Второе сердце

1

Дом — небольшой, дачного, по внешнему виду, типа, но теплый, рубленный из толстого бруса, — стоял на кривой улочке недалеко от ее отворота с шоссе, отгороженный и от шоссе и от параллельной ему железной дороги стеной уже не юных, но еще не загрубевших, послевоенной посадки, сосен и елок. Деревья полностью скрадывали шум проезжавших автомобилей и частично — грохот электричек.

В передней комнате, обставленной — так же как спальня, веранда и кухня — подержанной городской мебелью пятидесятых годов, в кресле-качалке сидела Светлана Петровна, нестарая шестидесятилетняя пенсионерка, и вязала.

Из мерцающего окошка телевизора дикторша досказывала очередные домыслы метеоцентра относительно погоды на завтра: «…ожидается пасмурная, с прояснениями. Временами — дождь. В отдельных районах области возможны грозы. Температура воздуха: ночью — восемь-десять градусов тепла, днем — тринадцать-пятнадцать…»

Светлана Петровна оторвалась от вязания, сняла очки и, склонив набок голову, укоризненно посмотрела на дикторшу.

— Вечно у вас, милая, винегрет! И дождик, и солнышко, и гроза — всего понемногу… В старое время, бывало, глянет человек на закат, скажет: «Вёдро!» — или, наоборот: «Дождь!» — и непременно угадает — как скажет, так и будет. Потому что на небо смотрел! А теперь всё — с неба норовят, со спутников да ракет. Так-то, милая!

Дикторша, обидевшись, исчезла из окошка, и сразу же в нем возникли гудящие трибуны стадиона. Светлана Петровна выключила телевизор и, спохватившись:

— Чай-то мой, чай! Совсем меня склероз доконает… — просеменила на кухню; сняв с газа большой эмалированный чайник, залила кипяток — в заварной, накрыла заварку полотенцем и вернулась в качалку.

Дверь с веранды в кухню распахнулась, вошел муж Светланы Петровны — Корней Корнеевич.

— Ау! Это ты, отец?

— Я, мамка, я…

Корней Корнеевич помешкал у газовой плиты и, слегка покачиваясь, прошел в комнату.

— Явился, мамка, не запылился!

Даже не поглядев на него, Светлана Петровна безнадежно махнула ладошкой:

— Не запылился, да причастился!

— С удачной продажи полагается… Все необходимо обмывать, хоть понемножку, но — обязательно. Мирового значения закон!

Он грузно опустился на диван и начал разуваться.

— Вспомни, мамка, как я подолгу всегда ботинки-полуботинки носил! В чем причина, думаешь? В том причина, что всякий раз покупку обмывал: сам покупал, сам обмывал. С тобой же, бывало дело, как ни пойдешь, что ни купишь — все вскорости прахом! Мне жмотничала на маленькую, а себе через это трату наживала — бо-о-ль-шу-щу-ю!

— Мели, Емеля! Обмывал, конечно, не пропускал случая! Только прикинь: много ли ты по земле-то ходил в своих ботинках-полуботинках?! Все за рулем да за рулем — оттого и носились долго. Экономист!

— Ну чего ты заводишься, чего заводишься без стартера?! — Корней Корнеевич швырнул снятые башмаки к порогу. — Я — что: пенсию не всю тебе отдаю?

— Да всю, всю!

— Раз всю, так и рули — не заруливай! Пенсию получи до копеечки, а что сверх — то мое: как хочу, так и ворочу… Вот, кстати, и тебе кое-что. — Корней Корнеевич достал из-за пазухи сверток, протянул жене. — Глядишь, зимой пригодятся.

Отложив вязанье, Светлана Петровна с деланным равнодушием развернула серую бумагу.

— Рейтузы! Как есть — рейтузы! — Она пощупала ткань, внимательно изучила вязку. — Настоящие шерстяные. Ну, догадался!.. Бабы-то тебя не засмеяли, когда покупал?

— Бабам в очереди не до смеха, у баб своя забота: им достанется или не достанется. Хоть бюстгальтер покупай — бабы носом не поведут.

Светлана Петровна убрала подарок в комод, подняла ботинки мужа, вышла на кухню и принесла валенки — огромные, подшитые, без голенищ.

— Не сиди босой-то! Ступай умойся — вечерять пора: чай у меня перепрел.

И снова пошла на кухню. Корней Корнеевич поспешно зашаркал вслед.

Светлана Петровна достала из холодильника еду.

— Бутылку сам выставишь или мне прикажешь искать?

— Какую бутылку? Какую еще бутылку?!

— Да будет тебе!

Вздохнув, Корней Корнеевич извлек из-за плиты водку.

— Вот ведь нюх у тебя, да-а-а! Исключительный нюх! И главное — с годами не пропадает! На поводок тебя надо и в милицию отвести — хорошие ищейки у милиционеров в большой цене! — Он достал из буфета стопку. — Ты-то согрешишь?

— Эх, Корней! Столько лет с тобой живу, а насмешничаешь ты — все одинаково! Патефон испорченный!

Корней Корнеевич грузно сел за стол, придвинул к себе тарелку.

— Хватит хлопотать, и так у тебя тут закуски — на маланьину свадьбу!.. Ну, за птичек!

Светлана Петровна села рядом, налила себе чаю.

— Коля не говорил, когда теперь заедет? Слышь, отец?

— Колька-то? Ничего не сказал. Торопился: высадил меня у рынка и тут же пассажира взял. «Работа, говорит, папаня, работа! Деньга, говорит, сама в карман не капает!..»

— Дались ему эти деньги! Совсем он какой-то дерганый стал…

Корней Корнеевич, налив вторую стопку, демонстративно отставил бутылку подальше.

— Дерганый! А ты теперь только заметила?! Он, почитай, третий год уже дергается, с той аварии… Оттого и пошло у нас в семье все наискось: Колька дергается, и его разлюбезная — туда же! Сколько раз я тебе повторял, столько и еще повторю: хорошо, что мы квартиру им оставили да сюда перебрались, хорошо! Ничего путного из совместного проживания не получилось бы все равно. Или не нравится тебе тут, мамка, плохо тебе, может быть, тут?

— Не плохо, Корней.

— Не плохо, а упрямилась небось, упиралась — дом-то покупать! Сбережений жалко было! На кой они, сбережения?! На похороны нам с тобой осталось малость — и ладно: все никому разоряться не придется, за наши же трудовые в землю опустят, да и на поминки хватит. Авось не скоро нас покличет беззубая, но уж покличет непременно: в эту дорогу каждому однажды свои манатки собирать приходится… До того, однако, поживем еще с тобой, что не жить!

Корней Корнеевич незаметно вернул бутылку к себе.

— А что внучка́ нам на лето не доверяют, мамка, так это от нее идет, от невестки. «Мы — на Юг, мы — на Юг!..» Много ли пацану с ее Юга пользы? Была бы польза — не болел каждую зиму по месяцу… Ну, за здоровье Санечки-внучка!

— Хватит тебе! Дорвался…

Светлана Петровна забрала бутылку, заткнула хлебным мякишем и, поставив в буфет, оценивающе покосилась на мужа.

— Ты, мамка, спрашиваешь, на что ему деньги дались? Да? Я себе тоже аналогичный вопрос задаю. В доме все есть, и сам и семья одеты, обуты, не хуже людей ходят. По югам, опять же, разъезжают… Засосало парня, обычная история — засосало! И заметь, мамка: в такси его никто не гнал! Выучился на второй класс — сел, как человек, на автобус: год поработал — чего-то не понравилось. Чего — спросить? В Сибирь подался с геологами, за длинным рублем! Летом съездил — осенью уволился: у геологов зимой работы нет. Начал того, помнишь, «шишку» возить, на черной «Волге» покрасоваться захотелось! — Корней Корнеевич задумчиво повертел в пальцах пустую стопку. — Я тебе не говорил, но так думаю: не обошлось в деле с аварией без этого самого «шишки», не обошлось! Дружба у них с Колькой непонятная образовалась, крепко их одной веревочкой что-то повязало, не знаю, правда, что. А ведь один — извозчик, другой — седок. «Шишку» я и видел всего раза два, а раскусить успел: не из тех он людей, кто задарма для другого пальцем пошевелит, не из тех. Но и пошевелить пальцем-то, кроме него, некому было, некому было помочь Кольке выйти тогда сухим из воды. И не вышел бы — уж ты мне поверь! Поскольку виноват был на все девяносто процентов, а тот, что в тюрьму отправился, — на десять остальных… У того, впрочем, тоже семья…

— Девочке третий годик шел… А сам — без родителей, детдомовский.

— Тебе откуда известно?

— Интересовалась.

— Ну-ну! — Корней Корнеевич задумчиво посмотрел на жену. — Мне радоваться надо было — все же родное дитя на свободе осталось, а не радовалось. Осадок вот тут, — он постучал кулаком по груди, — нехороший лег… Когда судья приговор объявил, люди в зале зашикали, кто-то в задних рядах даже засвистел. Колька башку опустил и — на выход, а другого-то под стражу берут. И я тут сижу — головы не поднимаю, за Колькой не пошел… Налей ты мне, мамка, еще одну, последнюю!

Светлана Петровна возвратила бутылку на стол, сама налила мужу и остатки в буфет убирать не стала.

— Повторяю: никто его в такси не гнал! Не хотел больше возить своего босса — шел бы опять на автобус! Нет, подайте теперь ему «Волгу» в шашечках! Получил всякими правдами-неправдами шашечки! Так и там не сидит на месте — из одного парка в другой перелетает! — Корней Корнеевич наколол на вилку огурец. — Ты у меня — божья коровка: ничего не ведаешь!

— Ведаю небось.

— Ах ведаешь?! Тогда ответь мне: зачем он фамилию переменил, женину взял? Чем их фамилия лучше? Трофимовы, ха!.. Сына, говорит, в классе задразнили: чижик-пыжик, чижик-пыжик! Во-первых, мы не Чижиковы, мы — Чижовы! А чиж — птица положительная, уважаемая… Не в том здесь дело! Задразнить любого можно. Иванов: Иван-болван! Морозов: мороз — сопливый нос! Петухов: петух-лопух! Трофимов: Трофим… Трофим… Ай, да ну их к чертям собачьим! Еще раз за пташек! — Корней Корнеевич выпил и, забыв закусить, положил вилку.

— Снегиря-то, Корней, того, что на генерала похож, кому продал?

— Толстяка твоего? Про него — помню кому. Про остальных не помню, а про него запомнил: женщине с девочкой. Они первые подошли и сразу его выбрали, оттого и запомнил. Еще — лицо женщины знакомым мне показалось, где-то я его видел, хоть убей — не помню где, а видел.

— Склероз у тебя тоже.

— Может, и склероз — не тебе одной этакое счастье. Знакомое, понимаешь, лицо…

— Не ломай голову: если и вспомнится, так само собой.

Светлана Петровна убрала со стола, оставив лишь бутылку, мужнину стопку и вилку с непочатым огурцом. Вытерев насухо клеенку, посмотрела в окно, потом — на стоящий в нише буфета будильник.

— Июнь — он и есть июнь: на дворе — будто первые сумерки, а по часам — уже ночь. Пора спать, Корней!

— Иди, иди, ложись! Я сейчас: дом запру и тоже — на боковую.

Он накрыл бутылку пустой стопкой, опер голову на руку и долго еще сидел в одиночестве, отрешенно глядя куда-то в себя.

2

Лариса укладывала дочку спать.

— А рубашечку не снимай, не снимай! Я оставлю на ночь форточку открытой — замерзнуть можешь: на улице опять дождь.

— Значит, папа и сегодня не приедет? Ты обещала — а он позавчера не приехал. И вчера дождь был — папа тоже не приехал.

— Приедет, девочка. Не сегодня, так завтра — обязательно. Начальник, наверное, задержал нашего папу. Любят начальники командовать! А у папы знаешь сколько дела там… в командировке?!

— Сколько? Куча мала, да?

— О-о-громная куча мала! И все дела нужно непременно закончить, ни одного, самого маленького, не должно остаться!

— Он насовсем приедет, его туда больше не пошлют?

— Не пошлют, Катюша… Спи.

Катюша натянула одеяло до подбородка, зажмурила и тут же снова открыла глаза.

— Наверное, он уже ехал к нам, а поезд с рельсов сошел, теперь поезд на рельсы ставят, а папа помогает его ставить…

— Не фантазируй! Спи, я сказала! Спокойной ночи! — Лариса погасила торшер и вышла.

