Второй фронт

Глава четвертая

Приоткрыв полированную дверь, в кабинет директора тракторного заглянул массивный человек и басом спросил:

— Можно, товарищ Шубов?

Директор недовольно скривил тонкие губы. Он не любил, когда к нему входили без доклада, и отбрил бы всякого заводского за такую вольность, но этот был ему незнаком, к тому же обращался по фамилии. «Может, какая шишка?» — подумал он и, смерив глазами могучую фигуру гостя, сказал, сдерживая раздражение!

— Входите! По какому делу?

Тот, не отвечая, прошел к столу, грузно сел в старое, взвизгнувшее под ним кресло, сердито сказал:

— Ну и секретарша у вас. Уж минут двадцать держит в приемной, говорит — совещание.

Директор опять поморщился, но ничего не сказал, желая вначале выяснить, что за птица к нему залетела.

Гость достал из кармана большой залоснившийся бумажник, вынул вчетверо сложенную бумагу, расправил и уже тогда протянул директору:

— Вот, взгляните! Тут написано, кто я и зачем сюда прислан.

Шубов взял бумагу небрежно, двумя пальцами, но, увидев герб, красные буквы: «Совет Народных Комиссаров СССР» и подпись Молотова, сразу как-то подобрался.

Прочтя, он более внимательно взглянул на незнакомца, на его простое, но властное лицо с прямыми бровями и крупным подбородком, слегка потянулся к нему, возвращая бумагу:

— Тут какое-то недоразумение, товарищ Махов. У нас есть главный инженер, и я им вполне доволен. Придется вам подождать, пока я свяжусь с Москвой.

— Немцы не будут ждать, товарищ Шубов, пока вы уточняете и согласовываете. Они прут и прут… Прошу выделить мне помещение, помощника и секретаря. Я должен немедленно приступить к работе.

Шубов опять недовольно скривил тонкие губы и позвонил. Вошла секретарша.

— Откройте для товарища Махова кабинет главного конструктора. Скажите, чтобы к нему явились инженер Копнов и Ольга Ивановна.

— Будет сделано, Семен Семенович. Но ведь Николай Афанасьевич может не сегодня-завтра вернуться из Крыма.

— Делайте то, что вам приказано.

— Хорошо. Пойдемте, товарищ…

Махов устало поднялся.

— Еще к вам просьба, товарищ Шубов. Прошу сегодня же отдать приказ, что я приступил к работе и что все мои распоряжения по заводу должны выполняться беспрекословно и немедленно.

— Как — ваши распоряжения? — вскочил Шубов, и клок редких рыжеватых волос на его лбу поднялся дыбом. — Пока директор тут я.

— Вот поэтому я и прошу вас отдать соответствующий приказ. И еще, — усилил голос Махов. — Прикажите, чтоб меня срочно связали с Москвой, с товарищем Парышевым. — Он повернулся к секретарше и, уступая ей дорогу, сказал: — Ну-с, ведите меня в отведенный кабинет…

— Разрешите? — послышался молодой голос.

Махов приподнял голову и, увидев стоящего у двери худенького русоволосого человека, спросил:

— Вы Копнов?

— Да. Направили к вам в помощники.

Махов внимательно посмотрел на бледное, худое лицо с серыми, спокойными, умными глазами, доверительно сказал:

— Садись, Копнов. Меня зовут Сергей Тихонович. А тебя?

— Валентин Дмитриевич.

— Давно здесь?

— С тридцать пятого, как кончил технологический в Северограде. Работаю у главного технолога.

— Значит, знаешь завод, — раздумчиво сказал Махов. — А в Северограде на Ленинском не бывал?

— Как же… Проходил практику… Да и еще мальчишкой с отцом бывал. Он работал в пушечной мастерской.

— Женат?

— Да, двое детей и теща…

— Член партии?

— Еще с института…

— Отец жив?

— Умер от ран, полученных в гражданскую. Мать нас троих одна вырастила.

— Значит, познал, почем фунт лиха?

— Довелось… Даже пороху понюхал в финскую. Был в лыжном батальоне.

— Это хорошо, что обстрелянный. Мне такой и нужен, — приветливо улыбнулся Махов, и его суровое лицо приняло выражение отеческого добродушия. — Знаешь, что будем делать?

— Очевидно, танки?

— Угадал. Я приехал с заданием правительства — подготовить завод к серийному производству. Понял, почему учинил тебе такой допрос? — Махов взглянул опять строго и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Дело важнейшее! Даны жесткие сроки. Придется работать день и ночь.

— Я готов! Давайте задание.

— Погоди. Не горячись. Тут, брат, одного рвения мало. Предстоит многое обмозговать… Сведения об энергетических ресурсах я получил в Москве. Они обнадеживают. А вот что представляет из себя завод — знаю мало. Мы с тобой обойдем его, осмотрим, но пока мне нужен генеральный план и документация по всем цехам. Я должен знать производственные площади всех цехов и недостроенных помещений. Должен иметь перечень всех станков и механизмов и схемы их размещения.

