Вся жизнь - экспедиция

«Вернуть человека к жизни…»

Тот знаменательный во многих отношениях год оказался в общем-то случайным в судьбе директора Института Севера, однако все случайное приобрело в 1928 году строжайшие закономерности. Катастрофа дирижабля «Италия» стала как бы своеобразным катализатором, заметно убыстрившим освоение Арктики советскими полярниками, а Рудольфу Лазаревичу Самойловичу была уготована в событиях тех дней и всех последующих лет особая роль.

Вероятно, не произойди в мае 1928 года трагедии, всколыхнувшей весь мир, профессор Самойлович (он уже успел получить к тому времени ученое звание) по-прежнему продолжал бы изыскания в Ледовитом океане. Выходил бы в его моря, исследовал бы его берега, открывал новые полярные станции на дальних островах, том за томом выпускал бы содержательные «Труды» своего института… Но гибель итальянского дирижабля внезапно потребовала от него и его коллег немедленной реакции и полнейшей отдачи — всего того, что они знали и умели, их полярного опыта, сил, нервов. И может быть, даже собственной жизни во имя спасения других.

Грозящую «Италии» смертельную опасность Самойлович сумел усмотреть еще… до вылета дирижабля в Арктику! В марте 1928 года, находясь в командировке в Германии, он познакомился с Умберто Нобиле, и честолюбивые намерения молодого генерала, его недостаточно продуманные планы высадить научный «десант» в Центральной Арктике не могли не насторожить осмотрительного Рудольфа Лазаревича. Тогда же, из Берлина, он написал о своих тревогах в Ленинград, предупреждая компетентные научные органы о возможной аварии итальянского воздушного корабля, о том, что Нобиле будет трудно снять со льдов своих людей. Вернувшись на родину, Самойлович сделал все, чтобы зимовщики и экспедиции, работавшие в северных районах Таймыра и на Новосибирских островах, могли, если потребуется, немедленно начать поиски терпящих бедствие спутников Нобиле. А те пока только готовились к вылету на Север!

В конце мая, когда дирижабль уже побывал в воздушном пространстве над Северным полюсом, связь с ним внезапно оборвалась. На третий день в Отделе научных учреждений при Совнаркоме СССР появился план организации поисков. В основе плана профессора Самойловича лежало предложение направить в район катастрофы несколько ледокольных и обычных пароходов, а также один мощный ледокол. 3 июня 1928 года молодой советский радиолюбитель из северного селения Вознесенье-Вохма Николай Шмидт поймал радиосигнал из «Красной палатки» Нобиле, а 11 июня созданный при ОСОАВИАХИМе Комитет помощи дирижаблю «Италия» послал на спасение бедствующей экспедиции три партии спасателей на «Малыгине», «Седове» и «Персее». И четвертую — на ледоколе «Красин» во главе с профессором Самойловичем.

Всю предыдущую жизнь он словно готовился к этой экспедиции, четырнадцатой по счету и наиболее известной из всех его предыдущих. Когда молчал на жандармских допросах, терпел лишения северной ссылки, голодал и мерз в тяжелых полярных походах, организовывал «науку», помогал товарищам — во всем этом как бы таилась экспедиция на «Красине». Почему выбрали начальником его?

На этот вопрос лаконично ответил будущий заместитель Самойловича по Арктическому институту, один из здравствующих ныне полярников-первопроходцев — Николай Николаевич Урванцев: «После Шпицбергена и Новой Земли — кому же, как не ему, было возглавить рейс «Красина»! Он потом и кровью заработал это право».

Руководила экспедицией на ледоколе «тройка»: начальник Самойлович, комиссар Орас и полярный пилот Чухновский. Позже, размышляя над тем, какими мотивами руководствовались те, кто ринулся спасать, и те, кто предпочел остаться в стороне, Пауль Юльевич Орас писал: «Богатые «передовые» государства либо совсем отказались от участия, либо делали вид, что тоже «пашут», потому что эта работа не сулила никаких выгод. Советская сторона иначе отнеслась к этой экспедиции. Терпят бедствие люди, вылетевшие, помимо прочих целей, и для производства научных работ в неисследованной полярной области… Без громких слов, без многоаршинных статей и интервью советские экспедиции пошли в поход».

