Второе рождение

А. Шмаков ДЕЛО КОРНИЛОВЫХ ПРЕКРАЩЕНО

Этот случай произошел на электродном заводе. Для всех он был неожиданным и, как чрезвычайное происшествие, встревожил общественность. На заводе хорошо знали семью Корниловых. Глава семьи — пенсионер Виктор Алексеевич, почетный человек на производстве, коммунист, награжденный орденами Ленина и Трудового Красного Знамени за безупречную и многолетнюю работу в цветной металлургии, — внезапно умер.

Горе свалилось на семью Корниловых, осложнило ее жизнь. Вся тяжесть воспитания детей легла на плечи Раисы Ивановны, трудолюбивой женщины-домохозяйки. Горе не молчит, а глубокие бороздки на лице прокладывает. Заметно осунулась Раиса Ивановна, сгустились морщинки под впалыми глазами, потерявшими прежний блеск. Загрустила женщина. Смерть мужа какую угодно жену сломит.

На заводе сделали многое, чтобы окружить заботой и вниманием семью старого рабочего, поддержать ее материально, а самое главное — не дать пасть духом. Каждый понимал, как с потерей главы семейства у Корниловых исчезла крепкая опора.

Старший сын Венедикт мог бы заменить отца, но он после окончания политехнического института уехал работать на один из подмосковных заводов. Далеко от семьи были Юрий и Борис. Они служили в Советской Армии. Вовка учился в ремесленном училище, Танюшка бегала в начальную школу. Работал на заводе лишь второй сын Геннадий.

С нетерпением и надеждой Раиса Ивановна ждала Юрия и Бориса, думала опереться на них. Все вместе, так и на душе легче. Думала, возвратятся в дом сыновья, по стопам отца пойдут, славы в труде и им хватит на заводе, а ей сразу привольнее вздохнется. И вот сыновья возвратились из армии и устроились на завод, где работал их отец. Там их приняли с большой надеждой: рождалась корниловская рабочая династия.

По ходатайству завода из ремесленного училища в цех пришел и самый младший из Корниловых — семнадцатилетний Вовка. Теперь все четыре брата работали под одной заводской крышей.

Мать воспрянула духом. После грозы — вёдро, после горя — радость. Каждое утро она провожала на работу четырех сыновей, четырех комсомольцев, как когда-то провожала их отца. Закрывалась дверь за сыновьями, а она все стояла, охваченная вернувшимся к ней чувством радости и еще чего-то большого. Отходило дальше горе, полонившее ее сердце со смертью мужа. Побеждала жизнь. Трудовое счастье прорывалось улыбкой на лице при каждом возвращении сыновей с работы. Посветлели глаза у матери, лишь седина, застрявшая в волосах, напоминала о пережитом. Нет, счастье не покинуло, а добрая надежда не оставила Раису Ивановну.

Но вот случилась нежданно-негаданно беда: Вовку и Бориса арестовали. Братья совершили кражу в заводском общежитии. Первым узнал об этом Василий Моисеевич Костюченко — член парткома и сосед Корниловых по дому. Он был старым другом Виктора Алексеевича. Они проработали на электродном заводе два десятка лет вместе.

Василий Моисеевич после смерти Корнилова молчаливо опекал его ребят, по-прежнему бывал в семье, поддерживал добрым и теплым словом Раису Ивановну. Дружба — дело святое, и изменить ей Костюченко не мог. Он знал характер каждого из ребят, частенько журил их по праву старшего. Ребята побаивались Костюченко, но относились к нему, как к родному, называя его просто дядей Васей.

И вдруг телефонный звонок из милиции.

— Не верю! Не может этого быть! — недоумевал Костюченко, сбитый с толку.

Василий Моисеевич немедленно направился в милицию. Все оказалось так: Корниловы совершили кражу денег и вещей, причем на Володьку уже заведено уголовное дело. Суд над ним неизбежен. Выходит, Костюченко обманулся в ребятах, что-то проглядел. Не досмотрели и на заводе, как два комсомольца, два лучших производственника стали ворами. Сознавать это было тяжело и больно. Позор семье, черное пятно на коллектив графитировочного цеха, боровшегося за звание цеха коммунистического труда.

С тяжелыми думами возвращался Василий Моисеевич на завод. Надо было прежде всего посоветоваться в парткоме, что делать дальше. Он спрашивал себя, когда произошел в ребятах этот не замеченный никем перелом, что толкнуло их на кражу? Он старался припомнить все свои встречи с ними, разговоры о жизни и работе. Казалось, все было в норме. Он не находил причин, толкнувших их на преступление ни в семье, ни на заводе. Их и не могло быть.

