Вторая жена

ГЛАВА 6

«Кровать, купленная в шестидесятых годах за пять фунтов, после хорошей полировки и смены матраса стала полностью соответствовать элегантной викторианской спальне, которую вы видите на фотографии. На этом история заканчивается. После многолетней упорной работы запущенный дом с террасой в Холленд-парке превратился в настоящую лондонскую идиллию».

Саманта поставила точку, перечитала статью и удовлетворенно вздохнула. Да, она сумела найти нужный тон. Практичность и элегантность, создающая впечатление легкости. Нет, конечно, все это было правдой. Но имелся один маленький секрет. Необходимо было создать у читателей впечатление, что они могут сделать то же самое. Пирс будет доволен.

На письменном столе зазвенел маленький будильник. Он жужжал, пока она не нажала на кнопку. Саманта снова вздохнула. Будильник напоминал о долге, который она хотела бы, но не могла забыть. Ее ждала Венеция. Эти визиты скрашивали старухе жизнь. По крайней мере, так думала сама Саманта. Она сделала короткую паузу и выглянула из окна комнатки, служившей ей кабинетом. Окно выходило в переулок, где вдоль кирпичных стен, выкрашенных белой краской, стоялипродуктовые корзины. В корзинах росли анютины глазки, и у прохожих рябило в глазах от смеси желтого и темно-синего. Очень элегантно и со вкусом. Ничего общего с домом в Ноттинг-Хилле, где после ранней кончины матери Саманту воспитывала Венеция, ее бабушка по материнской линии. Саманта снова вздохнула. Да, нужно ехать. Даже если на это уйдет весь день и она вернется поздно, рискуя вызвать неодобрение Пирса. Он терпеть не мог ее визиты в Ноттинг-Хилл и говорил, что это не тот район, где следует показываться. На этот счет у Пирса были очень строгие правила. Ему было важно, что подумают или могут подумать люди. Он не терпел и намека на то, что называл низким классом. Хотя большая часть Ноттинг-Хилла считалась престижной и очень дорогой, но на квартал, в котором жила Венеция, это не распространялось, а посему он явно относился к «низкому классу». Однако в том, что касалось Венеции, Саманта проявляла необычное упорство, удивляя саму себя. Старуха приходилась ей бабушкой, и Саманта была перед ней в долгу. Хотя часто она сомневалась в существовании этого долга, но не была готова бросить Венецию на произвол судьбы. Поэтому она вышла из кабинета, заказала такси и стала готовиться к ежемесячному визиту.

По дороге к Ноттинг-Хиллу такси петляло и кружило, избегая пробок, и Саманте не оставалось ничего другого, кроме как обдумывать свою жизнь. Прошлую, настоящую и будущую. Погруженная в эти размышления, она не заметила ни лабиринта переулков у рынка, ни Айрин Хоббит, сидевшую в своем киоске и торговавшуюся с каким-то туристом из-за цены на изделие из французского фаянса. Саманта и Венеция относились к Айрин с неодобрением и уважением одновременно. Неодобрение вызывалось тем, что торговля считалась делом недостойным, а восхищение — тем, что Айрин умела зарабатывать деньги. Венеция отчаянно завидовала этой способности Айрин и, несмотря на неодобрение, часто околачивалась возле ее киоска, пытаясь понять, как она это делает. Но сегодня Саманта не заметила Айрин; она впервые после разъезда и развода с Тони всерьез задумалась над тем, что получила взамен.

Вскоре после переселения к Пирсу Саманта сделала ошеломляющее открытие. Она была вовсе не так счастлива, как ожидала. Впрочем, ей и в голову не приходило вернуться к Тони. Ко времени ее знакомства с Пирсом брак превратился в несчастье для них обоих, несмотря на то что Тони никогда в этом не признавался. Но она это знала и не могла дождаться момента, когда отряхнет со своих ног прах Черри-Триз. В браке с Тони не было ничего романтического. Точнее, в нем не было ничего, о чем когда-то мечтала Саманта. Тони был ее первым мужчиной. Она отдалась ему с каменным спокойствием и нашла это занятие ужасно скучным. Однако стоило Саманте оказаться в постели с Пирсом, как она сразу поняла, чего лишилась. Именно секс стал тем магнитом, который привлек ее к Пирсу. С ним все было новым и чарующим. Физическая тяга между ними возникла с первого взгляда. С Тони у нее не было ничего подобного.

