Всеволод Кочетов. Страницы жизни, страницы творчества

ГЛАВА ТРЕТЬЯ Союз труда, науки и искусства

Книга о рабочей семье, занятой мирным созидательным трудом и творчеством, стала «главной книгой» Всеволода Кочетова. Однако признание этого романа явлением незаурядным, в известном смысле даже этапным в нашей литературе о рабочем классе вовсе не означает, что в дальнейшем творчество В. Кочетова пошло на спад. В наследии едва ли не каждого крупного художника есть и некие вершины, а есть и высоты, уступающие им в масштабности, но без них, без этих высот, в литературе не было бы и того горного хребта, который носит имя своего творца.

За десятилетие после «Журбиных», законченных в 1951 году, В. Кочетов публикует еще три романа, составивших новую полосу в его творческом развитии: «Молодость с нами» (1954), «Братья Ершовы» (1957), «Секретарь обкома» (1961). Эти романы, в свое время вызвавшие бурную полемику, необходимо рассматривать в свете тех изменений, которые происходили в жизни советского общества и соответственно — в художественном процессе.

В период, ознаменованный такими историческими событиями, как XX съезд партии, начало научно-технической революции в нашей стране, провозглашение с трибуны XXI съезда полной и окончательной победы социализма в СССР, советская литература и искусство, переживая известную перестройку, связанную с преодолением культа личности и его последствий, набирались свежих сил для нового подъема. Происходила дальнейшая демократизация и гуманизация социалистического искусства, углублялось познание современности во всей ее сложности и противоречиях, наметилось переосмысление и уточнение в понимании некоторых важных этапов истории советского народа и Великой Отечественной войны.

С разной степенью художественной силы и мастерства эти процессы нашли свое отражение в таких произведениях, как «Русский лес» Л. Леонова, «Судьба человека» и вторая книга «Поднятой целины» М. Шолохова, «За далью даль» А. Твардовского, «Районные будни» В. Овечкина, «Раздумья» Ф. Панферова, «Битва в пути» Г. Николаевой, военные повести Ю. Бондарева, Г. Бакланова и другие. «Послежурбинские» романы В. Кочетова следует рассматривать в этом общем художественном «контексте». Не впадая в преувеличение, можно сказать, что без кочетовских романов, написанных по горячим следам многих событий и свершений 50-х — начала 60-х годов, наша литература того времени выглядела бы значительно беднее.

На новом историческом этапе в развитии советского общества творчество В. Кочетова характеризуется еще более активным вторжением в жизнь, в повседневные труды и заботы, радости и тревоги народа. Успехи социалистического строительства и дальнейшая демократизация жизни нашего общества, морально-политическое единство народа и совершенствование стиля партийного руководства, духовный рост трудящихся масс и утверждение коммунистической нравственности, научно-технический прогресс и роль интеллигенции на современном этапе — вот круг основных проблем, которые остро, с присущей ему полемичностью ставит и решает В. Кочетов в этот период. Вместе с тем продолжается разработка проблемы «отцов» и «детей», ставшей особенно актуальной со второй половины 50-х годов. Внимание писателя все больше привлекают вопросы развития социалистического искусства и борьбы с влиянием буржуазной идеологии на советских людей.

Многие из этих проблем В. Кочетов поднимал и в прежних произведениях, но теперь в решении их определились существенные сдвиги, обусловленные духом времени и общим идейно-творческим ростом писателя.

В художнической судьбе Б. Кочетова немаловажное значение имела его общественная деятельность. С публикацией «Журбиных» он выдвинулся в ряд видных, авторитетных художников слова и вскоре возглавил писательскую организацию Ленинграда. С 1955 по 1959 год В. Кочетов — главный редактор «Литературной газеты», с 1961 года и до кончины в 1973 году — главный редактор журнала «Октябрь», член правления СП СССР и секретарь правления Союза писателей РСФСР. Начиная с XIX, В. А. Кочетов был делегатом пяти съездов нашей партии, на XX и XXII съездах избирался членом Центральной ревизионной комиссии ЦК КПСС.

Активная литературно-редакторская и общественно-политическая деятельность, поездки по родной стране и зарубежные путешествия, многочисленные встречи и связи с представителями различных социальных кругов, профессий и званий — все это способствовало укреплению гражданственных, партийных позиций писателя, духовно обогащало его, раздвигало горизонты и углубляло ви́дение жизни. Теперь романы В. Кочетова все больше тяготеют к широкому охвату советской действительности, поднимают все новые и новые пласты жизни. Если «Товарищ агроном» посвящен колхозному крестьянству, «Журбины» — рабочему классу, то в центре внимания романа «Молодость с нами» — научно-техническая интеллигенция, в «Братьях Ершовых» рабочий класс выступает в единстве с инженерно-технической и творческой интеллигенцией, а «Секретарь обкома» — произведение в известном смысле синтетическое — охватывает жизнь и рабочего класса, и крестьянства, и народной интеллигенции в их тесном союзе, взаимодействии и сотрудничестве.

Главной творческой задачей писателя была и остается проблема положительного героя, воплощение образа передового человека современности — коммуниста-борца, строителя нового общества, носителя высоких идейных, гуманистических и нравственных принципов.

Всегда высоко ценивший трибуну периодической печати, с середины 50-х годов В. Кочетов все чаще выступает с литературно-публицистическими статьями, впоследствии составившими книгу «Кому отдано сердце». При всем многообразии вопросов, поднимаемых в этой книге, мысль автора постоянно обращена к партии и рабочему классу как руководящей силе нашего общества, к социалистической действительности как неисчерпаемому источнику художественного творчества, к советскому человеку как главному герою литературы и искусства.

Иногда в этой страстной, боевой книге встречаются высказывания, которые при желании можно истолковать в духе защиты «безупречного», «идеального» героя, вокруг которого в те годы периодически вспыхивали литературно-критические споры и дискуссии. Однако весь пафос выступлений писателя состоял не в защите некоего совершенного героя, умозрительно сконструированного по самым «лучшим» и «новейшим» рецептам, а в призыве глубоко изучать действительность с ее бесчисленным разнообразием характеров. Советским художникам, говорил В. Кочетов, нет необходимости выдумывать героев, которые могут служить образцом и примером для молодежи, — такие люди живут и трудятся рядом с нами, идут в наших шеренгах, и число их с каждым днем растет и множится. А своей художественной практикой успешно подтверждал сказанное — пытливо искал и находил героев нашего времени во всех слоях советского общества.

Опираясь на достигнутое в «Журбиных», В. Кочетов все глубже постигает богатство и красоту духовного мира современника, развивает и совершенствует принцип всестороннего раскрытия личности в труде, в быту, во взаимосвязях с коллективом и обществом; заметно возрастает мастерство писателя в раскрытии «диалектики души». Словно бы выхваченные из самой жизни, положительные герои романов В. Кочетова вовсе не идеально-безупречны; им свойственны и внутренние противоречия, и заблуждения, и какие-то человеческие слабости, но в своих ведущих, определяющих чертах они, безусловно, принадлежат к тем, кто составляет авангард советского общества. Коммунистическая партийность, принципиальность, горячий патриотизм и интернационализм, творческое отношение к труду, нравственная чистота — вот основные гражданские и человеческие качества ведущих героев в произведениях В. Кочетова.

С расширением круга героев, с включением в их ряды рабочих и крестьян, партийных и хозяйственных работников, представителей инженерно-технической, научной и творческой интеллигенции усиливается социально-политическое и идеологическое звучание романов В. Кочетова. Но не за счет публицистических отступлений, как это принято считать, — таких отступлений в «послежурбинских» романах писателя не больше чем в прежних; и не за счет превращения героев в «рупоры» авторских идей, как это утверждали некоторые критики.

Идеологизация романов В. Кочетова обусловлена теми процессами, происходящими в самой действительности, о которых М. Горький еще в начале 30-х годов писал, что «в современности нет ничего более поучительного, как поучительна общая картина интеллектуального роста масс и личностей Союза Советов»[89]. И публицистика, и художественные произведения В. Кочетова свидетельствуют, что он хорошо видел развитие этого процесса как результат огромной воспитательной работы партии в массах и социалистических преобразований в стране, которые ведут к стиранию существенных различий между городом и деревней, между умственным и физическим трудом. Стремление раскрыть духовную жизнь народа, высокий уровень культуры и образованности советского человека, широту его взглядов и интересов способствовало тому, что романы В. Кочетова все больше обретают черты, свойственные социально-политическим, идеологическим формам романа.

Чем пытливей и глубже вникал писатель в духовную жизнь советского общества, тем больше убеждался в необходимости новых приемов и средств характеристики человека, вооруженного марксистско-ленинским мировоззрением, политически развитого, образованного, мыслящего масштабно, по-государственному. В ряду этих средств видное место в романе В. Кочетова заняли и такие, которые в критике с известной долей пренебрежения было принято считать «публицистическими», хотя ясно же, что беседы, споры, раздумья советских людей о судьбах мира и человечества, о внешнем и внутреннем положении родной страны, о ее экономике, науке, культуре, искусстве — самая доподлинная реальность нашей жизни. Если это и публицистика — то «публицистика» самой действительности, ее вторжение в литературу и искусство вполне естественно и закономерно.

В ранних произведениях В. Кочетов сравнительно редко обращался к таким приемам характеристики героев, когда они впрямую высказывают свои убеждения, взгляды, позиции. Эти приемы взяты на вооружение в зрелый период творчества писателя, когда окрепло его мастерство в построении сюжета и композиции произведения, в типизации характеров и обстоятельств, когда богаче и разнообразнее стали средства психологического анализа, выразительней язык и стиль повествования. Только при наличии того мастерства, которое было достигнуто в «Журбиных», по-настоящему и открылись возможности для введения «публицистических» средств и приемов без опасения нарушить художественную гармонию произведения и превратить героев в «рупоры» авторских идей.

В конце концов, если уж дорогих сердцу писателя героев и можно назвать «рупорами», то лишь постольку, поскольку во все времена и во всех литературах положительные герои несли и несут в себе элементы социального, этического идеала художника. Если же, как это общепринято, понимать под «рупорами» бледные, схематичные тени, провозглашающие пусть даже самые правильные идеи и лозунги, то надо быть крайне предвзятым и необъективным, чтобы зачислить по разряду «рупоров» таких героев, как Павел Колосов, Федор Макаров, Варя Стрельцова, Иван Горбачев, Дмитрий Ершов, Искра Козакова, Александр Гуляев, Василий Денисов и многие другие герои «послежурбинских» романов В. Кочетова. Идеалы, убеждения, взгляды, позиции, которые высказывают и отстаивают эти герои, написанные с большой художественной силой, органичны для них, составляют существо их натур.

Идеологизация романов В. Кочетова объясняется не только его пристальным интересом к духовному облику современника, но и стремлением широко показать ту напряженную борьбу, которую вели и ведут партия и народ против влияний буржуазной идеологии и пережитков прошлого в сознании людей.

Социалистический реализм — метод по самой сути своей диалектический. Утверждая новое, передовое, прогрессивное, он с не меньшей, а даже с большей последовательностью, нежели критический реализм, отрицает старое, отжившее, реакционное, ибо отрицает с высоты идеалов научного коммунизма.

С «Журбиными» к автору пришли успех и вполне заслуженное признание. Несмотря на это, В. Кочетов все больше испытывает чувство творческой неудовлетворенности. Имея уже богатый жизненный и немалый художнический опыт, он понимал, что только утверждать и ничего не отрицать или отрицать второстепенное, несущественное, — это еще далеко не все для писателя, стоящего на позициях социалистического реализма. Об этом свидетельствовала сама действительность со всеми ее противоречиями и трудностями. Об этом же все чаще напоминала партийная печать, резко выступавшая против «теории» бесконфликтности и приукрашивания действительности[90].

Особенно горячо и убедительно прозвучал призыв партии изображать жизнь во всей ее сложности и противоречиях в дни Второго Всесоюзного съезда советских писателей. В Приветствии ЦК КПСС съезду говорилось: «Активно поддерживая все новое, передовое, способствующее движению нашего общества вперед, советские писатели должны со всей силой и страстностью бичевать пережитки старого, собственнического мира в сознании людей, бичевать людей равнодушных и косных, помогать вытравлять из нашей жизни все антиобщественное и обветшалое, мешающее быстрому росту социалистического хозяйства и культуры»[91].

Слушая эти слова, прозвучавшие на съезде в день его открытия, делегат от ленинградской организации Союза писателей В. А. Кочетов, надо полагать, поверял ими свой только что опубликованный роман «Молодость с нами». Именно с этого романа начинается новая полоса в творческом развитии писателя.

В условиях резкого обострения идеологической борьбы на мировой арене, в атмосфере широкой демократизации жизни советского общества, на пороге научно-технической революции, начавшейся в нашей стране в 50-е годы, герои романов «Молодость с нами», «Братья Ершовы», «Секретарь обкома» и более позднего романа «Чего же ты хочешь?» вступают в споры, дискуссии, нередко в жесткие столкновения и борьбу по идеологическим, социально-экономическим, научно-техническим, нравственным, эстетическим и другим вопросам. Передовые общественные силы в этих романах ведут решительную борьбу против идейных шатаний и колебаний неустойчивых элементов, против отсталости, косности, рутины в науке и производстве, против мещанства и обывательщины в их современном обличье.

Конфликтность романов В. Кочетова нарастает, добродушный юмор и ирония «Журбиных» сменяются едкой сатирой на тех, кто мешает социальному и научно-техническому прогрессу советского общества, тормозит развитие социалистической культуры и искусства, не считается с нормами коммунистической нравственности. Отныне в основу повествования писатель кладет масштабный, общественно значимый конфликт, с которым прямо или опосредованно связаны все другие социальные, производственные, нравственные и духовные конфликты.

Критику отрицательных явлений действительности В. Кочетов ведет с четко выраженных классовых, партийных позиций. Решительно отвергавший всякие разновидности внеклассового, абстрактного гуманизма, он прочно стоит на позициях революционного, социалистического гуманизма. Все это дает ему основу для ясных и точных социальных и нравственных оценок, для глубокого анализа мыслей, чувств и поступков людей. Душевно чуткий, доброжелательный, обладавший удивительно тонким чувством юмора, снисходительно-добродушно посмеивается он над такими недостатками, слабостями и «чудинками» своих героев, которые не представляются ему выходящими за рамки социалистической этики. Однако он непримирим к различным пережиткам прошлого и «благоприобретенным» порокам, несовместимым с советским образом жизни и коммунистической нравственностью.

Стремясь сосредоточить внимание советской общественности на тех или иных отрицательных явлениях и тенденциях, В. Кочетов порой предельно заостряет драматизм событий и конфликтов, что не всегда встречало понимание со стороны отдельных критиков и читателей. Писателя упрекали в том, что он «сгущает» краски, преувеличивает опасность явлений, подвергнутых в его романах критике и сатирическому обличению.

Напомним, однако, что правда художественного произведения не тождественна правде жизни в ее повседневном течении, что преувеличение и заострение в искусстве вполне естественно и закономерно, особенно в сатире. Классические примеры заострения — сатирические образы Гоголя и Салтыкова-Щедрина. С другой стороны, драматизм и экспрессия романов Достоевского — не только отражение драматизма действительности, но и результат глубоко обдуманного заострения конфликтов и коллизий, почерпнутых из жизни. Советская классика тоже никогда не страшилась ни сатирического преувеличения, ни заострения драматических и трагических конфликтов, так что в своих романах В. Кочетов следовал давним, основательно разработанным традициям отечественной литературы.

Состоятельность художественного произведения поверяется жизнью в ее историческом движении. А жизнь показала, что В. Кочетов не преувеличивал, но и не преуменьшал опасность таких, к примеру, явлений, как отрыв научно-исследовательской деятельности от производства («Молодость с нами»), идейные шатания и колебания отдельных представителей творческой интеллигенции («Братья Ершовы»), забвение воспитательной работы с массами и нарушение экономических законов социализма («Секретарь обкома»), идеологические диверсии империализма против Советского Союза и стран социалистического содружества («Чего же ты хочешь?»). Отмечая исторический оптимизм В. Кочетова, ясность и точность его идейно-творческих позиций, завидную стойкость в острых литературных столкновениях 50 — 60-х годов, Н. Грибачев писал: «Многим его противникам с тех пор пришлось, как говорится, «есть собственные шляпы» и менять позиции, убедившись в их нежизненности, а он уже оправдан судом времени»[92].

В той борьбе, которую ведут герои его романов, В. Кочетов — художник целеустремленный, страстный, не признающий объективистских позиций, — со всей ясностью и определенностью занимает сторону передовых общественных сил. Он не скрывает своих симпатий и антипатий, он откровенно тенденциозен, однако эта тенденциозность не мешает ему объективно, многогранно изображать не только положительные, но и отрицательные персонажи. Среди последних наиболее характерная фигура кочетовских романов — представитель живучего и цепкого племени «образованных» мещан-индивидуалистов, которые до поры до времени ловко маскируются под вполне лояльных и даже передовых советских граждан. Разоблачая подобных людей, В. Кочетов показывает, что при всем своем «зоологическом индивидуализме» в известных обстоятельствах они способны даже временно объединяться в некое «воинствующее меньшинство», однако столкнувшись с непреклонной волей и сплоченностью социалистического коллектива, неизменно терпят сокрушительное поражение.

Обращает на себя внимание еще одна особенность творческой манеры В. Кочетова в изображении отрицательных персонажей. Он не терпит каких-либо недомолвок и недоговоренности, дает ясные и четкие оценки идейному и нравственному облику таких персонажей. Но договорив их судьбы на данном этапе жизни до конца, проследив их извилистые пути к духовному краху, писатель оставляет для них двери в будущее открытыми. А это уж дело самих серошевских, шуваловых, орлеанцевых, томашуков, куда они пойдут дальше: извлекут ли для себя уроки из этого краха, произведут ли переоценку своих сомнительных «духовных ценностей», или покатятся дальше по наклонной. Оставив подобного «героя» на этом ответственном рубеже, В. Кочетов, во-первых, подчеркивает, что в подлинно свободном обществе, каким является социалистическое общество, свобода воли, сознательный выбор пути имеют огромное значение, а во-вторых, избавляет себя от изображения всяких скоростных «перековок» и перестроек» носителей разных пороков и пережитков, чем нередко грешили и грешат поныне некоторые произведения литературы и искусства. Перевоспитание человека — сложный духовный процесс и требует времени, а не головоломных скачков из прошлого в настоящее и будущее.

Весьма разнообразные по конфликтам, сюжетам и композиции, романы В. Кочетова, как правило, завершаются победой передовых общественных сил. И это не благое пожелание писателя, склонного к «счастливым» развязкам, а отражение объективной закономерности нашего развития и морально-политического единства советского народа.

Острота, с какой В. Кочетов ставил и решал актуальные проблемы современности, вызывала и до сих пор вызывает порой прямо противоположные оценки его произведений — от безусловно положительных до совершенно нигилистических. Сам автор романов относился к этим противоречивым оценкам с должным пониманием и спокойствием. В статье «Ответственность художника» (1962) он писал, что «партийное искусство и не рассчитывает на то, чтобы нравиться всем. Оно искусство борющееся, и понятно, что тем, против кого наше искусство борется, оно нравиться не может»[93]. Из сказанного отнюдь не следует, что В. Кочетов вообще игнорировал критику его произведений. К объективной, компетентной, справедливой критике он относился с большим вниманием и не жалел сил для совершенствования своих книг.

Конечно, творческое развитие В. Кочетова после классического романа о рабочем классе не было размеренным шествием только по восходящей. Были на его трудном и сложном пути и новые взлеты и завоевания, но были и отдельные просчеты, почти неизбежные для писателя-первопроходца. А творческий труд Всеволода Кочетова — это поистине художественная разведка современности. В ходе этой разведки поднимались все новые и новые пласты жизни, обогащались приемы и средства изобразительности, росло мастерство художника.

Сложный, противоречивый путь интеллигенции в русской революции нашел глубокое, многогранное отражение в нашей литературе, особенно в творчестве М. Горького, К. Федина, Л. Леонова. С течением времени коренные изменения в мировоззрении и психике старых специалистов, осознавших подлинно народный, демократический характер Советской власти, выход на общественную арену новых отрядов специалистов, воспитанных уже при социализме, по существу, сняли некогда острый вопрос о путях интеллигенции в революции и строительстве новой жизни. В Отечественной войне советская интеллигенция продемонстрировала свое единство с народом и беззаветную преданность социалистической Родине.

Огромная роль науки в созидании материально-технической базы коммунизма, начало научно-технической революции в нашей стране, обострение идеологической борьбы на мировой арене по-новому поставили многие проблемы, связанные с жизнью, трудом и творчеством интеллигенции. Перед советской литературой встали задачи эстетического освоения этих проблем.

Крупным шагом вперед в изображении народной интеллигенции явился социально-философский роман Л. Леонова «Русский лес» (1953). Роман непосредственно не связан с вопросами научно-технического прогресса, его одухотворяет другая идея — актуальнейшая, непреходящая идея борьбы за сохранение и умножение естественных, природных богатств нашей Родины. Но это выдающееся произведение стало для писателей примером глубинного проникновения в сферу идей, конфликтов и внутренний мир героев, представляющих научную среду. Столкновение передового ученого-патриота Вихрова с приспособленцем Грацианским, подвизающимся в этой среде ради личного благоденствия и карьеристских устремлений, отражает реальную борьбу советской интеллигенции против рутины, косности, псевдоучености и других отрицательных явлений, тормозящих развитие творческой мысли и творческого труда.

О возраставшем интересе нашей послевоенной литературы к жизни интеллигенции свидетельствовали и такие произведения, как «Открытая книга» и «Доктор Власенкова» В. Каверина, роман Д. Гранина «Искатели», опубликованный в том же 1954 году, что и роман В. Кочетова «Молодость с нами».

Новый роман В. Кочетова продолжает начатое в «Журбиных» утверждение идеи единства науки и производства. Роман о рабочем классе широко, новаторски отразил внедрение новейших достижений науки и техники в повседневную трудовую практику. Но в «Журбиных» это происходит, по существу, без борьбы, внимание писателя сосредоточено на внутренних конфликтах героев, вынужденных перестраиваться, чтобы идти в ногу с временем. В «Молодости с нами» атмосфера совсем иная: на передний план выдвинута научно-техническая интеллигенция, утверждающая прогресс науки в ожесточенной борьбе с косностью, отсталостью, беспринципностью. Может показаться, что производство в романе не играет значительной роли, но это далеко не так; прежде всего во имя интересов производства и ведут свою борьбу передовые ученые и инженерно-технические работники.

В свое время А. Эльяшевич, высказав ряд интересных мыслей о романе В. Кочетова, вместе с тем со всей категоричностью заявил: «Рецензируя «Молодость с нами», критики утверждали, что эта книга посвящена борьбе за слияние науки с производством. Вряд ли требуется долго доказывать, что рецензенты ошибались»[94].

А. Эльяшевич не совсем точен: литературная критика 50-х годов менее всего рассматривала «Молодость с нами» как книгу, посвященную борьбе за «слияние» науки с производством. Роман этот многоплановый, в нем поставлено немало вопросов, волновавших советских людей в 50-е годы, развивается целый ряд взаимно переплетающихся, а порой и «автономных» сюжетных линий, поэтому не удивительно, что суждения критиков оказались далеко не однозначными как в истолковании идейного содержания, так и в оценке литературных достоинств произведения.

Говорили о том, что на сей раз В. Кочетов написал «роман нравов»[95]; подчеркивали мастерство, с каким в «Молодости...» разоблачается «коварный характер зла», маскирующегося «цветистой фразой»[96]; отмечали, что «путь принципиальных открытий» автора этой книги состоит в умении обнаруживать «лучшие свойства советского характера в людях, казалось бы, погруженных в самое заурядное бытие»[97]. Высказывались и другие мнения об идейном содержании и художественных достоинствах произведения, но мало кто вспоминал об истоках конфликта, положенного в его основу.

Бесспорно, в «Молодости с нами» налицо и нравственные искания героев, и выявление коварного характера социального зла, и раскрытие лучших свойств советского человека в повседневной, будничной жизни. Однако сквозной, определяющей линией романа является борьба передовых ученых за живую связь науки с производством. С этой стороны роман открылся для критики значительно позже, когда более четко обозначились контуры научно-технической революции и ее решающие звенья.

Обратимся к тому, что рассказывал о романе сам автор в беседе со студентами Литературного института. Этот рассказ знакомит нас с реальными событиями, положенными в основу повествования, вводит в идейно-нравственную атмосферу произведения, раскрывает существо главного конфликта. Интересно это высказывание и тем, что дает представление о своеобразии взглядов писателя на соотношение искусства с действительностью.

«Для одной газетной статьи, — вспоминал В. Кочетов, — мне нужна была квалифицированная консультация; я пошел в научно-исследовательский институт, занимавшийся разработкой проблем металлургии. Разговорился с директором этого института. Он оказался интереснейшим человеком, да к тому же неожиданно для себя попавшим в труднейшее положение.

В институт его несколько месяцев назад перевели с завода, где он был главным металлургом. В институте же за долгие годы сложилась и взяла власть в свои руки группка консервативных научных сотрудников различных званий и положений. Поначалу группка хотела затянуть свежего человека в тину своего застоявшегося болота, соответствующим образом его обработать, сделать «ручным». Рассуждали тут так: товарищ с производства, начнет вводить свои порядки, заговорит о приближении науки к жизни и т. п. Неприятностей не оберешься; допускать этого нельзя ни в коем случае. Одним словом, боевые институтские консерваторы и бездельники хотели заставить нового директора плясать под их дудку, как это им удалось делать с двенадцатью предыдущими директорами.

Но новый директор не поддался и вместо того на самом деле взялся насаждать свое, принялся приближать работу института к нуждам производства; полетело немало мертворожденных, пустопорожних тем, на которые из года в год напрасно тратились миллионы рублей (курсив мой. — П. С.).

Институтское болото встревожилось, пришло в движение. О новом директоре стали распространять грязные слухи, стали сплетничать, причем сплетни строились умело, на очень хорошо продуманной и отлично организованной основе, и к моменту, когда мы с ним встретились, человек был уже настолько ошельмован, что во время рассказа о своих злоключениях не раз принимался утирать слезы — седой, взрослый, многое повидавший на своем веку коммунист с довоенным партийным стажем. И дома у него, как он сказал, тоже было плохо — всех домашних взвинчивали анонимные письма, кляузы.

Я понял, что должен вмешаться в эту историю, должен вступиться за этого директора. Собрав большой материал, думал написать резкую статью в газету. Получился же роман «Молодость с нами», повествующий о человеке, которого я назвал Павлом Петровичем Колосовым, роман, написанный в защиту Павла Петровича»[98].

Этот роман, пожалуй, особенно показателен для творчества В. Кочетова с его неуемной жаждой активного вторжения в текущую действительность. Написать целый роман «в защиту» реально существующей личности!

Рассказанное писателем о реальных событиях и фактах почти «документально» совпадает с той ситуацией, которая воссоздана в романе. Но именно в связи с этим произведением (а также «Братьями Ершовыми») В. Кочетов решительно восстал против «нелепейшей кампании угадывания» реальных лиц, стоящих за героями его книг. Если это «угадывание», говорил писатель, несостоятельно в применении к положительным героям, то тем более оно нелепо в отношении отрицательных персонажей, часто обрисованных средствами сатирического заострения.

В. Кочетов настойчиво подчеркивал синтетический характер реалистического искусства с его принципами обобщения и типизации явлений действительности. Поэтому не следует слишком уж прямолинейно понимать слова автора о том, что «Молодость с нами» написана «в защиту» лица, послужившего прототипом Колосова. Произведение написано «в защиту» всех передовых сил науки, борющихся за ее развитие в процветание на путях творческого содружества с социалистическим производством.

Своеобразным прологом к этой теме служат две сцены в начале романа.

В первой рассказано о том, как в отсутствие главного металлурга завода Колосова, только что похоронившего горячо любимую жену, бригада сталеваров «запорола» опытную плавку. Впрочем, это вполне могло случиться и будь главный металлург на месте: поиски путей борьбы с примесями, мешающими получить очень нужную в стране марку стали, ведутся инженерами-практиками и рабочими на свой страх и риск.

Другая сцена происходит в стенах научно-исследовательского Института металлов, расположившегося в том же (как и в «Журбиных») городе на реке Ладе. Из разговоров научных сотрудников выясняется, что этот крупный институт обеспечен всем необходимым для серьезной исследовательской работы, однако уже много лет работает вхолостую, государственные средства, отпускаемые на исследования, тратятся попусту. «Храм науки» живет замкнутой, обособленной жизнью, оторванной от нужд производства. А ведь это отраслевой институт, как раз и призванный обслуживать производство.

Так в присущей для творческой манеры В. Кочетова заостренной форме дается исходное положение: налицо явный разрыв, «ножницы» между производством, которое безуспешно бьется над решением сложной технической задачи, и научно-исследовательским учреждением, которое могло бы оказать помощь в решении этой задачи, но, пребывая, по словам одного из героев романа, в состоянии «страшного застоя», остается в стороне от забот и тревог коллектива большого металлургического завода.

Положение в институте начинает резко меняться с назначением нового директора. Далеко не случайно, что им становится человек, сам вышедший из рядов рабочего класса, — черта биографии, характерная для того поколения научно-технической интеллигенции, которое в годы довоенных пятилеток шло на смену старым «спецам». Рабочий-слесарь, за плечами которого новостройки Магнитогорска и Харькова, Челябинска и Кузнецка, начальник участка, начальник цеха, главный металлург завода — таков трудовой путь нового директора института Павла Петровича Колосова.

О предшественнике Колосова наиболее честные сотрудники института говорят, что жить с ним было спокойно, но работать невозможно: завоевывая дешевый авторитет, заигрывал с людьми, старался быть хорошим для всех, «призывал к какой-то беспринципной консолидации...». Однако и только что назначенного директора встречают настороженно: «Инженер с производства, способен ли он...» Правда, становится известным и то, что Колосов не только инженер с большой производственной практикой, но и кандидат технических наук, еще до войны защитивший диссертацию, прочно вошедшую в научный обиход. К сказанному остается добавить, что всю войну Колосов прошел в качестве боевого офицера и завершил свой поход в составе войск, штурмом взявших Кенигсберг.

Автор нашел впечатляющий художественный прием для ознакомления читателя с «предысторией» героя. Вернувшись с похорон матери, дочь Колосова Оля сквозь слезы перечитывает почти четвертьвековую переписку родителей, которым в их беспокойной жизни часто приходилось разлучаться, и из этой переписки вырисовывается облик мужественного, самоотверженного коммуниста, всегда готового откликнуться на зов партии и выполнить ее волю, а вместе с тем это человек душевно мягкий, деликатный, с открытым сердцем. Все эти черты подтверждаются дальнейшим повествованием и одновременно обогащаются новыми штрихами, дорисовывающими облик героя.

С публикацией романа некоторые критики решительно не приняли образ Колосова. Писали о том, что Колосову не хватает цельности и эпической масштабности Журбиных, что он лишен активности, наступательности, в трудную минуту не умеет постоять за себя, что показан он преимущественно в психических колебаниях и борениях, отвлеченных от конкретных дел и задач. Наиболее резко позицию этих критиков выразил Б. Рюриков — в то время главный редактор «Литературной газеты». В статье, так и названной «Павел Петрович Колосов», критик писал в этой газете: «Колосову явно не хватает дела, которым бы он жил, не хватает мыслей о настоящем и будущем своего участка, которые его волновали бы, стали глубоко личными»; писатель «обделил героя профессией, обделил его призванием, делом жизни»[99].

Следует признать, что критерии, с какими Б. Рюриков подошел к образу Колосова, и поныне сохраняют свое значение, но критику не хватило объективности. Бо́льшая часть его претензий к герою романа несостоятельна, о чем тогда же говорилось в ряде статей и рецензий[100].

Неверно, что Колосов обделен профессией, делом жизни. Он металлист по призванию, настолько влюбленный в свое дело, что, заговорив о нем, об истории металлургии, о значении металла в жизни человечества, поднимается до поэтического воодушевления. Не случайно Варя Стрельцова, которая впоследствии займет большое место в жизни Павла Петровича, наслушавшись этих рассказов, со второго курса исторического факультета переходит в индустриальный институт, чтобы тоже стать металлургом. И все это описано в романе с той психологической достоверностью, которая не вызывает сомнения ни в увлеченности Колосова, ни в естественности перелома в сознании серьезной, умной девушки при окончательном выборе профессии.

Да ведь и новое назначение Колосов получил в соответствии со своей профессией, знаниями и богатым практическим опытом! Не послали же его в институт, связанный, к примеру, с нефтяной или угольной промышленностью.

Б. Рюриков и другие критиковали деловые качества героя романа без учета специфики работы научно-исследовательского учреждения и того сложного положения, в каком оказался Колосов, до этого не имевший опыта руководства подобным учреждением. Задачи, поставленные перед ним, нелегки: коренным образом перестроить работу закосневшего, творчески несостоятельного института. На данном этапе жизни коммуниста Колосова это и есть его главное дело и призвание, с этих позиций и нужно рассматривать его деловые и гражданские качества.

Не без колебаний принял Колосов предложение возглавить институт — обуревали вполне понятные сомнения: а справится ли со столь ответственным поручением? Не безошибочны и его первые шаги в роли директора. И это тоже понятно: по личному опыту главного металлурга завода, не раз встававшего перед трудностями в решении технических задач, он знал, че́м должен заниматься Институт металлов, «не знал он только, как за новое, незнакомое ему дело приняться практически». Поэтому в первые дни пребывания на посту директора Павел Петрович теряется в текучке посвседневных дел, недоуменно разводит руками, слушая противоречивые отзывы о людях института таких авторитетов, как «блистательная» ученая Серафима Антоновна Шувалова и секретарь партбюро Мелентьев. Только разочарование и неприятный осадок в душе оставила попытка Колосова поближе познакомиться с некоторыми сотрудниками института за «чашкой чая» в роскошных апартаментах Шуваловой. Совместное «чаепитие» с традиционными воплями: «Пей до дна, пей до дна!» — кое-кому дало повод на другой день разговаривать с директором запанибрата.

Были и другие промахи, но все «это, — замечает автор, — отнюдь не значило, что Павлу Петровичу недоставало характера. Он умел достойно держаться и в мирные времена, и в годы сражений». Вскоре и в институте он начинает все более уверенно входить в дела и овладевать ходом событий.

Как и во всяком советском коллективе, в институте тоже нашлись передовые люди, на которых смог опереться прогрессивно мыслящий руководитель. Это старый ученый-большевик, участник Октябрьского восстания Малютин, доктора наук Бакланов, Румянцев, Ведерников, такие представители молодежи, как Ратников, который стихийно тянется к сочетанию научной и производственной деятельности. Но вместе с тем в коллективе есть и люди вроде доктора наук Красносельцева, который с порога заявляет свое кредо: «Подчинить науку исключительно интересам производства — значит ее уничтожить. Наука тем и велика, что может существовать сама по себе».

Отвечая подобным адептам «чистой науки», Колосов в своем выступлении на партийном собрании института говорит, что никто и не собирается «подчинять» науку производству и посягать на ее свободное развитие. Речь идет о том, «чтобы научные исследования непременно доводились до широкого практического применения. А исследования работников науки должны быть направлены как на разработку теоретических проблем, без чего невозможно успешное развитие самой науки, так и на укрепление связи науки с производством, без чего наука не может содействовать техническому прогрессу и росту производства».

Очень современно звучащие положения. Однако эти бесспорно правильные слова, вероятно, были бы выслушаны с должным вниманием, а потом все пошло бы по-старому, как было при двенадцати предшественниках Колосова, сменившихся за двадцать лет существования института. Но Колосов оказался достаточно решительным и последовательным, чтобы пойти против течения, а оно долгие годы направлялось в институте волей карьеристов, приспособленцев и лжеученых, озабоченных только тем, чтобы сохранить за собой ничем не заслуженное теплое местечко под солнцем науки.

Выражая настроение этих людей, некоторые влиятельные сотрудники института пытались предупредить нового директора от «необдуманных» действий, от каких-либо перестроек и ломки устоявшихся порядков. Однако Колосов, казалось бы, такой мягкий и податливый, вроде бы даже растерявшийся в непривычной обстановке, не пошел на поводу у этих советчиков. Внимательно ознакомившись с планом научно-исследовательской работы, на первом же ученом совете он убедительно доказывает необходимость пересмотра плана. Да и само заседание совета на этот раз прошло в обстановке, от которой здесь давно отвыкли: разговор шел откровенный, с резкой, справедливой критикой недостатков.

Так при отчаянном сопротивлении одного из «столпов» науки Красносельцева, при «странно молчаливом нейтралитете» Шуваловой и явном недовольстве секретаря партбюро Мелентьева начинается серьезная переработка уже утвержденного и переутвержденного во всех инстанциях научно-исследовательского плана. Отбрасываются темы келейные, мертворожденные, либо паразитирующие на опубликованных трудах, и выдвигаются темы актуальные жизнеспособные, по-настоящему творческие. Вполне логично, что все эти изменения в плане были поддержаны и партийной организацией института, и в руководящих инстанциях.

Оговорившись, что Институт металлов — исследовательское учреждение широкого профиля, призванное изучать природу и обработку металлов, начиная с выплавки из руды и кончая методами резания, писатель избегает сколь-нибудь обстоятельного комментирования нового научного плана.

Настойчиво подчеркивается генеральное направление, избранное при переработке плана: поворот исследовательской деятельности к активному участию в решении важных задач, стоящих перед социалистическим производством. А как этот поворот происходит на деле, — показано в ряде сцен, эпизодов, конфликтных ситуаций. Из широкого фронта намеченных исследований автор отбирает немногое, но именно то, что с особой наглядностью характеризует деятельность института в новом направлении.

Много лет добивался Бакланов создания в институте исследовательской группы по жаропрочным сталям — и все безрезультатно; так и работал над этой проблемой чуть ли не в одиночку. С приходом Колосова положение резко изменилось. Павел Петрович понял, что видный ученый смотрит далеко вперед, и принял все меры к тому, чтобы сколотить такую группу, утвердить ее в правах обеспечить кадрами, оборудованием, средствами. Этот период в жизни института Мелентьев насмешливо назвал «великим переселением народов», однако своей иронией только подчеркнул свою ограниченность.

В Москве Колосову и Бакланову было сказано, что исследования по жаропрочным сталям коллектив института должен рассматривать как государственное задание первостепенной важности. Сталь, выдерживающую сверхвысокие температуры, требовали создатели мощных турбин для строящихся гидростанций на Волге и Днепре, в ней нуждались атомщики, ее с нетерпением ждали реактивная авиация и покорители космоса: до запуска первого искусственного спутника Земли оставались считанные годы.

Колосов горячо поддержал молодого ученого Ратникова, изыскавшего экономичный путь увеличения емкости существующих мартеновских печей почти на треть. Некоторые коллеги, что постарше, внушали Ратникову: это тема, дескать, не научная, а производственная, и если он заворожен ею, то пусть идет на завод и там проталкивает свои прожекты.

«...Неужели это верно, что я не научно мыслю? Неужели это только производственный вопрос?» — волнуясь, допытывается у директора молодой специалист, которого явно начинают выживать из института. Внимательно выслушав Ратникова и заинтересовавшись его работой, Колосов отвечает: «Если каждый завод, реконструированный так, как вы предлагаете, даст стране лишние десятки тысяч тонн стали, то все заводы вместе дадут миллионы тонн. Значит, наука, которой вы себя посвятили, сделает величайшее государственное дело». В заключение Павел Петрович добавил: «Вы мыслите научно, не сомневайтесь в этом...»

Тема, от которой прежде отмахивались как от слишком «утилитарной», по справедливости заняла достойное место в плане научно-исследовательских работ, в укреплении сотрудничества с практиками.

Под прямым влиянием Павла Петровича Варенька Стрельцова в заводской лаборатории занимается поисками способа применения изотопов для контроля за ходом плавки металла, — а это уже одна из форм использования атомной энергии в мирных целях. Эту работу Варенька продолжит сначала в стенах Института металлов, потом снова на заводе и, наконец, в одном из центральных институтов.

Сам Колосов, еще будучи главным металлургом завода, выдвинул ряд идей по борьбе с так называемыми флокенами — «предательскими трещинами», которые дает водород в процессе выплавки металла[101]. Павел Петрович не успел осуществить свои замыслы, но товарищи по заводу не забыли о его инженерных идеях и, развивая их, ведут одну опытную плавку за другой. На решающем этапе сталевары приглашают Колосова в качестве шефа-консультанта по наблюдению за ходом и результатами экспериментальных плавок. В истории борьбы с флокенами директор института на деле выступает поборником творческой связи науки и производства, показывает личный пример в утверждении этой связи.

Все это далеко не полная, но показательная часть труда научного коллектива, начавшего работать по-новому. Однако во избежание излишней «технизации» повествования даже эти «избранные» направления исследовательской деятельности в романе освещаются неодинаково. Более обстоятельно просматривается борьба с «предательскими» флокенами и работа с изотопами. Группа по жаропрочным сталям показана только в начальной стадии формирования, а совместный труд доктора наук Ведерникова и инженеров-конструкторов, напротив, представлен только итогом — уникальным для того времени металлорежущим станком, который демонстрируется на областной промышленной выставке. Но в своей совокупности эти и другие исследования, изображенные с разной степенью полноты, дают целостную картину оживления творческой деятельности института и укрепления его связей с производством.

Ряд из намеченных в новом плане научных проблем успешно решен. Например, группа Бакланова нашла жаропрочную сталь, которая обладала всеми качествами, обусловленными правительственным заданием. Это было крупное событие, особенно для института, который в послевоенные годы очень редко давал что-либо полезное и нужное производству. Другой директор, замечает автор, воспользовался бы случаем — и не было бы конца различным торжественным заседаниям, радиорепортажам и выступлениям в газетах. А Колосов собрал всех сотрудников группы и попросту поздравил их с успешным завершением работы. «Будем думать, — сказал он, — что это не последнее задание, которое нам поручает правительство, и что мы еще много полезного сделаем для нашей советской промышленности».