Обычно толчком бывает нужда. Но месячный бюджет семьи Корниловых составлял около 2500 рублей. Этих денег вполне им хватало. Нет, не в нужде надо было усматривать первопричину случившегося! Много разных неприятностей пережил за свою трудовую жизнь Василий Моисеевич, заставлявших его задумываться, искать объяснения, чтобы они не повторились. Было всякое в личном и общественном. Недаром говорят: жизнь прожить — не поле перейти. А такого горького и досадного еще не было.

Василий Моисеевич знал, что в цехах, где работали братья Корниловы, к ним относились с уважением не только потому, что это были сыновья почтенного кадровика, много сделавшего для завода при жизни, но ребята уже сами за короткое время заслужили это уважение трудом.

Василий Моисеевич терялся в догадках. Кто же дурно повлиял на Корниловых, кто толкнул их на преступление?

Вопрос не был так прост, как казался вначале. Значит, существовали какие-то другие связи, которых он не знал. Впервые за много лет в душе Костюченко поднялось сознание большой вины. Он еще ясно не представлял, перед кем была эта вина: перед коллективом завода (ведь его считали другом семьи Корниловых), перед коммунистами, которые верили ему (если Костюченко за что берется, то обязательно будет сделано); или перед памятью Виктора Алексеевича, своего старого друга? Однако он чувствовал, что больше всего виновен перед сыновьями Корнилова, которым заменил отца.

Василий Моисеевич припомнил, как Володька, будучи еще в ремесленном училище, оказался замешанным в грязном деле. Исчезнувший из мастерской инструмент нашли в ящике, закопанном Володькой в сарайчике. Такие же «тайнички» были обнаружены и у других ребят. Когда их спросили, зачем они это сделали, виновники объяснили: после окончания училища каждый из них хотел иметь свой собственный слесарный инструмент. Ребят хотели исключить из училища. Володьку защитил Василий Моисеевич. Он рассказал о семье Корниловых и, как представитель завода, попросил не исключать его из училища. Он заявил тогда, что после учебы Володьку возьмут в цех, где работал его отец.

Может быть, тогда Костюченко допустил ошибку и случаю с «подборкой инструмента для себя» не придал серьезного значения, оценив его, как мальчишескую шалость? Но с тех пор Василий Моисеевич не замечал ничего предосудительного за парнишкой, никто не жаловался ему на плохое поведение Володьки.

В парткоме завода долго обсуждали, как поступить с братьями Корниловыми, уличенными в краже.

— Будут судить…

— Допустить этого нельзя, — сказал Костюченко. — Я верю, ребята не испорчены, исправятся.

— Верил и раньше, Василий Моисеевич. Видно, сынки не в отца…

Кажется, безобидные слова, а обожгли они Костюченко будто крапивой. Закипела в душе горечь, не сдержался:

— Виноваты-то мы все…

— Правильно, а что предлагаешь?

— Взять их на поруки.

Дело было новое, не проверенное жизнью, но заманчивое. К тому все шло, что за поступки члена коллектива должны были отвечать все. Каждый сознавал сейчас это ясно: ребята оступились, может быть, в первый и последний раз. Коллектив поддержит — людьми станут, а судить — грязную печать на душе человека оставить на долгие годы. Так и порешили: взять на поруки.

— А прежде мы устроим над ними семейный суд, — твердо заявил Василий Моисеевич, — пусть запомнят на всю жизнь этот урок…

И семейный суд над ними состоялся дважды. Вначале, когда парней освободили из-под ареста, их пробрала мать, дядя Иван — инвалид войны, братья Юрий с Геннадием, Костюченко.

— Как же ты, Володька, смог осквернить память отца? — начал Василий Моисеевич этот семейный суд. — Опозорил мать свою, братьев, завод, где работаешь.

Раиса Ивановна с тех пор, как узнала о позоре, не переставала плакать.

Было так хорошо: заглянула радость в глаза матери, обогрела сердце, и вот снова подкралась к ней печаль, подкараулила ее беда. С ног сбил поступок сыновей Раису Ивановну. Спасибо, Костюченко в эти часы был возле нее, как друг, приветил теплым словом, а теперь по-отцовски строго разговаривал с непутевыми сыновьями.