Теперь она понимала, что Тони только нравился ей, но о любви не могло быть и речи. Он был терпимым, рассудительным, приятным мужчиной, имевшим престижную профессию. Более того, он предложил ей спокойную жизнь. Она ухватилась за это предложение обеими руками, но вскоре стала страдать клаустрофобией. В конце концов брак превратился для нее в тюрьму. Пирс не предлагал ей ни спокойствия, ни любви. Честно говоря, Саманта сама не знала, где кончается любовь и начинается влечение. Вместо этого он предоставил ей неограниченный секс. Это вызвало у Саманты привыкание, которое в результате заставило ее бросить прежнюю жизнь и последовать за Пирсом в Лондон.

Страсть, кипевшая в них с первой встречи, кипела до сих пор. Конечно, когда дети приезжали на каникулы, пыл приходилось умерять; у всех троих была мерзкая привычка входить в комнату без стука. В Черри-Триз это не имело значения, поскольку между ней и Тони никогда ничего не происходило. Но сейчас это вызывало у нее досаду, а Пирса просто выводило из себя, хотя он предпочитал помалкивать. Но его выдавал ледяной тон.

— Ангел мой, — сказал он после очередного, особенно неловкого вторжения, когда Саманте пришлось сделать вид, будто она собирается залезть в ванну, а голому Пирсу нырнуть под одеяло. — Ангел мой, это твои дети. Я обожаю их, потому что обожаю тебя. Но не могла бы ты убедить их не врываться в спальню без предупреждения? По-моему, это ужасно невоспитанно.

Раздраженный тон и с нажимом произнесенное слово «твои» не остались незамеченными. Саманта решила, что отныне все трое будут проводить больше времени в Черри-Триз, чему она сначала изо всех сил сопротивлялась. Нельзя сказать, чтобы она отчаянно хотела оставить их у себя. Этого не было. Честно говоря, она вообще не хотела детей. Нет, она сделала это, стремясь досадить Тони. Муж отнесся к ее отъезду с возмутительной беспечностью. Это только подтвердило безнадежную пустоту их брака, но вопреки всякой логике Саманта вышла из себя. Зная, что Тони любит детей больше, чем ее, она потребовала опеку над детьми, а ее энергичный адвокат добился этого. Теперь же, когда Саманте удавалось быть честной с самой собой, она стыдилась своей мстительности и жалела о ней. Для этого была и еще одна причина: наличие детей не соответствовало стилю ее новой жизни.

Когда они с Тони разъехались, этому удивился весь Оукфорд, а больше всего их собственные дети. Не удивлялся лишь Тони. А меньше всех удивлялась этому Венеция. Когда Саманта сообщила, что выходит за Тони замуж, Венеция (которой сейчас было восемьдесят семь лет) сказала:

— Он не в твоем вкусе. Совершенно не в твоем. Он слишком обыкновенный. Это ненадолго.

Венеция воспитывала Саманту в строгости. Мать девочки умерла от рака в двадцать пять лет; после этого отец Саманты решил, что кругосветное путешествие под парусами дело куда более интересное, чем воспитание единственной дочери. Последним воспоминанием Саманты был крошечный кеч, исчезнувший за портовыми кранами у излучины Темзы возле Уоппинга.

Потом от него приходили открытки. Последняя из них гласила:

«Здесь, на Ориноко, дуют порывистые ветры».

Венеция бросила ее в огонь, проворчав:

— Какого черта он делает на Ориноко? Это река, а не море.

Саманта всегда жалела об этой открытке, оказавшейся последней, и считала, что ее отец утонул в этих неспокойных водах. Кроме того, она всегда подозревала, что недостаток родительской любви сделал ее саму равнодушной к собственному потомству.

Однако, когда дошло до свадьбы с Тони, Саманта пренебрегла мнением своей снобистски настроенной бабушки. Венеция была второй дочерью достопочтенного Джереми Литлтон-Росса, обедневшего аристократа. Она никому не позволяла забывать об этом (естественно, об аристократизме, а не о бедности), исподволь намекая на свое происхождение в каждой беседе. Венеция выросла в большом, неуклюжем, рушащемся замке на краю йоркширских вересковых болот, где едва не умирала с голоду. Устав прозябать в пристойной бедности, она вышла замуж за человека, который был ниже ее по происхождению, но имел средства. Она переехала в большой особняк неподалеку от Харрогита и жила там как леди. И лишь после смерти мужа узнала, что он был по уши в долгах. Почти все, чем она пользовалась (что носила, на чем спала и даже из чего пила), принадлежало банку и разным другим кредиторам.