Никакой помпезности и шумихи, все просто, скромно с достоинством. Писатель особо подчеркивает эту атмосферу деловитости и сдержанности, которая начинает утверждаться в институте с приходом Колосова.

Быть может, сам того не подозревая, Павел Петрович принес с собой новый стиль работы, а вернее сказать, тот подлинно большевистский стиль, в котором воспитывалось его поколение с пионерских и комсомольских лет. Но то, над чем редко задумывается Колосов (он «просто» работает), становится объектом серьезных раздумий писателя, которого издавна волновали вопросы партийного и административно-хозяйственного руководства. Эти вопросы поднимаются и в авторских отступлениях, и в одной из примечательных сцен.

Во второй главе описывается, как Малютин, которому посчастливилось работать с Лениным, дает отпор Мелентьеву, обвинившему Бакланова в горячности и прямоте суждений.

«Горяч товарищ, — говорит Мелентьев вслед уходящему Бакланову. — Молодой коммунист еще не понимает, что нельзя все так прямо резать. Ведь коммунист, Николай Николаевич, он еще и дипломат должен быть, обладать гибкостью. Верно я говорю?

— Не знаю, товариш Мелентьев, не знаю, — ответил в раздумье Малютин. — Может, у вас какие-нибудь новые установки появились. Но когда я с Владимиром Ильичем работал, великий вождь революции учил нас прямоте, принципиальности, непримиримости к недостаткам. И даже вот такую, как вы ее называете, горячность поддерживал. Равнодушия он не терпел, чиновничьего отношения к делу».

Сами по себе гибкость и дипломатичность — качества совсем неплохие. Они становятся нетерпимы только в истолковании и практике таких людей, как Мелентьев, ибо оборачиваются беспринципностью, приспособленчеством, равнодушием к делу, страхом перед критикой. Вот такой «гибкости» и такой «дипломатичности» новый директор Института металлов лишен начисто. «Он не умел ни хитрить, ни ходить окольными путями, ни говорить одно, а думать другое».

Ленинские заветы, о которых говорит Малютин, явились основными идейными и нравственными критериями, из которых исходил В. Кочетов, создавая образ положительного героя романа. Главные черты, определяющие облик и стиль работы Колосова, — принципиальность, прямота, непримиримость к недостаткам, высоко развитое чувство ответственности за дело, порученное ему партией. Эти качества и привлекают к нему таких честных и работящих людей, как Бакланов, который вскоре становится правой рукой Колосова — заместителем директора и главным инженером института. За ними охотно пошла и передовая часть коллектива, особенно молодежь, жаждущая настоящей творческой работы.

При всей своей принципиальности, твердости и преданности делу Колосов никак не похож на тех деловых, энергичных, но душевно черствых героев, вокруг которых в нашей литературе и искусстве периодически вспыхивают дискуссии. Колосов демократичен, прост в обращении, доверчив, доброжелателен к людям, умеет найти путь к их сердцам. Своей человечностью, чуткостью и отзывчивостью он завоевал полное доверие таких ученых, как Румянцев и Ведерников с их сложными, нелегкими судьбами.

Видный химик, Румянцев некогда был и активным общественником, однако, немало претерпев от интриганов и клеветников, как-то сник, обесцветился, отстранился от всего, что не касалось его прямых служебных обязанностей. Теперь он предпочитает в компаниях близких людей выпить рюмку-другую, переброситься в преферансик и держаться подальше от всего, что способно выбить его из состояния душевного равновесия и покоя. Сам того не замечая, он медленно, но верно погружается в болото обывательского существования.

Включив Румянцева в группу по жаропрочным сталям на правах заместителя Бакланова, Колосов пробудил творческую активность ученого, заинтересовал его перспективами исследовательской работы, постарался сблизиться с ним и поговорить по душам в бытовой, домашней обстановке. А своим мужеством и стойкостью в ситуации, сходной с той, которую не выдержал Румянцев, Колосов, несомненно, способствовал восстановлению гражданской активности ученого.

Другой крупный ученый, лауреат Сталинских премий, Иван Иванович Ведерников — из тех, кого называют теоретиками. Фанатично преданный науке, в периоды зарождения и формирования новой идеи он работал до изнеможения, но вот отдыхать по-настоящему никогда не умел. В дни, когда после громадной перегрузки ученый доходил до истощения духовных и физических сил, его нередко видели в ресторанах города в окружении каких-то льстивых дружков, которых он щедро угощал, но в душе глубоко презирал. Так за Ведерниковым постепенно закрепилась дурная слава алкоголика. Его вывели из состава ученого совета, многие отшатнулись от него. Иван Иванович все больше уходил в себя, в свое мрачное одиночество, озаряемое только вспышками вдохновения и подвижнического творчества.

Колосов совершил поистине подвиг человечности, проявив исключительное внимание к этой незаурядной личности. Нет, он не читает уже седому ученому нотации и наставления, не «прорабатывает» его. Павел Петрович действует с удивительным тактом и пониманием души гордого и своенравного человека, но в то же время решительно и последовательно.

Вопреки заушательству Шуваловой, которую директор все еще считает своим добрым другом и советчиком, пренебрегая протестом «ортодоксального» Мелентьева, он возвращает Ведерникова в состав ученого совета. Убедившись в безукоризненной честности и, несмотря на серьезный недостаток, в нравственной чистоте Ивана Ивановича, Колосов прямо ставит перед ним вопрос о вступлении в партию и без всяких колебаний предлагает свою рекомендацию. Трогательную мужскую заботу проявляет Павел Петрович о быте и жилищных условиях Ведерникова, которые ввиду нелепых отношений, сложившихся в его семье, никак не соответствовали напряженной творческой деятельности выдающегося ученого.

Писатель избегает облегченного решения сложных человеческих проблем. Нелегко дается Ведерникову духовное «выпрямление», за долгие годы он свыкся со своим образом жизни, неустроенностью и более чем странным отдохновением от трудов. Но ломать себя приходится, хотя бы во имя того, чтобы оправдать доверие умного и чуткого руководителя-коммуниста. Эта принципиально важная гуманистическая тема доверия к человеку в недалеком будущем станет в нашей литературе и искусстве знамением времени.

Так постепенно раскрываются становление Колосова (теперь бы сказали: «человека со стороны») как настоящего организатора и руководителя научной работы, рост исследовательской и общественной активности сотрудников института, утверждение в нем подлинно творческой обстановки. Это движение научного коллектива от застоя и бесплодного прозябания, царивших в Институте металлов, к широким, перспективным планам и свершениям, обогащающим практику, и составляет главную сюжетную линию романа. А также основу ведущего конфликта: становление нового происходит в ожесточенной борьбе.

В условиях возросших требований не могли не выявиться творческое бесплодие и консерватизм одного из «столпов» института — Красносельцева. Сам он с гордостью любит напоминать, что является автором капитального исследования, выдержавшего уже четыре издания. Однако Бакланов напоминает и другое: этот все разбухающий «капитальный» труд в центральной печати был справедливо определен как «толстая, но пустая книга». А Колосов, ознакомившись со старым планом научных исследований, на первом же ученом совете показывает, что тема, которую вот уже десять лет эксплуатирует Красносельцев, — не что иное как слегка замаскированное пережевывание того, что было открыто русскими металлургами еще в прошлом веке.

С одобрения ученого совета Колосов закрыл тему Красносельцева и этим нажил себе непримиримого врага. О нравственном уровне жреца «чистой науки» можно судить по его откровению: «Я считаю, что Колосова во имя науки надо убрать из института, а для святого дела все средства хороши». Ради «святого дела» Красносельцев написал на Колосова в разные инстанции двадцать шесть заявлений да примерно столько же клеветнических анонимок.

Новая, деловая атмосфера в институте решительно не по душе и человеку с «предательством в глазах» Мукосееву, который годами не представляет отчеты о своей работе, и вообще неизвестно чем занимается. Демагог, крикун из тех, что при каждом удобном случае любили рвать на груди рубашку и истошно вопить: «За что боролись?!», — Мукосеев держался в институте только тем, что запугивал людей умело сработанной клеветой, наветами, сутяжничеством. Его побаивались: в условиях нарушения социалистической законности такие люди действительно были небезопасны. Это ведь от когтей Мукосеева основательно пострадал и надолго призатих Румянцев — в годы войны боевой офицер.

Колосову человек с глазами предателя при первой же встрече великодушно предложил свой «союз» и покровительство, которые безоговорочно были отвергнуты. «Не хочешь быть со мной?.. Смотри, директор! Пожалеешь», — предостерегающе сказал Мукосеев. Павла Петровича «смешили эти детские угрозы», но в общем-то он еще плохо знал Мукосеева. Угрозы были далеко не детские.

Теперь уже не тот климат в институте и для кандидата наук Самаркиной, пользовавшейся особым покровительством Мелентьева, поскольку была безотказным «дежурным оратором» на всех собраниях, совещаниях и митингах — всегда выручала в «трудную» минуту. Но это был своеобразный оратор. О чем бы ни шла речь на собраниях, Самаркина неизменно сводила свое выступление к прозрачным намекам на необходимость назначения ее на должность с зарплатой, «целиком и полностью» соответствующими ее ученой степени. Эту претензию бесталанной служительницы науки оставляли без внимания даже самые покладистые предшественники Колосова, а лично он после недолгой беседы с Самаркиной на ту же тему приобрел гневного и непримиримого обличителя во всех «пороках».

Бесполезно перезанимавший в институте почти все более или менее ответственные должности «незаменимый» Харитонов и безвольный, морально опустившийся заведующий издательским отделом Липатов дополняют облик этой группки людей, паразитирующих на труде целого коллектива. Составляя в нем абсолютное меньшинство, эти люди шумихой о своих мнимых талантах и заслугах создавали видимость некой силы, делающей в институте погоду. Они и впрямь во многом определяли ее. С приходом Колосова и его первыми шагами по преобразованию работы института все эти горе-ученые почувствовали неладное для себя и переходят в наступление.

Как это ни покажется странным, во главе их оказалась действительно имевшая заслуги перед наукой «блистательная» Серафима Антоновна Шувалова — доктор наук, профессор, дважды лауреат Сталинских премий — сила! Однако ничего странного и удивительного в этом нет. Достигнув определенных высот в науке, известности и положения, самовлюбленная холодная эгоистка Шувалова успокоилась, почила на лаврах и предалась радостям мещанского благоденствия с претензией на роскошь и «аристократизм». А в результате — застой, творческое бесплодие и, наконец, неприглядная история с ловко замаскированным присвоением новаторского труда группы инженеров-практиков Верхне-Озерского завода.

Чтобы сохранить за собой исключительное, барское положение в институте и при новом директоре, Шувалова, знакомая с Колосовым еще с довоенных лет, сначала старалась «приручить» его, встала в позу его лучшего друга и советчика, пыталась пустить в ход даже свои несколько уже поблекшие, но все еще впечатляющие женские чары. Однако все впустую. Такой простодушный, доверчивый и «милый» (любимое шуваловское словечко в обращении с директором), Павел Петрович начинает относиться к ней все более настороженно. А когда ему стал известен факт присвоения «блистательной» Серафимой Антоновной чужого труда, он не только не замял дело, на что она, безусловно, рассчитывала, но и назначил авторитетную комиссию, которая на партийном собрании подтвердила этот печальный для института факт.

История с плагиатом несколько подорвала авторитет Шуваловой, но в общем-то не причинила особого ущерба ее влиянию в институте. Однако страх, пережитый ею в дни работы комиссии, перерос в лютую ненависть к директору. Не сбрасывая личины «друга» Павла Петровича, Шувалова начала плести вокруг него хитроумную сеть интриг, сплетен и провокаций под «девизом»: «Такое руководство надо гнать, гнать, гнать!»

Таким образом, гражданские и человеческие качества Колосова раскрываются как в отношениях и связях с лучшими представителями коллектива, так и в столкновениях с лишними, а порой и просто вредными для института людьми. В «Заметках о литературе» (1955 — 1956) А. Фадеев писал: «Точными штрихами обрисованы сотрудники института, — их немало, — выступающие каждый в своей неповторимой индивидуальности. Тонко и остро подает Кочетов косные силы в науке, окопавшиеся в этом институте. Среди них только представитель так называемой «чистой науки» профессор Красносельцев дан несколько упрощенно. А образ карьеристки Шуваловой, главного скрытого организатора этих сил в институте, дан с предельной выпуклостью, — все мы встречали таких дам, и не только в научной сфере»[102].

Косные силы стали серьезной преградой на пути преобразования работы института еще и потому, что не на высоте оказался секретарь партбюро Мелентьев — человек недалекий, равнодушный, сторонник беспринципных компромиссов и размеренно-спокойного серенького течения жизни.

Мелентьев не поддержал ни одной ценной инициативы, ни одного доброго начинания, напротив, каждый раз вставал поперек дороги. Он решительно протестовал против пересмотра плана научно-исследовательских работ, рассматривая поворот к запросам производства как насаждение «заводских порядков»; ему не по душе была вся эта «канитель» с организацией группы по жаропрочным сталям; он настаивал на том, чтобы история с плагиатом Шуваловой не вышла за порог директорского кабинета. Поддерживая разных самаркиных и харитоновых, Мелентьев совершенно не интересовался жизнью и работой настоящих ученых. Например, он предъявил Колосову самый серьезный счет за введение в ученый совет Ведерникова и в то же время настоятельно рекомендовал кандидатуру бездарной Самаркиной.

Начетчик, формалист, притом с болезненно развитым самолюбием, Мелентьев искренне верит в свою правоту и непогрешимость. В отличие от всяких приспособленцев, он ничуть не маскируется, просто по всему складу своей натуры и мышления он человек, которому абсолютно противопоказана партийная работа, типичный человек не на своем месте. Он и будет выдворен с ответственного места, но прежде чем это произойдет, причинит немало вреда. Когда «воинствующее меньшинство» повело наступление на Колосова и новый стиль работы института, секретарь партбюро, пожалуй, и сам того не подозревая, явился послушным орудием в руках Шуваловой и ее компании. Грязным сплетням, интригам и проискам против директора он придал видимость «объективной», «партийной» критики, направленной против «некомпетентного» руководства за «оздоровление» обстановки в институте.

Так возникло персональное дело коммуниста Колосова. В этом деле наряду с нелепыми домыслами есть и какие-то факты, но извращены они до неузнаваемости. Секретарь партбюро не заинтересован в их проверке. Более того, идя на поводу у своего мелочного, мстительного самолюбия, при рассмотрении на бюро вопроса о работе директора Мелентьев грубо нарушает элементарные нормы партийной демократии, за которую он так ратует на словах. В результате Колосов поставлен на грань исключения из партии.

Некоторые критики видели серьезный недостаток романа в том, что в наиболее трудный для себя период Колосов не проявляет должной активности, что, пребывая в состоянии «психологических борений и колебаний», он слабо защищается. «Павел Петрович не стал активной силой развития событий — обобщал эти упреки Б. Рюриков. — Он может выступить на защиту других, но бороться за свою правоту он не умеет, — здесь он остается пассивным, ожидая, когда справедливость сама осуществится»[103]. Трудно представить более чем приблизительное истолкование как поведения Колосова в сложившейся ситуации, так и замысла писателя.

Неверно, что Колосов не умеет постоять за себя. В «предварительной» беседе с секретарем горкома партии Савватеевым, который в «деле» директора Института металлов целиком поддерживает Мелентьева, Павел Петрович ведет себя мужественно, наступательно гневно отметая предъявленные ему обвинения, сфабрикованные на основе недобросовестно освещенных фактов и клеветнических измышлений. Бледный вид имел присутствующий на этой беседе Мелентьев, растерялся от решительного отпора Колосова и Савватеев. Потом Макаров — давний и верный друг Павла Петровича — будет даже упрекать его в излишней горячности, проявленной в кабинете секретаря горкома. Но, право же, в той ситуации, в какой оказался Колосов, честному коммунисту трудно было удержаться от вспышек гнева и негодования.

Вряд ли можно упрекнуть Колосова в пассивности и на том нашумевшем заседании партбюро, на котором его исключают из партии. Явился он на бюро крепко вооруженным цифрами и фактами, свидетельствующими о значительных успехах, достигнутых коллективом института, поэтому был совершенно спокоен. Правда, его несколько встревожило отсутствие на заседании таких авторитетных членов партбюро, как Малютин и Архипов, но откуда же ему было знать, что отсутствуют они в результате антипартийных махинаций Мелентьева. Тон на бюро задавали сторонники секретаря, для которых убедительные цифры и факты директора не имели никакого значения. Вещал сам Мелентьев, витийствовала с прокурорским видом Самаркина, в припадке благородного обличительного гнева рвал на груди рубашку Мукосеев. Спрашивается: с кем и как тут было бороться, кому доказывать свою правоту?

Да, глубоко потрясение, пережитое Павлом Петровичем как на самом партбюро, так и после него. Но что же в этом удивительного? Временная слабость и упадок духа вполне понятны и свидетельствуют только о том, как дорога Колосову партия. Вне партии он не мыслит своей жизни, о чем со всей горячностью и страстью признается старому другу чекисту Бородину. Кстати, вспомним шолоховского Нагульнова в подобной же ситуации — разве же его переживания были менее драматичны и говорили только о слабости этого народного рыцаря революции, беззаветно преданного партии?

Воссоздавая мысли и чувства Колосова этого периода, автор романа хорошо знал то, о чем пишет. В дни ленинградской блокады военный корреспондент Всеволод Кочетов сам пережил драму несправедливого исключения из кандидатов в члены партии и впоследствии с горечью и болью рассказал об этом в документальных «Записях военных лет» (глава «С кем ты пойдешь в разведку?»). Но, пережив это испытание, писатель на собственном опыте хорошо знал и другое: у партии есть много возможностей, чтобы восстановить справедливость. Конечно, каждая судьба по-своему неповторима, но все же преждевременно бегать по разным инстанциям, суетиться и доказывать свою правоту — это еще не проявление активности и умения постоять за себя. Не суетится и Колосов. После ночной беседы с умным, много повидавшим на своем веку Бородиным Павел Петрович берет себя в руки и уверенно продолжает заниматься делами института. Вот это, пожалуй, более убедительный показатель активности героя и его борьбы за себя и за свое правое дело.

Чтобы в полной мере оценить замысел писателя, связанный с «персональным делом» Павла Петровича, следует обратить внимание на ряд сцен и эпизодов, показывающих реакцию коллектива на решение «мелентьевского» бюро.

На другой же день после поразившего всех сотрудников института известия об исключении Колосова из партии к секретарю обкома Садовникову явились члены партбюро Малютин и Архипов с протестом против этого, по их мнению, беспрецедентного решения и вообще против интриганства и самоуправства Мелентьева. С подобным же заявлением в обком обратились авторы коллективного письма, подписанного не только коммунистами, но и беспартийными работниками института.

Проникновенно рассказывается о самоотверженной любви Вари Стрельцовой, оберегающей каждый шаг Павла Петровича в эти трудные для него дни. Рассказывается о хождении Вари к секретарю горкома Савватееву, который после долгих проволочек все же принял ее, и принял, как ей показалось, приветливо, слушал внимательно, однако в заключение холодно отчитал за то, что она ходатайствует за любимого человека: дескать, не положено — «заинтересованное лицо».

По-иному посмотрел на этот вопрос Садовников. Когда девушка заикнулась о том, что она, хотя и «лицо заинтересованное...», секретарь обкома «довольно зло» прервал ее: «Интересно, а кто же, как не те, кто нас любит, будут бороться за нас в случае беды?» Варя ушла из кабинета Садовникова, чувствуя величайшую благодарность к этому внешне неприветливому, хмурому, но справедливому и отзывчивому человеку, который стал для нее одним из самых замечательных людей, каких она когда-либо встречала.

Веселым юмором и задором наполнены эпизоды, в которых бескорыстной и боевой защитницей Колосова выступает лаборантка Румянцева. В годы войны бесстрашная медсестра Людмила Васильевна в свое время вырвала из когтей Мукосеева мужа — профессора Румянцева, а теперь столь же отважно ринулась в бой за директора института. Она яростнее всех била тревогу, всем и каждому доказывала, что у них всегда будет твориться черт знает что до тех пор, пока не выгонят Мукосеева, и с ним и шляпу-Мелентьева. Румянцева довоевалась до того, что Мелентьев вызвал ее к себе в кабинет и обвинил в «клевете» на партбюро, в «подрыве авторитета партийной организации», в «троцкистских методах» «дискредитирования партии» (!).

«Вы грубый, глупый мужик!» — ответила Людмила Васильевна и хлопнула дверью.

Многие из этих фактов оставались Колосову неизвестными, но к нему самому люди шли, чтобы выразить свою моральную поддержку. «Все дни после бюро на прием к Павлу Петровичу просились научные сотрудники, служащие, рабочие из мастерских. Они говорили о том, что пусть товарищ Колосов не беспокоится, они это дело так не оставят».

Особенно взволновал Павла Петровича Ведерников. Вошел в кабинет, сел в кресло, минут пять молчал. «Это было длинное, как вечность, молчание. Потом сказал:

— Пришел рекомендацию в партию просить, Павел Петрович.

— Иван Иванович! — воскликнул Павел Петрович. — Да меня же самого исключили из партии!

— Не верю я в это, Павел Петрович, — ответил хмуро Ведерников. — Не верю. Для меня образец коммуниста — вы, а не Мелентьев».

Пришел к Колосову с выражением своей готовности работать с ним «хоть сто лет» и чудаковатый ученый Белогрудов — один из завсегдатаев «салонных» вечеров Шуваловой. От шуваловской компании давно откололись супруги Румянцевы, а теперь вот ушел и Белогрудов.

Итог бурным событиям в Институте металлов подвело общее партийное собрание. Мелентьев давно понял, что дело его проиграно, что на собрании его не поддержат, но он верил в силу Савватеева и не хотел сдаваться. Отстаивая решение партбюро, Мелентьев с жаром, на какой только был способен, снова пустился в демагогию, снова перебирал «длиннейший список проступков» коммуниста Колосова, не брезгуя даже самыми низкими домыслами и пошлыми сплетнями. В зале нарастал гул. Особенно буйствовала молодежь: «Позор!», «Долой!», «Гнать его с трибуны!».

Так закончился постыдный блок незадачливого партийного вожака с карьеристами, лжеучеными и клеветниками. В своих «Заметках о литературе» А. Фадеев по достоинству оценил и эту сторону многогранного содержания романа: «В. Кочетов остро показывает, при каких ложных «методах» партийного руководства лжеученые и мещане от науки могли обрести такое влияние в институте и как живой партийный подход к делу, опирающийся на передовые силы в самом институте, помогает выправить положение»[104].

Следовательно, передав защиту Колосова в руки общественности, писатель не только не снизил образ героя, а напротив, этим возвысил его. Значит, своею деятельностью на посту директора института Колосов успел завоевать немалый авторитет, коли так незамедлительно и единодушно весь коллектив встал на его защиту. Вместе с тем подобным решением всей этой неблаговидной истории с «исключением» из партии честнейшего коммуниста В. Кочетов еще раз подчеркнул, что социальное зло, в какие бы одежды оно ни рядилось, в условиях советской действительности неизбежно обречено на поражение, что партия и народ всегда отстоят правое дело и не дадут в обиду своих верных сынов и дочерей.

Трудности, с которыми столкнулся инженер-практик Колосов в качестве директора большого научно-исследовательского учреждения, борьба с консерваторами и лжеучеными, клевета, шантаж и посягательство на его партийность — это еще далеко не все, что выпало на долю Павла Петровича за неполных два года. (Действие романа начинается в феврале 1951 г. и завершается осенью 1952 г., в дни XIX съезда партии.) За это время он переживает один сокрушительный удар за другим и в личной жизни. Как и в «Журбиных», в романе «Молодость с нами» в центре внимания одна семья — Колосовых, но это семья распадающаяся.

Роман начинается драматическими страницами, повествующими о похоронах Елены Сергеевны — жены Колосова. Самые строгие критики романа вынуждены были признать глубину постижения писателем внутреннего мира героя, потрясенного этой тяжелейшей утратой. Елена Сергеевна, с которой Павел Петрович прошел рука об руку почти четверть века, была для него и верной, любящей супругой, и другом, и умной, всепонимающей советницей. Образ милой, обаятельной женщины, воскрешаемый памятью мужа, детей и близких друзей, незримо живет в романе вместе с живыми.

Трудно складывается дальнейшая личная жизнь Павла Петровича. Совершенно неожиданное для него признание Вари Стрельцовой в любви повергло Колосова в смятение. Он уважал эту замечательную девушку, подругу своей дочери, но не мог ответить ей взаимностью — слишком свежа еще была память о любимой жене; смущала и разница в возрасте между ним и Варей — шестнадцать лет! И пройдет немало времени, прежде чем Павел Петрович поймет, что только Варенька способна восполнить ему, казалось, невозместимую утрату. Однако Шувалова и ее приспешники еще задолго до этого уже успели распустить грязную клевету о директоре института и лаборантке Стрельцовой, что причинило Колосову немало страданий — не за себя, а за эту чистую, самоотверженно любящую девушку.

Но самое печальное заключалось в том, что, не разобравшись в отношениях между отцом и своей подругой, дочь Колосова Ольга с присущей ей экспансивностью и максимализмом обвинила его в измене памяти ее матери, в измене семье и ушла из дому. Павел Петрович остался в одиночестве.

Однако в полной мере трагедию одиночества Колосов почувствовал после того, как ему прямо в служебном кабинете в присутствии членов ученого совета была вручена телеграмма-молния. Павел Петрович прочел ее, мгновенно изменился в лице, «встал, странным, неживым голосом произнес: «Извините, пожалуйста. Я на минутку выйду...» Но в этот день в кабинет он уже не вернулся: срочно выехал в один из пограничных районов. При исполнении служебных обязанностей пал смертью храбрых сын Павла Петровича — офицер-пограничник Константин Колосов... «Семья перестала существовать».

В печати высказывалось сомнение: правомерно ли на голову героя в мирные дни обрушивать такое обилие злоключений? Например, в одном из первых откликов на роман говорилось: «Пострадал образ и от чрезмерного количества несчастий, переживаний и событий, свалившихся на Павла Петровича в сравнительно короткий срок. Тут и смерть жены, и перевод в институт, и борьба с Шуваловой, и любовь Вари, и уход дочери, и гибель сына, и попытка исключить Павла Петровича из партии, и многое другое»[105].

Согласимся, несчастий и трудных положений у героя романа действительно многовато. Но ведь в народе не напрасно говорят: «Беда не приходит одна». И еще: «Пришла беда — отворяй ворота». Однако В. Кочетов нагнетает драматические события не для того, чтобы проиллюстрировать эти пословицы, рожденные веками народного опыта.

Следуя принципу художественного заострения, но в то же время не выходя за рамки возможного, писатель ставит Колосова в исключительно напряженные, или, как теперь бы сказали, экстремальные условия, дает ему максимальную духовную и нравственную нагрузку, чтобы с наибольшей полнотой выявить запас прочности советского человека. На судьбе Павла Петровича идет проверка духовных качеств того поколения, которое в двадцать лет строило Днепрогэс, Магнитогорск и Комсомольск-на-Амуре, в тридцать отважно сражалось на фронтах Великой Отечественной войны, а в сорок, не щадя своих сил, восстанавливало разрушенное войной и возводило новые заводы, фабрики, гидростанции, целые города.

Даже часть тех бедствий, которые обрушились на Павла Петровича, могла бы надолго вывести из строя и не очень слабого духом человека. Колосов тоже не кремень, он глубоко страдает от несчастий и ударов, которые преподносит ему жизнь, но неизменно остается в строю, сохраняя достоинство и выдержку. Писатель с большим мастерством раскрывает содержательность духовного мира героя, сложность, а порой и противоречивость его чувств и переживаний. Некоторые рецензенты выражали сожаление по поводу того, что Колосов лишен эпической цельности и масштабности Журбиных. Видимо, от автора популярной книги о рабочем классе снова ожидали нечто похожее на нее, забывая, что в литературе самоповторение — одна из разновидностей эпигонства.

Но вот что характерно: критики, писавшие о романе, — и те, кто принял Колосова благожелательно, и те, кто отнес этот образ к неудачным, — почти единодушно зачислили его по разряду «обыкновенных», «рядовых» людей, «середняков». И в этом, когда такая оценка давалась со знаком плюс, был свой резон, этим хотели подчеркнуть принципиальное отличие Колосова от псевдомонументальных образов. С литературной арены уходил нередкий в те годы герой, величественно возвышавшийся над массой. Писатели и мастера искусств все чаще стали изображать героя-современника в его действительных масштабах — без котурнов, без идеализации, со всеми сильными и слабыми сторонами.

Встречая таких героев литературы и искусства с удовлетворением, критика, в отличие от «исключительных» «монументальных» стала именовать их «простыми», «рядовыми», «обыкновенными». При этом нередко оказывалось, что конкретный анализ образа того или иного героя вступает в несомненное противоречие с общепринятым представлением о «рядовом», «среднем» человеке. Например: «Колосов типичен, как «средний» человек, рядовой представитель закалившегося в трудностях поколения, вынесшего на своих плечах богатые испытаниями годы строительства пятилеток и колхозов, Отечественную войну и послевоенный период. Колосов обладает великолепными качествами большевика: прямотой, принципиальностью, неспособностью идти на какие-то компромиссы»[106] (курсив мой. — П. С.). Право же, великолепные качества большевика как-то не согласуются со «середнячеством».

Зародившаяся еще в довоенные годы идеализация «простого», «рядового» советского человека постепенно переросла в утверждение действительно рядовой (без кавычек) личности как некоего эталона народности и типичности, а в 60-е годы в качестве такого эталона иные критики начали утверждать даже «маленького» человека. Отсюда умиление по поводу появления в некоторых произведениях «деревенской» и «лирической» прозы тех лет разных ветхозаветных старцев с их немудрящей философией и просто духовно нищих, но явно идеализированных персонажей.

Поскольку подобные взгляды на типичность положительного героя нашей литературы до конца не изжиты и поныне, позволю себе одно замечание.

В нашей общественной жизни мы признаем наличие бесчисленного множества индивидуальностей — от крупных, выдающихся до маленьких и совсем ничтожных, от передовиков, идущих в авангарде советского народа, до вечно плетущихся в хвосте. Среди всего этого множества свое законное место занимают и ничем не примечательные, рядовые люди, середняки. Но почему же именно их, а тем более нищих духом следует считать типичными представителями нашего народа?

Воплощением лучших качеств нации, а стало быть, и выразителями ее типических свойств всегда были и остаются передовые люди своего времени. Право на отражение в искусстве имеет любая индивидуальность (разумеется, в соответствующих масштабах), но право с особой полнотой выражать дух народа, его свершения, мысли и чувства, бесспорно, остается за передовым человеком современности — революционером, борцом, преобразователем мира на основах научного коммунизма. Именно такой человек, а не среднестатистический рядовой является подлинным героем нашей литературы. Об этом убедительно свидетельствует вся советская классика.

Если теперь подойти к образу Колосова с этих позиций, то его партийность, принципиальность, мужество и стойкость в преодолении трудностей, умение сохранять достоинство в самых драматических обстоятельствах дают все основания считать его не «середнячком» (и так называли Павла Петровича в критике), а передовым человеком своего времени. Таким он выступает со страниц романа, таким видится и людям, близко знающим его. Осуждая свою жену Ольгу, которая порвала с отцом из-за нелепых выдумок, бросила его в одиночестве, не желает с ним даже встречаться, молодой сталевар Виктор Журавлев с восхищением думает: «А отец-то какой замечательный!» Секретарь одного из райкомов партии города на Ладе Макаров, рассказав на областной партийной конференции о том натиске консервативных сил, который пришлось выдержать в Институте металлов Колосову, о том, «как он держался, стоял и выстоял», в заключение воскликнул: «Я горжусь тем, что это мой друг!»

Гражданские и человеческие качества Павла Петровича раскрываются не только в его организаторско-творческом труде, но и в многообразных связях с работниками института и товарищами по заводу, в отношении к семье и друзьям, в той сложной по развитию, но бережной и чистой любви, которая приходит к нему уже в зрелом возрасте. Как бы ни были дороги нам прекрасные в своей эпической цельности Журбины, нельзя не видеть, что Колосов духовно богаче, содержательней, разностороннее в своих интересах. Да, ему свойственны и временные слабости, и заблуждения, но это тоже натура по-своему сильная и цельная.

Надо сказать, что изображение цельности сложного характера далось писателю не легко и не сразу. В журнальной публикации романа образ Колосова еще страдает известными противоречиями, идущими не столько от внутренних противоречий самого характера, сколько от некоторых «излишеств» и неточностей психологического анализа. Так, первые дни пребывания Павла Петровича на посту директора института сопровождались следующим описанием самоощущения героя:

«Стыдно сознаться, но сорокатрехлетний человек, бывалый инженер, подполковник запаса, доблестно прошедший фронты Отечественной войны, испытывал робость перед учреждением, которым он должен отныне руководить. Он робел перед именами светил науки, увиденными в списках сотрудников института. Он еще не сталкивался с этими светилами, но ведь придет же час, хочешь не хочешь, а столкнешься. Он учился по их книгам, руководствовался их работами, статьями — и вот на тебе! — дол жен что-то им указывать, направлять их деятельность, требовать у них отчета. Имеет ли он на это право? Кто он такой? Что он сам-то сделал?.. Они могут спросить: а позвольте, молодой человек, как ваша фамилия, что-то мы ее в славной когорте отечественных металлургов не встречали? Что вы открыли, что усовершенствовали, что разработали? Ну и что он ответит? Будет лепетать о нескольких статейках, о реконструкции электропечей или о новом режиме скоростных плавок?

Робел Павел Петрович перед знаменитыми именами, перед таинствами открытий и поисков, перед всем этим храмом науки о металлах, по которому он шагал...»[107]

Этот анализ неплохо характеризует скромность героя, но дело-то в том, что с такой робостью перед «храмом науки» и его «светилами» надо было бы сразу же отказываться от директорского кресла. Однако расписываться в своем бессилии, отказываться от ответственных поручений партии не в характере коммуниста Колосова. Свидетельств большевистской скромности Павла Петровича в романе и без того вполне достаточно, поэтому приведенный анализ не просто излишен — он вступает в явное противоречие с раздумьями героя, переданными в журнальном же варианте несколько ниже.

Упрекая себя в том, что он не начал активно действовать с первого же дня прихода в институт, Колосов с досадой думает: «И ученый совет надо было собрать в первый день, и партийное собрание созвать назавтра же, и с главным инженером решить немедленно... Но разве он не поступил бы именно так, если бы все это случилось хотя бы месяц назад, когда еще была с ним его Елена? Разве бы его запугали все эти специфики, разве таким растерянным и вялым предстал он перед учеными?» (курсив мой. — П. С.).

Вот эти мысли вполне соответствуют характеру Колосова. О какой-то робости перед «светилами» науки тут нет и речи, временная растерянность и вялость объясняются психологически убедительно: тем непоправимым несчастьем в личной жизни, которое только что пережил Павел Петрович.

Противоречие процитированных внутренних монологов героя, данных в форме несобственно-прямой речи, очевидно. Издавая роман отдельной книгой, писатель снимает первый, более пространный, но не совсем соответствующий характеру Колосова анализ душевного состояния и оставляет второй, более лаконичный, а вместе с тем и более точный. В результате характер героя освобождается от излишних колебаний и сомнений, нарушающих представление о его цельности и активности.

Серьезной корректировке подверглись страницы, раскрывающие мысли и переживания Колосова на заседании «мелентьевского» партбюро, исключившем его из партии, а также поведение героя в последующие дни. В первопубликации романа бросается в глаза чрезмерная драматизация этого события, часто встречаются психологические штрихи и нюансы такого порядка: «На Павла Петровича навалилось что-то страшное, чудовищное»; Мелентьев начал читать анонимки — «они уже окончательно добивали Павла Петровича»; «его охватывали безразличие и апатия. Ведь и силам человека есть предел»; после злополучного партбюро «он делал все, что делал после работы каждый день, но уже не сознавал ничего, что делает» и т. п.

Коммунист с двадцатилетним партийным стажем, не чувствующий за собой никакой вины, грозящей утратой партбилета, Колосов не мог не знать, что решение партбюро — это еще далеко не все, что есть немало инстанций, на которых он может доказать свою правоту: партийное собрание, райком, горком, обком, наконец, Центральный Комитет партии. Поэтому, как бы ни был неожидан и ошеломителен удар, нанесенный мелентьевским «большинством» голосов, подобная безысходность в настроении Павла Петровича вряд ли оправдана. Писатель понял это и в книжном варианте романа снял все психологические мотивы и нюансы, граничащие с трагическим мировосприятием героя. Вместе с тем внесены такие коррективы, которые, не снижая драматизма событий, подчеркивают самообладание и мужество Колосова.

Например, после зловещих заключительных слов Мелентьева на партбюро: «Вы свободны, товарищ Колосов», — в журнальной публикации следовало: «Павел Петрович встал, тяжело, почти ощупью, как в тумане, дошел до двери и отправился в свой кабинет».

В окончательной редакции этот момент выглядит так: «Павел Петрович встал, твердым шагом дошел до двери, там обернулся и сказал:

— Нет, это не партийное решение».

В ночной беседе с Бородиным и в журнальной и в книжной редакции романа Колосов говорит горячо, взволнованно, с нотками отчаяния, но тональность все же существенно различается.

«— Я умер, — сказал он, когда часы пробили пять. — Это страшно, Василий Сергеевич, пережить самого себя. Ты еще как бы дышишь, шевелишься, а на самом деле ты труп», — так в первопубликации.

Это же место в книжных изданиях романа:

«— Быть исключенным из партии — для меня это хуже, чем умереть, — сказал он, когда часы пробили пять. — Это вроде как бы пережить самого себя, Василий Сергеевич».

Чуть-чуть по-иному — и все встало на место: правда чувств победила.

Помимо такой уточняющей детализации в книжный текст внесены авторские комментарии и характеристики, прямо подчеркивающие стойкость и мужество героя. Например: «Да, несмотря на решение партбюро об исключении его из партии, Павел Петрович меньше всего походил на человека побитого или согнутого. Были минуты слабости, но о них, кроме Бородина, никто не знал».

В. Кочетов внимательно отнесся к замечанию А. Фадеева, который указывал, что образу главного героя романа недостает цельности. Переиздавая роман, писатель упорно добивался глубины и точности анализа духовного мира содержательной, сложной, но по-своему цельной натуры. В итоге через десяток лет после журнальной публикации «Молодости с нами» авторы двухтомной «Истории русского советского романа» с полным основанием отнесли роман В. Кочетова к числу тех произведений 50-х годов, «в центре которых стоял настоящий герой нашего времени». «Колосов, — писали авторы труда, — является в романе как бы средоточием лучших черт человеческого характера — трудолюбия, преданности своему делу, честности, откровенности. Вокруг него группируются светлые силы, передовые люди института и завода, ученые и производственники»[108].

Колосов — центральный герой «Молодости с нами», однако роман этот не концентрический, а многоплановый. Концентричность, присущая не только «Предместью» и «Товарищу агроному», но в своей «семейной» разновидности и «Нево-озеру», и «Журбиным», становилась, видимо, тесноватой для художника, все более устремленного к широкому охвату советской действительности.

Многие читатели и критики, высоко оценившие художественную цельность и монолитность «Журбиных», не сразу приняли «свободную» форму нового романа В» Кочетова. В «Молодости...» появляется ряд персонажей, судьбы которых не пересекаются с судьбой ведущего героя, происходит немало событий, не связанных с той борьбой, которая развернулась в стенах Института металлов, есть целые сюжетные линии, имеющие как бы самостоятельное значение. Все это в наше время, после того, как мы прочитали немало произведений с «раскованным» сюжетом и совсем «бессюжетных», после «романов в новеллах» и «романов в повестях», уже не вызывает удивления, а в середине 50-х годов относительно свободная композиция «Молодости с нами» была в новинку и не всегда понята правильно. Некоторые критики отнесли к внесюжетным, а значит, к «выпадающим» из повествования даже таких героев, как Оля и Костя Колосовы, связанных с главным героем семейными узами. Высказывалось сожаление, что превосходно написанный образ Макарова тоже находится «вне сюжета».

Впрочем, надо признать, что для критики художественной структуры произведения известные основания были. В журнальном варианте роман был перегружен необязательными сценами, эпизодами, авторскими отступлениями, которые только затемняли внутреннее, идейно-эстетическое единство различных планов произведения. Как и психологический анализ духовно сложных характеров, архитектоника многопланового романа далась писателю не сразу.

В совершенствовании художественной структуры романа большую помощь В. Кочетову оказали критические замечания такого мастера композиции, как А. Фадеев. «В этом произведении, — писал А. Фадеев в своих «Заметках о литературе», — соединены вместе три романа: один — о борьбе в институте; другой — посвященный вопросам семьи, в частности некоторым важнейшим вопросам формирования семьи у нашей молодежи; третий — о жизни пограничников. Надо сказать, что все три романа могли бы быть идейно, а стало быть, и сюжетно, связаны между собой, поскольку во всех трех поставлена тема борьбы с силами старого мира. В семейном романе они выступают как пережитки, в романе, насыщенном идейной борьбой в науке, они персонифицируют и выступают как косные и злые мещанские силы внутри советского общества, а в романе о пограничниках — как агенты капитализма, шпионы и диверсанты.

Автору нужно было много поработать, чтобы все эти разнообразные формы борьбы связать в одно художественное целое. Но он этого не сделал, должно быть, потому, что эта связь вставала в его сознании более или менее стихийно. Если бы автор до конца осознал идейную сущность своего романа, опыт подсказал бы ему немало способов и приемов для того, чтобы связать весь материал в единый сюжет»[109].

