановой и других закладывали прочные основы для дальнейшего художественного исследования неумирающей темы Великой Отечественной войны.

Успешно развивались исторические и историко-революционные жанры. В лучших произведениях на тему исторического прошлого нашей Родины нашли свое отражение сложные пути становления и развития русского государства, многовековая освободительная борьба трудящихся масс, раскрывалась закономерность Октябрьской социалистической революции.

Намного скромнее были успехи в отражении послевоенной действительности. Второй Всесоюзный съезд писателей в своей резолюции особо подчеркнул, что «литература во многом еще отстает от стремительного развития советского общества», что еще «мало создано значительных художественных образов наших современников...»[44].

Остро ощущалось отставание в изображении рабочего класса, который в литературе 30-х годов занимал ведущее место. Из книг о жизни и труде советского рабочего класса, написанных в первые послевоенные годы, наибольший интерес читателей вызвали романы «Далеко от Москвы» (1947) В. Ажаева, «Кружилиха» (1947) В. Пановой, «Донбасс» (1951) Б. Горбатова. При всей значительности этих романов они все же не могли возместить потребность в произведениях на волнующие проблемы послевоенной действительности: книги В. Ажаева и В. Пановой показывали самоотверженный труд, заботы и тревоги производственных коллективов времен войны, а задуманный как большое эпическое полотно роман Б. Горбатова остался незавершенным и по своим временны́м координатам не вышел за пределы довоенных пятилеток.

За шесть-семь послевоенных лет были опубликованы и другие повести и романы, посвященные рабочему классу. Но большинство из них ограничивалось перепевом традиционного конфликта между рабочим-новатором и консервативным руководителем. Нередко в таких произведениях описания производственных процессов отодвигали самого человека в тень, внутренний мир героев, их личная жизнь изображались поверхностно, невыразительно.

В этих условиях свежо, молодо, даже полемически задорно прозвучал роман Всеволода Кочетова «Журбины» (1952). И он сразу же был замечен читателями и критикой. Вскоре после публикации этого произведения «Правда» писала: «Роман «Журбины» — явление в литературе, имеющее принципиальное значение. Автор изображает жизнь советского рабочего класса в ее полноте, в труде, в быту, в личных взаимоотношениях, в богатстве мыслей, дум, чувств, культурных запросов строителей коммунизма. Такое направление заслуживает всяческой поддержки»[45].

Замысел «Журбиных» вызревал годами: писались «деревенские» повести, шла работа над «Товарищем агрономом», а вместе с тем накапливался материал для романа о ведущем классе советского общества. Как известно, с одним из отрядов этого класса — кораблестроителями — В. Кочетов близко познакомился еще во времена своей юности. В послевоенные годы с корабелами вновь свела его журналистская практика. Наша критика резонно обратила внимание на такие очерки В. Кочетова 1947 — 1948 гг., напечатанные в ленинградских газетах и сборниках публицистики, как «Дружба», «Балтийская марка», «Корабельщики» и другие, в которых легко угадываются не только прототипы отдельных образов, но и многие жизненные ситуации, изображенные в «Журбиных»[46].

Озабоченный тем, чтобы больше узнать, увидеть, обогатить свою память и записные книжки заметками и образами для задуманной книги, писатель изучает жизнь не только кораблестроителей, но и тружеников других предприятий. Встречается с интересными людьми в цехах и в часы их досуга. Беседует с ними, присматривается, прислушивается к их речи, отбирает не только важное, существенное, но и житейские «мелочи», детали, способные придать характеру индивидуально-неповторимые свойства. К тому времени он уже по собственному творческому опыту знал, что «современный материал, новый материал собирается по крохам, по крупицам, дело это трудное, кропотливое, но необходимое»[47].

Однако накопленный творческий опыт подсказывал, что сбор жизненного, «эмпирического» материала, включая «крохи» и «крупицы», — непременное, но не единственное условие для создания идейно зрелого, полноценного произведения. Последовательный и непримиримый противник всяких теорий «подсознательного», интуитивно-стихийного творчества, первостепенное значение В. Кочетов придавал мировоззрению художника. Он рассматривал творчество как процесс глубоко осознанный, целеустремленный, требующий не только таланта, но и обширных знаний, особенно по проблемам, связанным с объектом изображения, с его прошлым и настоящим. Писатель рассказывал, что перед началом работы над романом «Журбины» с карандашом в руках перечитал не один десяток книг по истории партии и рабочего движения в России, что вновь и вновь возвращался к произведениям советской литературы, посвященным рабочему классу.

В. Кочетов хорошо сознавал и то, что начинает он отнюдь не на голом месте, что «материк рабочей темы» осваивается давно и основательно, что на нем уже воздвигнуты «Мать» М. Горького, «Цемент» и «Энергия» Ф. Гладкова, «Соть» Л. Леонова, «Гидроцентраль» М. Шагинян, «Время, вперед!» В. Катаева, «Люди из захолустья» А. Малышкина, «Танкер «Дербент» Ю. Крымова и другие произведения. Однако время идет, а вместе с ним изменяется и «великий класс творцов». За его плечами осталась героическая эпоха индустриализации и коллективизации страны, он испытан всеми бурями и грозами Отечественной войны, ему пришлось поднимать из руин не только фабрики и заводы — целые города. Каков же он теперь, этот класс? Показать его на современном этапе, раскрыть его не только производственно-творческий, но и духовно-нравственный облик — в этом и состояло, с одной стороны, продолжение лучших традиций предшественников, с другой — истинное новаторство, продиктованное самой жизнью.

В довоенной литературе рабочий класс показан едва ли не с первых же его усилий по социалистическому преобразованию страны. Литература 30-х годов отразила количественный и качественный рост ведущего класса советского общества, пафос созидания первых пятилеток, «переплавку» сырого человеческого «материала» и рождение новой личности «в огне «концентрированной энергии» строителей нового мира» (Горький).

В «Журбиных» русский рабочий класс выступает на том знаменательном этапе, когда советский народ под руководством Коммунистической партии разгромил бронированные немецко-фашистские полчища, одержал всемирно-историческую победу, в кратчайшие сроки восстановил свою индустрию, во многом залечил раны, нанесенные сельскому хозяйству и продолжил строительство социализма. Во всех этих свершениях нашего народа неоценим вклад рабочего класса, который в суровых испытаниях войны, в героическом труде по восстановлению разрушенного и созиданию нового еще больше вырос, окреп и закалился.

В героях романа В. Кочетова, в их социальной, классовой сущности, в их трудовом пафосе и энергии мы замечаем многое из того, что крепко связывает и роднит их с героями довоенной литературы, а вместе с тем отчетливо видим и то новое, что вошло в трудовую жизнь, быт и духовный облик рабочего человека в этот исторический период.

В основу сюжета «Журбиных» автор положил повествование о жизни и труде потомственной рабочей семьи, поэтому литературоведы и критики не без основания рассматривают это произведение как семейный или семейно-бытовой роман[48].

В раскрытии не только нравственных, но и определенных социально-исторических процессов с помощью такой формы, как семейный роман, В. Кочетов опирался на давние традиции русской и европейской классики. Еще великие реалисты прошлого нередко брали семью как объект художественного исследования процессов распада и разложения буржуазного общества. Оторванные от народа, от его творческого, созидательного труда, последыши «железного» племени «первонакопителей» из поколения в поколение вырождались не только духовно, нравственно, но и физически. И классики запечатлели этот неуклонный процесс деградации — вспомним хотя бы судьбу банкирского дома Ругон-Маккаров из цикла романов Э. Золя.

Родоначальник социалистического реализма М. Горький глубоко и всесторонне раскрыл этот процесс на судьбе русской буржуазной семьи Артамоновых, объясняя его, конечно, не биологическими законами, как это порой бывало у писателей-натуралистов, а закономерностями исторического развития. Вместе с тем Горький положил начало художественному исследованию процесса восхождения, укрепления и духовного роста рабочего класса, трудящихся масс и личности в ходе освободительной борьбы, а с завоеванием пролетариатом политической власти — в творческом труде по строительству нового общества. Такое историческое виденье буржуазии — с одной стороны, и трудового народа— с другой, отражающее закономерности самой действительности, стало одной из важнейших традиций нашего искусства, получившей дальнейшую разработку в произведениях выдающихся художников социалистического реализма.

Наша критика давно уже заметила преемственную связь «Журбиных» с горьковскими традициями. Так, авторы «Истории русского советского романа» пишут: «В романе своеобразно отозвалась традиция «Дела Артамоновых», В. Кочетов, как и М. Горький, поставил целью в судьбах трех поколений одной семьи, в психологии героев, в семейном быте отразить движение исторической жизни. Но у Горького — династия фабрикантов, действующая в век самодержавия и капитализма, у Кочетова — династия рабочих, живущая в стране социализма. Разумеется, в «Журбиных» — иного рода внутрисемейные конфликты, иное движение сюжета»[49].

Осваивая традиции Горького и литературы 30-х годов с ее опытом изображения человека труда в развитии, В. Кочетов пришел к мысли, что потомственная рабочая семья, взятая, скажем, в трех поколениях, идущих плечом к плечу, — а таких семей в нашей стране множество, — может послужить благодарным материалом для художественного исследования исторического процесса, свидетельствующего о движении рабочего класса по восходящей, по пути духовного роста и расцвета творческих сил при социализме.

В результате удачного осуществления этого замысла три поколения Журбиных предстают как живая история русского рабочего класса едва ли не с самого начала третьего, пролетарского этапа освободительного движения в России. Не случайно с первых же страниц романа возникает разговор о роли рабочего класса в нашем обществе, а вскоре начинается рассказ об истории жизни родоначальника династии Журбиных, который, «сам того не зная, стал рабочим, пролетарием» лет с тринадцати, еще в 80-е годы прошлого века.

Весь долгий жизненный путь Матвея Журбина вызывает глубокое уважение. Чего только не повидал он на своем веку: и тяжкий подневольный труд, и безработицу, доводившую семью до нищеты, и раннюю смерть горячо любимой красавицы жены, угасшей от всех этих невзгод. Рабочий, солдат, матрос легендарного крейсера «Аврора», он участвовал в штурме Зимнего дворца, с революционными отрядами ходил на север, на Волгу, брал мятежную Красную Горку, «шел по Донбассу, по берегам Черноморья, по Крыму...». С окончанием гражданской войны по призыву партии вместе с возмужавшими сыновьями приехал в город на реке Ладе восстанавливать судостроительный завод и, самоотверженно проработав на нем около трех десятков лет, стал как бы «живой биографией» завода. Теперь уже не только вместе с сыновьями, но и с внуками шагает он, старый Журбин, познавший, наконец, счастье свободного труда, в едином рабочем строю.

В непринужденной ночной беседе с парторгом завода Жуковым, листая страницы книги по истории партии, Матвей Дорофеевич вправе был сказать о себе, что в этой книге — все про него «тут, куда ни посмотри». По поводу этой сцены Валентин Катаев, откликнувшийся на публикацию «Журбиных» глубокой, содержательной рецензией, писал: «Это, несомненно, самое значительное место в романе. В нем с удивительной простотой и силой показано, что вся история Коммунистической партии — это, по существу, история рабочего класса, «история Журбиных»[50].

В той же беседе Матвей Дорофеевич с горечью вспоминает, что до революции «серый был», «просветлел» только в дни Октября, когда служил на «Авроре» и услышал Ленина. И все же этот пролетарий так и остался вне партии, объясняя это тем, что ко времени, когда вроде бы совсем «просветлел», уже стар стал, да и неучен, не мог шагать впереди других, — а какой же это коммунист, если он не впереди. Проклятое наследие прошлого — малограмотность так и не дала развернуться во всю ширь этой богатырской натуре.

Сыновья старого Журбина, Илья и Василий, пошли дальше. Правда, и этому поколению, мужавшему в огне гражданской войны, не особенно довелось черпать из сокровищницы человеческих знаний. Их путь — это путь энтузиастов и строителей эпохи первых пятилеток, которых выдвигала сама жизнь. К примеру, Илья Матвеевич, даже не имея должного образования, благодаря природному уму, неиссякаемой энергии и богатому практическому опыту, возглавляет на кораблестроительном заводе ответственный участок, который под силу только серьезному специалисту с инженерным образованием. Однако в условиях реконструкции завода на основе новейших достижений науки и техники и Илья Журбин чувствует себя неуверенно.

Третье поколение Журбиных тоже росло и крепло отнюдь не в тепличных условиях. Антон прошел испытание огнем Отечественной войны и только после тяжелого ранения и демобилизации из армии закончил кораблестроительный институт. Алексея сам отец привел в цех недоучившимся подростком — надо было заменять рабочих, ушедших на фронт. Но у новых поколений все еще впереди. И тот же Алексей без отрыва от производства успешно завершает среднее образование и продолжает его в вузе. А для его младшей сестры Тони путь к знаниям и свету уже ничем не ограничен: учись, дерзай, устраивай свою судьбу в духе тех высоких идеалов, за которые боролись и борются твой дед, твой отец и старшие братья.

В революционном преобразовании мира, учили основоположники марксизма, человек преобразует и самого себя. История рабочей династии Журбиных — одно из ярких художественных подтверждений этой великой истины.

Если литература 20 — 30 годов широко отразила различные пути и формы становления социалистического сознания трудящихся масс, то В. Кочетов на примере одной семьи показывает наиболее существенные результаты этого исторического процесса, но показывает не статично, а в дальнейшем движении к коммунистическому идеалу.

В свое время А. Турков, отметив, что литературные герои подчас слишком уж «однообразно, тускло и прямолинейно отражают упавший на них свет новых идей», выделил Журбиных из такого ряда именно тем, что «это живые советские люди; идеи нового, социалистического общества действительно вошли в их плоть и кровь»[51].

Точное наблюдение. Журбины и на общественной трибуне, и в производственной деятельности, и в быту остаются такими, каковы они есть, а они — и коммунисты, и комсомольцы, и беспартийные — по образу мыслей и чувств, по всему складу своих характеров — люди новой, социалистической формации.

Положим, высокий уровень социалистического сознания молодых героев романа — рядовое явление для 50-х годов, хотя уже то, что это сознание стало «рядовым», то есть массовым среди молодежи, в высшей степени отрадно и свидетельствует о многом. Но вот беспартийная пожилая женщина, хранительница домашнего очага, вечно обремененная заботами обо всей немалой «журбинской бригаде», Агафья Карповна в самой обычной обстановке, по ходу задушевной беседы с другой женщиной говорит о своей семье: «У нас с государством одна дорога. Оно было бедное, и мы были бедные, оно богаче стало, и мы приободрились».

Заметьте, как просто, бесхитростно, но по-народному мудро сказано о неразрывности судеб рабочей семьи с судьбами всего рабоче-крестьянского государства, — притом сказано с точным чувством меры и времени: не «разбогатели», не «расцвели», а «приободрились». И это полностью соответствовало послевоенной действительности.

В этой неразрывной слитности жизни рабочей семьи Журбиных с жизнью всего советского народа, с его радостями и горестями, с его победами и непреклонным движением вперед и состоит один из «секретов» бодрого, радостного, оптимистического настроя романа. И в этом же — одна из важнейших граней типичности Журбиных как представителей авангардного класса советского общества. «В романе несколько переплетающихся между собой сюжетных линий, — писал В. Катаев. — Каждая такая линия — это судьба одного из Журбиных. Но все эти линии-судьбы органически связаны с единой судьбой всей семьи Журбиных в целом, с судьбой завода, с судьбой Родины»[52].

В изображении характеров и обстоятельств В. Кочетов глубоко современен и в то же время последовательно историчен. Решительный противник всяческих концепций «приземления» героев, изображения их с «червоточинкой», он показал себя в этом романе мастером по созданию крупных, эпически цельных характеров, неизбежно несущих в своем облике печать исторического времени.

Таков глава рода Матвей Дорофеевич, словно вырубленный из глыбы гранита, — фигура почти символическая для пролетариев эпохи Октября. Таков гордый, горячий, неугомонный Илья Матвеевич, который, несмотря на солидный возраст, полон неиссякаемой энергии и готовности к действию, будто он только что вышел из «сплошной лихорадки буден» первых пятилеток. В характере Агафьи Карповны удивительно переплелось новое, советское с тем, что извечно украшало русскую женщину, а украшением ее всегда были трудолюбие, супружеская верность, нежная любовь к детям, умение безропотно переносить любые невзгоды и лишения. Хозяйка дома Журбиных — поистине добрый дух большой семьи.

Иными красками, с тонким пониманием изменений, происшедших в жизни страны, а значит, и в психологии новых поколений, изображены внешне медлительный, спокойно-уравновешенный, погруженный в свои раздумья рабочий-изобретатель Виктор и целеустремленный, суховато-сдержанный, одаренный инженер-кораблестроитель Антон; веселый, жизнерадостный, на первый взгляд даже легкомысленный, мастер своего дела Костя и несколько честолюбивый, но благородный, духовно содержательный и страстный Алексей. Образ юной Тони — девушки чистой, эмоционально-пылкой, немного взбалмошной, живущей пока что больше сердцем, чем умом, — удачно дополняет портрет этого поколения.

