Всякой тяжести имя - крест

Глава 134 ВСЯКОЙ ТЯЖЕСТИ ИМЯ - КРЕСТ

Минздрав не о том предупреждает. И народ не о том безмолвствует. Дума у народа не государственная. Скорее, окаянная. Когда идет показ высокой моды, дума наезжает, к примеру, с ехидным вопросом: почему убили одного Версаче, а не всех портняжек, вплоть до Юдашкина?

Еще вопрос. Почему президент Обама никогда не использует в своих выступлениях библейские цитаты? Например, такую, из псалома 101: «Я уподобился пеликану в пустыне, я стал, как филин на развалинах». О себе взмолившись, можно перейти к ближнему, то есть к вице-президенту Джо Байдену по прозвищу Тормоз... Подходящую цитату можно найти в 31-м псаломе: «Не будьте, как конь, как лошак несмысленный, челюсти которых нужно обуздывать уздою и удилами...»

Если американцы способны испохабить всякую Олимпиаду, любой ценой покупая себе медали, это значит, что для них уже не существует нравственной разницы между олимпийским золотом и фальшивыми баксами. Только рыночная.

Если Вилору Струганову, именуемому Пашей-Цветомузыкой, в очередной раз арестованному в июне 2015-го, предложили умереть понарошку в пятницу, чтобы взаправду не умереть в субботу, если его трижды сажали и трижды выпускали, значит и в России не осталось, наверно, никакой разницы между теми, кто сидит, и теми, кто сажает.

Ладно - цветомузыка Что стало с музыкой, когда произошла попсовая модернизация эстрады? Синтезатор возвысился над скрипкой и живым голосом. Культурным акцентом вокала сделали фанеру. С нею явилась ушлая присказка: все по барабану. Музыканты превратились в артиллеристов и теперь вообще мало что значат как таковые. Главное - аппаратура, напоминающая «диспетчерский пульт РАО «ЕЭС» времен Чубайса, по которому уже лет двадцать скучает шконка в Бутырке.

Про песенные тексты и сказать нечего. Это не псалмы. Содержат, как правило, всего три слова: «Ты меня покинула». Возможен встречный вариант: «Я тебя покинула». Всех покинул смысл, что и предрекал псалом 13-й: «Все уклонились, сделались равно непотребными...»

В литературе остались текстовые рефлексии по поводу личной ущербности авторов вроде Пелевина и Сорокина, а творческий процесс подчинен ловле гламурных блох.

Вот и Вознесенский до самой своей кончины был скромненько озабочен попсовой рефлексией: «С кем тусуетесь, что курите? Ко-но-плю?..»

Ее, мэтр, ее! А вы благостно щурили слипающиеся глазки: «Дай мне, Боже, вдохновенья - ай-си-кью...»

Нате. Но помните: Минздрав предупреждает, что всякой тяжести имя - крест. Нести его дано только достойным. Чубайса просят не беспокоиться.

В романе молодого прозаика Антона Уткина «Самоучки» вскользь затронута судьба русского летчика, попавшего в переплет грузино-абхазского конфликта. Двадцать лет Алексей Савинов летал из Сухуми через высокогорное селение Псху на Гудауту, а когда началась война, к нему пришли грузины и мобилизовали бомбить Гагры. Дальше - короткая и жутковатая история про то, как он не стал бомбить Гагры. Думалось, романный вымысел. Оказалось, правда.

Жительница селения Санчар Зоя Чигуа, ставшая случайной свидетельницей эпизода, рассказывает: «Зимой у нас снегу наметает - метра четыре, а бывает и десять. Всего семьдесят километров от побережья, но даже и летом - ни туда, ни оттуда. Грунтовка проложена серпантином, так ее речка Бавю двадцать восемь раз пересекает, после дождя «Уралы» захлебывались. Раньше вертолет летал раз в неделю - мужчин на рынок в Гудауту, женщин в роддом, у нас часто рожали - а как война началась, так и не летает больше. В Псху ополчение собиралось, на помощь абхазам. Горцы пришли из Карачаево-Черкесии. Басаев со своим отрядом пришел, тогда он еще был похож на человека, после уж стал от крови звереть. Вот это ополчение Гагры и захватило. Пришли грузины, летчика Алексея взяли, чтобы он летел на своем вертолете бомбить Гагры. Сказали: «Собирайся, Мимино, ты умрешь понарошку. Но могилу, если хочешь, мы тебе настоящую выроем». Алексей один только и оставался из всего сухумского отряда, остальные уехали сразу, как война началась. С закрытыми глазами летать мог в горах, в любую погоду. Повели его грузины по взлетной полосе, а там бочка с гудроном стояла. Швы заливали, что ли. Так Алексей, чтобы не лететь, вырвался - и руки в кипящий гудрон. Обварил чуть не до костей. Как туг полетишь?.. Нет, его не убили. Слишком уважаемым был человеком для тех и для этих. Но измордовали до ужаса...»