В. Кочетов принял эти замечания с признательностью, но не стал выстраивать единый сюжет, а пошел по пути укрепления и углубления тех идейных и структурных связей между различными планами, которые уже были заложены в романе. Для этого пришлось не столько писать заново, сколько сокращать и корректировать написанное, очищая произведение от всего второстепенного, мало существенного, либо недостаточно разработанного.

Так, автор до предела сократил не совсем удавшийся ему «роман» о жизни пограничников. Были изъяты эпизоды и целые сцены, повествовавшие о буднях погранзаставы, о ребяческих промахах и первых успехах юного лейтенанта Кости Колосова, о дрессировке служебных собак; снято несколько анекдотических описаний, не отличавшихся своеобразием кочетовского юмора. В окончательной редакции романа остались только те страницы, которые показывают Костю при исполнении обязанностей офицера-пограничника, в отношениях с родной семьей и любимой девушкой. Теперь рассказ о недолгой, но яркой жизни младшего Колосова и его любви, вспыхнувшей поистине с первого взгляда (писатель поэтизирует и такую любовь), вливается в общий поток повествования о жизни, труде и борьбе нашей молодежи, широко представленной в романе. А героическая смерть Кости явилась еще одним суровым испытанием на прочность для Колосова-старшего и, стало быть, прямо или косвенно имеет отношение к той борьбе, которая развернулась в институте. Таким образом, сюжетная линия, связанная с именем молодого пограничника, перестала существовать как некий «роман» в романе.

Художественная структура произведения стала более четкой и стройной от сокращения и других страниц, в частности некоторых публицистических отступлений автора, в общем небезынтересных, но уводивших читателя от основных проблем, поставленных в романе. Многое пришлось переписать, а иногда и написать заново. Например, вместо прежней суховатой информации о партийном собрании Института металлов и «реабилитации» Колосова написана выразительная картина самого собрания, до конца обнажившего порочность «мелентьевских» методов руководства. Значительно переработан раздел, посвященный XIX съезду партии, а также финал романа. В текст внесены и другие, подчас небольшие, но важные изменения.

В результате этой работы роман освободился от излишнего материала, стал динамичней и крепче по структуре, а вместе с тем отчетливей проступила внутренняя, глубинная связь различных планов произведения. Произошли значительные сдвиги и в образной системе романа: вслед за Колосовым на одно из первых мест выдвинулась фигура секретаря Первомайского райкома партии города на Ладе Федора Ивановича Макарова.

На первый взгляд может показаться, что и в окончательной редакции романа Макарова связывает с Колосовым только крепкая мужская дружба, уходящая своими корнями в «босоногое детство». Отсюда их частые встречи, беседы, совместные воспоминания о прошлом и раздумья о настоящем. Непосредственного участия в борьбе, развернувшейся в институте, возглавляемом Павлом Петровичем, Макаров не принимает; у него свое поле деятельности, своя борьба, свои единомышленники и противники, к тому же институт не входит в район, где секретарствует Макаров. Это и дало повод отнести его к «внесюжетным», что, однако, не помешало и самым строгим критикам «Молодости...» признать образ Макарова одним из наиболее удачных. Даже З. Кедрина, решительно отрицавшая какие-либо достоинства романа, находила секретаря райкома «единственным персонажем, в которого до конца веришь...»[110].

К созданию образа Макарова В. Кочетов приступал, имея в личном творческом опыте такие значительные характеры партийных вожаков, как Долинин и Карабанов. Была учтена и критика образа парторга Жукова, который получился хотя и далеко не схематичным, как уверяли иные, писавшие о «Журбиных», но суховатым. Многоплановость «Молодости с нами» открывала перед писателем более широкие перспективы для воплощения полнокровного образа партийного работника.

Высокие гражданские и человеческие качества роднят Макарова с Долининым и Карабановым: принципиальность, высокое чувство ответственности перед партией и народом, требовательность к себе, а вместе с тем врожденный демократизм, скромность, простота, живое, непосредственное восприятие действительности. И в то же время Макаров ни в чем не повторяет своих литературных предшественников, все эти качества проявляются у него по-своему, «по-макаровски». В изображении секретаря райкома В. Кочетов снова обратился к принципу всестороннего раскрытия личности в труде, в семье, в редкие часы отдыха — и везде Федор Иванович выступает как интересный, своеобразный человек, вызывающий уважение и симпатии.

Одна из самых примечательных особенностей Макарова — живая, действенная любовь к народу и непреходящий интерес к его делам и свершениям. Федору Ивановичу «хотелось видеть все своими глазами, обо всем знать, во всем участвовать». Он постоянно находится в гуще жизни, его видят на фабриках и заводах района, в учреждениях и учебных заведениях, во встречах и беседах с трудящимися. Сухой, педантичный работник райкома «товарищ Иванов»[111] с претензией на остроумие за глаза называет первого секретаря Гарун-аль-Рашидом. Рассказав об этом Колосову, Макаров, словно бы оправдываясь в какой-то слабости, говорит: «Ну что поделаешь, тянет к народу».

Народ для Макарова не абстракция, не безликая масса, а бесчисленное множество индивидуальностей, и к каждой из них нужно найти свой подход. Федор Иванович владеет этим секретом, для него нет мелких дел, если речь идет о людях. Из многогранной деятельности секретаря райкома писатель с особым вниманием останавливается как раз на «мелочах». Одна за другой возникают бытовые «жанровые» зарисовки и сцены, а вместе с ними все полнее раскрывается щедрость души Макарова, его доброта и чуткость. Вот секретарь райкома в своем кабинете долго, с подчеркнутой заинтересованностью выслушивает старую бабку о злоключениях ее внука, запутавшегося в сердечных делах и оттого начавшего изрядно выпивать. Вот появляется в доме «районной колдуньи» и пытается вникнуть в странную историю жизни, изломанной войной. А вот по своей любознательности забрел в ветлечебницу и разговорился с двенадцатилетним горюном, доставившим на исцеление своего любимца — петуха...

Читая эти и другие бытовые зарисовки, написанные задушевно, с юмором, с тонким пониманием психологии людей различных положений и возрастов, замечаешь, что «мелочи жизни» ничуть не снижают, а напротив, все более укрупняют фигуру партийного руководителя района, ибо в них конкретно раскрывается его естественная, непоказная любовь к людям, действенность его гуманизма. Ведь и непутевому Леньке помог встать на ноги, и «районную колдунью» убедил вернуться к честной трудовой жизни, и благодаря своему знакомству с ветврачом ускорил процесс исцеления красавца-петуха, чем несказанно обрадовал мальчугана.

Последнее — действительно мелочь, но и за ней кроется большое чувство. «Ты знаешь, — признается Федор Иванович другу, — не могу я спокойно смотреть на грустных мальчишек. Может, кто его обидел, думаю. Всегда себя такого вспоминаю. Кто только не обижал нас: и за ухо дернут, и коленкой поддадут, и обманут в лучших чувствах». Макаров вообще неравнодушен к ребятишкам, даже их озорство ему по душе; в нем и самом еще немало молодого задора и непосредственности.

Федор Иванович добр, но не добренький. Ко всяким отступлениям от партийности и нарушениям социалистической нравственности он непримирим. Скажем, напрасно учитель и «второй отец» слесаренка Федьки Макарова, старый кадровый рабочий Еремеев пришел к бывшему ученику с просьбой о заступничестве. Секретарь райкома не только не выгородил дорогого его сердцу наставника, из зависти скатившегося до грязных сплетен и клеветы на передовиков своего предприятия, но, разобравшись в деле, потребовал наказать Еремеева по партийной линии еще строже, чем это сделала заводская партийная организация.

Постоянное общение с народом, живой, действенный интерес к людям помогают Макарову из конкретных явлений и фактов делать глубокие выводы и обобщения. На примере той же истории с Ленькой, несколько запутавшимся в личной жизни, но в общем-то неплохим рабочим пареньком, которого, подогнав шаблонную формулировку, поторопились исключить из комсомола, Федор Иванович учит секретаря райкома комсомола: «Не надо, дорогой товарищ Осипов, думать только такой мощной категорией: масса. Не надо строить свою работу только в расчете на массу — всю сразу. Мы любим еще так поговорить: массы, массам, с массами, для масс. А массы состоят из отдельных личностей. Давайте-ка бороться за этих отдельных личностей, любить не всех сразу, чохом, а каждого в отдельности: это отучит нас от широковещательных деклараций, от общих фраз, это заставит нас действовать конкретно, предметно, ясно и определенно».

В середине 50-х годов эти слова да и весь стиль работы секретаря райкома с людьми звучали прямой полемикой с известным определением человека как «колесика» и «винтика» большой государственной машины.

Раскрывая основные черты характера Макарова и его гуманистические принципы, автор постепенно сосредоточивает внимание на деятельности первого секретаря внутри райкома. Это новое в творчестве В. Кочетова. И Долинин и Карабанов показаны главным образом как организаторы и воспитатели масс, внутрипартийная деятельность этих секретарей почти не затрагивается. Но вот пришло время, когда писатель-коммунист счел возможным вступить и в эту сферу жизни и труда партийных вожаков.

Есть и еще одно отличие Макарова от своих литературных предшественников. Долинин, Карабанов, Жуков входят в повествование уже сложившимися, опытными партийными работниками. Макаров в этом деле новый человек. Подобно Колосову в роли директора института, он тоже только что начинает путь секретаря райкома. Писатель не случайно ставит старых друзей в нелегкое положение людей, одновременно вступающих в новый ответственный период их жизни и деятельности. Это открывало простор для изображения дальнейшего духовного развития вполне сформировавшихся характеров, а вне развития В. Кочетов уже не мыслил героя нашего времени. Однако был в этом четко продуманном параллелизме и другой художнический «прицел».

При всем различии и специфике труда героев в становлении Макарова, как партийного руководителя, и Колосова, как руководителя научно-исследовательского учреждения, есть немало схожего. Как и Павел Петрович, Макаров тоже инженер-практик; и он взялся за новое ответственное дело не без колебаний, на первых порах и он допускает промахи, однако природный ум и жизненный опыт дают ему возможность сравнительно быстро освоиться в новой обстановке. Помог и некоторый опыт: до избрания первым секретарем райкома Федор Иванович года три был секретарем парткома крупного завода. Опыт, конечно, не велик, масштабы завода и большого промышленного района несравнимы, тем энергичней берется Макаров за дело. И вскоре обнаружилось, что так же, как в Институте металлов были люди, недовольные преобразованиями Колосова, так в Первомайском райкоме нашлись недовольные деятельностью первого секретаря.

Живой, энергичный, целеустремленный секретарь создавал вокруг себя атмосферу беспокойства, причем беспокойства особого рода, непривычного для многих. Прежний секретарь тоже держал аппарат райкома в постоянном напряжении. Но чего он хотел и как добивался желаемого? Он хотел, чтобы в райкоме всегда, в любой час, в любую минуту были наготове любые, всеобъемлющие сведения о районе: о его предприятиях, учреждениях, учебных заведениях, коммунальном хозяйстве — о чем угодно, во всех, какие только возможны, «разрезах» и вариантах. «Аппарат сочинял всякого рода анкеты и вопросники, рассылал их в партийные организации, требовал немедленных ответов; на местах, в партийных комитетах, ходили по цехам, по отделам, по участкам, собирали сведения, потом щелкали счетами, крутили арифмометры; потом счеты щелкали уже в райкоме. Так и шло: вечный сбор сведений. Кроме того, прежний секретарь любил, чтобы аппарат, что называется, бодрствовал. Он сам сидел в райкоме до часу, до двух часов ночи, и аппарат сидел».

Когда Федор Иванович пригляделся к этому бесконечному конвейеру сводок и отчетов, к этому бесплодному кабинетному сидению, он исподволь начал менять стиль работы райкома. С цифрами и фактами в руках он убедительно показал аппарату баснословное количество человеко-часов, человеко-дней, человеко-месяцев, впустую растрачиваемых на бесполезное, изнурительное дело. У нас есть, говорил Макаров, специальные люди, которые занимаются статистикой, пусть они ею и занимаются. А инструктор должен инструктировать, быть с людьми, на предприятии, оказывать помощь на местах. Восстал секретарь и против пространных, безликих, никого и ни к чему не обязывающих решений с непременными «осудить», «решительно изменить», «искоренить», «добиться перелома» и т. д. Словом, Федор Иванович объявил «крестовый поход» против бумаги и канцелярщины, за живое, творческое, действенное руководство.

С течением времени Макаров убеждался, что его новшества идут на пользу. Дела решались оперативней, инструкторы большую часть времени проводили в первичных парторганизациях, знание жизни у них, как и у других работников райкома, складывалось не по бумажным отчетам, а по личным впечатлениям и наблюдениям. «Сложна была жизнь в районе. Увиденная в натуре, она сильно отличалась от той, которую пытались отразить сводки, ведомости и отчеты, даже если для их составления уходило бы не восемь тысяч арифметических действий, а полных сто или двести тысяч или даже миллион. Жизнь арифметики не признавала».

В действиях Макарова по перестройке работы аппарата райкома никакого сомнительного экспериментаторства разумеется, не было. Он только вдумчиво и последовательно выполнял указания Центрального Комитета партии по борьбе против канцелярско-бюрократических методов руководства. Но всякая живая, содержательная работа не по душе таким закосневшим аппаратчикам, как Иванов. Чиновник до мозга костей, к тому же склонный к политическому интриганству и заушательству, этот «товарищ» соответственно своему уровню проинформировал секретаря горкома Савватеева о состоянии дел в Первомайском райкоме. Была изображена мрачная картина «развала» работы в райкоме, расписано «самодурство» первого секретаря, его «неумение» работать. А Савватеев —покровитель всяких ивановых и мелентьевых — без долгих раздумий квалифицировал действия Макарова как «эксперимент, и не безопасный». «Гляди, товарищ Макаров!» — предупреждает он беспокойного секретаря с той же угрожающей интонацией, с какой Мукосеев предупреждал Колосова.

С приходом Макарова в райком работа районной парторганизации из месяца в месяц улучшалась, становилась все более боевой и горячей, актив охотно включился в борьбу с бюрократизмом и канцелярщиной. А Савватеев устраивает Макарову одну «проработку» за другой: то припишет ему нарушение партийной дисциплины, то обвинит в том, что он дает комсомолу неверные установки по воспитанию молодежи, то, выгораживая прогоревшего на интриганстве Иванова, предъявит ему счет за «избиение» преданных партии кадров. «Мы тебя вышвырнем из партии! — кричал Савватеев на Макарова. — Мы превратим тебя в мокрое место, в слякоть». — «Уже такие были, — ответил Федор Иванович. — Вроде вас, товарищ Савватеев. Нынче я не знаю их адреса. Не вы мне выдавали партийный билет — не вам его у меня отнимать».

Итак, не только Колосову, но и Макарову приходится вести напряженную борьбу с «воинствующим меньшинством» и «мелентьевщиной», притом высокопоставленной. Действительно, у Савватеева с Мелентьевым много общего: тот же холодный, бездушный формализм в работе, то же слепое недоверие и неприязнь ко всему новому, тот же стереотип обывательского мышления. Даже язык этих персонажей сходен — язык догматиков, выхолащивающих из верных партийных принципов и установок их реальное содержание. Савватеев такой же «грубый, глупый мужик», как и Мелентьев: голое администрирование, грубый нажим, окрик — вот основные «методы» савватеевского руководства.

За годы Советской власти у нас утвердился единый по духу, многообразный по формам стиль партийного руководства общественной жизнью страны и созидательной, творческой деятельностью масс. Это — ленинский стиль, который в условиях культа личности нередко нарушался. Борьба Макарова за живое, действенное руководство по-своему отражает начало той большой работы, которую повела наша партия еще в канун XX съезда за восстановление ленинских норм и принципов, за демократизацию всей партийной, государственной и общественной жизни страны.

Достаточно информированный своим другом о борьбе, происходящей в стенах Института металлов, Федор Иванович понимает, что вместе с Колосовым они держат один фронт, идут в одном строю. В отличие от Павла Петровича, которому знакомы и минуты слабости, Макаров даже в самых критических ситуациях сохраняет стойкость и выдержку. Рассказав «исключенному» из партии Колосову о своей последней схватке с Савватеевым, Федор Иванович спокойно добавляет: «Теперь остается одно: либо ему лететь со своего места, либо мне со своего... Видишь, Павлуша, как остро жизнь ставит вопросы! Пасовать не надо, не будем пасовать. Я думаю, что победа будет все-таки за нами. Нисколько даже в этом не сомневаюсь».

Оптимизм секретаря Первомайского райкома покоится на безграничной вере в единство партии и народа, в их способность одержать победу над любым противником, с честью выйти из любых испытаний. Это ведь Макарову принадлежат слова о «воинствующем меньшинстве». Пусть воинствующее, но ведь меньшинство, даже абсолютное меньшинство, кстати сказать, после разгрома передравшееся между собой и разбежавшееся кто куда.

Деятельность Макарова нельзя сводить только к совершенствованию работы аппарата райкома, как деятельность Колосова нельзя рассматривать только в свете утверждения связи науки с производством. Борьба этих героев за поставленные цели была одновременно острой идейной борьбой. Это была борьба против отступлений от ленинских норм и принципов руководства общественной, производственной и научной деятельностью, против косности, отсталости и обывательской самоуспокоенности, против консервативных сил, тормозящих наше развитие. Глубокое идейное единство, казалось бы, независимых, параллельно развивающихся планов романа и придает им художественное единство и цельность.

Эта внутренняя, идейная связь цементирует и другие планы и сюжетные линии, порой весьма отдаленные от событий, происходящих в Институте металлов и Первомайском райкоме партии, что не всегда находило понимание. Например, одно из таких сюжетных «ответвлений» М. Кузнецов в своей книге «Советский роман» приводит как образец «просчета в архитектонике» и нарушения «законов построения большой эпической формы».

«В романе В. Кочетова «Молодость с нами», — писал критик, — есть эпизод, когда Ольга — дочь главного героя Колосова — едет со своей подругой в Новгород. Здесь она попадает на археологические раскопки. Идет подробное описание этих раскопок, писем, написанных на бересте, и т. д. Интересные сами по себе детали не имеют в сущности прямого отношения к проблеме романа: ни к истории борьбы в научно-исследовательском институте, где изучаются проблемы металлургии, ни к семейной драме Колосовых, ни к стоящей особняком (и, в сущности, не объединенной с основным действием романа) истории жизни пограничной заставы. Получается, что вся поездка в Новгород фактически лишняя, некая «тартинка», которую без ущерба можно убрать...»[112]

Как уже отмечалось, под воздействием справедливой критики «историю жизни пограничной заставы» В. Кочетов если и не снял целиком, то сократил до предела, превратив в историю последних месяцев жизни пограничника Константина Колосова, а вот «тартинку», занимающую без малого три десятка книжных страниц, при всех переизданиях романа так и оставил в неприкосновенности. И, видимо, не только потому, что ему было жаль расставаться с добротно написанными страницами о подвижнической работе советских ученых по воскрешению далекого прошлого славного русского города. Писатель в принципе не мог согласиться с мнением критика, который недостаточно глубоко вдумался в художественную структуру произведения.

Сцены и эпизоды, посвященные новгородским археологическим изысканиям и изучению только что открытых в те годы берестяных грамот, действительно, не имеют прямого отношения к истории борьбы в институте, но зато имеют самое непосредственное отношение к наиболее «населенному», звонкоголосому и шумному плану романа, с которым и связано его название. В «Молодости...» много образов юношей и девушек, которые работают, учатся, любят, дерзают, ошибаются, ищут свое призвание и место в жизни.

Ольга Колосова — одна из таких беспокойных, ищущих натур. Ей уже двадцать три года, пора бы, как говорится, вить собственное «гнездо», но ее что-то не вдохновляют имеющиеся перед глазами примеры некоторых сверстниц и сверстников. «Неужели так всегда знаменуется конец молодости? — с горечью думает Ольга. — Неужели молодость на исходе, неужели она — короткий праздник в жизни человека, а дальше начинаются будни, без вспышек и взлетов, только витье гнезд, все поглощающее стремление к обеспеченному существованию, к достатку? А когда придет достаток, когда у тебя будут зеркальный шкаф для платья, раздвижной обеденный стол, хрустальные графины, ковер на стене и приемник с электропроигрывателем... — когда все это будет, так что же, это и есть высокая цель, во имя которой живет и всю свою молодость учится человек? Дальше-то, дальше что? Еще один или три шкафа? Кровать с вензелями? Автомобиль? Дача?»

Так еще в те трудные послевоенные годы, когда зеркальный шкаф, хрустальный графинчик да ковер на стене уже считались признаками достатка и «зажиточности», молодые герои романа В. Кочетова восстают против увлечения «вещизмом», против бездуховности и бесцельности существования, предвосхищая в этом многих героев нашей современной литературы. Предвосхищают и решительным протестом против иждивенчества. Та же Ольга, начиная вить свое «гнездо», скажет мужу, молодому сталевару Виктору Журавлеву: «Давай начнем жизнь с ничего... с двух чемоданчиков. Пусть никому ничем не будем обязаны, только себе». И Виктор охотно согласится с женой — он и сам противник иждивенчества, так же как и накопительства.

Однако и большая любовь, и начало счастливой семейной жизни, и радостный труд — все это у Ольги еще впереди, а пока она пребывает в состоянии духовной неудовлетворенности и недовольства собой. Прилежная аспирантка, секретарь комсомольской организации, она добросовестно готовит материалы к своей диссертации. Аккуратно перечитывает и конспектирует нужную литературу, аккуратно подбирает соответствующие цитаты, но все это делается без огонька, как-то равнодушно, по обязанности.

Иной путь избрала подруга Ольги Варя Стрельцова. После окончания индустриального института Варе тоже предлагали место в аспирантуре, но она предпочла уйти на завод, ее тянуло к жизни, к действию. А диссертация — это потом, если проявятся качества исследователя, говорит Варя, диссертация должна рождаться от избытка опыта, от потребности сказать такое, что еще никем не сказано. До Ольги эти слова пока не доходят, хотя она и не без зависти поглядывает на самостоятельность и духовную прочность своей подруги.

Поездка с Варей в Новгород оказалась поворотной в жизни Ольги. В древнем городе девушки посещают заповедные места и археологические раскопки, знакомятся с известным историком, возглавляющим группу ученых, занятых поисками и исследованием памятников берестяной письменности. Совершено открытие большого культурно-исторического значения. Долгие годы бытовало расхожее мнение, согласно которому русский народ выглядел серым, невежественным, в то время как на Западе культура давно, мол, расцветала пышным цветом. Новгородские раскопки из тех, которые убедительно опровергают эту ложь, а берестяные письмена показывают, что грамотность в Древней Руси была достоянием не только верхов, но и торгового, и ремесленного люда.

Ольга с увлечением слушает рассказы профессора о работе археологов, о сокровищах национальной культуры, найденных при раскопках, присутствует на диспуте ученых по вопросу о «темных местах» одной из берестяных грамот, начертанной рукой женщины с драматической судьбой, — слушает, вглядывается в окружающее и начинает понимать несостоятельность своего пути в науку. Старый историк, услышав от Ольги, что она работает над диссертацией об общественных отношениях в Древней Руси, похвалил ее уже за то, что «работает», а не «пишет», и с иронией добавил: теперь нередко диссертации «стали именно писать. Так сказать, списывать с книг, без самостоятельного глубокого исследования, исследуя лишь цитаты других авторов. Вот это безобразие, вот это позор! Нет, милые мои, вы сами покопайтесь в земле, поковыряйтесь в болотах, в курганах, в собственных руках подержите историю, а тогда «пишите». Вот так!».

Стоя рядом с ученым перед раскопом, раскрывающим тайны новгородского тысячелетия, Ольга думает: какой он счастливый, этот седенький, но живой, бодрый человек. Он видит сквозь землю, сквозь каменные стены, сквозь толщу времен. Это зрение далось ему долгими годами упорного, кропотливого труда, личным опытом. «Ну что, в самом деле, она, копошащаяся в книгах, написанных вот такими людьми? Ведь он совершенно прав, она только надергает цитаты для своей диссертации. Ей стало стыдно за ту диссертацию, которую она готовилась писать, именно писать».

Ольга твердо решила, что нашла свой путь, свое призвание в жизни. Вскоре она оставляет аспирантуру и идет в среднюю школу преподавать историю, а в летние каникулы помогает своему новому учителю в археологических изысканиях.

Об этих шагах героини З. Кедрина писала: «Невозможно понять, чем именно и почему не удовлетворена Ольга в своей аспирантуре, и ее уход из учебы в некую абстрактную «жизнь» представляется пустым капризом избалованной девицы, а не насущно необходимым поступком жаждущего полезной, живой деятельности человека»[113].

Трудно согласиться с этим безапелляционным приговором. Из романа ясно же, чем именно и почему не удовлетворена Ольга в своей аспирантуре; ясно и то, что ушла она не в «абстрактную», а в самую реальную и живую жизнь — занялась почетной в нашей стране педагогической деятельностью. Показан и первый урок Ольги, на котором она с воодушевлением рассказывает о новгородских раскопках и берестяных грамотах, а класс слушает ее, затаив дыхание. Разве такое преподавание истории, свидетельствующее о педагогическом даровании героини, не полезная, не живая деятельность? Конечно, можно и поспорить о целесообразности ухода Колосовой со второго курса аспирантуры, но неоспорим ее вывод о том, что незачем плодить никому не нужные диссертации, состряпанные из чужих мыслей и более или менее умело растасованных цитат. Бесспорен и вывод Ольги о том, что в научном творчестве надо идти от жизни, от практики и личного опыта. Этим путем она и собирается идти. Какой же это каприз?

Стало быть, «новгородская поездка» не какая-то развлекательная «тартинка», которую можно легко и без ущерба убрать. Новгородские страницы романа остро ставят ряд важных вопросов подготовки научных кадров — и ставят так, что мысли, выраженные автором и героями произведения, остаются актуальными и поныне. Если же говорить об этих страницах с точки зрения художественной структуры произведения, то и здесь мы должны признать их органичность для основной концепции романа, посвященного связи науки с производством. Благодаря новгородским сценам и эпизодам роман поднимается до утверждения связи всех наук, в том числе и гуманитарных, с жизнью, с практикой — в самом широком, философском смысле этого слова. А все это значит, что новгородские картины, беседы, споры, раздумья героев если не прямо, то опосредованно соотносятся и с той идейной борьбой, которую ведут Колосов и его единомышленники в одном из «горячих цехов» науки.

И уж совсем очевидно идейное и художественное единство новгородских страниц с широко разветвленным молодежным планом романа. Они отражают не только духовные искания одной из молодых героинь произведения, но и живую связь и преемственность поколений. В лице Ольги Колосовой старый ученый получил надежную преемницу и продолжательницу своих трудов. Молодость страны выступает в романе как наследница всех материальных и духовных ценностей, накопленных нашим народом с древнейших времен.

В романе с новой силой прозвучала тема единства и преемственности революционных поколений. В отличие от «Журбиных», где эта тема раскрывается через ряд поколений одной рабочей семьи, в «Молодости...» преемственность революционно-патриотических, гражданских и нравственных традиций выражена в более широких общественных отношениях и связях «отцов и детей». И в этом романе писатель нередко берет самое обыкновенное житейское событие или явление и, рассказывая о нем, наполняет его глубоким идейным содержанием.

...День рождения Ольги Колосовой. Собралась шумная компания подруг и друзей виновницы торжества. Павел Петрович ушел из дому, чтобы предоставить молодежи полную свободу. Как обычно в таких случаях, за столом тосты, шутки, смех, задорные студенческие песни, болтовня. Но вот на правах близкого родственника Колосовых появляется с поздравлением полковник Бородин с женой. На его вопрос, где «батька», Ольга отвечает, что решил «не мешать» им и ушел к Макаровым. «Ерунда! Как это вам не мешать? Будем мешать!» Бородин пошел к телефону, начал куда-то звонить, о чем-то договариваться. А вскоре на пороге появился Павел Петрович, затем пришли Макаров с женой.

Такие люди, как Макаров и Бородин, обладают способностью сами молодеть среди молодежи, быстро находить с ней общий язык, разговаривать естественно, непринужденно и как-то незаметно, без видимых усилий вести за собой. И вот в доме Колосовых уже поются иные песни: «Пели про Буденного и про Ворошилова, пели «Варшавянку», пели множество хороших песен, которые хватали за душу, волновали, куда-то звали, вели».

Личность по-своему легендарная, участник революции, в годы Отечественной войны бесстрашный разведчик в стане врага, Бородин рассказал молодежи о том, как на одном из фронтов гражданской войны они, красноармейцы, слушали в грамзаписи речь Ленина «Что такое Советская власть?» и «Обращение к Красной Армии» и как, рискуя жизнью, содержание этих речей доводили до сознания обманутых солдат белой армии. Кто-то из молодых поинтересовался, а сохранились ли эти записи ленинского слова и можно ли их послушать сейчас. Бородин, располагавший богатым запасом грамзаписей, позвонил домой, затем в гараж шоферу, и через полчаса, заводя одну из пластинок, торжественно произнес:

«— Слушайте, товарищи, Ленина!

Ленинский голос как бы ворвался в квартиру Колосовых. В нем было движение, порыв, устремленность сквозь десятилетия в далекое будущее».

В тот вечер слушали страстную, пламенную речь Кирова. Звучал спокойный, тихий голос Сталина. Лев Толстой читал свои «Мысли на каждый день». Возрождались голоса шлиссельбургского узника Морозова, Брюсова, Куприна, Вересаева, других писателей и общественных деятелей. «Минувшее оживало. Олины гости сидели завороженные, потрясенные, взволнованные».

Наконец послышался голос глуховатый, с придыханием: «Корчагин обхватил голову руками и тяжело задумался. Перед его глазами пробежала вся его жизнь, с детства и до последних дней. Хорошо ли, плохо ли он прожил свои двадцать четыре года?..»

Голос Николая Островского смолк, а все — и старшие, и молодежь — сидели в задумчивости. Одни подводили итог немалому и нелегкому пройденному пути, другие думали о том, как его пройти достойно, по-корчагински. Близилось утро, но гостям не хотелось покидать дом Колосовых. «Что-то светлое открылось им тут в эту ночь, что-то такое, от чего все они почувствовали себя единой, тесной семьей, боевым отрядом, идущим к общей цели под одним знаменем, за одними вождями».

В этой сцене ключ к названию произведения. Она с особой полнотой и выразительностью устанавливает внутреннюю, идейную связь молодежного плана романа с борьбой, развернувшейся в Институте металлов и Первомайском райкоме партии. Связь эта хотя и опосредованная, но глубокая, прочная, и говорит она о том, что молодежь и духовно, и своими свершениями не с шуваловыми, не с мелентьевыми и савватеевыми, а с Макаровыми, Колосовыми, Бородиными, то есть со старой, закаленной большевистской гвардией.

Со времен своей юности В. Кочетов на всю жизнь запомнил попытки троцкистов, демагогически объявивших молодежь «барометром партии», столкнуть молодое поколение со старшим, свершившим Октябрьскую революцию. Писатель хорошо понимал, что и в будущем мы не гарантированы от подобных идеологических диверсий, и не ошибся в своем предвидении. За последние десятилетия идеологи антикоммунизма потратили немало усилий, чтобы любыми средствами оторвать молодежь Советского Союза и других социалистических стран от коммунистических и рабочих партий, разоружить ее идейно, увлечь «идеалами» легкой, бездумной, потребительской жизни. Всем своим творчеством В. Кочетов показал себя непримиримым бойцом против этих идеологических диверсий, эхо которых, правда, в более «безобидных» формах, докатилось и до нас: вспомним хотя бы шумную полемику об «отцах» и «детях» в начале 60-х годов. Как в этой полемике, так и в дальнейшем «Журбины» и «Молодость с нами» основательно «поработали» и «работают» поныне против тех, кто хотел бы столкнуть поколения советских людей, посягнуть на их единство и преемственность революционных традиций.

В. Кочетов внимательно присматривался к жизни советской молодежи, писал о ней увлеченно, с воодушевлением, любуясь ее преданностью социалистической Родине, трудолюбием, жаждой знаний, романтической устремленностью к подвигу. Идейно-мировоззренческое и трудовое воспитание подрастающих поколений он рассматривал в неразрывном единстве с нравственным, с «воспитанием чувств». Мы еще не оценили по достоинству незаурядное мастерство В. Кочетова в изображении, например, такого общечеловеческого чувства, как любовь. Об этом чувстве, которое тоже надо воспитывать, он писал в духе лучших традиций русской и советской классики как о великой движущей силе, окрыляющей человека, поднимающеи его на подвиги невиданной красоты и мощи. Вступая в горячий спор с обывательски тусклыми, натуралистическими взглядами на любовь, В. Кочетов говорил: «Любовь и в наши дни нисколько не увяла, не угасла, не потускнела, не стала ручной и домашней. Любовь все так же способна ворочать горами...» Обаяние юных героев романа во многом объясняется тем, что они одухотворены большой, настоящей любовью.

Как же возросло искусство художника в раскрытии этого сложного чувства по сравнению с тем, что мы читали, скажем, в «Профессоре Майбородове» или «Нево-озере»! В романе, где так много молодежи, немало и «романических» историй. И каждая из них, как и в жизни, неповторимо своеобразна, ни в одной не прозвучало фальшивой ноты. С поразительной естественностью, чутьем и тактом описываются и по-юношески пламенная, вспыхнувшая «с первого взгляда» любовь Кости Колосова, и своенравная, напористая, беспамятная любовь Ольги, и внешне сдержанное, спокойное, но чистое, глубокое и самоотверженное чувство Вари Стрельцовой. Благодаря этой замечательной девушке, распадавшаяся семья Колосовых, несомненно, возродится к новой жизни.

Восхищаясь гражданскими и нравственными качествами советской молодежи, В. Кочетов резко выступал против обывательского брюзжания и огульного охаивания наших юношей и девушек. К примеру, уже известный нам «товарищ» Иванов мрачно вещал, что «в последние годы пошла никуда не годная молодежь», что она не знает трудностей, а потому-де «ее идейные мускулы» дрябнут; и что же, мол, будет с нашим обществом через десять — двадцать лет, когда закаленному в борьбе и сражениях поколению советских людей придут на смену «эти изнеженные, залелеянные и захоленные».

Но вот прошло уже не десять, а тридцать лет со времен мрачных оценок и пессимистических «прорицаний» Иванова, а ни одно из них не оправдалось и не сбылось. Да они и тогда были построены на песке. Такие яркие, полнокровные образы, как молодой ученый Ратников, сталевар Виктор Журавлев, пограничник Костя Колосов, лаборантка Варя Стрельцова, аспирантка, а потом учительница Ольга Колосова, наконец, промелькнувшая эпизодически, но надолго запомнившаяся своей находчивостью и отвагой крановщица комсомолка Кукушкина, не давали никаких оснований для беспокойства за будущее нашей молодежи и всего общества.

И все же в обывательском критиканстве Иванова были какие-то крупицы правды. Крайне далекий от жизни, он тем не менее опирался на факты, вычитанные из газет, — из статей, фельетонов и судебных очерков. Да и сам писатель при всей своей любви к молодежи не скрывает теневые стороны в ее жизни.

Так, в романе значительное место занимает Липатов-младший, который чуть не разрушил свою юную семью лишь потому, что ему «разонравилась» жена с ее предродовыми пятнами на лице и прочими признаками, связанными с обликом женщины, ожидающей ребенка, — все это, видите ли, «оскорбляло» его «утонченный» эстетический вкус. И только долготерпение жены, ее такт, понимание ею «кризисного» состояния мужа спасли положение, а рождение ребенка окончательно укрепило молодую семью.

То разлучаясь «навеки», то снова сходясь, прошествовала перед нами и еще одна пара: некое безвольно-тряпичное существо мужского пола по имени Люлик и молодая, но уже многоопытная хищница и стяжательница, развращенная до мозга костей особа по прозвищу Анаконда.

Неутомимый разведчик жизни Макаров у паперти одной из церквей города столкнулся с группкой нагловатых, щегольски одетых молодых людей, которые то ли действительно уверовали в господа-бога, то ли отдавали дань очередному модному поветрию.

Наблюдая подобные факты, беседуя с Ольгой Колосовой о пережитках прошлого, слушая карканье Иванова, Макаров остается непоколебим в своем бодром, оптимистическом взгляде на советскую молодежь. Он ясно видит, что все эти фельетонные «герои» и «героини» всего лишь накипь, плесень. Однако секретарь райкома ничуть не склонен к благодушию и самоуспокоенности. Отрицательные явления в жизни молодежи он рассматривает как проклятое наследие прошлого, как результат недостатков в воспитательной работе с подрастающими поколениями, а стало быть, надо упорно бороться с пережитками старого мира, неустанно улучшать и совершенствовать воспитательную работу с молодежью.

Нас и сегодня не могут не волновать заботы и тревоги большевика-ленинца Макарова: «Если мы при нашей жизни не успеем обводнить Кара-Кумы и повернуть течение сибирских рек с севера на юго-запад... это еще ничего, за это нас судить не будут, но если мы плохо воспитаем молодежь, вот этого история нам не простит, вот за это мы будем сурово наказаны».

В те же годы, когда В. Кочетов работал над романом «Молодость с нами», А. Фадеев в планах и набросках к своему незаконченному роману «Черная металлургия» записал: «Быт широко, мощно»[114]. Запись далеко не случайная для крупного, масштабно мыслившего художника.

Авторы многих произведений первого послевоенного десятилетия, сосредоточившись на общественно-производственной деятельности героев, почти не касались их личной жизни и быта, а если и касались, то не выходили за рамки различных любовных коллизий. Сложность, противоречивость и трудности повседневной жизни советских людей, унаследовавших от громадной войны немало лишений, горестей и бед, не находили должного отражения.

Судя по опубликованным главам «Черной металлургии» и приведенной записи, А. Фадеев задумал полотно большой социальной значимости, при создании которого исходил из той очевидной, однако нередко забываемой истины, что быт — это еще не бытие, но вне быта нет и бытия. Писатель стремился показать общественно-производственную и личную, семейно-бытовую жизнь героев в их единстве, не скрывая противоречий и недостатков.

По этому же пути самостоятельно, опираясь на достигнутое в «Журбиных», шел и автор «Молодости с нами». Нетрудно заметить существенные различия между этими произведениями в изображении быта и семейных отношений. В отличие от романа об одной рабочей династии, спаянной идейно-нравственным единством, в остроконфликтной «Молодости...» с ее четким размежеванием противоборствующих сил представлен целый ряд семей, как прочных, благополучных, построенных на принципах социалистической морали, так и несостоятельных, разъедаемых пороками и пережитками прошлого.

В. Кочетов считал, что изображение человека вне личной и семейно-бытовой жизни всегда останется неполным, недосказанным, особенно при характеристике отрицательных персонажей. В домашней обстановке духовно и нравственно ущербная личность часто обнаруживает такие качества, которые тщательно скрывает от постороннего глаза, тем более от общественности.

Всегда чистенький, аккуратно одетый, вечно занятый неотложными делами института Харитонов и его разряженная в нелепые платья собственного изделия супруга Калерия Яковлевна на людях изо всех сил стараются произвести впечатление «благоденствующей, счастливой парочки». А дома это пошлые, грубые людишки, оскорбляющие друг друга, не стесняясь в выражениях. Неотложные дела в институте — сплошная ложь, которой Харитонов прикрывает перед женой свои баталии в биллиардной. Нелепые одеяния Калерии Яковлевны — результат ее жадности, такой же нелепой и бессмысленной, как и ее платья.

Возомнивший себя гением и тонким знатоком искусства, Липатов-отец от постоянных возлияний опускается все ниже и ниже, доходит до маразма и становится сущим наказанием для великомученицы-жены. Так и не растерявшая веры в таланты мужа, бедная женщина на последние гроши покупает ему бумагу для писания «бессмертного» труда, а несостоявшийся гений потихоньку таскает эту бумагу на базар и пропивает.

Вряд ли мы имели бы полное представление о черствой, эгоистичной, неблагодарной душе «блистательной» Серафимы Антоновны, если бы в романе не была ярко рассказана история ее многолетней связи с фотокорреспондентом фронтовой, а потом областной газеты Уральским. Обязанная ему спасением жизни в годы войны, Шувалова, тогда еще молодая, красивая, одаренная женщина, после возвращения Уральского с фронта — по ее настоянию, по ее предложению — стала его женой. Но если бы знал скромный газетчик, какая жалкая участь ожидает его! Чем выше поднималась Шувалова по лестницам науки, тем пренебрежительней относилась она к своему спасителю и супругу. Внешне процветающий, на деле Уральский превратился в жалкого приживальщика в комфортабельно, пышно обставленном доме знатной особы.

К чести Уральского надо сказать, что он не до конца растерял представления о достоинстве мужчины. Когда он увидел, что его Симочка все больше и больше вязнет в тине разных авантюр и подозрительных интриг, и вязнет не только сама, но пытается втянуть в них в качестве соучастника и его, он решительно восстал. В самом последнем и самом бурном объяснении на эту тему Серафима Антоновна холодно и презрительно оборвала разгорячившегося супруга: «Вон отсюда! Паяц!»

После некоторого остолбенения окончательно прозревший Уральский, не говоря ни слова, снял с себя и бросил на пол модный дорогой пиджак и галстук, сорвал с руки золотые часы, достал из карманов бумажник, портсигар, янтарный мундштук —все это тоже бросил к ногам своей высокообразованной спутницы жизни и вышел из комнаты. Вернулся он минут через пятнадцать. На нем была одежда, в которой он вместе с Шуваловой начинал послевоенную жизнь: гимнастерка фронтового корреспондента, защитные брюки, шинель, в руках — саквояж и заплечный мешок, который солдаты называли «сидором».

«— Я ухожу! — сказал Борис Владимирович. — Я жалею об одном: что когда-то пришел сюда.

Хлопнула дверь. Он ушел».

Все порядочное, честное, здоровое рано или поздно уходит от показного блеска шуваловых. И не они, не шуваловы, харитоновы и липатовы, определяют духовно-нравственную атмосферу романа.