У всех Журбиных много общих классовых и фамильных черт, но при всем идейном и духовно-нравственном единстве каждый из них идет своей дорогой, имеет свою судьбу, свой, только ему присущий внутренний мир. Автор ряда интересных статей о творчестве В. Кочетова В. Чалмаев, говоря о «Журбиных», подчеркивал, что «стремление создать коллективный портрет рабочего рода, передать генеральные черты времени, высокую всемирно-историческую цель труда и духовного развития рабочего класса не подавило индивидуальных характеров. Внимание к большим социальным категориям не помешало В. Кочетову передать «лица необщее выраженье» множества персонажей»[53]. Точнее было бы сказать, что большие социальные категории только потому и становятся эмоционально-образными, художественно выразительными, что воплощены в индивидуально-неповторимых характерах-типах.

Таким образом, традиционный семейный роман, который при описании дворянских и буржуазных поколений все явственней стал оборачиваться художественной летописью их духовно-нравственного распада и деградации, у советского писателя обрел зримые черты социально-психологического романа, воссоздавшего историю идейно-политического, духовного и культурного роста поколений рабочей семьи в ходе революционной борьбы и строительства социализма.

Этот рост В. Кочетов изображает как закономерность советского общества, однако не выпрямляет и не упрощает сложнейший исторический процесс. Из романа вовсе не следует, что каждое новое поколение на́ голову выше предыдущего. У молодых, конечно, побольше сил и знаний, почерпнутых в школах и вузах, пошире духовные запросы и интересы; у старших — богатый жизненный опыт, крепкая революционная закалка, высокоразвитое классовое самосознание.

Старшее поколение воспитывает молодежь на революционных традициях, в духе патриотизма и верности знамени Великого Октября, прививает ей чувство гордости за принадлежность к рабочему классу, трудолюбие, отвагу, готовность в любую минуту грудью встать на защиту социалистического Отечества.

На примере старших молодежь учится не только мужественно бороться за высокие идеалы, отлично работать, не пасовать перед трудностями, но и свято хранить и развивать веками проверенные гуманистические и нравственные устои русского народа. Как надо беречь тепло и свет очага — этому каждодневно учит пример ласковой, заботливой и хлопотливой хозяйки дома — Агафьи Карповны. Образец взаимно требовательной, но верной дружбы, скрепленной совместно пролитой кровью, показывают Илья Матвеевич и Александр Александрович Басманов. Внимание к людям, душевная чуткость и отзывчивость Василия Матвеевича благотворно влияют не только на молодежь, но и на всех окружающих.

У отцов и дедов есть чему поучиться даже в самых тонких понятиях и чувствах. К примеру, разладилась семейная жизнь некогда любивших друг друга Виктора Журбина и Лиды; оступается Катя Травникова, изменившая Алексею, и платит за ошибку дорогой ценой. А вот любовь Матвея Дорофеевича и его Яди даже в беспросветной ночи нищенской, кабальной жизни сияла им немеркнущей звездой. В роду Журбиных бережно хранится предание об этой прекрасной любви, как об идеале в нелегком деле строительства личного счастья. Вообще, глава семьи, такой родной и близкий для внуков, в то же время для них — живая легенда, овеянная ветрами истории и неувядающей романтикой революции. И надо сказать, что молодые Журбины во всех своих делах и помыслах — достойные наследники старой гвардии рабочего класса.

Так форма семейного романа оказалась по-своему «выигрышной», художественно убедительной и для утверждения сквозной в творчестве В. Кочетова идеи единства и преемственности революционных поколений. Идущие плотным, сомкнутым строем, Журбины самых различных возрастов — наглядное свидетельство этого единства и преемственности.

Года через три после публикации романа в одном из коллективных трудов — как раз в связи с эстафетой революционных поколений — была высказана важная мысль об идеологической направленности «Журбиных». «В романе Вс. Кочетова, — писали авторы труда — раскрываются революционные традиции рабочего класса, переходящие из поколения в поколение. Исходным положением всей идейно-художественной концепции романа является мысль о великой исторической миссии рабочего класса»[54].

Разговор о рабочем классе и его роли в нашем обществе завязывается с первых же страниц романа. И опять же не с какой-то общественной трибуны или на политзанятиях, а в кругу своей семьи и близких друзей Илья Матвеевич излагает свое «кредо»: «Главное — что? Главное — рабочий класс».

Будучи начальником стапельного участка, на котором закладывается и возводится корпус корабля, Илья Матвеевич и свои идеи выражает на привычном ему языке: «Что главное в корабле? Корпус! От него плавучесть, от него грузоподъемность, от него скорость хода. Все от него». И далее, словно вступая в схватку с незримым идейным противником: «Рабочий класс, — он заговорил отчетливо, раздельно, рубя каждое слово, — корпус корабля всей жизни человечества. Я в международном масштабе объясняю...»

Когда же сын Виктор напомнил, что нельзя же все сводить только к одному этому «корпусу», что в советском обществе есть еще крестьянство, интеллигенция, наш «рабочий-философ», как назвал Илью Матвеевича В. Панков[55], и здесь не сдает своих позиций: ну и что, «рабочий класс — он и крестьянство за собой ведет, и интеллигенцию свою народил, и академиков, и государственных людей. Он — сила. Понял?» Конечно, не очень «учено», но понятно и в целом бесспорно.

Вот он же, Илья Матвеевич, в разгар войны уговаривает подростка-сына оставить школу и пойти работать, чтобы маленько «подсобить» взрослым, которых в цехах завода становится все меньше; потом-де, если есть голова на плечах, доучишься. Полагая, что примолкнувший парнишка чего-то недопонимает, отец решил «повлиять» на его «сознательность» более популярно.

«Пойми, Алеха, — продолжал он проникновенно, — мир держится на рабочем и на крестьянине. Всё, что ты видишь вокруг себя, — дом этот, столы, стулья, одежда, швейная машина, лампочка, выключатели, хлеб — все дело рабочих и крестьянских рук. И куда ни взгляни — паровозы, автобусы, корабли, целые города, — всё они и они, трудовые руки сделали. Рабочий класс — творец, потому он и самый главный, потому и вожди революции на него опирались».

А когда сынишка, став «заправским» рабочим, принес домой первую в своей жизни «получку», отец уважительно пересчитал пачечку денег, по привычке подергал себя пальцами за косматую бровь и изрек: «Вот, Алешка, ты и могильщик капитала! Хозяин земного шара».

Все эти беседы происходят в бытовых, домашних условиях, но в них нет и тени «обытовления», вульгаризации высоких идей или подстерегающих в таких случаях трафарета и стертости фраз. И это потому, что писатель точно выбирает время и обстоятельства для высказывания героями романа принципиально важных мыслей. Так, первая беседа о значении рабочего класса в жизни современного человечества происходит за семейным праздничным столом в день Первомая, когда мысли каждого из нас обращены к проблемам солидарности международного пролетариата; две другие — в драматический период войны, когда мальчишка, которому еще сидеть бы да сидеть за школьной партой, стоит на пороге новой жизни: посвящается в высокое звание советского рабочего!

Социалистические идеи ничуть не снижаются бытовой обстановкой, а, напротив, возвышаются еще и тем, что звучат они из уст одного из передовых представителей великой армии труда, и звучат по-народному ясно, просто, непосредственно, а в разговоре с сыном даже образно, притом не без душевного юмора: поневоле улыбнешься, представив себе тринадцатилетнего «могильщика капитала».

А через десяток лет, когда Алексей станет мастером высокого класса, бригадиром-новатором, которого прославляют местные газеты и радио, а вот уже и столичный журнал намеревается сделать его героем фоторепортажа «выходной день знатного стахановца», не кто иной, как отец и его старый друг Басманов, с глазу на глаз преподадут несколько подзазнавшемуся и остановившемуся в своем развитии молодому Журбину урок скромности и чувство локтя не только с коллективом, но и со всем классом.

В этой сцене, написанной с веселым юмором, Илья Матвеевич в пух и прах разносит сына за ячество в «лекции» по местному радио и особенно за всю эту затею с фотоочерком, а Басманов по-отечески внушает: «Рабочая слава, Алешенька, ведь она как растет? Ее не в одиночку — сообща выращивают». Потом напомнил об ответственности и долге перед тем классом, который они, все трое, представляют.

«— Рабочий класс, — снова заговорил Александр Александрович, — он, Алеша, особенный. Он, понимаешь, плечом к плечу по земле идет. На нем ответственность какая! Знаешь ты ее, эту ответственность, или нет? Знаешь. Ну ладно. В наши с твоим батькой молодые времена плакат такой в клубах висел: земной шар — весь в цепях, а рабочий по этим цепям кроет с маху кувалдой, только брызги железные летят. Затем и живем, за то бьемся — сорвать эту оплетку с земного шара... Вот наш с тобой портрет: с кувалдой в руках — да по цепям, по цепям!..»

Говоря эти искрометные слова, старый мастер, один из героев Октября, даже встал со стула — «жилистый, решительный», и Алексею на миг почудилось, что у Басманова и в самом деле в руках молот, и сейчас он грохнет им по столу, по тарелкам с остатками кексов и ветчины, предупредительно заготовленных героем будущего фоторепортажа для корреспондента, но с хитроватой усмешкой истребленных под графинчик со «старкой» дорогими, однако, по мнению насупившегося хозяина новой уютной квартирки, не вовремя нагрянувшими стариками...

Маститые корабелы отчитали молодого, на славу угостились за счет запоздавшего фотокорреспондента, однако на прощание не позабыли поздравить Алексея с выполнением месячной программы на пятьсот двадцать процентов. Потолкали его дружески в бока, побурчали о чем-то в передней, погудели, посмеялись на лестнице и отправились восвояси. Алексей долго смотрел вслед им через окно. «Поздравили, — размышлял он озлобленно. — Стукнули кувалдой и рады».

И это все, что извлек младший Журбин из справедливого «разноса» отца и глубоких поучений Басманова, к которому относится как ко второму отцу? Что-то не верится.

По-прежнему стоя у окна, Алексей видит, как отец и его друг тесно, бок о бок, идут под дождем, временами останавливаются, по обыкновению — при горячих разговорах — тыча друг друга в грудь пальцами, «и начал ощущать в себе нечто очень похожее на зависть. Вот люди, которых не собьешь с пути, вот люди, которые не растеряются ни перед чем, для них все ясно, из любого положения они найдут выход. Не было еще случая, чтобы отец или дядя Саня падали духом, разменивались на мелочи, поступали нечестно, стремились красоваться среди других».

Что верно, то верно, хотя и отцам тоже не всегда все сразу становится ясным и понятным, и им известны сомнения и колебания на нелегком жизненном пути, но об этом несколько ниже. Сейчас же для нас главное то, что урок скромности, преподанный старшими, не прошел для молодого человека даром. Не прошел бесследно «разнос» отца за всю эту затею с фоторепортажем и с другой, самой интимной стороны.

Ведь почему Алексей в отличие от своего сверстника Петухова, тоже передовика-стахановца, согласился позировать перед фотоаппаратом и даже разработал «целую программу» образцово, культурно проведенного «выходного дня стахановца»? Мечталось: вот выйдет журнал, и он, Алексей Журбин, представленный на его страницах в самом благородном свете, прославленный на весь Советский Союз, пошлет по почте экземпляр этого журнала Катюше Травниковой — пусть полюбуется и поймет, почувствует, кого она оттолкнула, пусть потом жалеет всю жизнь...

А теперь, после ухода отца и дяди Сани, вдруг мелькнула мысль: «Насколько велики или мелки причины поступков человека, настолько велики и мелки и сами поступки».

От такой мысли Алексею сделалось жарко. Он рывком расстегнул тугую жилетку, почти сорвал с шеи галстук. «Так что, по-вашему, я мельчаю?» — хотел крикнуть вслед отцу и Басманову, но те уже свернули с моста на прямую тропинку к Якорной, исчезли в кустах. Алексей был похож в эту минуту на того Александра Александровича, который только что изображал здесь портрет рабочего. Тоже вдруг стал каким-то жилистым, решительным, разъяренным. Тоже вот-вот грохнет молотом по банкам и склянкам, натащенным вчера в дом.

Суть дела, понятно, не в этих банках и склянках, и даже не в том, что появившийся, наконец, фотокорреспондент ушел ни с чем, — ведь большой беды бы не было, если бы репортаж об Алексее и напечатали: своим ударным трудом он вполне заслужил этого. Дело в том, что в «жилистом», «решительном», «разъяренном» молодом стахановце, распрощавшемся с мелочными, честолюбивыми помыслами, отчетливо проступили черты достойного наследника славных отцов и дедов, поднявшихся в октябре 1917 года на штурм старого мира, и того пролетария с молотом, который символизирует в романе освободительную миссию международного рабочего класса.

Как видим, принципиально важная сцена снова происходит в «камерной», бытовой обстановке, но избрана такая кризисная ситуация, когда Алексей переживает тяжелую личную драму, а потому и работает хотя и по-ударному, но уже без прежнего огонька, больше из честолюбия, из желания что-то доказать «ей». И старики очень своевременно встряхнули его, нашли пути к его уму и сердцу, напомнили, что, кроме личного, есть еще рабочая честь, гражданский долг, высокая цель, во имя которой стоит жить и трудиться в полную силу, с революционным размахом. И сделали это отец и Басманов без нудных поучений и наставлений, а по-своему, по-рабочему, так что в их словах и поступках прозвучали и «разнос», и насмешка, и озорство, а вместе с тем духоподъемный пафос и сердечная теплота.

Наконец, заключительные страницы романа. Вся семья Журбиных в сборе по случаю возвращения Алексея из Ленинграда, где он успешно, с опережением программы курса сдавал экзамен на заочном отделении кораблестроительного института. Готовится застолье. Алексей раздает подарки, привезенные из великого города. Появляется Басманов и преподносит Алексею свой подарок: развернул большой лист пожелтевшей от времени бумаги и стал прибивать его к стене.

«— Вот, Алексей, портрет твой!» — сказал Александр Александрович в торжественной тишине. — Храни его. Я хранил с двадцатых годов.

Это был старый плакат — плакат первых лет революции. Рабочий, в мужественных чертах лица которого, в сильной фигуре, в яростном взмахе рук читалось общее и с Алексеем, и с Виктором, и с Антоном, и с Костей, и с Ильей Матвеевичем, с тысячами тысяч простых тружеников, бьет тяжелым молотом по цепям, опутывающим земной шар. Он бьет со всего маху, он устремлен вперед, он ни перед чем не отступит. Он бьет — и рвутся, падают железные звенья. Гудят материки от этих могучих ударов»[56].

Этим эпически величественным финалом подчеркивается, что семья Журбиных представляет не только русский рабочий класс, но и весь наш трудовой народ, который во главе с ленинской партией первым прорвал цепь империализма, создал невиданное в истории государство рабочих и крестьян, построил социализм, отстоял его в жесточайших битвах с фашизмом и теперь идет в авангарде всего трудового человечества в борьбе за мир и социальный прогресс.

Несомненно и то, что образ рабочего с освободительным молотом символизирует в романе международный пролетариат. Ленин писал, что «главное в учение Маркса, это — выяснение всемирно-исторической роли пролетариата как созидателя социалистического общества»[57].

Только в этом свете — в свете освободительной миссии международного пролетариата и особых заслуг советского рабочего класса в борьбе за социализм — и можно по-настоящему понять часто цитируемые, но не всегда глубоко истолкованные раздумья директора завода Скворцова: «Великая сила Журбины», — говорил иной раз он самому себе, но, поминая Журбиных, думал о чем-то таком, что невозможно ограничить рамками одной семьи, о чем-то огромном, гигантском, что владеет судьбами мира, судьбами всего человечества».

Роман создавался в тех конкретных исторических условиях, когда в результате великой победы советского народа в Отечественной войне от империализма отпал ряд стран Европы и Азии. Происходило бурное становление и развитие мировой социалистической системы. У единственного прежде государства рабочих и крестьян появились новые задачи: «Возникла принципиально новая, не существовавшая ранее, функция социалистического государства — функция помощи другим странам в строительстве социализма и совместной защите его завоеваний, налаживания международных социалистических отношений»[58].

Герои романа В. Кочетова воспринимают братскую помощь молодым странам народной демократии, вступившим на путь социалистических преобразований, как свое кровное, рабочее дело. Духом социалистического интернационализма проникнута речь Ильи Матвеевича на общезаводском митинге, посвященном правительственному заданию: в ближайшие годы утроить выпуск кораблей. «У нас, у советских людей, задача ведь какая? Не только о себе думать, — говорит Журбин. — К нам народы тянутся, что дети к отцу с матерью. На нас глядят, от нас помощи ждут... Друзей-то сколько у нас! Тут тебе и польский народ, и чехословацкий, и румынский, и венгерский, и болгарский. Глядишь, и еще прибавится. Обо всех забота, обо всех дума... Получается, следовательно, нужен флот первейший в мире».

