Второй фронт

Глава тринадцатая

Еще в Северограде Васин учредил на заводе должность «докладчика», с персональным окладом. На эту должность был зачислен некто Оптима — предприимчивый и ловкий человек, подвизавшийся раньше в редакциях газет, на радио, в туристическом бюро; был худруком в клубах и администратором в театрах.

Этот Оптима — небольшой, юркий человек с черными усиками бабочкой, развязный и нагловатый, имел обширнейший крут знакомств и умел «пустить пыль в глаза». Он был принят в доме у Васина и как «друг дома» выполнял разные поручения по части развлечений…

Когда началась война, Оптима почувствовал себя весьма неуютно и тревожно, так как дважды получил повестку из военкомата. Он бросился к Васину, ища у него покровительства и защиты. Васин тут же взял Оптиму на должность «докладчика» и приказал выдать ему рабочие карточки и оформить бронь, освобождающую от призыва.

В приказе о его назначении говорилось следующее:

Этим приказом, копию которого Оптима сразу же положил в свой вместительный бумажник, он ставился на заводе в особое положение. Ему был отведен кабинет и назначена секретарь.

В Северограде Оптима завалил Васина и Колбина фотографиями вырезок из газет, где описывались действия танков в ходе различных сражений. Рассказывалось о героизме и мужестве танкистов. Из этих вырезок можно было составить представление, что танки КВ являются неуязвимыми и непревзойденными машинами. Эта информация была по душе Васину и радовала Колбина. Оптима был премирован и продолжал «работать» с прежним рвением. То обстоятельство, что Оптима не имел технического образования и ровно ничего не смыслил в танках, никого не интересовало…

Когда началась эвакуация, Оптима прилетел в Зеленогорск вместе с руководящими работниками завода и с помощью Васина обосновался при директоре в отдельном кабинете и получил хорошую комнату в итээровском доме, карточки на литерный паек.

Благодаря «деятельности» Оптимы, Васин, Колбин и все другие руководители Ленинского завода были убеждены, что они делают лучшие в мире танки и что, организуя производство КВ на Урале, в машины не нужно вносить никаких изменений и усовершенствований.

Махов, не читавший информации Оптимы, смотрел на организацию производства КВ другими глазами. Из разговоров с военпредом Чижовым и приезжавшими с фронта за танками командирами, он знал, что в КВ есть уязвимые места, и не раз говорил об этом с Уховым, который, как заместитель главного конструктора, наблюдал за производством.

Ухов дожидался приезда Васина, чтоб поставить вопрос об устранении некоторых недоделок в КВ перед Колбиным, в его присутствии. На этом настаивал Махов. Он же советовал ему поговорить с бригадиром Клейменовым, который сам, будучи механиком-водителем КВ, участвовал в танковом сражении.

Так как в связи с болезнью мастера Никонова Клейменов исполнял обязанности сменного мастера, его никак нельзя было оторвать от работы. Все же Ухов нашел «просвет» и пригласил Егора к себе.

Егор пришел прямо из цеха в промасленной телогрейке, надетой поверх серого, поношенного свитера, воротник которого, как хомут, висел на исхудавшей шее.

Ухов, поздоровавшись за руку, пригласил Егора присесть и сам, сев за стол, заваленный чертежами, взглянув на стриженую голову и осунувшееся скуластое лицо, подумал: «Какой был видный парень. Все любовались им. А теперь — глядеть не на что…» Он вспомнил синеглазую красавицу, что выступала на совещании по шаботу. «Наверное, и она не признала мужа… Да, голод не красит…»

Егор помнил Ухова по Северограду. Он чаще других конструкторов бывал во втором механосборочном. Его любили за простоту, душевность, веселый нрав.

— Ну, что, Егор Гаврилович? Как на новом месте?

— Ничего, работаем… Теперь вот за мастера вкалываю.

— Тебе давно и следовало быть мастером.

— Нет, мне по душе свое бригадирство. Привык…

«Простачком старается казаться, — подумал Ухов, — а, видать, парень умница. Едва бы простачка полюбила эта красавица инженер».

— Я позвал тебя, Егор, чтоб поговорить по душам, — начал Ухов, как когда-то в цеху. — Мы ведь давно знаем друг друга.

— С той поры, как начали осваивать КВ, еще опытные.

— Вот, вот! А мне говорили, что тебе приходилось участвовать на КВ в танковом бою.