Несмотря на драматизм происходящих событий и остроту конфликтов, «Молодость с нами» — произведение бодрое, оптимистическое. И не только потому, что носители передового одерживают решающую победу в сферах науки и производства, но и потому, что жизнь подтверждает правоту и нерушимость их нравственных принципов. Эти герои и в быту остаются людьми чести и долга, знающими цену любви, дружбе, товариществу, взаимовыручке в беде и трудностях.

В. Кочетов обладал незаурядной способностью описывать не только зарождение и развитие любви, но и продолжение ее в браке. Каждая счастливая семья у него счастлива по-своему, каждая крепкая семья крепка на свой лад. В основе их быта лежат одни и те же принципы коммунистической нравственности, но как богато, разнообразно и многоцветно проявление этих принципов в действительности! Писатель умеет найти и передать неповторимые черты и особенности, свойственные семейной жизни только Журбиных, только Ершовых, только Колосовых.

Конечно, и в хороших семьях могут возникать сложные ситуации и конфликты, как это произошло между Ольгой и Павлом Петровичем из-за Вари Стрельцовой. Однако обвинения Ольгой отца в «измене» семье справедливо отвергли и брат Костя, и муж Виктор, и родной дядя по материнской линии полковник Бородин. В конце концов дочь осознала свою вину перед отцом и наступили мир и согласие.

В. Кочетов вообще был непримирим к факторам, разлагающим семейные и родственные связи. И в этом отношении его книги являются живым укором тем писателям, которые равнодушно, объективистски фиксируют тревожные факты распада как молодых, так и зрелых семей.

Автор «Молодости...» не скрывает трудностей послевоенной жизни, особенно с жильем. «Быт. Проклятье», — говорит ученый Ведерников, который снимает комнатенку где-то на окраине города, ютится «чуть ли не за русской печкой, как сверчок». Правда, ютится он здесь по вине двух глупых, жадных и склочных старух — родной матери и тещи, которые буквально выжили Ведерникова из его же добротной квартиры. Случай не из самых характерных. Однако Макаров, которому Колосов поведал эту историю, никак не возразил против лаконичной «формулы» ученого, напротив, согласился с ней: «Быт, быт — проклятье...»

Кому-кому, а секретарю райкома лучше других было известно бедственное положение с обеспечением людей жильем. Известны ему и прелести коммунального быта. «Дома надо строить, печь их как блины, расселять, расселять людей! — волнуясь, горячо говорит Макаров. — Каждая семья должна жить отдельно. Сколько нервов сохранится, здоровья, моральная сторона жизни подымется. Кухонные дрязги, очереди к уборным и прочие красоты коммунальных квартир унижают человека, портят его, развращают».

Новые дома уже строятся. Пока еще немного, но с каждым годом их будет все больше и больше. Не за горами время, когда вся страна превратится в невиданную по масштабам новостройку. Будут строиться жилые дома и целые города, гигантские комбинаты и школы, атомные электростанции и санатории, космические корабли и больницы, Дома культуры и театры. Полные сил, энергии и веры в славное будущее нашей Родины, герои романа В. Кочетова своим трудом и знаниями приближали это будущее.

В ходе полемики по роману «Молодость с нами» некоторые критики утверждали, что это «шаг назад» по сравнению с «Журбиными». В литературе и искусстве надо быть крайне осторожными с подобными заключениями, а в применении к творчеству В. Кочетова всякие разговоры о «шагах назад», на мой взгляд, вообще несостоятельны. При ближайшем рассмотрении оказывается, что каждый новый роман писателя, сохраняя и развивая достигнутое, вместе с тем несет в себе и нечто новое. Если же при этом и обнаруживаются какие-то утраты, то они перекрываются существенными завоеваниями как в идейном содержании произведения, так и в художественном мастерстве.

Можно без преувеличения сказать, что «Журбины» и «Молодость с нами» были первой серьезной пробой сил советской литературы в эстетическом освоении проблем научно-технической революции. В годы, когда в обиходе еще не было даже самого термина НТР, писатель чутко уловил дыхание начавшейся технической революции и сумел показать ряд ее важных особенностей, прежде всего такую определяющую черту, как превращение науки в непосредственную производительную силу. Художественное исследование этого процесса, начатое в «Журбиных» изнутри производства, стало основой идейного содержания романа о научно-технической интеллигенции. Дополняя друг друга, эти произведения В. Кочетова зазвучали с новой силой в условиях, когда партия призывает всемерно укреплять и совершенствовать «интеграцию науки и производства, нерушимый союз творческой мысли и творческого труда»[115].

Перечитывая сейчас «Молодость с нами», убеждаешься, что в условиях начавшейся технической революции писатель не преувеличивал, но и не преуменьшал опасность таких явлений, как оторванность некоторых научно-исследовательских учреждений от насущных задач и потребностей социалистического производства, консерватизм, косность, иждивенчество в науке и т. д. При всех успехах нашей славной советской науки мы и поныне немало говорим и пишем об иных научно-исследовательских институтах, годами работающих вхолостую, о «ножницах» между их тематическими планами и нуждами производства, о «нравственном климате» в научных коллективах, который подчас оставляет желать лучшего, — то есть о том, о чем с тревогой писал В. Кочетов три десятилетия назад.

Освоение писателем нового жизненного материала обусловило существенные изменения в его художественной системе. В основу романа «Молодость с нами» положен общественно значимый конфликт, отражающий борьбу передовых сил против всего косного, отжившего, тормозящего процесс интеграции науки и производства. Эпическая цельность героев и безоблачность горизонта «Журбиных» сменилась острым драматизмом и столкновением взаимоисключающих характеров. На передний план выдвигается духовно сложная личность современника, требующая более тонкого и углубленного психологического анализа. Возрастает критическая направленность реалистического письма с использованием средств сатирического обличения отрицательных явлений действительности. На смену концентрической форме романа приходит многоплановость, призванная отразить жизнь с большей полнотой и объемностью.

Многоплановый роман, сюжетные линии которого скреплены внутренним, идейным единством, в дальнейшем станет основной формой романистики В. Кочетова.

Впечатление, произведенное на широкие круги читателей романом Всеволода Кочетова «Братья Ершовы», опубликованным в 1958 году, тогда же хорошо передал писатель Михаил Алексеев: «Дочитана последняя страница романа. Ты очень взволнован, ты как бы вновь пережил то, чему был свидетелем два-три последних года: события, описанные автором, так знакомы тебе и так свежи в памяти, что ты невольно задумываешься. В чем дело? Когда же создавалось произведение? В поисках ответа останавливаешься на двух цифрах, поставленных в конце романа: 1956 — 1957 годы. Теперь все ясно: роман создавался по горячим следам событий, а еще точнее — во время этих событий. А как же быть с теорией об «исторической дистанции»? А вот так, как Маяковский: «Я сам расскажу о времени и о себе»[116].

В этом высказывании верно схвачены такие особенности романа В. Кочетова, как редкостная для крупных эпических форм оперативность и актуальность, отражение важных процессов жизни прямо по ходу их развития, ярко выраженная активность идейно-творческих позиций автора. Действительно, это произведение не только о времени, но «и о себе». О себе в том смысле, что в романе с особой отчетливостью раскрылись социально-философские, этические и эстетические взгляды писателя. Преждевременно ушедший от нас талантливый критик Дмитрий Стариков убежденно доказывал, что «Братья Ершовы» — самый лиричный из всех романов В. Кочетова. Что ж, в этом утверждении есть свой резон, если под лиризмом понимать не только выражение глубоко личных настроений, но и больших гражданских мыслей и чувств, пропущенных через душу и сердце художника.

Роман «Братья Ершовы» по-своему и лиричен, и драматичен, в него постоянно вторгается «публицистика жизни», но в основе произведения, как и в «Журбиных», лежит эпическое начало, связанное с изображением ведущего класса советского общества.

В крупном приморском городе на юге страны живет семья. Глава семьи рабочий Тимофей Ершов с женой и уже взрослыми сыновьями из Юзовки переселился в эти места, когда здесь началось строительство металлургического завода-гиганта. Вместе с сыновьями Ершов строил завод, вместе с ними и работал на нем. Во время войны за упорное сопротивление немецко-фашистским оккупантам, тщетно пытавшимся восстановить полуразрушенный завод и получать с него металл, старый доменщик Ершов был зверски замучен гестаповцами прямо в цехе. Отважного старика давно нет в живых, но его образ бережно хранится в сердцах сыновей и внуков, сверяющих по нему свою жизнь, свой труд и борьбу.

С годами род Ершовых разросся: на семейных фотографиях запечатлено свыше сорока «персон» всех возрастов; правда, за войну семья понесла значительные потери, но они успешно восполняются юной порослью. Вместе взятых, Ершовых уже никак не может вместить родительский «ковчег» — обветшавшая мазанка на окраине города, поэтому живут они раздельными семьями: либо в этом же городе, либо в других краях. Этому способствует разнообразие их рода занятий.

Как известно, при всей широте своих профессиональных интересов Журбины ревностно сохраняют приверженность одному, общему для них делу — кораблестроению. Потомки металлурга Тимофея Ершова менее строги в следовании династической традиции, они идут во все сферы деятельности. Кого только не было «среди этой ершовской породы! И доменщики, и сталевары, и партийные работники, и студенты, и артистки...» Но где бы ни были Ершовы, и чем бы ни занимались, они неизменно идут в авангардных отрядах народа. На сорок четыре «персоны», включая сюда и детей, в семье насчитывали двадцать восемь орденов и около сотни медалей за отвагу и мужество в Отечественной войне, за доблестный труд в мирные годы.

Итак, перед нами снова большая семья, но при наличии идейно-нравственного единства и прочности родственных связей она уже утратила черты журбинской «патриархальности» и по формам жизни ближе к современным большим семьям. Ядро ершовского рода принадлежит к рабочему классу, но, ра зрастаясь, семья пополняет и другие социальные слои, а вместе с тем и сама пополняется за их счет. Короче говоря, еще четверть века назад В. Кочетов рассмотрел в нашем обществе процесс, который впоследствии ученые назовут социальной «диффузией». Отмечая, что у нас все меньше становится «чисто рабочих», «чисто крестьянских» или «чисто интеллигентских» семей, Р. Косолапов пишет: «Взаимопроникновение различных классов и социальных групп трудящихся, их «диффузия» — специфическое явление, свойственное советскому народу как новой исторической общности людей»[117].

Давно замечено, что наряду с различиями у Ершовых и Журбиных много общего не только в идейных взглядах и позициях, но и в семейных нравах и обычаях. Это классовое и духовно-нравственное сродство — с одной стороны, своеобразие каждой семьи — с другой, иногда истолковывалось однозначно: абсолютизировалось либо сходство, либо различие; при этом имелись в виду и художественные средства, использованные писателем. Например, в одном из своих публичных выступлений Леонид Соболев, высоко оценив боевой, наступательный дух «Братьев Ершовых» как «разведку боем», вместе с тем о заглавных героях романа говорил:

— Это не новые образы, это перепев, но когда человек идет в бой, он хватает оружие, которое у него есть. У него (В. Кочетова. — П. С.) было это оружие, готовое, смазанное, и он пошел с ним в бой[118].

Мнение авторитетного писателя стало широко известным в литературных кругах. Вступая в полемику с этим мнением, Александр Дымшиц на страницах журнала «Звезда», напротив, утверждал, что в образах Ершовых В. Кочетов «ничем, ни одним штрихом не повторил образов династии Журбиных»[119].

Повторов как таковых, конечно, нет, но в романе постоянно чувствуется «почерк» автора «Журбиных», порой даже в деталях и «штрихах». Вспомним хотя бы «династический» портрет Журбиных: наследники вырастают «коренастые, крепкие, хотя и не больно красавцы: в деда идут — лбы большие и глазами злюковатые». Ершовы тоже не писаные красавцы, все они «лобастые», «глаза глубокие, темные, губы толстые, уши торчат в стороны. С другой породой не перепутаешь...». Портреты разные, но сам прием обобщенной портретной характеристики «повторяется».

При всей устремленности В. Кочетова к поискам новых художественных приемов и средств для воплощения новых замыслов в его творчестве отчетливо видится опора на достигнутое. В «Журбиных» он сказал о жизни и труде рабочего класса так много и с такой силой творческой самоотдачи, что образы этого произведения и по прошествии пяти лет после его завершения, видимо, продолжали властвовать над художественным сознанием писателя и ему постоянно приходилось преодолевать их притяжение. Это притяжение и отталкивание в какой-то мере сказалось и на системе образов романа «Братья Ершовы».

В основе своей здесь та же, уже знакомая нам композиция: родоначальник — сыновья — внуки, но эта «схема» претерпела существенное преобразование. В отличие от «Журбиных», где каждому поколению уделено примерно равное внимание, в «Братьях Ершовых» родоначальник живет лишь в воспоминаниях семьи и близких друзей, третье поколение представлено только одним из внуков Тимофея Ершова, центральное же место занимают четверо его сыновей. Остальные члены многочисленного семейства остаются «за кадром», изредка кто-то из них мелькнет в эпизоде.

Жесткое ограничение числа действующих лиц за счет ершовского рода обусловлено тем, что это роман не «семейно-концентрический», как «Журбины», а многоплановый, включающий целый ряд героев, не принадлежащих к династии Ершовых. Многоплановость романа, так же как и выдвижение на передний план второго поколения этой семьи, продиктованы идейным замыслом произведения.

Журбины ярко продемонстрировали высокий уровень социалистического самосознания, которое полнее всего проявляется в их отношении к труду, в утверждении принципов коммунистической нравственности. В «Братьях Ершовых», снова показывая рабочего человека в труде, в производственных, семейных и личных связях, В. Кочетов значительно расширил горизонты повествования. Рабочий класс выступает здесь не только как творец материальных ценностей, но и как ведущая сила нашей общественно-политической и культурной жизни, как активный борец против пережитков прошлого и влияния буржуазной идеологии. Поэтому на авансцену выдвигается наиболее закаленное, идейно зрелое поколение.

О реальной основе своего произведения В. Кочетов в письме уральским рабочим рассказывал: «Дружа с металлургами одного из металлургических заводов Юга, я собрал материал для книги и написал о них книгу. Только хорошо зная своих героев — одних любя, других ненавидя, я обычно сажусь за письменный стол. Так было и с «Братьями Ершовыми». За каждым здесь стоит живой человек. Но он не сфотографирован, а в одном собраны черты нескольких, иногда — и многих»[120].

Очерк В. Кочетова «У металлургов Приазовья» (1955) содержит много примет, свидетельствующих о том, что прообразом производственного коллектива, воссозданного в «Братьях Ершовых», послужил коллектив завода «Азовсталь» (г. Жданов). В очерке даны эскизные зарисовки реальных лиц: обер-мастера доменного цеха, старшего оператора блюминга, молодого мастера-доменщика и других, которые вполне могли стать отправными при разработке образов Платона Тимофеевича, Дмитрия, их племянника Андрея — сына павшего на войне Игната Ершова. Очерк затрагивает и ряд технических проблем, которые нашли свое отражение в романе.

Примечательно, что в самый разгар литературных дискуссий о «Братьях Ершовых» свое слово об этом романе сказали и металлурги «Азовстали». Репортаж о читательской конференции на заводе газета «Социалистический Донбасс» напечатала под характерным заголовком: «Эта книга о нас, рабочих!». «Писатель верен правде жизни, — говорилось на конференции. — Вот почему, читая роман, мы, металлурги, узнаем в его героях и их делах своих товарищей, свои трудовые будни, наш завод». Подводя итоги активного, заинтересованного обсуждения романа в рабочей аудитории, редакция газеты отмечала: «Хорошую, нужную книгу написал Всеволод Кочетов — таково слово металлургов «Азовстали»[121].

Авторитетное слово самих тружеников (а подобных слов было сказано немало и в других рабочих аудиториях) лишь подтверждает жизненную достоверность произведения. Однако в чем-то прав и такой эстетически чуткий художник, как Л. Соболев: на некоторых страницах романа заметен отсвет «Журбиных». Это прежде всего относится к образу старшего из братьев Ершовых — Платона Тимофеевича.

Участник гражданской войны, в годы первых пятилеток рабочий-металлург, Платон Ершов, подобно Илье Журбину, тоже не имеет образования, но благодаря своей энергии, уму и большому практическому опыту тоже выдвинулся на должность инженера — обер-мастера доменного цеха. С каждой доменной печью завода, которые Платон Тимофеевич знает как пять пальцев своей руки, он на «ты», тогда как дипломированный инженер Воробейный, имеющий печатные работы, с ними только на «вы». На своем командном пункте Ершов так же требователен, распорядителен и неутомим, как и начальник стапельного участка Журбин. И в характерах этих героев много общего: люди они широкой души и открытого сердца, простодушные, доверчивые, непосредственные.

И все же было бы упрощением считать одного из этих героев «литературным продолжением» другого, то есть, по сути, двойником. У Платона Тимофеевича своя жизнь, своя судьба, свои производственные заботы и трудности. Поскольку крутых переворотов в доменных процессах еще не происходит, обер-мастер Ершов не знает того духовного кризиса, который пережил кораблестроитель Журбин в ходе реконструкции завода. Даже достигнув пенсионного для металлурга возраста, Платон Тимофеевич ничуть не сомневается в своих силах и действенности своего богатого практического опыта, поэтому не без оснований считает себя жестоко обиженным, когда в результате происков интригана и карьериста Орлеанцева его отправляют на «заслуженный отдых». С глубоким сочувствием и пониманием наблюдает автор за тем, как томится этот богатырь в вынужденном безделье, смущенно занимаясь вместе с немощными старцами индивидуальным огородничеством. Бороться лично за себя Платон Тимофеевич не умел.

Однако, узнав о том, что на его место назначен Воробейный — человек с предательским прошлым и сомнительным настоящим, возмущенный Ершов решительно вступает в борьбу за свои права, справедливо полагая, что борется не только и не столько за себя, сколько за интересы производства и государства. В нем заговорила «ершовская порода». Секретарь горкома Горбачев не сразу понял Платона Тимофеевича, когда тот начал рассказывать ему о тревожных фактах с подбором кадров на металлургическом заводе, подумал, что обиженный мастер пришел жаловаться. «Я не жалобщик, товарищ Горбачев. — Платон Тимофеевич встал, выпрямился, развернулась его крутая грудь. — Я рабочий человек. Мне не на кого жаловаться. Жалуются всякие подчиненные. Я не подчиненный. Я буду призывать к порядку, вот что я буду делать». Устами Платона Ершова заговорил хозяин, представитель ведущего класса советского общества.

Если теперь учесть особенности личной жизни старшего Ершова, его своеобразные склонности, привычки и причуды, а порой и слабости, то можно сказать, что в целом писатель сумел преодолеть притяжение такой глыбы, как Илья Журбин, хотя «сродство» этих героев несомненно.

Есть нечто, сближающее и Якова Ершова с одним из Журбиных. Смолоду, как отец и братья, рабочий-металлург, Яков увлекся художественной самодеятельностью и со временем стал заведующим клубом, потом директором Дома культуры, а по возвращении с фронта Отечественной войны был назначен директором областного драматического театра. Конечно, при желании этот образ можно истолковать как продолжение и развитие образа Василия Журбина с его успешной культурно-просветительской работой, но известное сходство судеб героев еще не дает оснований для такого истолкования. Слишком очевидна разница в характерах этих героев, да и в самой их деятельности.

В отличие от угловатого, хотя и инициативного Журбина, только что начинающего свой путь организатора творческой самодеятельности масс, Яков Ершов — уже вполне сложившийся, опытный работник, который не ограничивается заботами и хлопотами администратора театра, а весьма активно вторгается в творческую жизнь коллектива. Яков Тимофеевич — это представитель Ершовых в мире искусств, где он ведет принципиальную борьбу против мелкотемья, камерности, обывательской пошлости, борьбу за театр больших мыслей и чувств.

В своей публицистике В. Кочетов неоднократно подчеркивал, что рабочий-интеллигент становится типичным рабочим в нашем обществе. Этот процесс, свидетельствующий о стирании существенных различий между умственным и физическим трудом, во многом раскрыт уже в «Журбиных». Но если в названном романе главное внимание писатель сосредоточил на росте технической культуры рабочего класса, то в «Братьях Ершовых» он идет дальше, раскрывая общий рост духовной культуры советского рабочего, его интеллектуальность, всестороннее развитие. В этом направлении наиболее обстоятельно разработан образ Дмитрия Ершова.

Уровень культуры современного рабочего, а значит, и мера сближения с интеллигенцией определяется прежде всего уровнем его технической квалификации. Этого Дмитрий Ершов поначалу недопонимает, он даже склонен противопоставлять себя, рабочего, людям интеллектуального труда. Упрекая его, старшего оператора блюминга, за неосторожные слова, сказанные в адрес интеллигенции, близкий друг Дмитрия Леля Величкина говорит: «Если хочешь знать, ты ведь тоже интеллигенция». И разъясняет: «Ты вот так считаешь: ты рабочий, и все тут. А какой рабочий? Вдумайся. На такой машине работать, которая сама чуть не целый завод, это же инженерная работа...»

Дважды автор изображает своего героя за пультом управления сложнейшей машины, раскрывая не только процесс труда и мастерство человека, как это было, например, в сцене работы Алексея Журбина, но и смысл самого труда, его общественное значение. Первая картина, начиная с описания громады блюминга и кончая движением рук оператора, дается в восприятии художника Виталия Козакова, который задумал писать портрет Ершова. Сидя рядом с Дмитрием, Козаков не только внимательно наблюдает за его работой, но и пытается завязать с ним разговор. Молчаливый оператор, хотя и скупо, но ясно и точно отвечает на вопросы незнакомца, которого принимает за корреспондента.

«Слушая Дмитрия, Виталий начинал ощущать, что человек повелевал машиной не во имя простой власти над нею, это было сопутствующее. Нет, он катал огненные слитки во имя чего-то иного, лежащего за пределами цеха, там, в народе, среди народа. Он строил новую жизнь, строил осмысленно, упрямо, устремленно.

Глаз художника видел это».

На заключительных страницах романа снова возникает образ Дмитрия за пультом управления прокатного стана, но теперь уже раскрывается самоощущение героя с конкретизацией того вклада, который вносит он в строительство новой жизни.

«Дмитрий любил эту работу в кабине огромного тяжелого стана. Он любил ощущать свою силу над металлом, над сталью. Вот он нажмет на рукоятку — и слиток, вжимаясь меж валов, плющится, как кусок теста под каталкой. Потом Дмитрий ставит его на ребро, и он, плющась в другом направлении, удлиняется. Точные движения, точный расчет, осязаемый результат. И сколько сотен тонн металла пройдет вот так за смену через руки Дмитрия, сколько километров рельсов получится в конце концов из этого металла!»

Любовь Ершова к своей работе сочетается у него с глубоким пониманием ее необходимости не только для Родины, но и для себя лично. Рельсы, которые сходят с его стана, — это пути-дороги к заветной цели: ведь расстрелянный в юности немецкими фашистами, но вот живой и полный сил, Дмитрий страстно мечтает о грядущем. «Дмитрий у нас железный», — с гордостью говорит Платон Тимофеевич о младшем брате, имея в виду его идейную и нравственную стойкость и выдержку.

Писатель стремится всесторонне осветить интеллектуальный и нравственный облик героя. Познакомившись с Дмитрием поближе, инженер Искра Козакова отмечает его ум, начитанность, увлечение героическим, романтичным, любовь к поэзии и музыке. Она же сказала: «он человек сложный», понимая под этим сложность разностороннего, духовно содержательного человека. Студентка старшего курса Капа Горбачева, вступившая в семью Ершовых и сначала побаивавшаяся немногословного, с виду сурового Дмитрия Тимофеевича, вскоре проникается большим уважением к нему, к его легендарному прошлому и достойному настоящему, наполненному творческим трудом и устремленностью к знаниям. Капу удивляет, с каким упорством и настойчивостью он самостоятельно изучает английский язык, как много и вдумчиво читает произведений отечественной и мировой литературы.

Домашняя библиотека Дмитрия своим объемом и разнообразием книг поразила и старого революционного писателя, посетившего квартиру Ершовых. Присмотревшись к этой семье, писатель сказал: «Жалко, что современного рабочего не могут увидеть те, кто вел рабочий класс на штурм самодержавия... Как все изменилось, как выросли люди!.. Да вы же, друзья мои, уже не просто рабочие, а рабочие-интеллигенты!»

Передовой рабочий-коммунист, Дмитрий Ершов не может оставаться в стороне от тех споров, которые ведутся вокруг него по различным вопросам общественной жизни, морали, культуры, искусства. По характеру несколько замкнутый, сосредоточенный, высказывается он не так уж часто, но со свойственной ему прямотой и честностью отстаивает свои позиции и взгляды до конца. Высказывается Дмитрий далеко не по всем вопросам, поднятым в романе, но и того, что он говорит, было достаточно, чтобы некоторые критики и читатели выразили сомнение в жизненной достоверности этого образа, а значит, и в его типичности.

Сам В. Кочетов в статье «Черты советского рабочего» (1959) писал, что ему лично довелось выслушать такое суждение: «Не слишком ли много, — сказали по адресу автора романа — его Дмитрий берет на себя, рассуждая и о живописи, и о литературе, и о театре». И далее, отклоняя это критическое замечание, писатель продолжает: «Стоит тому, кто сомневается в правомерности рассуждений рабочего Дмитрия Ершова, прийти в заводской Дом культуры на оперный спектакль, в котором поют слесари и монтажники, экономисты и формовщики, и такой вопрос отпадает сам собою. Стоит прийти в изокружок при том же Доме культуры или на занятия литгруппы при заводской или городской газете, и станет ясным, что вместе с инженерами, вместе с плановиками пишут этюды, слагают стихи, сочиняют рассказы и повести горновые, фрезеровщики, машинисты кранов, газовщики и сварщики...»[122]

С тех пор, как были сказаны эти слова, многое изменилось, тип рабочего-интеллигента стал широко распространенным в нашей жизни, а значит, и в литературе. Автору же «Братьев Ершовых», как видим, еще приходилось доказывать реальность нового типа советского рабочего и право художника на его воплощение. Раскрытие образа такого современника было связано с немалыми трудностями, во многом приходилось идти нехожеными тропами. Преодолевая эти трудности, В. Кочетов создал крупный, запоминающийся характер, не лишенный, однако, противоречий, которые идут где-то от противоречий эпохи, когда складывался этот характер, а где-то и от просчетов в его художественном воплощении.

Дмитрий Ершов показан не только как превосходный работник с высоко развитым чувством ответственности. Это человек большой силы воли, мужественный, стойкий, принципиальный, с достаточно широким кругозором, но его душевно-эмоциональный мир более противоречив, чем это представляется некоторым героям романа. Леля Величкина говорит о мягкости, сердечности, душевной теплоте Дмитрия; Капа Горбачева восхищается его чуткостью, тактом, деликатностью. Нет оснований не верить этим отзывам, но нетрудно заметить, что Дмитрий бывает и резким, и грубоватым, а порой и жестким.

В. Кочетов вовсе не собирался писать некий идеал, он показывает тип нового рабочего в его сложном становлении, со всеми сильными и слабыми сторонами. Далеко не беспечные детство и юность паренька с рабочей окраины, затем война, казнь фашистами за непокорность и бесстрашное нападение на эсэсовца, тяжкие испытания, выпавшие на долю молодого партизана, а потом солдата-фронтовика, — все это не могло не сказаться на характере Дмитрия.

Война вообще оставила неизгладимый след не только в душе, но и на внешнем облике этого героя. Еще М. Алексеев в упоминавшейся статье недоумевал, «зачем писатель изуродовал лицо Дмитрию Ершову. Неужели только затем, чтобы свести Дмитрия с искалеченной на войне Лелей?»[123]. На этот вопрос, волновавший многих, решил ответить критик Ю. Андреев, который, не мудрствуя лукаво, заключил, что здесь В. Кочетов «в какой-то степени отдал дань «теории оживления» — иначе зачем же ему нужно было физически обезобразить Дмитрия и Лелю?»[124].

Известно, однако, что В. Кочетов активно воевал против дегероизаторской «теории оживления». С чего бы в этом-то романе зрелый художник решил отдать ей дань уважения? К тому же, как можно отнести к «оживлению» жестокие шрамы героев от ран и ожогов времен войны?!

Думаю, все становится ясным, если рассматривать «Братьев Ершовых» как произведение по самой сути своей антивоенное. Это роман не только о мирном труде, но и о войне, о ее пагубных, разрушительных последствиях. Сея смерть, война калечит и оставшихся в живых, наносит им тяжкие физические и душевные раны, безобразит прекрасное, хоронит мечты, надежды и чаяния множества людей.

Одной из таких жертв войны стала и Величкина Ольга, или Леля, как зовут ее в семье Ершовых. Палачи-гестаповцы в своих застенках изуродовали лицо юной красивой девушки до неузнаваемости, навсегда лишили ее счастья материнства. Опустошенной, отчаявшейся, разуверившейся в жизни — такой возвращается Леля из немецкой неволи после разгрома фашизма.

По дороге домой демобилизованный из армии Дмитрий Ершов, увидев в вагоне молодую женщину с изрубцованным, в ожогах, лицом, горестно усмехнулся: «Вот мне и пара». Подумал так потому, что и его лицо уродовал шрам, багровеющий на левой щеке от виска до верхней губы — след штыка эсэсовца, принимавшего участие в расстреле Дмитрия.

Как и Лелю, Дмитрий и себя считает жертвой войны. С этим нельзя не согласиться, если вспомнить все пережитое им в годы войны. Но Дмитрий вряд ми прав, когда в разговоре с племянником Андреем неустроенность своей личной жизни пытается объяснить шрамом, перерубившим его лицо. С войны другие солдаты возвращались и не с такими увечьями — пострашней, однако же находили свою судьбу. Русская женщина извечно помнит, что шрамы если уж и не украшают воина, то и не становятся преградами на путях к любви и семейному счастью. Ведь и Искра Козакова не может пойти за Дмитрием не из-за этого проклятого рубца на его щеке, а потому что все же любит своего безалаберного, не очень внимательного к ней, но искренне преданного и любящего ее мужа. К тому же она мать, которая не хочет и не может оставить маленькую дочку без родного отца. В конце концов Дмитрий все это понял.

С большим опозданием он понял и то, что зря пенял на неустроенность своей судьбы. Еще в те дни, когда Дмитрий впервые встретился с Лелей, он привел ее, бесприютную, потерявшую всех родных и близких, в свою родительскую мазанку на Овражной. Не очень ласковой, но искренней заботой и вниманием он согрел душу несчастной девушки, вернул ее к жизни. Леля горячо полюбила Дмитрия, он живет с ней как с женой, но безрадостно, по привычке, а увлекшись Искрой Козаковой, словно бы и не замечает душевных мук своей подруги. И только потеряв ее, Дмитрий спохватился и почувствовал, что́ значила в его жизни Леля.

Конечно, проще всего обвинить Дмитрия в душевной глухоте, даже в измене Леле, но в романе отношения этих героев намного сложней, чем это может показаться на поверхностный взгляд. Леля никогда не считала себя достойной «парой» для Дмитрия, поэтому и скрылась, когда ей показалось, что он нашел свое счастье с другой. Надо отнестись с пониманием и к «измене» Дмитрия, как и к его позднему раскаянию: «...не жена художника Козакова была ему нужна — вот эта самая Искра Васильевна; толкало его к ней лишь то, чего не было и уже не будет в Леле. И когда ставил он их рядом, Леля брала верх над аккуратненькой, привлекательной женой художника Козакова — душой своей брала, любовью, теплотой человеческой. Леля не остановилась бы ни перед чем, если бы это было надобно ему, Дмитрию, она бы для него пожертвовала всем, даже жизнью. Она была таким другом, какие не каждому даются в жизни, «Что имеем, не храним»...».

Дмитрий собирается искать рыбачку Ольгу Величкину по всем приморским городам страны. Но найдет ли? Заключительные слова романа на этот счет не особенно обнадеживают.

«Братья Ершовы» — самый «жесткий» роман В. Кочетова, что во многом объясняется суровыми судьбами некоторых ведущих героев со всеми их бедами и утратами. Возвышая свой голос против войны, писатель не побоялся «изуродовать» даже лица глубоко симпатичных ему героев. Да, это жестоко, но это жестокость самой действительности, в которой еще не покончено с таким преступлением против красоты мира и человечества, как войны. Упрекнуть писателя, пожалуй, можно только в том, что в портретных зарисовках Лели и Дмитрия он иногда теряет чувство эстетической меры.

Так, в разных формах и по разному поводу речь о злосчастном шраме Дмитрия заходит в романе по меньшей мере раз пятнадцать; в результате натуралистическая подробность, деталь начинает выпирать, заслоняя духовный облик героя. Более того, подобные разговоры, естественно, выводят и без того мрачноватого Дмитрия из равновесия, он начинает еще больше мрачнеть, раздражаться, а это лишает его обаяния, свойственного положительным героям В. Кочетова. Жаль, что сам автор романа не последовал мудрому совету старого актера Гуляева, который, пытливо вглядываясь в портрет Дмитрия Ершова, создаваемый Виталием Козаковым, говорит художнику: «Сделай так, чтобы шрам не лез в глаза, он заслоняет душу человека. Пригаси этот шрам. Пусть он идет штрихом к биографии, а не сам по себе».

Из писавших о романе В. Кочетова редко кто вспоминал еще об одном из братьев Ершовых — Степане. Между тем этот образ занимает видное место в повествовании, особенно в раскрытии антивоенной концепции произведения.

В мирные годы работал Степан вместе с отцом и братьями на металлургическом заводе. Был комсомольцем, подал заявление в партию, а тут — война. Враг вплотную подступил к стенам города. Оперативная группа, в которую входил и Степан, выполнила задание парткома: вывела из строя доменные печи. Потом сражался Степан Ершов в рядах Красной Армии под Ростовом и на Кубани, под Минеральными Водами и в теснинах Кавказа. Впоследствии органам советского правосудия он рассказывал, как окружили их роту, как некуда было податься, как кончились патроны — и это была правда. Под наведенными на него вражескими автоматами дрогнул Степан, сдался в плен. Не прошел с достоинством и плена: вступил в войска предателя Власова.

О том, что Степан был власовцем и отбывает наказание где-то в отдаленных краях, Ершовы узнали через полгода после войны. Это потрясло их, он стал «семейной болью», о нем старались не вспоминать. Изредка он сам напоминал о себе короткими письмами, а освободившись по общей амнистии и поработав года два в тех же краях, где отбывал заключение, затосковал и попросил у братьев разрешения вернуться в родную семью. Суховато, сдержанно ему ответили согласием. И вот после долгих лет Степан снова в отцовской мазанке и держит ответ перед братьями.

Все прошел Степан Ершов за минувшие годы, но никогда еще не испытывал он того, что пережил в этот вечер. «Медленно, но неотступно в тело Степана — в грудь, в ноги — проникал цепенящий холодок. Степан давно ждал этого разговора и в то же время никак не представлял себе, что будет столь страшно предстать один на один перед своими братьями». Здесь не случайно нарушены количественные отношения: «один на один», хотя за столом вместе со Степаном сидят все его братья. Но для Степана они — едино суть в своей правоте, а он, в жилах которого течет та же кровь, что и у них, — отщепенец.

Вся эта сцена, которую до выхода романа в свет автор опубликовал в «Огоньке» под названием «Суд братьев», построена на идейных и нравственно-психологических контрастах: чем глубже раскрывается падение Степана в годы войны, тем крупней, масштабней предстают его братья в своих гражданских и человеческих качествах. Вот впервые даже для себя Степан, чувствуя озноб во всем теле, выговорил то слово, которое определяет источник всех его бедствий: «Струсил».

«— Может быть, и руки кверху поднял? — Дмитрий выпрямился на стуле.

— Поднял.

— Так ты же не Ершов! Ты, знаешь, кто... ты...»

Струсить, поднять руки — сдаюсь, мол, — непонятно, непостижимо и для Якова. Этот уже немолодой, много повидавший на своем веку человек, в которого «три гитлеровских пули вбито», искренне недоумевает: «Степан, Степан... объясни ты нам, что значит — струсил? Как, то есть, струсил, чего струсил, перед кем струсил?»

Ни слова не промолвил Степан в свое оправдание — ни о том, как сражался в рядах Красной Армии, ни о тех муках искупления вины, которые уже перенес. Он понял, что сейчас одно волнует братьев: насколько далеко зашел он в служении врагу, проливал ли кровь соотечественников. Нет, от этого преступления судьба его уберегла. Служил в таких частях, которым гитлеровцы не особенно доверяли и использовали вдали от фронта на самых грязных и презренных работах. «Гад я, гад, ладно, — выкрикивал Степан. — Но крови родной у меня на душе нету. Нету, говорю, нету, слышите?»

Был ли выход у Степана, чтобы исправить роковую ошибку и спасти свою солдатскую честь, честь семьи Ершовых? Был, конечно, и об этом выходе, как о само собой разумеющемся, горячо говорит Дмитрий. Что ж ты, гневно обвиняет он Степана, не подался к своим, как другие? Когтями бы процарапывался, зубами бы прогрызался. Мало ли таких было! В гитлеровских лагерях смерти подпольные организации сколачивали, электрическую проволоку рвали, в партизаны уходили. Геройство большевистское и там проявляли.

Так, безусловно, поступили бы и Дмитрий, и Яков, и Платон, окажись они на месте Степана, хотя трудно представить кого-либо из них на этом месте — они «всегда знали цену верности родной земле, родной семье...». Степан тоже решительно отвергает обвинение в безродном космополитизме, но ему в годину испытаний не хватило «запаса прочности» братьев. За ним и смолоду замечались фальшь и фанфаронство: будучи шофером, любил рядиться в одежду моряка. Познакомившись с Олей Величкиной, после свиданий неизменно уходил у нее на виду в сторону порта, к кораблям, и лишь потом окольными путями пробирался домой. «Героического туману напускал, хотел в глазах Олиных быть бесстрашным морским волком». Началось с безобидного переодевания в чужую форму, а кончилось позорным переодеванием из обмундирования воина Красной Армии в отрепье фашистских прихвостней.

Велико преступление Степана Ершова перед Отечеством, но велико и наказание. Речь идет даже не о том наказании, которое определило правосудие и которое он принял как должное, а о его нравственных страданиях. «Никто мне такой казни не придумает, которой сам я себя казню, — исповедуется Степан перед братьями. Нет мне покоя, никогда нет, даже во сне... Да мне бы так, как вы сейчас... плечом к родному плечу прижаться... землю бы ел».

Братья суровы и непреклонны в своем нравственном приговоре Степану, но великодушны: они подставят свои надежные плечи, дадут возможность «прижаться» к ним. С пониманием отнесется к «семейной боли» Ершовых и коллектив завода. И все же нелегко будет Степану вновь врастать в нашу советскую жизнь, цену которой по-настоящему он узнал только теперь. Еще долго по ночам прямо в душу ему будут смотреть глаза героя-отца, от которых никуда не уйдешь, нигде не скроешься. Еще предстоит ему встреча со своей первой любовью — Олей Величкиной и с краской жгучего стыда узнать, что в отличие от него, невыстоявшего, согнутого в грозные годы, слабая, беззащитная девушка пожертвовала всем, но выдержала, выстояла. Еще не раз доведется ему столкнуться с недоверчивым, осуждающим взглядом людей и услышать горькое слово попрека — такое прошлое, как у Степана, забывается не вдруг.

Незадолго до выхода в свет романа В. Кочетова был опубликован рассказ М. Шолохова «Судьба человека», герой которого Андрей Соколов и в плену, сквозь все муки фашистского ада пронес честь и достоинство советского человека. До конца осознавший свою вину перед народом и семьей, Степан Ершов мог бы только позавидовать этой судьбе, хотя в ней сполна было и физических страданий, и душевных мук, и безмерных утрат.

При всей духовно-нравственной полярности мужественного героя шолоховского рассказа и незадачливого, поверженного героя кочетовского романа есть в их судьбах и нечто общее. И выполнивший свой долг до конца Андрей Соколов с его щемящим сердце вздохом: «За что ж ты, жизнь, меня так покалечила? За что так исказнила?», и изменивший присяге на верность Родине Степан Ершов с его стоном души: «Нет мне покоя, никогда нет, даже во сне», — каждый по-своему жертва войны и фашизма. Не случайно настороженно относившийся к дяде Степану Андрей Ершов все больше проникается к нему сочувствием и жалостью: «Ведь он, этот дядя, в сущности тоже жестоко пострадал от гитлеровцев, может быть, еще более жестоко, чем если бы даже был убит».

Идейно-политическое и нравственное падение Степана в годы войны болью отозвалось в сердцах всех Ершовых, но не поколебало их авторитет; напротив, только ярче высветило идейную и нравственную высоту, мужество, стойкость и человечность остальных представителей этой рабочей династии.

Образ Степана напоминает, что принадлежность к передовому классу и его лучшим семьям сама по себе не гарантирует от заблуждений, от ошибочных и даже преступных путей, нужно еще высоко развитое чувство личной ответственности перед этим классом и всем советским обществом. Таков еще один смысл истории падения и возвращения Степана Ершова в нормальную советскую жизнь. Конечно, нелегко начинать все сначала с таким прошлым, но «теперь он ученый, он знает: любая цена не будет сверхмерной, если ею сохранены достоинство, верность и честь человека».

Ершовы — идейный и композиционный центр произведения, но роман этот не семейный, а многоплановый. В «Журбиных» рабочий класс изображен глубоко и разносторонне, но изображен преимущественно как «класс в себе». В «Братьях Ершовых» широко представлены и те социальные слои и группы города, по отношению к которым этот класс осуществляет свою ведущую роль, оказывает на них идеологическое и духовно-нравственное воздействие. Рабочая семья выступает в романе в тесном единстве и сотрудничестве не только с инженерно-технической, но и с творческой интеллигенцией, что отражает реальные процессы, происходящие в жизни.