«Пошли» — а каково было «пойти»?! Ведь «Красин» до того момента не плавал целых полтора года, он стоял в ленинградском порту с погашенными топками, с пустыми трюмами, на его борту насчитывалось лишь десятка два человек команды. Так было до получения приказа: «В поход!» Через 4 суток 7 часов 47 минут ледокол с командой почти в 140 человек (ее набрали по конкурсу с других судов), с заполненными углем и всевозможными припасами трюмами, с закрепленным на верхней палубе трехмоторным «юнкерсом» Чуковского под названием «Красный медведь» вышел в рейс.

Вероятно, ничего подобного не знала, да и по сей день не знает, история мореплавания. Ленинградские портовики, рабочие города, моряки и ученые, кладовщики и снабженцы восприняли задание Комитета помощи как боевое (в одной из телеграмм в Москву Самойлович так и сообщал, что «выход ледокола возможен при полном напряжении через три дня по получении боевого задания») и действовали словно в бою.

Рейс назывался спасательным и, разумеется, был таковым, но одновременно это был рейс в высокие широты, в ледовые моря, почти не посещавшиеся в ту пору исследовательскими экспедициями, и поэтому на борт «Красина» было доставлено из Института Севера разнообразное научное оборудование. Директор придирчиво проверил его и, выяснив, что не хватает каких-то гидрологических приборов, тотчас телеграфировал в Берлин, в советское торгпредство: «Срочно вышлите все самолетом в норвежский порт Берген, куда «Красин» зайдет по дороге».

Что же касается штата ученых на ледоколе, то самих ученых-то как раз почти и не было. Рудольф Лазаревич страстно хотел взять с собой полноценную научную группу и даже успел сформировать ее, однако перед самым выходом в море получил из Москвы строгое предписание: «Подтверждаю необходимость забрать 5 корреспондентов, сократив научный состав». Самойлович противился, пытался возражать. Естественно, он ничего не имел против журналистов, понимал необходимость участия прессы в арктических делах, тем более такого рода и значимости. В его книгах немало теплых слов в адрес трудолюбивых и любознательных корреспондентов газет, профессиональных писателей, но сейчас, в июне 1928 года, ему было дорого каждое место на борту, тем более что он мечтал максимально использовать предстоящий поход в интересах науки. Не получилось…

Да, штат ученых был до обидного мал: начальник экспедиции Самойлович, гидролог (он же метеоролог и геофизик) Владимир Александрович Березкин и географ Иван Маркелович Иванов. Приходится поражаться, как ухитрились они проделать в том рейсе столь серьезную и многоплановую работу! Каждую вынужденную остановку судна во льдах (а их было предостаточно) они использовали для производства комплекса океанографических и геофизических наблюдений. Там, где ледокол подходил к берегу, Самойлович стремился хотя бы ненадолго высадиться на землю, провести геологическую рекогносцировку. После одной такой экскурсии в дневнике директора Института Севера появилась запись о том, что в заливе Беверлисунн на Шпицбергене вполне реально начать добычу полевого шпата, нужно только предварительно уточнить условия навигации в тех совершенно неизученных водах, — горный инженер Самойлович оставался верен себе!

Ранним утром 16 июня 1928 года «Красин» вышел в рейс. В тот момент у начальника экспедиции еще не было каюты, он, по собственному признанию, «не хотел нарушать порядок размещения членов экипажа на судне и ждал своей очереди». А дождавшись, Самойлович получил «роскошную» каюту под капитанским мостиком, которая, конечно, не могла идти ни в какое сравнение с тем «гробом» на «Эльдинге», где ему приходилось жить целыми месяцами. Однако корреспондент «Юманите», посетивший «Красин» уже после спасения итальянцев, описывал эту каюту без большого восторга, добавляя, что вся она завалена картами, навигационными инструментами, разными приборами: «Карты были испещрены расчетами, на столе лежали английские и шведские статьи и книги по режиму северных морей».