Но Венеция, умевшая бороться за жизнь до последней капли своей голубой крови, собрала последние крохи и переехала в Лондон. Частично чтобы избавиться от позора, а частично чтобы быть ближе к единственному человеку, которого она по-настоящему любила: дочери Арабелле. К тому времени у Арабеллы были красивый, но довольно посредственный муж Феликс и собственная дочь Саманта. Продав несколько драгоценностей, принадлежавших ей самой, и вложив деньги в фонд, до которого не могли дотянуться кредиторы, Венеция купила маленький домик в Ноттинг-Хилле, тогда считавшемся фешенебельным. Потом все пришло в упадок, но она продолжала жить там, как ни странно, хорошо ладя со своими соседями-растафарами, которые называли ее «леди Англия». Этот титул она приняла с удовольствием.

Саманта была красивой. Венеция не верила, что знание этого обстоятельства может испортить девочку. Точнее, она не верила, что внучку вообще может что-то испортить. Венецию злило то, что после смерти Арабеллы Феликс уплыл на закате и бросил дочь на бабку. Она так и не смогла заставить себя полюбить Саманту, которая была слишком хорошенькой, вылитый Феликс, и ничем не напоминала ее любимую Арабеллу. Но она считала, что нужно выполнять свой долг, и, практичная до мозга костей, продала свои последние драгоценности, чтобы отправить Саманту в школу моделей, зная, что на академическую карьеру внучке рассчитывать не приходится. Такими способностями Саманта не обладала. Ее единственным достоинством была красота, она была помешана на красоте и склонна считать себя пупом земли. Венеция здраво рассудила, что эта профессия как раз по Саманте.

После школы моделей, которую Саманта как прирожденная вешалка для платьев закончила без труда, Венеция взяла измором тогдашних редакторов «Вога» и «Тэттлера», которых знала благодаря родственным связям, и в конце концов девочка стала появляться на иллюстрированных страницах этих журначов. И тут Венеция успокоилась. Саманта посещала приемы, пила, принимала наркотики, морила себя голодом, но, пока ее портреты печатали самые шикарные журналы, все это не имело значения. Венеция была уверена, что рано или поздно на Саманте женится какой-нибудь лорд, богатый сельский помещик или, на худой конец, миллионер. Это должно было обеспечить Венеции спокойную старость, а самой Саманте — безоблачную жизнь. По ее представлениям, скромный, предсказуемый врач из среднего класса подходил Саманте меньше всего на свете.

Но Саманта считала, что влюбилась. Постоянные приемы, спиртные напитки и наркотики начали утомлять ее. Главными особенностями этого чувства были предсказуемость натуры Тони и его престижная работа. Вольнолюбивый дух проснулся в ней уже позже. В момент знакомства с Тони ей требовался покой.

— Когда ты узнаешь Тони, то полюбишь его так же, как я, — сказала она. Саманта была уверена в этом, потому что Тони был высоким и красивым, со светлыми волосами и добрыми карими глазами. Он напоминал ей щенка Лабрадора. Когда-то у Саманты был такой щенок, но его жизнь безвременно оборвалась под колесами мусоровоза.

— Он никогда не будет богатым. По сравнению с большинством твоих знакомых он бедняк. — Согласно взглядам Венеции, большего греха на свете не существовало. Всю жизнь едва сводя концы с концами, она делала ставку на выгодное замужество Саманты.

— Меня это не волнует. — Саманта была непреклонна.

— Будет волновать, — зловеще предупредила Венеция. — Ты не создана для его жизненного уклада. И никогда к нему не приспособишься.

— Как-нибудь приспособлюсь, — ответила Саманта.

Они поженились, когда Тони проходил практику в лондонской больнице святого Томаса, и все было хорошо. По крайней мере, так говорила себе Саманта. Они жили в роскошной маленькой квартире в центре города. Это ей вполне подходило, поскольку ухаживать за домом почти не приходилось и она могла продолжать работать фотомоделью. Платили ей хорошо, что позволяло им с Тони обедать в ресторанах, а когда Тони работал, Саманта отправлялась на прием или в театр. Потом Тони купил частную практику в Нью-Форесте, близ Оукфорда, и Саманта переехала с ним в Гемпшир. Она честно пыталась стать образцовой женой человека, живущего в сельской местности, а позже матерью.