«…временами — дождь. В отдельных районах области возможны грозы. Температура воздуха…»

Она убавила звук телевизора, и обезголосевшая теледама стала похожа на шевелящую губами рыбину.

Зазвонил телефон.

— Слушаю!.. Добрый вечер, мама!.. Да вот, уложила Катю, носки ей довязать собралась… Нет, не приехал еще… У него в телеграмме «в конце недели» сказано… Сегодня? Суббота… Суток двое ему поездом… Что у меня на работе может быть нового?! Сижу — черчу, копирую. Институт совсем опустел: кто — в летних командировках, кто — в отпуске уже… Катя здорова… Выехал детсад. Туда же, что и прошлым летом… Я с заведующей договорилась: если нужно будет, она возьмет Катюшу попозже… да, до августа, а на август, как мы условились, с тобой в деревню… Я ее покамест в другой садик перевела, который не выезжает… Недалеко, по пути на службу… Про мой отпуск — с Алексеем решим. Не знаю, будет ли он сразу устраиваться работать или отдохнуть ему какое-то время можно. Не разбираюсь я в подобных делах, а он в письмах не очень распространяется… Хорошо, хорошо, я тебе тут же сообщу. Или он сам позвонит… До свидания, мама!

Лариса постояла в задумчивости у телефона, полистала висящий над ним календарь и взяла со стула начатое вчера вязанье. Присев на диван, прошла ряда два, повела быстро затекшими плечами, скинула тапочки и устроилась поудобнее — полулежа. Вскоре она уже спала, положив голову на вышитую яркими цветами подушку.

С улицы в приоткрытое окно донесся шум подъехавшего автомобиля, удар захлопнутой дверцы, снова шум автомобиля — удаляющийся. Пробормотав что-то во сне, Лариса повернулась на другой бок и продолжала спать.

В прихожей щелкнул замок, дверь отворилась и вошел, с чемоданчиком и рюкзаком, муж Ларисы — Алексей. Поставив вещи в угол, он снял кепку и пиджак, повесил на торчащие из стены оленьи рога, придвинул к себе табуретку и выставленные на видное место шлепанцы, посидел минуту-другую, прислушиваясь, и стал переобуваться.

Войдя в комнату, оглядел ее, скользнул взглядом по жене и, подойдя к висящей у окна клетке со снегирем, долго рассматривал забеспокоившуюся птицу. Потом перешел в спальню и, не зажигая света, склонился над кроваткой дочери…

Когда, вернувшись в комнату, он сел к столу и закурил, от дыма ли, от ощущения ли присутствия другого человека, Лариса сразу проснулась и, увидав мужа, босая, устремилась к нему.

— Господи! Наконец-то!

Он не спеша поднялся навстречу и обнял ее — спокойно, похлопывая ладонями по вздрагивающей спине.

— Ну чего ты, чего? Спала бы…

— Спала бы! Я только-только задремала. Ночью-то раз по десять проснешься…

— Будет тебе, будет!

Высвободившись из объятий, он сел на прежнее место.

— Что ж ты точно не указал в телеграмме, когда приедешь? — Лариса села напротив. — Встретили бы… «В конце недели»! Среда — середина, с четверга — ждем! Катя все спрашивала, расстраивалась. С полчаса как уложила ее.

— Здорова?

— Тьфу-тьфу, не сглазить бы!

Заметив нагоревший на папиросе мужа пепел, она сбегала в прихожую за пепельницей.

— Когда буду — я и сам точно не знал. И не хотелось, если признаться, чтобы встречали — не с курорта…

— Ты наверняка голодный? Голодный, голодный! Я сейчас — мигом соберу! — И она вновь выбежала.

Алексей, свесив до полу руки и закрыв глаза, покачивался на стуле.

— Вот и дома…

— Мама звонила совсем недавно — спрашивала, не приехал ли ты. — Лариса принесла посуду. — Не хочешь поговорить с нею?

— Завтра позвоню.

— А то — успокоил бы.

— Завтра, все — завтра.

Внеся на подносе еду, Лариса протянула ему нож:

— Нарежь хлеб, Алексей.

— Руки помыть надо…

К его возвращению в комнату стол был уже готов, жена распоряжалась закуской. Алексей раскромсал батон, нарезал черного…

Добавив в его тарелку еще ложку мясного салата, Лариса встала.

— За твое избавление!..

— Можно и за это, только ты сядь, пожалуйста!

Они выпили-закусили, после чего получилась пауза, и Лариса заторопилась налить по второй.

— Ты рассказал бы хоть, как т а м…

— Я тебе в письмах обо всем писал.

— В письмах, надо полагать, многого не напишешь…

— Я все писал… что было нужно. А о чем не хотелось — так и сейчас вспоминать не тянет… Поднимай, жена!..

— Тяжело было?

— Как тебе сказать? Тяжело — это неверно… неточно… Не определить одним словом, как было, всякое-разное случалось.

— О нас-то скучал?

— Скучал…

— А мы с Катюшей, когда получили твою телеграмму, праздник себе устроили: поехали к маме, я купила торт, Кате — пепси-колу и мороженое. Посидели — три женщины, погоревали, порадовались.

— Катька-то — женщина!

Снова возникла грозившая затянуться пауза, и Лариса снова заспешила…

— Ты ничуть не изменился, Алексей. — Она неуверенно потрепала его по волосам. — И внешне… и в разговоре все такой же: как было — слова из тебя клещами не вытянуть, так и теперь.

— Философствовать да краснобайничать там не учили. Там в ходу иные занятия, а для языка самое надежное место — за зубами.

Лариса вдруг обратила внимание на то, как Алексей ест, и губы у нее задрожали.

— Не торопись, Алеша… Ну что ты, право, не жуешь совсем?

— Действительно… Никто вроде не подгоняет. — Он усмехнулся и отложил вилку.

— В институте всё спрашивают, с какого числа я в отпуск пойду. По графику у меня — с пятнадцатого июня. Я тянула с ответом — тебя ждала, не знала, что говорить: ты же ни слова о своих планах не писал. Давай махнем куда-нибудь подальше — отдохнем по-человечески! Или тебе сразу на работу надо устраиваться?

— Можно не сразу. Но и поехать… поехать я никуда пока не смогу: дело одно есть. Необходимо побыть с полмесяца в городе…

— Что за дело, если, конечно, не секрет?

— Разговора не стоит дело… пустяки… За дочку!

— За дочку!

Они замедленно, уже почти не разговаривая, закончили ужин.

— Ну, спасибо, жена! Давно домашнего не едал — отвык. И этого, — он постучал вилкой по бутылке, — сто лет не нюхал.

— Ты хоть сыт?

— Сыт, сыт! Убирай со стола.

— Я сейчас чай поставлю.

— Не надо… Я бы помылся с дороги. Горячая идет?

— Идет.

— С ваннами там тоже… не предусмотрены там ванные.

Алексей медленно обошел комнату, остановился возле клетки со снегирем.

— А этот откуда здесь появился?

— Это я сегодня купила. Ты ведь любил всегда птиц… Я хорошо помню твои рассказы про живой уголок, что у вас в детдоме был, и про юннатский кружок… А синиц тех наших, как только ты написал — я сразу же выпустила, и все эти годы никакой живности мы не держали. Не знаю, с чего вчера взбрело в голову, подумала — вдруг ты доволен будешь? Вот нынче с утра и отправились мы с Катей на рынок, оставили тебе записку и поехали.

— А что за колечко у него на лапке?

— Сама удивилась, когда разглядела дома.

Алексей потянулся открыть клетку.

— Нечего ему за решеткой сидеть — на воле веселей!

— Погоди, Алеша, погоди! Пропадет он в городе! Если выпускать — так в поле или в лесу, и лучше всего там, где поймали… Старик, который продал нам его, разговорчивым оказался, все объяснял, как он их ловит, какие хитрости придумывает. Что же за место он назвал — где живет? Постой, постой… Ага! Шестьдесят третий километр по Северной дороге! Точно: платформа Шестьдесят третий километр!

— Верно, пожалуй, про поле. — Алексей отошел от снегиря. — Уж возвращаться из неволи — так прямо домой! Верно… Шестьдесят третий километр я знаю — часто в свое время приходилось проезжать на машине. Там озеро красивое: почти все лесом окружено, а со стороны шоссе — пляж. Съездим как-нибудь — будет погода хорошая: и бедолагу этого по назначению доставим, и отдохнем заодно, покупаемся… Ну, а пока я все же в ванной купнусь!

— Полотенце на вешалке — чистое! А белье я тебе принесу — начинай мыться… Грязное в корзину брось! — прокричала ему вслед Лариса.

Закончив кухонные дела, она, негромко напевая, собрала мужнино белье, прошла в прихожую, толкнула дверь ванной. Ванная оказалась запертой. Пожав плечами, Лариса постучала и, когда дверь отворилась, просунула в дохнувший влажным теплом проем голову.

— Ты чего это?

— Да так… по инерции.

— Вот — здесь тебе все, что полагается. Спину потереть?

— Я уже. Спасибо.

— Ну и наколки у тебя, Алеша! Кого только нет! От чертей и… Делать, что ли, нечего было?! — Она осеклась. — Я хотела сказать… зачем ты это?

— На память, жена, на память! Вкус у тамошних художников, верно — своеобразный, да выбирать не приходилось… Иди, ладно, ложись спать.

Зазвонил телефон.

— Мама, наверное, опять! Не терпится…

Лариса прикрыла дверь ванной и пошла в комнату.

— Да?.. Добрый вечер, Федор… — Лариса оглянулась. — Не хотела и не хочу. И не могу сейчас… Алексей приехал… — Она слушала, теребя шнур. — Ладно, будь по-твоему… Да, на обычном… Хорошо!

Повесив трубку, она прошла в спальню, засветила торшер, разделась, глянула в зеркало и, вздохнув, принялась мазать лицо кремом.

Распаренный Алексей, в футболке и трусах, вышел, причесываясь, из ванной, сел в комнате за прибранный стол, закурил. Сделав пару затяжек, отложил папиросу, достал из шкафа простыню, раскинул по дивану.

— Алексей?.. — Лариса стояла в дверях, изумленно глядя на мужа.

Он пробормотал:

— Я, знаешь, здесь сегодня посплю…

Запахнув полы халата и подвязав кушак, Лариса произнесла осипшим вдруг голосом:

— Ну… хозяин — барин… — и, едва сдерживая слезы, вынесла подушку. — Одеяло — тоже в шкафу, где простынку брал, только на нижней полке…

— Да не сердись ты, не злись, Христа ради! Я же… я же — как с мороза еще, не оттаявший. Вон, пот льет ручьем, а внутри…

— Чего уж… — Она ушла в спальню и, закрыв руками лицо, в беззвучном плаче упала на кровать.

Алексей расстелил одеяло, зажег погасшую в пепельнице папиросу, докурил, выбросил окурок в окно, лег. Плач, несмотря на все старания Ларисы заглушить его, проникал в комнату. Алексей долго и томительно ворочался с боку на бок, наконец не выдержал и, поднявшись, пошел в спальню…

3

Завгар спецмонтажного управления, СпМУ, Иван Михайлович Прошин привычно на слух определил, по какому из двух стоящих перед ним телефонов кто-то его домогается (один аппарат всегда басил, другой — захлебывался собственным звоном), и снял трубку с красного, местного.

— Алло!.. Да, слушаю вас, Семен Семенович!.. Микроавтобус РАФ? Нет сегодня РАФа… Потому нет, что на линию не выходил… У вас, Семен Семенович, на столе под стеклом лежит график технического обслуживания и ремонта нашего автотранспорта, утвержденный главным инженером, то есть вами. — Прошин посмотрел на график, висящий на стене. — По нему выпадает микроавтобусу нынче стоять на техническом обслуживании номер два… да — ТО-два, вот он и стоит… На линии должно быть двадцать два автомобиля из двадцати пяти… Так оно и есть: все двадцать два бегают… Стараемся, Семен Семенович! — Прошин положил трубку. — Вот так! По усам!..

Он вылез из своего изрядно залосненного кресла, прошелся, пританцовывая, по конторке, остановился возле пустующего стола — при входе справа.

— Чиппы-дриппы, эти гриппы! ОРЗ — болеют все!.. Скрутило помощницу мою, всерьез, видно, скрутило. Всю эпидемию держалась, а лето наступило и — пожалуйста!..