В обществе, где все явственней стираются грани между умственным и физическим трудом, где рабочий по своей культуре поднимается до уровня интеллигента, это единство и сотрудничество приобретают вполне зримый повседневный характер. Рабочий и инженер связаны у нас не только производственным трудом, но и совместным участием в деятельности партийных, советских, профсоюзных и других общественных организаций. Художник, озабоченный правдивым отражением действительности, не может не вступать в постоянное общение с рабочим, техником, инженером, а для них, в свою очередь, широко открыты двери театров, концертных залов, художественных студий и выставок. Поэтому и в романе В. Кочетова нет так называемых переносов действия из одной среды в другую, а показаны живая связь и сотрудничество рабочих, инженеров, деятелей культуры и искусства.

Некоторые критики определяли «Братьев Ершовых» как роман публицистический, даже как «роман-памфлет»[125], вкладывая в эти жанровые определения более чем сдержанную оценку художественных достоинств произведения, в особенности его системы образов. Между тем, это прежде всего роман характеров, в котором, кроме заглавных героев, немало персонажей, воссозданных с присущим В. Кочетову мастерством типизации и индивидуализации. Здесь нет, или почти нет персонажей, которые не способствовали бы раскрытию семьи Ершовых, а вместе с тем все они имеют самостоятельное идейно-эстетическое значение. Среди так называемых второстепенных героев в романе есть и такие, которые по силе художественного воплощения ничуть не уступают первостепенным, а порой и превосходят некоторых из них.

Отношения многочисленных героев романа с Ершовыми мотивированы реальными общественными, производственными, творческими, личными и другими связями.

Деловитостью, простотой и взаимным уважением характеризуются отношения директора завода Чибисова и обер-мастера доменного цеха Платона Ершова. Директор высоко ценит старого опытного металлурга, он потратил немало сил и нервов, чтобы сохранить Ершова для завода, ради этого идет на конфликт с министерством, и не вина Чибисова, что на каком-то этапе ему пришлось временно уступить. В своей статье «Сталь и стиль» заезжий литератор — любитель «искоренять» и «разоблачать» — по наущению личных врагов Чибисова пытался изобразить его самодуром, душителем нового, перерожденцем, для которого будто бы не существует ни партийной, ни государственной дисциплины. Но вопиющее противоречие между этой клеветнической «аттестацией» и действительным обликом директора завода только подчеркивает принципиальность, демократизм, человечность Чибисова и высокий авторитет, которым он пользуется в коллективе.

Добровольно сменившая теплое местечко в министерстве на жаркие вахты мастера доменного цеха Искра Козакова, имеющая диплом инженера, но не имеющая практического опыта, находит отеческую заботу и поддержку со стороны Платона Тимофеевича. За год Козакова так освоилась с производством, что выступила инициатором ряда ценных рационализаторских начинаний по совершенствованию работы цеха. Пытливая мысль Козаковой находит решение и таких вопросов, перед которыми оказался бессилен «профессиональный» изобретатель Крутилич.

Сложные личные отношения складываются у этой маленькой обаятельной женщины с Дмитрием Ершовым, на которого всегда можно опереться в трудные дни, а таких дней на долю Козаковой выпадает немало. К сожалению, финал этих долгих, противоречивых отношений героя и героини явно скомкан. (Сколько было встреч, волнений, тревог, а все кончилось для обоих легко и просто. Не те это люди и не в том они возрасте, чтобы их взаимное тяготение оказалось чем-то «вроде тумана... нанесет, собьет с дороги, закрутит, а потом рассеется — и нет его».

Студентка-медик Капитолина Горбачева возвещает родителям далеко не радостную для них весть: она выходит замуж. Горбачевы, естественно, заволновались: а кто он такой, избранник их дорогой доченьки? И облегченно вздохнули только тогда, когда удостоверились, что сменный мастер доменного цеха Андрей Ершов — достойный представитель именитой рабочей династии. Знакомясь на свадьбе с многочисленными родственниками жениха, Горбачев от души сказал: «Радуюсь. Искренне радуюсь». Так породнились семья рабочих и семья первого секретаря горкома партии.

Один из критиков назвал Капу и Андрея «голубой парой»[126] — расхожее в 50-е годы определение идеализированных, сентиментально-слащавых влюбленных и супружеских пар. К героям В. Кочетова это определение никак не подходит. Рисуя образы Капы и Андрея, писатель еще раз показал свое замечательное мастерство в раскрытии индивидуального своеобразия, неповторимости зарождения и развития любви в сердцах молодых людей. Правда, образ Андрея не из самых примечательных в романе, но Капа — воплощение естественности, богатства чувств и духовной красоты. Горбачев хорошо воспитал свою любимую дочь: настоящая советская девушка. Как-то после ее выступления на студенческом собрании одна из подружек с восхищением сказала: «Капка, ты большевичка!» — «Правда? — переспросила Капа. — Ты так думаешь? Я очень рада. Для меня это слово полно огромного содержания».

Жизнь и труд рабочего класса — неиссякаемый источник вдохновения для мастеров искусства. Совсем уж было засохшая кисть талантливого, но идейно неустойчивого живописца Виталия Козакова, метавшегося от импрессионизма к натурализму, от поверхностного жизнеподобия к формалистическим изыскам, обрела новую силу, когда он обратился к жизни человека труда. Художественные искания на этом пути увенчались созданием образа современника, воплотившего в себе существенные черты советского рабочего класса. Об этом портрете, написанном с Дмитрия Ершова, Горбачев сказал: «Вот человек, строящий коммунизм!.. Простота и вместе с тем необыкновенность. Необыкновенность в том смысле, что такой человек возможен только при новом, социалистическом строе».

Один из самых замечательных образов романа — маститый актер Александр Гуляев, смолоду связавший свою судьбу и творчество с судьбами революционного народа. «Я душой, Витя, — говорит он Козакову, — принадлежу к рабочему классу, я пролетарий». От Гуляева веет богатырской творческой силой, и в то же время это человек доброго, чуткого и отзывчивого сердца. Призванный играть «титанов духа», но по воле эстетствующих режиссеров вынужденный довольствоваться ролями «пигмеев» и «хлюпиков», Гуляев переживает творческий кризис. После долгого застоя он снова расправляет крылья в спектакле, посвященном патриотическому подвигу родоначальника Ершовых.

Небезынтересна история этой постановки. Сосед Платона Тимофеевича по квартире, Гуляев иногда заходил к обер-мастеру на чашку чая и однажды услышал от него рассказ о жизни и смерти доменщика Тимофея Ершова. Артист загорелся идеей воссоздать героический образ старого рабочего на сцене. Пробовал написать пьесу сам — не получается. Попытался увлечь своим замыслом молодого драматурга Алексахина — безуспешно. Алексахин, начинавший неплохо, но затем сбитый с толку «знатоками»-снобами, пробавлялся в это время сочинением камерных «кассовых» пьесок. В конце концов Алексахин все же взялся за ответственную тему и с помощью Гуляева написал пьесу об Окуневых (драматургический псевдоним Ершовых), постановка которой стала событием в культурной жизни города.

И драматургу Алексахину, и художнику-оформителю Козакову, и исполнителю главной роли Гуляеву, как и другим участникам спектакля, для решения своих творческих задач пришлось вдумчиво изучать труд и быт людей, послуживших прототипами героев пьесы. Так в сферу духовного воздействия потомственной рабочей семьи входят деятели искусства, что особенно важно для творческой молодежи.

Матерый карьерист Орлеанцев справедливо усматривает в «вездесущих» Ершовых главную преграду на пути к своим далеко идущим целям. В разговоре с режиссером Томашуком, подверженным всяким «модным» веяньям и потому яростно сопротивлявшемся постановке пьесы об Окуневых-Ершовых, Орлеанцев с плохо скрытым раздражением говорит: «Вам не бросается в глаза, Юрий Федорович... что как-то слишком много места везде и всюду занимают эти... как их? Ершовы!» И далее начинает перечислять: в театре — Ершов (Яков), в доменном цехе — другой (Платон), там же — третий (Андрей), на блюминге — четвертый (Дмитрий).

По мнению воинствующего индивидуалиста, нетерпимо то, что «волна, поднимаемая этими Ершовыми, расходится концентрическими кругами, достигая таких пределов, которых им касаться, казалось бы, и не стоило». И снова начинается перечисление с соответствующими комментариями. Что, например, прошумело на художественной выставке? Портрет работы Козакова. Почему? Потому что изображен Ершов из прокатки. Какая пьеса легла на пути почтенного Юрия Федоровича? Пьеса Алексахина. Кто герой этой пьесы? Окуневы — опять же Ершовы. Кто главный герой пьесы? Окунев — глава ершовского семейства.

Ординарный режиссер и недалекий человек, Томашук не понимает, к чему клонит «благосклонный» к нему, барственно великолепный Орлеанцев. Может, и понял бы, если бы подслушал урок «обществоведения», преподанный Орлеанцевым еще одному из своих клевретов — озлобленному на всех и вся псевдоизобретателю Крутиличу. Встав в позу учителя жизни, Орлеанцев вопрошал своего туповатого и, как потом оказалось, неблагодарного ученика:

«...Кто должен стать сейчас ведущей, руководящей силой?

— Пролетариат.

— Ну это верно, это, так сказать, хрестоматийно, школьно... Ну ладно, а кто должен организовать эту силу, привести ее в действие?

— Партия?

— Тоже верно, абсолютно верно. Вы политически грамотны, Крутилич. Верно, говорю. Но, видите ли, это несколько прямолинейно. Во всем надо искать диалектику. Наш век, повторяю, век техники и науки. Значит, ведущей, руководящей силой должны стать те, кому подчиняются техника и наука. Инженеры, дорогой мой, инженеры! То есть мы с вами, мы.

— Верно, вот верно!» — пришел в неописуемый восторг «политически грамотный» Крутилич — «грамотный» настолько, что и не подозревает, откуда на «вероучителя» снизошла такая благодать. А новоявленный «диалектик» просто повторяет буржуазных теоретиков и ревизионистов с их отрицанием ведущей роли рабочего класса и проповедью технократических идеек.

Из всех этих высказываний Орлеанцева ясно, что для него Ершовы — олицетворение рабочего класса, отсюда и отношение ревизиониствующего инженера к этой семье. Ершовы как хозяева жизни, Ершовы как носители передовой идеологии, Ершовы как главные герои социалистического искусства не могут не вызывать раздражение высокомерного интеллигента с его технократическими иллюзиями и притязаниями на исключительное положение в обществе. Пошлые ревизионистские приемы компрометации незыблемых положений марксизма-ленинизма и ползучая «диалектика» Орлеанцева способны вызвать отклик в душах разве что таких же беспринципных дельцов и отщепенцев, как он сам.

Подлинная диалектика жизни такова, что и в эпоху научно-технической революции рабочий класс был и остается ведущей силой общественного развития. Эта идея, одухотворяющая «Журбиных», является основополагающей и в «Братьях Ершовых», с тем, однако, отличием, что здесь изображены и те социальные слои социалистического города, по отношению к которым рабочий класс осуществляет свою историческую роль.

Но технократические напевы инженера Орлеанцева, неудержимо рвущегося к министерскому креслу, еще можно понять: они подводят «теоретическую базу» под его вожделения. А вот уже и некий митрофанушка со студенческим билетом, понаслушавшись зарубежных радиопередач с их злобным извращением решений ХХ съезда партии, в кругу молодежи разглагольствует о том, что советский рабочий класс утратил свою революционность, что культ личности, дескать, сковал всю нашу жизнь и свернул страну с революционного пути. Молодежь, разумеется, дала достойный отпор этому расхристанному типу.

«Художница-вещунья» — лицо эпизодическое, но незабываемое. А лицо у нее было «желтое», «лошадиное», «несколько косоватое, поэтому личная жизнь вещуньи сложилась, видимо, тоже с перекосом». Вскоре после съезда партии эта перекошенная дама в кучке своих единомышленников скрипучим голосом пророчествовала о близких временах, когда «партийные организации перестанут вмешиваться в дела искусства и литературы. Говоря об этом, художница утверждала, что она сама себе и партийное руководство, и совесть народа».

Вот эти идейки недалекий и трусоватый Томащук, которого ветерком слякотной «оттепели» занесло в затхлый мирок самонадеянной «прорицательницы», понял с ходу. Понял и одобрил обладательницу «лошадиной физиономии». «Смелая бабенка, — думал о ней Томашук, — ничего не скажешь!»

Расхрабрившись после подобных «откровений», Томашук с помощью того же «всемогущего» Орлеанцева и молодого, еще не обстрелянного в классовых битвах журналиста состряпал и протащил на страницы областной газеты статейку под спекулятивным заголовком «Бескрылый догматизм в искусстве». В этом опусе воитель с догматизмом разносил, как якобы «лакировочные», портрет Дмитрия Ершова, исполненный Козаковым, и спектакль об Окуневых. Попутно досталось и директору театра Якову Ершову, одобрившему пьесу Алексахина, и Гуляеву, сыгравшему в ней главную роль, и даже маститому худруку, которому Томашук всегда курил фимиам, но который уже начал кое-что понимать в деятельности расторопного режиссера-подхалима. Свою статью Томашук «заканчивал призывом не делать панацею из метода социалистического реализма, а всем вместе творить искусство социалистической эпохи, которое вберет в себя все методы, все течения и направления». Так еще задолго до появления печально известной книги ревизиониста Роже Гароди «Реализм без берегов» у нас появился свой, доморощенный «гародист».

У орлеанцевых, томашуков, «вещуний» и всяких недоучек есть своя «программа» для литературы, искусства и публицистики. Ее отчетливо сформулировал тот самый заезжий литератор, который в статье «Сталь и стиль» громыхал по поводу искоренения «чибисовщины». «Литератор был злой и въедливый, сам шуток не шутил и на шутки... не реагировал», поэтому и программа его была нешуточной.

Выступая перед молодыми поэтами, прозаиками и драматургами города, литератор высказался весьма определенно: «Что сейчас главное в жизни? Главное — борьба с извращениями в стиле руководства по всей линии, снизу доверху. Вот вам тема на много лет вперед». Знатока путей развития литературы и искусства с недоумением спрашивают: а как же быть с главной темой нашей литературы — темой труда? Как быть с образами рабочих, колхозников, словом, с образами строителей коммунизма? «Обождем с этими образами, — ответствовал литератор. — Они от нас никуда не уйдут... Главное другое: вскрывать, разоблачать, искоренять».

В романе представлены и образцы того, как именно хотели бы «въедливые» литераторы «разоблачать» и «искоренять». К благодушному и до поры до времени покладистому худруку театра приехал в гости некий драматург, который знал, как он выразился, «московские тайны» и «легко давал прогнозы общественной жизни страны». Но прогнозировал он не с пустыми руками. «У него были переводы статей каких-то неизвестных худруку зарубежных критиков, яростно поносивших советскую литературу, советское искусство, метод социалистического реализма, а в конце концов и сам социализм».

До героев романа доносится эхо контрреволюционного мятежа в Венгрии, антикоммунистической истерии буржуазной пропаганды, истошных воплей ревизионистов всех мастей. «Видишь, в мире какая свистопляска идет, — говорит Горбачев Якову Ершову. — Наступает на нас идеологический противник. Примазывается к нашей критике ошибок времен культа личности и уже все начинает поносить — сверху донизу».

Совещание представителей коммунистических и рабочих партий, состоявшееся в ноябре 1957 года, в своей Декларации подчеркнуло, что в сложившейся исторической обстановке главной опасностью стал ревизионизм как проявление буржуазной идеологии. В этих условиях большинство критиков, писавших о «Братьях Ершовых», рассматривало роман как идейное оружие, направленное против буржуазной идеологии ревизионизма. «...Эта книга, — писал А. Дымшиц в статье «Современный роман», — всецело обращена к сегодняшнему дню, к нашим сегодняшним идеологическим битвам. Ведь борьба против ревизионизма, составляющая идейный нерв нового романа В. Кочетова, — это борьба продолжающаяся...»[127]

Как «важное достоинство романа» оценил А. Дементьев направленность романа «против ревизионистских шатаний, против попыток использовать борьбу партии за преодоление культа личности и его последствий для дискредитации Советского государства, Коммунистической партии, нашего искусства и литературы»[128]. Критик дополнил картину идейных шатаний, в частности, примерами того, как в некоторых статьях, опубликованных в нашей печати, искажались дух и смысл гениальной работы Ленина «Партийная организация и партийная литература». Кстати сказать, А. Дементьев одним из первых определил «Братьев Ершовых» как «идеологический роман» и справедливо добавил: «А это жанр весьма важный с точки зрения перспектив развития нашей литературы...»[129]

«Через сюжетную ткань романа, — писал о «Братьях Ершовых» известный ученый Ю. Жданов, — все время ясно просвечивает его центральная идея: строительство коммунистического общества невозможно без неустанной, непримиримой, беспощадной борьбы против всех и всяческих — как унаследованных, так и благоприобретенных — проявлений буржуазной идеологии»[130]. Отметив, что в романе убедительно показано, как различные формы ревизионистских тенденций проявлялись и у нас, Ю. Жданов со своей стороны тоже приводит ряд примеров. Отдельные «растерявшиеся интеллигентики» стали называть «культом личности» признание бесспорных заслуг отечественных мыслителей, ученых, художников. Кое-кому показалось, что у нас слишком много говорят о значении Менделеева, Павлова, Мичурина в науке; появились охотники «развенчать» роль революционных демократов в истории русской общественной мысли; люди, никогда не понимавшие системы Станиславского, начали рассуждать о том, что она стала «тормозом» в развитии театрального искусства...

Дополняя эту картину, напомню, как тогда же иные критики пытались доказать, что советская литература и искусство блистали и развивались только до 1934 года, а после этого почти два десятилетия в них царили, мол, «культовое» затмение и застой. Вспоминается также, как в статье одного из эстетиков «пересматривалась», по его мнению, «культовая» формулировка о социалистическом содержании и национальной форме нашей литературы и искусства. Автор статьи пришел к глубокомысленному выводу, что советское искусство должно быть национальным по содержанию и «интернациональным» по форме — то есть, по существу, проповедовалось искусство, национально ограниченное по содержанию и космополитическое по форме. Из ревизионистских наскоков на великое наследие прошлого осталось в памяти третирование передвижников за «сюжетность» и «рабское иллюстрирование» русской классической литературы. Можно привести и другие примеры идейно-творческих заскоков, шатаний и колебаний отдельных работников культуры.

Однако было бы грубейшей ошибкой изображать положение дел в литературе и искусстве второй половины 50-х годов однозначно. Канун ХХ съезда партии и особенно послесъездовский период ознаменовались крупными сдвигами как в общественной жизни страны, так и в развитии науки, культуры, искусства. Происходил всеобщий процесс демократизации жизни, общественная мысль освобождалась от пут догматизма и начетничества, с новой силой проявила себя творческая инициатива масс.

В постановлении ЦК КПСС от 30 июня 1956 года «О преодолении культа личности и его последствий» партия дала ясный ответ на вопросы о причинах возникновения, характере проявления и сущности культа личности. В постановлении подчеркивалось, что, вопреки измышлениям врагов социализма, культ личности не мог нарушить действие объективных закономерностей социализма, не мог изменить и не изменил глубоко демократического, подлинно народного характера советского строя, решающей движущей силой которого всегда были, есть и будут рабочий класс, многомиллионные массы трудящихся во главе с марксистско-ленинской партией.

Для деятелей литературы и искусства вдохновляющее значение имело постановление Центрального Комитета партии, восстановившего авторитет выдающихся советских композиторов Д. Шостаковича, С. Прокофьева, Н. Мясковского, А Хачатуряна, В. Мурадели, В. Шебалина и других, в свое время несправедливо обвиненных в разрыве с народностью и традициями классики, в формализме и модернизме. Этим постановлением партия еще раз продемонстрировала свою заботу о мастерах культуры, о развитии в советском искусстве многообразия форм, стилей и творческих индивидуальностей.

В этот период развернулись оживленные творческие дискуссии, в ходе которых было сказано и опубликовано немало ценного, значительного о текущем литературно-художественном процессе и перспективах его развития. Обсуждались назревшие теоретические проблемы, решительно была отвергнута сектантская, начетническая трактовка социалистического реализма, когда чуть ли не по пальцам перечислялись его «черты» и «признаки», вследствие чего многие достойные произведения советской литературы и искусства оказывались как бы за бортом этого метода.

Были восстановлены в своих правах имена и творчество тех писателей и деятелей искусства, которые в результате нарушения революционной законности оказались «вычеркнутыми» из истории советской культуры. Пересматривались односторонние, догматические оценки творчества ярких, но противоречивых художников дооктябрьского периода и первых послереволюционных лет. Наша литературная наука и искусствознание стали более вдумчиво анализировать современный художественный процесс буржуазного Запада, выделяя и активно поддерживая в этом процессе прогрессивные тенденции, течения и направления.

В ходе обсуждения актуальных проблем литературно-художественного развития порой выдвигались и ошибочные концепции, высказывались неверные суждения и оценки, которые, однако, не имели никакого отношения к ревизионистским «пересмотрам» и «переоценкам», — пытливая, ищущая творческая мысль не гарантирована от заблуждений и ошибок. С помощью партии и марксистской критики эти ошибки исправлялись, и в целом литературно-художественный процесс развивался плодотворно.

В сложных исторических условиях абсолютное большинство деятелей советской литературы и искусства остались непоколебимы в своей верности ленинским принципам партийности и народности, знамени социалистического реализма. Однако в обстановке бешеного наступления международной реакции и разгула ревизионизма на Западе некоторые наши идейно неустойчивые элементы растерялись, всполошились, начали петь с чужого голоса. Вот о них-то, об этих перепуганных, но крикливых интеллигентиках, и писал с таким гневом и сарказмом В. Кочетов в своем романе. Это, конечно, кое-кому не понравилось: одним потому, что было написано «про них», другим потому, что беспокойный роман нарушал их покой, будил, тревожил, призывал к активной борьбе с буржуазной идеологией и ее влиянием на советских людей. Не отсюда ли шли упреки в адрес писателя, что он преувеличил опасность ревизионистских тенденций и нездоровых явлений?

Так, А. Дементьев, сказав немало добрых слов об идейной направленности романа В. Кочетова, вместе с тем заявил, что темные «краски здесь явно сгущены»[131], и далее автор «Критических заметок» в основном сосредоточился на этих «сгущениях». Крайне раздраженно писал о «Братьях Ершовых» критик В. Дорофеев, утверждавший, что «В. Кочетов преувеличил и размеры, и глубину влияния ревизионистских идей и больных нигилистических настроений, имевших место в среде нашей художественной интеллигенции»[132]. Один из соавторов авторитетного издания пришел к более широкому обобщению: писатель «преувеличил масштабы ревизионистских настроений в среде нашей интеллигенции»[133] — то есть речь идет уже не только о художественной, но и об интеллигенции вообще.

Наконец, академическая «История русской советской литературы» четко ограничила границы «преувеличения» только средой творческой интеллигенции, но вместе с тем и широко раздвинула эти границы: «Получалось, по роману, что чуть ли не вся художественная интеллигенция после ХХ съезда КПСС впала в растерянность и затронута ревизионистскими настроениями»[134] (курсив мой. — П. С.).

Но так ли все это, если говорить об изображении в романе художественной, а тем более всей интеллигенции? Современная критика давно не вспоминает «Братьев Ершовых», и нынешнему молодому читателю романа может показаться, что В. Кочетов не только «преувеличил масштабы» ревизионистских и нигилистических настроений, но и вообще выдумал всех этих желтолицых «вещуний» и литераторов-«искоренителей».

Давно сказано, что историю не надо ни улучшать, ни ухудшать. В этом отношении наша партийная печать может служить примером, она следует по пути ленинского историзма и научной объективности. Вот что пишут историки-марксисты об интересующем нас периоде:

«Настойчиво, но тактично преодолевалась идеологическая путаница, допускавшаяся некоторыми работниками культуры. Отдельные литераторы не поняли сущности партийной критики культа личности, стали выискивать только ошибки и теневые стороны в строительстве социализма, отрицать необходимость руководящей роли партии в идеологической области. Раздавались голоса против партийности и идейности в науке, литературе и искусстве, против связи их с назревшими задачами социалистического строительства, делались попытки подвергнуть сомнению основной метод советской литературы и искусства — метод социалистического реализма.

Партия провела большую работу среди деятелей науки, литературы, искусства, разъясняя им сущность марксистско-ленинской идеологии»[135].

Согласимся: несостоятельно обвинять писателя в преувеличении опасности таких ошибочных и даже вредных тенденций, на преодоление которых ленинская партия положила немало сил. Среди других деятелей литературы и искусства, оказавших партии серьезную помощь в этой работе, В. Кочетов со своим романом «Братья Ершовы» и публицистикой тех лет был в первых рядах.

Обвинение В. Кочетова в преувеличении отрицательных явлений несправедливо во всех отношениях. Не будем возвращаться к вопросу о праве художника на преувеличение и заострение, когда он хочет сосредоточить внимание общественности на том или ином явлении. Но даже с точки зрения нормативной критики, тщательно взвешивавшей на своих умозрительных весах соотношение положительного и отрицательного в произведениях, В. Кочетов неуязвим. Весь передний план его романа занимают представители ведущего класса нашего общества — Ершовы, причем один из них — рабочий-интеллигент, другой — работник сферы искусства. Идейные позиции Дмитрия и Якова ясны и определенны.

Напомним также, что плечом к плечу с Ершовыми идут инженеры Чибисов и Козакова, артист Гуляев, редактор городской газеты Бусырин, будущий врач Капа Горбачева. После некоторых заблуждений встали на путь верного служения народу художник Козаков и драматург Алексахин. Даже увенчанный лаврами, но отставший от жизни худрук театра пустился вдогонку за Окуневыми-Ершовыми. И все это интеллигенты, и притом не эпизодические лица, а художественно полноценные фигуры, с которыми связаны целые сюжетные линии многопланового романа.

Поговорим и еще об одном интеллигентнейшем человеке — секретаре горкома Горбачеве. Рисуя этот образ, В. Кочетов восстал против постыдного изображения в некоторых произведениях того, да и более позднего времени партийных работников как «заевшихся вельмож», «бюрократов», «бездушных чиновников». Уже тяжело больной, украдкой посасывающий валидол, верный «солдат партии», как характеризуется он в романе, Горбачев до конца остается на своем посту. И весь он — в неустанном труде, в заботах о людях, в думах о своей громадной ответственности перед партией и народом.

Вот наше первое знакомство с этим замечательным человеком, идущим на свой нелегкий пост: «Горбачев шел медленно, ему нездоровилось. Он думал свои трудные секретарские думы. Много сотен тысяч людей в городе. Все хотят хорошей и достаточно оплачиваемой работы, все хотят есть и веселиться — жить той разносторонней, содержательной жизнью, какой достойно это удивительное существо — человек. Нет такого участка в жизни города, за который бы Горбачев прямо или косвенно не отвечал перед партией, перед ними, которые хотят хорошей жизни, хорошего жилья и хорошей еды».

Это, конечно, пока еще только «заявка» на воплощение образа, но дальнейшее повествование показывает, что «заявка» выполнена успешно. Именно таким вдумчивым, чутким, внимательным к людям и выступает вожак коммунистов города Иван Яковлевич Горбачев. Умный, опытный руководитель, он предстает как человек большой культуры, кристальной чистоты, безупречный в личной жизни.

Однако, создавая образ Горбачева, В. Кочетов вступил в полемику не только с очернителями, но и с теми субъективно честными писателями, которые, рисуя образы партийных работников, впадали в дурную идеализацию, вследствие чего вместо живого человека появлялась ходячая добродетель, схема. Такой всеведающий деятель абсолютно непогрешим, никогда и ни в чем не ошибается, не задумываясь, с ходу решает сложнейшие проблемы и вопросы, над которыми иной раз тщетно бьется мысль целого коллектива.

Горбачев не таков. При всех своих достоинствах это человек, которому ничто человеческое не чуждо. Он бывает и не прав, допускает ошибки. Словно предвидя обвинения в свой адрес за преувеличение в романе ревизионистских и других отрицательных тенденций, В. Кочетов, как это ни покажется парадоксальным, возложил недооценку этой опасности именно на плечи первого секретаря горкома. Дмитрий Ершов, Платон Тимофеевич, Чибисов, Бусырин доказывают Горбачеву, что ясно обозначились признаки безответственного критиканства, нигилизма, ревизионистских настроений. Горбачев и сам видит это, но не склонен придавать подобным явлениям серьезного значения.

Поистине, наши недостатки нередко бывают продолжением наших достоинств. Свято веруя в морально-политическое единство советского народа, Горбачев и мысли не допускает, что жалкие крикуны-одиночки способны причинить какой-то вред: «Пошумят, пошумят, да и перестанут, сами поймут свои заблуждения...» И только жестоко пострадав от подлой клеветы одного из таких критиканов, секретарь горкома пересмотрел свои позиции. Прикованный к больничной койке, он снова обратился к трудам Ленина и начал «отчетливо сознавать, что совершал ошибку, недостаточно зорко различая буржуазное влияние...».

Теперь только бы встать, подняться бы на ноги — он, солдат партии Иван Горбачев, готов к решительной борьбе против всех и всяческих поползновений на марксистско-ленинскую идеологию, на завоевания Великого Октября. Но ему уже не суждено было в рядах родной партии бороться с международной реакцией и ее тлетворным влиянием...

Несмотря на такое необычное, я бы даже сказал, смелое решение образа партийного деятеля, наша печать тепло встретила этого героя. «Привлекает в романе, — писала «Правда», — и образ партийного работника, старого коммуниста Горбачева. Это умный, отзывчивый руководитель, человек большого сердца. Горбачев вовсе не застрахован автором от ошибок, наоборот, у него есть ряд недостатков, но он самоотверженно предан партии, народному делу. Он умеет понять свои ошибки, увидеть пробелы в своем кругозоре, в своей работе и готов их исправить.

Горбачев умирает от инфаркта. Сгоревшее от непосильной перегрузки сердце не выдерживает волны гнева, нахлынувшей на него, когда Горбачев увидел, насколько ничтожен и подл Крутилич, которого он считал нужным поддержать, как якобы способного изобретателя»[136].

А теперь еще раз о тех силах, борьба с которыми определяет содержание идейных и нравственных конфликтов произведения.

Не лишено интереса одно наблюдение Ю. Андреева, который, рассматривая вопрос о том, с кем приходится вести борьбу Ершовым и другим положительным героям, писал: «Да, конечно. И с ревизионизмом. Но если не поддаваться гипнозу статей и обсуждений и прочесть роман таким, каков он есть, то придется сказать: а ведь ревизионистов-то там почти и нет, т. е. они присутствуют, но — на ее периферии». И далее: «...надо признать, что Вс. Кочетов в «Братьях Ершовых» не только не преувеличил масштабов ревизионизма, а напротив — преуменьшил их»[137].

Ну по поводу того, что преуменьшил, скажем прямо: это тоже своего рода преувеличение. Однако бесспорно, что наиболее ревностные разносчики ревизионистских идей и обывательских настроений, действительно, пребывают в романе на периферии. Все это персонажи эпизодические, личности мелкие, бесталанные и, как правило, безымянные.

Лишь в одной сцене мелькнул и канул в небытие тот ничтожный студентик, который поет с нотных листов «Голоса Америки» и «Свободной Европы». В жизни этот молодчик пока еще ничего не сделал и вряд ли чего-нибудь сделает, если не пересмотрит своих гнилых взглядов. О заезжем драматурге, «просвещающем» худрука зарубежной антисоветчиной, в романе говорится, что «у него не было своей темы, своих идей... он служил и тому и другому попеременно, и выбор, чему служить сегодня, зависел от того, что было ему выгодно в данный момент». Фамилию художницы-«вещуньи», объявившей себя «совестью народа», народ и слыхать не слыхивал, а ее творений и видеть не видывал. Такая же участь суждена и «злому», «въедливому» литератору. В крупном промышленном и культурном центре, куда он изволил прибыть, имя его никому не известно, а его книжку очерков «Нужные мысли» без насилия над собой невозможно читать, потому что «писал он глубокомысленно, многозначительно, но до крайности скучно и неинтересно».

И этот очеркист, и драматург, и художница потому в романе и безымянны, что не имеют в литературе и искусстве сколь-нибудь значительного имени. Все они злые, раздраженные, с непомерно раздутым самомнением и склонны обвинять в своих житейских и творческих незадачах кого угодно, только не себя. Любого из них легко представить в положении тех бегунов-отщепенцев, которых на буржуазном Западе ныне именуют «диссидентами», для начала поднимают на щит как «гениев», якобы «затертых», «затравленных» в родной стране, а потом, выжав из них все антисоветские соки, выбрасывают на помойку. Эпизодичность, подчеркнутая безымянность, немногочисленность подобных сатирически изображенных персонажей романа имеет глубокий смысл. Этими жизненно и художественно оправданными приемами писатель дает понять эпизодический, временный, преходящий характер отрицательных, нигилистических настроений и незначительность круга их носителей. А вместе с тем прямо или косвенно это свидетельствует о непричастности к ревизионистско-обывательской суете всех подлинно талантливых, творчески состоятельных деятелей литературы и искусства, имена которых партия и народ хорошо знают, произведения которых ценят и заслугам которых отдают должное.

Безымянные подвижники сомнительных «‹пересмотров» и «переоценок» прозябают в душном, затхлом мирке групповщины, мелочных дрязг и склок. Безмерно далеки они от радостей, забот и тревог трудового народа. В мутном окружении «желтолицей вещуньи» Томашук чувствовал себя превосходно, «но, едва выходил из ее квартиры на московские улицы, едва оказывался в иных кругах, настроение его падало. Люди работали, люди уезжали на целину, люди поднимались в воздух на каких-то чудесных новых реактивных самолетах — у всех было забот, хлопот хоть отбавляй, и забот, хлопот совсем иного толка, чем заботы и хлопоты вещуньи с ее окружением. От противоположных суждений и мнений Томашука кидало из холода в жар, из жара в холод».

На фоне кипучей, деятельной жизни народа кучка жалких болтунов из «салона» незадачливой «прорицательницы», разные критиканы и разносчики чуждых нам идей выглядят в романе еще ничтожней.

Из персонажей, подверженных влиянию «модных» течений, несовместимых с главной линией развития советского искусства, Томашук — наиболее заметная фигура как по месту, отведенному ему в романе, так и по художественному исполнению. Демагогически спекулируя на возросшем культурном уровне народа, Томашук берет на себя смелость утверждать, что современный зритель «устал» от пафоса революционной драматургии, что ему «надоели» производственные и трудовые темы, что ныне подай ем нечто «острокритическое», «разоблачительное», либо «интим» и мелодраму.

В театре Томашук ведет себя агрессивно, нахраписто, но в глубине души он трус — недаром его бросает то в жар, то в холод. А если он и отважился выступить в газете с ревизионистской статейкой, так это, говоря словами одного из горьковских героев, он от страха до бесстрашия дошел. От страха за свое положение в театре, где при попустительстве почившего на лаврах худрука Томашук до поры до времени хозяйничал. Он-то полагал, что, «развенчивая» социалистический реализм, попадет в ногу с временем и тем поправит свое пошатнувшееся положение в театре, но жестоко просчитался. Конечно же, не затрапезные провинциалы томашуки (именно провинциалы в давнем смысле этого слова) задавали тон в отступлениях от принципов социалистического искусства. Рассказывая о поездках в разное время Томашука, Якова Ершова, Орлеанцева в столицу, писатель не скрывает, что в небольших кружках еще не изжитой до конца групповщины наблюдались и растерянность, и критиканство, и ожидание каких-то туманных «перемен». Но в абсолютном большинстве творческая интеллигенция осталась непоколебима в своей верности партии, народу, идеалам коммунизма. Искренне заблуждавшиеся деятели культуры освобождались от путаницы в своих идейно-творческих позициях и выходили на правильный путь. В этом им помогали партийные организации, более опытные, идейно-закаленные художники, наконец, народ — верховный судия и «потребитель» художественных ценностей.

Все это показано в романе, а вместе с тем показано и то, с какой решительностью в самой творческой среде был дан отпор наиболее зарвавшимся пропагандистам чуждых взглядов и настроений. С язвительной иронией автор рассказывает, что после одного из бурных собраний «художница-вещунья» впала в состояние «полной прострации» и теперь день и ночь стенала, взывая к справедливости и жалости. Мрачный литератор, призывавший к всеобщему «разоблачению», пошумев, погремев в свое время, предпочел тихо исчезнуть в дальних лесных краях — и ни слуху, ни духу о нем не было. Как на театральном поприще, так и в своих «теоретических» упражнениях остался у разбитого корыта Томашук.

О том, что не было оснований преувеличивать опасность ревизионистско-нигилистических настроений отдельных интеллигентов, но нельзя было и преуменьшать эту опасность, верно говорит в романе Чибисов: «Не в том дело, что томашуки способны нас вспять повернуть. На это уже никто не способен, нет таких сил в мире. А в том дело, что медленнее едем, приходится все время палки из колес вытаскивать, которые томашуки вставляют».

В годы, когда писались «Братья Ершовы», В. Кочетов был главным редактором «Литературной газеты». Поток писем трудящихся в редакцию газеты, бурные читательские и зрительские конференции, в которых доводилось участвовать, доверительные беседы с людьми во время частых поездок писателя по стране — все свидетельствовало о высоком уровне культуры трудящихся масс, о кровной заинтересованности рабочих, крестьян, интеллигенции в развитии нашей литературы и искусства на путях ленинской партийности и народности. Об этом В. Кочетов не раз писал в своих литературно-публицистических статьях. Эти процессы широко показаны и в романе «Братья Ершовы».

Разговор о судьбах советского искусства как одной из форм идеологии ведется на страницах романа не в узкоцеховом, а в широком плане, захватывая людей самых различных профессий и общественного положения. Кое-кому это тоже показалось неким «преувеличением», «публицистикой», идущей во вред художественным достоинствам произведения. Так, критик В. Дорофеев писал, что, пока Ершовы, Горбачевы и другие положительные герои, «в быту, семейном кругу, у доменной печи, у блюминга», — тут все в порядке, тут «мы их видим и ощущаем как живых людей. Но вот по воле автора они превратились в рупоры его рассуждений о литературе, о живописи, о театре, говорят и поступают так, как им предписал автор, — и ощущение живого человека исчезло»[138] (курсив мой. — П. С.).

Сквозь всю эту «заботу» о художественности образов отчетливо просвечивает снобистская мысль: пусть-де Ершовы и Горбачевы занимаются своими семейными и личными делами, стоят на вахтах у доменных печей, управляют прокатными станами, заседают в своих партийных комитетах и не лезут туда, куда их не просят, где они менее всего компетентны, вследствие чего говорить за них приходится самому автору.

Опровергать снобистское недоверие критика к духовным запросам и интересам народа нет необходимости. Но вот о том, что В. Кочетов якобы превращал своих положительных героев в «рупоры», то есть, нарушая логику развития характеров, «навязывал» им свои мысли и рассуждения, — об этом стоит поговорить обстоятельней. Ведь даже такой, более эстетически чуткий критик, как М. Кузнецов, добавив к «Братьям Ершовым» роман В. Кочетова «Секретарь обкома», утверждал, что положительные персонажи вообще интересуют писателя «главным образом как рупоры идей»[139]. К сожалению, это мнение не рассеяно и поныне.

Если положить рядом роман «Братья Ершовы» и книгу литературно-публицистических статей В. Кочетова «Кому отдано сердце», то, листая их, легко обнаружить, что некоторые герои романа порой действительно высказывают о литературе и искусстве мысли, близкие к тем, которые высказывал писатель в своих статьях. Но что же удивительного в том, что думы художника, хорошо знавшего жизнь, совпадают с думами народа? Было бы весьма печально, если бы все было наоборот, — печально прежде всего для писателя, а в какой-то мере и для народа, которому дорог каждый талантливый художник, выражающий его интересы и взгляды.

«Рупорами», резонерами персонажи становятся тогда, когда они, не имея своего индивидуального лица, характера, своей судьбы, только произносят речи, продиктованные им автором. Если же какие-то идеи и мысли, дорогие сердцу художника, высказываются устами ярко очерченного героя, для которого эти идеи и мысли органичны, вытекают из его характера, то в этом случае не следует спешить с обвинениями в адрес писателя за превращение героя в «рупор» собственных идей.

Бывает, конечно, и так, что даже художественно состоятельный персонаж вдруг заговорит «по-авторски», вопреки своей внутренней сущности. Но этих «вдруг» в романе В. Кочетова не обнаружишь. Здесь каждый герой мыслит и высказывается на уровне своей культуры, своего кругозора, говорит своим языком. Для начала приведу один, казалось бы, «проходной», но в плане нашего разговора примечательный разговор.

Гуляев, вживаясь в образ Окунева-старшего, даже дома расхаживает в рабочей спецовке. Тетка братьев Ершовых Устиновна, заметив эту «причуду» соседа по квартире, спрашивает Платона Тимофеевича:

«— Артист-то — что, не на завод ли поступил? В рабочей куртке по комнате ходит да в кепке.

— Они народ чудной, — ответил Платон Тимофеевич. — У них творческая лаборатория. Соображаешь?

— Не больно».

Видите: не получается из Устиновны «рупор». А ведь старуха-то замечательная, здравомыслящая, занимающая в семействе Ершовых примерно такое же место, какое Агафья Карповна занимает в доме Журбиных. Годы Устиновны не те, да и грамотешка не та, чтобы «соображать» о «творческих лабораториях».

Писатель тонко чувствует, кто из его героев, в связи с чем и как именно может высказаться по тому или иному вопросу, связанному с литературой и искусством.