— Эти материалы хранятся в особом сейфе. Тут надо только через директора.

— Хорошо. Я возьму сам. А вот о чертежах и всей документации по КВ прошу позаботиться тебя. В Северограде сказали, что документация вам доставлена.

— Да. Точно. Еще в прошлом году на Ленинский завод ездили три наших инженера, знакомились с производством танков. Тогда и документацию привезли.

— Они работают сейчас?

— Да. У нас в отделе. Правда, двое в отпуске в Крыму, а один, Смородин, здесь.

— Отлично. Как его зовут?

— Иван Сергеевич.

Махов записал, поднялся.

— Не знаешь, эта дверь куда ведет?

— Рядом небольшая комната. Была приемной, когда в этом кабинете сидел заместитель директора.

— Так вот тебе сразу два задания, Валентин Дмитриевич. Попробуй сегодня же отвоевать эту комнату для себя. Мне нужно, чтоб ты был всегда под рукой. А завтра к двенадцати приведи ко мне Смородина.

— Есть, Сергеи Тихонович.

— Если будут затруднения с комнатой — скажи, чтоб звонили директору.

Вторично зайдя в приемную директора, Махов кивнул на дверь кабинета:

— Тут?

— Здесь, но очень занят, — привстала секретарша. — У него товарищи из Москвы.

— Когда спрашиваю я — забудьте слово «занят», — глядя ей в глаза, резко сказал Махов и прошел в кабинет.

В креслах у стола директора сидели двое хорошо одетых незнакомых людей. Одни — пожилой, тучный, с черными усиками, другой — молодой, с пушистыми баками.

— Извините, товарищи, срочное дело! — обратился к ним Махов и перевел взгляд на Шубова: — Дозвонились товарищу Парышеву?

— Его нет в Москве. Улетел в Горький и Сталинград.

— Звоните Молотову.

Такое предложение обескуражило Шубова. Он никогда не звонил Молотову и тот не слыхал о нем. «Что я скажу Молотову? — подумал он. — Еще отчитает за беспокойство…»

— Ну, что же вы, товарищ Шубов? — с легкой усмешкой спросил Махов.

— Да зачем же беспокоить?.. Я же читал ваш мандат.

— Тогда распорядитесь, чтобы мне срочно принесли генеральный план завода и всех цехов с картами производственных площадей, схемами оборудования и перечнями всех станков и механизмов.

— Но ведь это… На это нужно специальное разрешение наркома.

— Товарищ Шубов, не шутите! Я не для пикировки с вами приехал. Если документы не будут у меня через двадцать минут, буду рассматривать это как саботаж и вам придется отвечать по законам военного времени.

— Да нет, что вы нервничаете? — поднялся Шубов. — Я же не против… Я только хотел выполнить формальности.

— Пришлите документы, я дам расписку. — Махов вышел из кабинета.

Сидевшие в кабинете переглянулись.

— Что это за личность, Семен? — спросил тот, что был постарше.

— Назначен главным танкового завода. Приехал с мандатом, подписанным Молотовым.

— Ты, Сеня, не задирай.

— Ладно, друзья. Вы пройдите в приемную. Посидите там. Я скоро освобожусь.

Выпроводив родичей, приехавших из Москвы с семьями, Шубов заходил по кабинету, сутуля плечи: «Нехорошо получилось… Надо было сдержаться. Я же на другом могу прижать этого варнака. А на рожон нельзя… Нет! Сейчас такое время, что в два счета можно угодить под трибунал…»

Просидев над изучением генерального плана и других материалов по заводу часов до четырех, Махов вдруг вспомнил, что сегодня ничего не ел. И как только вспомнил — в животе заурчало.

«Как же это я забыл о еде? Ведь столовые давно закрылись. Да и едва ли накормили бы без карточек… Странно, что директор даже не спросил: как я устроился с жильем, с питанием?.. Когда ко мне приезжал кто-нибудь, я первым делом давал указание приютить, организовать питание. А ведь тогда и так можно было пообедать в любом ресторане… Этот, конечно, осмысленно не спросил и не позаботился. Ему поперек горла мой приезд. Сразу понял, что скоро его попросят из директорского кресла. Тягачи не смог наладить как следует, а тут — танки… Ну, да черт с ним! Как-нибудь перебьюсь…»

В дверь, постучав, заглянул Копнов:

— Можно, Сергей Тихонович?

— Заходи. Садись. Что у тебя?

— Все в порядке. Комнату добыл. Обосновался. Смородина пригласил завтра на двенадцать. Вот и пришел доложить, — отирая платком вспотевшее лицо, заключил Копнов.

— Молодец! А ты обедал сегодня?

— Так, на ходу… Но в общем — сыт… А вы?

— Я вот не успел, — смущенно признался Махов, — увлекся материалами. Даже предположить не мог, что здесь такой заводище отгрохали. И оборудование новейшее.

— Завод у нас отличный. Вы еще не были в цехах?