Вот тут-то все и началось. Прошло немного времени, и Саманта убедилась, что Венеция была права. Она не была создана ни для того ни для другого. Просто не годилась для этого.

Венеция не наносила ей визитов, но все же приехала, когда Саманта родила двойню. В глубине души оставшаяся жительницей болотистого и каменистого Йоркшира, она возненавидела пышную зелень Нью-Фореста. — Эти мерзкие деревья, — жаловалась она, — только портят панораму. Мне нравится видеть на много миль вокруг.

— Но в Ноттинг-Хилле тоже нельзя видеть на много миль вокруг, — напомнил Тони.

Однако Венеция не обращала никакого внимания на его возражения.

— У меня хороший вид из окна спальни. Мили и мили каминных труб. Это всегда напоминает мне йоркширские вересковые болота.

Но Тони считал, что каминные трубы ничуть не похожи на болота, и не преминул сказать об этом.

— Кроме того, — добавил он, — каминные трубы всегда дымят.

— У нас бездымная зона, — высокомерно ответила Венеция.

— Ну тогда чадят. Газ и нефть загрязняют воздух, даже если их не видно. А деревья выдыхают в атмосферу жизнь. Наши дети будут здесь очень здоровыми.

— Что за чушь он несет, — позже проворчала Венеция, беседуя с Самантой. — В Лондоне ты была очень здорова. А посмотри на меня. Я тоже воплощение здоровья. Чего не скажешь о тебе. Ты выглядишь выжатой как лимон.

— Я действительно выжата как лимон, — призналась Саманта. — Я только что закончила оформлять спальню.

— Знаю. Видела, — отрезала Венеция, не одобрявшая действий Саманты и считавшая идею «сделай сам» полной ерундой. Если бы внучка вышла замуж за человека того типа, о котором мечтала Венеция, тот просто заплатил бы дизайнеру.

— Тебе понравилось? — Саманта отчаянно нуждалась в похвале. Тони, поглощенный работой и детьми, замечал успехи Саманты в области окраски стен и оклейки обоев только тогда, когда она сама обращала на это его внимание. Лишь бы был дом, а в доме царило спокойствие. До остального ему не было дела.

— Твоя спальня назойливо провинциальна, — осуждающим тоном заявила Венеция. — А если говорить честно, то и весь дом тоже. Без ковров на полу я чувствую себя как в шикарном цветочном магазине. Все эти розовые в полоску, темно-зеленые и красные ленточки, ворохи букетов и запах трав…

Саманта ощетинилась.

— Ну и что? Это сельский дом, а Тони — сельский врач. Тут все дома такие. Это модно, — Бросив карьеру модели, Саманта переключилась на домоводство и трудилась весь день как рабыня, пытаясь, чтобы ее дом выглядел так, словно сошел со страниц журнала «Дом и сад».

— Побойся Бога, Саманта, — резко ответила Венеция. — Если ты не успокоишься, то превратишься в одну из этих стенфордских жен. Тупую деревенщину, способную заниматься только домашним хозяйством! — На прошлое Рождество Саманта и Тони купили ей видеомагнитофон, и Венеция стала отчаянной видеоманкой. «Стенфордские жены» были последним фильмом, который она видела; сходство персонажей картины с Самантой было ей неприятно.

— Чушь, — ответила Саманта, но все же почувствовала неловкость. «Тупая деревенщина, способная заниматься только домашним хозяйством». Именно так она себя и оценивала.

Венеция подозрительно уставилась на внучку. — Думаю, ты уже превратилась в нее. Посмотри на себя, на тебе кричащее цветастое платье. Я уверена, что при встрече с другими женами ты обмениваешься с ними кулинарными рецептами.

— Вообще-то да, но…

Венеция с ужасом смотрела в свою тарелку.

— И эти ячменные лепешки, которые мы едим, тоже приготовлены твоими руками! Они нисколько не похожи на магазинные, которые я всегда ем в Лондоне. — Судя по тону старухи, покупные лепешки казались ой намного вкуснее. — А теперь я начинаю думать, что твои младенцы намного опрятнее, чем положено.