Воротившись на место, завгар снова посмотрел в график, что-то вспомнил и, поспешно повернув диском к себе зеленый телефон, набрал номер.

— Алло! Зиновий Борисович? Привет, Зиновий! Как жизнь молодая?.. Ага… У меня — тоже бьет и тоже — ключом по голове!.. Слушай, какое дело к тебе: карданный вал к «рафику» нужен до зарезу!.. Выручи, Зиновий, я в долгу не останусь, ты знаешь. Главному моему завтра в совхоз приспичило ехать — людей скоро на сено отправляем. На рекогносцировку, того-этого, начальство катить должно, а у меня карета поломата… Прокладки?.. Есть такие, есть!.. Хор!.. Хорошо, говорю, присылай гонца!.. Письмами обмениваться?! Да какие, к шутам, письма?! Баш на баш — и точка!.. Ну, новости у тебя!.. Ладно, сочиню, сочиню… Я тогда еще растворитель впишу — ей-богу, ни капли не осталось! Ну, порядок! Бывай здоров! — И Иван Михайлович тем же пританцовывающим шагом заскользил к пишущей машинке, стоящей под чехлом на столе у окна.

До машинки ему добраться не удалось: дверь отворилась и появился председатель профкома управления Кобозов.

— Добрый день, Михалыч!

— Привет, профбог, привет! Что такой хмурый?

— Не с чего особо веселиться. — Кобозов придвинул ногой стул, со вздохом сел. — Устал с кляузами разбираться. То у меня заседаем, то в парткоме, то в райком вызывают. Пишет какая-то стерва и пишет! Подпольная кличка — «Доброжелатель». Хоть бы что поновей придумал себе в псевдонимы! И настырный, гад! Уже до горкома добрался: неоперативно-де реагируем на его сигналы!

— О чем сигналы-то?

— А о разном сигналы, о разном. И о тебе в частности, и ты в стороне не остался.

— В каком же разрезе — обо мне?

— Загоняет, мол, завгар Прошин запасные части к автомобилям на сторону, чтобы на выпивку ежедневную иметь. В этом, мол, и секрет кроется, почему транспорт нашего СпМУ плохо работает, простаивает подолгу в ремонте.

— Вот сволочь! Ты же знаешь…

— Знаю! Дрянь дело с запчастями: не обменяешь — не поедешь, хочешь жить — умей вертеться, — знаю!

— Да я только что у дорожников карданный вал для «рафика» выпросил — за прокладки!..

— Ну и молодец! Не бери в голову — работай, как работал. От сволочи — чего ждать?! Начальник ОТЗ у него наряды липовые подписывает, мзду, соответственно, от рабочих имеет. Главный бухгалтер — сожительствует…

— Главбух — сожительствует?!

— Вот-вот! Я и говорю: потеха! Какая из нее сожительница — ей же за пятьдесят давно, пенсионерка, на ходу рассыпается?!

— Факт, рассыпается! На работу и с работы в автомобиле возим!

— Одним словом, несет всех по кочкам, за милую душу несет! Проверим — сплошное вранье, а он опять пишет — как это поется — «все выше и выше!». С нас снова требуют: разобраться! Представить объяснение! А мы и разбираемся, а мы и заседаем. Дьявольщина какая-то!.. Было хорошее вроде решение — анонимками не заниматься, в мусорную корзину отправлять, жаль — похоронили. — Кобозов вместе со стулом перебрался поближе к завгару. — Ну да я к тебе не жаловаться пришел, я, в общем-то, насчет рыбалки субботней. Большой автобус будет? Плешь мне наши рыбачки́ переели!

— Помилуй, родной! Сегодня всего лишь среда!

— Известно, что среда. Завтра — четверг, послезавтра — пятница… Давай уж лучше заранее обо всем перетолкуем, чтобы всем спокойнее спалось. Или у тебя «проколов» с этими поездками не было? Вспомни весну, Михалыч!

— Весна — это весна. Самый разгар ремонта, подготовка к техническому осмотру — особое время… И еще, если говорить честно: не лежит у меня душа давать автобус на подледный лов весною, не лежит! Только и слышишь по радио: там машина выехала на озеро — провалилась, там льдина откололась — унесло горемык в море-океан — на вертолете выручали. По воздушному тарифу — пятьдесят рубликов нынче за каждую спасенную авиацией душу! Из собственного той души кармана! Отдай да еще спасибо скажи! Золотой получается рыбка, того-этого…

— Ты, Михалыч, разговор в сторону не уводи! Будет в субботу автобус?

— Будет, язви вас!..

— Так бы и сразу! В колдоговоре что записано по части обеспечения выезда трудящихся на природу, помнишь?

— Помню!

Прошин встал и направился к пишущей машинке. Он успел снять чехол и переложить листы бумаги копиркой, когда раздался стук в дверь.

— Входи, кто там…

Вошел Алексей.

— Здравствуйте, Иван Михайлович!

Прошин несколько мгновений молча смотрел на него, потом быстро шагнул навстречу, радостно заулыбался.

— Бобриков!.. Ле-ха! Здорово, Леша, здорово!

— Здравствуйте!

— Это наш председатель профкома, — кивнул Прошин на Кобозова, тряся руку Алексея.

— Добрый день!

— Здравствуйте. Кобозов. — Председатель — тоже за руку — поздоровался.

— Значит, вернулся, Леша? Вернулся… Погоди, ты, если мне память не изменяет, к зиме должен был, того-этого… развязаться?

— Точно, Иван Михайлович. Скостили полгода, получилось — к лету.

— Полгода — и то хорошо! Да ты присядь, присядь! Посидим — потолкуем: не вчера, чай, расстались.

— Я не помешаю? — прервал собравшийся было уйти, но раздумавший Кобозов.

— Не помешаешь, не помешаешь… Ну что, Алексей, как там… того-этого?

— Да… В другой раз лучше, Иван Михайлович, про это. И что рассказывать?! Как говорится: чтобы все понять — самому побывать надо, а этого я, конечно, никому не пожелаю.

— Пожалуй… Ладно, Леша! Что было — то было, прошло и скоро быльем порастет. Главное — вернулся! Ты на каких работах вкалывал? Не шоферил?

— Нет, хотя можно было: сразу почти предлагали — на самосвал. Но я не захотел, Иван Михайлович. Я там бульдозер освоил.

— Тоже неплохой вираж! Гусеничный бульдозер?

— Колесный, «Беларусь». Последние полгода на новеньком работал — прямо с завода. Отличная попалась машина! Смешно сказать — жаль было расставаться… — Бобриков насупился. — Смешно, да?

— Может, кому-нибудь и смешно. А я тебе — кто? Я — механик, я такое могу понять, мне не смешно… Тебе смешно, профбосс?

— Зачем ты так, Михалыч? — Кобозов оторвался от журнала «За рулем». — Не в ту степь вроде…

— Не в ту, конечно, не в ту. Не сердись, профбог!.. Ты, Алексей, когда прибыл?

— В субботу.

— Дома порядок?

— Нормально.

— Жена твоя — молодец! Беспокоилась о тебе, приходила — письма на подпись приносила. Мы подписывали — без разговоров! В разные инстанции были письма…

— Спасибо, Иван Михайлович!

— При чем тут спасибо?! О тебе у нас часто вспоминали — и только по-хорошему. И никто виновным не считал. Как я тогда на суде говорил — так все и понимали… А пуще всех печалились и жалели тебя — знаешь кто? Грибники… то бишь грибницы заядлые, две Лексеевны неразлучные из бухгалтерии. Не забыл их?

— Я ничего не забыл. Времени на воспоминания хватало.

— Зайди к ним — обрадуй теток. Как ни поедем в лес, так обязательно о тебе разговор заведут: в какие грибные места ты их возил, да какой ты обходительный. Кореш твой Федька Шкапин — он вместо тебя у нас на «рафике», — тот даже обиделся раз…

— Иван Михайлович! На работу-то возьмете обратно?

Прошин, прохаживавшийся до этого по конторке, словно споткнувшись, остановился.

— А ты никак сомневался? Возьмем, конечно! Правда, профсоюз, возьмем?

Кобозов снова оторвался от журнала.

— Раз ты говоришь, значит, надо взять, полагаю. Тебе — карты в руки!

— Шкапина я, Леша, как и договаривался с ним, на «техничку» верну, а тебя…

— Мне бы за руль не хотелось, повременить бы мне за руль. Автослесарем, если место есть… или на погрузчик могу.

— Что так? «Рафик» через год под списание пойдет — новый получишь!

— Через год — видно будет, а сейчас… Не лежит у меня сейчас душа — за руль, Иван Михайлович.

— Ну, смотри, только чтобы потом без обиды! В автослесари — так в автослесари. И погрузчик за тобой дополнительно закрепим — за совмещение профессий доплату получать будешь. Погрузчик у меня свободен как раз. Бери бумагу — пиши заявление. На чье имя — знаешь, начальство не поменялось. А к работе можешь приступать хоть с завтрашнего дня.

— Мне дней десять понадобится на устройство личных дел.

— Ну конечно, того-этого, конечно! Значит, тогда так: с какого числа — не пиши, оставь свободное место — число потом поставим.

— Как управлюсь с делами, я сразу вам позвоню. Десяти дней должно хватить.

Бобриков достал из кармана авторучку, присел с краю к свободному столу у дверей. Иван Михайлович протянул ему лист бумаги и начал заправлять в пишущую машинку закладку, приготовленную перед приходом Алексея.

— Все самому приходится! Хоть бы в помощь кого дали, пока Вероника болеет! Вторую неделю один маюсь.

— Да, грипп — не тетка… — машинально кивнул Бобриков.

— А ты откуда знаешь, что у нее грипп?

— Так чем же больше можно в наше время болеть?.. — смутился Алексей.

— В наше время, брат, грипп — уже не грипп, теперь эту заразу по-другому обзывают. ОРЗ — так в бюллетенях пишут. Верно, Кобозов?

Кобозов пожал плечами.

— Что мне, того-этого, на ум вдруг пришло, Алексей… Скажи, а там профсоюз есть? Посмотрел вот на нашего председателя, и такой, сам удивляюсь, возник вопрос!

— Нет… вроде нету профсоюза. Слова-то этого я там за все время не слышал ни разу. Самодеятельность — есть. Очень, между прочим, хорошая самодеятельность! Театра не надо — такие артисты встречаются! И спеть, и сплясать… стихи задушевные сочинить, прочесть со слезой — мастера! — Алексей закончил писать и протянул заявление Прошину: — Посмотрите, все ли правильно?

— Пойдет! — пробежав глазами по строчкам, заключил завгар и сунул лист под письменный прибор.

— Ну и я пойду, — поднялся Бобриков. — И так у вас уйму времени отнял. Всего вам хорошего!

— Бывай! В бухгалтерию не забудь заглянуть!

— Я хочу сперва в гараж зайти — с ребятами, кто из старых остался, поздороваться. — Алексей кивнул еще раз и вышел.

— Такие дела…

— Я чего ждал-то, Михалыч… Спросить хотел, за что его… упекли. Я правильно понял ситуацию?

— Что ж тут было не понять?! — Прошин на минуту задумался. — Скверная история вышла — вспоминать не хочется. То есть Бобриков вовсе, считай, не виноват, а история все же скверная. До твоего прихода к нам произошла, за полгода примерно. Тебе знать надо — профсоюз должен быть в курсе… Я общественным защитником на суде выступал и все материалы, того-этого, предварительно в тонкостях изучил. Алексей, понимаешь ли, с главной улицы делал на перекрестке левый поворот: по желтому сигналу осевую линию на полколеса переехал и остановился — видит, что по встречной полосе летит, как оглашенный, таксер… Вот смотри. — Прошин вырвал из настольного календаря листок и нарисовал обстановку происшествия. — Вот. Летит отсюда по главной таксер, сам вперед не смотрит — с пассажиркой своей баланду травит, смеется-заливается. Глянул — уже перед самым перекрестком, и, как он объяснял на суде, показалось ему, будто «рафик» Алексея двигаться начал! Так вот якобы… — Завгар провел жирную стрелу поперек стрелы движения таксера. — Заиграло у него с испугу очко — он и по тормозам! А гололед был. Машину начало мотать, выскочила машина на тротуар — мужчину и женщину сбила, а носом — старушку одну… прямо в стену… Таз начисто старушке раздробил, паразит! Умерла она на месте… Шофер второго класса, называется: свободная проезжая часть перед ним — шириной в шесть метров почти, а он! Слепой бы проскочил!.. Суд, однако, таксера оправдал, Алексею же нашему — отмерил… Дороговато обошлись ему те полколеса, дороговато. На каких-то тридцать сантиметров осевую пересек… Создал, мол, угрожаемое положение, а кто создал, тот и держи ответ!.. Люди в зале повозмущались, по-возмущались да и разошлись. А жизнь у парня поломана.