— Нет, не успел… Потом вместе осмотрим.

— Да, да, потом. Сейчас надо о еде… Карточка у вас есть?

— Нет… Я ведь с Украины вылетел в Москву, потом в Североград. Оттуда опять в Москву… А из Москвы, не заезжая домой, — сюда. Почти три недели мотался…

— Сейчас, Сергей Тихонович, я что-нибудь соображу. — Копнов вскочил и мгновенно исчез за дверью.

— Подожди, Валентин Дмитриевич! — крикнул вслед Махов. — Уже убежал… Зря я ему сказал. Не умер бы с голоду за ночь… Неловко получилось. Черт знает что может подумать. Скажет: «Какой это главный, который пропитание себе не может добыть…»

Дверь, слегка скрипнув, приоткрылась, в щель просунулась чья-то нога и тут же, бочком протиснулся Копнов, неся бутылку молока, стакан, тарелку, на которой лежала горка хлеба.

— Вот, Сергей Тихонович, кое-что раздобыл. Уж вы не обессудьте, пожалуйста.

— Где взял? Наверное, у детей отрываешь? — сердито спросил Махов.

— Нет, нет, не беспокойтесь. Молоко хорошее, козье. Одна старушка приносит. Сегодня лишнюю бутылку принесла. Вот оно и уцелело… А хлеб мой. Я на ходу заскочил в столовую. Забыл. А возвращаться не захотел. Поел каши — и хорошо.

— Ох, заливать ты умеешь, Валентин, — дружелюбно сказал Махов. — Однако спасибо, что выручил. Иди к себе, я постучу…

Оставшись один, Махов запер дверь и, сев к столу, задумался. «Голоден я, как бездомная собака, а кусок в горло не идет. Как там мои на Украине? Ведь немец к Киеву подходит… Может, голодают еще больше… Или под бомбы попали… Ведь ничего не знаю, не ведаю… Все же надо перекусить, иначе ноги протянешь…»

Он выпил молока с хлебом и постучал в дверь Копнову:

— Валентин Дмитриевич, заходи. Пойдем осматривать завод.

Зеленогорск известен своими колючими ветрами. Бывает, в жару, при безоблачном небе, вдруг налетит с гор этакий «баргузин», взовьет такие тучи пыли, что носа не высунешь из дома. Так было и на этот раз. С утра стояла ясная, тихая погода. Варвара Семеновна вместе с мужем уехала в город, проветрила квартиру и принялась просушивать на балконе шубы.

Большой многоэтажный дом ИТР тракторного завода, где жила семья Клейменовых, был построен квадратом в виде сруба. Только с южной стороны просвет, наподобие огромных ворот, чтобы во двор проникало солнце.

Развесив теплые вещи на балконе, она и сама присела там же на стуле, развернула свежую газету. Прочитав сводку Совинформбюро об оставлении Красной Армией Смоленска, она тяжело вздохнула. Перед ней, как на экране, встали оба ее сына — Максим и Егор, какими она их видела перед отъездом. На глаза навернулись слезы. Варвара Семеновна отложила газету и, поднеся к глазам платок, тихо заплакала. «Что-то с ними? Где-то они теперь, бедные? Сколько времени прошло, и хоть бы какая весточка…»

Во дворе, засаженном тополями, березами и акациями, было тихо. От жары даже кошки попрятались в тени кустов. Только дворничиха Пелагея нарушала тишину всплесками воды, поливая асфальтовую дорогу.

Вдруг внизу послышались чьи-то шаги. Варвара Семеновна привстала, взглянула за перила и встретилась взглядом с соседкой.

— Ты чего это, Семеновна, выволоклась на балкон с шубами-то? Али не чуешь, что на улице-то деется?

— А что такое, Ефимовна?

— Ветрище метет-кутет — не приведи бог! Мне и глаза и рот пылью забило, пока из бани плелась. Не видать ничего, еле свой дом нашла.

— А здесь тихо, спокойно.

— Вот ужо и здесь завьюжит. Гляди, небо-то как потемнело.

— И верно! — всплеснула руками Варвара Семеновна. — Поднимайся, Ефимовна, поможешь мне управиться. Я всю одежу на балкон вытащила.

— Иду, иду! — заторопилась соседка. Войдя, она перекрестилась и, поставив на пол кошелку, из которой торчал черенок веника, спросила:

— Нет ли у тебя кваску, Семеновна? Опять свой проклятущий радикулит парила. Вроде чуток полегчало, пить охота — спасу нет.

— Чайком напою, милая, только ты помоги мне сначала.

— Давай, давай! Как же не помочь…

Перетаскав вещи в комнату, они притворили двери на балкон.

— Погодь, Семеновна, никак машина к кому-то? Видишь? А за ней грузовик с сундуками да чемоданами.

Варвара Семеновна всмотрелась.

— Это чьи-то чужие приехали. Видишь, из легковой вышли женщины, одетые не по-нашенски.