Война потом еще целый год длилась, пока Савинов встал на ноги. Летать больше не мог, жить в Сухуми - тоже. А в Псху, как ни прекрасны здесь горы и звезды, делать ему стало нечего. Уехал к сестре в Минеральные Воды, хотя и жаль было покидать это удивительное на земле место - селение Псху, к Богу близкое. В 1924-м, сразу после закрытия Ново-Афонского монастыря, именно сюда перекочевала большая часть иноческой братии. Здесь укрывались офицеры разбитой красными Донской армии, а задолго до них селились молокане, сами же красные пришли только в 1930 году. Отсюда горная альпийская дивизия вермахта «Эдельвейс» начала отступать с Бзыбского хребта, так и не пробившись к побережью. Спустя десятилетия, в одно небывало жаркое лето, из ледника на Санчарском перевале вдруг оттаяли тела людей - двенадцать вооруженных винтовками курсантов Тбилисского пехотного училища и с ними младший лейтенант. Сидели в тех позах, в каких застигла их стылая смерть.

Под серо-голубыми, рваными зубцами гор, чуть тронутых снежной пудрой, никогда не гаснут иконные лампадки, и выше этих гор ничего нет в Абхазии, только звезды - такие же лампадки. Вдоль Папоротниковой поляны ровной чередой лежат могильные холмики - курганная память прошедшей войны. А в отдалении - притоптанный, оголенный пятачок, отчужденный забытьем, словно бы и нет там никакого праха. Есть он вообще-то, но так, не сговариваясь, решили считать, что нету. Ополченцы расстреляли у магазина отставшего от басаевского войска турецкого наемника: на поясе у него нашли холщовый мешочек, туго набитый золотыми коронками. Говорят, схимники со Святой горы наслали проклятье на алчного турка, хотя кто их когда там видел, схимников? Но так говорят.

Из Минвод Алексей написал в Вологду давнему другу - парашютисту-испытателю Виктору Копейкину. Ответ получил нескоро. Время шло мимо, а Копейкин смеялся в письме: «Минздрав предупреждал - я не послушал. И потому выжил. Не понять было капитана Копейкина. Кукушкой выскочил в свой смертный час - не то умер и уже воскрес, не то живет, обгоняя время. Грянулся оземь, как принц из сказки, и счастлив: «Мы в густые щи не макаем лапоть - нам смеяться стыдно и скушно плакать...»

Никак смешного Копейкина не понять. Мысль беспокоящая обернулась прямым к нему вопросом: «Братан, как же ты жив остался?» А капитан и сам, загремев с высоты 1200 метров, не мог толком объяснить, как это ему повезло выжить. Можно было, конечно, высунуться со своим квалифицированным ответом: дескать, профессионализм, огромный опыт - сумел мгновенно оценить ситуацию, сгруппировался, то да се... Ерунда все это.

Господь охранил. И не надо других объяснений.

Товарища смешного Копейкина собирали по частям. И собрали. И стал он человеком ручной сборки. Но это уже потом про него в газете так написали. А поначалу разочарованный Минздрав не слишком с ним церемонился. Доктора сказали, как приговор вынесли: «Этому парню не сюда надо, а через дорогу». Кто ж не знает, что напротив вологодской горбольницы морг расположен? И Копейкин знал. Едва шевеля тяжелыми губами, вымолвил: «Привезли к вам, теперь лечите...» Доктора изумились, но возражать не стали.

Короче, выжил он. А выжив, стал думать: «Какого хрена? Какого, например, хрена ему дают испытывать парашют, не способный раскрываться?» Вопрос справедливый. Но к вопросам из жизни капитана Копейкина следует подходить с одной стороны, с другой, с третьей... Оптимизм возникнет с любой из сторон, особенно, если кто поинтересуется, что случилось с ним на День авиации, когда в Вологде, как утверждали очевидцы, подняли в воздух все, что могло летать, планировать или хотя бы падать.