— Начальство наше не будет возражать против приема его?

— Начальство тогда еще ему обещало. И тебе я рассказываю не без задней мысли: чтоб в случае чего слово от себя молвил, того-этого, соответствующее. По крайней мере — не перечил бы.

— Да я — что?! Какой мне резон перечить? Раз обещали — надо выполнять. Тут, при всем при том, дело чести коллектива, получается…

— Правильно ориентируешься!.. Ну, ладно, пора мне кое-что доделать, а то завтра главный инженер без колес останется.

— Давай! Я, кстати, тоже с ним в совхоз еду… — Кобозов похлопал завгара по плечу и удалился.

Иван Михайлович наконец-то уселся за пишущую машинку, выровнял заложенные в нее листы, надел очки и начал тюкать — медленно, одним пальцем.

— Ди-рек-то-ру до-рож-но-стро-и-тель-но-го… так… Про-шу в по-ряд-ке ока-за-ния тех-ничес-кой по-мо-щи… так… — Он задумался, глядя на пустые стулья, потер переносицу и продолжил свой тяжкий труд: — Кар-дан-ный вал од-на шту-ка а-це-тон сто лит-ров…

4

В отдаленном углу дичающего городского сада на скамейке под разлапистым дубом сидел Федор Шкапин, нетерпеливо поглядывая вдоль засыпанной — не убранными с осени листьями — аллеи. На облупленных рейках скамьи лежали купленные им по дороге сюда гвоздики, пачка сигарет, коробок спичек. Теплый июньский вечер тянулся медленно и не угасая…

В просвете аллеи появилась Лариса, Федор подхватил гвоздики, заспешил навстречу.

— Добрый день, Лариса!

— Здравствуй, Федор.

Он отдал Ларисе цветы, взял ее под руку и повел к дубу.

— Я уж думал, ты не придешь. Полпачки искурил, пока ждал.

— Автобуса долго не было.

— Случается… Покуришь, или сразу пойдем — посидим в какой-нибудь мороженице?

— Прикури мне.

Федор раскурил две сигареты, одну передал ей. Глубоко затянувшись несколько раз подряд, Лариса торопливо, на одном дыхании, проговорила, глядя в землю:

— Послушай, Федор… Ни в какую с тобой мороженицу мы не пойдем, и никогда больше не пойдем, Федор, никогда! Мы сегодня в последний раз встречаемся, я только для того и согласилась прийти, чтобы сказать тебе это. Не звони, не мотай нервы… — Она сделала еще несколько затяжек и спросила уже спокойно: — Алексея видел?

— Мельком… мельком видел. Я из ворот выезжал на ЗИЛе… «рафик» на ремонте стоял — меня временно на ЗИЛ посадили… я — из ворот, а Алексей как раз по двору идет… Я не стал останавливаться, а когда из рейса вернулся, ребята рассказывали, что он в гараже часа два пробыл, обо мне расспрашивал… Заявление — к нам обратно — подал: автослесарем и на погрузчик заодно…

— Я знаю. Не звонил ты ему?

— Не собраться как-то. Чувствую: обязательно надо — хоть парой слов перекинуться, а заставить себя не могу.

— А он тебе?

— Он ведь не знает, что у меня теперь тоже телефон есть. Без него уже поставили.

— Без него… Так все ли ты понял, Федя, что я сказала и просила о чем?

Федор кивнул.

— Вот и славно. — Она отбросила сигарету. — Пойду я тогда.

— Погоди немного, погоди! Зачем же так сразу? Посиди, Лариса! Поговорим еще… напоследок. Может, легче мне будет свыкнуться…

…В сквере перед многоэтажным домом сидела на невысокой лавочке под кустом цветущей сирени помощница завгара Ивана Михайловича Прошина — Вероника. Она только что пришла сюда, чуть запыхалась, волосы ее и лежавший на коленях букет гвоздик слегка растрепались.

Вероника едва успела привести себя в порядок и перебрать цветы, как появился Алексей Бобриков, тоже с гвоздиками. Смеясь, они обменялись букетами, пожали друг другу руки.

— Привет, Вероника!

— Здравствуй… еще раз! Утром по телефону ты со мной и поздороваться позабыл.

— Спросонья.

— Долго спишь, ложиться надо раньше.

— Не получается.

Алексей повертел гвоздики в руках и вернул их Веронике — в общий букет.

— Раз, два, три… — начала она пересчитывать цветы, — …девять, десять… Четное число! Непорядок: это только для кладбища, а нам с тобой хоронить нечего пока.

Выдернув один цветок, Вероника прикрепила его к ветке нависшего над лавочкой куста.

— Новое в ботанике: гибрид сирени с гвоздикой! А букет теперь — нормальный, по всем правилам!

— Как твой грипп?

— Кончился грипп! На работу меня выписали с завтрашнего дня.

— Иван Михайлович обрадуется: жаловался, когда я заходил, что совсем замотался, все самому приходится делать.

— Ничего, не перетрудится Иван Михайлович!

— Что ты так сурово?

— Надоел он мне — во как! Хоть и неплохой дядька, а осточертел! За время болезни отдохнула от него малость, и то благодать!

— Мужик он действительно хороший, я его очень уважаю и люблю. Не знаю, чем тебе не пришелся?

— Да с ухаживаниями своими!.. Следит за каждым шагом: куда? зачем? кто звонил? Пригласит в кино — причем в рабочее время всегда, после работы он вечно домой торопится, — откажусь: почему да отчего? «Есть у тебя кто-то, Вероникочка, чувствую, что есть…» Я ему однажды прямо сказала: есть! А он: «Кто такой, почему не знаю?..» Когда я к тебе первый раз собралась поехать — едва упросила его подписать заявление за свой счет. «Для чего тебе целая неделя, по каким таким семейным обстоятельствам? Скажешь — подпишу…» Мне уж пригрозить пришлось, что отнесу заявление прямо главному инженеру, тогда только поставил свою закорюку.

— Ну, Михалыч! Влюбился, что ли?

— Да бес с ним! — Вероника обмахнула лицо букетом. — Тепло… Дождались наконец-то лета… А помнишь, какой мороз был, когда я к тебе приехала? Пурга мела — страшная! От автобусной остановки мы километра два по голому полю шли: думала — точно замерзну! Хорошо, что женщина одна помогла, мы с нею в автобусе познакомились — сидели рядом. Разговорились, пока наш «пазик» заносы да ухабы одолевал. Она меня сразу, только глянула на мою сумку, спросила: «Туда?» Я кивнула. «К кому?» — «К брату», — отвечаю. «А я, говорит, к сыну…» Он у нее за драку попал: выпили с приятелями перед уходом в армию, ну и поцапались за здорово живешь с какими-то мужиками в закусочной… Славная оказалась женщина — и сумку мне дотащить пособила, и подбадривала по-всякому…

— Плохо подбодрила — если ты сразу же плакать начала…

— Не сдержалась я… Увидела тебя в арестантском и… А потом смертельно себя ругала: и так-то ему не шибко весело, а тут еще — любуйся, как я нюни распускаю…

— Я, честно говоря, не верил, что ты приедешь. Пять раз письмо перечитывал — все одно: не верил. Зато во второй раз ни минуты не сомневался, сразу обрадовался и дни до приезда считать начал.

— Летом мне никто уже помешать не мог: мой отпуск, законный, сама себе хозяйка!

Алексей вдруг помрачнел.

— Лариса вот ни разу не приехала…

— Куда ей — у нее дочка на руках!

— Могла бы на время у матери пристроить.

— Легко вам, мужикам, рассуждать!

— Ты-то что ее защищаешь?!

— Я не защищаю, я — ради справедливости… Катя в городе или на даче?

— Пока в городе — на днях отправят.

— Почему — «отправят»? А ты — на что? Совсем от отцовских обязанностей отвык?

— Да нет вроде… Но и заново привыкать — ко многому, чувствую, придется. Пока, знаешь, все у меня так, в подвешенном состоянии: далеко заглядывать не хочется — доехать бы до ближайшей станции, а там видно будет. Я и про нас с тобой ничего наперед не задумываю.

— Ничего и не надо задумывать, пусть все идет своим чередом.

— Нет… Все равно никуда не денешься: приспеет время крепко поразмыслить. За эти годы ты мне стала… родной стала, так вот… Забыл, в каком кинофильме, Жаров песенку напевает: «Менял я женщин, тюр-тюр-юм-тюм, как перчатки…» Помнишь? Это — и про меня… бывшего, в самый раз про меня!

Вероника вздохнула:

— Знаю…

— И женился, и ребятенка завел — один дьявол! Не на той, может, женился? Или — просто натура у меня дурацкая? А ты… а с тобой по-иному все… празднично!

— Не майся, Алеша, я ни на что не рассчитываю, и никаких у меня претензий нет. То и помни и держись, покуда держится, за семью. Ты же любишь…

— Дочку я очень люблю. Выросла Катюха, как… скрипочка стала.

— Вот это самое главное! — Вероника поднялась с лавочки. — Слушай, пойдем куда-нибудь поужинаем! Будет тебе курить!..

— Я, Лариса, часто о таксисте думаю, который с Алексеем в аварии… Снится ли ему, гаду, старушка, им убитая? По ночам к нему не приходит?

— Что о нем думать? У него — свое, Федор… Я узнавала после суда: признался бы он, что выезжал на перекресток уже по желтому светофору, что вперед не смотрел — с пассажиркой своей любезничал, — тоже сгорел бы без дыму, да Алексею оттого — ни жарко ни холодно — никакого облегчения не было бы. Разве что утешение: не один сидит, а за компанию… Такое ли уж это утешение?

— Следовало все же гада…

— И что ты заладил: гада, гада?! О таксисте он думал! А о себе ты думал? Не думал о себе? Я зато думала, еще как думала! Ты-то лучше?

— Лариса… да что с тобой?!

— А то! Другое у нас, конечно, дело, другое — слов нет, но в результате-то — тоже авария!.. Как все сначала по-людски было: заходили все вместе — жену приятеля, в беду попавшего, проведать, посидеть, поразговаривать. Люди — как люди. Ни у кого, знала, в отношении меня никаких дурных мыслей: товарищи же! Нашелся особенный!.. Вспомни, как ты в первый раз один зашел. «Мимо проходил… грустно… одиноко…» Гнать мне тебя было, что ли? В день рождения в аккурат угадал — у кого только выведал? Ну да, с тех, хороших времен запомнил… Знаешь ты нас, Федя, знаешь: слабы мы в несчастье на сочувствие да ласку, отзывчивы… А до возвращения Алексея — далеко тогда было, ох, как далеко! Казалось, и не вернется вовсе…

— Зачем ты обо мне так? Я же говорил, что давно тебя люблю. Как увидел впервые с Алексеем, так и… Таил только.

— Все бабы слабы! Думала, я — не чета другим, оказалось — такая же!

Лариса взяла лежащие на скамейке сигареты, закурила.

— Я смотрю иногда, Федя, вокруг — у каждого своя авария, мало кому без нее жизнь прожить удается! Развод — авария, болезнь тяжелая — авария, смерть близкого человека — авария! Иной вроде и спокойно ехал, к финишу подкатывает, да оглянется вдруг назад и что видит: не то всю жизнь делал, не так жил, не той дорогой ехал. Тихая, получается, запоздалая, но — та же авария!.. А в общем-то, что мне сейчас до других?! Во мне, Федя, лютая казнь совершается… Лютая! И всего-то — за одну ночь…

— Какая казнь, что за казнь?! Не в наших ли все руках?

— Нет, Феденька! Нет н а ш и х рук! Ничего нет — н а ш е г о! Моя казнь — это моя казнь! Только моя. А ты уж сам по себе, отдельно казнись… Помнишь, когда я с тобой в первый раз отказалась по телефону разговаривать?

— Помню.