Лежала на столе начальника и книга замечательного русского океанографа и флотоводца адмирала Степана Осиповича Макарова ««Ермак» во льдах». Опыт полярных плаваний «Ермака», первого в мире мощного ледокола, старшего брата «Красина», совершенных под командованием Макарова на рубеже XIX и XX веков, сослужил добрую службу экспедиции 1928 года. Весь поход «Красина» строился и протекал на строго научной основе. Четкий анализ ветров, течений, дрейфа ледяных полей, который базировался на регулярных наблюдениях с борта ледокола, позволял прокладывать наиболее верный и безопасный путь ко льдине с «Красной палаткой». А во время краткого захода в один норвежский порт по пути на Шпицберген профессор Самойлович жадно расспрашивал двух американских пилотов, незадолго до того пролетевших над Центральной Арктикой, — его интересовали мельчайшие детали ледовой обстановки к северу от Шпицбергена, то, что наверняка могло пригодиться в ходе предстоящих поисков.

Буквально на следующий день после выхода в море Самойлович собрал экипаж и провел первую из серии бесед: о целях похода. Он сказал тогда то, что потом не раз повторял при всяком подходящем случае: «Мы идем на международное соревнование крепости нервов, выдержанности и настойчивости. Наша задача — благороднейшая из всех, какие могут выпасть на долю человека. Мы идем спасать погибающих, а вернуть человека к жизни — это непревзойденное, истинное счастье!»

Потянулись дни и недели. Ледокол двигался неровно и нервно, медленно наползал на очередное дрейфующее поле, столь же медленно съезжал с него, а потом брал атакой с разбега. То и дело нос судна заклинивало в торосистых грядах, «Красин» ранил борта, ломал лопасти гребного винта. Крепко доставалось и кораблю, и людям, особенно кочегарам: шутка сказать, за одни сутки им приходилось вручную перебросать в топки до 150 тонн угля!

Ледокол постоянно окутывали туманы, мешавшие начать разведывательные полеты. Сиротливо стоял на палубе «Красный медведь», нервничали томившиеся без дела летчики. Только командир «Красина» Карл Павлович Эгги невозмутимо вел свой корабль сначала на север, а потом на северо-восток, в обход Шпицбергена. Удивительно, как удавалось ему и его помощникам — штурманам держать заданный курс, будучи по существу «без глаз»: на ледоколе ведь не было ни радиолокатора, ни радиопеленгатора (как не было, добавим, и эхолота).

Радио принесло ошеломляющую новость. Шведский летчик Лундборг спас одного-единственного обитателя «Красной палатки», и таковым оказался… генерал Нобиле. Капитан, первым покинувший погибающий корабль… В это отказывались верить! Позднее выяснилось, что вокруг того эпизода фашистские правители тогдашней Италии вели недостойную игру, стремясь подставить под удар Нобиле, убрать его с политической арены. Всего этого на «Красине» не знали и бурно переживали происходящее.

Напряжение нарастало. В палатке на дрейфующей льдине находились пятеро. Еще трое во главе с молодым талантливым шведским геофизиком Финном Мальмгреном ушли по льдам к ближайшей земле за помощью. Красинцы знали также, что в момент удара дирижабля о лед один человек погиб, а шестеро были унесены в неизвестность вместе с остатками оболочки воздушного корабля… Моряков не могла не тревожить и их собственная судьба, потому что вокруг ледокола смыкались бескрайние ледяные поля, готовые в любое мгновение взять его в плен.

Рудольф Лазаревич с трудом заставлял себя бодриться и улыбаться, он и сам не в силах был порой подавить в себе тяжкие предчувствия. Еще накануне выхода в море, глядя на уснувшую в кают-компании «Красина» жену, все эти дни деятельно помогавшую экспедиции, он записал в дневнике: «Как долго мы с тобой не увидимся… Увидимся ли?..» Однако гнал от себя тревожные мысли, крепился сам, подбадривал других. Как сказал о нем впоследствии корреспондент «Юманите», «его воля была спокойной, но непоколебимой».

…Когда выпадала свободная минутка, Рудольф Лазаревич приходил в салон ледокола и садился за пианино. Наигрывал мелодии, вполголоса напевал. Его сменял «лучший пианист» «Красина» Борис Григорьевич Чухновский, того — кто-нибудь из журналистов.