Виктор Копейкин падал с высоты 1200 метров. И говорить об этом надо словами тех, кто наблюдал процесс. Значит, так дело было: «Запрокинув головы, зрители глушили теплое пиво и любовались массовым десантом. Купола висели в небе, как облетевшие с одуванчика пушинки. Только один падал быстро и некрасиво. Как окурок с балкона. Общественность интересовалась, чего он будет делать дальше...»

Когда основной парашют не раскрылся, Копейкин стал распутывать стропы. И увлекся. Высоко над собой увидел чужие купола. В ушах звенело. Голова работала, как бортовой компьютер. Иногда в таких ситуациях лучше ничего не делать - пусть все идет как идет. Скажем, когда лихие шутники сбрасывают кошек на «пристрелочных» парашютах, то им бинтуют лапы, чтобы ничего не делали. Если не бинтовать, кошка в панике начнет карабкаться по стропам, влезет на купол и завернется в него бандеролью с адресом: земля, до востребования. Тут и конец кошачьему воздухоплаванию.

Копейкин не стал раскрывать запасной парашют - слишком крутит, завернет, как «пристрелочную» кошку. Он только обхватил колени, напрягся, сжался в каплю, сделался эмбрионом. То ли сам летел к земле, то ли это она устремилась ему навстречу. Зелень колыхнулась в глазах одним мазком кисти неизвестного художника. Это был совсем не тот полет, которого душа заждалась, готовая осчастливиться или озлиться: «И ему не встать, оземь грянувшись, стройным принцем...»

Встал. Ну, это еще как сказать - встал. От удара тело подбросило и поставило на ноги. В следующее мгновение тело почувствовало, что стоять больно, и легло. По аэродрому уже неслись люди с перекошенными от ужаса лицами. Копейкину с переломанными ногами, треснувшим позвоночником, но живому - торопиться было некуда. Настиг планету, летящую безнадзорно в космосе. Приземлился. В левом нагрудном кармане нащупал пачку сигарет. Когда до него добежали, он почти докурил.

Прямо через комбинезон всадили Копейкину антишоковый укол. Соорудили носилки из податливых березок, понесли к «скорой» - и по отечественным колдобинам в горбольницу, напротив которой морг. Тут как бы еще сама судьба сомневалась, не умея сделать правильный выбор: туда или напротив? Вологодские врачи, как анекдот, вспоминали вычитанный в газете случай о скандале в Англии, когда в каком-то хосписе засбоип компьютер, и пациенту выписали не то лекарство или не ту дозу. В вологодской медицине таких проблем нету - ни компьютеров, ни лекарств... Однако же - собрали. На том же, видимо, энтузиазме, с каким Копейкин, увлекшись, распутывал стропы.

Ну и теперь немного об экспериментальном парашюте, который рожден был, чтобы не раскрываться. Хотя нет. Стоит еще упомянуть, как через два или три месяца после многочисленных операций из ног Копейкина вытаскивали спицы. Чуть не орал от боли парашютист, просил вколоть обезболивающее. Хирург сказал мрачно: «Терпи, кончились обезболивающие. Одни руки у нас остались». Руки - да, руки у хирургов были волшебными, сравнить не с чем.

В день рождения Копейкина, по словам его товарищей, он имел неплохие шансы прожить ровно 28 лет, и ни днем больше. Имениннику выдали новый, экспериментальный парашют и сказали: «Вещь! Безотказен, как у тебя, сам знаешь, что...» Сравнение Копейкину польстило, хотя отчего-то скребло на душе. Прыгать предстояло с тысячи метров. Попросил подняться - еще на двести. По ушам уже бил требовательно зудящий сигнал - прыгай. Прыгнул. Ну то есть шагнул в люк и утонул в воздушном потоке, ожидая, что сейчас встряхнет, а затем настанет блаженная, неземная тишина. Секунды шли, в ушах свистело: «Ох, блин, не встать, принцу, оземь грянувшись!» Подпустив к себе землю метров на триста, раскрыл запаску. И увидел, как опять бегут по полю без носилок. Два запыхавшихся подполковника, оба мастера спорта, хором объясняли, что именно заело в экспериментальном изделии.

Копейкин поверил, что и в самом деле ерунда. Пошел на второй заход, хотя на земле впечатлительная докторша грохнулась в обморок. Во время второго прыжка заело еще что-то. Копейкин сложил верную запаску и побрел к трапу самолета в третий раз. Экспериментальный парашют снова не раскрылся, спасла все та же запаска. Копейкин достал десантный кинжал и покромсал «эксклюзив» ВВС, как бог черепаху. Чтобы уж и соблазна не возникло на четвертый прыжок. Через неделю пришла директива от главкома: экспериментальную модель парашюта изъять и уничтожить. Копейкина освободили из-под домашнего ареста и напоили на радостях за счет ВВС, у которых в отличие от вологодской медицины никогда не кончаются обезболивающие средства.