— Молчишь? — не унимался Василий Моисеевич. — Выходит, легко воровать, да тяжело отвечать, негодник? Значит взял, где не клал, а?

— Взял, — с трудом выдавил из себя Володька, не поднимая головы.

— И руку не обожгло чужое?

— Деньги понадобились мне, — невнятно ответил Володька.

— Для чего? — допытывался Костюченко.

— В кино сходить…

— А почему не пришел ко мне, я дал бы десятку, — наступал Василий Моисеевич.

— Мне мало было, я не один, а с девчонкой…

— Дал бы двадцать рублей.

Смолк Володька, насупил брови, боялся глаза поднять. Стыдно было взглянуть на мать, у которой подергивались от рыдания плечи, судорожно дрожали лежавшие на коленях натруженные руки, с вздувшимися синеватыми жилками.

— Что ж ты молчишь, Володька? — проговорила тихо мать, и опять плечи ее задергались от рыданий.

— Дурака свалял, больше не буду, дядя Вася…

— Непростительную глупость совершили, — покаялся Борис, — виноваты, простите…

— И выходит, чужое взяли, а честь свою потеряли. Потерять ее легко, восстановить трудно, — наставительно проговорил Костюченко и строже добавил: — На этом дело не кончится. Придется ответ держать перед людьми…

Через несколько дней о семейном происшествии узнала родня Корниловых. Приехал из Миасса родной брат Раисы Ивановны. Пришла бабушка посрамить поганых внучат. Снова был приглашен дядя Ваня с женой, соседка-старушка. Присутствовал вторично на семейном суде и Василий Моисеевич со своей женой, старшие братья, плачущая Танюшка.

Сейчас ребят больше пробирали родные дяди, братья.

— Сделали — отвечайте, — оскорбленно восклицал Геннадий. — Засудят как воров. Думаете, в тюрьму придем с передачей? Не ждите…

— Эх, вы! Самое последнее ремесло — воровство, — с возмущением выговаривал прерывистым голосом Юрий. Он был суров и беспощаден. — Жить с такими в одном доме не хочется…

Володька и Борис сделались пунцовыми. Сначала один, потом другой стерли рукавами проступивший на лбу пот.

— Вам жарко, а нам холодно, от стыда не спрячешься, — заключила бабушка и уголком платка вытерла слезы, навернувшиеся на глаза.

Костюченко слушал и думал: «Пусть будет больно, пусть запомнят это на всю жизнь. — Он был неумолим в своей продиктованной чистыми побуждениями строгости. — Еще в цехах покаются, дадут слово рабочим».

— Теперь пойдете в цех и расскажете о воровстве всем без утайки…

Володька взмолился:

— Дядя Вася, не пойду я, стыдно мне…

— А почему не подумал об этом, когда воровал? Пойдешь и расскажешь, если хочешь, чтобы душа твоя рабочая чистой была…

Костюченко еще накануне договорился в цехе, что Корниловы придут и сами расскажут о себе. И вот наступил этот день. Рабочие собрались на стыке смен: ночной и дневной. Василий Моисеевич встал раньше обычного. Не спалось. Все думал, верно ли поступает? И укреплялся в своих выводах: верно. Строгость вреда не приносит.

Он зашел к Корниловым. Раиса Ивановна взглянула на него красноватыми глазами: видно, ночь не спала, плакала.

— Уж я надеюсь на тебя, Моисеевич.

— Все будет хорошо, Ивановна, — в тон ей ответил Костюченко и прошел в комнату, где спали ребята. Василий Моисеевич стащил крепко спящего Володьку с кровати.

— Пойдем ответ держать перед рабочими…

Парнишка нехотя одевался. Костюченко поторопил:

— Догонишь, я своей тропой пойду, — и вышел раньше.

Шел Костюченко на завод и думал: «Не подвел бы, подлец, напрасно не дождался». Но в душе был уверен: придет, не может не прийти.

В цехе уже ждали. Володька не появлялся. И тогда Василий Моисеевич не на шутку трухнул: не пришел, подвел, стервец! Но Володька только запоздал. А когда настала минута самому рассказывать о том, что сделал, замялся, оробел перед строго нахмуренными лицами рабочих, знавшими, о чем будет разговор.

— Вовка, говори все, иначе я сам, — предупредил Костюченко.

И младший Корнилов рассказал без утайки о себе и брате, попросил у собрания прощения, как его просят провинившиеся в чем-либо дети у своих родителей. Володька поклялся, что больше никогда не возьмет ничего чужого и будет беречь добрую честь рабочего. Он говорил искренно о том, что чувствовал, что хотел сказать, что просилось само на язык.