— Да, довелось…

— Махову ты, кажется, говорил, что танки останавливались, направляясь на позицию.

— Верно, говорил. Был такой случай… Только не останавливались они, а стояли намертво. Три танка. Целый взвод.

— А что случилось?

— Полетели передаточные шестерни, сгорели фрикционы…

— Может, были малоопытные механики-водители? — осторожно спросил Ухов.

— Этого я не знаю… Но танки вышли из строя, нам пришлось ремонтировать.

— А вообще-то как наши танки в бою?

— Что спрашивать? Чай, сами знаете… Мы из-за бугра лупили по немцам. Ох, и накрошили… От нашего же снаряды отскакивали. А мы как хлобыстнем, так в щепки! Да, да! Пробивали насквозь немецкие. И главное — они тут же вспыхивали.

— У них же не дизели, а бензиновые моторы.

— Я знаю. Нагляделся. Мы их тогда много зажгли.

— Значит, наш танк не идет в сравнение с немецкими?

— У них тяжелых танков вообще не было. А с этими сравнивать нельзя! Но коробка скоростей слабовата. Надо ее переделывать.

— А еще какие недостатки ты заметил? — спросил Ухов, записывая.

— Башни заклинивает. Немцы это заметили и бьют прямо под башню. В этом бою несколько случаев было. А у моего танка вообще башню сорвало. Наверное, ударили большим калибром. Всех убило — я один уцелел.

Ухов опять что-то записал и, ласково взглянув на Егора, спросил:

— А как, Егор, маневрировать приходилось в бою?

— Мало… Тяжел танк… неповоротлив. Если бы гусеницы ему пошире — он был бы подвижнее.

— Дельно говоришь. Дельно. Подумаем. Еще чего скажешь?

— Ребята меж собой толковали, что пушку бы ему помощней. Он же большую пушку может нести, а вооружен, как и «тридцатьчетверки», семидесятишестимиллиметровой. У немцев танк Т-четыре — разве может сравниться с нашим, а пушка на нем всего на миллиметр меньше.

— Разумно судишь, Егор. Очень разумно. Подумаем и над этим…

— Вы бы с братом моим Максимом поговорили. Он воевал против Гудериана под Мценском. Видел разные немецкие танки и пушки. А главное — он сам конструктор и может быть полезнее.

— Поговорю. Спасибо. Он что, на заводе работает?

— Пока дома. Только из госпиталя выписался. Но собирается работать.

— Конструктор, говоришь?

— Да. Работал здесь в отделе главного конструктора по тягачам.

— Вон как… И воевал в танке… Слушай, Егор, он очень нам нужен. Как только поправится, пусть приходит ко мне.

— Скажу. Спасибо!

— И тебе спасибо, Егор. Много рассказал ценного…

Егор не знал, что помимо физической усталости, изнурения и дистрофии у него еще было истощение нервной системы. И это-то нервное истощение, которого он не замечал, и было самым страшным.

С того первого танкового сражения под Смоленском, когда, очнувшись, он увидел в танке разорванные снарядом тела товарищей, а над головой, вместо орудийной башни — дымное небо, его тело охватила нервная дрожь.

Когда он бежал оврагом и ехал в полуторке под пулями, эта нервная дрожь не прекращалась. В Северограде в бессонные ночи под бомбами и обстрелами, опять как на фронте, эта нервная дрожь судорожно обжигала тело, вызывая холодный пот. Егор не был трусом. Усилием воли он заставлял себя обрести спокойствие, держался стойко и даже другим показывал пример самообладания и мужества, но мурашки продолжали колоть и холодить спину…

Часто думая о Татьяне, он просыпался в холодном поту. То она снилась во время бомбежки, то представлялась пленницей у фашистов…

Когда вместе с другими рабочими он летел в транспортном самолете через Ладогу, слыша грохот зениток и видя в окно красные, желтые, зеленые нити трассирующих пуль, — опять у него холодела спина.

Даже дома, оставшись наедине с Татьяной, уже не от страха, а от долгожданной радости, от нахлынувшего счастья он вдруг снова ощутил нервную дрожь и почувствовал, как все тело покрылось холодным потом…

Что это было: нервное напряжение, непреодолимое душевное волнение, или, как говорят доктора, «истощение нервной системы», или полный упадок физических сил — Егор не знал и чувствовал себя крайне растерянно и униженно…

Это состояние нервного истощения и бессилия довело бы его до отчаяния, если б Татьяна не проявила чуткости и нежной заботы.