12 июля 1928 года ледокол «Красин» спас пятерых жителей «Красной палатки» и двоих итальянцев из группы Мальмгрена, сам же Мальмгрен к тому времени уже погиб, покинутый во льдах своими спутниками. Спасение этих двоих, Цаппи и Мариано, — заслуга исключительно экипажа Чухновского. Пилоты обнаружили двух обессилевших людей и «навели» на их осколок льдины ледокол, сами же совершили вынужденную посадку на лед, подломив при этом шасси. Летчики, сделавшие все для спасения других, сами оказались теперь в бедственном положении, но свою радиограмму на борт ледокола Борис Чухновский закончил такими словами: «Считаю необходимым «Красину» срочно идти спасать Мальмгрена» (пилотам сверху показалось, будто они видят на льдине трех человек).

Эта радиограмма стала исторической. Как написала одна итальянская газета, «героизм, достигающий самых высоких вершин, не может иметь более простого и искреннего выражения». Потрясенный мир увидел, с какой самоотверженностью ринулись советские спасатели на помощь представителям зарубежных стран. Летчики и моряки шли спасать погибающих, не задумываясь над их расовой, религиозной или политической принадлежностью. Они знали, что сейчас все человечество смотрит на карту их маршрута: большинство людей — со страхом и надеждой, кое-кто — со злорадством. А в итоге обреченные на гибель не погибли, и теперь красинцы, по словам Самойловича, «переживали незабываемые минуты высшей человеческой радости». Особенно бурно ликовал совсем еще юный второй пилот «Красного медведя» Страубе, которого все на корабле ласково звали Джонни. «В Страубе ключом била молодость, — говорил о нем Самойлович, — почти школьничество, но вместе с тем в нем сильно было чувство долга». Джонни, Георгий Александрович Страубе, умер от голода в блокированном Ленинграде во время войны, развязанной фашистами…

Несколько десятилетий спустя после красинской эпопеи, уже на склоне дней, генерал Умберто Нобиле такими словами оценил сделанное экспедицией под начальством директора Института Севера: «Самойлович стоял перед дилеммой — возвращаться или идти вперед, рискуя кораблем и экипажем. Он пошел на риск, получив согласие Москвы. Таким образом была спасена жизнь семи моим товарищам».

…Хранится в Москве, в Центральном государственном архиве народного хозяйства СССР, в Отделе личных фондов, архив Рудольфа Лазаревича Самойловича. Множество документов, заметок, черновых набросков статей и книг, писем, воспоминаний. Есть там и подлинные борт-журналы ледокола «Красин» незабываемого 1928 года, и другие бесценные реликвии.

Но поистине уникальной даже среди них выглядит одна. Крупного формата тетрадь в картонном переплете — журнал радиограмм, поступивших на борт дирижабля «Италия» между 15 апреля (день старта из Милана) и 24 мая 1928 года. Последняя запись сделана через несколько часов после достижения Северного полюса и за несколько часов до падения дирижабля на лед. 141 пожелтевшая страница, следы машинного масла и огня, следы катастрофы…

Наверное, самый факт присутствия подобного документа в личном архиве Самойловича красноречивее всяких слов свидетельствует о тех чувствах, какие испытывали спасенные к спасателям, в первую очередь к руководителю спасательных операций. В самом деле, Нобиле далеко не случайно делает акцент на роли Самойловича: слишком многое зависело тогда от решений, действий, даже обычных слов начальника экспедиции.

«Красин» спас семерых, но оставались еще шестеро унесенных ветром (группа Алессандрини), оставался бесследно исчезнувший экипаж самолета, на борту которого находился прославленный норвежский полярник Руал Амундсен, вылетевший на поиски Нобиле еще 18 июня. Отныне люди во всех странах мира возлагали надежды только на наш ледокол, хотя 16 судов и 21 самолет, не менее 1500 человек, представителей разных государств, участвовали в общей сложности в тех операциях. «Красин» же нуждался в срочном и основательном ремонте, а ближайший сухой док был в Норвегии. Ледокол двинулся к берегам Скандинавии, но тут внезапно снова потребовалась его экстренная помощь: тонул напоровшийся на льдину германский пароход «Монте-Сервантес» с 300 членами экипажа и 1500 туристами на борту…

«Красин», эта полярная палочка-выручалочка (в таком качестве ледоколу пришлось выступать не раз и в последующие годы), первым подоспел к незадачливому «туристу». Измученные тяготами затянувшегося рейса красинцы восемь суток подряд откачивали воду из пробоины, чинили борт парохода. И откачали, и починили, а потом в награду услышали «Интернационал», исполненный оркестром, выстроившимся на верхней палубе фешенебельного буржуазного судна! Денежные средства, полученные за спасение «Монте-Сервантеса», специальным постановлением Совнаркома были обращены на усиление научно-исследовательских работ в Арктике.