Вот Платон Тимофеевич присутствует на премьере спектакля о семье Окуневых. Великолепная игра Гуляева, с новой силой воскресившего в памяти Ершова образ его мужественного и непреклонного в борьбе отца — Тимофея Игнатовича, потрясла «отставного» обер-мастера. После премьеры, состоявшейся в годовщину Октября, Платон Тимофеевич, совсем уже было смирившийся с участью преждевременного пенсионера, волнуясь, горячо говорит Гуляеву: «Ты знаешь, что со мной сделал? Ты мне полную мою силу вернул, вот что... Я чугун, чугун выплавлять обязан! Я здоровый, крепкий, я умею его выплавлять. Праздники пройдут, ставлю вопрос ребром — мое место в цеху, нигде больше. И все из-за тебя, такой ты мне пример, Львович, подал, просто словами не объясню».

О чем здесь заговорил Платон Тимофеевич? В сущности, о важнейшей проблеме марксистской эстетики — о действенности искусства. Будь Платон Ершов «рупором» — он непременно нашел бы те «слова», которых ему не хватает, чтобы выразить свое состояние после премьеры. Сказал бы, к примеру, так: «Велика вдохновляющая, мобилизующая сила подлинного произведения искусства ит. п.». Но нет, мастер-доменщик, воодушевленный мастером сцены, говорит по-своему, по-рабочему, языком кадрового металлурга, не искушенного в дебатах по искусству.

Больше всего упреков за то, что он берет на себя слишком много, рассуждая о литературе, и о живописи, и о театре, было в адрес Дмитрия Ершова. Да ничего подобного нет и не было даже в первопубликации романа, а если бы и было, то тоже не велика беда — перед нами же рабочий-интеллигент. Счет в нескромности и «всезнайстве», предъявлявшийся Дмитрию, тоже результат, говоря языком Ю. Андреева, «гипноза» от излишнего накала страстей в ходе полемики по роману. На деле же молчаливый Дмитрий очень сдержан в своих высказываниях по вопросам искусства, но то, что говорит он, — заслуживает самого серьезного внимания.

В романе немало сказано о портрете Дмитрия, который пишет Виталий Козаков. Много думает над своей работой сам художник, дельные советы ему дают жена Искра Васильевна и широко образованный Гуляев; «большой шум» вызвал портрет на областной художественной выставке, его хвалили и ругали в печати. Но сам-то Дмитрий во всем этом не принимает никакого участия. Он даже и не подозревал, что пишется его портрет: наотрез отказался позировать, когда Козаков начал было делать с него первые эскизные наброски, и вся работа художника шла втайне от «натуры». Когда же Дмитрий прослышал, что его портрет представлен на выставке, он был крайне недоволен, однако все-таки сходил посмотреть на свое изображение.

К удивлению самого героя, портрет взволновал его: «Неужели он такой, неужели люди видят его таким?» И далее несобственно-прямой речью разъясняется: «Будто не себя он видит, а кого-то другого, который лучше его, чище, цельней. До чего же хотелось быть именно таким!»

Значит, что же: выходит, правы были заезжий литератор и Томашук, которые усмотрели в этом портрете «лакировку» и «воспевательство»? Никоим образом. Козаков достиг в этой работе той большой правды, которая в портретном искусстве неизмеримо выше самого дотошного правдоподобия. Художник понял и раскрыл внутреннюю сущность характера, выявил в нем и такие черты, о которых, судя по всему, не догадывался и сам носитель этих черт. Потому и сказано: «познай самого себя», что дело это не столь уж простое.

Все эти вопросы принципиально важные в искусстве, но решаются они в романе художественными средствами, не имеющими никакого отношения к превращению героя в «рупор» авторских идей.

А теперь обратимся к одному разговору об искусстве, в котором Дмитрий принимает активное участие.

Дело происходит в «мазанке» Ершовых, где, кроме Платона и Якова, в гостях у Дмитрия и Лели (как бы случайно, но внутренне глубоко мотивированно) оказались Гуляев и Козаков. Художник принес с собой альбом, в котором помимо его собственных рисунков и эскизов были фотокопии работ абстракционистов и сюрреалистов. С изумлением рассматривают Ершовы образцы этих «творений», коим Гуляев тут же дал беспощадную оценку как безответственным поделкам, стоящим за пределами искусства.

Естественно, возник вопрос: а как и почему появляются подобные страховидные полотна и скульптуры? Ссылаясь на свой спор с одним из зарубежных защитников абстракционизма, Козаков рассказывает: он, этот модернист, утверждал, что есть два пути отображения действительности: один путь — приближения к ней, он ведет-де к натурализму, к фотографии, другой путь — отдаления от нее, это, мол, путь неограниченных возможностей, тут художник ничем не скован, он предельно свободен.

«— Вот и получаются такие штуки на пути отдаления от действительности, — заметил Гуляев.

— А когда об этом спорят‚— поинтересовался Дмитрий, — у народа спрашивают, чего народ хочет, что ему нравится, что он принимает, а чего нет?»

Так завязывается простой, вполне понятный и вместе с тем глубоко содержательный разговор об интересах и художественных взглядах народа, о его идеалах.

«— Вот и будьте любезны, гражданин художник и гражданин писатель, соответствовать этим взглядам и идеалам», — со свойственной ему прямотой заключает Дмитрий.

Вряд ли кто будет отрицать, что в этой сцене Дмитрий Ершов если и выступает «рупором», то рупором трудового народа, а это герою можно поставить только в заслугу, тем более что и говорит он на языке масс.

Что-то не заметно авторского произвола в отражении взглядов на искусство и других положительных героев романа. Невозможно поставить под сомнение право Капы Горбачевой с ее высокими представлениями о любви на высмеивание неомещанских спектаклей и фильмов с изображением бескрылой, пошловатой любви и разных «неравных браков», продиктованных меркантильным интересом. Невозможно отрицать и известную компетентность Искры Козаковой в импрессионизме или натурализме, поскольку еще не так давно ее муж переболел подражанием то одному, то другому из этих направлений. В московской квартире Козаковых и после их отъезда продолжает пылиться огромное полотно с изображением «голой тетки», написанной Виталием с натуры в самых правоверных традициях натурализма. Эту обнаженную «тетку», развалившуюся на медвежьей шкуре, Искра Васильевна ненавидит до слез, а сплавить ее не может: никто не покупает и не берет даром.

Кстати сказать, Искра Козакова, эта «металлургесса», «чугунная женщина», как в шутку называет ее Гуляев, втайне пишет стихи — «чисто женские», но неплохие; во всяком случае они понравились взыскательному артисту, когда по его настоятельной просьбе она, смущаясь, прочитала ему несколько своих «стишков». Так почему же женщина-инженер с поэтическим чутьем и тонким художественным вкусом, не первый год живущая с профессиональным живописцем, в доме которого постоянно толпились друзья-художники и до хрипоты спорили о разных направлениях современного искусства, не может иметь и высказать свое мнение об импрессионизме, натурализме, абстракционизме и других «измах» буржуазного Запада?

Еще меньше оснований для каких-либо разговоров о «рупорообразности» героев романа, когда речь заходит о работниках литературы и искусства, твердо стоящих на позициях партийности и народности. Здесь прежде всего надо сказать о Гуляеве.

Убийственно саркастичен Гуляев в критике постановок Томашука, рассчитанных на вкус обывателей и озлобленных критиканов. Схватывается старый актер и с авторитетным худруком, который остановился на достижениях советского театра 20-х годов и решил, что на этом все и закончилось. Подлинным наследником завоеваний революционного театра той эпохи выступает именно Гуляев, но выступает он с позиций дальнейшего развития славных традиций, заложенных советской театральной классикой. Вместе с Яковом Ершовым Гуляев возглавил борьбу лучших людей коллектива театра за репертуар, отвечающий духовным запросам советских людей.

Басовитый, покоряющий голос широко образованного старого актера мы постоянно слышим не только в коллективе театра, но и в горячих спорах и задушевных беседах с менее опытными коллегами и творческой молодежью. Гуляев учит несколько беспечного в вопросах мировоззрения Виталия Козакова классовому подходу к явлениям искусства и самой действительности, сосредоточивает внимание художника на обострении идеологической борьбы в современном мире, направляет творчество своего молодого друга на путь верного служения народу.

Прослышав, что «въедливый» литератор пренебрежительно фыркал на лучшие работы Козакова как на «воспевательство», чем снова поверг мятущегося художника в смущение, Гуляев говорит: «Болтун твой приезжий литератор, форменный болтун!.. Что значит воспевательство? Ну а если и воспевательство — это, по-твоему, порок? Художники всех времен воспевали красоту. Художники всех времен воспевали свое время, свое общество. Свой класс, наконец! Кто же нам с тобой запретит воспевать наш класс!.. Воспевай, Виталий! Воспевай народ, подвиг народа. Ты не ошибешься».

Горький упрек бросает Гуляев тем мастерам искусств, которые начинают «ошибаться в масштабах» и потрафлять меньшинству — обывателю. Начинаем забывать о тех, говорит Гуляев, кто строит каскады гидростанций, осваивает целину, добывает уголь, выплавляет металл, строит самолеты и автомобили, пашет землю. А «им-то надобно такое, чтобы сил прибавлялось, чтобы подымало, вело, чтобы помогало в больших, красивых делах».

Вот уже не в своем «цеху» работников искусства, а в беседе с честной, но запутавшейся женщиной, которую некий эгоист в оправдание своих подлостей уверял, что не только идеальных, но и просто хороших и цельных людей не было и нет, Гуляев убедительно опровергает эту ложь и, не убоявшись критиков, громивших в это время «идеального героя», утверждает и такого героя в искусстве. «Должен быть такой герой, который бы служил идеалом для людей, на которого бы люди хотели походить, которому бы подражали, — говорит Гуляев. — Должен. Тем более что таких героев среди нас тысячи и миллионы. Видеть их надо, видеть. И выдумывать даже не придется».

Утверждая идеал, беспартийный Гуляев выступает как подлинно партийный художник. Июньский (1983) Пленум ЦК КПСС еще раз напомнил деятелям литературы и искусства, что «человек, особенно молодой, нуждается в идеале, воплощающем благородство жизненных целей, идейную убежденность, трудолюбие и мужество. И таких героев не надо выдумывать, они рядом с нами»[140].

Приведенные выше высказывания Гуляева о герое литературы и искусства, которого требует время, — прямо в духе того, что писал В. Кочетов в своих литературно-публицистических статьях, отстаивая проблему положительного героя как центральную проблему социалистического реализма, призывая воспевать человека труда, достойно восславить подвиг народа.

Значит, хоть один «рупор» да есть? Нет. Перед нами широко распространенный в литературе способ передачи наиболее близких и дорогих писателю идей, мыслей и настроений герою, воссозданному с особой симпатией и любовью. «Рупор» — это схема, ходячий постулат. А Гуляев — личность, истинно народный художник, одна из самых ярких индивидуальностей романа. Эстетические взгляды артиста обусловлены характером его дарования. Даже утверждение «идеального героя» полностью соответствует натуре Гуляева: ведь он привык играть и хочет играть на сцене «гигантов духа»!

Другой герой романа говорит: «Вопросы души запускать нельзя. Их всегда оттачивать надо. Главный оселок для этих вопросов — искусство и литература. Ни через что так до души человеческой не доберешься, как через книгу, через спектакль, через полотно живописи. С помощью этих могучих рычагов душу можно поворачивать и к добру, и к злу. Наша с вами задача заключается в том, чтобы поворачивать ее к добру и противостоять поворотам к злу. Следовательно, вот какими эти рычаги должны быть».

Снова высказываются идеи, которые не уставал утверждать В. Кочетов-публицист. Принадлежат приведенные слова старому революционному писателю, убеждающему редактора городской газеты Бусырина больше уделять внимания на ее страницах вопросам литературы и искусства. А что же иное мог сказать и должен сказать народный писатель, который с первых дней Советской власти всем своим творчеством «боролся за новую душу человека — за душу, свободную от черных и злых пороков капитализма»?

Принципиальное значение имеют сцены, в которых среди работников искусства появляется Горбачев. Зарубежные борзописцы и радиокликуши неустанно трубили и продолжают трубить о «диктате» нашей партии в области литературы и искусства, о «декретировании сверху» социалистического реализма. Образ Горбачева — художественное опровержение этой злобной клеветы.

Первый секретарь горкома крупного промышленного и культурного центра менее всего склонен к «диктату», поучениям и навязыванию своих взглядов и вкусов. В беседах с деятелями искусства он чуток, доброжелателен, сдержан на всякие «оргвыводы» даже при оценке произведений, которые ему не по душе. Он умеет своевременно поддержать все действительно ценное, талантливое, истинно народное, но у него и помыслов нет учинять какие-то «проработки» и «разносы» за отдельные творческие неудачи и просчеты. Однако при всей своей доброжелательности и широте взглядов Горбачев не склонен мириться с безыдейностью. Он убежденно доказывает, что большое искусство — это всегда результат неразрывного единства идейности и художественности.

Вот на открытии областной художественной выставки, рассматривая портрет Дмитрия Ершова, Горбачев от души поздравляет Козакова с крупной творческой победой: «Глубоко человечную и глубоко идейную вещь вы создали». Вокруг них понемногу начала скапливаться толпа: художники, искусствоведы, журналисты — всем было интересно послушать секретаря горкома. Были и такие, которые думали: «Вот примется сейчас давать директивы. А что сам-то в живописи понимает? Тоже ценитель! Занимался бы промфинпланом».

Вопреки усмешечкам скептиков секретарь горкома оказался необычайно интересным собеседником и по вопросам живописи. Да, он тоже решительный противник такой «идейности» в искусстве, когда идея предстает «в виде голого, устрашающего скелета». Свежо, интересно, доказательно говорит Горбачев об идейном содержании не только тематических картин и портретов, но и пейзажной живописи. С тонким художественным чутьем раскрывает он идейность великих пейзажистов прошлого, которые, воспевая красоту русской природы, пробуждают в нас чувство патриотизма, преданности и любви к великой, могучей, прекрасной Родине.

Скептики были посрамлены. Оказывается, секретарь горкома болеет душой не только за выполнение промфинплана, ему далеко не безразлично и то, что и как творят мастера искусства. «Директивы» он давать не намерен, но воспитывать художников в духе коммунистической идейности считает своим партийным долгом. Поэтому закономерно, что именно Горбачеву «перепоручаются» такие раздумья: «Болтуны появились, прожектеры. Какие-то чудаки принялись восклицать о свободе искусства от какой-либо ответственности.... Неужели же они думают, что искусство, «освобожденное» от руководства партии, способно существовать «само собою», что на него не начнет охоту буржуазная идеология?»

Все приведенные мысли, раздумья и высказывания героев романа по вопросам литературы и искусства, взятые вместе, складываются в стройную систему эстетических взглядов, действительно близких к взглядам и позициям автора. И тем не менее критики, упрекавшие В. Кочетова в том, что он превращает героев в «рупоры» собственных идей, совершенно неправы. Они не поняли замысла писателя.

В. Кочетов не создал да и не претендовал на создание «своей» эстетики, он только твердо и последовательно отстаивал основные принципы марксистско-ленинской эстетики. И когда герои его романа — каждый по-своему и на своем языке — высказываются в том же духе, то это вовсе не означает, что писатель использует их в своих «пропагандистских» целях.

Уже в середине века В. Кочетов ясно видел, что с ростом образованности и культуры советских людей марксистско-ленинская эстетика все явственней становится общенародной эстетикой. Основополагающие принципы этой эстетики овладели сознанием не только творческой интеллигенции, но и широких трудящихся масс при изучении трудов Ленина и программных документов партии по вопросам идеологии, литературы и искусства.

Ко времени создания «Братьев Ершовых» передовые художественные взгляды и вкусы советского народа уже десятилетиями формировались самим революционным искусством и литературой — произведениями Горького и Маяковского, Серафимовича и Фурманова, А. Толстого и Шолохова, Фадеева и Н. Островского, Федина и Леонова и других выдающихся представителей социалистического реализма. В кинотеатрах страны миллионы людей, затаив дыхание, следили за каждым шагом гения пролетарской революции в исторические дни Великого Октября. С захватывающим интересом наблюдали благодарные зрители за судьбой бесстрашного Чапаева, богатырей-матросов из Кронштадта, рабочего-большевика Максима, ученого-революционера Полежаева, народной депутатки Соколовой, секретаря райкома партии, ставшего отважным и находчивым руководителем партизанского отряда. В осадном Ленинграде, потрясая людей, измученных кровопролитными боями, нечеловеческим трудом, голодом и холодом, гремела Седьмая симфония Шостаковича и вдохновляла на новые боевые и трудовые подвиги. Символами величия и непобедимости советского народа высятся в Москве — изваяние Рабочего и Колхозницы, а в Берлине — Воина-Освободителя...

Так что же удивительного в том, что, уже имея и всем сердцем принимая такую литературу и такое искусство, герои кочетовского романа голосуют за продолжение славных традиций и решительно отвергают наплевательско-критиканское «искусство» разных томашуков, «вещуний» и «заезжих литераторов», подпевающих зарубежным разносчикам идеологии буржуазного мира. Всяким ревизионистско-нигилистическим потугам в области литературы и искусства и сомнительным «творениям» вынес приговор сам народ — вот в чем суть вторжения Ершовых, Горбачевых, Козаковых, Чибисова и других героев в дискуссии и споры по якобы «недоступным» для них «тайнам» художественного творчества. Все это и придает суровому, драматически напряженному роману глубинный, народный оптимизм.

Потерпел сокрушительное поражение и, казалось бы, совершенно неуязвимый Орлеанцев, который не чета всем этим припадочным «вещуньям» и трусоватым томашукам, — настолько он умен, крепок и оборотист.

Орлеанцев не имеет прямого отношения к литературе, он только пописывает и время от времени печатает публицистические статьи вроде своих «Записок инженера». Но он имеет самое непосредственное отношение к идейной борьбе. А главное — он скрытый организатор всех столкновений и конфликтов, возникающих с его появлением на металлургическом заводе. Зарождаясь как нравственные, конфликты, вызванные злой волей Орлеанцева, неизбежно перерастают в производственно-общественные, социальные, а в условиях острой идейной борьбы и в идеологические.

Кое-кто из критиков недоумевал: как могло случиться, что умный, образованный, волевой человек, неплохо воевавший на Отечественной войне, затем занимавший высокие посты в министерстве, скатился до интриганства и пошлого шантажа? Писатель, говорили, недостаточно мотивировал это перерождение. Почему же недостаточно? Из романа все ясно. Ясно, но не так все просто.

С юных лет Орлеанцев стремился к тому, «чтобы всегда быть первым». И в школе, и в вузе о нем говорили: «Наша гордость». После окончания института его взяли в наркомат, с началом войны по мобилизации оказался на фронте. И здесь стремился быть «всюду первым, только первым, преодолевая все: страх, усталость, любые невзгоды». Начал с огневого взвода лейтенантом, а завершал поход подполковником в артиллерийском управлении штаба фронта — «весь в орденах». После войны вернулся в наркомат, ставший министерством. «И здесь он круто пошагал в гору. Перед ним открывались большие перспективы. Вот-вот должен был стать начальником одного из главных управлений. А там?.. Там недалеко и до министерского кабинета, и... Даже дух захватывало от дальнейших возможностей».

Что ж, стремление быть первым, идти впереди — очень хорошее качество, если оно продиктовано желанием сделать для народа как можно больше и как можно лучше. Но у Орлеанцева стремление к первенству со школьных лет диктовалось только честолюбием, желанием всегда быть на виду, блистать и удивлять. С годами он уверовал в свою исключительность, честолюбие переросло в жажду власти, в холодный, расчетливый карьеризм. А все это стимулы при социализме ненадежные, рано или поздно, будь ты даже «сверхчеловеком», споткнешься. И Орлеанцев споткнулся — казалось бы, случайно, но закономерно. Не откройся людям его моральная нечистоплотность — открылось бы что-нибудь другое в облике этого человека.

Пониженный в должности, скомпрометированный так, что грозила утрата партбилета, Орлеанцев с его железной выдержкой и энергией решил начать все сначала. Он покидает столицу и едет на крупный металлургический завод Юга, полагая, что отличиться, показать себя сумеет — на периферии, по его мнению, это не столь уж трудно. «А уж когда будут новые заслуги, можно возвратиться к пенатам и лаврам на новой, так сказать, основе». На заводе рассчитывал стать начальником доменного или мартеновского цеха, на худой конец обер-мастером в доменном — почетное место в металлургии. Но Чибисов вполне резонно предложил для начала поработать инженером на участке — ведь производственного-то опыта Орлеанцев не имел. Чибисова поддержал и Горбачев, когда бывший министерский деятель пришел к нему с жалобой на «чудака-директора».

Ну что ж, «не хотели добром, будет иначе», — решил Орлеанцев. Он не только умен, но и мстителен. Так начинается глухая, скрытая, тщательно замаскированная борьба Орлеанцева против тех, кто, как ему кажется, встал на его пути к благословенным «пенатам» и желанным «лаврам». В результате его тончайших хитросплетений, интриг и махинаций отправлен на пенсию Платон Ершов; поставлено под сомнение новаторство инженера Козаковой; честная, но слабовольная секретарша директора Ушакова изгнана с работы и слегла в постель от тяжелого заболевания; сам директор завода не только на страницах областной газеты, но и одного из центральных журналов скомпрометирован как злейший враг всего нового, передового.

Сколько было упреков писателю за то, что в его романе царит «по преимуществу «плохая погода», сколько нареканий за то, что его «хорошие герои» так долго не могут разоблачить и вышвырнуть вон с завода одного «плохого» и двух его прихвостней! Да ведь потому до времени и не могут, что перед ними не заурядный карьерист, на лбу которого так и горит клеймо негодяя, а человек с ленточками двух ранений на войне, с орденами и медалями во всю грудь, человек умный, знающий, способный, работящий.

В романе неоднократно подчеркивается: «Знал он многое и многое умел». Временно устроившись в отделе главного механика завода, Орлеанцев так составил одну очень важную бумагу, что руководитель отдела, вызывая к себе по одному своих инженеров и показывая эту бумагу, только ахал и разводил руками. «Вот это, брат ты мой, голова! — говорил он. — Не голова, а головища! Вот что значит министерская школа».

Многое зная, Орлеанцев к тому же умеет показать себя и свою эрудицию: «Жесты его были широки, мысли крупны, государственны». Даже внешний облик этого человека производил впечатление: умные, усталые глаза, преждевременная седина, спокойная, основательная осанка человека, уверенного в том, что все будет так, как надо ему, что иначе просто и быть не может. Молодые инженеры были в восторге от нового сослуживца, тем более что он не скупился на щедрые застолья.

Благодаря своим покровителям в министерстве и собственным интригам, Орлеанцев вскоре становится заместителем главного инженера завода. И снова о нем самые добрые слухи: не дает покоя руководству, предложил много разных улучшений, в каждом деле разбирается досконально, умеет помочь быстро, оперативно, поддерживает всякую ценную инициативу. Даже Чибисов, питающий к этому человеку глубокую антипатию, после одного из ответственных производственных совещаний вынужден признать: «Хорошо выступил... Орлеанцев. Он развернул целую программу улучшения работы доменного цеха... Молодец, молодец Орлеанцев».

Правда, программа «молодца» во многом напоминала Чибисову содержание докладной записки инженера Козаковой, поданной на его имя задолго до этого совещания. Но Чибисову еще неизвестно, что докладная Козаковой уже побывала в руках нового заместителя главного инженера, который, прочитав ее, тоже про себя говорил: «Молодец, молодец, Козакова!»

Конечно, Орлеанцеву с его знаниями не занимать технических идей, но он не побрезгует и чужими, с блеском переработав их на свой лад. Более того, он настолько «щедр», что «передарит» идеи Козаковой своему ставленнику Воробейному, заменившему Платона Тимофеевича на посту обер-мастера доменного цеха. Точно так же он великодушно «передарит» Крутиличу идею Козаковой по охлаждению кабины вагона-весов. С чего бы такая щедрость в одаривании чужими технологическими идеями и изобретениями? А чтобы скомпрометировать неугодных ему, Орлеанцеву, людей и расставить на ключевых местах своих, нужных.

Девиз Орлеанцева: «Не имей сто друзей, а имей сто нужных людей, и ты могущественен»; при этом имеются в виду «нужные люди» не только во влиятельных кругах. Орлеанцев умеет делать нужных ему людей даже из таких ничтожеств, как озлобленный псевдоизобретатель Крутилич или амнистированный предатель Родины Воробейный, которые становятся послушными орудиями своего «босса» в его борьбе против Чибисова, Ершовых, Горбачева и других. Невольными пособниками «многорукого» дельца становятся даже субъективно честные, но слабовольные или неопытные люди, как это случилось с секретаршей директора Зоей Ушаковой и молодым журналистом из редакции областной газеты.

Ко всем прочим качествам Орлеанцева надо добавить и то, что он незаурядный лицедей. Как он здорово разыграл перед Зоей Петровной, ставшей его любовницей, сцену своей якобы неизбежной погибели, если она не выдаст ему задним числом одну, будто бы ничего не значащую, расписочку! Но расписочка-то была из тех, в свете которой Чибисов снова(в какой уж раз!) выглядел злостным зажимщиком изобретателей и рационализаторов, а Орлеанцев выступал в ореоле их защитников и покровителей. На основе злосчастной расписки и подложной документации (и подлогом не погнушался «великий» Орлеанцев!) автор ценного рационализаторского предложения Козакова заподозрена в плагиате, а истинный плагиатор Крутилич ходит в роли автора этого предложения. Тот самый Крутилич, который изобретает всякую чепуху, вроде «нового» образца застежки-«молнии» и комбайна для уборки... редиса в парниках.

За какие-нибудь год — полтора Орлеанцев успеет причинить немало зла хорошим, честным людям, а его пособник, озлобленный клеветник и склочник Крутилич, явится если не прямым, то косвенным виновником преждевременной смерти замечательного большевика Ивана Горбачева.

Так кто же он такой, Константин Романович Орлеанцев? Какова социальная сущность этого персонажа, написанного, по образному выражению А. Дымшица, «раскаленным пером»?

Он очень сложен, этот Орлеанцев. Недаром сам он проповедует: «Идеальных людей не существует. Каждый из нас одной стороной хорош, другой стороной непременно плох». Ему возражают: «Не может быть, чтобы все были двухсторонние». Да, да, уверенно отвечает Орлеанцев, — «все двух-, трех-, пяти- и еще более сторонние. И чем этих сторон больше, тем богаче натура, тем она интереснее».

Орлеанцев судит о богатстве человеческой натуры со своей колокольни. Сложность сложности рознь. Есть сложность таких безграничных личностей, как Пушкин, Толстой и Ленин, и есть сложность мещанского строя души, о которой М. Горький писал:

«Люди очень сложны, и, к сожалению, многие уверены, что это украшает их. Но сложность — это пестрота, конечно, очень удобная в целях приспособления к любой данной обстановке, — в целях «мимикрии».

Сложность — печальный и уродливый результат крайней раздробленности «души» бытовыми условиями мещанского общества, непрерывной, мелочной борьбой за выгодное и спокойное место в жизни»[141].

Вероятно, Орлеанцев этих слов Горького никогда не слышал, иначе он не гордился бы своей мещанской «сложностью» с ее пестротой, подменяющей подлинное духовное богатство. Родившись лет за пять до революции и формируясь как личность в годы борьбы за социализм, Орлеанцев, в отличие от миллионов своих сверстников, вырос, да так и остался мещанином, индивидуалистом до мозга костей. Он такой же обыватель, как и Шувалова, но покрупней, помасштабней. В отличие от «блистательной» Серафимы Антоновны, довольствующейся достигнутым, Константин Романович неудержимо рвется ввысь, претендуя на исключительное положение в нашем обществе.

Способами «мимикрии» Орлеанцев владеет в совершенстве. «Гений современного мещанства, — писал В. Архипов, — Орлеанцев дьявольски живуч. Его умение приспосабливаться поразительно; он, как маг и волшебник, проникает сквозь любые щели, может обмануть даже опытных людей; никакие изменения не застанут его врасплох. Прибавьте сюда, что Орлеанцев умеет работать и, если это сулит ему большие личные выгоды, работает вдохновенно — и вы поймете секрет плавучести корабля Орлеанцева: торпедировать его очень трудно»[142].

Непременное условие приспособленчества и «мимикрии» человека с мещанским, бюргерским строем души — беспринципность. Орлеанцев отменно беспринципен: с догматиками он догматик, с ревизионистами — ревизионист, на массах, не приемлющих ни догматизма, ни ревизионизма, — прогрессивно, демократически мыслящий гражданин и патриот. Ведь совсем недавно Орлеанцев опубликовал свои «Записки инженера», утверждая изжившие себя принципы руководства промышленностью, а вот уже, пристраиваясь к общественной критике этих принципов, печатает нечто прямо противоположное «Запискам».

Из ревизионизма Орлеанцев усвоил «только» идею технократии — она как-то обосновывала его «право» — «право» инженера на командное положение в жизни. А вообще-то он очень осторожен с ревизионизмом. Свои технократические идейки он высказывает только один на один с Крутиличем, чтобы подвигнуть этого инженера и незадачливого изобретателя, тоже жаждущего власти и «роскошной» жизни, на борьбу с «чибисовщиной». Пройдя огонь войны и убедившись в преданности советских людей социалистической Родине и партии, Орлеанцев чаще всего прикрывается революционной фразой.

Еще в образе Серошевского («Товарищ агроном») В. Кочетов раскрыл такую особенность современного мещанина, как его стремление маскироваться под передового советского человека, верного стража интересов партии, народа и государства. Что и говорить, позиция удобная и выгодная. Действительно, разоблачить бюрократа, карьериста, интригана, лжеученого, псевдоноватора в искусстве и т. п., принявших на вооружение высокие идеи и принципы советского общества и в то же время на каждом шагу попирающих эти принципы, не так-то легко, как это может показаться на первый взгляд.

Демагогия — явление социально опасное, и потому В. Кочетов считал своим гражданским и художническим долгом показывать и разоблачать самые разнообразные формы, цвета и оттенки этого явления. Громче всех кричит обыватель-демагог о правде и справедливости, горячо ратует за широкую демократизацию общественной жизни и развитие критики, неустанно печется о новых успехах народного хозяйства, науки, техники и социалистической культуры. Однако, обнажая суть подобных мастеров социальной «мимикрии», писатель показывает, что их «правда» и «справедливость» насквозь пропитана ложью, клеветой и наветами на честных людей; их критика — злопыхательское критиканство индивидуалистов, жаждущих «свободы» и «демократии» только для себя, для безнаказанного обделывания своих сомнительных делишек; их личный вклад в общественное производство, в развитие науки и техники обычно равен нулю, а «новаторство» в искусстве сводится к протаскиванию чуждых нам теорий и концепций буржуазной культуры Запада.

Серошевский, Шувалова, Мукосеев — образцы таких мещан с демагогическими ухватками. В этом ряду Орлеанцев — вершинный тип в творчестве В. Кочетова. Правда, в отличие от какого-нибудь Мукосеева Орлеанцев — человек не без дарований, мог бы сделать немало нужного, доброго, но он бесплодно растратил все силы своей души на интриги и махинации ради карьеры. А в демагогии Орлеанцев ничуть не уступит Мукосееву, только его революционное фразерство более гибкое, изощренное, а потому и более защитное. Орлеанцев даже перед своими сообщниками разыгрывает роль безупречного советского гражданина.

«Этого требуют интересы народа — расчищать дорогу новому, здоровому, прогрессивному...» — поучает он Крутилича, натравливая его на Ершовых, Чибисова, Горбачева. «Партия учит нас, и партийных, и беспартийных, быть принципиальными...» — мобилизует Орлеанцев Воробейного на борьбу за должность, «равновеликую» той, которую занимал этот предатель до войны. «Просто я заинтересован в развитии нашей техники, нашей промышленности», — объясняет Орлеанцев свою заботу о Крутиличе самому Крутиличу, нюхом почуявшему, что «шеф» опять собирается втянуть его в какую-то авантюру.

Все эти высокие, гражданственные слова говорятся не только потому, что Орлеанцев побаивается предательства со стороны своих подручных, но и потому, что маска уже как бы приросла к холеному лицу этого «радетеля» интересов народа.

Наконец Орлеанцев так все запутал своими интригами и так ошельмовал целый ряд уважаемых на заводе и в городе людей, что в дело вынуждены были вмешаться партком, горком и другие организации. На широком заводском собрании рассматривается вопрос о «беспринципном содружестве» Орлеанцева, Крутилича, Воробейного. Чем объясняет Орлеанцев свое «содружество» с Крутиличем, бездарность которого превосходно видел и которого глубоко презирал как существо злобное, грязное, отвратительное? Он, Орлеанцев, везде и всюду защищал «творческого, ищущего» изобретателя, видите ли, «во имя наших общих государственных интересов». О себе, даже будучи уличенным в шантаже, интриганстве, насаждении «буржуазной морали, буржуазных нравов», Орлеанцев упорно твердит: «Я всегда боролся за технический прогресс, за политику нашей партии. Буду и впредь верен этому делу». Вслед за своим «боссом» Крутилич и Воробейный тоже «всячески изворачивались, произносили революционные слова, клялись в любви и верности народу».

Потом, когда до конца выяснится облик «беспринципного содружества» и мотивы, двигавшие главарем этого «содружества», у очевидца позорного падения Орлеанцева — артиста Гуляева — возникнет «интересная идея для новой пьесы — показать человека, от которого страдают хорошие, честные люди. Такого человека, который спекулирует революционными фразами, а сам сугубый индивидуалист».

Верное наблюдение. Анализ образа Орлеанцева, создающего одну конфликтную ситуацию за другой, показывает, что драматизм романа «Братья Ершовы» связан не столько с борьбой против ревизионизма, влияние которого было скоропреходящим даже среди идейно неустойчивых интеллигентов, сколько с борьбой против исконного врага коллективистского общества — индивидуализма, маскирующегося революционной фразой.

Вырядившийся в «красный цвет» индивидуализм ничем не лучше, а хуже, опаснее других форм индивидуализма, чуть ли не в открытую демонстрирующих безыдейность, беспринципность, стяжательство, равнодушие к судьбам мира и человечества. На опасность этого «перекрашенного» индивидуализма в заостренно-драматической форме и обращал внимание советской общественности В. Кочетов. Отсюда — «сгущение» темных красок, переполошившее некоторых критиков, отсюда же и сатирический накал произведения.

На первых десятках страниц романа Орлеанцев описывается в сравнительно спокойной, объективной манере. Но чем больше нарастает кипучая деятельность героя, направленная на возвращение утраченных «лавров», тем глубже становится проникновение в его внутренний мир. Анализ ведется средствами психологического гротеска, то есть сатирическим заострением и укрупнением отрицательных свойств «сложной», раздробленной мещанской души. Раздробленной, но по-своему и собранной в устремлении к намеченной цели. Однако именно здесь, на «периферии», откуда Орлеанцев рассчитывал сделать скачок к этой цели, он потерпел жестокое поражение.

Партийное бюро единогласно исключило Орлеанцева из партии. «Тут только, кажется, впервые в жизни он утратил свою железную выдержку. Он не сумел вызвать на лице свою снисходительную улыбочку, не сумел выпрямить узкую длинную спину, не сумел гордо вскинуть седую благородную голову, не сумел пройти до дверей так, чтобы все взоры были прикованы к нему с интересом, завистью, восхищением, почитанием. Вышел тихо, сутулый и незаметный, с лицом, вытянувшимся и еще более обрюзгшим.

Как бы радовался Крутилич: великий Орлеанцев пал».

Не случайное примечание. «Мерзкий дух», который даже своего покровителя ненавидел до бешенства, радовался бы не только в силу своей злобной натуры, но еще и потому, что на заводском собрании Орлеанцев и Крутилич, припертые к стене неопровержимыми фактами из их бесчестной, вредной «деятельности», публично передрались между собой самым скандальным образом, начали продавать и предавать друг друга.

Что же, обычный конец всякого потерпевшего крушение «беспринципного содружества».

Разумеется, горько, очень горько было слышать писателю упреки в том, что образами подобных интеллигентов он бросает тень на всю советскую интеллигенцию. А такие упреки были: иные критики видели Серошевского, Шувалову и Мукосеева, видели Орлеанцева, Крутилича и Томашука, но не замечали или не хотели замечать агронома Лаврентьева, конструктора Антона Журбина, ученых Бакланова, Румянцева и Колосова, инженера Козакову, артиста Гуляева и художника Козакова, директоров крупных предприятий Скворцова и Чибисова, наконец, партийных работников Макарова и Горбачева — не только интеллигентов, но и внимательных, чутких воспитателей интеллигенции. Вот она, народная интеллигенция!

Что же касается таких дипломированных индивидуумов, как Орлеанцев и Крутилич, то на собрании заводского коллектива Дмитрий Ершов в их адрес верно сказал: «Вы не интеллигенция, а так... возле нее что-то. Советская интеллигенция иная. И вы не с ней, а против нее идете».

В общем, было бы грубой ошибкой рассматривать всех этих шуваловых, орлеанцевых, крутиличей, томашуков как представителей советской интеллигенции. И тем не менее они типичны. Типичны как художественное воплощение того вырождающегося в нашем обществе племени идеологически и профессионально несостоятельных, нравственно опустившихся «образованных» мещан-индивидуалистов, которые с разной долей успеха маскируются под передовых советских людей. Но только до поры, до времени: рано или поздно даже самые ловкие мастера «мимикрии» терпят крах. Как на пути любителей всяческих «пересмотров» наших идеалов и принципов, так и на пути индивидуалистов, преследующих своекорыстные и карьеристские цели, неодолимой стеной встал народ.

На заводском собрании, спасая собственную шкуру, Крутилич выболтал технократические «откровения» Орлеанцева. В своем выступлении Дмитрий Ершов высказался и по поводу этой «теории»:

«— Не выйдет, гражданин Орлеанцев, с гнилыми вашими теориями. Сомнем вас. Прямо говорю — сомнем!

Зал грохнул аплодисментами.

— Не было, нет и не будет силы, которая смогла бы подмять рабочий класс под себя, — продолжал Дмитрий. — Мы, рабочие люди, стоим туго плечом к плечу, каждого зовем — хотите с нами заодно, становитесь рядом, не выдадим, не оставим, не бросим. Наше дело честное, за него великой кровью плачено».

Отшумели литературно-художественные дискуссии 50 — 60-х годов, и теперь можно услышать рассуждения о том, что «Братья Ершовы» устарели. Но разве устарела борьба с буржуазной идеологией и буржуазным искусством? Разве устарела положительная «программа» романа: утверждение ведущей роли рабочего класса в нашем обществе, утверждение партийности, народности и классовости литературы и искусства, утверждение идеала и положительного героя, прежде всего — человека труда? Все эти, как и другие общественные и художественные проблемы, поднятые в романе В. Кочетова, и поныне остаются в центре внимания нашей литературы и критики.

Можно с уверенностью сказать, что В. Кочетов первым в нашей послевоенной художественной литературе со всей остротой поставил вопрос об опасности влияния буржуазной идеологии и буржуазного искусства. Если герои его прежних романов вели борьбу главным образом с пережитками прошлого в сознании людей, то в «Братьях Ершовых» борьба ведется на два фронта: как против влияния буржуазной идеологии, так и против пережитков прошлого, на которые, кстати сказать, прежде всего и рассчитывают сеятели враждебных нам идей. Роман В. Кочетова остается художественным свидетельством того, с каким мужеством и достоинством советский народ дал отпор бешеному идеологическому и психологическому наступлению международной реакции в один из сложных периодов в духовной жизни нашего общества.

Роман «Братья Ершовы» представляет значительный интерес и по своим жанровым особенностям.

Время показало, что настоятельно требуются политические, социально-философские, идеологические формы романа. Требуются не только во имя более активного и действенного участия советской литературы в современной идеологической борьбе. Такие художественные формы диктуются самой духовной жизнью нашего народа, его марксистско-ленинским мировоззрением, высоким уровнем его культуры, широтой взглядов и интересов. Для развития и утверждения политических и идеологических форм романа у нас есть прочный фундамент — творения Герцена, Чернышевского, Тургенева, Достоевского, Л. Толстого, Горького с их мастерством в передаче социально-политического и философского духа своей эпохи.

Процессы, происходящие в литературе наших дней, показывают, что политические и социально-философские художественные формы все более утверждаются и находят понимание и поддержку со стороны партии и народа.

В свете этого развития современного романа отчетливо вырисовывается плодотворность художественных исканий В. Кочетова, который почти три десятилетия назад остро почувствовал веление времени и, опираясь на опыт великих предшественников (что тогда же отмечалось, например, М. Алексеевым и А. Дымшицем), дал свой вариант идеологического романа. И вариант, заслуживающий серьезного внимания. Даже критик, встретивший «Братьев Ершовых» более чем сдержанно, хотя и с некоторыми оговорками, вынужден был признать, что «в общем Кочетову удалось преодолеть трудности, состоявшие в том, чтобы спаять в единое целое разнородный материал и разнородные стилистические начала»[143].

А «спаять» пришлось «разнородный материал», почерпнутый из самой действительности. Каков же итог? Полнота в отражении жизни, сказавшаяся и на форме произведения. Это роман идеологический и в то же время роман характеров, это произведение эпическое и вместе с тем сатирическое. Роман напряженно драматичен, но драматизм «снимается» историческим оптимизмом.

Мимо этого опыта проходить не стоит, да и вряд ли кто прошел из писателей, серьезно работающих в жанрах политического или социально-философского романа. Поэтому списывать «Братьев Ершовых» по разряду книг, «не выдержавших испытание временем», по меньшей мере преждевременно и уж во всяком случае неблагодарно. Можно и должно добиваться большего, но забывать труд первопроходцев нельзя.

Своими повестями и романами с их все более расширяющимся охватом советской действительности, ее классов, социальных слоев и групп В. Кочетов подготовил себе почву для создания обобщающего произведения, в котором рабочий класс, крестьянство и народная интеллигенция выступают в тесном морально-политическом единстве, взаимодействии и сотрудничестве. Роман «Секретарь обкома» явился своеобразным подведением итогов по самым существенным проблемам, поднятым писателем в предшествующих произведениях, а вместе с тем в нем поставлено немало новых вопросов, выдвинутых жизнью на рубеже 60-х годов.