Именно об этом Саманте и не терпелось поговорить. Венеция была не лучшей из собеседниц, но на безрыбье и рак рыба. А в Оукфорде не имелось никого, с кем можно было бы обсудить эту тему. Мать с картинки, она ухаживала за близнецами так, как советовали книги. По какой-то необъяснимой логике Саманта считала, что жена врача должна быть в этом смысле совершенством. Поэтому она сверяла с книгой каждый свой шаг — от интереса к цвету того, что было в их ночных горшках, до появления молочных зубов. Но ни одна книга не объясняла, что такое материнское чувство. А Саманту данный вопрос очень беспокоил. Выходило, что этого чувства у нее нет и в помине.

— Не могу сказать, что я не люблю своих детей, — сообщила она Венеции. К тому времени близнецам было около года, и Саманта с ужасом подозревала, что беременна снова. — Я люблю их, но как-то очень отстранение. Они не вызывают во мне сильных эмоций. Кроме того, я все время чувствую себя ужасно усталой.

— В этом нет ничего особенного. Просто ты слишком много работаешь, — сказала Венеция, твердо считавшая, что работать за нее должны другие, и умевшая этого добиться. — Сама возишься с оформлением. Это просто смешно.

— Мы не можем позволить себе нанять кого-то другого. Это слишком дорого. А у Тони нет времени. — Саманта была готова удариться в слезы.

Венеция фыркнула.

— Этого достаточно, чтобы уморить любую женщину, — чуть мягче сказала она. — Ты делаешь для детей все, что можешь. Ни одна мать не сумеет сделать больше. — Она на мгновение остановилась, с участием посмотрела на Саманту, а потом сказала: — Есть еще кое-что. Тебе очень нужно участвовать во всех этих комитетах, о которых ты писала в своем последнем письме?

Саманта вздохнула. Ох уж эти сельские комитеты, бич ее жизни. Комитет молодежного клуба, комитет по подготовке летнего праздника, комитет по опеке престарелых, комитет по местному транспорту. Перечень был бесконечным. До переезда в Оукфорд Саманта и не подозревала о существовании таких вещей.

— Ну? — допытывалась Венеция. — Они тебе нужны?

— Тони говорит, что это обязательный атрибут сельской жизни. Я думаю, что так оно и есть. И занимаюсь этим, потому что хочу приспособиться. — Не успела Саманта это сказать, как в ее мозгу эхом прозвучали слова Венеции: «Ты никогда к нему не приспособишься».

Теперь Саманта считала, что именно тогда в ней завелась червоточина. Ничего не получалось. Ей не доставляла удовольствия ни роль жены, ни роль матери. Но она молчала и ничего не делала, потому что через неделю опасения подтвердились: она была беременна. После этого годы помчались стрелой, а она по-прежнему молчала. Она выполняла супружеские обязанности, но без всякого воодушевления. Тони ничего не замечал, во всяком случае на первых порах. Все ее силы уходили на дом, сад и детей. Именно в такой последовательности. Хилари оставалась дома и училась там же, где все местные дети, но мальчики уехали в закрытую школу, когда им исполнилось семь лет. Их отсутствие принесло Саманте облегчение, хотя она и чувствовала себя виноватой. Но это позволяло ей тратить больше времени на хозяйство. Поскольку Саманта была несчастна, она трудилась не покладая рук, пока дом и сад не превратились в картинку. Именно благодаря этому в ее жизнь вошел Пирс.

Тони познакомился с молодой женщиной, которая была специалистом по связям с общественностью и работала в агентстве, рекламировавшем продукцию одной фармацевтической компании.

— Она ищет сельский дом, который можно снять для рекламного клипа, — сказал он Саманте. — Дом должен быть в Нью-Форесте, обладать старомодным очарованием, иметь много комнат и соответствующее окружение. Я пригласил ее приехать и посмотреть что к чему.

— Я не хочу, чтобы съемочная бригада перевернула здесь все вверх дном, — возразила Саманта. Но Тони не отступал.

— Не глупи. Если они выберут наш дом, то отвалят за это жирный куш. Будет чем заплатить за учебу мальчиков.

Крыть было нечем, и в конце концов к ним прибыла съемочная бригада во главе с Пирсом. Тот осмотрел все, всплеснул длинными руками и экспансивно воскликнул:

— Замечательно! Просто божественно! Именно то, что нужно для нашей цели! Я сбился с ног, выискивая нечто среднее между маленьким домиком в прерии и дорогим борделем!

— Чертовская наглость! — взорвался Тони, невзлюбивший Пирса с первого взгляда, но быстро успокоился при мысли о жирном куше.