— От Алексея в тот день письмо пришло: о том, что досрочно освобождается, сообщил… Прочла я, представила свою встречу с ним, грохнулась на диван и завыла… За все отревела: и за ночь ту проклятую, и что в кино с тобой ходила, в кафе-мороженицах сиживала — веселилась, целовать разрешала на прощание…

— Лариса…

— Я тебе как-то сказала, что замуж, возможно, пошла бы за тебя, если бы раньше, чем Алексея, встретила… Зря сказала, по затмению… Нет, пошла бы, конечно, пошла! Но повстречайся мне потом Алексей да помани — бросила бы тебя, Федор, бросила бы! Это уж — совершенно точно…

5

Электрические часы над проходной таксомоторного парка показывали двенадцать. За открытыми, перегороженными провисшей цепью воротами виднелись ряды почему-либо не выехавших или вернувшихся с линии машин. Над территорией парка, перехлестываясь через бетонный забор на соседние участки, разливался из репродуктора хрипловатый женский голос: «Водитель машины 85-83, зайдите к заместителю начальника колонны… Водитель машины 82-88, вас просят зайти в профком…»

Из проходной неторопливой походкой хорошо поработавших людей вышли трое автослесарей: двое пожилых — седой и лысый — и парнишка. Пожилых в парке так и звали — Седой да Лысый; парнишки в их бригаде время от времени сменялись, а они вот уже третий год работали вместе.

Слесари обогнули угол забора и сразу за углом — в тупике перед начинающимся пустырем — сели на груду бревен; жмурясь на раскалившееся к полудню солнце, разделись: парнишка до пояса, пожилые до маек, расстелили газету, повытаскивали из принесенных с собой сумок свертки с едой.

— Пообедаем — сходишь, Борис, на склад за запчастями, — толкнул парнишку локтем Лысый. — На верстаке в тисках бумажка мной оставлена, я там, что надо получить, записал. Возьми тележку — на себе всего не утащишь.

— Пружины подвески не забыл? — спросил Седой.

— Вписал.

— Старые еще пойдут — целые, их недавно меняли… — вмешался парнишка, дочищая синеватое под скорлупой яйцо.

— Что я написал, то и возьмешь!

— Добили ухари машину — руки-ноги бы им поотрывать! — Седой оторвал угол молочного пакета. — За три месяца новенькую в рухлядь превратили!

— Железно: половину гаек зубилом срубать приходится — никакой ключ не берет! — поддакнул парнишка.

— Ты у нас, Борька, — прищурился Седой, — тоже скоро баранку крутить уйдешь… В сентябре курсы-то заканчиваются? Крутить — крути, парень, да вспоминай иногда, каково нам, слесарям, приходится, почаще нынешнюю свою работу вспоминай.

— На месте начальства, — Лысый мотнул головой в сторону административного корпуса автопарка, — я бы всех водителей, прежде чем за руль сажать, на годик слесарями направлял поработать, в яму. Получше, глядишь, потом машины берегли, поменьше бы на ремонт тратиться приходилось. Тому же государству польза… Не знают шоферюги техники! Чуть что — звонок: стою, загораю, искра в баллон ушла, присылайте «техничку»! А у самого на движке провод от свечи отскочил — и всех делов! В одно место бы им ту свечку!

— Ладно еще, если в городе встал, а когда загородный рейс, да зимой, да в хороший мороз, да где-нибудь в лесу?! Там телефоны-автоматы под елочками не растут! И самому сгинуть — раз плюнуть, и пассажиров можно заморозить. Чуешь, Борька?

— У меня так не будет! Я уже… кое-что соображаю, а к сентябрю до последней шайбочки машину освою.

— Только не очень хвастайся… — подмигнул Седой Лысому.

Автослесари допили молоко, парнишка завернул в газету пустые пакеты, бумагу, очистки, сунул сверток под бревна. Разом закурили.

У ворот автопарка появился Алексей Бобриков, постоял в нерешительности, неторопливо прошелся вдоль забора, увидел разморившихся на солнце слесарей и, пройдясь еще раз туда-обратно, направился к ним, на ходу вытаскивая из пачки папиросу.

— Привет, мужики!

— Привет, коль не шутишь, — лениво ответил за всех Лысый.

— Прикурить разрешите? — Бобриков присел на бревна, расстегнул ворот рубахи: — Берет лето свое, берет…

Бревна неожиданно раскатились с глухим стуком, и все четверо полетели вверх тормашками.

— Леший тебя возьми!

— Во дает дядя!

— Извините, братцы! Честное слово — ненароком…

Бобриков с парнишкой, пыхтя и потея, уложили бревна на место, сели, Алексей закурил новую папиросу, дал папиросу потерявшему свою парнишке. Сели и пожилые слесари.

— На работу к нам намереваешься? — покосился на незваного гостя Лысый.

— Нет, не на работу. У меня, видите ли, какое дело…

Лысый перебил:

— Мы в рабочее время не шабашим! После смены да если по нашей части — иной коленкор! А так — ни-ни… Надо срочно — обращайся к другим: те скоро вернутся — пиво отправились пить. Ты сюда шел — видел ларек у гастронома? Там у ларька и договориться мог.

— У вас какая машина? «Жигули», «Москвич»? Какой модели? — Парнишка придвинулся к Алексею.

— У меня?.. Нет у меня никакой машины!

— Вот тебе раз! — Лысый недоуменно посмотрел на своих товарищей. — Извини тогда. У нас тут… этот, как его?.. рефлекс выработался: если кто со стороны подходит, так непременно частник! То ли очередной неудачник — «поцеловался» с кем-нибудь или в кювет сыграл, то ли «шибко грамотный» — бензонасос от карбюратора отличить не может. — Он засмеялся, вспоминая, видимо, горе-водителей. — Поверишь, временами отбою нет — косяками прут! Особенно по весне и в начале лета, когда они за руль садятся. Пока после зимней спячки усвоят снова, какая педаль — тормоз, какая — сцепление, какая — газ, много дров наломать успевают. И каждый — сюда. Мы, конечно, не отказываемся помочь — кому лишняя пятерка-десятка мешает?! — но лично у нас правило железное: только после работы.

— Нет у меня никакой машины, правда нет! Заработать на нее не заработал, а в лотерее мне не фартит. Я всего-то спросить у вас хотел: в какую смену сегодня Чижов рулит?

— Чижов? — парнишка вопросительно глянул на старших.

— Да, Николай Чижов.

— Таких нема вроде у нас, — оттопырил губу Лысый. — Может, из новеньких совсем?

— Да нет, он в вашем парке давно работает.

Седой, казалось дремавший под надвинутым на глаза, из газеты смастеренным колпаком, потянулся.

— Работал… Работал один Чижов, Николаем звали. Был, да весь вышел. Года два как уволился, даже поболее, чем два. Они, — он кивнул на приятелей, — не застали его уже — позже сюда устроились… Того тебе надобно Чижова?

— Наверное, раз других не имеется. Что ж он уволился?

— Кто наверняка знает?! Полагаю, из-за случившейся с ним аварии и суда. Не по себе, видно, среди родного коллектива стало — хоть и оправдали его, а не по себе. Был я на суде, послушал… Дело на поверку скользким оказалось — гололед, а не дело… — Седой вытянул из груды скинутых слесарями в начале обеда рубах свою, набросил на порозовевшие плечи. — Чижов, видишь, своей лайбой двух человек покалечил и одного убил, а виновным другого признали. Небольшая вина и за тем была, формально — была, никуда не денешься, но мы-то все понимали, кто есть убивец на самом деле. Вот именно — убивец. Эта кличка в парке к Чижову прилипла: нет-нет в разговоре между собой кто-нибудь и назовет, бывало. Приговор суда — это приговор суда, у людей же — свой приговор, негласный: никто не зачитывает, никуда не записывают, а обжалованию не подлежит. И как еще действует! Поневоле уволишься да сбежишь хоть к черту на рога.

— А куда он сбежал?.. Где эти чертовы рога искать?

— Вот не ведаю! Сам беглец не доложил, а интересоваться — никто, по-моему, не интересовался. Может, в отделе кадров известно?

— Тебе, собственно, зачем он? — вмешался Лысый.

— Привет передать просили. Я только что из Средней Азии вернулся — по найму на строительстве гидростанции мантулил. Был там у нас один парень, шофер тоже, он просил. «Родных, говорит, нет у меня в твоем городе, а кореш имеется — вместе в армии служили. Давненько на письма не отвечает, узнай: может, случилось что, да сообщи…»

— Кто-то из наших видел его зимой за баранкой… — Седой задумался.

— На такси?

— На такси. На ходу видел — даже номера парка не успел разглядеть. Одна у тебя надежда — на отдел кадров.

— Ладно, зайду… Закуривайте! — Бобриков протянул слесарям папиросы. — Да, постоит такая погода с месячишко — загорим, смотришь!

— Ты-то и так загорелый! — Лысый тоже накинул на плечи рубаху.

— На юге с февраля можно коптиться на полную железку.

— Загар твой на южный не очень похож… — И, ранее внимательно на Алексея поглядывавший, Седой откровенно рассматривал теперь его лицо. — Такой загар знаешь у кого бывает? У «отдыхающих» где-нибудь по-северней да повосточней — на лесозаготовках, к примеру.

— Возможно, возможно…

Снова оживший, как будто даже повеселевший после обеда голос из репродуктора прокатился по округе: «Автослесарь Рачков, вас просят зайти в комитет комсомола…»

— Борька! — толкнул Лысый закемарившего парнишку. — Тебя чего-то выкликают — в комсомол! Беги, да не задерживайся: оттуда — за тележкой и — прямиком на склад!

Парнишка убежал.

Поднялся с бревен и Алексей.

— Ну, спасибо, мужики, за компанию! Бывайте здоровы!

— Бывай, парень!

— Гуляй… — Седой проводил его взглядом до угла забора. — Видел я где-то этого молодца, спорить могу — видел! И не просто видел, а при каких-то… как бы сказать… особых обстоятельствах. Где же?.. Вот память!

— Какая наша память?! Откуда ей взяться, подумай: курить мы — курим, выпить — не отказываемся… Что тут с башки спрашивать?!

— Можно и спросить: своя, чай, пусть вспоминает, раз хозяину надо… Пошли?

Они вразвалочку двинулись к проходной, заправляя рубахи под ремни.

— Ты пружины подвески-то для кого берешь? Старые — правильно Борька разобрался — пойдут еще.

— Для нашего с тобой начальника. У него на собственной полетели…

— Ездил бы поаккуратней, не лихачил! А то других учит…

— Это верно!..

6

Несмотря на распахнутое окно и работающий на столе вентилятор, в конторке было душно, и Вероника поминутно вытирала лицо платком. Роман попался интересный, и ей жаль было отрываться от чтения, когда по радио прозвучали сигналы точного времени и закончился обеденный перерыв.

Отложив книгу, она открыла ведомость учета работы автомобилей, включила микрокалькулятор и углубилась в прерванные час назад подсчеты.

Задребезжал телефон.

— Да? Слушаю… Нет пока Ивана Михайловича, с обеда не вернулся… Да, да, я!.. Ну что у тебя стряслось?.. Так… Так… Поняла, все поняла. Сейчас позвоню. — Она дала отбой и сняла трубку с другого аппарата. — Алло! Гараж?.. Это Вероника. Там у вас Иван Михайлович должен быть — позови… Перекусывает еще? А ты постучись, скажи — неотложное дело. Можешь и к телефону его не звать, передай только: самосвал сломался — водитель сейчас звонил по городскому, просил прислать машину для буксировки… Он прямо на стройке встал… Да… Передай, пожалуйста!

Она в очередной раз смахнула со лба пот, и тут в конторку вошел Федор Шкапин.

— Добрый день, Вероника Батьковна! — Федор подчеркнуто торжественно поставил перед нею на стол, в стакан для карандашей, пучок цветущих одуванчиков. — Желтый цвет — измены цвет… Извиняюсь, но другой растительности на нашем дворе не водится.

— Чего тебе, Федор?

— Обязательно должно быть — чего? Разве нельзя зайти просто так?

— Выкладывай, выкладывай! А просто так — в следующий раз: работы у меня — выше головы!

— Ладно! — Федор придвинул к ее столу стул, сел. — Алексея давно видела?

— Какого Алексея? — Рука Вероники зависла над кнопками микрокалькулятора.

— «Какого Алексея»? С Алексеем Бобриковым, спрашиваю, давно виделась?

— А откуда ты?..