После ремонта в норвежском порту Ставангер «Красин» снова ушел в высокие широты. С волнением смотрели моряки на маленькие островки в архипелаге Шпицберген, те самые островки, около которых два с небольшим месяца назад они сняли со льда умирающих людей. Но не удалось обнаружить ни единого следа тех, кого они сейчас так отчаянно разыскивали. Ледокол «проутюжил» пространство, которое на всех морских картах значилось как Земля Джиллиса, однако теперь окончательно выяснилось, что она — мифическая, несуществующая. «Красин» прошел прямо по «земле» и повсеместно обнаружил большие глубины. Профессор Самойлович и радовался, и грустил: ему было приятно, что удалось уточнить географическую карту, и жаль, что не нашлось хотя бы крошечного островка в этом в полном смысле слова «медвежьем углу» Арктики! Рудольф Лазаревич утешал себя тем, что далеко-далеко на востоке Ледовитого океана, где он пока еще не побывал, ждет своего часа полулегендарная Земля Санникова, к которой он непременно придет…

Между тем надвигалась зима, был уже конец сентября. Надежда на то, что удастся отыскать пропавших без вести, таяла. Мало того, нужно было самим спешить уйти изо льдов. И все-таки руководство экспедиции решило сделать последнее усилие и оставить на каком-нибудь приметном мысе Земли Франца-Иосифа продовольственный склад — на тот случай, если кто-либо из уцелевших людей доберется до берега. Экипаж «Красина» выгрузил на берег Земли Георга, на мысе Ниль, продукты и лес для хижины (поставить домик моряки не успели из-за осложнившейся ледовой обстановки). Профессор Самойлович торжественно поднял Государственный флаг СССР, тем самым фактически объявив архипелаг Земли Франца-Иосифа советским. Затем «Красин» взял курс на родину.

Первой их восторженно приветствовала Скандинавия. Морякам же было грустно. Как писал в дневнике комиссар Орас, «мы горевали, потому что нам не удалось спасти викинга XX столетия Руала Амундсена». Горько было, что не отыскались и шестеро итальянцев, Страшно тяжело было на душе у Самойловича и его товарищей, когда они направились в Стокгольм, чтобы передать матери Мальмгрена компас погибшего сына…

Ликовала Норвегия, принимая советских спасателей. Ледокол эскортировали иностранные суда, на берегу толпились тысячи людей, развевались красные флаги. Красинцам устраивали трогательные, незабываемые встречи, ледокол едва не растащили на сувениры! Специально для наших моряков в воскресенье (неслыханное дело) открывались двери магазинов, норвежские газеты публиковали портреты героев. Видимо, фото заготовили заранее, чтобы порадовать советских гостей «экспресс-публикацией», и поэтому некоторые фотографии имели весьма отдаленное сходство с оригиналами. Рудольфу Лазаревичу, например, «достался» дородный мужчина с такими же пышными, как у него, усами (Самойловича журналистская братия за это метко окрестила «моржом»), но одновременно с длинными, чуть ли не до плеч, волосами. Можно представить себе, как язвили на судне по поводу такого перевоплощения совершенно лысого профессора!

Почести трогали, но и явно смущали. Самойлович писал: «Что же мы в конце концов сделали особенного? Снарядили подходящее судно и самолет, правильно разработали план действия, запаслись всем по мере сил и, осторожно, но уверенно продвигаясь вперед, с некоторым риском для корабля и самолета исполнили заранее перед собой поставленную задачу. И за это — так много почестей, внимания? Без всякой рисовки я говорил себе, что немного же нужно сделать, чтобы получить мировую известность». И однако с каждым часом красинцы все отчетливее осознавали, какое впечатление произвели самоотверженность и профессиональное мастерство спасателей на людей, даже совершенно далеких от политики, на тех, кто не испытывал добрых чувств к нашему государству.