«Ты устал, Егор, измучился, ослаб. Тебе надо хорошенько выспаться, отдохнуть, набраться сил».

Более двух недель она терпеливо ухаживала за ним, заботясь, чтоб он хорошо ел и спал, сберегала его от тревог и волнений.

Накануне Октябрьского праздника, когда был объявлен выходной, Егор пришел с завода радостный и довольный тем, что из цеха вышло сразу три танка.

Поужинав, он сразу лег спать и проснулся поздно утром. Еще не открывая глаз, но помня, что ему сегодня не идти на завод, он сладко потянулся и вдруг ощутил в себе прилив жизненных сил, молодость, энергию.

— Таня, Таня! — радостно прошептал он и, потянувшись к ее кровати, открыл глаза.

Кровать оказалась прибранной, и Татьяны не было в комнате. Но, услышав на кухне его шепот, она вошла, присела рядом на кушетку, взяла его шершавую руку и подняла к губам.

— Таня, Танюша! Ты меня еще не разлюбила? — спросил он и, не дожидаясь ответа, обнял и притянул ее к себе. — Знаешь, милая, я, кажется, воскрес из мертвых.

Татьяна вспыхнула от радости и, улыбнувшись, крепко поцеловала его.

— Я очень рада, Егор. Но нас уже зовут завтракать.

— Как? Сейчас? Ведь сегодня же праздник?

— Уже одиннадцать… Вставай, милый, ждут…

За завтраком, узнав, что привезли Максима, Егор возликовал душой и всех потащил в госпиталь…

Весь день и вечер Егор был в приподнятом настроении, шутил, играл с Вадиком и Сашей в домино и смотрел на Татьяну веселыми, ожившими глазами.

Татьяна все эти дни жила в большой тревоге и страхе за Егора. Ей казалось, что он чем-то серьезно болен. Она видела, чувствовала, что он страдает, и ничем не могла помочь. Ей было жаль Егора. Это чувство жалости к нему переполняло ее душу и было сильнее любви. «Ведь там дошли до полного истощения и здесь работают на износ… Ведь так и умереть недолго… А что будет, если он действительно умрет?..» Татьяна отмахивалась от этой путающей мысли и все больше и чате вспоминала малинские счастливые дни.

Поселившийся было в ее сердце образ благополучного счастливчика Колесникова стал тускнеть и меркнуть. А когда Татьяна сегодня утром увидела повеселевшего, ожившего Егора, ей вдруг представилось, что она верила в эту перемену и ждала, упорно ждала счастливого часа…

В этот праздничный день к ней словно вернулось прежнее чувство.

Ужин был скромный, но радостный. Все были счастливы от свидания с Максимом. Полина Андреевна, уложив Вадика, опять вернулась за стол. Все выпили наливки и еще долго сидели за разговорами.

Когда Егор, о чем-то совещавшийся с отцом, вошел в свою комнату, Татьяна бросилась к нему, горячо обняла.

Через ее плечо он увидел, что на этот раз она постелила ему рядом с собой…

Остывший шабот — массивный стальной монолит был поднят из ямы мостовым краном, осмотрен комиссией специалистов и на стальных листах тракторами перетащен во второй кузнечный цех, где его временно установили на бетонных плитах. В могучем теле шабота предстояло просверлить несколько параллельных и наклонных отверстий.

— Выродили чадо — теперь мучайся с ним, — шутливо и в то же время озабоченно сказал Махов, собравший для совета специалистов. — Неужели эту махину придется тащить в ремонтно-механический, где есть расточные станки?

— Легче станки приволочь сюда и приспособить их на месте, — посоветовал кто-то из инженеров.

— Верно, сподручней будет, — поддержал мастер Клейменов.

— Ладно. Так и сделаем, — одобрил Махов и попросил двух инженеров подыскать в цехах необходимые станки.

В тот же день из ремонтно-механического приволокли расточный станок с горизонтальным шпинделем, а из инструментального — радиально-сверлильный, с поворотным шпинделем.

Станки установили на временных фундаментах и пригласили лучших североградских расточников. Работа велась в две смены…

Как-то поздно вечером, когда горизонтальные отверстия уже были готовы и старый расточник Апухтин заканчивал сверление последнего наклонного отверстия, к его станку подошел Махов с плотным человеком в черной кожанке и пыжиковой шапке.