Три женщины: одна пожилая, а две молодые, нарядные, взяли за руки девочку-толстушку и мальчика лет восьми — пошли в дом. Их сопровождал мужчина в шляпе и белых брюках.

Из кабины грузовика выскочил здоровяк с черными усиками, в легком картузике, стал распоряжаться. За ним — молодой, схватил чемодан и ушел вслед за женщинами.

— Глянь-ка, глянь-ка, Семеновна. Пионину привезли. Видать, богатые. Э, да я догадываюсь, Семеновна, что это за гости, — зашептала Ефимовна, сняв с седой головы платок. — Это сродственники директора. Приехали из Москвы. На днях комендант сказывал, что для них готовили квартиру, отгородив две комнаты от детского сада.

— Что, работать сюда? — спросила Варвара Семеновна.

— Какое… Просто от войны бегут..

— Вакуированные?

— Вот, вот! Это самое… Только не похожи на настоящих-то вакуированных.

— Почему не похожи?

— Да совсем не родня. Тех я видела около станции — табором обосновались, как цыганы. Что женщины, что ребятишки — страшно смотреть. Худющие. Прямо — одни глаза. Одеты во что попало. Узелки при них и боле ничего.

— Вроде как беженцы?

— Беженцы они и есть. Под бомбами убегали от немца. Прямо одни слезы. А эти, ишь! Гладкие да разодетые… Может, и войны-то не нюхали.

Во двор ворвался ветер, зашумел, засвистел, запушил пылью. Здоровяк в светлом картузике, шофер и грузчик принялись таскать чемоданы. Скоро их совсем не стало видно в пыльной коловерти…

— Я думала, что война для всех война! А оказывается, кое-кого и она минует, — вздохнула Ефимовна и села к столу. — У тебя-то, Семеновна, ладно ли с сыновьями?

— Вот уж скоро месяц, как ни слуху ни духу.

— Вот и мой Мишенька будто в воду канул. И как я не удержала — понять не могу. Будто у меня в те поры руки-ноги отнялись… Надо было броситься на шею и не пускать. Ведь только школу кончил.

— Что ты, Ефимовна, да разе мыслимо было удержать… Чай, не старое время.

— Этак, этак, голубушка.

— Ой, да что я заболталась? У меня же чайник поставлен, — спохватилась Варвара Семеновна, ушла в кухню и вернулась с кружкой квасу.

— Пока чайник не закипел, попей-ка кваску домашнего. Я с дачи прихватила.

— Спасибо, голубушка. Спасибо! У меня от бани да от ветрища все внутри пересохло.

Выпив полкружки, она передохнула и допила все.

— Ох и квасок, аж шибает в носок! Давно такого не пивала.

— Свой, домашний…

В дверь резко постучали.

— Батюшки, уж не телеграмма ли?

Варвара Семеновна поспешила в переднюю, впустила коменданта и с ним еще троих.

— Это комиссия с завода, — сказал комендант, поздоровавшись, — учитываем жильцов и площадь. Скоро должны приехать эвакуированные из Северограда.

— Чего у нас-то учитывать? — сказала Варвара Семеновна. — Чай, сами знаете — десять ртов.

— Четыре комнаты занимаете? — спросил пожилой, в чесучовом пиджаке.

— В одной мы с мужем, в другой сын с женой и двумя малышами, в третьей дочь-солдатка и сынишка, а в проходной старики.

— Знаем, запишите! — сказал угрюмый, в очках, с красной папкой. — Придется вас, гражданка Клейменова, потеснить.

— Об этом вы с Гаврилой Никоновичем толкуйте. Я тут маленький человек.

— И с ним поговорим. Записали?.. Ну, будьте здоровы! — сказал тот, что был с папкой. — Пошли, товарищи…

Когда стукнула дверь, Ефимовна вдруг бойко поднялась, забыв про свой радикулит, и подхватила кошелку с веником.

— Слышала, дела-то какие, Семеновна? Вакуированные едут. И нас, должно, потеснят. А у меня дома один старик хворый. Старшой-то ишо на работе. Уж ты извини, голубушка, разве до чаю теперь? Война-то, видать, никого не милует…

После того, как они расписались, Татьяна целую неделю ждала Егора, боясь отлучиться от дома, чтоб с ним не разминуться. Многократно звонила по оставленному телефону, но на звонки никто не отвечал. Наконец, потеряв надежду на его приезд, она сама поехала в Североград, хотя электрички были забиты, ходили «как придется». На завод ее не пустили, а по телефону сказали, что Клейменов отправлен на фронт.

Татьяна вернулась в Малино. Домой шла, не видя дороги — слезы застилали глаза. У калитки остановилась, чтоб достать из ящика газеты, и тут из газеты выпало письмо. Подняла и по твердому мужскому почерку догадалась — весточка от Егора. Тут же распечатала и прочла. Это было беглое письмо, в котором Егор сообщал, что едет на фронт временно, с ремонтным отрядом. В этом письме Егор снова настаивал, чтобы она вместе с Вадиком и матерью ехала на Урал, что он предупредил стариков и их примут, как родных.