Мы не раз становились свидетелями торжественных и восторженных встреч героев на родной земле. В наши дни так встречают космонавтов, в 30-е годы так встречали челюскинцев, папанинцев, седовцев. Но по-видимому, первой, поистине всенародной встречей героев Арктики стали торжества в Ленинграде в первые дни октября 1928 года. Когда «Красин» подходил к Кронштадту, моряки увидели разукрашенные флагами корабли Балтийского флота. Три быстроходных эсминца составили почетный эскорт ледокола, над его палубой пролетали, приветственно покачивая крыльями, самолеты. «Красин» вошел в Неву и приблизился к стенке Васильевского острова. 200 тысяч ленинградцев, заполнив набережные и проспекты, встречали славный арктический корабль, не смолкало «ура», звучали оркестры. Несколько часов красинцы не могли пробраться сквозь толпы ликующих людей, и профессор Самойлович сумел войти в свою квартиру лишь глубокой ночью.

На следующий день их уже принимала Москва. Снова толпы счастливых людей, почетный караул на вокзале, митинг на привокзальной площади, а вечером заседание в Большом театре.

Президиум ЦИК СССР наградил группу моряков, пилотов и ученых высокими орденами. Профессор Самойлович получил свою первую награду — только что учрежденный орден Трудового Красного Знамени. Такого же ордена был удостоен — первым среди судов торгового флота — ледокол «Красин».

Триумф, если можно так выразиться, набирал силу. Участники экспедиции нарасхват, за них чуть ли не сражаются и общественные организации, и города, и целые республики: пусть приезжают к нам, мы хотим видеть их собственными глазами, ведь мы так переживали за них! Города России, Белоруссии, Украины, Закавказья (кстати сказать, книга Самойловича о походе «Красина», выдержавшая 4 издания на русском языке, была почти тотчас же переведена на грузинский) приглашают к себе красинцев. И те охотно откликаются на просьбы приехать, встретиться, побеседовать, прочесть лекцию. Позже Самойлович прикинул, что за год с небольшим выступил около 400 раз!

Такие встречи требовали много сил. В Баку, например, Рудольфу Лазаревичу пришлось выступать в городе и на нефтепромыслах по 6–7 раз в день, то же самое было в Тбилиси и Ростове, Казани и Киеве. Особенно запомнилось ему пребывание в Батуми. Едва выйдя на привокзальную площадь, он оказался в тесном кольце местных пожарников, которые по команде «Бери!» схватили его и стали качать, а по команде «Опускай!» дисциплинированно и бережно опустили на землю…

В самом начале 1929 года Самойлович и его товарищи по «Красину» впервые выезжают за границу — взбудораженный и восхищенный мир желает видеть и слышать живых героев. Они едут «просвещать буржуев», как написала одна наша газета, едут, чтобы встречаться с президентами и монархами, премьерами и лидерами партий, а главное — с обыкновенными людьми, такими же, как они сами. Истинные полпреды своего государства, они самим фактом своего присутствия в той или иной стране активно рушат сложившиеся предубеждения, устанавливают столь необходимые молодой республике дружеские контакты.

Красинцев встречают страны Европы: Франция, Бельгия, Голландия, Швейцария, Швеция, Чехословакия… С особыми чувствами едет профессор Самойлович в Германию, в свою альма-матер — Королевскую горную академию. Во Фрейберге его приветствуют юные коллеги, будущие горные инженеры. С не меньшим воодушевлением встречает его здесь и вдова портного Штарке, которому студент Самойлович еще с 1904 года задолжал 30 марок, и долг тут же погашается к большому восторгу многочисленных свидетелей…

Но следует сказать, что не везде красинцев принимали восторженно: слишком велики были предубеждения, многочисленны недруги. С этой точки зрения небезынтересны воспоминания одного нашего дипломата во Франции: «На первых порах их тут встретили хоть и вежливо, но довольно прохладно. По мере того, как о пребывании красинцев становилось известно в широких кругах населения, отношение к ним, однако, стало резко меняться. Энтузиазм нарастал, залы ломились от публики, на которую особенно сильное впечатление произвели скромность героев и отсутствие позы. Пребывание Самойловича и Чухновского в Париже явилось прекрасной манифестацией в пользу Советов».