Роман этот многоплановый, включающий в себя признаки и социально-политического, и идеологического, и семейно-бытового, и психологического романов. В нем много сюжетных линий и персонажей разной степени важности и полноты художественного воплощения. Но при всем разнообразии персонажей и калейдоскопичности картин, сцен и эпизодов в романе есть главный герой, деятельность которого скрепляет повествование в единое целое, а это целое — жизнь и труд народа, его борьба за осуществление своих идеалов.

Уже само положение Василия Антоновича Денисова как первого секретаря Старгородского обкома партии обязывает его интересоваться всеми важнейшими событиями многогранной действительности, вникать в дела и помыслы, в запросы и нужды рабочих, крестьян, интеллигенции области, живущих интересами не только своих коллективов, но и всего края, всей советской страны. Общественное положение этого героя дает ему возможность пристально вглядываться в нашу кипучую, разностороннюю жизнь с известной высоты, но в то же время партийная принципиальность, подлинный демократизм и человечность Денисова исключают верхоглядство, отрыв от масс, невнимание к людям.

Картины труда, жизни и повседневного быта социалистического города, нарисованные в романе, показывают дальнейшие успехи научно-технического прогресса, интеллектуально-духовный рост рабочего класса, стирание существенных различий между умственным и физическим трудом, новый прилив творческой энергии и инициативы масс.

Сначала в очерке «Герои наших дней» (1959), а потом и в романе «Секретарь обкома», работа над которым начата в том же году, В. Кочетов горячо приветствовал инициаторов движения за звание бригад, цехов и предприятий коммунистического труда. К составлению обязательств по новой форме социалистического соревнования герои романа относятся со всей ответственностью, с учетом как интересов коллектива в целом, так и духовных запросов отдельной личности. Сын Денисова, молодой инженер химкомбината Александр, которому поручено подготовить проект обязательств цеха по завоеванию почетного звания, справедливо отвергнув всякие «добровольно-принудительные» коллективные шествия в театры, на выставки и разные «культпоходы», жалуется Софии Павловне: «Очень трудно, мама, найти правильную дорогу к новому. Так, чтобы и в пошлость не впасть, в упрощенчество, и так, чтобы не испортить все формализмом». Трудно, но можно, и коллективными усилиями зачинатели нового движения находят верную дорогу.

Процесс демократизации общественной жизни развязал творческую инициативу рабочих и инженерно-технического персонала, возросло чувство личной ответственности не только за свой участок работы, но и за все производство в целом. Начальник цеха Булавин, поддержанный коллективом, вступает в бескомпромиссную борьбу с директором химкомбината Суходоловым, который ради внешнего благополучия с выполнением производственных планов доводит оборудование комбината, построенного по новейшей технологии, до износа, до катастрофически опасного положения. За благодушную самоуспокоенность Суходолова перед коммунистами комбината вынужден держать ответ и первый секретарь обкома, который покровительствовал директору-рутинеру. Партийное собрание предприятия проходило на таком уровне критики и самокритики, что не будь Денисов до конца откровенен, не найди он общего языка с коммунистами, дело могло бы обернуться и для него крупными неприятностями.

В романе широко, со знанием дела поставлены вопросы повышения производительности сельского хозяйства, проблемы социально-экономического и культурного развития советской деревни. При этом писатель далек от какого-либо приукрашивания действительности, он ясно видит как достижения колхозного села, так и недостатки, как существенные изменения, происшедшие в психологии крестьян, так и пережитки прошлого. Все это видит и Денисов, который не засиживается в кабинете, часто и подолгу разъезжает в своей машине по разбитым гравийным и проселочным дорогам области. Из этих поездок вырисовывается картина неравномерного, порой противоречивого развития: одни колхозы вышли вперед и способны решать большие задачи, другие из года в год отстают, переживают серьезные трудности.

Однако в результате целого ряда мер, принятых партией, в общем дело идет в гору. Если герои ранних повестей В. Кочетова только еще мечтают о том, чтобы как-то приблизить жизнь и быт колхозного села к жизни города, то молодежь деревни Заборовье в беседе с секретарем обкома прямо говорит об этом как о назревшей и вполне осуществимой задаче, от решения которой зависит и дальнейший подъем самого хозяйства. А вскоре руководители этого передового колхоза, подсчитав свои возможности, являются в обком партии с деловыми соображениями по переустройству села и встречают полную поддержку.

За разработку проекта строительства нового поселка со всеми необходимыми удобствами в порядке шефской помощи берется такой опытный специалист, как старый, потомственный архитектор Забелин. Составляя проект здесь же, в Заборовье, Забелин широко открыл двери своей «мастерской» для жителей села, чтобы они имели возможность ознакомиться с проектом, высказать свои замечания, предложения, пожелания.

Правда, неверно понятые задачи культурного строительства в деревне порой оборачиваются такими экспериментами, как открытие в селе Заозерье своей, «колхозной Третьяковки». Ухлопали немалые средства на строительство двухэтажного здания для этой «Третьяковки», развесили по стенам дарственные произведения профессиональных и самодеятельных художников и устроили торжественное открытие выставки, на которое пригласили немало гостей, в том числе и руководителей области.

Возбужденный, радостный Денисов перед тем, как разрезать ленточку перед входом на выставку, выступил с короткой, но яркой речью о росте духовных запросов села. Но пыл секретаря обкома после осмотра «Третьяковки» остудил инженер-механик Лебедев с машиностроительного завода, шефствующего над заозерским колхозом. Не стесняясь в выражениях, Лебедев кроет стоящих рядом председателя колхоза и секретаря парторганизации: хотя эти чудаки, говорит он Денисову, и вбили себе в голову, что им непременно картинная галерея нужна, а у самих труд, если не считать пахоту и уборку, организован как при царе Горохе, — ни малейшей механизации в животноводстве и заготовке кормов.

По дороге домой Денисов думает: и впрямь, кому она нужна, эта выставка? Ну, походят в нее несколько дней жители Озер да окрестных селений. А дальше? Закроют на замок и будут отмыкать только в случаях, когда в колхоз наедут знатные посетители из области, из Москвы, Ленинграда. А сколько средств ушло, сколько дефицитных строительных материалов! Прав Лебедев, прав: «Пыль в собственные глаза эта галерея, и больше ничего». Признавать это было неприятно. О намерении озерцев открыть свою галерею Денисов услышал еще год назад, но не разглядел в этом признаков ненужной затеи, напротив, поддержал колхозных энтузиастов.

Кстати сказать, энтузиазм-то не случайный: председатель колхоза Соломкин раскрылся на выставке как очень своеобразный и вдумчивый пейзажист. Но выставку он задумал, конечно, не ради своих картин, он действовал бескорыстно, заблуждался искренне. Однако беспочвенное прожектерство так и остается прожектерством, независимо от субъективных устремлений.

И все же поездка в Заозерье вызвала у Денисова чувство глубокого удовлетворения — не от выставки, а от беседы с Лебедевым. Рабочие машиностроительного завода крепко взялись за механизацию животноводства подшефного колхоза: устройством автопоилок, транспортеров для подачи кормов и очистки скотных дворов от навоза, механизацией подготовки грубых кормов. Вообще, говорил Лебедев, «за весь район бы взяться надо». Он уже все с хозяйской рачительностью подсчитал, исследовал: сенокошение в районе механизировано только на сорок семь процентов, сгребание сена — на двадцать восемь, копнение — на три, стогование — на два и восемь десятых. Из восьмидесяти четырех животноводческих ферм района только двадцать пять имеют автопоилки, тринадцать — внутрифермский транспорт, электродойка налажена на одной...

Читая все это, кто-то может и поморщиться: экая проза, да еще и с цифирью! Может, и было бы прозой, если бы перед секретарем обкома отчитывался заведующий райсельхозотделом или секретарь райкома. Но ведь обо всем этом говорит инженер, представляющий завод, шефствующий над одним из отстающих колхозов. И говорит от имени своего коллектива с такой горячностью, с такой озабоченностью и готовностью оказать помощь в механизации сельского труда, что сухие цифры оживают и возвышаются до поэтизации союза рабочего класса и крестьянства. «Смычка города с деревней», — вспомнил Денисов лозунг 20-х годов и тепло подумал о Лебедеве: «У этого дело пойдет».

Живут, развиваются и воплощаются в жизнь ленинские идеи нерушимого союза двух братских классов, составляющих основу Советского государства.

С тех пор, как был написан роман, жизнь колхозного села неузнаваемо изменилась. Однако многое из сказанного в «Секретаре обкома» о значении идейных, моральных и материальных стимулов в повышении производительности сельскохозяйственного труда, об экономике, культурном строительстве и воспитательной работе на селе, о путях стирания существенных различий между городом и деревней и поныне остается актуальным. Роман писал художник, хорошо знавший исторический путь советской деревни с первых шагов ее социалистического преобразования и никогда не порывавший с ней живых, творческих связей.

В «Секретаре обкома» писатель снова обращается к традиционной для его творчества теме преемственности революционных поколений, подчеркивая единство, сплоченность «отцов» и «детей», идейность и гражданственность нашей молодежи, ее верность коммунистическим идеалам и надежность в борьбе за утверждение этих идеалов.

И все же местами в романе звучат тревожные нотки. Дело в том, что среди известной, пусть и незначительной, части нашей молодежи тех лет начали проявляться тенденции к безыдейности, симптомы иждивенческого, потребительского отношения к жизни. Эти настроения нашли свое отражение в произведениях некоторых молодых писателей, но отражение объективистское, а порой и с явным стремлением утвердить подобные настроения как некие новые, вполне естественные явления в духовной и нравственной жизни молодежи.

Буржуазная пропаганда возликовала. Она до небес начала превозносить все эти идейно незрелые, художественно несовершенные «исповедальные» повестушки и экзальтированно-крикливую продукцию «фрондирующих» стихотворцев. «Советологов» прорвало глубокомысленными «обобщениями» о нарастании «резких противоречий» и «конфликтов» между «отцами» и «детьми» как в литературе, так и в самой жизни советского народа. К сожалению, при попустительстве некоторых редакторов и в нашей печати запестрели «дискуссионные» статейки об «отцах» и «детях», о «трех» и даже «четырех» поколениях, якобы не всегда находящих общий язык. А это уж и подавно было божьим даром для зарубежных «специалистов» по фальсификации советской действительности.

Ложь наших идейных противников опровергается в романе В. Кочетова выразительной сценой, в которой описывается вечер встречи поколений во Дворце культуры химкомбината. Это было «полуторатысячное собрание», сидели в его президиуме и выступали с его трибуны рабочие, работницы, специалисты разных поколений, начиная с убеленных сединами ветеранов, сражавшихся за Советскую власть, и кончая юношами и девушками, только что начинающими свой трудовой путь. И никаких противоречий и разногласий — полное единство идеалов, позиций и устремлений!

Однако писатель не скрывает, что среди молодых еще встречаются и инфантильные бородачи, и любители легкой жизни, и брюзжащие скептики, которым нет дела до «каких-то» там идеалов и традиций. Но они получают достоиный отпор и верную оценку со стороны самой молодежи. Такое произошло и на вечере, о котором идет речь.

Во время перерыва, перед началом концерта, Денисова, тоже приехавшего на «вечер сплочения поколений», в одной из комнат Дворца культуры плотно окружила молодежь химкомбината. Начались вопросы и ответы. Это были культурные, начитанные ребята и девушки, многие из них не только имели среднее образование, но и учились на вечерних и заочных отделениях институтов. Их интересовало все.

Под. конец разговора Денисов тоже задал один волнующий его вопрос. Секретарь обкома рассказал, что в ответ на его статью о воспитании новых поколений в духе революционных традиций, опубликованную в одной из центральных газет, он получил письмо некоего молодого человека, в котором раздраженно говорилось: «перестаньте нам указывать на прошлое», «не тяните нас назад», «мы сами знаем, что нам делать» и т. д. Зачитав отрывки из этого письма, Денисов спросил: «Может быть, прав этот молодой человек», может, и действительно «вам безразличны герои революции, герои гражданской войны, герои первых пятилеток, те, кто шел на коллективизацию, под кулацкие пули. Безразличны герои Краснодона...

Он говорил, а шум нарастал».

Сквозь плотную толпу протиснулся парень «в довольно пестром галстуке» и представился: аппаратчик, окончил техникум, учусь заочно дальше. Сообщив эти «анкетные данные», он сказал секретарю обкома: «Так вот. На письмецо это вы можете не обращать никакого внимания, и пусть оно вас не волнует. О молодогвардейцах, когда читаю, весь вот так напрягаюсь, готов хоть сейчас туда, к ним, в их борьбу, вместе с ними. И случись что, умру, как они!..

— Верно, верно! — закричали со всех сторон. — Он правильно говорит.

— Дальше! — отрывисто говорил молодой аппаратчик. — О Давыдове читаю — готов хоть сейчас на коллективизацию, к тем беднякам и середнякам, против тех кулаков. О Чапаеве читаю — готов немедленно вступить в его дивизию добровольцем. О Павке Корчагине — жалею, что я не его друг. Дрались бы, жили, работали вместе.

— Верно, верно, Петров. Точно!»

Заметим, что секретарь Старгородского обкома Денисов, так же как запомнившийся нам секретарь Первомайского райкома Макаров, умеет не только говорить, но и внимательно слушать людей и делать для себя выводы. И на селе и в городе молодежь поднялась на две головы против прежнего, — радостно думает Денисов. — Работать с ней надо умней, тактичней, без окриков и поучений, ее надо увлекать, вести за собой, ставить перед ней большие волнующие цели. Молодежи необходимо новое, интересное, захватывающее, она не может, не умеет топтаться на месте. Это не в ее природе.

Денисов искренне любит трудовую молодежь. В одно из летних воскресений он предложил своей семье прокатиться на катере по реке Кудесне, отдохнуть, порыбачить на удочку. София Павловна, Александр и подружка Александра Майя Сиберг охотно согласились. Долго шли вверх по реке, и вдруг Василий Антонович попросил механика причалить к берегу — тут, говорят, «очень рыбные места». На берегу раскинулось большое село Детунь. Решили прогуляться по нему. Оказалось, что все это речное путешествие на «рыбалку» глава семейства затеял прежде всего потому, что утром в свежем номере областной молодежной газеты увидел портрет Дуняши Тороповой, работающей в селе Детунь, и ему очень захотелось поговорить с ней. Да и не удивителен интерес секретаря обкома к скромной, застенчивой сельской девушке, которая, закончив десятилетку, пошла в доярки и за два-три года добилась того, что стала надаивать от каждой закрепленной за ней коровы по пятьдесят килограммов молока в день. Кто хоть раз в жизни неделю, другую наблюдал, как «делается» молоко, тот понимает, что это значит.

Достигнув таких успехов, Дуняша намеревается перекрыть рекорд самой знатной доярки области Натальи Морошкиной — замечательной русской женщины, образ которой написан автором с особой теплотой и сердечностью. Дети стремятся превзойти в трудовых успехах отцов и матерей. Как говорится, дай бог! Этому можно только порадоваться.

О действительном облике советской молодежи надо судить не по разным духовным недорослям, «потребителям» и хлюпикам, а по таким, как юная доярка Дуняша Торопова; по таким, как аппаратчица Майя Сиберг, которая, не задумываясь, пошла на смертельно опасный шаг, чтобы предотвратить громадный взрыв, грозивший не только цеху, где она дежурила, но и всему химкомбинату; наконец, по таким, как Александр Денисов, быстро завоевавший уважение в новом для него коллективе не потому, что он сын первого секретаря обкома, а потому, что это деловой, знающий инженер, честный и мужественный молодой человек, не побоявшийся пойти с коллективом против отца, когда этого потребовало дело.

Значительное место в романе занимает научная и творческая интеллигенция. Привлекает живостью, историзмом воплощения образ старого коммуниста-интеллигента Черногуса — участника революции и гражданской войны, одного из организаторов и руководителей Советской власти в Старгородской области. Когда-то «кипел, гремел, работал» самозабвенно, с полной отдачей всех сил. Однако еще до войны, как это, к сожалению, бывало не так уж редко с кадрами ленинской гвардии большевиков, Черногуса постепенно оттеснили от всех руководящих постов, а потом «пришло даже и такое время, что и вовсе про человека позабыли». Рассказывая о своей жизни Денисову, навестившему заболевшего Черногуса, старый революционер жалеет не о постах, не о «карьере», а о том, что его лишили возможности посвятить все свои силы, всю свою некогда неиссякаемую энергию бескорыстному служению делу партии.

Годы шли, сидя в креслице директора краеведческого музея, Черногус кое в чем поотстал. Он обвиняет нынешнее руководство области в утрате высоких идеалов, в делячестве, в узком практицизме: «Одной картошкой мыслим, силосом да свинопоголовьем». Это, конечно, заблуждение, и в этом он сам потом признается со всей прямотой и откровенностью. Но в энергии, в любви к родному краю, в заботе о его процветании Черногусу не откажешь и теперь.

Я «тысячу бумаг написал, — гневно говорит он Денисову. — И тем, кто до вас был в обкоме. И вам писал». О чем? О том, что разве так природные богатства надо использовать? Озера, реки этого края были одной из столбовых дорог древних славян; ладьи, челны плыли по ним караванами. А у вас что? Никто этими водными путями не пользуется. Еще в далекие допетровские времена, — продолжает Черногус, — в области кричное железо добывали. Есть тут не только болотные руды, магнитная аномалия, вроде Курской, обнаружена. Ставили вы вопрос перед правительством о ее взысканиях, о разработках? У нас кружевные промыслы были развиты, золототканье, роспись по дереву, чернь по меди. Где все это?..

Когда после бурного разговора со старым большевиком Денисов сел в свою машину, шофер сказал ему: «Тут в доме чудной старикашка, говорят, квартирует. Седьмой десяток, а бабочек ловит, на губной гармошке пиликает.

— Большой человек тут живет, Роман Прокофьевич, — недовольно ответил Василий Антонович».

Как и во многих других случаях, и из разговора с «чудным старикашкой» Денисов извлек для себя урок на будущее.

В отличие от некоторых критиков, подвергших «Секретаря обкома» предвзятой, тенденциозной «проработке», В. Иванов в своей книге «О сущности социалистического реализма», в целом положительно оценивая роман В. Кочетова, вместе с тем высказал ряд критических замечаний. Часть из них справедлива, но есть и такое суждение: «Особенно повредили роману уходы в сторону (например, описание раскопок под руководством жены Денисова, возрождение ею искусства плетения кружев и т. д.)»[144].

Такие «уходы в сторону» в произведениях В. Кочетова уже были: напомню хотя бы новгородские раскопки под руководством профессора-археолога в романе «Молодость с нами». Там была своя мотивировка «ухода» от главной сюжетной линии, в «Секретаре обкома» — своя. Но и в том и в другом случае надо учитывать многоплановость, полифоничность «послежурбинских» романов В. Кочетова. При всей ветвистости сюжетных линий и кажущейся пестроте картин, сцен, эпизодов и действующих лиц «Секретаря обкома» все они связаны единством идейного замысла, поэтому всякие «уходы в сторону» надо оценивать с позиций того, насколько существенно явление, заставившее писателя отступить от основной сюжетной линии. Стало быть, вопрос только в том, не занимается ли жена первого секретаря обкома дилетантской раскопкой пустяков, не прихоть ли это скучающей от безделья «знатной дамы» города и области?

София Павловна занимает большое место в повествовании. Она не только любящая жена, верный друг и незаменимая спутница жизни Денисова, который называет ее своею совестью, не только заботливая мать растущей семьи. Она кандидат исторических наук, научный сотрудник краеведческого музея, автор дельных статей, публикуемых не только в областной, но и в центральной печати. И те раскопки, которые ведет София Павловна со своими помощниками, имеют принципиальное значение.

В научных кругах давно велся спор по вопросу о том, кто они были, первопоселенцы этого северо-западного края страны, на котором простирается и Старгородская область, по территории более чем вдвое превышающая Бельгию: были это славяне или «северные морские разбойники»? Работая самоотверженно, с воодушевлением и профессиональным знанием дела, Денисова раскопала капище с громадным изображением Перуна — грозного бога наших предков-язычников — и тем неопровержимо доказала, что эти земли исконно русские, славянские. Милая, славная женщина, ничем не похожая на ученого сухаря в юбке, совершила поистине научный и патриотический подвиг. Ведь мы не иваны, не помнящие родства, нам дорог каждый клочок земли, политый потом и кровью наших предков. Так почему же эпизоды с описанием раскопок — это «уход в сторону»?

История с возрождением плетения кружев — конечно же, деталь, мелочь по сравнению с теми социально-политическими и народнохозяйственными проблемами, которые поднимает В. Кочетов в своем романе. Но эта «мелочь» вполне уместна в общей «мозаике» произведения. Есть свой резон в словах Черногуса: «Вся же жизнь из мелочей состоит».

Старый коммунист не зря негодовал по поводу забвения народных ремесел и промыслов, поднимавшихся до уровня высокого мастерства. В свое время заместитель главного редактора «Советской культуры» по вопросам искусства, я хорошо помню, с каким трудом знатоки народного творчества и национальных художественных промыслов пробивали пути к их возрождению. Безоговорочно признавалось и находило место на выставках, пожалуй, только творчество палешан, да и то потому, что оно давно завоевало мировую известность, а, например, каслинское художественное литье энтузиастам и поклонникам этого искусства приходилось яростно защищать от «ликвидаторских» замашек разных бываловых, увековеченных Игорем Ильинским. Не только в результате серийного поточного производства разных изделий декоративно-прикладного искусства, но и по вине бываловых всяких рангов, увы, безвозвратно утрачены многие секреты и мастерство народных умельцев.

На одно такое забытое рукоделие натолкнулись и Черногус с Денисовой. В архивах музея они раскопали записки местного краеведа XVIII века, который писал, что в Заборовье женщины почти двух десятков деревень издавна занимались плетением кружев для губернских и столичных модниц. «Русские боярышни отличались дебелостью и были всегда полновесны, — изящно изъяснялся автор записок. — Нарядов требовали солидных и прочных. Кружева заборовьевские были посему основательны и нетленны, и образцы их хранятся в семьях крестьянских, будто не двести им лет и не триста, а будто только что сняты с коклюшек».

Приехав в Заборовье, София Павловна и Черногус уже не обнаружили никаких следов этого древнего рукоделия. И только в одной из самых глухих деревенек их привели к столетней бабушке Домне, которая удивительно сохранила живость и ясность ума. Выложила она из сундука образцы своих изделий — и ахнули ученые гости. Они повидали немало разновидностей кружевного производства. Знали они кружева английские и брюссельские, алансонские и валансьенские, знали знаменитые черные кружева Венеции, в которых гордо красуются женщины на полотнах Тициана. Изделия русской кружевницы из никому не ведомой деревушки Чирково, пожалуй, нисколько не уступали тем, прославленным на мировых рынках, воспетым художниками и поэтами.

На собрании колхозников София Павловна горячо доказывала необходимость возрождения мастерства кружевниц. «Это искусство, это большое искусство, — говорила она. — Это творчество». И как ни упирались руководители колхоза: мол, не до кружев нам, в хозяйстве рабочих рук не хватает, — София Павловна сумела переубедить их, и девушки, заинтересовавшиеся плетением кружев, под присмотром бабушки Домны в свободное время засели за коклюшки.

Видимо, предчувствуя скептические усмешки критиков по поводу «ухода» повествования в кружевную «мелочь», писатель «под занавес» сообщает, что вся эта затея оправдала себя даже экономически. Некий заморский турист-делец, увидев образцы чирковских кружев, оптом закупил всю готовую продукцию и на имя маломощного колхоза в банк поступила изрядная сумма. С позиций нашего нынешнего отношения к традициям народного творчества, к ремеслам и промыслам, поднимающимся до уровня высокого искусства, об этом зарубежном дельце«меценате» можно было бы и не писать. Но двадцать с лишним лет назад В. Кочетову пришлось оправдывать свой экскурс в сферу художественного творчества народа хотя бы таким «прагматическим» способом. А весь этот экскурс занимает всего-то семь книжных страничек из пятисот двадцати пяти страниц романа; притом написаны чирковские сценки живо, интересно, с воодушевлением.

Изучение народного творчества как основы всей художественной культуры человечества в довоенные годы занимало у нас почетное место. В первые послевоенные десять — пятнадцать лет интерес к фольклору и творчеству масс значительно снизился, поэтому не следует так легко отмахиваться от тех страниц романа, в которых автор обратил наше внимание на упадок народных художественных промыслов.

В «Секретаре обкома» много страниц уделяется творческой интеллигенции. Вполне объяснимая напряженность, свойственная изображению этой среды в предшествующем романе, уступила место более спокойным и объективным раздумьям о месте художника в общем строю. На тональности романа, несомненно, сказалось успешное преодоление партией и передовыми отрядами творческой интеллигенции идейных шатаний и колебаний отдельных писателей, художников, кинематографистов, деятелей театрального искусства.

Хотя в годы, когда писался роман, да и в последующем, у нас порой еще публиковались идейно незрелые, ошибочные произведения и теоретически несостоятельные статьи и работы, хотя еще и затевались шумные, но бесплодные дискуссии, вроде споров о «едином современном стиле эпохи», о «физиках» и «лириках», об «отцах» и «детях» и т. п., но в целом атмосфера в области литературы и искусства стала намного чище и благоприятней для творческой работы. Принципы партийности и народности остались незыблемы, подтвердили свою правоту и силу появлением новых значительных произведений. Творческий метод советских художников все очевидней завоевывал свои позиции не только в литературах социалистических стран, он все явственней становился интернациональным творческим методом. Однако идейная борьба на мировой арене искусства ничуть не ослабевала, напротив, стала еще ожесточенней. В этой борьбе мастера советской художественной культуры шли в авангарде прогрессивных сил. Среди таких мастеров видное место занимал Всеволод Кочетов.

В годы, когда на буржуазном Западе выставки заполнялись чудовищными поделками абстракционистов, на сценах бродили тени «театра абсурда», в концертных залах оглушала слушателей какофония «конкретной музыки», когда даже в нашем искусстве появлялись запоздалые рецидивы формалистических «изысков», среди других авторитетных отрезвляющих голосов звучал голос и автора «Секретаря обкома». «Формальные ухищрения недолговечны, — писал он в этом романе. — Они могут наделать шума, могут на время привлечь к себе внимание, затмить собою даже истинно ценное. Но важен все-таки реализм, который, какие бы ни обрушивались на него удары, является естественным методом восприятия и отражения реальной жизни человека с неповрежденной психикой».

Расширяя, по сравнению с «Братьями Ершовыми», круг персонажей, относящихся к творческой интеллигенции, В. Кочетов в новом романе показывает, что призвание истинного художника — в служении своим искусством массам, сила таланта — в неразрывной связи с действительностью, неиссякаемый источник вдохновения — в глубинах народной жизни. Именно на этом пути добиваются творческих успехов такие герои романа, как писатель Баксанов, живописец Тур-Хлебченко, архитектор Забелин, художник-декоратор Юлия Стрельникова. Соучастие в созидательном труде народа своим творчеством оберегает их от безыдейности и застоя, от эпигонства и потрафления обывательским, мещанским вкусам, от эгоизма, самолюбования и других бед, свойственных, к примеру, поэту Виталию Птушкову — единственному в романе персонажу, написанному в той же гротесковой манере, что и его духовная матушка — «желтолицая вещунья».

В «Секретаре обкома» В. Кочетов решительно выступает как против групповщины, так и против всеядной, беспринципной «консолидации» творческих сил, создающей только видимость благополучия на фронте искусства. Писатель за единство и сплоченность всех отрядов художественной интеллигенции, но на принципиальной, партийной основе. Он за подлинно творческие дискуссии, способствующие развитию литературы и искусства, за деловую, объективную критику, за воспитание молодого поколения художников в самой гуще жизни, но, конечно, в сочетании с упорной учебой, с пытливым, профессиональным освоением опыта больших мастеров искусства прошлого и настоящего.

Все это хорошо понимает и главный герой романа Денисов, который умеет разговаривать не только с рабочими, крестьянами, инженерами, но быстро находит общий язык и с творческой интеллигенцией. Он умеет умно, тактично направить ее деятельность по верному руслу, стремится сплотить ее ряды на принципиальных, партийных позициях, внимательно относится к ее запросам и нуждам. В романе это не просто декларируется, а показывается в таких ярких, живых сценах, как прием первым секретарем обкома руководителей творческих союзов области или его обстоятельная беседа с писателями, композиторами, архитекторами, мастерами изобразительного искусства в объединенном клубе художественной интеллигенции.

К несчастью для себя, да и для общего дела, методами действенной воспитательной работы с мастерами художественной культуры совершенно не владеет секретарь обкома по пропаганде Огнев. Он привык работать старыми, изжившими себя методами, понимает их несостоятельность в новых условиях, но по-настоящему перестроиться не может, поэтому чувствует себя неуверенно, стремится только к тому, чтобы на его участке деятельности «была тишина или хотя бы видимость тишины», как определил огневскую тактику Денисов. Эта тактика неизбежно привела к межеумочной «политике балансирования», на которой и «погорел» Огнев: областная партийная конференция решительно отвергла его кандидатуру на пост секретаря обкома по пропаганде. На смену ему пришел принципиальный, энергичный, широко образованный Владычин.

В «Секретаре обкома» автор активно утверждает высокую идейность, современность, актуальность художественного творчества, непримиримо воюет против концепции «исторической дистанции». Сейчас нельзя без удивления слушать тот шум, который, отвлекая внимание читателей от главного содержания только что опубликованного романа В. Кочетова, подняли иные критики по поводу спора одного из героев произведения, писателя Баксанова, с неким «литературным снобом».

В годы коллективизации журналист, сотрудник районной газеты, Баксанов впоследствии написал неплохой роман о социалистических преобразованиях советской деревни, ряд повестей и пьес на ту же тему, а в период, о котором идет речь в «Секретаре обкома», взялся за повесть об изменениях, происшедших в психологии крестьянства. Скептически, свысока поглядывая на энергичную творческую деятельность даровитого писателя, хорошо знающего сельскую жизнь, вышеупомянутый сноб как-то изрек:

«Излишне спешите, дорогой теварищ Баксанов! За жизнью все равно никто из литераторов не угонится (курсив мой. — П. С.). Служенье муз, как всех нас учит Пушкин, не терпит суеты. Прекрасное должно быть величаво. Нельзя, знаете, писать по тому принципу, какого придерживаются иные повара: за вкус не ручаюсь, а горячо будет». — «Извините, — ответил Баксанов. — Я воевал и сейчас воюю. Я не гурман, а солдат, и по себе знаю, что в боевой обстановке кружка кипятку, вот этой самой горячей, клокочущей воды, дороже самых изысканных яств. Извините. Вы устроились у литературного камина, заложив ногу за ногу и подставив огню подошвы домашних туфель. А я в походе».

О чем здесь спор? Подчеркнутые мною слова свидетельствуют, что Баксанов имеет дело со сторонником «теории дистанции», распространенной в известных кругах литераторов того времени. Какая именно нужна «дистанция», чтобы достоверно отразить свою современность, — на этот вопрос конкретного ответа, конечно же, не давалось. Понимай как хочешь: может, десять, может, двадцать, а может, и все сто лет. Никакого отношения к подобной «теории» Пушкин — наисовременнейший для своей эпохи поэт — разумеется, не имеет. Сноб извратил мысль великого поэта. Одно дело — «суета» и совсем другое — твердый шаг художника в ногу со своим временем. В этом смысле мы всегда были и будем за тех, кто в походе, и против тех, кто греет подошвы домашних туфель у литературного камина.

Поскольку сноб заговорил о литературе на языке гурмана, избалованного на изысканных блюдах, постольку Баксанов принял условия спора и ответил на языке солдата, знающего по личному опыту, что в боевой обстановке порой кружка кипятка дороже самых изысканных блюд. Кто из старшего поколения советских людей — из тех, что, по словам М. Исаковского, утопали в болотах, из тех, что замерзали на льду, — не согласится с этим утверждением?

Как это ни странно, но в литературной критике 60-х годов никто не обратил внимания на то, что, спрятавшись за широкую спину Пушкина, сноб, по существу, проповедует не только «теорию дистанции», но и блаженной памяти теорию «искусства для искусства». Даже самые лояльные критики сочли нужным пожурить Баксанова за «неосторожно» оброненные слова о «кружке кипятка», а сноба оставили в покое, будто он-то и есть глашатай истины, радетель требовательности, взыскательности и художественного мастерства.

Наиболее же рьяные «ревнители» художественности, по обыкновению провозгласив одного из положительных героев (в данном случае Баксанова) «рупором» автора, на основе этого немногословного диалога двух персонажей произведения сделали далеко идущие выводы. В игнорировании взыскательности и мастерства был обвинен не только писатель Баксанов, но и его якобы «alter ego» писатель Кочетов. Так, в своей пространной статье «Снаряжение в походе» А. Марьямов[145], приняв на вооружение, с одной стороны, баксановскую «кружку кипятка», с другой стороны, гастрономически-поварской — арсенал сноба, сделал все возможное, чтобы извратить содержание романа и доказать, что написан он по тому же принципу, по какому стряпают иные повара: «за вкус не ручаюсь, а горячо будет»[146].

Небезынтересно оглянуться на то, как реагировал на всю эту шумиху вокруг спора Баксанова со снобом сам В. Кочетов. Обычно он оставался спокоен и невозмутим, какие бы ни были выпады против его произведений. Он никогда не выступал в печати с защитой своих романов, в лучшем случае мог дать какой-то комментарий к ним, к истории их замысла и работы над ними, как это видим в его выступлении «Кое-что из практики». Но некоторые статьи о «Секретаре обкома», особенно А. Марьямова, написанная в худших традициях «проработочной» критики, вывела из равновесия духа даже этого стойкого человека и художника.

При издании романа отдельной книгой, отвечая не только вымышленным, но и реально здравствующим снобам, В. Кочетов внес такое дополнение к словам Баксанова о кружке «горячей, клокочущей воды»: «Сказал вот так — ну и свистопляска же началась после этого! Литературные приспешники снова на все лады изощрялись по поводу кипятка, делали вид, будто не понимают, о чем речь, хихикали, улюлюкали — и печатно и изустно, острословили на ту тему, что в поход-де Баксанов отправился без должного снаряжения, в тапочках, не озаботясь необходимым запасом эпитетов, метафор и гипербол. А читатели Баксанова читали, письма ему писали, позиции его разделяли. «А для меня это главное, — говорил он. — Мой судья — читатель».

Это добавление вполне можно принять не только как защиту позиций Баксанова, но и как редкий в творческой практике В. Кочетова случай самозащиты от предвзятой, необъективной критики. Только не надо слова о «необходимом запасе» эпитетов, метафор и гипербол опять же истолковывать превратно, как пренебрежение к этим и другим средствам художественной выразительности. Не говоря уже об авторе романа, мастерство которого нам теперь достаточно известно, можно полагать, что Баксанов тоже не из тех простачков, кои отправляются в долгий и трудный поход «в тапочках», иначе бы читатели книг его не читали, писем ему не писали. Одними, даже самыми верными, авторскими позициями, но выраженными нехудожественно, читателя не привлечешь.

Все сказанное здесь вовсе не значит, что в романе В. Кочетова нет недостатков. Они есть, но это отнюдь не те идеологические и художественные недостатки и просчеты, о которых писал А. Марьямов, а несколько раньше Е. Сурков в статье «Если мерить жизнью...», разверстанной почти на три полных «подвала» тогда еще четырехполосной «Литературной газеты». (Кстати сказать, именно Е. Сурков на основе спора Баксанова со снобом первым выдвинул и развил в своей статье «теорию кипятка», как иронически окрестил В. Архипов попытки сделать слишком широкие обобщения и выводы из этой, ошпарившей кое-кого, солдатской «кружки кипятка».)

Сам по себе замысел Е. Суркова «мерить» роман В. Кочетова жизнью не подлежит сомнению. Соответствие художественного произведения действительности — важнейший критерий марксистско-ленинской эстетики и критики. Все дело лишь в том, как мерить: можно это делать добросовестно, объективно, с пониманием законов развития жизни и искусства, а можно и произвольно, субъективистски, игнорируя эти законы. К сожалению, опытный и знающий критик пошел по второму пути.

Из множества претензий, предъявленных Е. Сурковым роману В. Кочетова «мерой жизни», выделим главные. Во-первых, по мнению критика, из поля зрения писателя «выпала вся поистине титаническая и неутомимая работа партии по организационному и хозяйственному укреплению колхозов...»; во-вторых, В. Кочетов не отразил «сложнейшую проблематику по перестройке управления промышленностью...».

Вообще, утверждал Е. Сурков, жизнь Старгородской области предстает со страниц романа «захолустной», «однообразной», «благодушно-ровной», потому что писатель не отразил таких «сильных ферментов», как целый ряд экономических и общественных преобразований, которые были проведены к началу 60-х годов. «Как же можно было строить большой и сюжетно многопоточный роман о партии, — писал критик, — выключая из него эти опорные точки, эти исторические ориентиры?»[147]

Далее Е. Сурков называл жизнь Старгородской области «захолустной», «однообразной», «благодушно-ровной».

К чести нашей критики, надо сказать, что в целом она достойно ответила на риторические вопросы Е. Суркова и его единомышленников. Вопреки мнению Е. Суркова, она показала, что Старгородская область живет не захолустной, однообразной, благодушно-ровной, а, как и вся страна, нелегкой, но интересной, содержательной трудовой жизнью, наполненной пафосом созидания и творчества. Через несколько лет, возвращаясь к дискуссии по «Секретарю обкома» и определяя статьи Е. Суркова и А. Марьямова как «наглядный пример» «предвзятой, необъективной оценки», В. Иванов в своей книге «О сущности социалистического реализма» писал, что произведение В. Кочетова «является в основном верной картиной существенных сторон нашей жизни после XX съезда КПСС».

В статье В. Архипова «В поисках криминала»[148] начат, а ленинградским критиком А. Эльяшевичем продолжен разговор на тему о том, что нелепо требовать от одного романа отражения всей поистине титанической работы партии по развитию нашего народного хозяйства, науки, культуры, искусства — эта задача по плечу разве что советской литературе в целом. А. Эльяшевич верно заметил, что все свои усилия Е. Сурков направил на то, чтобы «незаметно подменить тему произведения В. Кочетова, приписывая автору замысел, которого у него на самом деле не существовало»[149]. Действительно, откуда это Е. Сурков взял, что В. Кочетов решил написать «большой и сюжетно многопоточный роман о партии» (курсив мой. — П. С.)? Ведь «каждому, кто читал «Секретаря обкома», ясно: на самом деле перед нами роман с несоизмеримо меньшей художественной задачей»[150] .

Заинтересованный разговор о романе шел и в читательских аудиториях, особенно в партийных кругах. Например, один из секретарей райкомов писал: «Меня не удивляет тот живой, я бы сказал, страстный интерес, какой вызвал у многих наших партийных работников новый роман В. Кочетова «Секретарь обкома». Во-первых, роман, пожалуй, впервые в нашей литературе целиком, от начала до конца посвящен образу партийного руководителя, стилю партийного руководства. Во-вторых, в романе подняты действительно актуальные, животрепещущие вопросы нашей сегодняшней действительности, подняты с партийной принципиальностью и остротой. Вступая в спор с профессиональным критиком, этот же автор на страницах журнала «Партийная жизнь» продолжал: «Статья называется «Если мерить жизнью...». Но когда читаешь ее, возникает вопрос: какой жизнью тов. Сурков мерит произведение писателя, знает ли он подлинную жизнь?»[151].

С высоты наших дней можно добавить, что если бы В. Кочетов написал «Секретаря обкома» в соответствии с требованиями и рецептами Е. Суркова, то роман, как говорили в старину, приказал бы долго жить сразу же после Октябрьского пленума ЦК КПСС (1964), который многие из произведенных до этого пленума преобразований, перестроек и методов по руководству развитием народного хозяйства и общественной жизнью страны решительно отверг как субъективистские, волевые, волюнтаристские. Актуальность художественного творчества отнюдь не совпадает с конъюнктурным приспособленчеством.

С другой стороны, у В. Кочетова и помыслов не было объять необъятное — писать «сюжетно многопоточный роман о партии». В «Секретаре обкома» он ограничился более скромной, но принципиально важной творческой задачей: показать восстановление и утверждение ленинских принципов партийного руководства. Эту проблему ставил еще В. Павленко в романе «Счастье» (1947), продолжил В. Овечкин в «Районных буднях» (1952), развивал Ф. Панферов в романах «Волга — матушка-река» и «Раздумье» (1953). Образом секретаря райкома партии Нестеренко утверждал ленинский стиль работы М. Шолохов во второй книге «Поднятой целины» (1960).

Для В. Кочетова эта проблема традиционна, начиная с «Предместья» (1944). Долинин, Карабанов, Жуков, Макаров, Горбачев и вот, наконец, Денисов — целая серия тактично, любовно написанных портретов партийных вожаков. И ни один из них не повторяет другого. При всей общности принципиальных позиций каждый наделен своим характером, действует в своих конкретных обстоятельствах, обладает своим, особым даром вести за собой массы. «Секретарь обкома» вбирает в себя и развивает все лучшее, сделанное В. Кочетовым в изображении партийных работников, а вместе с тем в романе чувствуется творческое осмысление достигнутого в этом направлении другими писателями-современниками.

В. Кочетов увлеченно, с воодушевлением писал о таких руководителях, как Макаров или Горбачев, и неохотно брался за изображение тех, кто не оправдывает доверие партии. Только в романе «Молодость с нами» он отступил от своего «правила» и противопоставил Макарову сразу трех несостоятельных партработников: Мелентьева, Иванова и Савватеева. Однако вся эта «троица» не отличается оригинальностью. Сколько их промелькнуло в нашей литературе, подобных же партбюрократов, педантов и демагогов-крикунов! А вот Артамонов в «Секретаре обкома» по-своему неповторим. Конечно, в этом образе содержатся и такие черты, которые уже были подмечены предшественниками В. Кочетова по отрицанию изживших себя методов партийного руководства, но в целом Артамонов взят прямо из жизни.