Апухтин — жилистый человек с длинным носом на исхудавшем лице — сосредоточенно делал свое дело.

— Здравствуй, Тихон Семенович! — крикнул человек в кожанке, подойдя вплотную к станку.

Апухтин, услышав свое имя, слегка повернул голову и по седым вискам и темным густым бровям узнал наркома.

Остановив станок, он спрыгнул с подставки.

— Здравствуйте, товарищ нарком.

— Вижу, заканчиваешь сверление?

— Да, товарищ нарком, заканчиваю.

— Как семья — не голодаете?

— Теперь ничего. Спасибо. Понемногу приходим в себя.

— Хорошо. Продолжай, Тихон Семенович! Поговорим в другой раз.

Апухтин вскочил на подставку и включил станок. Парышев осмотрел шабот, и его строгое лицо подобрело.

— Вижу, шабот отлили удачно.

— Да, комиссия дала высокую оценку. Хотел просить вас премировать мастера Клейменова.

— Хорошо, напомните потом… А как с фундаментом для молота?

— Есть заманчивый проект, Алексей Петрович, как раз собирался вам звонить, — сказал Махов. — Хотелось посоветоваться с вами… Может, зайдем ко мне?

— Пойдемте! С этим больше нельзя тянуть…

Парышев, поклонившись Ольге Ивановне, прошел с Маховым в кабинет, разделся, одернув под ремнем гимнастерку, причесал белые волосы и сел к столу.

— Ну-с, показывайте, Сергей Тихонович, что у вас за проект?

— Я объявил конкурс. Проектов было много. Но все не то… И вдруг вчера прибегает ко мне Гольдман — начальник отдела капитального строительства — и весь сияет. «Что случилось?» — спрашиваю. Кричит прямо от двери: «Нашли решение с фундаментом», — и, захлебываясь, начинает объяснять на пальцах… «Чертеж где? Чертеж неси!» — говорю ему. Он пожал плечами и убежал, а к вечеру вернулся с чертежом и с автором проекта инженером Бусовым — скромным, но очень дельным человеком.

Махов выдвинул ящик стола и положил перед Парышевым чертеж. Парышев, взглянув, сразу все понял.

— Предлагают вести работы кессонным способом.

— Да, чтобы предотвратить обвал от сотрясения почвы. Бусов предлагает копку фундамента вести не сверху, как принято обычно, а снизу — шахтным способом. На глубину двадцать метров следует проложить наклонную штольню под острым углом. В ней установить лестницы и передвижные бадьи для выемки грунта.

— Так, понимаю, — сказал Парышев, вглядываясь в чертеж. — А бетон тоже будете подавать через штольню?

— Нет. В этом-то и штука, что бетон будет заливаться вверху. Разобрав пол, прямо на грунт установим прочную опалубку — этакий двухметровый забор в виде квадрата. В него зальем бетон. Пока он будет схватываться, застывать — внизу будут вынимать грунт. Потом выбьют крепления, и грунт, на который будет давить бетонный куб, осядет.

— Тогда станете наращивать фундамент? — переспросил Парышев.

— Да. Снова поставим опалубку и зальем бетоном. И так будем наращивать бетон до глубины в восемнадцать метров.

— Это ж высота шестиэтажного дома. Не перекосите?

— Нет. Все рассчитано точно.

— Советовались со строителями?

— И со строителями, и с шахтерами, и с мостовиками. Всех объехал сегодня. Одобряют и обещают помочь оборудованием и людьми.

— Так, хорошо. Одобряю… А сколько времени займет строительство фундамента?

— По проекту около месяца. Но бетон будет крепчать по мере погружения. И главное — работа кузницы не будет приостановлена ни на один час.

— Хорошо. Завтра установите контакт со всеми необходимыми организациями и приступайте к работе. Если будет нужна помощь — звоните. Вот телефон. Я теперь здесь. Наркомат эвакуируется в Зеленогорск.

Нарком вынул из кармана ручку и в левом углу чертежа крупным почерком написал:

Доктор Арсений Владимирович Шурпин был потомственным североградским врачом, унаследовавшим традиции и привычки от своего отца, имевшего большую практику. Если пациент не мог прийти к нему, он сам, как бы ни было трудно, непременно навещал своего больного. Так было в Северограде. И здесь, в Зеленогорске, хотя Арсений Владимирович сам был болен той же самой дистрофией и еще страдал другими недугами, он в субботу днем, пока было светло, приехал к Никоновым.