Известие, что Егор уехал на фронт временно, несколько успокоило Татьяну, и она поспешила поделиться радостью с матерью.

Усадив Полину Андреевну в старинное дедовское кресло, Татьяна вслух перечитала письмо.

— Ну, что ты скажешь, мамочка? Ведь Егор временно поехал. Он должен вернуться.

— Дай бог! Дай бог! — утирая уголком косынки вдруг выступившие слезы, сказала мать, все еще не веря, что Егор — их надежда и опора — отыскался.

— А что ты скажешь о его настоятельной просьбе — ехать на Урал?

— Право, не знаю, милая. Ехать страшно, а оставаться еще страшнее. Сосед говорил, что немцы продвинулись далеко. До нас осталось каких-нибудь километров сто… Что будет, если их не остановят? А эти налеты каждую ночь? А надвигающийся голод?..

— Вот я об этом и говорю, мама. Ведь у нас же Вадик… Детей давно вывозят, а мы сидим и сидим.

— Может, с заводом поедем? Все-таки будут знакомые. Не так страшно…

— На заводе только сейчас, после большой бомбежки, заговорили об эвакуации. А успеют ли — не знаю…

— Так что же делать, милая?

— Я вчера видела доцента Черского, у которого училась в Технологическом. Он теперь директор Малинского филиала. Сказал, что завтра эвакуируются в Зеленогорск. Очень звал ехать с ними. Обещал взять в свой вагон.

— Неужели? Что же ты? Ведь другого случая не будет…

— Сказала, что подумаю.

— Когда же раздумывать, Танюшка, если завтра отправка? Беги к нему. Прямо сейчас же беги. Проси, умоляй, чтобы он не передумал.

— И ты согласна бросить все?

— Боже мой! Да как ты можешь спрашивать? Ведь все погибнем… Беги, сейчас же беги, Танюша, родная.

— Хорошо, иду. А вы с Вадиком начинайте укладываться. Берите только самое необходимое…

Утром Татьяна взяла справку на заводе, что она с семьей эвакуируется в Зеленогорск. Отпустили без разговоров и даже обещали прислать машину, чтоб перевезти вещи на станцию.

Ровно в двадцать один час, как и было условлено, ее встретил у запасного пути Сергей Сергеевич Черский — еще не старый человек в пенсне.

— Вот наконец и вы, Татьяна Михайловна. Здравствуйте! Очень рад. Еще есть время. Пойдемте, я вас познакомлю с женой, с дочками, с нашими сослуживцами.

Татьяна поднялась по лесенке в товарный вагон, где на нарах сидели сотрудники института. Представив им Татьяну, Черский подвел ее к жене — худощавой женщине со злыми глазами, и дочкам.

— Это мои домочадцы, Татьяна Михайловна.

— Очень рада познакомиться.

— И я тоже! — сказала Черская, но руки не подала. Черский поспешил отвести Татьяну в другую сторону. Указал место на нарах, справа от двери.

Шофер перетаскал и рассовал под нары вещи. Помог взобраться матери и Вадику. Татьяна спустилась, чтоб попрощаться с друзьями, пришедшими ее проводить. Ей передали цветы и корзинку с ягодами. Кто-то сунул пакет с пирожками.

— По ваго-нам! — раздалась команда.

Татьяна поднялась в вагон. Залязгали, застучали буфера, и паровоз потащил пять вагонов института прицеплять к проходящему составу.

С запада надвигалась огромная свинцово-бурая туча. Быстро темнело. Только поезд тронулся — пошел дождь. Пришлось прикрыть дверь. Сразу стало и темно и тоскливо. Разговоры начали стихать — люди укладывались спать.

Татьяна еще засветло, расстелив волосяной наматрасник и ватное одеяло, уложила мать и Вадика, прилегла сама.

Поезд, набрав скорость, стучал колесами на стыках рельс, громыхал и лязгал буферами. Старые деревянные вагоны скрипели, и слышно было, как по их крышам барабанил дождь. Сон не шел. Его отгоняли тяжелые раздумья о будущем и настоящем. Все рисовалось смутно, словно в густом дыму…

Прошло часа четыре, а может, и больше. Дождь кончился. В приоткрытую дверь пробивался чуть брезживший, розовый свет. Мелькнули синие огоньки приближавшейся станции. Поезд замедлил ход. И вдруг отчетливо, все нарастая, послышался тяжелый гул самолетов, свист бомб и оглушающие взрывы. Вагон рвануло, и он запрыгал по шпалам. Кто-то отчаянно закричал. Татьяна увидела в правой стене вагона зияющий пролом и, оглушенная грохотом, стонами, криками, бросилась к Вадику, прижала его к груди. Поезд остановился. Кто-то соскочил с верхних нар, распахнул двери. У вагона собирались какие-то люди.

— Раненые, убитые есть? — крикнули снизу и, не дожидаясь ответа, четверо с красными крестами на рукавах влезли в вагон, втащили двое носилок.