— Откуда знаю — оттуда знаю! Я — парень наблюдательный. — Федор отодвинул мешающий ему вентилятор и облокотился на стол. — Я еще тогда, до заключения Алексея, замечал, как ты на него поглядывала, а он норовил лишний раз к тебе сюда забежать. Мне про тебя — помалкивал, тихарил, хоть и друг вроде. Ну да разве у меня глаз нет?! А когда я посмотрел, как ты на суде плакала и потом неделю без лица на работу приходила, все стало ясней, чем дважды два! И о поездках твоих к нему мне известно. И не мне одному, думаю… Молодец ты, правильно жизнь понимаешь: за мужика бороться надо!

— Ни за кого я не борюсь… Про поездки откуда узнал?

— Можно ли в наше время что-нибудь утаить?! Святая наивность! Ты, к примеру, с одной из своих подруг под честное слово поделилась, так? Подруга — со своей подругой, тоже под честное слово, та — со своей… и пошло-покатилось! Вот — под честное слово — все всё и знают!

— Ну и пускай! Господи!..

— У меня к тебе, впрочем, разговор особый, Вероника. — Федор переменил тон на душевно-доверительный. — Интерес у меня есть один — непростой и тебя прямо касающийся. Отсюда и разговор. Как у вас с Алексеем — вот что мне знать важно, от ваших дел к моим ниточка протянулась, не ниточка, а трос настоящий, с буксирным крюком трос… — Он вдруг стиснул перед своим лицом кулаки. — Не могу я жить без нее, Вероника, не могу без нее жить!

— Без кого?

— Некому мне довериться — вот беда! Тебе одной… Ты да я — вроде заговорщики, получается.

— Лариса, что ли?!

— Она, Вероника!.. Нет мне без нее дальше ходу и не будет! Что угодно готов сделать — лишь бы со мной была. Веришь, сподличать готов, гадом последним стать! — Федор низко опустил голову.

— Рехнулся ты, Федя, совсем рехнулся! — погладила его руку Вероника. — Намекал мне кто-то про тебя и про нее, намекал один раз… А я — что ты! — я не поверила! Треплются, подумала, делать людям нечего!

— Не треплются, подруга! Такие пироги, понимаешь… Пойду, думаю, к ним домой и выложу все начистоту. Пусть в рожу наплюют, пусть побьют — лишь бы исход какой! Одно удерживает: ничего хорошего из подлости да на чужой беде вырасти не может — истина, до нас проверенная… Авария у меня, как Лариса говорит, тяжелая авария! Да и у тебя…

— Авария?..

— Камень — в воду, круги по воде расходятся, а все, что плавает рядом, качается. Мы с тобой — на тех самых кругах, и куском дерьма при этом мне лично очень не хочется быть!

Дверь конторки резко распахнулась — вошел Прошин.

Федор Шкапин поспешно отодвинулся от стола Вероники.

— Ну… так ты, Вероника, в моем последнем путевом листе исправь остаток бензина-то… Ошибся я, когда подсчитывал, на двадцать четыре литра ошибся. — Шкапин проскользнул за спиной начальника наружу.

Иван Михайлович, зацепив по пути стул, на котором только что сидел Шкапин, прошел на свое место, грузно опустился в кресло. Сразу же — словно этого только и ждал — перед ним зазвонил городской телефон.

— Прошин слушает… А-а… привет, Алексей, привет!.. Да ничего, идет понемногу, того-этого… Твое заявление подписано: я на следующий же день ходил к начальству — подмахнули без слов… Что ты говоришь?.. Еще пять дней?.. Ну какой разговор: где десять, там и пятнадцать. Закругляй свои личные вопросы и являйся! Бывай здоров!

Положив трубку, Прошин внимательно посмотрел на Веронику.

— Машина, Иван Михайлович, ушла за самосвалом?

— Ушла, Вероникочка, ушла машина… Почто Шкапин заходил?

— Вы же слышали — с расходом горючего напутал, отрегулировать в ведомости просил.

— Слышал. Но, говорят, ушам верь, а глазами проверяй! Я и проверяю, потому что все вы… все вы теперь у меня — во где! — Он вытянул над столом руку — ладонью вверх, растопырил пляшущие пальцы. — Прекрасно все видны!.. Шкапин, значит, тобой прикрывается… Молоток парень! А тебе что же остается делать? Тебе остается подыгрывать ему, то есть им прикрываться, такая, вишь, складывается тактика. Маскируетесь! Думаете, Прошина провести проще, чем… того-этого?

— Не возьму в толк, Иван Михайлович, что значит: Шкапин — мной прикрывается, я — Шкапиным?

— То и значит!.. Кто, спроси, в гараже не знает, что у тебя с ним любовь, и такая, видите ли, горячая да взаимная — того и гляди, всем хозяйством в загс вас под белые руки поведем?! Каждый знает, ибо Шкапин раззвонил, постарался. Только байки его — для дураков! А Иван Михайлович — не дурак, и теперь Ивану Михайловичу все известно окончательно и досконально: «она», — он характерно щелкнул себя указательным пальцем по шее, — хорошо языки развязывает, хо-ро-шо! И про Шкапина картина полная, и про тебя. Комедию одну ломаете, а у него-то — свое, у тебя — свое, Вероникочка!.. Как же я раньше догадаться не мог, почему ты мне чуть что — полный от ворот поворот даешь?! Ради кого…

— Иван Михайлович! Ведь вы женаты, сын в институт поступать собирается…

— И это каждый знает. Все верно, а с другой стороны — верно не все… Кто-нибудь из вас хоть однажды поинтересовался поглубже, как на самом деле живет ваш завгар?! Худой ли, хороший ли, но — тоже человек и для тебя, Шкапина и других-прочих — не последний, заметь, человек… Женат! Я уже пять лет на живом… произнести — язык не поворачивается… на тяжело больной женат, на парализованной. Лежит женщина — и нет женщины, есть беспомощное существо. Жена это, говорю я себе, любимая твоя жена, сына тебе родившая! На работу ухожу — говорю, с работы прихожу — твержу, да что проку: словами не поможешь, ничего не поправишь, с постели не поднимешь… Ну вас всех, впрочем! Сходи-ка лучше, товарищ техник, в отдел кадров: форму одну заполнить на водителей надо, из штаба гражданской обороны прислали. В каждой графе пиши подробно, без сокращений и прочерков. Прочти инструкцию сначала, в инструкции все растолковано.

Вероника, отворачиваясь от Прошина, взяла протянутый им бланк и выбежала из конторки.

Иван Михайлович помотал головой, опустил лицо на стол — на сцепленные ладони, замер так…

Вошел Кобозов.

— Ты что, Михалыч?

Прошин поднял голову.

— А ты что?

— Ничего, между делом к тебе заглянул. Помощница твоя чуть не сбила меня в коридоре — расстроенная какая-то… Если я некстати — могу уйти.

— Садись, профсоюз, садись — гостем будешь, маленькую поставишь — хозяином сделаем… Рыбачков твоих последние дни не слыхать стало — не время для клева небось?

— Говорят, не время. Отдыхай, авторота, до ягодно-грибного сезона! — Кобозов повел носом, хмыкнул. — Куда тебе еще маленькую? И так тут — закусывать в самую пору!..

Прошин непроизвольно прикрыл рукой рот.

— Выхлоп, да? Выхлоп… Повод был — вот и пропустил, того-этого, малость за обедом.

— Неприятности какие? Жене хуже?

— Там, брат, хуже — только одно… Она, бедная, это «одно» за благо считает: и самой чтобы не мучиться, и других не мучить. Нет, профсоюз, никаких дополнительных неприятностей в наличии не имеется. А вот дата сегодня — знаменательная! Двадцать второе июня.

— Ты же не воевал.

— Не воевал, а войны отведал, для пацана — хватило с лихвой! Дети войны, считай, те же солдаты, потому как одной с ними печатью отмечены. Может, и поменьше печать, да рисунок на ней тот же. У меня в гараже таких, как я, еще двое: сварщик да электрик, с ними и… пообедали. Мужиков я домой отпустил, чтоб на глаза кому из начальства не попались, а у меня дела еще есть… Ты-то как? «Доброжелателя» своего не отыскал?

— Не очень его отыщешь: не крапленый — от других не отличишь… А ведь ходит среди нас, ходит, за руку с тобой же здоровается — свой человек! Но не пойман — не вор, как известно… Ты чего об этом проходимце вспомнил вдруг?

— Весть ему сегодня интересную можно подать: у Прошина, мол, тысяча рублей в кармане… нет, не полная тысяча — без пятерки, пятерку он с работягами своими успел уже… освоить. Откуда взялась тысяча? А они автомобиль налево загнали: надоело мелочиться — запчастишками пробавляться, начали по-крупному, того-этого, работать!

— Перестань, Михалыч! Нашел на кого обиду держать!

— Перестал… Крутит нас жизнь, профсоюз, крутит! — Прошин встряхнулся, подбодрился. — Да только, что — жизнь?! В полном еще размахе жизнь, в полном размахе! И загадки, знаешь, загадывает разные: поскребешь порой в затылке, почешешь. Почище вашего «доброжелателя» — загадки…

— Твой… возвращенец работает уже? К нам не заглядывал что-то. Скажи ему при случае: пусть придет — на учет встанет.

— Не работает пока Бобриков, попросил еще пять дней — на личные дела.

Прошин хмуро уставился на стол Вероники.

— Пришлешь, как появится.

— Появится… Я что, профсоюз, думаю… Вот, думаю, знал я человека когда-то, с самой лучшей стороны, понимаешь, знал и поручиться за него мог собственной головою. Все верно. А теперь, думаю, знаю я его? Что с ним могло произойти там — ведомо мне, спрашиваю себя? Неведомо — себе же отвечаю. Не-ве-до-мо! А ну как волка в стадо свое запускаем?

— Заявление подписано…

— Мало ли… Можно ведь и отступного взять, отходную, так сказать, справить, — причину придумать нетрудно.

— Перегибаешь ты, по-моему, Михалыч, здорово перегибаешь! А обещание начальства от имени коллектива? И вообще, ну… порядочность обыкновенная?! За тобой, Прошин, ранее такого не водилось!

Прошин опустил глаза, начал перебирать лежащие на столе бумажки.

— Да я… шутя… Тебя проверить: нет ли сомнений каких у профсоюзного бога?

— Ты извини, но я тебе на это скажу, как, помнишь, в том анекдоте: «Дурак ты, боцман, и шутки твои — дурацкие!»

— Дурацкие, конечно. Забудь, ладно, забудь! Переобедал я, будем считать…

— Разве что — переобедал. Всякое «пере» человеку не на пользу. Расчухивайся, Михалыч!

Кобозов потряс Прошина за плечо и ушел.

Завгар, мутно поглядев на захлопнувшуюся дверь, вновь помотал головою, затряс ею — совсем отчаянно, ненавидя себя до полного омерзения.

7

Оседлав задом наперед стул, навалившись на лакированную спинку голой, пестро-зеленой от татуировки грудью, Алексей Бобриков разговаривал по телефону, один в своей продутой теплыми летними сквозняками квартире.

— …мне бы еще пять дней надо… Не успел доделать кое-что… Спасибо, Иван Михайлович!.. Всего доброго!

Он нажал на рычаг, покосился на лежащий рядом с телефонным аппаратом лист бумаги и набрал новый номер.

— Алло! Это Первый таксопарк? Отдел кадров? Здравствуйте… Извините, я тут долго отсутствовал, был в отъезде, теперь вот вернулся и ищу одного своего знакомого: ходил к нему на работу во Второй парк, а там сказали, что знакомый мой уволился и вроде к вам перешел. Чижов — его фамилия, Николай Корнеевич… Посмотрите, пожалуйста… — В ожидании Алексей попытался распутать скрутившийся замысловатыми петлями провод трубки. — Работал? Почему — «работал»?.. Ах и от вас уже уволился?! Давно?.. А куда перешел?.. Понятно… Да нет, он беспартийный… Я знаю, что тогда можно было бы там узнать. Ну, извините еще раз…

Походив по комнате, он снова оседлал телефон.

— Справочное? Скажите, пожалуйста, номер телефона отдела кадров Третьего таксомоторного парка… и Четвертого заодно… Да… Так, записал. Спасибо большое! И еще… Повесила, красавица! — Алексей повторил 09. — Это справочное? Будьте любезны — мне номер домашнего телефона… На квартирный сектор? Хорошо, переключите… Девушка, мне бы номер домашнего телефона Чижова Николая Корнеевича… Нет, больше никаких данных я не знаю… Ну, пожалуйста, девушка!.. Подожду, сколько велите…

Пока он снова ожидал, отворилась дверь прихожей и, переставив через порог туго набитую хозяйственную сумку, вошла Лариса.