Дверь открыла та же незнакомая женщина и, кивнув на толпившихся в коридоре, разговаривавших и куривших людей, ушла.

Заметив седенького человека в очках, с маленьким саквояжиком, курившие догадались, что это доктор, и окружили его тесным кольцом.

— Вы доктор? Вы к Илье Нилычу?

— Да, да, к нему. А вы тоже? — спросил Арсений Владимирович, удивленно всматриваясь сквозь запотевшие стекла и плохо видя бритых, усатых и даже бородатых людей.

— Да, к нему. Мы все Никоновы. Родня. Все работаем в ночную — вот и пришли навестить.

Услышав голоса, из комнаты вышла Поля и, увидев доктора, помогла ему раздеться.

— Ну-с, как мы сегодня, Илья Нилович? — протирая очки, спросил доктор.

— Лучше. Много лучше. Можно сказать — совсем лучше, — сказал, приподнимаясь, Никонов.

— Лежите, лежите. Я должен вас осмотреть.

Доктор прошел в коридор, вымыл и хорошо вытер руки поданным Полей полотенцем и опять вернулся к больному.

— Говорите: лучше? Так и должно быть. Ну-с, покажите язык. Так. Послушаем пульс… Хорошо. Температуру измеряли?

— Тридцать пять и шесть, — сказала Поля.

— Да-с, слабость… Как питаетесь?

— Хорошо, доктор. Родичи всего понанесли. Вон видите, на столе. Да и Егорово еще не съел…

«Наверное, у себя, у детей отрывают последнее», — подумал доктор и сказал:

— Хорошо, что о вас так заботятся. Это нам поможет скорее подняться. — Доктор выслушал больного и улыбнулся. — Ну-с, все хорошо, Илья Нилович. Дело идет на поправку.

Услышав его слова, в комнату по одному начали входить мужчины и женщины.

— Все родственники? — с полуулыбкой спросил доктор.

— Все Никоновы. Нас ведь на заводе целая династия! Больше шестидесяти человек, — с гордостью сказал пожилой, широколицый человек в железных очках.

— И все приехали?

— Нет, какое… Семь человек умерли, да человек двадцать там осталось.

— И все на заводе работали?

— Большинство…

— И все рабочие?

— Нет, не все… Трое, как Илья, — мастера. Один — начальник цеха. Молодежь — больше в цехах: токаря, слесаря, лекальщики, кузнецы. Но есть среди Никоновых и врачи, и учителя, и даже музыканты.

— Очень интересно с вами поговорить, — растроганно сказал доктор, — но больному нужен покой и главное — свежий воздух. А мы надышали тут и накурили в коридоре… Давайте отложим нашу беседу.

— Да, да, конечно, — засуетились Никоновы. — Да и нам скоро на работу…

— Когда же, доктор, можно мне подняться?

— Скоро, скоро! Илья Нилович. Еще денек-два — и разрешу ходить…

Седьмого ноября, в хмурый суровый и холодный день, когда дул резкий ветер и сыпал снег, неожиданно для врага в Москве на Красной площади состоялся военный парад.

Свежие полки пехоты с оружием в руках гордо промаршировали перед Мавзолеем. По булыжнику мостовой прогрохотали пушки и моторизованные части. Следом да ними широким строем прошли танковые колонны и своим ходом двинулись прямо на фронт.

Западным фронтом, который сдерживал натиск немецких полчищ, теперь командовал Жуков. По его приказанию на наиболее опасных участках спешно копались противотанковые рвы, устанавливались стальные ежи и бетонные надолбы, устраивались минные поля и ставились танковые засады. Делались укрепления и маскировочные заслоны для противотанковой и зенитной артиллерий, создавались противотанковые районы.

Западный фронт в эти дни получил подкрепление — около ста тысяч бойцов, две тысячи орудии и триста танков. Эти войска и техника были брошены на наиболее опасные направления, чтоб, как выражались военные, заткнуть «дыры».

Немцы подтянули к Москве несоизмеримо большие силы. Они сосредоточили против Западного фронта пятьдесят одну дивизию. Из них пятнадцать танковых и семь моторизованных.