Кто-то все же усомнился в его словах, спросил:

— Правду говоришь?

— Правду!

— Помни, ложь не живуча…

Ему задавали те же вопросы, на какие он отвечал всемье, говорили о том же, о чем он слышал от матери, от родных, от дяди Васи, сидевшего сейчас на собрании.

— Опозорил себя, семью, светлую память отца, — сердито гудел слесарь Аксенчук, станок которого был рядом со станком Корнилова. — Отец твой являлся примером честности в труде. Посчитай, сколько у него орденов. А ты наплевал на все…

Поднялся суровый токарь Демидов. Брови его хмуро подернулись.

— Ты сам как-то сказал мне, что мать твоя хлебнула горя, но все же вырастила вас. Я по себе знаю, что такое сиротство. У меня не было ни средств, ни крова, ни близких. Я вырос в детдоме, но не стал вором… — было трудно говорить. Демидов махнул рукой и сел.

Это были горькие, но справедливые слова. Каждый, кто говорил, напоминал Корнилову, что, совершая кражу с братом, они не подумали о больной матери, маленькой сестренке, родных, близких, забыли о рабочих, с которыми рука об руку трудился их отец, работают сейчас и они сами.

Особенно больно было слушать совсем молодого слесаря Водянова, одногодка Володи.

— Весь наш народ стремится жить лучше, все идет к тому, чтобы не вешать запоров, не закрывать квартиры на замки, а ты вошел через запертую дверь и обворовал своего же брата рабочего…

И снова упреки, бьющие в сердце.

— Ты забыл об отце, который так много и честно работал на заводе, — говорил с болью старый мастер Федоров. — Тебе дали лучший станок, всячески помогали стать квалифицированным рабочим, а ты подвел всех нас, наплевал нам в душу…

Все это время, пока выступали рабочие, Василий Моисеевич наблюдал за Володькой: «Дошло ли, пойдет ли на пользу суровая встряска?»

Мальчишка страшился поднять голову. И только вздрагивающая жилка на вздутой шее да сжатые кулаки выдавали: ему тяжко слушать рабочих. «В ком стыд есть, — думал Костюченко, — в том и совесть осталась».

— Простите меня, — приглушенно сказал Володька. — Мне стыдно. Я даю честное слово, больше никогда ничего подобного со мной не случится…

Бурным было собрание и в графитировочном цехе. Прежде чем окончательно решить судьбу Бориса, рабочие собирались дважды, обсуждая, как лучше поступить. Борис был старше и мог предупредить кражу, а оказался ее соучастником. То, что прощалось семнадцатилетнему Володьке, рабочие не хотели прощать Борису.

Они были правы: Борис призывался в армию с завода, сюда же он возвратился после демобилизации. За плечами его армейская служба — большая жизненная школа. Всем хотелось знать, как же оступился человек, что толкнуло его на такой шаг. Борис и сам толком не мог объяснить, почему это произошло.

— Глупость совершил, — чистосердечно говорил он, — наказывайте, заслужил…

— Наказать проще всего — хочется понять тебя…

— Затмение какое-то нашло…

Он смотрел на всех открыто, будто хотел, чтобы рабочие, которых он знал, прямо посмотрели ему в глаза, поняли: произошло все так, как он говорит.

— В душу заглядывать трудно, — вздохнул кто-то, — не у каждого она раскрывается.

Собрание молчало. Это было куда страшнее, чем выслушивать упреки и горькие слова товарищей. Наступала минута крайнего напряжения и душевного накала. У Бориса будто что-то оборвалось внутри, он отчаянно выкрикнул:

— Выходит, не верите?

В ответ несколько человек приглушенно кашлянули.

— Что же мне теперь делать?

Вопрос Бориса прозвучал тревожно.

— Не повторится больше, товарищи…

— Обещать-то легко, — донеслось до Корнилова.

— Поверьте.

— Ну, что, товарищи, кончать будем? — спросил председательствующий. — Человека и словом поправить можно. Понял — исправится, а не понял — враньем не войдет в добро. Правильно говорю, а? Какие будут предложения?

— Поверим, — отозвалось враз несколько человек.

Собрание приняло решение — просить прокуратуру Сталинского района прекратить возбужденное против Корнилова уголовное дело и дать возможность коллективу цеха перевоспитать его.

Братья Корниловы были взяты коллективом завода на поруки, дело на них прекращено.