Едва Пирс одной уничтожающей репликой охарактеризовал дом и сад, как Саманта поняла свою ошибку. Она пыталась сделать дом как можно более уютным и перестаралась с оборками, складками и цветом. После этого она лютой ненавистью возненавидела Черри-Триз и все, что с ним было связано. Но Пирс ее очаровал; она легла с ним в постель вскоре после начала съемок и нашла этот опыт еще более очаровательным.

— Позволь увезти тебя от всего этого, — с легким трепетом промолвил Пирс.

Он не сказал, что любит ее (насколько знала Саманта, он никогда не сказал бы так), но действительно увез. И теперь, спустя год с лишним, она жила в его роскошном доме в районе Сент-Джонс-Вуда. Пирс был сторонником минималистского стиля, обходился минимумом мебели, а после складок и оборок дома в Нью-Форесте Саманта была готова к переменам. Эта спартанская обстановка казалась ей красивой и успокаивающей.

Но, когда приезжали дети, сразу же возникали проблемы. Ей нужно было постоянно убирать с глаз долой грязные кофейные чашки, бутылки из-под кока-колы, комиксы, журналы. Никакие другие дети не оставляли после себя столько крошек, не ели столько корнфлекса и не выпивали столько молока.

Она знала, что детям, привыкшим к удобному сельскому дому, не по душе здешняя больничная атмосфера. Но когда они жаловались, Саманта говорила:

— Милые, тут по-другому, только и всего. Вы привыкнете. — Она отчасти верила собственным словам, но внутренний голос шептал ей, что дети не привыкнут никогда.

— Тут нам негде делать мотоцикл, — однажды хором проворчали Филип и Питер. Сборка мотоцикла была их последним увлечением. Во всяком случае, была им до переезда в Лондон.

— А я не могу кататься в Сент-Джонс-Вуде на Белых Носочках, — сказала Хилари.

— Все это хорошо для Черри-Триз, — ответила им Саманта. — Здесь, в Лондоне, есть куда более интересные занятия.

— Например? — плюхнувшись на диван, мрачно спросил Филип.

— Пирс говорит, что вы могли бы расширять свой кругозор, и я согласна с ним, — сказала Саманта. — Тут полно музеев.

На самом деле Пирс сказал:

— Долго эти дети будут путаться у нас под ногами? Отправь их в Музей естественной истории. Если нам повезет, их сожрет динозавр.

Дети чувствовали себя в Лондоне неуютно, но зато Саманта оказатась в своей стихии. Она была сделана из другого теста. С помощью Пирса она вернулась к карьере фотомодели. Он помог ей создать имидж пленительной зрелой женщины. Она вновь снималась и радовалась тому, что была в центре внимания. Сам Пирс перестал мастерить рекламные ролики и стал редактором очень престижного журнала «Лондонская жизнь», где Саманта под руководством Пирса вела свою маленькую колонку, посвященную оформлению интерьеров. Внезапно она снова стала самостоятельной личностью, а не чьей-то женой. Полноправной личностью. Более того, теперь у Саманты были деньги и возможность покупать то, что ей нравится. Какое счастье, что она не должна никого ни о чем просить! Перестав быть моделью, она чувствовала себя страшной мотовкой, если покупала две пары колготок одновременно.

Теперь у нее появились собственные деньги, и она жила с человеком, которого страстно любила. Пирс льстил ей, лелеял, водил в лучшие рестораны, на самые модные и авангардные спектакли и представлял своим многочисленным друзьям. Логично было бы предположить, что она на седьмом небе. Но этого не было, и она не понимала почему.

Однако Венеция это понимала и не скрывала своего мнения. Экивоков она не признавала.

— Ты чувствуешь себя виноватой, — сказала она, — и поделом. Ты любишь Пирса больше, чем Тони, но это не значит, что тебе следовало переезжать к нему. У тебя не было на это права.

Саманта считала, что это очень старомодно. Так она и сказала, прибавив:

— Мой брак закончился. Но у Венеции были твердые представления о долге, и ничто не могло их поколебать.

— Может быть, твой брак закончился, но семейная жизнь — нет. По крайней мере, до тех пор пока ты сама ее не разрушила. Ты не дала детям опомниться. Саманта залилась краской. Это была правда. Она действительно не дала детям опомниться, но скорее умерла бы, чем призналась в этом Венеции.

— Ты несправедлива, — упрямо сказала она. — В наши дни разводятся многие. А детям это безразлично. Более того, когда судья спросил их, они сами сказали, что хотят остаться со мной.