В обстановке, когда свирепствовала «холодная война», развязанная империализмом, борьба за социализм и коммунизм сливается в сознании героев произведения с упорной, непреклонной борьбой за мир. Передавая мысли, чувства и настроения людей, собравшихся на торжество по случаю спуска на воду первого океанского корабля, построенного по новой технологии, автор взволнованно пишет: «Труд Журбиных, Басмановых, Тарасовых, Кузнецовых пойдет в далекие моря, в далекие страны, понесет людям мир. Во имя мира стоит жить, бороться, работать, ведь мир — это грядущее счастье человечества».

При всей ярко выраженной партийности позиций писателя и лиризме, свойственном многим страницам произведения, «Журбины», пожалуй, наименее «публицистичный» и наиболее «объективно-эпичный» изо всех романов В. Кочетова. Идеи пролетарского и социалистического интернационализма, раздумья об исторических судьбах русского рабочего класса и значении Октябрьской революции, о строительстве социализма в нашей стране и воспитании нового человека, о борьбе за мир и братство всех народов выражены в романе с той ясностью, простотой и непосредственностью, которые присущи главному герою произведения — человеку труда.

Писатель последовательно историчен: любуясь своими героями, он не идеализирует их, не забегает вперед, не рисует духовный облик рабочего таким, каков он стал, скажем, через десять — пятнадцать лет. Идейный уровень Журбиных достаточно высок, а круг интересов широк и многообразен, однако не настолько, чтобы легко и просто решать сложные социально-политические и философские проблемы своего времени. Характерный пример: в упомянутой выше речи о необходимости помощи молодым социалистическим государствам Илья Матвеевич, заявив, что у нас, советских людей, «обо всех забота, обо всех дума», на какое-то мгновение замешкался и сказал: «Может быть, я не в свое дело лезу. Может быть, про это министрам иностранных дел да внешней торговли толковать положено...

Илья Матвеевич оглянулся на Жукова. Снизу было видно, как Жуков сделал движение рукой: то, то, дескать, продолжай. И Илья Матвеевич продолжал...»

Насколько мы знаем его, «рабочий-философ» не из тех, что привыкли говорить с оглядкой да подсказкой. А тут оратору пришлось и оглянуться, поискать поддержку у такого авторитета, как парторг ЦК завода. Оно и понятно: речь-то зашла о совершенно новом, необычном не только в жизни Советского государства, но и во всей мировой истории.

Роман В. Кочетова от начала до конца проникнут духом пролетарской идеологии, и в этом смысле можно рассматривать его как роман идеологический. Однако вряд ли есть основания говорить о его перерастании в «социально-публицистический»[59] или «социально-философский» роман с их специфическими художественными средствами. Мировосприятие, уровень классового самосознания, идейная зрелость Журбиных и других героев романа раскрываются не в политических, философских и эстетических спорах и дискуссиях — они сравнительно редки и немногословны, — а прежде всего в социалистическом отношении к труду и в самом труде.

Полнокровно раскрыть жизнь потомственной рабочей семьи, справедливо полагал В. Кочетов, невозможно без изображения ее в сфере общественного производства. И он сделал это столь успешно, что традиционный семейный роман трансформировался в роман производственный, что почти исключалось для произведений критического реализма, повествовавших о поколениях дворянских и буржуазных семей.

Прежде всего несколько слов о самом термине «производственный» роман. С тех пор, как он появился в нашем литературном обиходе, а появился он еще в 30-е годы, — с тех давних пор термин этот чаще всего употреблялся с различными оговорками о его «неточности», «условности» и даже «несостоятельности». Как будто определения других разновидностей романа абсолютно точны, безусловны и состоятельны! Иногда за нападками на «злополучный» термин чувствовалось слегка завуалированное снобистское пренебрежение к производственным темам вообще; при этом в качестве аргумента приводились романы и повести, в которых описания техники и технологических процессов подавляли характеры, обезличивали их. Но при чем же здесь производственный роман как таковой? Ведь и в других жанровых разновидностях романа появлялись и появляются и выдающиеся произведения, и книги слабые, посредственные.

Думается, совершенно прав критик, который более четверти века назад сказал, что если в термине «производственный» восстановить научное значение слова «производство» как сферу трудовых, производственных отношений людей, то он вполне приемлем[60].

Что же касается произведений, подрывающих доверие читателей и критики к производственной тематике, то в 40 — 50-е годы их появилось более чем когда-либо. В искусстве как предшественники, так и современники основательно учат не только своими достижениями, но и ошибками, просчетами, хотя, конечно, всегда предпочтительней иметь опыт положительный.

Нет сомнения, что В. Кочетов создавал свой роман не только с учетом значительных достижений в художественном освоении темы рабочего класса, но и во внутренней, а подчас и в прямой полемике с такими произведениями, вышедшими до «Журбиных», как «Горячий час» О. Зив, «Стахановцы» П. Шебунина, «Труд» А. Авдеенко, «Шахтеры» В. Игишева, «Новый профиль» А. Бека, «Металлисты» Я. Былинова и ряд других. Авторы этих книг «настолько сосредоточились на изображении производственных вопросов, что технические проблемы вытеснили в них проблемы человеческие... В них отсутствовали философско-эстетическая концепция времени, полнокровные человеческие характеры, а поэтому и обстоятельства оказывались изображенными поверхностно, конфликты — условными и удивительно похожими друг на друга»[61].

Все отчетливей выявлялись тенденции «подверстывания» человека к технологическим процессам и стандартизация конфликтов, в которых, как правило, новатор — рабочий или инженер — сталкивался с консервативным руководством. Эта тенденция заводила производственный роман и повесть в тупик, литература начинала утрачивать качества «человековедения» и «народоведения» (Горький), а критика не всегда активно противостояла ошибочному направлению, нередко даже поддерживала его. Так, В. Ермилов особую прелесть романа В. Ажаева «Далеко от Москвы» усматривал не в его действительных достоинствах, а в том, что читатель получил «опоэтизированный производственный отчет»[62].

При таком подходе к литературе не столь уж парадоксальным выглядит казус, связанный с историей публикации «Журбиных». Когда В. Кочетов предложил рукопись романа одному из московских журналов, в редакции раскритиковали ее, назидательно заметив: «Это же быт, а нам нужно кораблестроение»[63].

В основе всех этих заблуждений и просчетов писателей, критиков, редакторов лежало догматическое, узкоутилитарное представление о познавательной роли литературы. В своем обзоре производственных романов и повестей того периода Л. Ершов имел все основания сказать: «К сожалению, подавляющее число авторов книг о труде 40 — 50-х годов видело свою главную задачу в пропаганде и утверждении передовой техники и технологических процессов (скоростное строительство, поточное производство, внедрение новых станков и машин). В соответствии с этим роль человека крайне обеднялась, сводилась к функции «решателя» определенной технической проблемы»[64].

В какой-то степени сказывалось и ограниченное, поверхностное понимание одного из важнейших заветов родоначальника советской литературы, провозгласившего с трибуны Первого съезда писателей: «Основным героем наших книг мы должны избрать труд, то есть человека, организуемого процессами труда, который у нас вооружен всей мощью современной техники, — человека, в свою очередь организующего труд более легким, продуктивным, возводя его на степень искусства»[65].

Писатели и критики хорошо запомнили слова Горького о труде как основном герое нашей литературы, но далеко не все осознали глубинное содержание этих слов, открывающих широкий простор для многогранного и динамичного раскрытия личности в главной сфере жизнедеятельности советских людей — в общественном производстве. А как следствие этого недопонимания — увлечение описанием производственных процессов и техники, оттесняющих самого творца и властелина этой техники на второй, а то и на третий план.

Впрочем, надо отнестись с пониманием и к тем трудностям, которые встали перед писателями в эстетическом освоении стремительно развивающегося социалистического производства, а значит, и в исследовании духовного облика человека, вооруженного новейшей техникой. Опыта литературы 30-х годов, имевшей дело с начальным периодом индустриализации страны, в котором нередко преобладал физический, ручной труд, было уже недостаточно, многое приходилось осваивать заново.

Объективно, а местами и сознательно заостренно, весь дух и строй, вся художественная структура романа В. Кочетова полемичны по отношению к произведениям, страдающим излишествами техницизма и невниманием к человеку труда. Однако при всем неприятии подобных произведений автор «Журбиных» отдавал дань должного уважения писателям, которые, пусть и ошибаясь, допуская просчеты, упорно искали пути эстетического освоения социалистического производства. На Втором Всесоюзном съезде писателей В. Кочетов, с присущей его ранней публицистике солдатской прямотой и «шероховатостью», говорил:

«Нелегко ходить целиной, по непротоптанному, немало сапог истреплешь. В комнатных, хорошо обношенных шлепанцах таких дорог не одолеешь. Многие из нас шли в кирзовых сапожищах и немало натопали. Но зато, так или иначе, мы уже в значительной мере знаем, как изображать человека труда и в труде, что завещал нам Горький. Мы приблизились к этому, не без потерь, понятно, и не без издержек.

Теперь можно потешаться над теми из нас, которые, чтобы написать роман или повесть, старательно изучали доменный процесс, сталеварение, паровозостроение... И эти свои знания демонстрировали на страницах книг. Но ведь это тоже было движением вперед, а не назад, это был процесс изучения, освоения нового. В результате мы теперь знаем, как в книгах обращаться со всякого рода производственными процессами, чтобы они не только не заслоняли человека, а, напротив, помогали бы ярче его раскрыть»[66] (курсив мой. — П. С.).

На первый взгляд может показаться, что в подчеркнутых мною словах В. Кочетов повторяет одну и ту же мысль. На деле это не так: в первом случае он говорит об изображении человека в индивидуальном труде, во втором же — об изображении производственного процесса и человека труда в «контексте» этого процесса. Автор «Журбиных» имел моральное право с высокой писательской трибуны сказать, что «мы уже в значительной мере знаем», как это делается.

Отмечая «необыкновенную объемность», «стереоскопичность» и динамизм «Журбиных», В. Катаев писал: «Кочетов великолепно изобразил большой судостроительный завод. Но, оставаясь верным методу социалистического реализма, он изобразил этот завод не статично, а в движении, в росте. В романе Кочетова все движется, все изменяется: и люди, и вещи, и здания. Роман с равным правом можно назвать романом производственным и романом семейным. Семейное неотделимо здесь от производственного. Одновременно человек является и строителем завода, и строителем своего личного счастья»[67].

Победоносно завершив Отечественную войну, страна не только восстанавливала и строила новые заводы, но и реконструировала старые на основе последних достижений науки и техники. В романе В. Кочетова и показана одна из таких реконструкций. Однако внедрение передовых методов труда, введение различных технических новшеств и реконструкции изображались и во многих других произведениях послевоенных лет. И автор «Журбиных» здесь не первооткрыватель. Новаторство его состояло не в том, что он показал еще одну реконструкцию, а в том, как показал.

Отталкиваясь от серости техницизма производственных романов и повестей того времени, писатель рассказывает о работе по старой технологии, а затем о реконструкции кораблестроительного завода свежо, интересно, даже с той веселой, «озорной интонацией», которую И. Гринберг отметил как одну из характерных черт творческой манеры создателя «Журбиных»[68].

Представив на первых страницах основных героев произведения, автор вскоре знакомит нас с заводом, где они работают. И делает это оригинальным способом, который, несмотря на простоту и доходчивость, дает вполне достаточное представление о том, как строится, или, вернее, строился корабль до реконструкции предприятия.

Мотивировка для общего обзора цехов и участков завода естественна и непринужденна: директор Иван Степанович поручает заведующему бюро технической информации Скобелеву ознакомить только что прибывшую к ним на работу выпускницу кораблестроительного института Зину Иванову с основными объектами завода. Изрядный бездельник, но безусловно сведущий инженер, о котором сказано, что он «умел рассуждать стройно, логично, последовательно», Скобелев исполняет роль сопровождающего лица без восторга, однако толково и добросовестно. Будучи не очень высокого мнения о познаниях «растрепанной девчонки», он ведет свой комментарий популярно, образно, прослаивая «технические термины терминами домашнего обихода».

Обход завода начинается с плаза — громадного зала, по размерам равного площади Маяковского в Москве. Стеклянная кровля, яркие лампы. Пол — подобие паркета, но прошпаклеван и окрашен, как грифельная доска.

«— Изрядная досточка! — комментирует Скобелев. — Можно играть в футбол, не правда ли? Или кататься на роликах. Но здесь не стадион, здесь не играют, здесь святая святых завода. Все, что касается корпуса корабля, точнее — его теоретический чертеж, созданный конструкторами, на этом полу воспроизводится в натуральную величину... Для ясности я бы сказал: создается выкройка корабля. По ней затем кроят корпусную сталь. Вопросы есть? Нет? Пройдемте сюда, в эту дверь направо.

За дверью направо пахло деревом и клеем.

— Мы видели выкройку, — все тем же ровным тоном говорил Скобелев, — а теперь видим и манекены. Здесь изготовляются различные модели. Вот, например, блок-модель, то есть модель половины корпуса в масштабе один к пятидесяти».

Зина слушает все это молча: ее возмущает и «пространность», и сама манера объяснений Скобелева, рассчитанные на «невежду». «Он разжевывал такие истины, которые были известны ей еще на третьем курсе института».

На третьем! Зина, конечно, вправе возмущаться по поводу пространных, с ее точки зрения, разъяснений и «портняжных сравнений», а несведущий в кораблестроении читатель начинает все больше заинтересовываться доходчиво-образным рассказом Скобелева и вникать в основы технологии завода.

В том же стиле прокомментировал «гид» и процесс разметки стальных листов, идущих на обшивку корабля, и работу корпусного цеха, и многих других объектов. Наконец, на другой день, добрались до стапелей. Стоя перед торцовой частью железобетонного сооружения, Скобелев сказал:

«— На этой наклонной плоскости шьют и тачают корпус. Пневматический молоток — швейная машина, каждая заклепка — как бы стежок ниткой».

И вот тут, когда пневматический молоток был «кощунственно» назван швейной машиной, а заклепка — заурядным стежком нитки, Зина не выдержала, взорвалась:

«— Послушайте! — сказала она, оборачиваясь к Скобелеву. — Вы разговариваете со мной, как с белошвейкой или шляпницей. В чем дело? — Ее лицо и шея покраснели...

Они смотрели друг на друга в упор. Скобелев щурился; Зина, широко раскрыв негодующие глаза, краснела и задыхалась от волнения.

— Я не нуждаюсь больше в вашей помощи! — сказала она и, размахивая полами пальто, побежала по дощатому трапу на стапель».

Вся соль «озорной интонации» и комизм этих сцен состоят в том, что способная, вооруженная глубокими знаниями, энергичная девушка выступает здесь «жертвой», с одной стороны — пренебрежительно-недоверчивого к ее знаниям толкового, но обленившегося инженера; с другой — «коварного» автора, который, «натравив» на нее Скобелева с его умением популярно разъяснить сложный производственный процесс, тем самым открыл для себя возможность общедоступно ознакомить с этим процессом действительно неосведомленного в нем читателя.

С точки зрения молодого специалиста — Зины Ивановой, на редкость влюбленной в труд кораблестроителей, своими «терминами домашнего обихода» и «портняжными сравнениями» Скобелев профанирует, опошляет дело, которому она решила посвятить свою жизнь. Но так ли это?

Конечно же, нет. Сдержанные, лаконичные объяснения «скучного заведующего скучного бюро технической информации», как в душе нарекла Скобелева непримиримая Зина, получились по-настоящему дельными, живыми, с юморком. К тому же «озорная интонация» в освещении производственного процесса часто корректируется, дополняется серьезными раздумьями и наблюдениями. Приведу пример: Зина и ее спутник входят в корпусной цех. «Ну вот и закроечная», — изрек Скобелев в присущей ему манере.

«Закроечная»! Зину передернуло. Под этими сводами, озаренными пламенем, по чертежам конструкторов, по разбивке плазовщиков, по линиям и маркам разметчиков люди строгали, резали, сверлили, гнули корабельную сталь, как из воска, лепили из нее ребра океанских теплоходов, их обшивку, кили, палубы и переборки. Корабль — не вельветовая толстовка, не костюмчик из шевиота. Он даже не дом, он город, плавучий город, с электростанциями, телефонами, радио, центральным отоплением, банями, библиотеками — со всем, что есть в большом, отлично благоустроенном индустриальном центре. С первой институтской лекции Зина запомнила слова «корабельного бога», знаменитого академика, который говорил новичкам-студентам, что современный корабль — мерило технического уровня, да, пожалуй, и всей культуры страны...

Вот что хотелось бы Зине высказать, выкрикнуть в равнодушное лицо Скобелева, когда он сказал: «Закроечная», — но Зина снова промолчала, — ей неинтересно было разговаривать с этим человеком».

Так опасность вместе со Скобелевым вступить на путь легковесности и упрощенчества нейтрализуется, а суть дела углубляется внутренним голосом героини, с которым неуловимо сливается и голос автора. Но писатель тут же лукаво «отстраняется», когда Зина становится слишком уж категоричной в неприятии своего спутника как комментатора.