Татьяна, оцепенев от страха, прижимала к груди сонного Вадика и, ощупывая его, спрашивала:

— Вадик, Вадюша, ты жив?

— Да, да, мама. Как страшно…

— Мама, а ты, мама?

— Жива, Танюша, жива, слава богу, — шептала мать, тоже ощупывая Вадика…

Четверых убитых и несколько человек раненых вынесли из вагона, положили на траву. Раненым стали делать перевязки. Подошел дежурный в красной фуражке.

— Уцелевших разместить по другим вагонам! — и поспешно пошел в конец поезда к перевернутому вагону. Оттуда доносились стоны. Подошли военные. Несколько человек влезли в вагон, стали помогать увязывать и выбрасывать вещи.

Всех уцелевших и легко раненных разместили по разным вагонам. Состав рассортировали. Клейменовы и Черские снова оказались вместе. Черский попросил Татьяну Михайловну присмотреть за своими, а сам побежал на станцию узнать о судьбе других четырех институтских вагонов и вернулся очень встревоженный. Оказалось, что эти четыре вагона прицепили к другому составу и он уже отправился в путь…

Состав из товарных вагонов, обогнув Москву, остановился в Бирюлеве. Платформа была забита людьми и скарбом.

— Осади! Осади от вагонов! — надрывно кричал начальник в красной фуражке. — Состав переполнен! Посадки не будет.

Командир с красной повязкой на рукаве и с ним несколько военных с винтовками останавливались у вагонов. Двое влезали в открытые двери и проверяли документы. Командир, заглянув в дверь, где ехали Татьяна и Черские, крикнул:

— Тут еще можно поместить человек пять. Эй, Федоренко! Давай матроса, что отстал от санитарного, и ту старуху с внучатами.

— Есть! Сейчас приволоку!

Здоровенного матроса в бушлате поверх тельняшки, с забинтованной головой впустили в вагон. Он сразу забрался на верхнюю полку. Старушку с детьми разместили в левом углу.

— Товарищ начальник! Видите, я без ног. Прикажите и меня впустить.

Командир посмотрел на небритого, мордастого парня со щербатым ртом, стоявшего на костылях, махнул рукой:

— Федоренко, пропусти!

Тот вскарабкался в вагон и уже оттуда закричал:

— А бабу? Она за мной ухаживает. Лушка! Скорей!

Краснощекая девка с узлами протиснулась к двери.

— Ладно, пусть лезет, — сказал командир и, оставив у вагона часового, пошел дальше…

Поезд выбрался на Рязанскую дорогу только вечером — приходилось пропускать воинские составы. Новички, готовясь к ночлегу, стали устраиваться поудобней. Бабка с ребятишками прикорнула на полу, матрос, расстелив бушлат, развалился на верхних нарах над Клейменовыми. Щербатый, усевшись справа на нижних нарах, долга курил, косясь на Татьяну.

Тронув за ногу пожилого с седоватой бородкой соседа, развязно сказал:

— Ты, профессор, подвинься чуток, я тут лягу. А не желаешь — иди наверх. Там просторнее.

— Позвольте, я на этом месте еду от самого Северограда.

— Цыц! Я инвалид войны. Не видишь, что ли? Вот хвачу костылем — зачешешься.

«Профессор», кряхтя, забрал плед, подушку, саквояж и вскарабкался на верхние нары.

— А ты, поп, чего тут разлегся? — ткнул Щербатый пальцем длинноволосого, в роговых очках.

— Я не поп, а известный музыкант. И вам же освободили место.

— Вот и ложись туда, а я интересуюсь устроиться поближе к этой крале, — кивнул он на Татьяну.

— Вы там полегче в выражениях! — крикнул Черский.

— Заткнись, доктор! Ты не в собственной вилле! — прохрипел Щербатый.

Музыкант, видя, что он сжимает костыль, сдвинул свои пожитки влево и снова лег.

— Ага, одумался, музыкант… А то у меня живо получишь. Иди, Лушка, располагайся…

В этот миг с верхних нар свесилась забинтованная голова матроса. Рука в полосатой тельняшке с огромным кулаком придвинулась к носу Щербатого.

— Видишь это? Так прикуси язык. А то я на твоей щербатой морде изображу такую виллу, что домашние не узнают.

Щербатый проглотил вскипевшую слюну. Молча лег, пустив справа Лушку. В вагоне сразу стало тихо. Лишь слышалось, как стучат колеса…

До Рязани ехали в тревоге: раза два над головой гудели немецкие бомбардировщики. Зато, когда перевалили за Волгу и увидели электрические огни, все воспрянули духом.

Татьяна, видя, что матрос вторые сутки ничего не ест, позвала его перекусить.