— Это зависело от того, как спросить. Твой ловкий адвокат подсказал им такой ответ. Лично я думаю, что им следовало остаться с отцом в Нью-Форесте.

Саманта ахнула. Слова Венеции показались ей предвзятыми и непоследовательными одновременно.

— Ты же сама говорила, что ненавидишь Черри-Триз и Нью-Форест! Кроме того, ты никогда не любила Тони.

— То, что нравится или не нравится мне, не имеет значения, — резко ответила Венеция и посмотрела на внучку с прищуром. Выражение ее лица заставило Саманту занервничать. — Значение имеет то, что они родились там. Это их дом, а не ледяной дворец, в котором живет Пирс.

— Ты хочешь сказать, что Пирс тебе тоже не нравится? — ощетинилась Саманта. Венеция пожала плечами.

— У него есть определенный шарм, которым обладают все светские хлыщи.

Саманта уставилась на нее, от изумления и негодования открыв рот. Если бы Венеция не была такой старой, я бы ее стукнула, раздраженно подумала она.

— Я была уверена, что тебе нравятся светские люди! Ты же сама твердила об этом!

— Мне не нравятся хлыщи, — ядовито ответила Венеция. — Пирс слишком жеманный. А я предпочитаю мужчин с твердым рукопожатием. Саманта уже была готова броситься на защиту Пирса, но Венеция опередила ее.

— Конечно, одевается он плохо. Люди такого типа не умеют носить одежду, не те кости. Ты заметила, что у него зубы как у кролика? Такие зубы с возрастом начинают выдаваться наружу.

Саманта вспыхнула.

— Он очень умный, добрый и внимательный человек! Ты всегда хотела, чтобы я вышла замуж за аристократа, но, когда я нашла подходящего человека, он тебе не понравился. И зубы у него вовсе не как у кролика!

— Но ты не вышла за него замуж, — решительно напомнила ей Венеция. — И, если я хоть что-нибудь понимаю в людях, никогда не выйдешь. Он всегда будет сохранять за собой свободу действий.

— Пирс не смотрит на других женщин! — яростно прошипела Саманта.

— А как насчет мужчин? — возразила Венеция.

— Ох! — Саманта задохнулась от гнева. Ей хотелось придушить бабку. Пришлось крепко прижать руки к бокам, чтобы не схватить Венецию за глотку. — Теперь-то мне все понятно! Тебе никогда не понравится человек, которого я полюблю! — Она разразилась истерическими слезами и опрометью выскочила из дома.

Оказавшись за дверью, она столкнулась с Лероем, приходившимся Венеции каким-то дальним родственником со стороны покойного мужа.

— Эй, старушка! — Лерой улыбался, его косички болтались на ветру, огромная разноцветная вязаная шапочка сияла на мрачной улице, как солнце над Карибским морем. — Куда спешишь? Тебя расстроила леди Англия?

Саманта остановилась и начала рыться в сумочке, доставая носовой платок.

— Да, — всхлипнула она.

— Садись, старушка. — Он похлопал по низкому каменному парапету, тянувшемуся вдоль всей улицы, и сел сам.

Саманта знала Лероя всю свою жизнь. Она была уверена, что Пирс не одобрил бы ее родственника. Честно говоря, она и сама его не одобряла. Венеция называла Лероя шалопаем и бездельником, который умудряется жить неизвестно на что. И правда, Лерой никогда нигде не работал; по крайней мере не занимался тем, что называют работой другие. Он был специалистом по мелкому шахер-махеру, приносившему кое-какой доход. Однако он был добр, отзывчив, и Саманта с Венецией любили его. В его открытой, непринужденной манере общения было что-то обезоруживающее. Саманте было просто необходимо с кем-то поделиться. Она села рядом.

— Расскажи все Лерою, — велел он, порылся в кармане, выудил оттуда бумагу, какое-то зелье и начал сворачивать огромную самокрутку.

— Венеция говорила тебе, что я бросила мужа и ушла к другому? Теперь я в разводе и снова живу в Лондоне.

Лерой шутливо возвел глаза к небу.

— Знаю, старушка. У Венеции от меня секретов нет.

— А теперь я обнаружила, что Венеция этого не одобряет, — сказала Саманта.

— Знаю и это. — Лерой тяжело вздохнул. — Что это с вами, ребята? Велика важность! Неделю один, потом другой. Какая, собственно, разница? Люби, покуда любится, и радуйся жизни!