Только на Волоколамско-Клинское и Истринское направления было подтянуто семь танковых и три моторизованных дивизии врага, около двух тысяч орудий и мощные соединения авиации.

Видимо, желая сорвать новое наступление немцев, Сталин приказал в десятых числах ноября начать контрнаступление. Для этой операции не хватило сил, и контрнаступление захлебнулось, не принеся противнику существенного вреда. И сразу же, пятнадцатого ноября немцы сами пошли в наступление, нанеся сильный удар по войскам Калининского фронта. Они прорвали оборону и устремились к Клину.

На другой день их ударные части пробили брешь в обороне около Волоколамска и двинулись на Истру, нацелив танковый таран на Москву. Еще днем позже Южная группа войск врага, бросив на прорыв Вторую танковую армию Гудериана, ринулась в обход Тулы на Каширу.

Снова над Москвой нависла смертельная опасность.

Сталин, ошеломленный вестью о прорыве немцев на севере и в центре, вызвал по прямому проводу Жукова. Выслушав краткое сообщение о положении войск, он спросил глуховатым, вибрирующим голосом:

— Вы уверены, что удержим Москву? Отвечайте честно, как коммунист.

— Да, Москву удержим! — твердо, как всегда в решительные минуты, ответил Жуков. — Но нужны еще две армии и хотя бы двести танков.

— Две армии вы получите. Они на подходе. А танки… — Сталин вздохнул в трубку. — Танков пока нет… дать не можем…

На Урале о грозных событиях под Москвой ничего не знали. Здесь жизнь шла своим чередом.

В тот самый день, когда немцы прорвали фронт под Волоколамском, соседи Клейменовых — Кирпичниковы отмечали сорокалетие старшего сына, Андрея Митрофановича, недавно избранного председателем райисполкома.

Катерина Ефимовна, или просто Ефимовна, как ее называли все в доме ИТР, буквально сбилась с ног, готовя угощение. Ей помогала Зинаида и невестка — толстушка Наталья Фирсовна. Втроем они еле управлялись. Гостей было приглашено много…

Гости стали приходить и приезжать, когда уже стемнело. Это были сослуживцы Андрея Митрофановича, друзья и родичи.

Клейменовы, как родственники, были приглашены всей семьей: сам Гаврила Никонович с Варварой Семеновной и оба сына с женами.

Человек до сорока расселись в большой комнате за столами, поставленными в два ряда. Угощение оказалось по военному времени сказочным. Еще не успели гости разместиться за столом, а уж у многих потекли слюнки.

Сам Андрей Митрофанович сел в центре. По правую руку от него мать — Ефимовна и отец — Митрофан Зотыч, подслеповатый, стриженный наголо старичок. Слева — Наталья Фирсовна, Никита с Зинаидой, а напротив — все Клейменовы и другие родичи.

Первый тост, как было заведено, торжественно провозгласили за Сталина. Второй тост за юбиляра. Все развеселились и стали величать и поздравлять его.

Сам Андрей Митрофанович — упитанный, розовощекий брюнет — был в благодушном настроении, улыбался, шутил.

— Там, в исполкоме, все идут с просьбами. Кому комнату, кому валенки, у кого карточки на хлеб украли. Всех люблю и уважаю. За всех хочу выпить. — Он чокнулся со всеми, до кого дотянулся, и выпил стопку единым махом…

Егор, дивившийся обилию редких и до войны закусок, подкладывал Татьяне икры, семги, осетрины.

— Ешь, Танюша, наверное, до окончания войны такого больше не увидишь.

Татьяна, уже забывшая все треволнения, связанные с Егором, улыбалась ему, пробуя все, что ей подкладывали, и думала про себя, что хорошо бы такой рыбки хоть по ломтику Вадику и матери.

Ольга ни на шаг не отпускала от себя Максима, еще не совсем оправившегося после ранения. Разрешила ему есть и пить лишь то, что «было можно».

Зинаида, заглушив в себе тревожные мысли, была ласкова с Никитой и, шепнув ему на ухо: «Пусть сегодняшние именины братана будут нашей свадьбой», вела себя свободно. Даже когда все развеселились, спела «Синий платочек»… Ей долго хлопали, просили еще-Затем пели хором «Златые горы» и «Катюшу». Потом пошли танцевать под патефон в другую комнату…

Когда позвали к чаю, кто-то включил репродуктор.