«Техницизм», подавляющий человека, снимается в «Журбиных» и тем, что по ходу ознакомления с производственным процессом мы заинтересованно наблюдаем, как складываются отношения между Зиной Ивановой и, чего она еще не подозревает, ее завтрашним непосредственным начальником. Уже здесь раскрываются некоторые существенные черты этих героев, занимающих в повествовании значительное место. Холодновато-скептической и в то же время несколько инфантильной фигуре инженера, за семь лет так и не нашедшего своего места на заводе, противопоставлена натура горячая, деятельная, стремящаяся немедленно самоопределиться в коллективе с наибольшей пользой для него, а значит, и для себя. Уже в этих сценах завязывается тот конфликт, который будет основой дальнейших взаимоотношений между Скобелевым и его заместительницей в бюро технической информации.

Дух производственно-технической «гегемонии» снимается и тем, что Зина внимательно наблюдает за людьми, занятыми своими делами. Например, в цехе, где происходит разметка листовой стали для будущих заклепок, Скобелев, верный своей манере, начинает: «Прежде чем раскроить сукно для пальто или юбки, материю по выкройке расчерчивают мелом. Так и здесь...»

Но Зина, для которой это азы кораблестроения, не слушает Скобелева. Она сосредоточенно следит за молодой миловидной женщиной и седым волосатым дедом, который сидел на стальном листе и делал мелом кружки для будущих отверстий и заклепок. Дед, видимо, что-то путал, потому что женщина несколько раз брала его руку вместе с мелом и, как учительница, занимающаяся с неспособным учеником, сама водила ею по металлу. Дед задумывался на минуту, пристально всматриваясь в то, что совместно изобразили их руки, в знак согласия кивал львиной головой. Невозможно было представить себе, что этот дед — ученик или практикант, что он на склоне лет только-только приобщается к искусству разметки. Но в чем же тогда дело, чем объяснить такое странное содружество, в котором главенствующая роль явно принадлежит не деду, а, сопоставляя возраст, внучке? Зина догадывалась, что перед ней «какие-то светлые, чистые человеческие отношения».

Девушка не ошиблась в своих догадках. Перед ней одно из проявлений именно светлых человеческих отношений, свойственных дружной семье Журбиных. Люди, за которыми наблюдает Зина, — дед Матвей и жена одного из его внуков. А за всей этой сценкой кроется довольно драматическая ситуация, к которой, сама того не ведая, в какой-то мере причастна и она, Зина Иванова. Пусть это случайно, говорит писатель, но в тот же самый день, когда на заводе впервые появилась девушка с дипломом инженера, между председателем завкома и директором возник нелегкий разговор, как быть с дедом Матвеем: лучший разметчик завода начал путать — стало подводить зрение. Совпадение случайное, но закономерное: идет естественный процесс смены поколений.

Подобное переплетение производственно-технических проблем с проблемами человеческими — одна из самых существенных особенностей романа В. Кочетова. Производственные сцены естественно и непринужденно переходят здесь в семейно-бытовые, а сцены, связанные с частной жизнью героев, не просто «соседствуют» с общественно-производственными, а перерастают в них как-то незаметно для глаза, без единого «шва».

Сведения, полученные об основах кораблестроения, дают возможность без особого труда вникнуть и в характер реконструкции, в результате которой завод, выпускавший пять-шесть кораблей в год, должен будет за тот же срок спускать на воду пятнадцать — двадцать океанских махин.

В чем же суть реконструкции и как автор знакомит с ней читателя? То есть речь идет опять же о том, как «техническое» становится эстетическим, — а здесь важна каждая крупица опыта для нашей современной литературы, которая вплотную подошла к проблемам художественного освоения научно-технической революции.

Роман В. Кочетова состоит из шестнадцати глав и эпилога. Каждая глава, включает в себя от трех до шести подглавок. Легко заметить, что сцена общего ознакомления с заводом при помощи такого своеобразного популяризатора, как Скобелев, уложились в одну небольшую подглавку. А проблемы реконструкции раскрываются с первых и до последних страниц романа, но раскрываются во времени и «пространстве» прерывисто, то выдвигаясь на передний план, то отступая в тень, то опосредованно проявляясь в судьбе того или иного героя. При этом выдерживается принцип: от простого — к более сложному, от частного — к общему, а в итоге складывается целостная, художественно выразительная картина, свободная от докучного техницизма.

Писатель постоянно разнообразит приемы и средства изображения реконструкции завода, выявляя гуманистическое содержание научно-технического прогресса в условиях социализма. «Познавательно интересно, художественно значительно в романе то, — подчеркивал И. Лежнев, — что две взаимосвязанные и теснейше переплетенные между собой реконструкции — завода и человеческих душ — представляют собою одновременно и тему книги, и основной ее сюжет, и основной конфликт»[69].

Если помнить идеологическое, социально-психологическое и семейно-бытовое содержание романа, то подобная трактовка его темы, сюжета и основного конфликта представляется узковатой. Зато бесспорно суждение критика об одной из важнейших особенностей этого произведения — об изображении реконструкции завода и «реконструкции» человеческих душ в сложной взаимосвязи и переплетении.

Проследим некоторые вехи такого изображения.

Разговор о предстоящей реконструкции завода завязывается в тот же первомайский день, когда Илья Матвеевич палил из ружья в честь новорожденного «Журбака». Но пока из письма Антона люди узнают только то, что завод будет переведен на поток. Илья Матвеевич не очень охотно ведет разговор на эту тему, а Басманов вообще настроен скептически: заводик, дескать, старый, его «реконструировать — три пятилетки пройдет». Однако гости Журбиных призадумались, новость касалась каждого из них: «Если что-то будет меняться в жизни завода, разве ничто не изменится и в их личной жизни?»

Проходит какое-то время. Рассказана история жизни старого Журбина. Наконец, в один из воскресных дней в беседе с сыном Василием дед Матвей снова возвращается к письму Антона: «Антоха пишет — на поток, дескать... Ладно, на поток... Что это обозначает? Сборка крупными секциями, в цехах. Полная сварка, никакой клепки».

Итак, становится ясно, что завод будет переведен на строительство кораблей с цельносварными корпусами. Значит, клепке конец. А это не может не тревожить главу семьи: что же будут делать сын Василий и внук Алексей — первоклассные клепальщики? Куда деваться чеканщикам, сверловщикам? Да и другим будет туговато.

А чем, собственно, сварка лучше и надежней клепки? — вот еще один вопрос. И возникает он не у каких-то новичков и дилетантов, а у опытнейших кораблестроителей.

Дед Матвей беседовал с Василием о новшествах хотя и озабоченно, но все-таки в добром расположении духа — после стопки «столичной», сытного обеда и серии блестящих побед, одержанных над сыном за шашечной доской. А вот схватка между Ильей Матвеевичем и мастером участка Басмановым происходит прямо на стапеле, где возводятся корабельные корпуса. Вначале разговор идет миролюбиво, но и в нем Басманов решительно восстает против сварки.

« — Ведь что получается при сварке? Металл вязкость теряет? Теряет. И вот представь — корабль попадает в шторм баллов на десять — двенадцать. Тут его и на изгиб, и на излом, и на скручивание берет волна в испытание. Цельный металл, понятно, выдержит такую нагрузку, а сваренное место — бац! — и треснет.

— Он и по клепаному шву может разойтись, если так.

— Э, нет, Илюша! Заклепка — она что пружинка. Она придает корпусу эластичность. Случись что в наборе корабля, клепаные узлы встанут как щиты, как рессоры. А цельносварочный корпус затрещит по всем швам».

Резонно? Даже с точки зрения Ильи Матвеевича — вполне. Он тоже не уверен в надежности сварки, но уже получил от дирекции завода указание закладывать следующий корабль как «цельносварную океанскую коробочку». Начальнику участка ничего не оставалось, как подчиниться приказу. Узнав об этом, Басманов вскипел от гнева, он обвиняет Журбина в соглашательстве, нечестности, авантюризме. С этого и начинается острый конфликт между старыми неразлучными друзьями — настолько острый, что в дальнейшем он перерастет в разрыв, невыносимо тяжкий для обоих.

Значительно позже на стапеле снова «разгорелся жестокий спор» — теперь уже между Басмановым и инженером-технологом Антоном Журбиным. Басманов снова отстаивал клепку, говорил об эластичности клепаных конструкций, о хрупкости сварных швов.

Отстал ты, дядя Саня, возражает ему Антон, теперь не те времена, когда первый в мире электросварщик Николай Николаевич Бенардос пытался сварить кремлевский Царь-колокол; металл от угольных стержней углеродился — отсюда и хрупкость. А «теперь что шов, что цельный металл — одинаковая прочность».

Сварка — важная, но не единственная составная часть новой технологии. С введением ее на стапель будут поступать в готовом виде целые секции, сваренные и смонтированные в цехах. Все это должно существенно облегчить и ускорить труд мастеров на стапелях. Но все это не по душе Басманову. В чем же дело, неужели и впрямь этот замечательный старик стал консерватором и трусом?[70] Зина Иванова, слышавшая спор Басманова с Антоном, спрашивает:

«— Александр Александрович! Почему вы так против электросварки, против сборки секциями?..

— Зинаида Павловна, — ответил он, не отрывая глаз от реки, — скажу вам прямо: мне ли не верить в технику, когда я сам полвека занимаюсь техникой и за эти полвека увидел весь ее ход? Ведь галоши мы строили, а не корабли. Веры нет у меня в самого себя: выдержу ли такую ломку?.. Поздно мне ломать себя наново. Ильи-то Матвеевича я старше лет эдак на четырнадцать».

В день ухода Басманова со стапеля автор так прокомментирует его внутреннее состояние: Александру Александровичу казалось, что новая технология сомнет его; из почтенного, прославленного мастера он превратится в подмастерье, которого будут терпеть на стапелях только во имя его прежних заслуг и старости. Потерпят, потерпят, но не век же терпеть — и дадут отставку. Стоит ли дожидаться этого? Не уйти ли подобру-поздорову в док, где ремонтируют старые корабли. Там клепка, там все привычное, знакомое, родное. «Там его не затолкают, там, там место старому мастеру — со старыми кораблями. Старики меж собой поладят».

Так ломка устаревшей и утверждение новой технологии порой сопровождаются не только конфликтами, как это произошло между многолетними друзьями — Александром Басмановым и Ильей Журбиным, но и внутренними противоречиями, свидетельствующими об известной «болезни духа».

В отличие от технического прогресса в буржуазном обществе, неизменно пополняющего армию безработных и порождающего все более изощренные формы превращения рабочего в придаток машины, научно-технический прогресс при социализме поставлен на службу человеку, улучшает условия его труда, способствует его духовному развитию. Конечно, и здесь есть свои противоречия, но это противоречия роста. И даже временные «болезни духа», вроде басмановской, по существу, являются конкретным выражением этого роста.

С пуском «большого потока» Басманов возвращается на один из стапелей, объясняя это тем, что «осточертел» ему ремонт. Восстановлена в своей первоначальной чистоте и прочности дружба с Ильей Матвеевичем. Правда, остается неизвестным, как Басманов думает работать по-новому, какой духовный багаж приобрел для этого. Но на подобную «нагрузку» образ старого кораблестроителя и не рассчитан. Для него достаточно и того, что он несет в себе важную мысль: не всякий, кто не сразу принимает различные технические перевороты, непременно ретроград, консерватор или трус.

Герой Октября, который «министров-капиталистов под замок сажал», а потом доблестно прошел всю гражданскую войну; горячий патриот, с первых дней Отечественной неистово рвавшийся на фронт, но получивший резонный отказ: иди, отец, строй корабли, там твое место; беззаветный, самоотверженный труженик — какой же это «консерватор», а тем более «трус», испугавшийся нового?! Надо же учитывать и преклонный возраст Басманова, и привычку к сложившемуся десятилетиями ритму труда, и другие психологические факторы.

Образ Басманова был и остается полемичным по отношению к тем произведениям, авторы которых всякое неприятие каких-то новаторских, на их взгляд, методов труда и технических усовершенствований, не утруждая себя вдумчивым анализом психологии носителей этого неприятия, безоговорочно зачисляют их по разряду ретроградов и рисуют только черными красками.

Попутно отметим, что в романе В. Кочетова вообще нет почти обязательной для производственного романа тех лет фигуры рутинера и консерватора, как нет и традиционного образа зажимщика рационализации и изобретательства. Никто не мешает реконструкции завода — в худшем случае ее не принимают на каком-то этапе, как это было с Басмановым. Никто не ставит преград на пути изобретателя Виктора Журбина, конструирующего универсальный столярный станок. Напротив, Зина Иванова оказывает Виктору всемерную помощь, а потом к ним заинтересованно подключается и такой прежде ко всему равнодушный человек, как Скобелев. Писатель даже откровенно иронизирует над Скобелевым, который после удачного завершения работы над станком Журбина вошел, что называется, во вкус и пытается встать в позу этакого борца и защитника заводских изобретателей и рационализаторов. А защищать-то их, оказывается, и не от кого. Иное дело квалифицированная помощь — вот она нужна.

Во всем этом также виден один из полемических «выпадов» В. Кочетова против нормативности в художественном творчестве. Ведущая тенденция в жизни советского общества — всемерная поддержка подлинно нового, передового. Поэтому автор «Журбиных» счел возможным снять фигуру консерватора, ставшую «дежурной» в производственном романе, и сосредоточить свое внимание на изображении тех внутренних противоречий, которые испытывают в век стремительного технического прогресса порой даже опытные и честнейшие работники. В этом отношении особенно глубоко разработан образ Ильи Матвеевича.

Если переживания Басманова в период реконструкции завода показывают, как подчас трудно бывает представителям старшего поколения принять новое, непривычное, то Илья Матвеевич может послужить примером того, как это поколение при всех, вполне понятных, колебаниях и противоречиях находит в себе и силы, и волю, и энергию, чтобы преодолеть стоящие перед ним трудности и шагать вровень с веком.

Превосходный кораблестроитель-практик, «мастер добрых пропорций», как говорили о таких людях во времена Петра I, Илья Журбин не имеет какого-либо диплома об образовании. Подобно Басманову он тоже не в восторге от предстоящей реконструкции, однако уверен, что никакие технические новшества не пошатнут его положения и влияния в коллективе. «Как бы ни перестраивался завод, — отмахивается он вначале, — все равно без нас, старых мастеров, не обойдется». Только где-то в глубине души снова мелькнула мысль о «великой переплавке человеческой руды», начавшейся в 1917 году: хорошо-де рассуждать об этой переплавке вообще, «а дело-то поворачивается так, что, поди, и тебя самого возьмут в переплавку. Время такое...». Но эта зрелая мысль вспыхнула и погасла.

А погасла потому, что Илья Матвеевич твердо верит в свой многолетний практический опыт, притом такой опыт, что не он, рабочий, занимающий пост инженера, а дипломированные специалисты не считают зазорным обращаться к нему за советом. Об этом он сам не без гордости заявляет ученому-кораблестроителю Белову, ничуть не греша против истины. Не грешит здесь против истины и автор: не только в 30-е, но и в 40 — 50-е годы ввиду нехватки специалистов на командные должности в промышленности нередко выдвигались люди, не имевшие должного образования, и, однако, с честью справлявшиеся с порученным делом.

Есть у Ильи Матвеевича и исторический аналог, на который в нужный момент он любит ссылаться. В конце прошлого века объявило царское правительство конкурс на проект броненосца. Проектов в морское министерство нанесли гору. Рассмотрели их. Первая премия присуждена проекту под девизом «Непобедимый», вторая — проекту под девизом «Кремль». Вскрывают конверты с указанием фамилий авторов — и в том и в другом одно и то же лицо: Петр Титов. Рабочий Невского завода, не кончивший даже церковно-приходской школы. «Вот он, рабочий класс! — с гордостью говорит Журбин. — Академики тогдашние, царские-то, картузы перед ним, перед Титовым, скидовали».

Своенравному, гордому, но по-своему и скромному Илье Матвеевичу, конечно, и в голову не приходит сравнивать себя с этим самородком. Титов для Журбина — прежде всего заслон от тех, кто хотел бы поставить под сомнение деловые качества недипломированных практиков с их опытом и «нутром». А опыт, как и это знакомое во всяком творческом деле «нутро» (интуиция), пока еще не подводили Илью Матвеевича. Поэтому мало в чем поколебали его слова профессора Белова: «Опыт? Да, опыт — великая ценность. Но опыт еще далеко не все, что надо хорошему специалисту, особенно в наше время».

Однако первые же серьезные шаги коллектива по пути реконструкции завода пошатнули самоуверенность Ильи Матвеевича. Шли разные совещания и заседания, связанные с переходом на новую технологию, на них много говорили и спорили те самые инженеры, которые еще недавно работали у него, Журбина, практикантами, мастерами, у него учились, слушались каждого его слова, но теперь он почему-то не понимает их. На совещаниях сиди да помалкивай.

«Значит, — сказал самому себе Илья Матвеевич, — есть какой-то изъян в этой затее с потоком, раз я в нее вникнуть не могу».

Сказать сказал, а не утешило это, потому что чувствовал: со злости говорит, неправильно говорит».