Нет сомнения, что в определенных исторических условиях Артамонов был дельным и нужным работником. В нем и к 60-м годам сохранилось немало привлекательных качеств: незаурядная сила воли, огромная энергия, умение работать бескорыстно, самоотверженно, преодолевая все преграды. Но несомненно также, что в обстановке широкой демократизации нашей общественной жизни даже многие из достоинств Артамонова стали оборачиваться недостатками. Кого может вдохновить теперь, скажем, его «безоглядное» рвение в работе. «Я считаю, если взялся за какое-нибудь дело, — говорит он, — работай на всю железку, во всю свою силу, рви вперед без оглядки. Или грудь в крестах, или голова в кустах». Этот отнюдь не социалистический стимул тем более несостоятелен, что, привыкнув с годами к высокому положению в обществе и борясь за еще более высокое, Артамонов явно предпочитает «кресты» для своей груди, а «кусты» для голов других.

Безнадежно устарел весь стиль работы первого секретаря Высокогорского обкома партии, основанный на бездушном администрировании, нажиме, окрике и потоке часто необоснованных дисциплинарных взысканий партийным, советским и хозяйственным работникам. Своей авторитетной, крупной фигурой он заслонил всех, зажал в кулак даже бюро обкома партии, подавляет всякую инициативу. Когда его упрекнули в этом, он запросто ответил: «А не от каждого нужна эта инициатива... Чаще надо, чтобы слушали и выполняли».

Если Артамонов когда-то и был неплохим вожаком и организатором, то давно растерял эти качества и превратился в честолюбивого, властного, политически ограниченного практика. Одна из его «заповедей» гласит: «Дал мясо, дал хлеб, дал молоко — вот тебе и партийная работа».

Это, конечно, очень хорошо — дать стране мясо, хлеб, молоко; без этих результатов всякая партийная, политическая и культурная работа на селе остается бесплодной. Но Артамонов все поставил с ног на голову, это особенно ясно, когда слышишь от него такие слова: «...практическая, организаторская работа важней всякой иной, хоть партийной, хоть распартийной». День и ночь занятый текучкой, «распеканием» секретарей райкомов и других руководителей, Артамонов предал забвению ту несомненную истину, что без повседневной политической и воспитательной работы партийных организаций в массах нельзя рассчитывать и на успешную практическую, организаторскую работу, а значит, и на выполнение народнохозяйственных планов.

Кроме властолюбия, вельможных замашек, парадной шумихи, широковещательных заявлений и отчетов о досрочном выполнении и перевыполнении (порой еще только на бумаге) государственных заданий, — кроме всего этого и многого другого, унаследованного от прошлого, в стиле работы Артамонова появилось и нечто иное «благоприобретенное» уже в новое время, на рубеже 50 — 60-х годов.

Стремясь всегда быть на виду, стяжать славу «первопроходца», на одном из пленумов ЦК партии Артамонов заявил, что в следующем году труженики сельского хозяйства области обязуются вдвое увеличить поголовье крупного рогатого скота и продать мяса государству втрое больше планового задания.

Дорого же обошлись колхозам области честолюбие Артамонова и утрата им чувства реальности! Ведь перед отъездом первого секретаря в Москву на бюро обкома еще раз обсуждались обязательства по сельскому хозяйству — в них говорилось о двухкратном перекрытии плана по продаже мяса государству, но Артамонов все-таки настоял на трехкратном. Да и увеличение поголовья рогатого скота за один год вдвое — с точки зрения трезво мыслящих людей — тоже предприятие сомнительное. Но Артамонов закусил удила: у него «не запротестуешь», а тех, кто в свое время протестовал, он просто разогнал.

Самоуверенность и нетерпимость Артамонова к критике, его прожектерство и штурмовщина обернулись тяжелыми последствиями. Напрягая все силы для выполнения нереальных, чрезмерно завышенных обязательств, высокогорские колхозы начали скупать скот в соседних областях. А какая же польза государству от подобного «роста» поголовья?! Потом оказалось, что на возросшее таким способом поголовье скота явно не хватает кормов, и пришлось Артамонову, смиряя свою гордыню, ехать на поклон к «соседу» Денисову — выпрашивать силос в порядке «товарищеской» помощи «идущему впереди». Во исполнение обязательств по поставкам мяса, втрое превышающим плановое задание, колхозы области вынуждены были, помимо другого скота, порезать немало дойных коров, а затем выполнять план по продаже молока государству — в соответствующих пропорциях — маслом, которое скупают в магазинах. От этой комбинации высокогорские колхозы также терпят убыток.

И все это делается, конечно, под нажимом первого секретаря обкома, который, вместо того, чтобы честно признаться Центральному Комитету партии в том, что просчитался, взял непосильные обязательства, пытается как-то вывернуться, лишь бы сохранить свой престиж передовика, зачинателя «нового» движения. Этот обман не мог не раскрыться. Авторитет Артамонова рассыпался в прах. И выправлять положение в сельском хозяйстве Высокогорской области придется уже другому секретарю обкома — тому самому Денисову, которого Артамонов пренебрежительно называл «главноуговаривающим», в отличие от себя — «главноработающего».

Как ни печально, но вся эта «артамоновская история» — не выдумка писателя. Был такой драматический эпизод в жизни одной из наших областей, был и реальный прототип Артамонова. Но за конкретным фактом и реальным лицом писатель разглядел некое явление, которое может принести немало зла, если с ним не вести решительную борьбу. «Артамонов — обобщенный тип таких руководителей, — писал М. Гус, — для которых главное — быть первыми в очередной кампании. И эти горе-руководители превращают важные государственные задания в бег: кто раньше придет к финишу. Они опошляют всякое дело, за которое берутся... Артамоновы еще остались. С ними нужно бороться вплоть до полного искоренения»[152].

Даже самые придирчивые критики романа признали образ Артамонова безусловной удачей писателя. Тут проявилось единодушие. Но так же единодушно Артамонов был истолкован несколько односторонне: только как «обломок», унаследованный от времен культа личности. Позже В. Панков мимоходом заметит, что «в деятельности Артамонова весьма вредно дали знать о себе прожектерство, штурмовщина, «волевые» методы работы...»[153].

Верно. Стиль работы Артамонова включает не только уже осужденные партией методы времен культа личности, но и все чаще проявлявшие себя в конце 50-х — начале 60-х годов волюнтаризм, волевые, субъективистские решения и действия, не согласовавшиеся с экономическими законами социализма. Своевременное отражение этих отрицательных явлений было тем новым, смелым словом, которое сказал В. Кочетов в нашей литературе, помогавшей партии своими средствами утверждать ленинские принципы во всей жизни и деятельности советского общества.

На фоне внешне колоритной фигуры Артамонова образ первого секретаря Старгородского обкома партии Денисова кое-кому показался бледноватым. Да, в контрастном сопоставлении со своим «соседом» Денисов в чем-то «проигрывает»: он менее «масштабен», прост, демократичен, работает спокойно, деловито, без шума и треска, порой ошибается, но именно он оказался «главноработающим». Воплотить такой характер, пожалуй, было потрудней, чем эффектно-броского, «монументального» Артамонова.

В. Кочетов лично был знаком с многими партийными работниками, в том числе и секретарями обкомов и крайкомов, с некоторыми из них дружил, переписывался, вдумчиво наблюдал за их деятельностью, поэтому в отличие от иных критиков романа хорошо знал, какая ответственность перед партией и народом лежит на плечах этих людей, какую громаду вопросов приходится им решать изо дня в день, из месяца в месяц, год за годом. Писатель понимал, что показать работу секретаря обкома во всей полноте его трудов, забот, поисков и решений — дело совершенно безнадежное для одной книги. Надо было как-то ограничить свою идейно-творческую задачу.

Объективный анализ образа Денисова дает основание утверждать, что В. Кочетов достаточно четко определил для себя эту задачу: показать, что методы руководства времен культа личности хотя и сказались на деятельности отдельных лиц, вроде Артамонова, но в целом ленинский стиль работы партии остался незыблем, он живет и развивается.

Вот с позиций этого замысла и надо подходить к образу Денисова, да и к роману вообще, поскольку он и создан ради этого героя, а не приписывать автору собственные домыслы, как это делали некоторые критики. Легче всего придумать за писателя проблемы его произведения, а потом доблестно доказать, что решение их не состоялось.

Но обратимся к самому Денисову.

Обычно действие в романах В. Кочетова длится не более полутора — двух лет. В пределах этого времени особенно-то не размахнешься с эпическим развитием характеров, поэтому хотя бы вкратце писатель знакомит нас с предысторией ведущих героев. То же самое видим и в «Секретаре обкома».

О Денисове говорится, что родился и рос он в бедняцкой крестьянской семье; учился, закончил технологический институт в Ленинграде; работал инженером, начальником цеха, был избран секретарем цеховой парторганизации, потом секретарем парткома завода. На войну ушел политруком роты дивизии народного ополчения. Трижды ранен: под Гатчиной, на «невском пятачке», в третий раз, уже будучи командиром артиллерийского полка, в Познани. На этот раз ранен был тяжело, лечился долго, а по излечении снова направлен в партком своего завода. В Старгород приехал восемь лет назад парторгом ЦК на машиностроительном заводе. Затем стал секретарем райкома, секретарем горкома, а последние два с половиной года работает первым секретарем обкома партии. С этого момента и начинается повествование, а завершается тем, что Денисов сдает дела в Старгороде, чтобы возглавить партийную организацию Высокогорской области, где по вине Артамонова сложилось трудное положение.

Что ж, такой биографии можно только позавидовать, но ничего исключительного в ней нет. При всем индивидуальном своеобразии это типичная биография того поколения партийных, советских и хозяйственных руководителей, молодость которых прошла в бореньях довоенных пятилеток, потом в кровопролитных сражениях Отечественной войны, а затем в самозабвенном труде по восстановлению разрушенного и строительству нового. Свое право на руководящее положение в обществе они завоевали верным служением партии и народу, богатым жизненным опытом, заботой и вниманием к людям. Вспоминая совместно прожитые годы, София Павловна с нежностью и даже каким-то удивлением думает о муже: «Двадцать семь лет человек этот на ее глазах день за днем щедро, не скупясь, раздает себя людям и все никак не исчерпается».

Денисов показан многогранно: в повседневных трудах и заботах, в своем обкомовском кабинете и поездках по районам области, на трибуне перед массовой аудиторией и в беседах с отдельными людьми, в вышестоящих инстанциях и дома, в окружении родных и друзей. Сцена за сценой, эпизод за эпизодом, штрих за штрихом, а в итоге вырисовывается облик человека, в связи с которым думаешь: да, благодарная, но и многотрудная это должность на земле — партийного руководителя, и чем выше она, тем ответственней и трудней. Но в этой всеобъемлющей деятельности, кроме трудностей и огромного напряжения духовных, да и физических, сил, есть и свои радости, своя поэзия. Критик Г. Митин тонко подметил: привлекательность романа В. Кочетова «в том, что художник стремится раскрыть поэзию партийной работы»[154].

Конечно, далеко не все — поэзия, больше все-таки «прозы» секретарских буден: «День секретаря обкома шел в работе — в телефонных звонках, в разговорах, в переговорах, в составлении документов, в подписывании бумаг. Такие дни были неизбежны и необходимы; как ни любил Василий Антонович выезды в область, в районные города, в села, на предприятия, он понимал, что и без таких аппаратных дней обойтись нельзя. Может быть, в будущем этого не станет. Но, видимо, в очень далеком будущем... А пока, хочешь не хочешь, нравится это тебе или не нравится, — заседай, составляй бумаги, подписывай, разговаривай и уговаривай, нажимай и даже иной раз прижимай, и крепко прижимай, без чего тоже пока не обойдешься».

По своей натуре Денисов человек душевно мягкий, сердечный, деликатный, не лишенный, как все положительные герои произведений В. Кочетова, чувства юмора. Поэтому денисовские «нажимай» и даже «прижимай» надо понимать как меры явно вынужденные, свидетельствующие о принципиальности, требовательности и твердости секретаря обкома в борьбе против нарушений партийной, государственной и производственной дисциплины, против безответственности, расхлябанности и отступлений от норм коммунистической нравственности. Но все эти проявления требовательности Денисова не имеют никакого отношения к окрикам, разносам и угрозам Артамонова, оскорбляющим достоинство людей, к его нередко совершенно необоснованным обвинениям и дисциплинарным взысканиям вплоть до исключения из партии несогласных с ним работников.

Но в освещении аппаратной партийной работы В. Кочетов ограничивает себя до предела. Заметим, что в романе нет описания ни одного заседания бюро Старгородского обкома. Зато дается «эффектная» сцена заседания бюро Высокогорского обкома, на котором случайно оказались Денисов и председатель Старгородского облисполкома Сергеев. Представив непрошеных гостей (не держать же их в приемной!) членам бюро, Артамонов продолжил прерванную речь, посвященную, как оказалось, персональному делу присутствующих здесь же руководителей одного из районов области.

Итак, говорит Артамонов, «сейчас, когда мы в целом отрапортовали о завершении плана продажи хлеба государству, Лобановский район все еще молотит, плетется в хвосте, позоря партийную организацию области. Я правильно формулирую?

— Правильно! — раздалось несколько голосов».

Артамонов «встал, прошел к окну и, заложив правую руку за борт своей синей куртки, смотрел на улицу. — Вот так, пишите... — Не поворачиваясь, он куда-то назад властно указывал откинутой левой рукой. Стенографистка за отдельным столиком замерла над раскрытой тетрадкой. — Констатирующая часть... — Почти дословно Артамонов повторил то, что им было уже сказано. Затем, снова указывая рукой назад, стал диктовать. — Пункт первый. Исходя из вышеуказанного, секретарю Лобановского райкома КПСС товарищу Кругликову Владимиру Ивановичу объявить строгий выговор с занесением в личное дело. Возражений нет?

— Нет!

— Единогласно. Пункт второй. Председателю районного исполнительного, комитета Совета депутатов трудящихся товарищу Соснину Дмитрию Григорьевичу объявить выговор. Возражения есть?

— Нет.

— Единогласно. Пункт третий...»

Как узна́ют Денисов и Сергеев чуть позже, руководители Лобановского района получили взыскания, по существу, за то, что решительно отказались от очковтирательства. От них из обкома требовали: если уж вы не смогли на деле окончить молотьбу и продажу хлеба государству, то по крайней мере представьте сводку о том, что завершили и то и другое. В отличие от некоторых сговорчивых и покладистых руководителей иных районов, тоже еще не выполнивших план, Кругликов и Соснин не пошли на обман, за что и схлопотали себе незаслуженно суровые взыскания, и уехали домой с чувством справедливой обиды.

Вся эта история наводит на мысль: а не поспешил ли Артамонов с рапортом о выполнении областью плана продажи хлеба государству? Не является ли этот рапорт плодом чисто канцелярского творчества? Ведь и весной того же года Артамонов раньше всех возвестил об окончании сева, а Денисов, проезжая по Высокогорской области, видел, как по полям ее колхозов все еще ползали сеялки.

Передав дальнейшее ведение бюро второму секретарю, Артамонов пригласил Денисова и Сергеева к себе на обед. Слушая гостеприимного, но самоуверенно-снисходительного хозяина, наблюдая за ним, Денисов невольно вспоминал лица членов бюро Высокогорского обкома, «единогласно» одобрявших каждое слово первого секретаря, поспешно кивавших головами. Воспоминал и думал: больше всего надо опасаться глядящих тебе в рот, подхватывающих каждое твое слово, торопливо одобряющих все, что ты сказал.

Но ведь на этом бюро Денисов заметил и таких, которые «сидели молча, хмуро глядя в стол и перед собой». Денисову было хорошо известно подобное состояние людей: они либо еще не все уяснили для себя, либо в чем-то сомневаются, либо вообще не согласны с данным решением вопроса. Этих людей надо непременно порасспросить, сделать так, чтобы они высказали свои сомнения и возражения, иначе вопрос может оказаться решенным неполно, однобоко и даже неправильно.

До известного периода Денисов относился к Артамонову с большим уважением: Высокогорская область гремит, она то и дело упоминается в числе передовых, ее лучшие люди удостаиваются высоких наград, а вот уже и сам первый секретарь обкома — Герой социалистического труда. Да и опыта руководства областью у Артамонова несравнимо больше, чем у Денисова. Почему же не поучиться у более опытного товарища по партии? Денисов с Сергеевым затем и приехали в Высокогорск, чтобы посоветоваться относительно строительства своими, местными силами гравийных и шоссейных дорог, а это дело у Артамонова, действительно, поставлено умело, на широкую ногу. И старгородские руководители почерпнули из опыта соседей немало полезного для себя.

Но вот это заседание бюро Высокогорского обкома!.. Оно показало Денисову многоопытного и удачливого секретаря в очень невыгодном свете. «С каждым годом Василий Антонович все больше и больше убеждался в том, как мудро партия поступила, порвав гипнотические сети культа личности... Не повторяет ли Артамонов уже отброшенное жизнью? Не преувеличивает ли значение своей личности в области, не пытается ли взять на себя все, что под силу только коллективу, большой партийной организации Высокогорья?» Пока это только вопросы, потом Денисов убедится, что его тревога была вполне обоснованной.

Живописная сцена артамоновского бюро и все эти раздумья Денисова делают необязательным описание того, как проводятся заседания бюро и вообще различные совещания в Старгородском обкоме партии. Из осуждающего взгляда Денисова на поведение Артамонова все становится ясным. Видимо, автор счел наивной иллюстративностью давать еще одну, подобную же по форме, но противоположную по духу сцену, которая бы свидетельствовала: у Артамонова, дескать, заседания бюро проходят вот как, а у Денисова — полюбуйтесь, совсем по-другому.

Решительное отрицание отживших методов руководства, демократизм первого секретаря Старгородского обкома, его убежденность в необходимости коллегиального решения назревших проблем и вопросов, помимо всего прочего, подтверждается и теми подлинно партийными, товарищескими, взаимо уважительными отношениями, какие сложились у Денисова с председателем облисполкома Сергеевым, вторым секретарем обкома Лаврентьевым, заведующим сельхозотделом Костиным, секретарем обкома комсомола Петровичевым. Не ладятся у Денисова дела только с Огневым, но тут уже вина последнего, занявшего в идеологической работе беспринципную позицию балансирования.

Важнейшие черты стиля работы Денисова — живая, непосредственная связь с массами, постоянное общение с людьми, внимание к ним. После беседы с Артамоновым по дороге домой Денисов думает: «Мало руководить на бюро, на пленумах, на конференциях, в своем кабинете. Надо завоевывать сердца и чувства людей каждым повседневным делом, при каждом общении с ними». И Денисов искренне стремится к этому.

«Всеохватность» романа, вызвавшая нарекания некоторых критиков, объясняется не только желанием писателя отразить многообразие жизни советского народа, но и стремлением показать многогранность деятельности главного героя. Человек с высокоразвитым чувством ответственности за порученное дело, активный, любознательный, Денисов пытается все увидеть своими глазами, во все вникнуть, вовремя вмешаться в решение каждого более или менее существенного вопроса. Это, конечно, трудно, пожалуй, даже невозможно, но подобная устремленность невольно вызывает уважение к такому работнику. Правда, «вездесущность» Денисова порой оборачивается поверхностным освещением каких-то явлений жизни.

В. Панков писал, что «В. Кочетов стремился показать Денисова в развитии, исканиях. Объективнее всего рассматривать образ Денисова с «позиций движения»[155]. Действительно, хотя Василий Антонович давно связан с партийной работой, но его стаж на посту первого секретаря обкома невелик — к концу романа всего четыре года. Да и время такое: в чем-то надо и перестраиваться. Денисов многое уже знает и умеет, многому может научить и учит других, но вместе с тем постоянно учится и сам, внимательно прислушивается к голосу масс, к мнению людей.

Вот в Заборовье он сначала беседует с председателем колхоза Сухиным, потом с секретарем Лисицыным — и насторожился: словно бы перед ним сидел не парторг, а двойник председателя. Лисицын рассказывал о весеннем севе точно так же, как накануне рассказывал Сухин, о животноводстве, говорил почти теми же словами; приводились одни и те же факты, примеры, цифры. Короче говоря, парторг с головой ушел в хозяйственные дела и менее всего занимался идейно-политической и воспитательной работой с людьми. Денисову пришлось обстоятельно побеседовать с Лисицыным о мобилизующей силе ленинских идей, о значении массово-политической работы на селе, о главном в работе парторга.

В разговоре с Баксановым Артамонов посмеивается над Денисовым: «Он у вас носится с партийной работой, не понимая, что эти времена прошли». Из контекста ясно, что речь идет именно о работе партийных организаций в массах. По мнению Артамонова, люди выросли так, что уже не отличишь, кто коммунист, а кто беспартийный. Но ведь это же иллюзия, демагогия. Вот в чем прежде всего разница в стиле работы двух секретарей обкомов. На чьей стороне правота — доказывать не приходится.

Теперь пример того, как учат самого Денисова и каковы плоды этой учебы.

Вспомним страстные обвинения Черногуса в адрес нынешнего руководства за равнодушие к природным богатствам края. Все это не прошло мимо сердца секретаря обкома. Через какое-то время, пользуясь удобным случаем, Денисов рассказывает группе старых большевиков города о том, что в наступившем году начнутся работы по разведке залежей железной руды в районе магнитной аномалии, о проектировании водного пути по Кудесне и Ладе, который свяжет Старгород с открытым морем, о строительстве дорог, о повышении урожайности полей и продуктивности животноводства, о реконструкции сел и деревень, о том, что правительство, видимо, утвердит проект строительства гидроэлектростанции на Кудесне, и это даст возможность решительно электрифицировать и механизировать сельское хозяйство.

Денисов «увлекся, показывал на карте один пункт за другим, прокладывал на ней новые пути, чертил схемы. Он и сам поражался, какие, оказывается, подготовлены громадные работы. Годы пребывания его в обкоме прошли совсем недаром. Исподволь, как будто бы и незаметно, заложен основательный фундамент для большого строительства, для того, чтобы можно было широко шагать дальше».

Это не прожектерские скачки Артамонова, а реальные планы и реальные дела.

Доверяя людям, Денисов не забывает и ленинский завет о необходимости контроля и проверки исполнения принятых решений. В Детунь он заехал не только для того, чтобы побеседовать с молодой, но уже знатной дояркой. А еще и затем, чтобы, прослышав о вынужденных махинациях высокогорских колхозов со сдачей молочных продуктов, лично убедиться, не делается ли нечто подобное и в колхозах руководимой им области, нет ли каких-либо признаков очковтирательства. Поговорил с людьми, походил по фермам, осмотрел другие участки колхозного хозяйства и уехал с чувством удовлетворения: все, как надо, все по-честному.

Но при всех своих достоинствах как руководителя и человека Денисов не из тех героев, которых критика с иронией относила к «идеальным» или хотя бы к «идеализированным». Напротив, один из литераторов поставил вопрос так: «Придумал» ли писатель своего героя или он встречался с ним в жизни? Нет ли в характере Денисова некоей противоречивости, логической несообразности?»[156]

Собственно, о какой «логической несообразности» героя идет речь? Оказывается, Денисов не соответствует тому «нравственному кодексу», которым мерил его критик. И приводятся примеры: Денисов тянул со снятием Суходолова, долго не решался написать в ЦК об антипартийных делах Артамонова... Не один Ф. Светов усматривал в этих ошибках нечто из ряда вон выходящее, несовместимое с высоким положением секретаря обкома.

Да, Денисов не безошибочен. Он промахнулся, одобрив идею колхозной «Третьяковки»; он был неправ, заглазно причислив Черногуса к старым болтунам и склочникам; он напрасно с первой же встречи настроил себя против Владычина, который будучи секретарем райкома, как раз и появился в кабинете первого секретаря обкома с вопросом о необходимости освобождения Суходолова от обязанностей директора химкомбината; не сразу написал и о делах Артамонова. Но ведь надо же видеть и меру этих ошибок, и обстоятельства, в которых они совершены.

Не будем возвращаться к «Третьяковке»: тут ошибка была осознана сразу же после ее открытия. Первоначальная неприязнь к Черногусу тоже понятна: когда у старого большевика милиция случайно обнаружила незарегистрированный маузер, то в ходе выяснения вопроса Черногус сгоряча наговорил о руководстве области, особенно о Денисове, такое, что следственные органы не без основания затеяли против директора краеведческого музея целое «дело». Что же касается Владычина, то он затронул самое сокровенное души Денисова...

Однако в отличие от Артамонова Денисов самокритичен, умеет признавать и исправлять свои ошибки. Преодолевая антипатию к Черногусу, он сам сделал первые шаги, чтобы установить личный контакт с этим человеком, убедился в его честности, и вскоре между секретарем обкома и старым коммунистом установились добрые, товарищеские отношения, а с помощью Черногуса — и с другими ветеранами партии, образовавшими при обкоме нечто вроде консультативного совета. Вместо забаллотированного Огнева на пост секретаря обкома по пропаганде кандидатуру Владычина выдвинул не кто иной, как Денисов. А ведь на областной партконференции Владычин более других критиковал первого секретаря обкома. После организационного пленума люди по достоинству оценили этот — шаг Денисова. «Железный мужик! — сказал кто-то. — Через все переступил. Через личное, через обиду, через критику».

Наиболее серьезная ошибка Денисова — история с Суходоловым. Верно, тянул секретарь обкома с его освобождением, хотя были сигналы: не справляется человек, отстал, выполняет планы за счет безоглядного износа оборудования. Но и здесь есть своя и логическая и психологическая «сообразность».

Дело в том, что когда первому секретарю обкома жаловались на Суходолова, то речь заходила не просто о товарище со времен войны, а о «друге, и даже больше, чем друге, — о человеке, которому Василий Антонович обязан жизнью». После одной из неудачных атак подразделения ленинградских ополченцев боец Суходолов под огнем наседающего противника полтора километра тащил на своей спине незнакомого ему полумертвого политрука, сам был ранен, но дотащил. Этим политруком был Василий Денисов. «Никто не забыт и ничто не забыто» — сказано не сегодня...

Денисов не раз предупреждал своего друга: жалуется на тебя народ, плохо работаешь, возьми себя в руки. Бесполезный разговор — Суходолов вполне доволен и собой, и своей работой, а все остальное считает наветами и кознями своих личных врагов, в число коих после решительного разговора был зачислен и фронтовой друг. А этот друг мучается: «Да, конечно, позиция Суходолова куда красивей, чем позиция Денисова. Суходолов спас жизнь Денисову, и вот, поправ не только фронтовую дружбу скрепленную кровью, но и чувство простейшей благодарности, Денисов снимает с работы Суходолова». Точнее сказать, не сам снимает, а вынужден разговаривать с министром о необходимости освобождения Суходолова. А потом еще объясняться на партийном собрании коммунистов химкомбината.

На резкий вопрос: а правда ли, что Суходолов ваш приятель? — Денисов чистосердечно рассказал все. Может быть, треть, говорится в романе, а может, и половина из тех, что сидели в зале, прошли войну, поэтому знали цену помощи на поле боя, цену фронтовой дружбе.

«— Еше объяснять? — спросил Василий Антонович.

— Нет! — почти одним дыханием сказала сотня, может быть, несколько сотен голосов, и это было как мощный вскрик. — Ясно!»

На этом собрании Денисов говорил и на другие темы, отвечал и на другие вопросы, и сошел с трибуны под горячие аплодисменты. А дома весело спросил сына Александра:

«— Ну как?.. Ты там среди народа сидел, все слышал.

— В общем народ хорошо к тебе относится, — ответил Александр. — Только больше не рискуй со своими приятелями. Жизнь спас — это хорошо, это тронуло. А если еще начнешь про кого-нибудь объяснять, что на одной парте с ним сидел да вместе коров пас, уже не поможет.

— Ну и ядовитый ты леший, Шурка! — сказал Василий Антонович добродушно. — Чужие люди и те, что называется, снисходительней, чем родной сын.

— А чужим, может, не так больно, когда чей-то родной батька спотыкается».

Полагаю, все ясно, все психологически оправдано и лишь подтверждает как-то сказанное Денисовым: «Я не из железобетона...» И это очень хорошо, что секретарь обкома человек, а не «железобетонный», «цельносварный» бюрократ и «боярин», каким изобразил Денисова местный пиит Птушков в своем подленьком пасквиле, стилизованном под «древний сказ».

И уже нет никаких оснований предъявлять Денисову счет в нарушении «нравственного кодекса» по отношению к Артамонову.

Вновь и вновь перечитывая роман, видишь, с какой глубиной и пониманием существа дела раскрывает писатель нарастание конфликта между Денисовым и Артамоновым. На первых порах секретарь Старгородского обкома пытается даже помочь «соседу» в выполнении его рискованных обязательств по развитию животноводства: отпускает из своих, тоже далеко не избыточных, запасов и силос, и комбикорма — в порядке, как он убежден, партийной, товарищеской помощи передовику, пролагающему новые пути. Но вот начали поступать известия о скупке высокогорцами скота в Старгородской области. Денисов серьезно предупредил Артамонова от подобного «увеличенья» поголовья скота. На время все как будто затихло. Затем пошли слухи о махинациях в Высокогорье с заменой молока маслом, закупаемом в магазинах...

Денисов озадачен. Надо бы сообщить об этом в центр, — но сдерживает резонное соображение — в руках пока что только разрозненные факты: достаточно ли их, не окажешься ли в положении мелкого кляузника и завистника? Когда же у Денисова накопилось немало проверенных фактов, он поехал к Артамонову и начистоту выложил ему все, что думает о его антипартийной практике. Артамонов сначала артачился, шумел, потом сник и дал слово, что сам напишет в ЦК и честно признается в беспочвенности взятых на себя обязательств и допущенных нарушениях партийной и государственной дисциплины. Однако слово свое Артамонов не сдержал. И тогда, посоветовавшись с членами своего бюро обкома, с Черногусом и другими старейшими коммунистами города, Денисов написал в Центральный Комитет партии письмо «о беззакониях, творимых Артамоновым, о тщательно разработанных методах обмана партии и государства руководителями Высокогорской области».

Так изображена суть дела в романе, притом изображена с тонким учетом многих и многих социально-экономических, этических, психологических и других факторов. Столкнулись не просто два неполадивших между собой партийных работника, столкнулись два противоположных стиля руководства. Тем поразительней приемы необъективной критики, до неузнаваемости извратившей содержание романа В. Кочетова. Наиболее показательный пример подобной критики — уже упоминавшаяся статья А. Марьямова «Снаряжение в походе», в которой Денисов, как говорится, поставлен на одну доску с Артамоновым. Подводя «итоги» своему «анализу» этих образов, критик так и сказал: «Нет, Артамонов и Денисов вовсе не антагонисты»[157], оба, дескать, они «обломки» времен культа личности.

По поводу этого нашумевшего выступления А. Марьямова газета «Литература и жизнь» в редакционной статье «Недопустимые приемы» писала:

«Бойко и беззастенчиво манипулируя выдернутыми из текста цитатами, произвольно толкуемыми эпизодами, А. Марьямов приписывает Денисову, этому человеку с партийной душой, один грех за другим...

А общий вывод А. Марьямова таков: Кочетов «протаскивает» в герои недостойного человека, он героизирует антидемократического и антипартийного деятеля.

Не будем искать слов для определения нравственного содержания этого приема...»[158].

Сейчас можно было бы и не вспоминать о статьях Е. Суркова и А. Марьямова, но приходится — хотя бы потому, что тень, брошенная на роман В. Кочетова предвзятой критикой, отозвалась и на литературоведческих работах. Например, автор главы «На современном этапе (1953 — 1964) » в «Истории русского советского романа» А. Павловский, рассматривая много произведений указанного периода, видимо, с «перепугу» от сурковской и марьямовской критики романа В. Кочетова ни единым словом не обмолвился о «Секретаре обкома»[159]. А в «Истории русской советской литературы», вышедшей уже в начале 70-х годов, сказано буквально следующее: «Автора этих романов (то есть «Братьев Ершовых» и «Секретаря обкома». — П. С.), разумеется, интересуют (?!) изображенные им герои, но еще более (!) проблемы, им выдвинутые, и страстная полемика с теми, кто не разделяет его мнений»[160]. Удивляет не столько сумбурность всей фразы, сколько ее заключительная часть. А что же, такие великие полемисты, как Герцен и Чернышевский, Толстой и Достоевский, Горький и Маяковский, полемизировали, что ли, со своими соседями по дому, поместью, квартире? И притом полемизировали бесстрастно?

Но как бы ни пытались некоторые критики и литературоведы очернить или замолчать роман В. Кочетова, он продолжает жить. В целом писателю удалось воссоздать правдивую панораму жизни советского общества на рубеже 60-х годов. Состоялся и главный герой произведения. Баксанов говорит о Денисове: «Он руководитель нового типа. Без вождизма, без позы...» Это не совсем точно. По сравнению с артамоновыми — да, новый, а вообще-то Денисов — тип деятеля, выкованного ленинской партией в течение многих десятилетий ее борьбы за свободу и счастье народа.

Конечно, Денисову тоже присущи какие-то человеческие слабости и недостатки. Придирчивый читатель найдет немало упущений и в его секретарской работе: то-то, мол, не обсудил, там-то не выступил, тут не провел такого-то мероприятия. Но В. Кочетов и не собирался писать образ идеального руководителя, так же как не пытался охватить всю бесконечно многообразную деятельность секретаря обкома. Писатель стремился передать наиболее существенные черты видного партийного работника, верного ленинским заветам, и с этой задачей справился успешно. Во всяком случае, когда Денисов с трибуны областной партийной конференции бросает боевой клич: «Коммунисты, вперед!» — мы знаем, что он имеет на это моральное право, завоеванное всей его нелегкой жизнью и верным служением делу партии, делу народа. Мы поверили в его реальное человеческое бытие, в его качества партийного организатора, воспитателя и вожака масс.

Вряд ли можно согласиться с теми критиками, которые утверждали, что в романе слишком много внимания уделено личной, семейной жизни Денисова. Особых излишеств здесь не видно. Вне семьи, вне быта остались бы нераскрытыми многие человеческие качества героя: его нравственная чистота, скромность, абсолютное неприятие каких-либо притязаний на особое положение в обществе.

Со времен «Анны Карениной» известно, как трудно описывать счастливые семьи. В главном В. Кочетов сумел преодолеть эту трудность и показать любовь, дружбу и взаимопонимание, царящие в семье Денисовых. Те полтора года, которые описаны в романе, только подтверждают сказанное о супругах Денисовых: «...двадцать семь лет рука об руку идут они по жизни, и еще не устали идти, и вряд ли когда-нибудь устанут, потому что с первых дней совместной жизни, с первых дней любви они стали не просто мужем и женой, но и большими-большими друзьями». Семейное счастье Денисовых — не безоблачная идиллия, это счастье интеллигентной трудовой семьи, единой в своих целях и устремлениях. Отношения мужа и жены любовно-дружеские, бережные, чистые, честные. Правда, нет-нет да и прозвучит нотка сентиментальной чувствительности — и это досадно: в искусстве «чуть-чуть» имеет немаловажное значение. Зато в отношениях с сыном Александром родители удивительно естественны, тут нет ни одной фальшивой ноты.

Было бы натяжкой утверждать, что все образы романа безупречны по художественному исполнению. В какой-то мере это касается и главного героя произведения.

Само положение секретаря обкома обязывает его часто выступать с общественных трибун, встречаться с людьми, разговаривать с ними. Многие сцены романа показывают, что Денисов умеет внимательно выслушивать людей, умеет и говорить, притом живо, интересно, содержательно, часто с юмором. Однако, хотя и изредка, герой словно бы утрачивает эти качества. Например, в принципиально важной беседе с руководителями колхоза в Заборовье о значении партийно-политической, воспитательной и культурной работы на селе Денисов многословен, дидактичен, да и говорит каким-то бесцветным языком. Другой эпизод: размышляя вслух о преимуществах социалистической демократии, Денисов для сравнения зачем-то удаляется аж в «золотой век» Перикла. К тому же в этом эпизоде и аудитория не та, чтобы выслушивать широко известные истины о смене общественных формаций: за столом с Василием Антоновичем сидят второй секретарь обкома Лаврентьев, председатель облисполкома Сергеев и заведующий сельхозотделом обкома Костин, — люди сведущие, образованные.

О трех последних героях можно сказать, что они почти не имеют самостоятельного идейно-эстетического значения. Кто-нибудь из них лишь время от времени сопровождает Денисова в его поездках, либо беседует с ним по какому-то вопросу. Видимо, более тщательной «отделкой» образов других ответственных работников автор не хотел «загораживать» контрастно противопоставленные фигуры Денисова и Артамонова. И все же Лаврентьеву, перешедшему сюда из романа «Товарищ агроном», можно было бы уделить и побольше внимания: именно ему предстоит принять дела от Денисова, уезжающего в Высокогорск. Между тем Лаврентьев по сравнению с тем, молодым, стал, может быть, и более опытным, и более знающим, но как-то утратил присущие ему неукротимую энергию и целеустремленность. Будет ли он достойным преемником секретаря обкома, завоевавшего в области большой авторитет? В данном случае вопрос о преемственности — далеко не праздный.

А возможности для существенного углубления образа Лаврентьева, как и некоторых других героев, были: например, за счет Виталия Птушкова. В свое время одни восхищались обличительной силой, с какой написан этот образ, другие морщились, третьи откровенно негодовали. Время все поставило на свое место.

Несомненно, Птушков — тип, вобравший в себя все худшее, характерное для той никчемной среды, которая дала всяких отщепенцев и космополитов-«диссидентов». Но несомненно также, что этому типу уделено чрезмерно много внимания. Птушков почти целиком раскрылся уже в сцене чтения своих стихов Юлии Стрельниковой, а затем с блеском «добит» Черногусом как воплощение аполитичности, беспринципности, эгоизма, обывательской пошлости и литературного эпигонства. Больше, в сущности, говорить о нем нечего и тащить его еще в Озеры, а потом в Высокогорск не было причин. Свою «Оду русской печке» и пасквиль на Денисова и его окружение этот «модный» стихоплет мог бы с таким же успехом состряпать и не выезжая из Старгорода. В общем, ничтожный Птушков неправомерно занимает столь видное место в романе, где народ выступает не каким-то «фоном», а реальной движущей силой социального, экономического и культурного прогресса.

Вот в чем, на мой взгляд, действительные недостатки романа, но это такие частности, которые не могут повлиять на общую положительную оценку произведения.

В «Секретаре обкома» В. Кочетов еще раз подтвердил свое выдающееся мастерство в лепке характеров. И речь идет не только о Денисове и Артамонове, но и о таких героях, как Черногус, София Павловна, Владычин, Юлия Стрельникова, Майя Сиберг, Александр Денисов, Баксанов, Суходолов. Незабываемы даже многие «второстепенные» герои, например, Наталья Морошкина и Лебедев. И всего-то в одном эпизоде промелькнули перед нами «два серых деда» — Иван и Федор Лаптевы, да так и остались в памяти «заповедником» той «глухой, дремучей жизни, какой старгородское крестьянство жило до революции». С другой стороны, сцены, в которых архитектор Забелин с заборовскими колхозниками обсуждает план перестройки их села, по-своему символизируют движение советской деревни на путях к зрелому социализму.

Романы В. Кочетова, посвященные современности, раскрывают ведущие тенденции в жизни советского общества. В «Секретаре обкома» горизонты писателя раздвинулись до постановки сложной и ответственной темы методов партийного руководства массами. Единство партии и народа, верность ленинским заветам — непреходящая тема советской литературы. Вдумчивое изучение того, что уже создано в этом направлении, — залог новых художественных открытий и свершений. С этих позиций опыт автора «Секретаря обкома» заслуживает самого пристального внимания.

В заключение еще раз о «снаряжении в походе» и легенде о пренебрежении В. Кочетова к художественному мастерству. Зародилась эта фальшивая легенда как раз в связи с романами, рассмотренными в данной главе. Субъективистская критика обвиняла писателя в «прямолинейности», «нетерпимости», в «узости взглядов», даже в «пропаганде» антихудожественности. Вот что тогда же ответил В. Кочетов на эти обвинения в одной из своих статей, не вошедшей в его литературно-публицистические сборники, а потому давно забытой:

«Иной раз, жонглируя цитатами, одни фразы усекая, других не приводя вовсе, третьи толкуя, как удобнее толкующему, меня в некоторых печатных органах пытаются представить противником художественности только потому, что, говоря о литературе, я на первое место всегда ставлю ее идейность.

Да, я и сейчас настаиваю на том, что в эпоху ожесточенной борьбы двух идеологий, буржуазной и нашей, социалистической, литература и искусство должны быть остро идейными. Если мы говорим, что они — наше оружие, то к оружию и требование надлежащее...

В. И. Ленин говорил, что все сравнения грешат неточностью. Поэтому, так настойчиво называя литературу оружием в борьбе идеологий, в борьбе партии за нового человека, за построение коммунистического общества, я бы не хотел, чтобы поняли, будто бы я только за литературу открыто и вовсю сражающуюся. У советских людей, у наших читателей духовные запросы очень широки и многообразны. Я помню, как в годы войны отлично уживались в солдатских мешках-сидорах томики Николая Островского и Сергея Есенина, Дмитрия Фурманова и Александра Блока. Тем более все богатейшее разнообразие нашей литературы может уживаться — и не только уживаться, а делать одно, общее дело в мирные годы.

Но о сражающейся литературе все же надо помнить прежде всего, и о ней проявлять главную заботу. Потому что чем сильнее она, чем выше ее идейный уровень и ярче художественные достоинства, тем бурливей бег всех объединяемых ею литературных потоков»[161].

Всеволод Кочетов был человеком широких взглядов, любил всякую хорошую литературу, но сам предпочитал писать сражающиеся книги. А такие книги, порой даже великие, часто начинали свою жизнь с того, что те, кому это надо, пытались списать их как «нехудожественные».