«От Советского Информбюро… — зарокотал знакомый голос диктора. — Сегодня наши войска вели бои с противником на всех фронтах»…

Разговоры сразу утихли, смешок в дальней комнате оборвался, Гаврила Никонович, сердито дергая усы, сказал хозяину:

— Однако похоже, что дела наши плохи… Да и надо с утра на завод… Уж вы извините…

Вслед за Клейменовыми и другие гости стали поспешно расходиться…

Скоро выяснилось, что Васин поторопился сместить со своих постов многих начальников цехов и отделов, заменив их североградцами. Махов, увидев, что некоторые руководители «не тянут», своей властью восстановил в этих цехах прежних начальников.

Об этом «самоуправстве» сразу же доложили Васину, как только он появился на заводе. Весть о «самоуправстве» Махова буквально взбесила Васина. Он был человек экспансивный и вспыльчивый. «Я покажу ему, как отменять мои решения. Я его заставлю ходить по одной половице», — и, не заглянув к Махову, даже не позвонив ему, пошел в цеха, чтоб своими глазами увидеть, что происходит на заводе.

За ним было увязались помощники, знавшие, что он всегда любил ходить «со свитой». Но на этот раз Васин резким жестом остановил их:

— Не надо! Я пойду один. И не говорите никому, что я приехал…

Васин обошел обе литейные, где начальниками были североградцы, и остался доволен. Отлитые заготовки лежали штабелями и автокары не успевали их увозить.

Не задерживаясь, он прошел во вторую кузницу, где Махов восстановил прежнего начальника. В кузнице было жарко и шумно. От грохота молотов звенело в ушах. Посреди цеха стоял грузовик, в который рабочие лопатами бросали землю. Он подошел и увидел, что земля бадьями подавалась из штольни. Чуть поодаль был разобран пол и там прямо на земле плотники устанавливали опалубку для фундамента.

К Васину тотчас подлетел живой, шустрый Гольдман, в кожаной тужурке поверх толстого свитера.

— Александр Борисович, с приездом! А мы вас давно ждем. Видите — начали делать фундамент под большой молот.

— Вижу! — недовольно сказал Васин и строго взглянул на подошедшего Смолина — рябоватого, коренастого здоровяка, которого он назначил начальником второй кузницы.

— Ты куда глядишь, Смолин? Почему допустил работы по авантюрному проекту?

— Я не соглашался, но Махов отстранил меня от должности начальника и перевел в заместители. Опять назначил Рясова и приказал ему помогать Гольдману.

— Он сам утвердил проект Бусова?

— Нет, нет, Александр Борисович, — вмешался Гольдман. — Проект утвердил нарком. Он на днях был на заводе.

— Так… — в раздумье сказал Васин, охлаждая свой пыл. — Раз приказал нарком — продолжайте работу! — нахмурясь, он пошел из цеха.

— А как же со мной, Александр Борисович? — догнал его Смолин.

— Сейчас не до тебя! — отмахнулся Васин и ускорил шаги…

В механических цехах, через которые он проходил поспешно, было холодно: в проходах на железных листах горел шлак. Рабочие подходили, грели руки и опять уходили к станкам и верстакам. Васин опытным глазом видел, что работа шла трудно, что люди напрягали остатки сил. Он вернулся к себе в кабинет и тотчас вызвал главного помощника Трегуба со сводкой выпуска танков.

Моложавый, щеголеватый помощник, с черными глазами и черными баками, положил на стол сводку:

— Вот, пожалуйста, Александр Борисович. Вчера собрали восемь танков.

— Почему не доложили, что на заводе был Парышев?

— Просто не успел, Александр Борисович. Вы заспешили в цехи…

Васин, не раздеваясь, сел в кресло, уставился в сводку.

— Вчера дали восемь, позавчера — семь, третьего дня — восемь, а четвертого — только пять. Где же ритмичность?

— Задержали башни, Александр Борисович.

— Хорошо, иди! Потом поговорим.

Он снял трубку и вызвал Махова:

— Сергей Тихонович! Здорово! Я только приехал. Зайди. Хочу тебя видеть, — и положил трубку. В нем еще кипела злость за «самоуправство» Махова, но он решил сдержаться. «Пожалуй, сейчас, когда дело налаживается, — с ним ссориться нельзя. Может полезть в бутылку и черт знает что напороть… Тем более без меня был Парышев. Может, с ним согласовал перемещение…»

Махов вошел в кабинет большими шагами, пожав грубоватой пятерней маленькую, пухлую руку Васина, поздравил с приездом, сел к столу.