В эти дни он и начал ощущать, что заводские дела вершатся как-то без него, — положение не только унизительное для Ильи Матвеевича, но и просто невыносимое, противоестественное. Не привык он ходить ни в последних, ни даже в середняках. «Место ему только в первом ряду. А для этого, получается, надо учиться, — так, что ли? Смешно сказать — человеку чуть ли не под шестьдесят— и учиться! Нет, это уж пусть они, другие, которые помоложе».

Однако и это заблуждение оказалось недолговечным. Как бы в продолжение своего спора с Журбиным Белов присылает ему книгу академика А. Н. Крылова «Воспоминания и очерки» с просьбой обратить внимание на такие-то страницы. Илья Матвеевич нетерпеливо находит их — посвящены они как раз П. А. Титову.

Ну что ж, все правильно: с двенадцати лет подручный у своего отца-машиниста на пароходах Петрозаводской линии; шестнадцати лет пошел в корабельную мастерскую Невского завода. А вот уже чертежник, дальше — плазовый мастер, помощник корабельного мастера и, наконец, корабельный инженер, у которого в кармане не то что инженерного диплома, даже свидетельства сельской школы — и того не было.

Илья Матвеевич с увлечением читал о новшествах, введенных в кораблестроение «подручным пароходного машиниста». Титов умел охватить своим умом весь огромный и сложный процесс созидания корабля. От души посмеялся Журбин, читая воспоминания А. Н. Крылова о том, как один из самых образованных корабельных инженеров того времени пытался перепроверять правильность размеров, которые Титов назначал «на глаз». «Поймать» этого удивительного народного умельца, уличить в неточности никогда не удавалось. Расчеты, произведенные по всем правилам науки, только подтверждали точность глаза Титова. «Вот ведь каков был человек! — ликует Журбин. — Вот что значит опыт, практика!»

И вдруг: что это такое? Возможно ли, чтобы Титов мог сказать: «Обучи ты меня этой цифири, сколько ее для моего дела нужно»? Но мало — сказать, возвратившись с завода, до поздней ночи просиживал за учебниками и задачниками. «Так, — рассказывал Крылов, — мы в два года прошли элементарную алгебру, тригонометрию, начало аналитической геометрии, начало дифференциального и интегрального исчисления, основания статики, основания учения о сопротивлении материалов и начало теории корабля. Титову было тогда 48 — 49 лет».

Долго раздумывал Илья Матвеевич над судьбой талантливого, но малограмотного русского человека, который по возрасту был немногим моложе его, но вот нашел же в себе силы всерьез заняться учебой. Значит, понадобилось. А при нынешних-то переворотах в технике эта «цифирь» еще нужней...

Что же делать? Учиться? А где, как и чему? С кем бы посоветоваться? Сын Антон, конечно, не откажет в помощи. Но в семье авторитет надо держать высоко — и виду не показывать, что зашатался. Сходить к директору, к парторгу? А вдруг не так поймут, скажут, к старости дело клонится, не подыскать ли ему работенку полегче, попроще. Перебрал в уме всех знакомых инженеров и остановился в своем выборе на Зине Ивановой: у нее и знания посвежей — только что закончила институт, и не болтлива — не выдаст «секрета» старого корабела.

Далее следует серия веселых эпизодов, посвященных «разведывательному» походу Ильи Матвеевича к Зине, а затем и самой учебе. Комизм этих эпизодов, освещенных хитроватой авторской улыбкой, определяется необычным положением героев: с одной стороны — могучий, но по-мальчишески непосредственный «мастер добрых пропорций», предстающий в качестве ученика; с другой — робеющая перед таким авторитетом еще неопытная девушка-инженер, выступающая в роли учительницы.

С тех пор дважды в неделю шествует Илья Матвеевич с Якорной улицы в Новый поселок, где живет Зина, то с удочками, то с банным веничком. Забавны эти ребячьи уловки старого мастера, предназначенные для отвода глаз чадам и домочадцам. Правда, последние не устают удивляться, что рыба почему-то перестала клевать, а заботливая Агафья Карповна только укоризненно ахает по поводу того, что муж слишком уж подолгу стал задерживаться в баньке — не молод ведь, как бы чего худого не вышло...

Так судьба Ильи Журбина переплетается с судьбой завода, переживающего второе рождение. Переплетение это несколько парадоксальное: один из самых опытных кораблестроителей менее всего причастен к описанию технологии дела. Мы постоянно видим Илью Матвеевича на «капитанском мостике» стапеля, но через него не раскрывается не только новая, в которой он пока что не компетентен, но и старая технология судостроения, в которой он чувствует себя как рыба в воде. Даже в тот «подходящий» момент, когда Зина Иванова, сбежав от своего «гида» Скобелева, лицом к лицу сталкивается с начальником стапельного участка и ожидаешь, что дальнейшее ознакомление с процессом производства будет передоверено авторитетнейшему судостроителю, — даже в этом случае автор» не «оправдывает» наших надежд и лукаво опускает «занавес».

И тем не менее образ Ильи Матвеевича органично вписывается в производственную проблематику романа, связанную с перестройкой завода. Первоначальная уверенность опытнейшего практика в том, что никакие реконструкции не коснутся его, не пошатнут его авторитета и влияния в коллективе; затем период смущения и растерянности, вызванный непониманием происходящих событий, когда он все больше начинает замечать, что «заводские дела вершатся как-то без него»; наконец, осознание причин такого нелепого положения для человека, привыкшего идти впереди, а в итоге страстная устремленность к знаниям, к теории, — все это с особой силой подчеркивает широту и масштабность технических преобразований на заводе, требующих духовного перевооружения людей.

Нет ничего удивительного в том упорстве, с каким учился Антон, а вслед за ним начал учиться Алексей. Но когда за школьные и вузовские учебники с таким же упорством и энергией берется большой мастер в солидном возрасте, — это впечатляет. Это говорит о том, что в нашу эпоху старым «багажом» не проживешь, что нельзя полагаться только на практический опыт, как бы ни был он велик. Хочешь идти в ногу с временем — постоянно учись, пополняй свои знания.

Образ Ильи Матвеевича с наибольшей полнотой и художественностью воплощает в романе мысль о закономерности «реконструкции души» человека в ходе преобразовательной деятельности. Однако эта «реконструкция» нисколько не нарушает эпической цельности, монолитности героя. Сомнения, противоречия, искания такой глыбищи, как Илья Журбин, — это не пресловутые «червоточинки», а отражение своеобразного пути развития передового советского рабочего из поколения строителей первых пятилеток на рубеже научно-технической революции. Появление «Журбиных» примерно совпало с ее началом, что придает роману особое значение. Путь Ильи Матвеевича в новых исторических условиях — это путь дальнейшего духовного роста и устремления к знанию, к слиянию практики с теорией. При всей оригинальности и неповторимости характера Ильи Журбина типичность его очевидна.

Жизненную достоверность героев произведения, глубину анализа их внутреннего мира по достоинству оценил и журнал, ранее относившийся к книгам В. Кочетова более чем скептически. «Прелесть романа в том, — писала Л. Михайлова в «Новом мире», — что его герои действуют непосредственно, что, как и в жизни, они переживают минуты взлетов и сомнений, заблуждаются, снова и снова учатся, совершают замечательные дела»[71].

Учится отец, учится и младший сын Алексей, ввиду реконструкции завода вынужденный переквалифицироваться из клепальщиков в сварщики. Осваивая новую профессию, он все больше заинтересовывается общими проблемами кораблестроения. Именно с этих пор началось его духовное сближение с Антоном. Прежде Алексей как-то стеснялся оставаться со старшим братом наедине — не о чем было говорить. Он любил Антона, уважал его, но робел перед ним. Теперь эта робость прошла, отныне для разговоров у братьев была неисчерпаемая тема: кораблестроение.

Однажды Алексей решился расспросить Антона «о принципах реконструкции завода, о перспективах на будущее...».

И только теперь, к финалу романа, синтезируя частные, разрозненные сцены и сведения о смысле и характере реконструкции, дается обобщенная картина того, каким должен быть и будет завод после перевооружения его на основе новейших достижений отечественного и мирового кораблестроения. Писатель избирает для этого объяснения наиболее подходящий момент с точки зрения готовности Алексея понять суть реконструкции, да и читатель к этому времени «нахватался» вполне достаточных сведений, чтобы с пониманием и интересом выслушать беседу братьев.

Если со старой технологией чуть шаржированно (но с серьезными «корректировками» Зины Ивановой и автора романа) нас знакомил далеко не положительный герой Скобелев, то принципы новой технологии излагает сам автор проекта реконструкции завода — инженер Антон Журбин. Естественно, здесь совсем другие приемы объяснения и другой язык — экономно-сдержанный, деловитый, насыщенный технической терминологией. Однако и Антон в меру возможностей старается быть доходчивым в своих пояснениях.

Разложив на столе своей заводской конторки чертежи, Антон начал растолковывать брату суть дела:

«— ...Я тебе скажу так: корабли запроектированных для нас типов будут разбиты примерно на сто двадцать, на сто сорок, в большинстве своем объемных, секций... Все эти сто двадцать частей, из которых состоит корабль, будут собираться предварительно. И как, где собираться? В цехе, под крышей...

— А вот про позиционный метод я слышал — он что такое? — спросил Алексей.

— Позиционный? Поточно-позиционный. Вот для чего у нас и организуется большой поток. Секция как будет собираться? В максимальной степени готовности, так, чтобы на стапеле оставалось соединить секции — и корабль готов».

Писатель обходится сжатой, немногословной беседой братьев, поскольку основы новой технологии в своих главных звеньях уже прорисованы в предыдущих сценах, разговорах и спорах героев. Здесь же остается только скрепить эти звенья воедино — и картина в общих чертах ясна. Смысл «большого потока» заключается в том, что на стапеле производится сборка секций одного корабля, а в цехах готовятся секции другого, третьего, четвертого. «Стапель не будет гулять ни одного дня. Вот мощь какая!» — говорит Антон.

Реконструкция завода, понятно, предполагает перестройку и расширение существующих цехов, возведение новых, прокладку поточных линий и коммуникаций. Автор не обходит и эту сторону дела, проявляя творческую находчивость и изобретательность в ее освещении. Начинает он с описания притока все новых и новых отрядов строителей, что еще раз подчеркивает масштабность предстоящих работ, в результате которых завод, по существу, будет построен заново. В этом описании снова ощутима преемственность и глубинная связь с литературой 30-х годов, любившей живописать «великие переселения народов», вызванные строительством первых гигантов нашей индустрии, гидростанций и новых городов. Да и само ядро строителей — из тех же славных времен.

«Каждое утро в город, к вокзалу, мчались грузовики и возвращались с людьми, которые неторопливо, деловито складывали на площади возле памятника Ленину сундучки и видавшие виды, перевязанные толстыми веревками чемоданы, закуривали, осматривались, ожидая работников отдела кадров и комендантов общежитий. Не впервой приходилось им приезжать в незнакомые места. Вот так же, степенно покуривая, сидели они когда-то на своих сундучках среди горячих просторов Южного Урала, — после их отъезда там, в степях, оставались новые города и домны. Так же окидывали опытным глазом днепровские берега, которые им предстояло соединить плотиной Днепрогэса, так же появлялись на Севере, на Алтае, в пустынях Прибалхашья, на Амуре, — и советские картографы, придя в эти места после них, вынуждены были переделывать. и перепечатывать географические карты страны».

Кстати, если говорить об элементах публицистики в романе, то этот пример типичен. Публицистика в «Журбиных» носит характер крупных обобщений, она образна, выразительна, проникновенно-лирична, одухотворена любовным отношением к человеку труда.

Бывалые строители приступают к делу, и завод начинает преображаться. Но прежде чем это произойдет, автор дает общую панораму завода, показывая его таким, каков он есть и каким должен быть по своей планировке согласно проекту реконструкции. Панорама набросана с «высоты птичьего полета» — не столь уж высокого, скрывающего многие важные детали, но и не так уж низкого, лишающего возможности обозреть картину в целом.

Антон, любивший в час досуга посидеть в «голубятне» стапельного крана родной тетушки Натальи, в один из ясных дней ранней осени наблюдает отсюда «картину, виденную-перевиденную, но всегда для него новую и прекрасную». Однако, как бы ни была прекрасна эта картина, близкая и родная со времен юности, Антон смотрит на нее глазами инженера-новатора и зримо представляет те изменения, которые произойдут в результате реконструкции завода. Исчезнет хаотичность расположения цехов, оставшаяся от прошлого как следствие стихийного роста предприятия в различные периоды его истории. Параллельно главному заводскому проспекту будет проложен новый — к двум новым стапелям; корпусный цех расширится; заготовительные цехи и мастерские выстроятся в линию — через них пройдут пути непрерывного потока материалов, заготовок, собранных секций...

Это пока еще мечта, описанная в седьмой главе романа. А в тринадцатой тем же приемом, но глазами другого героя показана картина воплощения этой мечты в реальность. Парторг Жуков, тоже любивший подниматься в будочку стапельного крана, с удовлетворением отмечает, что панорама завода «заметно изменилась с прошлого года». Не повторяясь, к увиденному «мысленным взором» Антона писатель добавляет немного, но весьма важных штрихов: корпусообрабатывающая мастерская уже соединилась с огромным цехом секционной сборки; между этим цехом и стапельными участками пролегли рельсовые пути, по которым, подавая секции на стапель, будут ходить специальные катучие площадки и краны; бок о бок с Ладой роется котлован под док — с помощью этого дока облегчается и сборка и спуск корабля на воду.

И тут же крутой, но «по-кочетовски» естественный и органичный переход от технологии к людям: «Жуков смотрел на кровли цехов, на крыши старого поселка и городских кварталов, подступивших к заводу, но видел не кровли, не крыши, а людей, которые под ними трудились и обитали... Все разные, самобытные, со своим норовом, со своими характерами, мыслями, стремлениями. Но вместе они составляют коллектив, могучую силу, которая строит не просто корабли — нечто более значительное и великое».

В романе постоянно ощутима эта атмосфера гуманизации, одухотворения производственных процессов как в целом («реконструкция» человеческих душ), так и в частностях. Объективно изображенный факт или явление часто служат автору поводом для широких обобщений социального и нравственно-этического характера. Эта черта, присущая многим страницам романа, с особой выразительностью проявляется в заключительных главах.

Реконструируясь на ходу, завод достраивает последний океанский корабль по старой технологии и одновременно готовит секции для корабля, который ознаменует начало работы по новому методу...

Наконец, настал долгожданный день. Коллектив завода в сборе. На торжество прибыло немало гостей и представителей высоких инстанций. Старый завод на Ладе привлек всеобщее внимание, потому что из старого он превращался в новый.

Торжественно трубит оркестр. Министр перерезал ножницами красную ленточку у выхода из главного цеха сборки секций — и «большой поток» пошел.

«Большой поток пошел, и в тот же день многие на заводе поняли, что в их жизни совершаются крутые изменения. Пусть неплохо они работали, пусть даже хорошо, но уже и «хорошо» не годится, надо «отлично».

Вот когда Илья Матвеевич в полной мере осознал свою ошибку: зря он сетовал на то, что с реконструкцией завода сузится, измельчает задача стапельного участка, а вместе с тем и его роль как начальника этого участка. Отныне расхаживать по стапелю да рассуждать о том, о сем не придется. Прежде корабль мог простоять на стапеле лишних два-три месяца — и ничего страшного: цехи все равно работали с полной нагрузкой — готовили материалы, оборудование и механизмы для следующих кораблей. «Теперь застрять со сборкой на стапеле — значит остановить большой поток — главную заводскую артерию». Да, задача! Надо перестраиваться, нужны новые навыки. И новые знания.

Конечно, прочитав роман В. Кочетова, не станешь знатоком судостроения, тем более что ныне оно ушло далеко вперед даже по сравнению с «большим потоком», описанным в «Журбиных». Но автор и не ставил перед собой задач научно-технического просветительства — для этого есть другие формы и средства, с которыми литературе — «человековедению» — соревноваться совершенно незачем. Однако для решения своей творческой задачи писатель, основательно изучив труд корабелов, воссоздал производство широко и разносторонне. Задача же состояла в том, чтобы раскрыть гуманистическое содержание научно-технического прогресса при социализме, показать те существенные перемены, которые происходят в душах людей в ходе этого неуклонно развивающегося процесса. Правдиво отражая взаимосвязь и взаимозависимость человека-труженика и социалистического производства, писатель расширил и углубил социально-психологическое содержание романа.

Когда критики пишут о теме труда в романе В. Кочетова, то нередко ограничиваются ссылкой на сцену, показывающую работу Алексея Журбина как клепальщика. Остановлюсь на этой сцене и я, но не только для того, чтобы показать мастерство писателя в изображении индивидуального труда. И до «Журбиных» было немало произведений, в которых неплохо описывался труд сталевара, шахтера, монтажника, строителя и т. д. Но беда многих из этих произведений состояла в том, что индивидуальный труд изображался изолированно, в отрыве от общего производственного процесса, — сам завод, шахта, стройка оставались только фоном, подчас основательно размытым. «Журбины» — один из первых романов послевоенных лет, в котором индивидуальный труд описывается как необходимое звено в общей цепи производственного процесса. Отсюда — многообразие профессий, представленных в романе.