— В том-то и дело, Лерой. — Саманта громко высморкалась и вытерла глаза. — Есть разница. Наверно, потому, что нам не хватает твоей беспечности. И потому, что на самом деле мы вовсе не нравимся друг другу.

Лерой раскурил самокрутку, выдохнул дым и помахал ею перед носом Саманты.

— Держи-ка.

— Нет, — сказала Саманта, тут же пожалев о своей откровенности и становясь чопорной. — Я не курю травку.

— Ну не будь такой занудой! — Лерой засмеялся, а потом вредно хихикнул. — Старушка, можешь не задирать передо мной нос. Я прекрасно помню, что в свою бытность моделью ты курила травку, чтобы сохранить стройность. — Он снова помахал самокруткой. — Ну, давай. После этого все видится в другом свете.

— Это запрещено, — сказала Саманта. Лерой выпустил колечко дыма.

— Всем начхать, — серьезно ответил он. — После одного косячка никто не лезет в драку. Это тебе не пиво.

— И все же это запрещено.

— Так и быть, на той неделе брошу, — широко улыбнулся Лерой. — Честное слово. — Он прижал руку к сердцу, снова поднял глаза к небу и сунул Саманте самокрутку.

— О черт! — сказала Саманта и приняла ее.

— Садани, старушка, — велел Лерой. — Садани.

Саманта затянулась раз, другой, третий и отдала тлеющий окурок Лерою. Затем расслабилась, улыбнулась, ссутулилась и вытянула ноги. Яркая шапочка Лероя озаряла всю улицу.

— Ты прав, Лерой, — медленно сказала она. — О чем мне волноваться? Все о'кей. — Она захихикала и поднялась. — Я люблю всех, и все любят меня. Я еду домой.

Лерой блаженно улыбнулся ей вслед.

— Видишь, на что способен один маленький косячок? Превратить мир во вполне приличное место.

Саманта неуверенно направилась в сторону стоянки такси, но затем остановилась и обернулась.

— Лерой, сделай одолжение. Дай Венеции пару раз затянуться. Может быть, это заставит ее смягчиться.

Лерой в ужасе замотал головой.

— Нет, старушка! Я знаю леди Англию. Старуха взбесится. Стоит показать ей это, — он взмахнул самокруткой, — как она проломит мне башку битой для крикета, которая стоит у нее в прихожей!

Всю обратную дорогу Саманта лучезарно улыбалась таксисту. Наконец бедняга испугался, опустил разделявшее их стекло и, как делают все лондонцы, если кто-то пытается заглянуть им в глаза, уставился прямо перед собой. Но Саманта, окутанная собственным маленьким облаком, ничего не замечала. В конце концов она добралась до Сент-Джонс-Вуда еще под кайфом и отдала детям все деньги, которые были у нее в кошельке.

— Ступайте, — сказала она. — Развлекитесь.

— А куда нам можно пойти? — подозрительно спросил Филип. Они не привыкли к материнской щедрости. — Это передала нам Венеция?

— Нет, я сама. Можете идти куда угодно. Куда вам нравится. — Саманта небрежно махнула им рукой.

— Давайте пойдем в хард-рок-кафе! — радостно сказала Хилари, и все трое исчезли со скоростью света, пока Саманта не передумала.

Когда Пирс вернулся из офиса, Саманта порхала по дому в одном прозрачном пеньюаре и сгорала от страсти.

— Я люблю тебя, — сказала она. — Люблю всех.

— Где дети? — тревожно спросил Пирс. После того как их застали на месте преступления, он тщательно убеждался в их отсутствии.

— Ушли, — сказала Саманта. — Я выпроводила их. Детей не будет несколько часов.

Она заговорила снова лишь тогда, когда устало откинулась на подушку их огромной кровати.

— Я люблю Лероя, — пробормотала она.

И только тут Пирс заподозрил, что Саманта что-то приняла.

Конечно, Венеция узнала о травке в тот же вечер, когда Лерой по дороге из пивной, как обычно, зашел проведать старуху. Он делал это всегда, независимо от погоды, пьяный или трезвый. Сочетание травки и пива сделало Лероя более словоохотливым, чем обычно, и он все выболтал, сам не заметив как. Пока он с хихиканьем излагал эту сагу, Венеция сидела с каменным лицом. На следующее утро она позвонила сонной внучке по телефону. Беседа на повышенных тонах закончилась ссорой, после которой они с Самантой не разговаривали почти месяц.