— Ну, как там в Нижнем Усуле?

— Теперь шуруют… Нагнал я холоду — и домой! Здесь, кажется, тоже дело швах. План не выполняем?

— А все же с североградских деталей перешли на свои.

— Знаю. Но этого мало! Как с корпусами, башнями, пушками? — сразу засыпал вопросами Васин.

— С пушками не густо, но пока обходимся… Корпуса дают. Но по поводу башен — ездил к куйбышевцам, ругался… даже звонил Сарычеву. Кое-как заставили их самих обрабатывать башни. Иначе бы — зарез… Знаешь какое у нас оборудование.

Васин встал, разделся, бросил на диван шинель и папаху, опять сел за стол.

— Надо завод Куйбышева присоединить к нам. Тогда они узнают как финтить. Мы их заставим пошевеливаться.

— Пожалуй, не мешало бы…

— Я поговорю с Парышевым… Почему нет ритмичности на сборке?

— Вот из-за этого самого… Подводят…

— Мало танков даем, Сергей Тихонович, мало.

— Если б можно было переключиться на «тридцатьчетверки», я бы вообще прекратил производство КВ.

— Это почему? — спросил Васин, уставясь на Махова злыми сузившимися глазами.

— Ломаются они… останавливаются. Даже на танкодром приходится посылать ремонтников.

— Почему?

— Трещит коробка скоростей. На третьей скорости крошатся шестерни. Надо срочно принимать меры.

Васин нервно снял трубку телефона:

— Колбина и Ухова ко мне! Срочно!..

Тут же, выдвинув ящик стола, достал папиросы, угостил Махова и закурил сам.

Колбин и Ухов вошли вместе. Колбин в военном кителе. Ухов — в поношенном костюме, будничный, но при галстуке, в свежей рубашке.

— Садитесь, товарищи! — официально сказал Васин, а сам поднялся и стал ходить по кабинету, резко бросая отрывочные фразы: — С фронта поступают сведения, что наши танки ломаются. Останавливаются в самые критические минуты, когда идет бой. Да, да, и становятся мишенью для врага. Их расстреливают в упор. И все из-за коробки скоростей… Я спрашиваю вас: какие экстренные меры можно принять, чтобы устранить поломки?

— Надо делать новую коробку скоростей, — пробасил Махов. — Другого выхода нет.

— А вы что скажете, товарищи конструкторы? — сердито взглянул Васин.

— Я сейчас все внимание сосредоточил на создании новой модели тяжелого танка КВ-тринадцать, — заговорил Колбин, слегка раздражаясь, словно его по пустякам оторвали от важного дела. — Новый танк будет во всех отношениях лучше КВ.

— Это хорошо! — прервал его Васин. — Мы будем приветствовать новый танк, но как же быть со старым?

— Я говорил с бригадиром Клейменовым, который воевал в танке КВ, — начал Ухов. — Он много порассказал… Но главное, что подводит наш танк, это — коробка скоростей. Ее надо немедленно модернизировать.

— Разве сможете вы это сделать, не нарушая процесса производства?

— Нет, это невозможно. Надо же вносить конструктивные изменения. Создавать новые детали.

— К черту! — закричал Васин. — К черту усовершенствования! Вы знаете, что идут ожесточенные бои у самой Москвы?

— Но нельзя же посылать на фронт танки с явными дефектами, — сурово сказал Махов. — Нас же всех потянут в трибунал и расстреляют, как вредителей.

— Да танки же стреляют, черт возьми! — закричал Васин. — И стреляют отлично! К тому же они почти непробиваемы противотанковой артиллерией врага. Как же можно в такой критический момент не посылать их на фронт? За это, как за саботаж, нас действительно могут расстрелять… Я предлагаю немедленно изготовить комплекты запасных шестерен для коробки скоростей и снабдить ими каждый танк. В танковых частях есть ремонтники. Они всегда смогут заменить выбывшие из строя части. Все, товарищи! Все! Разговор окончен! Никаких споров больше не допущу. Идите и работайте в поте лица! Больше танков! Как можно больше танков — вот задача сегодняшнего дня…