Часто рабочие семьи, говорит автор, имеют определенный «семейный профиль»: отец токарь — и дети токари, отец литейщик — и дети литейщики, отец столяр — и дети пилят, строгают, точат древесину. Иной раз преемственность профессии идет не только от отца, но и от деда, и даже прадеда. У Журбиных такого «семейного профиля» не было, или, вернее, он не сводился к одной профессии, а охватывал чуть ли не все судостроение в целом. В семье были разметчики, столяры-модельщики, клепальщики, сварщики, судосборщики — представители всех главных специальностей, необходимых при постройке корабля. Когда на завод приезжали корреспонденты газет, директор так и говорил: «Журбиными поинтересуйтесь. Одни могут корабль построить. Даже технолога своего имеют».

Из двух указанных разновидностей семейной профессионализации, распространенных в рабочих поселках тех, теперь уже далеких дней, писатель избирает второй, потому что он открывает бо́льшие возможности как для изображения различных форм индивидуального труда, так и для выявления личного вклада каждого из Журбиных в общественное производство. М. Кузнецов имел все основания утверждать, что в своем романе В. Кочетов «дал новый вариант трудового коллектива — рабочую советскую семью, с ее традициями, бытом, моральными нормами, ее связь с заводским коллективом»[72].

Почетное место Журбиных в судьбах родного завода и производственном процессе доказывать не приходится.

Трудовой путь Матвея Дорофеевича в основном позади. Как известно, вместе с сыновьями-погодками Ильей и Василием он возрождал завод после гражданской войны, потом стал лучшим разметчиком. Теперь дед Матвей переживает личную драму: кончилась его трудовая жизнь, не может он больше висеть на шее у жены Кости — Дуняшки, которая каждый день переделывает всю его работу. И даже когда чуткие руководители завода назначают его «ночным директором»[73], он полагает, что это просто одна видимость, что отныне он сторож, самый обыкновенный сторож. Вскоре, однако, оказалось, что доскональное знание завода и рабочая сметка дают этому «сторожу» возможность смело и безошибочно решать многие производственные вопросы, возникающие по ночам.

День ото дня растет авторитет второго «директора» в глазах руководителей и всего коллектива. И Матвей Дорофеевич снова воспрял духом. «Совсем еще недавно, когда его корили в ошибках на разметке, к нему подкрадывалось прежде неведомое чувство: непонятно почему, он начинал смотреть на сыновей и даже на внуков снизу вверх, будто его укоротили наполовину. Теперь к деду Матвею вернулся его прежний богатырский рост». Такова исцеляющая сила труда, осознание своей необходимости людям.

О месте Ильи Матвеевича в общем «рабочем строю» сказано, кажется, уже достаточно. Здесь необходимо только отметить такую черту его характера, как хозяйственность и распорядительность, необыкновенную требовательность к себе и другим. Начальники цехов знали, что не выполнить в срок заказы Журбина — значит навлечь на себя уйму неприятностей. Десять раз проверит и перепроверит ход выполнения заказа. Поэтому его стапель всегда был обеспечен всем необходимым, и даже с запасом. Басманов иногда ворчал: «Рабочий ты человек, Илья... А погляжу, бывает, — кулак кулаком. Все бы только тебе да тебе.

— Надо разницу понимать, Саня. Кулак себе тащит, я — для дела. Каждый должен драться за дело, на которое поставлен. Иначе он шляпа. Я шляпой быть не желаю».

Трудно что-либо возразить против этого, тем более что Илья Матвеевич крайне далек от какого-либо рвачества хотя бы и во имя общего дела.

Один из героев главного события в романе — перестройки завода — Антон Журбин, инженер-технолог, автор проекта реконструкции. Волевой, напористый, Антон человек большой эрудиции и масштабных замыслов. Ему уже мало «большого потока»: он мечтает о настоящем конвейере в кораблестроении, — как на тракторных или автомобильных заводах. «Слишком велика разница между автомобилем и кораблем, Антон Ильич», — возражает ему директор завода. Почему же, отвечает Антон, если «готовить корабли сериями, — конвейер возможен. Он необходим. Иначе рост нашего флота будет отставать от наших потребностей».

К сожалению,автор недостаточно раскрыл Антона в действии. Разъяснение своего проекта в беседе с Алексеем и появление время от времени в цехах — этого, конечно, недостаточно для героя, призванного, по замыслу, стать и практическим организатором реконструкции завода.

Труженики до мозга костей, герои романа и сами работают на совесть, с завидным мастерством, и умеют ценит эти качества в других. С восхищением наблюдает только что прибывшая на завод Зина Иванова за четкими, слаженными действиями бригады клепальщиков.

Обычно такие бригады состояли из бригадира, одного подручного и одной горновщицы. Тут Зина увидела двух горновщиц и сразу поняла — почему. Подручный едва успевал хватать у них раскаленные стержни и вколачивать ручником в отверстия, просверленные в листах обшивки. Бригадир, как только перед ним вспыхивал малиновый глазок заклепки, мгновенно приставлял к нему обжимку молотка — слышалась сначала глухая, затем, по мере остывания металла, звонкая пулеметная дробь, а в соседнем отверстии уже загорался новый жаркий глазок. «Быстрота работы захватила Зину. Она не могла оторвать взгляда от рук бригадира. Каждое их движение было настолько рассчитано, будто руки и молоток составляли единое целое. Перед Зиной как бы текла стремительная лента конвейера». Девушке-инженеру очень хотелось бы поговорить с бригадиром, «но никогда, казалось, не остановит он ленту сумасшедшего конвейера».

Однако в полной мере мастерство и новаторство Алексея Журбина засияло только в контрастном сопоставлении. Не чуравшаяся никакой «черновой» работы, связанной с кораблестроением, Зина еще в годы студенческой практики основательно овладела пневматическим молотком и теперь тоже решила блеснуть своим искусством. Алексей с недоверием отнесся к ее просьбе, однако вручил ей молоток. «Зина не сомневалась в своем умении клепать. Она смело нажала курок, но, когда молоток затрепетал, забился в ее руках, как большая тяжелая рыбина, — растерялась. Конец стержня заклепки пополз куда-то в сторону; будто масло, он размазывался по листу, и вместо аккуратной замыкающей головки получилась отвратительная лепешка.

— Что такое, в чем дело? — Зина поспешно выключила воздух и, перепуганная, взволнованная, оглянулась на Алексея. —Я не виновата, виноват ваш молоток... Фу, ерунда какая!»

Зина в этом конфузе действительно «не виновата»: она училась клепке на обычном пневматическом молотке, а этот реконструирован Алексеем в такой степени, что с его помощью произведен «чуть ли не переворот на стапелях», и пользование им требует особых навыков.

Так, образно, живописно изображается труд молодого стахановца и плоды его рационализаторской мысли.

Но вот с реконструкцией завода приходит конец клепке, и теперь уже Алексей, вынужденный менять профессию, с доброй завистью присматривается к работе брата Константина — электросварщика экстракласса.

Собственно, басмановское: «Знают Журбаки свое дело, знают, черти!» — сказано еще до описания мастерства Алексея, и сказано именно в связи с Костей. Но там пока что речь шла о его «трудовом режиме», включающем по окончании смены тщательную подготовку к завтрашнему рабочему дню. За работой же Константина Алексей наблюдает намного позже.

Автор и здесь прибегает к приему контраста: вместе с Костей в качестве его подручного трудится Игорь Червенков — юноша образованный, добросовестный, но все-таки пока еще ученик.

«У Игоря движения были точные, рассчитанные и такие отчетливые, будто их ограничивал невидимый шаблон...

А Костя... Костя держался, как держится знаменитый скрипач. Он не смотрел в ноты. Он работал легко, свободно. Алексей даже подумал: «С вариациями». За его движениями было невозможно уследить, они не отделялись одно от другого».

В этих сравнениях с образами и понятиями из области музыкальной культуры чувствуется несколько прямолинейное следование завету Горького об изображении труда как творчества, как искусства. Вероятно, интуиция художника, в конце концов, «опротестовала» такое решение, потому что далее развертывается более «прозаичное», но зато и более четкое сравнение труда мастера и ученика:

«Есть такие учебно-физкультурные фильмы. Показывают в них, например, пловца, который прыгает с вышки. Прыгнул, пролетел ласточкой, скользнул в воду — и не поймешь, что он там делал, чтобы совершить такой красивый прыжок. Но вот эти же кадры идут перед тобой в замедленном темпе, ты видишь, как пловец собирает каждый мускул, как он подскакивает на носках, как раскидывает в воздухе руки, как изгибает тело, — все видишь. Может быть, Игорь — это и есть замедленный Костя, и не у Кости, а у Игоря стоит сначала поучиться?

«Нет уж, — сказал Алексей себе, — учиться, так учиться у настоящих мастеров. Подмастерья натаскают, а не научат».

«Учебно-кинематографический» вариант сравнения работы мастера и подмастерья здесь оказался более уместным, нежели «изысканное» сравнение со скрипачом, поскольку Алексей пришел не просто полюбоваться искусством брата, а с заранее поставленной целью — учиться электросварке.

При всей художественной неравноценности двух сцен, изображающих работу Алексея и Кости, они характерны для композиции и системы образов романа: в известный момент на передний план выдвигается представитель той профессии, которая является важнейшим звеном в производственном процессе. При старой технологии таким звеном была клепка — и потому в центре внимания оказалась работа Алексея и его бригады; с новой технологией пришла электросварка — и на передний план выдвигается труд Кости и его подручного. Соответственно и сам Костя, находившийся в тени, на «периферии» повествования, начинает занимать в нем все более заметное место. Он учит электросварке не только младшего брата, но и его друзей; через него раскрывается технология этой профессии, о которой Алексей, почесывая затылок, думает: «Насколько же электросварка сложнее клепки...» Полнее раскрываются и личные качества Кости с его высокими представлениями о чести и достоинстве советского рабочего, с его жизнелюбием и добротой.

Дед Матвей, занимавший почтенное место в первых главах романа, с утратой своего положения на производстве сникает, «укорачивается» и даже в семье его как-то не слышно и не видно. Но с назначением «ночным директором» старик все больше входит в заводские дела, снова распрямляется во весь рост и опять начинает играть видную роль в повествовании.

Еще пример, свидетельствующий о том, что такая передвижка героев с «периферии» на видное место — не просто удачная случайность, а сознательно избранный художественный прием.

Второй сын старого Матвея, Василий, тоже долгое время пребывает где-то на втором или даже третьем плане. По, профессии он клепальщик и как таковой не представляет для автора особого интереса — все необходимое о специфике этой профессии уже сказано в связи с образом Алексея. Но мы уже знаем, что Василий Матвеевич — человек гуманный, душевный, политически развитый. Не случайно Матвей Дорофеевич каждое воскресение проводит у этого сына, живущего с женой отдельно от остальных Журбиных. С Василием можно по душам поговорить о семейных и заводских делах, побеседовать о положении в сражающихся за свободу странах Азии, попутно обругать поджигателя войны Уинстонишку, как презрительно именует дед Матвей Черчилля.

Все эти человеческие, а также деловые и организаторские качества Василия Матвеевича хорошо известны не только Журбиным, но и коллективу завода. Поэтому, когда возник вопрос, где взять настоящего руководителя заводского клуба, который по своим архитектурным достоинствам, вместительности и удобствам равен лучшим Дворцам культуры, но работу которого усердно разваливает вот уже шестнадцатый заведующий, взор партийной и профсоюзной организаций остановился именно на Василии Журбине. И как яростно ни сопротивлялся он предложению занять этот пост, полагая, что кадровому рабочему даже вроде бы и неловко заниматься столь «легкомысленным» делом, ему все же пришлось согласиться.

Как же раскаивался Василий Матвеевич в том, что «дрогнул» и «уступил» парткому и месткому, когда в первый раз пришел в клуб в качестве заведующего и обозрел ту мерзость и запустение, которые развели здесь шестнадцать предшественников!

Однако память невольно вернула его к тем далеким временам, когда он, пятнадцатилетний парнишка, стоял часовым, охраняя вход в заднее помещение грязной пивнушки. У дворян тогда были свои клубы — дворянские собрания, у офицеров — свои, у маклаков тоже какие-то «деловые» клубы. А у рабочего класса? Пивнушки да трактиры. Но какие люди тайно собирались в темных конурах этих трактирчиков! В них составлялись планы забастовок и политических выступлений, в них рабочие встречались со своими вожаками и учителями — революционерами-подпольщиками. «Подумать только! — в тесных, темных клетушках вызревали идеи, потрясшие весь мир. А тут дворец! — И что в нем?.. Танцульки да радиолы. Завоевали право иметь такие дворцы, кровью за это право заплатили, жизнью, тяжелым трудом первых лет после революции...

Василий Матвеевич даже кулаки сжал».

И революционный дух воспоминаний нового заведующего клубом, и заключающий их жест — знаменательны. Матвей Дорофеевич всегда учил детей, а теперь учит внуков жить с «засученными рукавами». Но вот дело дошло уже до «сжатых кулаков»! Значит, жди какого-то переворота.

И мы не ошибемся в этом предположении. Василий Матвеевич взялся за дело столь горячо, «по-журбински», что с помощью парткома и профкома за сравнительно короткий срок превратил заводской клуб в подлинный очаг культуры, работающий живо, интересно, поистине новаторски.

С этого периода, обозначившего новую веху в жизни и работе героя, образ Василия Журбина становится одним из самых заметных и художественно значительных.

Могут сказать: да, этот пример тоже убеждает в том, что прием сдвига персонажей с теневого на передний план в связи со значимостью их дела является у автора произведения вполне осознанным, а не интуитивно-художественным, но, к сожалению, новое дело Василия Матвеевича не имеет отношения к теме нашего разговора — к производственной проблематике романа...

Имеет. И самое непосредственное. Однажды заведующий клубом появился в главном «ковчеге» Журбиных, чувствуется, не без умысла (в доме появилась профессиональная актриса Вера Барабина, жена Антона, крайне необходимая Василию Матвеевичу для руководства драматическим кружком).

«— Беда с тобой, Вася! — сказал ему Илья Матвеевич. — Прижимистый мужик. Ты, гляди-гляди, всех нас в кулак зажмешь со своим клубом. Народ поговаривает — клубу такое внимание стало, что вроде он и не клуб, а главный цех завода.

— Правильно. По затратам он не дешевле корпусной мастерской обошелся. Правильно — цех!

— Начальник, значит, клубного цеха?

— А что ты думаешь! К тому же — главного цеха! В тех цехах с металлом, с деревом имеют дело. В моем — с человеком».

Комментарии, как говорится, излишни.

Только недопониманием такой особенности в развитии некоторых персонажей романа, как их прямая или косвенная зависимость от места и значения в общественном производстве, можно объяснить сетования отдельных критиков 50-х годов на то, что образы Кости и Василия Матвеевича оказались «недорисованными», «оставленными в тени»[74]. Однако уже и тогда А. Турков отметил, что история возрождения заводского клуба, связанная с именем Василия Журбина, рассказана столь живо и интересно, что имеет «принципиальное значение»[75]. Видимо, критик почувствовал зависимость полноты воплощения характера от глубины изображения его общественно-производственной деятельности.

В. Кочетов постоянно разнообразит приемы изображения человека в труде. Совершенно по-иному, нежели мастерство Алексея или Кости, показан высокий профессионализм их старшего брата Виктора. Краснодеревщик, он стал специалистом по изготовлению из дерева моделей, по которым отливаются в металле различные части для механизмов корабля. Однако мы не видим Виктора за изготовлением хотя бы одной из этих моделей. Описана только его влюбленность в свою профессию, да и то необычно — как влюбленность в материал, с которым он имеет дело. Нельзя сказать, что он не замечал суровой красоты вековых сосен, не слышал веселого шума молодых березок и дубков, не любовался лиственницами и ясенями на улицах приморского поселка и города. Однако для него все это только «внешность дерева». Виктор Журбин «больше любовался его «душой», перед ним распахивались «души» берез, грабов, ольх, чинар, пихт, пальм, деревьев, которые называются: красное, розовое, черное, палисандровое... Сколько в этих «душах» потемок!».

Это — лирика мастера, который хорошо знает «душу» обрабатываемого материала, — его достоинства и недостатки, его красоту и «потемки»: кривизну, косослой, суковатость, трещины и т.д. Главное же дело Виктора раскрывается не в какой-то конкретной операции модельщика, а в длительном и упорном движении к поставленной цели. Он работает над изобретением универсального столярного станка, на котором, меняя режуще-строгальный инструмент, можно было бы производить целый комплекс операций.