Все без обид было. Копейкин хорошо помнил эпизод, не с ним произошедший, и крепко уважал командира части. Тогда он еще ничего не испытывал, а просто прыгал, как все. Погасив свой купол, наблюдал, как боевые товарищи пачками сыпались с неба. Один товарищ падал быстрее других. И все ускорялся. «Запаску!..» - орал Копейкин, словно мог быть услышан тем, кто уже умер. В ста шагах полыхнуло бесполезным и запоздалым шелком, как будто взорвалась бомба из снега. Автомат у парня погнуло, как игрушечный, а сам он - не о чем говорить. Вместе со всеми подбежал, проваливаясь в снег, командир части полковник Золотов, который в тот день контролировал укладку парашютов. Ни слова не говоря, щелкнул замками, снял с мертвого десантника парашют. Подогнал под себя лямки и пошагал через поле к самолету.

Копейкин курил сигареты одну за другой. Все курили. И молчали. Ждали трагического исхода. Не раскрылся раз - почему должен раскрыться сейчас? Просто полковник решил разделить одну смерть пополам. Но парашют раскрылся легко, как дамский зонтик. Оказалось, у того парня по какой-то нелепой оплошности отстегнулся вытяжной тросик, и он от летящего навстречу ужаса потерял сознание, не успев раскрыть запасной парашют. А Копейкин после того, как вологодские доктора собрали его заново, совершил еще пятьдесят семь прыжков. Ни один из них не был легче другого, только об этом не думалось. Минздрав ведь предупреждал, что всякой тяжести имя - крест.

В них обоих, у Алексея и Виктора, жила душа Тимура Апакидзе, аса палубной авиации - ничего сложнее не может быть в летном деле. И опаснее. В море не бывает запасных аэродромов. Душа грузина, которым гордится Россия. Душа великого летчика, имя которого становится в ряд: Уточкин, Нестеров, Громов, Чкалов, Коккинаки... Апакидзе. Герой России.

В январе 1996-го командование 6-го американского флота пригласило летчиков с «Адмирала Кузнецова» на авианосец «Америка». Хотели увидеть, что же он такого умеет, этот русский со странной фамилией Апакидзе, если о нем при жизни легенды ходят? Он показал на американском истребителе нечто такое, что повторить не сумел бы никто. Да никто и не решился. Засняли полет на десяток видеокамер и оставили до лучших времен, чтобы помнить, как далеко им до совершенства.

После гибели Тимура Апакидзе летчик-испытатель Герой России Анатолий Квочур показал товарищам запись в блокноте. Слова были Тимура: «Почему люди влюбляются в небо? Что-то необъяснимое тянет вверх. Люди ходят по земле, и это естественно. А те, кто взлетает, они юродивые. Я поднимаюсь на 12 тысяч, вокруг уже никого нет. Все там, подо мною - облака, люди... Солнце уходит, катится вниз. А в голове одна мысль: я - дома, дома, дома!..»

Угрюмые летчики палубной авиации плакали на его поминках и не стеснялись слез. «Ушел генерал, - сказал Герой России Иван Бохонко, - и не мучается больше, как самолеты на авианосец сажать. Для него все мучения кончились...» Вспоминали 1991 год, когда в декабре единственный российский авианосец, совершив обманный маневр, ушел из Черного моря на Баренцево. К командиру полка корабельной авиации Тимуру Апакидзе явились эмиссары из Киева: «Ты за нэзалэжностъ, або как?» Полковник ответил: «Я присягал один раз...» Пока «нэзалэжники» досматривали пьяные сны, на Северный флот улетели во главе с Апакидзе 17 корабельных летчиков и 85 человек инженерно-технического состава. Все добровольно, и все - с понижением в должности. Многие пилоты еще только учились садиться и взлетать с палубы. Им сказали: семь месяцев, не научитесь - авианосец продадим. Тимур садился на палубу более трехсот раз, пока не научил остальных. Стал генерал-майором, заместителем командующего морской авиацией.