Он сбегал за кипятком и жадно съел два бутерброда и несколько пирожков. Матрос сразу повеселел и стал рассказывать Вадику, как он был на фронте, как ходил к немцам в тыл за «языком». Его слушали все, затаив дыхание, только Щербатый сердито кряхтел и фыркал…

Ночью матрос, отоспавшийся днем, долго не мог уснуть. Он лежал и думал, где бы ему сойти. И решил ехать до Уфы, там у него были родные.

Уже перед рассветом, когда все крепко спали, он услышал сердитый шепот.

— Чего цепляешься, холява? Двигайся сюда.

— Знаю, куда ты лезешь.

— Молчи, стерва, а то двину…

Матрос насторожился. Шепот утих. Прошло, наверное, с полчаса, и вдруг раздался испуганный крик:

— Ой, кто тут?

— Молчи, а то зарежу! — прохрипел сиплый голос.

— Пустите! Пустите!

Матрос узнал голоса. Он мигом спрыгнул, чиркнул зажигалку и, увидев Щербатого, зажимавшего рот Татьяне, одной рукой сдернул его на пол.

Тот, забыв про костыли, вскочил, но тут же рухнул от страшного удара. Матрос откатил дверь. Ворвавшийся ветер задул зажигалку. Он сунул ее в карман и, подняв Щербатого, выбросил под откос…

Многие проснулись и ждали, что будет дальше.

Матрос подошел к Лушке:

— Ты жена ему? Говори честно, а то, как его, выкину из вагона.

— Какая жена? Вот так же запугал и заставил ехать с собой.

— Кто он? Откуда?

— Разбойничал на вокзалах… Едет с чужими документами… А костыли так, для обмана.

— Я так и подумал… Смотри и ты если что — голову оторву.

— Я, господи! Да я пикнуть не смею! — взмолилась Лушка.

— Баста! Ложитесь спать! — сказал матрос и, прикрыв дверь, забрался к себе на нары…

На другой день о случившемся никто не говорил, но матроса угощали наперебой. После завтрака он, усевшись поближе к Клейменовым, где был его главный слушатель Вадик, опять стал рассказывать про войну, про лихие подвиги морской пехоты…

Вечером долго стояли на какой-то станции, пропуская эшелоны с войсками.

Матрос принес полное, ведро кипятку. Все напились чаю и легли спать…

Утром кто-то отодвинул дверь и закричал:

— Смотрите, горы! Приехали на Урал…

Татьяна разбудила мать и Вадика. Оба залюбовались серыми дикими утесами, которые то отступали, меняясь в очертаниях, то приближались к самому поезду. Потом потянулись мохнатые горы, лесистые увалы, голубовато-лиловые дали, гребни гор.

— Смотри, Вадюша, это и есть Урал!..

— Ух, и горищи! Вот это да! — восхищался Вадик.

Однако он скоро устал от созерцания гор и, зевая, спросил:

— Мама, а где же дядя матрос?

И тут все заметили, что матроса нет.

— Батюшки, да не отстал ли он от поезда? — спросила Полина Андреевна.

— Он сошел в Уфе, — сказал Черский. — Осторожно открыл дверь и спрыгнул.

— Матрос — а какое благородство. Никого не разбудил, не обеспокоил.

— А какой смелый! Как он этого бандита! — воскликнул Вадик.

— Ты разве видел? — с испугом спросила бабушка.

— Я все видел. Я только притворился, что сплю.

Все захохотали. А Татьяна подумала: «Славный матрос. А я даже не успела его поблагодарить. Ведь этот бандит действительно мог меня зарезать…»

Поезд вдруг резко затормозил. Остановился.

— Берите кипяток! — закричали внизу. — Будет стоять долго.

Черский встал, выглянул в дверь и подошел к Татьяне.

— У вас чайник побольше, Татьяна Михайловна. Давайте я схожу за кипятком.

— Пожалуйста, Сергей Сергеевич, будем очень признательны.

Черский ушел и скоро вернулся с пустым чайником, бледный, с капельками пота на лбу.

— Извините, Татьяна Михайловна. Я так разволновался, что и про кипяток забыл.

— А что? Что вас разволновало?

— Оказывается, поезд наш идет прямым курсом в Сибирь и в Зеленогорске не остановится.

— Что вы? Почему же так?

— В больших городах не останавливается, они уже забиты эвакуированными.

— Как же быть? Ведь многие туда едут?

— Право, не знаю… Может, еще раз к начальнику станции сходить?

— Он ничего не сделает, — вмешался «профессор». — Надо идти к машинисту и попросить его, может, он остановит, где скажете.

— А ведь, пожалуй, верно. Кто желает сойти в Зеленогорске?

Человек семь подняли руки. Черский отправился к машинисту. Его не было довольно долго, но зато вернулся он сияющий.

— Все в порядке, товарищи. Сказал, что остановит обязательно.

На другой день днем, когда все вещи были сложены и увязаны, показались дымные трубы Зеленогорска.

— Какой неприглядный город! — присмотревшись, сказал музыкант. — Я, пожалуй, поеду дальше. Омск! Новосибирск! — это города!