Верный правде жизни, писатель и в данном случае взял за основу реальный факт. В одном из своих выступлений, противопоставляя меркантильности буржуазных специалистов бескорыстие и коллективизм советских рабочих и инженеров, В. Кочетов рассказал о ленинградском столяре-модельщике. Это был модельщик высшего класса. Он десятки лет работал вручную, был вне всякой конкуренции, полнейший монополист. Он мог бы, если бы этого хотел, диктовать заводской администрации любые условия, и ему платили бы любые деньги, такой он был мастер. Он обладал тем, что называется «золотые руки». И вот взял человек и сконструировал станок, который стал выполнять все, что когда-то могли делать только «золотые руки»[76].

По ходу работы над изобретением выявляются многие привлекательные качества Виктора: интеллектуальность, целеустремленность, подвижническая трудоспособность, сердечная признательность специалистам, помогающим ему в расчетах. И — необычайная скромность. Он был изумлен, когда услышал от директора завода, что решено выдвинуть его на соискание Сталинской премии: ценное, мол, изобретение.

«— На Сталинскую премию? — Виктор вытащил платок из кармана, вытер зачем-то лицо, словно оно было мокрое. — Да что вы, Иван Степанович! Не надо».

Пришлось директору призвать на помощь Жукова.

«— Ну-ка, объясни парторгу Центрального Комитета партии, почему не надо.

— А тут нечего и объяснять. Станочек наш — такой крохотный винтик в советской технике, что его в увеличительное стекло надо рассматривать. Вот и все объяснение.

— Впервые слышу подобную критику собственной работы!»

С введением «большого потока», а значит, с ускорением выпуска кораблей, модельная мастерская грозила превратиться в узкое место. Изобретение универсального столярного станка оказалось крайне своевременным. Так напряженный труд Виктора Журбина влился в общий процесс преобразования завода.

Заинтересованные изобретением молодые столяры, а затем и старые мастера все чаще стали собираться вокруг Журбина с просьбой рассказать о станке, о новом методе работы. Виктор рассказывал с увлечением. И как-то сама собой, стихийно, возникла, а потом утвердилась в своих правах школа столяров-скоростников во главе с изобретателем, удостоенным Сталинской премии.

И это как правило: Журбины не только учатся и переучиваются сами, но и охотно помогают другим овладевать новыми профессиями и передовыми методами труда.

Конечно, герои романа, кораблестроители, озабочены прежде всего технической учебой, особенно в такой ответственный период, как реконструкция завода, требующая от людей новой выучки, новых методов труда, порой перемены профессии. Однако не правы авторы одной из коллективных работ, утверждавшие, что «писатель сузил задачу, истолковав перестройку завода и людей только как задачу повышения технических знаний»[77].

Это утверждение вступает в ясное противоречие с фактами. Напомню, что Илья Матвеевич консультируется у Зины Ивановой только по физике и математике, а историю, географию, биологию успешно осваивает самостоятельно. Алексей, чтобы поступить в десятый класс вечерней школы, разумеется, изучал полный курс школьных наук, а в вузе, где он учится на заочном отделении, как известно, кроме специальных, преподаются и основополагающие общественные науки. Костя занимается в вечернем техникуме, где тоже не обходится без этих наук. Тоня закончила десятилетку и поступает на биологический факультет университета. Зина Иванова, став женой Виктора, восхищается начитанностью мужа: «Историю, литературу он знает, пожалуй, лучше ее, Зины, окончившей десятилетку и институт». Василия Матвеевича, рабочего высокой культуры, с назначением заведующим заводским клубом само положение обязывает ежедневно заниматься вопросами культуры и искусства.

По-своему учится даже «патриарх» семьи. Страницы, посвященные беседе Матвея Дорофеевича с Жуковым, начинаются как раз с того, что парторг увидел старика за чтением книги «В помощь изучающим историю партии». А если учесть пристрастие В. Кочетова к парадоксальным и «озорным» ситуациям, то нельзя без понимающей улыбки не вспомнить и тот факт, что «ночной директор» на досуге любознательно почитывает «Советскую энциклопедию». Дед Матвей — «энциклопедист», — куда же дальше!

Напомню также, что все молодые Журбины увлекаются спортом: Виктор — штангист, Костя — велосипедист и яхтсмен, Алексей — гимнаст, Антон до ранения на войне был отчаянным футболистом.

Вообще, круг интересов этой рабочей семьи для своего времени широк.

Не утруждая себя аргументацией, авторы упомянутой книги, по-существу, перечеркнули эстетический идеал писателя, последовательно утверждавшего в своем творчестве всесторонне, гармонически развитую личность.

Становление такой личности происходит в нашем обществе по мере роста благосостояния и культурного уровня народа, стирания существенных различий между физическим и умственным трудом. Научно-технический прогресс ускоряет стирание этих различий. Отмечая этот процесс, В. Кочетов писал, что «труд советского рабочего во многом утратил прежние отличия от труда умственного», что «возникла и растет интеллигентность физического труда, рабочий-интеллигент становится типичным рабочим в нашем обществе»[78]. Это говорилось в статье «Черты советского рабочего» в 1959 году, но в художественной практике писатель начал раскрывать процесс стирания различий между физическим и умственным трудом намного раньше, и прежде всего — в «Журбиных».

Если литература 30-х годов широко отразила рост социалистического самосознания масс, то герои романа В. Кочетова уже вступили в тот исторический период, когда появились необходимые предпосылки для становления разносторонне, гармонически развитого человека. Процесс этот сложный, требующий длительного времени; он успешно продолжается сейчас, будет все глубже развиваться в грядущем. Не исключено, что уже некоторым современным читателям духовный мир Журбиных может показаться несколько «простоватым», недостаточно «утонченным». Но тут уж они ни при чем — сыновья и дочери своего времени, они, по существу, стоят у истоков того великого исторического процесса, который увенчается Человеком бесклассового общества. В этом и состоит историзм писателя: он изображает передовую рабочую семью любовно, но не отступая от правды жизни и времени.

При постоянно возрастающих объективных условиях для формирования в нашем обществе гармонически развитой личности многое, безусловно, зависит и от самого человека: от его отношения к жизни и труду, от его заинтересованности делом, умения определить свое призвание, настойчивости в достижении поставленных перед собой целей и т. д. Важная составная часть духовного облика человека — его нравственные качества. Труд, «все разрешающий труд», по Горькому, — ключ ко всем тайнам жизни, в том числе и к решению нравственных проблем. Именно в этом аспекте рассматривает В. Кочетов ряд личных конфликтов и драм.

Некоторые критики выражали недоумение по поводу разлада между Лидой и Виктором: непонятна, мол, причина их разрыва, недостаточно мотивирована. А чего же тут непонятного? Труженики с головы до ног, Журбины и дома продолжают жить интересами и заботами завода: обучают друг друга, делятся опытом, что-то конструируют, изобретают, спорят, проводят в своем «ковчеге» целые рабочие «совещания». Лиде все это не по душе, все это чуждо ей. Она даже бросает мужу обвинение в эгоизме: «Вы думаете только о заводе, вы заботитесь только о кораблях! Только о том, что интересно вам. Вам! Это и есть эгоизм! А если у меня другие интересы, значит, на меня плевать!.. Да, плевать?..»

Лида, конечно же, не права. Кого-кого, а обвинить в эгоизме Журбиных можно только сгоряча; да и «плевать» на женщину в этой славной семье крайне опасно. Просто в этом доме Лида, как говорится, «не ко двору». Она совершенно равнодушна к кораблестроению, не понимает влюбленности мужа в свое дело («любая доска для него интересней, чем я»); ее возмущает одержимость Виктора как изобретателя: даже по ночам вскакивает, зажигает лампу, что-то чертит, рисует («какие-то колеса с зубьями. Зачем они? Он же столяр»). Не было общих интересов — и любовь, такая светлая и нежная вначале, угасла.

Виктор винит себя в том, что проглядел жену, не помог ей, не сумел увлечь своим делом. Может быть, доля правды в этом и есть, но все-таки дело в другом. Лиде не по сердцу весь образ жизни Журбиных, ее манят дальние дороги, романтика поиска. И она осуществляет свою мечту, уехав с геологической экспедицией. В странствиях геологов-разведчиков Лида обрела и свое призвание, и чувство собственного достоинства, и сознание своей необходимости людям.

Что ж, бывает и так. Пусть не без драматических коллизий, но женщина нашла свое место в жизни. Только вина-то ее перед семьей Журбиных несомненна: зачем же так пренебрежительно, не сказав ни единого слова, уходить тайком и тем переполошить весь дом? Осознав свою вину, Лида через год возвращается испросить прощение у некогда родной семьи и покорно выслушивает суровые, но справедливые слова деда Матвея: «Человек должен жить с открытой душой. Приди, скажи: жизнь ваша, товарищи дорогие, не по мне. Желаю размахов, желаю воли...» После недолгого и спокойного разговора с Виктором Лида навсегда покидает дом Журбиных.

А вот Зина Иванова оказалась Журбиным «ко двору». Такая же, как они, трудолюбивая, энергичная, кораблестроитель по призванию, она вошла в эту семью легко и просто. Задолго до брака с Виктором Зина уже жила интересами полюбившейся ей рабочей семьи: учит физике и математике Илью Матвеевича и Алексея, помогает будущему мужу в создании универсального столярного станка, быстро нашла дорогу к сердцу Агафьи Карповны, подружилась с Тоней. Своими знаниями, преданностью избранной профессии, готовностью всегда прийти на помощь, наконец, бурной деятельностью в совсем было захиревшем бюро технической информации Зина завоевала у Ильи Матвеевича такое уважение и доверие, что он, уступая ее неоднократным мольбам, взял ее на свой стапель мастером взамен ушедшего Басманова. И как Журбин ни вздыхает о незаменимом, по его мнению, корабеле-друге, раскаиваться ему не пришлось: наблюдая за молодым мастером, он все больше убеждается, что девушка обещает вырасти в крупного инженера-практика. А ей для полноты радостной, творческой жизни только и не хватало практики в любимом деле.

Идеал гармонично развитого человека утверждается в романе как изображением действительного духовного роста людей, так и сатирическим разоблачением псевдогероя, претендующего на роль масштабной личности. Этот лжегерой — заведующий заводским клубом Вениамин Семенович.

Женщинам, которых он хочет увлечь, сей далеко не молодой человек рассказывает о себе примерно одно и то же. Вениамин Семенович страстно любит искусство. Поэт, журналист, режиссер, театральный критик — с кем только он не встречался, с кем не знаком! Он запросто вхож в дома многих светил науки и культуры; приходилось бывать у Горького, у Алексея Толстого, встречаться с Маяковским. Сам Станиславский интересовался его режиссерской судьбой. Он мог бы блистать на столичных сценах, выступать с трибун центральной печати, преподавать в институтах. Но, увы, Вениамин Семенович — «представитель вымирающей категории людей» — романтик, и как такового его влечет бурная, кипучая жизнь новостроек Волги, Урала, Севера, куда он несет «свои знания, свой опыт, свое мастерство». Познакомившись с ним, Катюша Травникова думает: какой удивительный человек работает на их заводе! «Человек разносторонний, человек больших убеждений, человек воли, упорно идущий вперед, вот кого увидела она в Вениамине Семеновиче с первого раза».

Распуская перед юной, неопытной девушкой павлиний хвост, Вениамин Семенович кое-что подтверждает предметно: показывает книгу известного советского историка с дарственной надписью «Дорогому другу на добрую память», раскладывает брошюры и книжонки, некогда вышедшие из-под его пера, да и в городской газете время от времени печатаются его театральные рецензии. Он и действительно работал в редакциях разных многотиражек и радиоузлов, был и завлитом, и помощником режиссера, вел и самостоятельную режиссуру в одном из театров крупного волжского города. Но Катюше, ослепленной блеском талантов Вениамина Семеновича, так, видимо, и осталось неизвестным, что книга видного историка — краденая и автограф адресован совсем другому «дорогому другу»; что стихи, посвященные ей, Катюше Травниковой, уже посвящались другой обманутой девушке, у которой от Вениамина Семеновича растет дочь; что режиссером театра он стал только по протекции своей любовницы-актрисы, по возрасту годившейся ему в матери; что все его обширнейшие знакомства — сплошная ложь, а «романтические» странствия «культуртрегера» — самые заурядные скитания летуна-склочника, неспособного надолго прижиться ни в одном коллективе.

В глазах кораблестроителей Вениамин Семенович изобличил себя как отъявленный бездельник, превративший, по словам Ивана Степановича, клуб в «мертвый дом». В глазах обожавшей его Катюши «романтик» был низвергнут со своих высот на землю в тот день, когда она призналась, что у них будет ребенок, а ему это оказалось ни к чему: дети «ограничивают» свободу личности, погружают в низменный быт; к тому же женщина в предродовые месяцы и недели становится, по его мнению, некрасива, а «что некрасиво, то и не морально». Вот так.

День ото дня «мысли» новоявленного «эстетика» становились все пошлей, гаже и отвратительней. «В конце концов Катиного героя не стало».

Трусливо, тайком от жены и знакомых бежит этот человечек из города на Ладе, схлопотав на память звонкую пощечину от своего недавнего коллеги по безделью Евсея Скобелева. Выслушав исповедь последнего о скандале, происшедшем на станции, парторг Жуков с полным пониманием отнесся к праведному гневу защитника обманутой девушки. Впрочем, саму форму нравственного суда парторг отнес к эпохе палеолита. Хорошие, говорит, были времена — каменный век: «Берет человек дубину и шагает к соседу выяснять отношения».

Образ Вениамина Семеновича — язвительная, жестокая пародия на всесторонне развитую личность. Показная, раскрашенная всеми цветами радуги универсальность оказалась полной пустотой, безликостью. Авторское презрение к этому псевдогерою выразилось даже в том, что иронически-почтительно называя его только по имени-отчеству, в отличие от всех других персонажей писатель начисто лишил его фамилии — деталь весьма выразительная в произведении, заглавные герои которого носят свою фамилию с гордостью и достоинством.

Велика заслуга Алексея Журбина в духовном возрождении разочарованной, разуверившейся в жизни, совсем было погасшей Катюши Травниковой. Преодолев вполне понятные в его положении чувства ревности и оскорбленного мужского достоинства, он после трудных метаний решительно и навсегда связал свою судьбу с судьбой любимой женщины. Несмотря на «традиционную» нетерпимость к измене в любви и супружеской неверности, на высоте положения оказалась и вся семья Журбиных, радушно принявших Катю вместе с чужим для них ребенком. Не только мужчины, но и Агафья Карповна, и Тоня, и другие женщины этой семьи чуткими сердцами поняли, что увлечение Катюши сорокалетним пошляком было нечто вроде затмения разума, и не простить ее невозможно — хотя бы ради Алексея, который, видно же по всему, жить без нее не может.

А теперь обратимся к любопытному образу «мстителя» за Катюшу.

В авторской характеристике определенной категории людей говорится: «Встречаются — и нередко — люди инертные, вялые, у которых нет ни определенных целей в жизни, ни твердой воли. Они, эти люди, чаще всего существуют середнячками-обывателями, мирятся с таким существованием, привыкают к нему. Но вот приходит активная сила, решительно встряхивает их, и тогда они способны проявить себя с самой неожиданной стороны, порой с очень положительной.

К таким натурам принадлежала и натура Скобелева».

Через несколько дней после памятного «вояжа» по заводу Зина Иванова вместо того, чтобы вступить на желанный стапель, оказалась в мрачной комнате бюро технической информации в качестве заместительницы и единственной «штатной единицы» Евсея Скобелева. С неприязнью и удивлением наблюдает она за поведением своего начальника. Он появлялся утром, выкуривал папиросу, щелкал замками письменного стола и исчезал на весь день. Где он пропадает? Секрет раскрыла уборщица тетя Лиза: где же как не в клубе, у Вениамина Семеновича. Сидит в кресле «да ногой качает... Качает, значит... и тот качает... Оба качают».

Так «прокачал» Евсей несколько лет. Правда, Зине он поведал, что приехал на этот завод тоже с желанием работать как лев, но его, технолога, назначили не в цех, где он мог бы стать и мастером, и сменным инженером, а посадили в контору, потом запихнули в эту конуру. Теперь поджидает, когда дирекция догадается прихлопнуть это никому не нужное бюро и он, наконец-то, получит настоящую работу.

Зина и явилась той активной силой, которая нарушила привычное существование закосневшего, остановившегося в своем развитии инженера. Девушка так ревностно взялась за дело, что ранее никому неведомое бюро становится на заводе известным — вслед за рабочим-изобретателем Виктором Журбиным сюда потянулись и другие новаторы. Скобелев воспрял духом. Более того, искренне заинтересовался станком Журбина и сам предложил свою помощь. Теперь он часто стал появляться в модельной мастерской, в доме Журбиных, где Виктор и Зина составляли чертежи и производили необходимые расчеты. Скобелев оказался дельным консультантом.

Восстановление «рабочей формы» Скобелева происходит нелегко, со срывом, в борении с укоренившимися привычками и эгоизмом. Казалось бы, вот он, успех: сам Виктор Журбин утверждает его, Евсея Скобелева, в правах соавтора «Жускива»[79] — теперь уж никто не упрекнет начальника бюро техинформации в безделии. Он сам — изобретатель! Однако чувство справедливости понуждает Скобелева бегать по кабинетам заводского начальства и даже излишне горячо и крикливо отрекаться от чести, приписанной ему человеком щедрой души.