— Не значится? И на том спасибо! — прошептал в трубку Алексей, быстро отсел на диван, натянул на себя футболку и, взяв книгу, сделал вид, будто давно занят чтением. Когда Лариса вошла в комнату, книгу он захлопнул и широко зевнул. — Рановато ты сегодня!

— Отпросилась. Летом у нас с этим просто — никакой запарки по работе нет, у нас с сентября начинается — не продохнешь! Да ты же знаешь. Ничего не изменилось, все по-прежнему… Торопилась по магазинам пройти, пока народ еще не хлынул. А то потом натолкаешься в очередях, тем более — пятница нынче. На рынок зашла — черешни Кате купила. — Она села рядом. — Ты не забыл, что мы завтра к ней едем?

— Не забыл.

— Посмотрим, как ей там: первые дни — самые важные. Прошлым летом она очень тяжело привыкала — плакала по вечерам, воспитательница совсем с нею замучилась… Тебе в понедельник на работу?

— Я еще на неделю отсрочку попросил — не закончил кое-что. В понедельник через понедельник — выходит.

Лариса вздохнула и отвела взгляд в сторону.

— Я, конечно, не гоню тебя, не подумай, ради бога, и вспомнила про работу лишь потому, что сам же ты говорил, будто обещал Ивану Михайловичу через десять дней выйти… Тебе видней, но какие я знаю твои дела — все, кажется, сделаны. Ремонт квартиры сейчас начинать не стоит, лучше до осени отложить: квартира еще не в таком уж безобразном состоянии…

Она вышла в прихожую, занесла на кухню сумку. Алексей снова открыл книгу, полистал страницы, вспоминая, на какой вчера остановился. Зазвонил телефон.

— Да?.. Да?!. Слушаю!.. Гудки короткие. — Он положил трубку. — Шуточки.

— Кто звонил? — появилась в дверях Лариса.

— Не знаю — не стали разговаривать… со мной. В который раз уже… Как будто проверяют кого-то.

— Кого у нас проверять?

— Тебя или меня — больше некого. Катьку — рановато еще.

— Могли номером ошибиться.

— Могли.

— Может, у мамы телефон барахлит? Проверю, пожалуй.

Набрав первые цифры, Лариса увидела записи Алексея и, положив трубку на место, села, отрешенно глядя перед собой.

— Это — твои незаконченные дела, Алексей, да? Это?

— Ты о чем?

— И долго ты еще искать его собираешься?

— Кого искать?

— Чижова, Чижова! Ты что же думаешь, я не вижу ничего, не понимаю?! Знаю я, Алеша, все знаю! И куда вечерами исчезаешь до поздней ночи — догадываюсь! Ищи, ищи — доищешься!

— С чего ты взяла, что я ищу кого-то? Телефоны увидала?! Телефоны записаны на всякий случай: вдруг не понравится мне слесарить, надумаю снова за руль сесть — уволюсь и подамся, глядишь, в такси. А разведать все заранее следует.

— Не надо, не надо песен! Передо мной-то не изощряйся! Ты же во сне сам с собой разговариваешь! Каждую ночь разговариваешь, Чижову грозишь. Еще дочку жалеешь, сокрушаешься чего-то. О дочке что сокрушаться?! Не хуже других детей Катя, не урод, здорова, слава богу! По росту — в своей группе третьей стоит. А ты: «Эх, Катюша! Эх, Катюха!..» Иногда же и вовсе несуразицу какую-то несешь — не разобрала я всего, недопоняла… Не то ты, Алексей, затеял насчет Чижова, не то! Мстить?! Нет у тебя такого права!.. Если бы ты хоть один на свете был…

— Довольно! Не твоего это ума дело! Свой имею, своим и соображаю.

Лариса заплакала и выбежала в спальню.

Помотавшись по комнате из угла в угол, Алексей сунул в карман лист с записанными телефонами и хотел было сесть опять за книгу, когда Лариса вернулась, несколько успокоившись, вытерев растекшуюся под глазами тушь и припудрив лицо.

— Давай, Алексей, поговорим пять минут спокойно. Если у тебя достаточно своего ума, как ты заявляешь, так подумай все же и о других. Посадят тебя снова — что мы с Катькой делать будем? Легко, думаешь, одной мне было ее тянуть?! А отец родной не успел выйти — и живенько туда же! Неужели тебе не ясно, чем твоя встреча с этим проклятым Чижовым кончиться может?! Ты же с самого возвращения как пружина взведенная: отпусти — подумать страшно, что будет… А на суде второй раз по-другому разбираются: и отваливают полной мерой, и режим назначают строгий. В общем, запомни: угодишь за решетку — я или повешусь, или за другого замуж выйду!

— Приехали! Ну чего ты лопочешь, сама не знаешь что?! Не собираюсь я никуда попадать, не собираюсь! С одного захода сыт под завязку!

— Ладно, Алеша, ладно… — Лариса постаралась еще раз взять себя в руки. — Я верю: ничего плохого у тебя в мыслях нет. — Она подошла к мужу, норовя приласкать. — Опять отмахиваешься! Тебя уже и обнять стало нельзя!.. Не сердись, Алексей, нервы у меня за эти годы сильно сдали, я даже покуривать начала — на работе постоянно пачку сигарет в столе держу. Тебе и невдомек… — Она села на диван, запрокинула голову, расслабилась. — Устаешь все же дьявольски за неделю, конца ее не дождешься!.. Как мы с тобой чудесно прошлое воскресенье провели! Не вспомню еще такого выходного! Верно ты говорил: хорошее место шестьдесят третий километр, очень красивое озеро, и вода в нем мягкая — волосы у меня три дня прямо шелковыми были. Интересно, не подведет завтра погода?

— Не должна бы.

— Если будет, как нынче, — желать лучшего не надо! Заберем Катьку после завтрака и — до вечера на речку!.. Фу, жарко! А я и переодеться не переоделась. Пойду приму душ…

Сняв в прихожей кофточку, она повесила ее на олений рог. Вешая, уронила невзначай плечики с одеждой мужа, наклонилась поднять, ойкнула, закусив пальцы, и начала лихорадочно ощупывать полу пиджака.

— Ты чего там?

Лариса вошла в комнату, неся пиджак на вытянутых руках.

— Зачем… это у тебя… тут?.. Твой… охотничий…

— Дай сюда! Что за манера — шарить по карманам?!

— Я… я не шарила… я поднимала… Он упал с вешалки…

— Ничего у меня там нет… особенного. — Алексей надел на себя пиджак.

— Алексей… Алексей, отдай мне… Отдай!.. Алексей! Для чего ты носишь с собой нож?

— Просто так, на случай — вдруг пригодится… для понту. — Он вышел в прихожую.

— Стой, Алексей! Стой! Ты же убьешь его… Ты же убьешь! Тебя расстреляют!

— Во Франции за убийство до сих пор голову отрубают. Гуманно отрубают посредством гильотины.

— При чем тут Франция?!!

— Не кричи, не закатывай истерики. У меня юмор такой… А вот серьезно: никому ни слова! Поняла? Ни слова.

Оттянув собачку замка, Алексей толкнул ногой дверь и вышел на лестницу.

Лариса бросилась вслед, остановилась, заметалась по квартире. Силы вдруг оставили ее, она опустилась возле телефона на стул.

— Никому ни слова… Никому ни слова…

Руки ее сами потянулись к аппарату, она отдернула их, зажала в коленях. Потом все же сняла трубку и принялась лихорадочно крутить диск.

— Алло! Алло! Позовите, пожалуйста, Федора Шкапина… Да… Не пришел еще?.. — Лариса глянула на часы. — Рано, конечно, рано… Я вас очень попрошу: когда придет, пусть сразу же позвонит Бобриковым… Бо-бри-ко-вым… Скажите — очень нужно, чтобы он позвонил, очень! Прошу вас…

Опустив трубку на колени, она сидела оцепенев, не слыша надрывных коротких гудков, не замечая, что плачет.

8

Многоэтажный дом за сквером многоцветно светился окнами, досматривая последние телепередачи, готовясь ко сну. Сквер выходил на набережную канала, сирень вдоль панели была давно начисто обобрана прохожими, но кусты, не тронутые в глубине, стойко благоухали.

По рассекающей сквер дорожке на набережную вышел Алексей Бобриков и, обернувшись, помахал рукой в сторону дома. Женский силуэт, маячивший в одном из окон пятого этажа, помахал в ответ.

Посмотрев по сторонам, Бобриков направился к телефонной будке, стоящей на повороте, который делал в этом месте канал. Движения и походка Алексея были легкими, раскованными. Он потянул уже на себя дверь будки, когда из-за угла показалась машина с зеленым глазком. Подняв руку, Алексей побежал наперерез, такси остановилось, и он, распахнув дверцу, сунулся внутрь.

— Мне, мастер, до площади… — Бобриков осекся, тело его напряглось и мгновенно окаменело; он тяжело сел рядом с водителем.

Крутнув никелированный барашек счетчика, шофер, небрежно растягивая слова, спросил:

— Куда едем, я не расслышал?.. — и, повернувшись к пассажиру, разом сник; выключил счетчик, заглушил двигатель.

Глядя на пустынную набережную перед собой, оба молчали.

— Не ожидал? — усмехнулся наконец Бобриков. — Видно, что не ожидал. Я — тоже. И правда, не знаешь, где потеряешь, где найдешь… — Он пощелкал пальцем по табличке на лобовом стекле: — «Вас обслуживает водитель тов. Трофимов Николай Корнеевич»… Давно Трофимовым-то стал?

Водитель безразлично передернул плечами.

— А я Чижова, я Чижова разыскиваю! Сегодня уже в справочное бюро сунулся: проживают, между прочим, в нашем городе двое Чижовых — Николаи Корнеевичи, да не те — одному восемнадцать лет, другому пятьдесят три. А третий, оказывается, исчез, в вечные бега от своей собственной фамилии ушел! Полезная служба справочное бюро, но надежней ее — судьба!.. Раз фамилию сменил, значит — понимал, что я тебя разыскивать буду, а? Правильно понимал, совершенно правильно.

— Ты меня уже десять дней разыскиваешь… Десять дней прошло, как ты приехал.

— Откуда такая точная информация?

— Я тебя на вокзале видел с вещами… Ты в такси сел — за две машины до моей в очереди.

— Хорошо, что в твою не угадал… Зачем же я вас, гражданин Чижов-Трофимов, десять дней искал, как вы думаете? Должником небось себя считали? Неприятное, надо полагать, ощущение?! Как у того попа, что Балду в работники нанял. Я в детстве эту сказочку не один раз читал и всегда почему-то больше всего за попа переживал. Да-а… Не лоб твой деревянный меня интересовал, Чижов, разговор интересовал… Разговор мне один продолжить хотелось, все эти годы изо дня в день хотелось. Помнишь, мы сидели в коридоре у дверей следователя, когда нас на первую беседу по поводу т в о е й аварии вызвали? Ты тогда сказал: «Можешь зря не рыпаться. Никто сейчас нас не слышит, так что открою тебе, парень, карты: у меня тут — рука, мне пропасть не дадут! Не траться на дорогого защитника — бери вину на себя, и дело с концом…» Не забыл разговор тот? И я слово в слово запомнил. Вот мне и не терпелось проверить, всегда ли эта самая рука помочь в силах, во всякой ли ситуации. В такой, скажем, как сейчас у нас с тобой?..

Понуро сидевший все это время, положив руки на руль, Чижов круто повернулся лицом к Бобрикову.

— Хватит! Хватит тебе! Надоел хуже горькой редьки! Бей скорей! Бей — что там у тебя: кастет? нож?.. Кончай, зануда, не мотай душу…

Бобриков посмотрел на него долгим, запоминающим взглядом и не спеша полез в карман.

— Бить? Зачем же мне тебя бить — ты и сам себя добьешь потихоньку. — Он вытащил из кармана руку. — Во! Полтинник попался! В самый раз: на счетчике твоем — двадцать копеек за посадку пассажира… Получи, «мастер»! — он бросил монету Чижову на колени. — Сдачи не надо — на чай оставь!

Бобриков вылез из такси, хлопнул дверцей, отошел к парапету набережной, облокотился на чугунную решетку. В темной густой воде плавали желтые кляксы отраженных фонарей. Он вынул из пиджака нож, ленивым движением бросил его в канал и еще ниже склонился над водой, словно пытаясь разглядеть в ней свое отражение.