— Да и мы тоже не будем сходить, — откликнулись соседи слева. — У нас в Сибири родичи…

Город приближался быстро. Поезд все замедлял ход и наконец остановился.

— Видите! Машинист сдержал обещание! — воскликнул «профессор».

Черский выглянул в дверь.

— Вот так сдержал — стоим у семафора…

Послышался смешок.

— А что, не воспользоваться ли нам этой остановкой?

— Конечно, Сергей Сергеевич, — вскочила Татьяна. — Помогите нам сойти.

Татьяна спустилась. Кто-то из мужчин, спрыгнув, помог матери и снял Вадика.

— И мы сойдем! Пошли, девочки, — сказал Черский и помог спуститься жене, девочкам. Поднявшись в вагон, стал сбрасывать вещи.

Паровоз пронзительно засвистел.

— Прыгайте! Мы вещи сбросим! — сказал коренастый мужчина, помогавший Татьяне.

Черский спрыгнул уже на ходу.

Вслед полетели вещи, и поезд ушел…

Перетаскав всю поклажу на травянистый бугор, Черский, тяжело дыша, присел на чемодан.

— Сергей Сергеевич, смотрите, какая-то лошадь едет.

— Это ломовик! Как раз то, что нам надо.

Он пошел к дороге, остановил подводу. За три рубля бородатый возчик согласился довезти до города и, подъехав, молча стал укладывать, вещи. Когда погрузил, велел залезать всем, указывая, кому и куда сесть. Все расселись.

— А куда ехать-то, хозяин? — спросил возчик.

— Собственно, да… Может, в гостиницу?

— Давно забита. И соваться нечего.

— Может, к вашим, Татьяна Михайловна? — спросил Черский.

«А вдруг не примут?» — подумала Татьяна с испугом. Однако сказала:

— Конечно, к нашим. В дом ИТР, тракторного завода.

— Но, но, — крикнул возчик и хлестнул лошадь вожжой…

Звонко цокая копытами по асфальту, лошадь остановилась у седьмого подъезда. Татьяна спрыгнула с телеги.

— Вы побудьте здесь, а я схожу. Вдруг они на даче…

Сдерживая волнение, она поднялась на третий этаж. Немного отдышалась, соображая, как и что сказать. «Наверное, письмо Егора получили и ждут». Позвонила.

Дверь открыла дородная, седоватая женщина с приветливым лицом и серыми, как у Егора, глазами.

— Здравствуйте! Вы мама Егора? — спросила Татьяна, одобренная ее ласковым взглядом.

— Да, да, проходите, — сказала Варвара Семеновна, окинув взглядом молодую, показавшуюся ей очень красивой женщину, одетую просто, но изящно. «Наверное, из Северограда», — подумала она, и сердце тревожно екнуло. — Присаживайтесь. Вы знаете Егора?

— Боже мой! Разве вы не получили его письма?

— Нет, не получили. А что с ним? Жив ли?

— Не беспокойтесь. Все хорошо. Он на фронте, но должен скоро вернуться.

— А вы как же?.. Вы из Северограда?

— Да. Я — Татьяна! Его жена. Мы расписались в первый день войны.

— Милая вы моя… дорогая… Да как же мы-то не знаем, — Варвара Семеновна поднялась, обняла и поцеловала невестку. Они сели на диван, и обе заплакали…

— Егора послали на фронт ремонтировать танки. Он должен скоро вернуться. А мне писал, чтоб ехала к вам…

— А как же иначе-то, милая? Ведь к Северограду супостаты подходят.

Татьяна достала из сумочки письмо Егора, протянула Варваре Семеновне.

— Читай сама, милая. Я из-за слез ничего не разгляжу.

Татьяна стала читать, волнуясь и сдерживая слезы.

— Он, он! Узнаю по слогу. И мне так же писал, касатик. Читай, читай скорее.

— «Я скоро вернусь. А ты поезжай к нашим, они примут, как родную…»

— Батюшки, да как же иначе-то, — вздохнула Варвара Семеновна…

Татьяна помедлила и, набрав полную грудь воздуха, прочла до конца:

— «Поезжай и бери с собой маму и Вадика. Будешь жить, как дома. Я приеду вместе с заводом. Поезжай, не беспокойся. Родителям я напишу».

Варвара Семеновна несколько секунд молчала, словно что-то соображая. Потом отерла слезы и спросила с участием:

— Вадик — это сыночек ваш?

— Да. Отец погиб в финскую…

— А сколько ему?

— Восемь лет, — сказала Татьяна, почувствовав растерянность свекрови.

— Моему Федюшке товарищем будет. Мы любим детей… А где же он, где мама ваша?

— Внизу дожидаются.

— Вот тебе на! Да как же это мы-то тут сидим? Пойдемте, пойдемте встречать дорогих родичей.

— С нами еще профессор с семьей, у которого я училась. Но они на денек, на два. Им дадут квартиру… Сможете их приютить?

— Еще как сможем-то, милая. Али у нас места мало? Приютим, обогреем, накормим, как самых дорогих гостей…