После завершения работы над «Жускивом» увлекся Евсей работой с рационализаторами, помогает им, отстаивает их интересы, на этом завоевал известный авторитет и уважение. Но стоило ему по заданию директора съездить в командировку для изучения технических новшеств на кораблестроительных заводах юга страны — и все пошло прахом в собственных же глазах. Жгучий стыд охватывает Скобелева, когда он вспоминает свой «доклад» об итогах командировки. Докладывать, собственно, было нечего. Хорошо еще, что так и осталось тайной для всех его развеселое житье в командировке: неплохо отдохнул на черноморских пляжах. Худосочность скобелевского обзора технических новшеств в кораблестроении списали за счет некомпетентности обозревателя.

Но в целом Скобелев уже не тот праздношатающийся человек, каким мы видели его вначале. Правда, ему и теперь еще не чужда поза стороннего наблюдателя. Однажды в разгар рабочего дня, разгуливая с видом экскурсанта по цеху, в котором монтировались поточные линии, Скобелев лицом к лицу столкнулся с Антоном Журбиным. «Разрешите полюбопытствовать, товарищ Скобелев, — жестко спросил Антон, — где вы работаете, кем вы работаете, что вы работаете?» Евсей растерялся от этих железных вопросов, что-то лепетал в ответ, пытался объясниться; потом, после этой короткой, но поучительной для него беседы, петушился, негодовал, однако в конечном счете почувствовал себя так, будто его «укоротили».

Вечером того же дня приунывший Скобелев на вокзале случайно встретился с удирающим из города Вениамином Семеновичем. Разговорившись, бывший напарник Евсея по «качанию» ногой раскрылся во всей своей обывательской пошлости и получил оглушительную напутственную оплеуху.

Пусть Жуков прав, пусть «каменный век», но для самого Евсея эта оплеуха была неким подвигом души (и руки, понятно). «Вступившись за Катю, Скобелев впервые в жизни почувствовал себя настоящим мужчиной». Это непривычное для Евсея чувство наполняло его радостью и гордостью. Но вдруг вспыхнула мысль: а что, если для Антона Журбина он, Скобелев, то же самое, что для него, Скобелева, Вениамин Семенович? Разница-то не велика: один подло сбежал от обманутой девушки, другой («ну не подло, конечно», — выручает себя Евсей) бегает от порученной ему работы...

Так в один и тот же день Скобелев почувствовал себя и «укороченным», и вознесшимся на горние высоты духа, и вновь «укороченным», а в общем бездумное обывательское существование для него закончилось. И хотя в бурную ночь наводнения он бежит на завод еще по застарелой привычке в качестве соглядатая, но самоотверженная работа всего коллектива по спасению кораблей и оборудования цехов захватила и его. Пометавшись, он тоже находит себе дело, а после шторма, опьяненный радостным чувством победы над стихией, причастностью к героике коллективного труда, серьезно задумался над тем, что «долгое-долгое время его угнетало, что мешало ему окончательно расправить спину и развернуть плечи. Ему вот поручили руководство БРИЗом, о его работе в БРИЗе отзываются хорошо, — значит, и о нем самом думают хорошо... Но ведь он может стать еще лучше! Он может в полной мере оправдать такое мнение о себе».

Евсею Скобелеву в нашей критике не «повезло». Б. Рюриков целиком отнес его к «носителям пережитков старого», к «ничтожным и даже вредным людишкам»[80]. Нередко критики ставили Скобелева на одну доску с Вениамином Семеновичем. Так, Л. Михайлова, отдавая должное художественному воплощению этих образов, писала: «Разоблачение подобного рода людей — одно из неоспоримых достоинств романа, тем более ценное, что разоблачение это носит не декларативный, а действенный характер, благодаря жизненно правдивым ситуациям, в которых эти два персонажа раскрываются»[81]. Много лет спустя другой критик без колебаний включит Скобелева в компанию таких безусловно отрицательных персонажей последующих романов В. Кочетова, как Шувалова, Орлеанцев, Томашук, Крутилич и другие[82].

Все это — недоразумения, вызванные тем, что в начале романа Евсей действительно находится в некоем «союзничестве» с заведующим клубом, однако дальнейшее раскрытие этих образов показывает существенное различие между законченным, матерым обывателем-мещанином, рядящимся в павлиньи перья всесторонне развитой, масштабной личности, и неплохим, но закосневшим от безделия инженером. Конечно, у Скобелева есть свои «пережитки старого», но к «ничтожным», а тем более «вредным людишкам» его не отнесешь. Он человек знающий, субъективно честный, бескорыстный, правда, несколько безвольный, фатоватый, даже инфантильный — и в этом качестве является прямым предшественником великовозрастных инфантильных «детей» молодежной «исповедальной» прозы 60-х годов. Однако по своему нравственному облику он прямо противоположен Вениамину Семеновичу, поэтому именно Евсею поручается ответственная роль «судьи» и «карателя» морального карлика.

Если теперь учтем такие определяющие грани в содержании романа В. Кочетова, как передача из поколений в поколение революционно-патриотических и нравственных традиций, существенная «реконструкция душ» в ходе преобразования завода на основе новейшей техники, рост профессиональной и общей культуры героев, наконец, воспитание и «выпрямление» человека творческим трудом, то нельзя не признать ценным наблюдение И. Лежнева: «Свежо и психологически проникновенно изображен и самый эмоциональный процесс духовного роста рабочих людей. Социальная психология и социальная педагогика взаимно дополняют друг друга в романе. Достиг этого Вс. Кочетов в индивидуально присущей ему манере»[83]. А это значит, что И. Лежнев рассматривал «Журбиных» не только как роман социально-психологический, но видел в нем и существенные черты романа воспитания.

Итак, «Журбины» — произведение, синтезирующее в себе черты романа семейно-бытового, социально-психологического, идеологического, производственного, романа воспитания. Не многовато ли для одного произведения в двадцать один печатный лист? А в этом синтезе нет ничего исключительного, и объем романа здесь не имеет особого значения. Литературная наука давно уже отмечает активный процесс «сближения и слияния классических форм и разновидностей романа (социального, психологического, романа воспитания и т. д.)...»[84].

Этот процесс означает, что литература социалистического реализма все глубже познает жизнь в ее цельности и единстве, стремится раскрыть человека как действительную совокупность общественных отношений. На этом пути немало трудностей, поэтому нередко сталкиваешься с романами, в которых заметно эклектическое смешение жанровых разновидностей. В «Журбиных» В. Кочетов достиг органического слияния этих разновидностей — отсюда полнота, многогранность и многоцветность изображения жизни.

«Вдохновенный труд советских кораблестроителей, — писала «Правда» о «Журбиных», — их быт и культура, широкий мир духовных запросов, новая мораль, утверждение во всех сторонах советского бытия черт нового, коммунистического — все это раскрывается в правдивых картинах, в развитии образов главных героев романа»[85].

Несмотря на завидную широту охвата и глубину изображения советской действительности, роман В. Кочетова отличается компактностью, композиционной цельностью и монолитностью.

Сюжетно-композиционная стройность романа во многом объясняется его последовательно выдержанной концентричностью. Однако это не совсем обычная концентричность. Концентричным, как правило, называется роман, в котором герои и события группируются вокруг одного, главного героя. В «Журбиных» такого героя нет. В центре внимания писателя — семья Журбиных в целом; вот от нее и идут лучи во все стороны, к ней тянутся все нити повествования.

Концентричность романа выражается в том, что прямо или опосредованно с Журбиными связаны все или почти все другие персонажи. Басманов — многолетний и самый близкий друг этого дома. Жизненные пути-дороги Зины Ивановой и Катюши Травниковой после всех испытаний приводят их в семью Журбиных на правах ее членов. Игорь Червенков, поступив на завод, учится электросварке у Кости, дружит с Тоней. Скобелев впервые перешагнул порог дома на Якорной улице, когда всерьез заинтересовался проектом столярного станка Виктора, — с этого, по сути, и начинается духовное возрождение заплесневевшего от безделья инженера. Бесфамильный «романтик», правда, не вхож в именитую рабочую семью, но вторгся в нее тем, что на время порушил любовь Алексея и Катюши; к тому же пустота и безнравственность Вениамина Семеновича — неплохой фон, на котором еще ярче светятся духовная содержательность, нравственная сила и красота Журбиных.

Все названные персонажи, способствуя раскрытию тех или иных фамильных и индивидуальных качеств главных героев романа, в то же время имеют и самостоятельную идейно-эстетическую значимость.

«Семейная форма» концентричности романа — не художническая прихоть, а отражение жизненных и производственных связей передовой многочисленной по составу рабочей семьи: «В доме Журбиных всегда было шумно, всегда было людно, всегда тут по вечерам были гости. Множество нитей связывало семью с жизнью завода и поселка, и кого только эти нити не приводили на Якорную, 19».

Центральное место в романе занимает советская рабочая семья, но за ней постоянно чувствуется жаркое дыхание и твердая поступь большого производственного коллектива. Буржуазному индивидуализму и отчуждению человека В. Кочетов противопоставляет социалистический коллективизм, который, вопреки лживым утверждениям наших идейных противников, не только не ограничивает личность, а, напротив, всемерно способствует ее развитию в творческом труде и взаимосвязях с коллективом и обществом.

Идею неразрывного единства личности и коллектива писатель передает с помощью групповых и массовых сцен, тоже построенных по принципу концентричности. На первом плане в них, как правило, кто-нибудь из Журбиных, или даже вся семья.

В романе не так уж много массовых сцен. Это описание заводского митинга, посвященного правительственному заданию по реконструкции завода; торжественного вечера в Международный женский день; самоотверженной борьбы всего коллектива за спасение оборудования завода и кораблей в грозную штормовую ночь и, наконец, спуска на воду первого корабля, построенного по новой технологии. Примечательно, как от сцены к сцене возрастает мастерство писателя в изображении масс. Особенно выразительна финальная картина.

Спуск на воду последнего корабля, построенного по старой технологии, В. Кочетов не показывает; в групповых сценах передана только атмосфера напряженного ожидания предстоящего события. Спуск со стапеля первого корабля, созданного по новой технологии, изображен как подлинное торжество всего коллектива, выполнившего правительственное задание по реконструкции завода.

Согласно традиции, сложившейся еще в довоенное время, спуск каждого нового корабля со стапеля стал праздником не только заводского коллектива, но и всего рабочего поселка. Корабль — детище, корабль — кормилец и поилец, корабль — дело чести и доблести, прекрасное, совершенное создание рук мужа, сына, отца. Разве могут мать, жена, дочь остаться равнодушными и усидеть дома в такой день, когда это создание двинется в первое для него плавание? Шли на это торжество семьями, по пригласительным билетам дирекции, парткома и завкома («Уважаемая Агафья Карновна!..»). Шли в лучших одеждах, как на первомайскую или октябрьскую демонстрацию.

В какой уж раз идет Агафья Карповна на подобное празднество, идет одна — вся семья давно на заводе. Дуняшка потащила с собой даже маленького Сашку.

На территории завода Агафья Карповна внимательно осматривается по сторонам: никаких следов наводнения! Зато на каждом шагу она удивляется переменам, которые произошли на заводе за последний год. Мелких построек как не бывало. До чего же длиннющие и высоченные стены у новых цехов! И кранов стало больше: в какую сторону ни глянь — краны.

Все дальнейшее тоже дано в восприятии Агафьи Карповны — хозяйки журбинского дома, матери-героини, как называет ее сам Илья Матвеевич. Пусть этого звания она не имеет, но разве не героиня: каких сыновей вырастила, какой свет, доброту и ласку излучает на каждого члена этой большой, крепкой, работящей семьи!

Для завершающей сцены центральная фигура избрана с исключительным этическим и эстетическим чутьем. Женщина-мать вырастает в этой сцене в символ самой матери-Родины, принимающей из рук заводского коллектива первенца, созданного по последнему слову науки и техники.

Агафья Карповна заняла свое любимое место и во всей красе увидела наклоненный к воде корабль с красным, как жаркий огонь, днищем, а возле корабля — «крохотную фигурку» мужа. Вот Илья Матвеевич уже на капитанском мостике. Там же, на корабле, расхаживает Алексей, передвигает какие-то ящики Костя. Агафья Карповна знает, что муж и сыновья забрались на корабль не ради праздного любопытства, а на тот случай, если на воде в судне обнаружится течь или еще какая-нибудь неисправность — сразу заварить, зачеканить, отвести беду.

...Народ шумел, гудел, перекликался.

Но вот все сразу смолкло и замерло. В наступившей тишине одна за другой слышатся команды, перемежаемые описанием исполнения их в восприятии Агафьи Карповны.

«— Кильблоки долой!..

— Кормовые стрелы долой!..

— Носовые стрелы долой!..

— Задержники ру-у-би!»

Стальная красно-серая махина стронулась и поползла между шеренгами кранов все быстрее и быстрее. И вот под звуки Гимна Советского Союза и громовое «ура» народа «корабль соскользнул со стапеля, медленно и тяжело качнулся с кормы на нос, потом еще медленнее снова на корму, и так, кланяясь тем, кто дал ему жизнь, удалялся к фарватеру Лады, могучий, величественный, спокойный».

Поразительно одухотворенный и художественно совершенный образ — поистине апофеоз людей труда и дела их рук!

По поводу этого умения автора «Журбиных» отобрать деталь, опоэтизировать ее, поднять на уровень большого обобщения В. Катаев говорил: в романе «каждая из подробностей как бы освещена изнутри важной обобщающей мыслью. Писатель великолепно чувствует душу предмета... Корабль у Кочетова не просто корабль, а именно советский корабль, который несет по морям и океанам мира красный флаг коммунизма»[86].

Проходят годы, десятилетия, а роман В. Кочетова о простой рабочей семье, не старея, по-прежнему бодро и радостно утверждает советский образ жизни, коммунистическое отношение к труду, нравственную чистоту, прочность семейных связей, основанных на любви, дружбе и взаимопонимании. Ныне, когда партия призывает всемерно «способствовать упрочению семьи как важнейшей ячейки социалистического общества»[87], домашний очаг Журбиных с новой силой влечет к себе своей добротой, теплом и светом.

Конечно, семейную жизнь Журбиных нельзя мерить нынешними демографическими мерками. В условиях развитого социализма редкие семьи живут вот так, по-журбински: целых три поколения ютятся под одной крышей. Но вряд ли кому придет в голову вздыхать об этих «патриархальных» временах. Отцы и дети могут жить вместе или раздельно, в одном городе или в разных концах страны — это не столь существенно. Важно лишь то, чтобы не прерывалась духовная связь и преемственность революционных поколений, чтобы лучшие традиции, идущие из глубины веков, обогащенные новыми, советскими традициями, прочно наследовались, развивались и бережно передавались от одного поколения к другому. В этом отношении Журбины были и остаются примером, достойным подражания.

Социалистический реализм, говорил Горький, утверждает бытие как деяние, как творчество. От первых страниц до последних роман В. Кочетова проникнут пафосом героического труда и творчества. В труде с наибольшей полнотой раскрываются гражданские и личные качества героев, их интеллектуально-духовный рост, их взаимоотношения и связи. Сам быт изображается как бытие новых людей, сформировавшихся в условиях нового общества, свободного от гнета и эксплуатации, эгоизма и собственнических инстинктов.

Роман В. Кочетова создавался в годы, когда империализм, развязав «холодную войну», двинулся в новый поход против мирового коммунистического и рабочего движения. За последние десятилетия идеологи буржуазии и ревизионисты сочинили множество всяческих, «теорий» и «концепций», в которых, фальсифицируя действительность, тщетно пытаются доказать, что современный пролетариат «деклассируется», «растворяясь» в других социальных слоях, что он будто бы утратил свою ведущую, руководящую роль в освободительном движении трудящихся масс.

Талантливый роман В. Кочетова, опубликованный задолго до появления многих из этих лживых «теорий», несомненно, сыграл и играет положительную роль в идеологической борьбе. Роман проникнут духом социалистического интернационализма, глубокой верой в неисчерпаемость революционных и творческих сил международного пролетариата, чувством гордости за наш советский рабочий класс.

Исторические заслуги советского рабочего класса в отечественном и мировом коммунистическом движении общеизвестны. Его роль в современности глубоко раскрыл XXVI съезд партии. Выдвигая положение о том, что становление бесклассовой структуры общества в главном и основном произойдет в исторических рамках зрелого социализма, съезд провозгласил: «Ведущей силой этого процесса, его, говоря словами Маркса, «социальным разумом и социальным сердцем» был и остается современный рабочий класс. Его революционная идеология и мораль, коллективистская психология, его интересы и идеалы становятся ныне достоянием всех слоев советского общества»[88].

Начиная с великого романа М. Горького «Мать», советские писатели коллективными усилиями создали и продолжают создавать художественную летопись жизни, труда и героической борьбы самого революционного класса нашей эпохи. В этой летописи достойное место занимает роман Всеволода Кочетова «Журбины».