Скромность — черта настоящих героев. А ведь в том же Париже уже успели побывать два других участника спасения итальянцев, шведские пилоты Лундборг и Шиберг (первый вывез со льдины Нобиле, а второй — Лундборга, самолет которого сломался при вторичной попытке сесть возле «Красной палатки»). Летчики ухитрились так «показать себя» во время зарубежного турне, что шведский генштаб счел за благо отозвать обоих домой.

В Италии восторги — и это совершенно естественно — были особенно бурными. Красинцы в Риме, красинцы в Милане, в Венеции, в Сорренто… Рауты, обеды, ужины, факельные шествия под окнами отелей, где они останавливались, бесконечные интервью, пространные газетные отчеты о каждом их шаге, каждом слове. Стоило Рудольфу Лазаревичу на каком-то приеме подхватить падавшую со стола хрустальную вазу, как все газеты тотчас откликнулись на «событие»: Самойлович, дескать, умеет спасать не только людей! Мэр Венеции во время встречи с ними посетовал на небывало суровую зиму, в результате чего замерзли знаменитые каналы, и с улыбкой попросил «одолжить» ему ледокол, желательно — «Красин»…

Были встречи и другого толка. Гостей пригласили в качестве свидетелей на судебное разбирательство по делу генерала Нобиле. Самойлович выступил в защиту воздухоплавателя, заявив, что винить Нобиле нельзя ни в какой мере: виноваты стихия и несовершенство летательных аппаратов. Его выслушали с доброжелательным интересом, но решение суда было отнюдь не в пользу генерала. Лишь после второй мировой войны с Умберто Нобиле были официально сняты многие суровые и неправедные обвинения.

Находясь в Италии, Самойлович продолжал думать об организации новых поисков пропавших без вести шестерых итальянцев (в архиве сохранились его наброски планов). Рудольф Лазаревич предлагал направить в арктические воды крепкое судно (не обязательно ледокол) и самолеты, а также моторные лодки наподобие тех, что были в его новоземельских экспедициях. Он детально разбирал возможный режим течений между Шпицбергеном и Землей Франца-Иосифа, о чем в те времена почти ничего не знали. Самойлович призывал метеорологов тщательно проанализировать систему господствующих в тех краях ветров, максимально учесть распределение отдельных ветвей Гольфстрима. По его мнению, поиски следовало вести одновременно и у северо-восточных берегов Шпицбергена, и у западного побережья Земли Франца-Иосифа. К сожалению, этот проект ни тогда, ни позднее не был осуществлен.

Красинцы побывали в гостях у Горького. Первое знакомство состоялось еще в октябре 1928 года, незадолго до отъезда Алексея Максимовича в Италию. Несколько часов провели они в московской квартире писателя и совершенно очаровали его. Теперь в Сорренто он, как никто другой, мог оценить отношение итальянцев к его соплеменникам-героям. «Какие удивительные люди! — восклицал он. — Особенно Самойлович и Чухновский. Да и доктор (врач Срезневский, лечивший больных итальянцев на борту «Красина». — 3. К.) превосходный парень!» Даже после того, как гости покинули Италию, Горький долго не мог успокоиться. «Какие отличные люди! — писал он друзьям. — Какая скромность и жажда жизни, работы, и мужественная готовность на всякое трудное дело. Итальянцы — в восторге от них… Самойлович получил оригинальный подарок для «Красина»: бронзовую фигуру святого с белым медведем. Не представляю, как устроится святой на корабле грешников!»

Как ни важны и необходимы были все эти наполненные глубоким смыслом поездки и встречи, профессор Самойлович ни на минуту не переставал быть директором Института Севера. Где бы он ни находился, его всегда манили и ждали любимый Ленинград, родной институт. А едва он оказывался в стенах института, как начинал снаряжать очередную экспедицию в Северный Ледовитый океан. Объектом его исследований на все последующие 10 лет, с 1929 по 1938 год, стали моря советской Арктики, от Баренцева до Восточно-Сибирского.