На набережной из-за угла пересекающей канал улицы показался запыхавшийся Федор Шкапин. Увидев Бобрикова, он замедлил шаг, глубоко вдохнул — резко выдохнул и, уже не торопясь, подошел к нему.

— Алексей!..

Бобриков обернулся.

— Привет, Алексей!

— Привет.

Загудел заведенный мотор такси, машина Чижова тронулась, медленно проехала мимо них и пропала из виду.

— Дай закурить, Алексей… С шести часов ищу тебя по городу. Едва удалось узнать адрес Вероники — всех, кого мог, обзвонил, ладно — Ивана Михайловича застал дома.

— Зачем, интересно, я тебе так срочно понадобился? Сколько дней уже, как я прибыл, а ты не заглянул ни разу, трубку телефонную снять — времени не нашел.

— Да все как-то… потом об этом… Послушай… Послушай, Алексей: отдай мне нож! Отдай, Алексей!

— Какой нож? Ты о чем? У меня никакого ножа нет.

— Есть. Есть, Алексей! Вот здесь он… — Шкапин, изловчившись, цепко схватил Бобрикова за полы пиджака.

— Пусти! Нет, говорю, у меня ножа! — рванулся Алексей, но приятель успел уже ощупать его от бедер до подмышек.

— Действительно… вроде нет…

Пока они возились, в окне многоэтажного дома на пятом этаже исчез женский силуэт и погас свет.

Бобриков достал мятую пачку, выбрал не поломанные во время стычки папиросы, сунул одну Шкапину.

— Значит, это все-таки ты, Федор…

— Что — я?

— Раз она к тебе обратилась, значит — ты, к другому бы она соваться с подобным делом не стала… Я ведь сказал ей: никому ни слова! Вот ведь!.. — Бобриков стукнул кулаком по ограде канала.

— Алексей…

— Ты помолчи, помолчи лучше! — Он снова склонился над водой, помедлил и заговорил, не поднимая головы, лишь изредка косясь на Шкапина: — Еще на первом году отсидки мне письмо интересное пришло от некоего «доброжелателя» — такая в конце послания подпись стояла. В письме любезно сообщалось: так, мол, и так, вы там сидите, вину, может незаслуженную, искупаете, о семье своей тоскуете, а в это время жена ваша с лучшим вашим другом… И далее — все открытым текстом. С рассуждениями о верности, нравственности, морали. Теплое письмо!.. Мировой трагедии я из того, что узнал, не стал делать, а то и свихнуться было бы недолго: не побежишь ведь на аэродром, в самолет не сядешь, разбираться не прилетишь! Долго мне еще оставалось ждать такой возможности, достаточно, чтобы шарики зашли за ролики. Постарался я себя до ручки не доводить, но думать — иногда думал: что ж это за лучший друг, кто? Понятия-то о дружбе, о плохих-хороших друзьях могут быть разные: у меня — одно, у «доброжелателя» моего — иное. Ошибиться было недолго, ни за что ни про что грешить начать на невиновного… точнее — на не имеющего никакого отношения к данному факту твоей биографии. Занятие неблагодарное: даже если потом и убедишься, что зря грешил, все равно оскомина остается неприятная… Там думал, вернувшись — в голове держал, а разбираться пока не разбирался — руки не доходили, другое больше занимало. Да и она никакого повода не подавала, ничего не скажешь: верная, с нетерпеньем ждавшая и наконец-то дождавшаяся мужа жена. Только и смущало меня, что ты знать о себе не давал. Не напрасно, видно, смущало…

— Алексей…

— Сказал — помолчи. Неохота мне голос твой слышать.

Бобриков повернулся спиной к каналу.

На дорожку сквера из-за кустов вышла Вероника — растрепанная, в накинутом на плечи плаще, в тапочках. Заметив ее, Алексей молча покивал головой.

— Ты, Алексей, просто ищешь себе оправдания!.. — Он качнул головой в сторону Вероники. — Сам не веришь, а говоришь!

— Не тебе бы меня учить!.. Про нее — ничего не говорил Ларисе?

— Как ты мог подумать?!

— Про того тебя, которого знал когда-то, не подумал бы, а про нынешнего…

— Я даже имени ее не упоминал ни разу. Об отношениях же ваших…

— Да какое это, в конце концов, имеет теперь значение?! Никакого, ровным счетом никакого! Все встает на свои места, каждый на свою орбиту выходит. — Он закрыл на мгновение глаза, невольно вздохнул: — Кабы еще… все ходить самостоятельно умели!.. Ладно. Бывай здоров, Шкапин. Позвони Ларисе, скажи: со мной все в порядке, домой пускай не ждет. Скажи… нет, больше ничего не говори. Она и так все поймет, она у нас с тобой — умная!..

Откачнувшись от ограды, он перешел мостовую, обнял за плечи Веронику и повел через сквер к многоэтажному дому, гасившему последние окна.

9

Корней Корнеевич Чижов стащил на кухне резиновые сапоги с ног, размотал портянки, выставил обувку на веранду и надел тапочки.

В комнате Светлана Петровна, воткнув в клубок шерсти спицы, поднялась из качалки.

— Ну, вот и еще одна пара носков готова — Санечке-внучку на зиму. — Она растянула носки за концы, рассматривая свою работу, сняла очки. — Рукавички да шапочку — осталось…

— Никак и эти закончила, маманя?! — Корней Корнеевич вошел в комнату. — Ты как на машине!.. Ну и я закончил…

— Что-то быстро нынче. Удачи не было? Поделом тебе, если так! Я сколько твержу: хоть бы по воскресеньям не ходил, птах бедных не тревожил!

— Птахи птахами, маманя, но и про моцион забывать нельзя! Послушаешь, почитаешь — врачи, как сговорились, хором советуют: ходить и ходить! От всех болезней один у них рецепт — ходьба! И каждый день, пропускать не смей, а то разленишься.

— Вот и моционил бы просто так — до озера да по берегу, до магазина да обратно.

— Еще — наблюдать за ними интересно: щебечут, щебечут целыми днями, а получается… жизнь! Все как у людей…

— Трезвый Корней — у-умный Корней!

— Какой есть…

Сев за стол, он развернул газету.

— Чаю не сообразишь?

— Отчего не сообразить? — Светлана Петровна пошла на кухню.

Возвратившись, расставила на столе чашки, сахарницу, вазочку с вареньем.

— Николай, маманя, когда уехал?

— На одиннадцатичасовую электричку побежал. Сказал, ночлеговать больше не станет. Я и так удивлялась: ночей десять у нас отоспал, не случалось такого ранее. Видать, скучно одному в пустой квартире.

— Когда обещался? — Корней Корнеевич разговаривал, не отрываясь от газеты.

— Перед отпуском, сказал, заедет попрощаться. Через неделю, значит. Билет завтра заказывать пойдет — летом с билетами на Юг непросто. Поди, заждались его там!

— Санька отца любит, я замечал. Рад будет, мазурик! — Корней Корнеевич вывернул газету наизнанку, перегнул вчетверо, поднял глаза на жену: — Через неделю, говоришь? А я хотел просить его помочь насчет дров. Опоздал. После отпуска придется…

— Нужны тебе его шабашники! Много ли дешевле ихняя доставка обходится — с выпивкой-закуской?! Поезжай и закажи, как все люди делают. Через месяц привезут — ладно, и через два — ничего: прошлогодних твоих запасов до января хватит! И парню забот меньше.

— Тебе все лишь бы твоего Коленьку не беспокоить!

— Такого же моего, как и твоего.

— Надо полагать… Я твое воспитание имею в виду. Ты мне всегда мешала лишний подзатыльник ему дать, ты! Глядишь, теперь бы, прежде чем на Юг катить, спросил: «Как у вас, отец-мать, с дровами на зиму?» С ума все посходили по этому Югу! Тебе вот, маманя, много раз за свою жизнь бывать там довелось?

— Сколько раз ты возил, столько и была.

— Сколько и возил — так непременно со скандалом! «Надо Коленьке то купить, надо мальчику это справить! Да лучше на черный день отложить…» Не твои речи? О каком ты черном дне думала? Полжизни своей после войны прожили — не было такого уж черного дня!

— Однако денежки, на него отложенные, нам с тобой пригодились: на что бы иначе этот дом купили?

Корней Корнеевич отшвырнул газету.

— Ты чайник что, сжечь хочешь, с разговорами своими?! Тащи давай — выкипел, наверное!

— Чьи разговоры-то?! Не нравится Корнею, когда не по его выходит, не нравится!..

Светлана Петровна принесла чайник.

— Портянки, конечно, не повесил сушиться? Наказание с тобой… — И снова ушла.

Корней Корнеевич заварил чай, разложил по блюдечкам варенье.

— А что я снастей твоих не приметила? — вернулась Светлана Петровна, вытирая кухонным полотенцем руки. — Куда опять сложил?

— Э, маманя, со снастями карусель получилась…

— Пропали никак? Стащил кто?

— Никто не стащил, никуда не пропали — я их сам… порешил!

— Как это — порешил? Что ж на тебя такое нашло?.. Тебе покрепче?

— Лей — не жалей!.. Да уж нашло… Ты снегиря толстого, «генерала» своего, помнишь?

— Того, что ли, которого ты с полмесяца назад продал?

— Его са́мого. Так вот: сегодня он мне опять попался! Подхожу к силку — глазам не верю! Достаю, смотрю — он, собственной персоной! На правой лапке — мое колечко проволочное: я всем такие, перед тем как продать птаху, надевал — тоненькие, с первого взгляда и не заметишь… А «генерал» меня узнавать не хочет: глаза закатывает, головой сердито вертит, палец мне клюнуть норовит, и сердце у него вот-вот из груди выпорхнет!.. Ничего себе, думаю, дела пошли! Я, значит, ловлю, а кто-то, значит, выпускает! То есть я — изверг вроде, а другой — большой души человек, благодетель! Так получается?

— Так.

— Вот именно — так!.. Я колечки те без особого умыслу им приделывал: читал, по телевизору смотрел, как ученые птиц окольцовывают, ну, думал, пускай и у моих какая-нибудь метка остается. И сколько этих птах переловил, а такого, чтобы одна и та же душа крылатая во второй раз попалась, не случалось еще! Ге-не-рал!

— Как же он из города сумел выбраться?! Теперь кошек по дворам развелось!

— И из города выбрался, и сообразил, куда лететь, и путь какой проделал! Полный генерал! Стратег!

— Был бы, однако, стратегом — не попался тебе снова.

— И на старуху бывает проруха! Он, видать, когда до родимых мест добрался, не иначе как просто одурел от радости. По-другому не объяснишь. Ведь силок стоял на том же самом месте, и тот же самый силок! Такая карусель… Смотрю я, значит, на «генерала» нашего, размышляю, не торопясь, и вдруг чувствую — поворачивается вся окружающая картина: начинаю я себя же видеть как бы со стороны, и вид мой — с той стороны — мне совсем не нравится… В общем, отпустил я снегиря на волю, маманя, собрал силки, закинул в кусты и — ходу домой! Отошел, впрочем, с полкилометра и вернулся: вытащил всю снасть обратно, порезал на куски и куски уже разбросал снова. Тогда только успокоился окончательно и без остановки — сюда… Так что запиши, мать, на календаре: завязал я с птичками нынче, совсем завязал!

— И хорошо сделал, Корней, хорошо сделал! Мне твои занятия всегда не по душе были, я не единожды говорила, да ты упрямый!

— Упрямый! Зато на водку у тебя никогда не клянчил, урона семейному бюджету не наносил.

— Не сетуй, Корней! Ты меня так обрадовал, что закончил свою… коммерцию, так обрадовал! Я никогда лучшего подарка от тебя не получала. Жить мне теперь спокойнее будет. И тебе, тебе — тоже спокойнее, вот увидишь! А если ты выпить захочешь когда, так не сомневайся: я выкрою денег, я хозяйствовать умею! Ты и не заметишь ничего, будь спокоен — ничего не заметишь!.. Чай-то у тебя остыл совсем — давай погорячее налью…

— Лей, мамка, лей! Удалось тебе нынче варенье… — Корней Корнеевич придвинул к себе наполненную чашку, неторопливо помешал в ней ложечкой. — На днях тут по телевизору показывали, как люди змей ловят… Яд у них, понимаешь, отнимают! В аптеку потом сдают яд…

Светлана Петровна тяжело осела на стул…