Жил - как летал. А погиб по роковому невниманию аса к мелочам самочувствия. 17 июля 2001 года во время авиашоу в Псковской области более часа просидел в раскаленной кабине Су-33, затем показал с десяток фигур высшего пилотажа и решил на крутом развороте приземлиться не в аэродромном варианте, а как на палубу авианосца. Перегрузка сильно превысила допустимую. Видимо, случился секундньй обморок - ничем другим объяснить трагедию невозможно. Самолет стал стремительно падать, задел мачту электроосвещения - и все. Не стало Тимура.

Алексей Савинов все думал, как же это возникло у генерала словечко «юродивые»? Написал Копейкину. «А кто ж мы есть? - ответил вопросом капитан Копейкин. - Небом больные, юродивые. Но без нас в небе ничего доброго на земле не будет. Я вот в прошлом году...»

И пошел рассказ юродивого - юродивому. Про то, как чудный день летел, летел - и вдруг кувыркнулся в озеро, больше похожее на болото. Есть там у них такое озерцо под названием Лосьвида. Ну а что такое болото, как не первородная, так сказать, грязь, из которой произошло все сущее? Минздрав предупреждал, одинокий народ выжидательно безмолвствовал, пока капитан Копейкин, отбив себе точку приводнения, полоскался в зеленоватой воде. Какой-то шибко догадливый дед, таскавший карасей, спросил с неудовольствием: «Опять соревнования? На точность?..» Сообразив, что у соревнователя парашют плохо раскрылся, и тут не о точности приводнения речь вести надо, а спасать, пока не поздно, зацепил Копейкина каким-то крюком и отбуксировал к берегу, как пойманного сома.

Копейкин сообщал, что напрыгался вдосталь. Напрыгавшись, стал пилотировать «кукурузник» - один из тех, что бороздили вологодское небо, как рейсовые автобусы. В какой-то из полетов у него вдруг заглох мотор. Когда единственный винт у самолета перестает вращаться, настроение у летчика падает быстрее, чем высота. Пассажиры, жители сельские, ко всему привычные, не волновались. Получалось, волноваться предстоит одному Копейкину. «Кукурузник» тем временем заваливал нос, готовясь исполнить самую русскую из всех фигур пилотажа. Позже Копейкин всем объяснял, зачем надо газовать, если винт все равно не вращается. Слушателям становилось ясно, что он и сам этого не знает. Однако факт остается фактом - каким-то чудом сумел удержать машину, выправил крен, дотянул до полосы, с которой взлетел. Приземлился. Если попытаться математически смоделировать ситуацию, чтобы понять, как ему удалось посадить самолет... Лучше не надо. Сел ведь? Сел. Все дела.

В последующем бережном касательстве судьбы Тимура Апакидзе одного не мог уразуметь Виктор Копейкин - не пил генерал. Не пил - и все. Может, отсюда у него такая муравьиная точность во всем? Летом 2001-го, на поминках, подобный же разговор зашел. Летчики пили, не чокаясь, и задавались вопросом капитана Копейкина: «А почему он не пил?» Ответа не было. Было нечто неопределенное: «Да, мы расслаблялись со стаканом, а он - в спортзале. Словно бы что-то выколачивал из себя...»

«Из нас он дурь выколачивал. Говорил: молодой, забудь, чему тебя учили. Здесь летать надо. И брал с собой в полет. И учил летать. И я, «молодой подполковник», вылезал из кабины зеленый. Еле ноги волочил. Только он давал почувствовать реальное небо, его небо. Полковникам не давал летать ради молодых и перспективных. Не делил керосин по бедности, а выбирал лучших и гонял их до смертного пота. Это он жить учил. Квартиры своей не было, машину так и не смог купить, на метро ездил, а там на него глазели - генерал сидит в вагоне, книжку читает. Может, это и не генерал вовсе, а переодетый киноактер? А он был не просто генералом авиации и великим летчиком. По его учебникам будут учиться летать поколения. Один поднял на крыло корабельную авиацию...»

Прозвучал и такой вопрос: «Тимур верил в Бога? Я хочу понять, откуда такая сила духа в нем?» Ответил Анатолий Квочур: «Трудно сказать. В этом смысле он был человеком закрытым. Тут одно ясно. Крест ему выпал тяжкий, но Тимур нес его не обреченно, а с каким-то внутренним вдохновением. И прошел до конца. Значит, была вера».

«Все равно трудно свыкнуться, что вот так кончилась жизнь. Сорок семь лет прожил, и каких-то пары секунд не хватило. И уже не скажешь, что земля ему пухом...»

«Не о земле речь! Тимур не погиб, он в свой мир - в небо ушел. И Господь там принял его...»

17-18 июля 2015 года