Второй фронт

Глава третья

В тот ясный, солнечный день, оглушенные вестью о войне, Клейменовы вернулись домой, забыв на косогоре и пиво, и корзинку с провизией.

Гаврила Никонович, стараясь подать домашним пример мужества и самообладания, сказал: «Нечего киснуть! Коль беда — надо взять себя в руки…» — и на попутной машине уехал на завод.

Остальные ходили как неприкаянные, не находя себе места…

Дед Никон, закрывшись в сарае, долго курил и кашлял. Потом, сердито кряхтя, стал чинить рассохшуюся после дождя тачку, которая никому не была нужна.

Следом за ним немного опомнились Варвара Семеновна и бабка Ульяна. Взялись хлопотать на кухне, но из рук все валилось…

С большим опозданием разогрели щи, достали из духовки забытого там пережарившегося линя. Охая и вздыхая, собрали обед на террасе. Но за стол никто не садился.

Дед по-прежнему сердито стучал в сарае, Зинаида, достав из почтового ящика вместе с газетами долгожданное письмо от Николая, закрылась в своей комнате…

Ольга, напоив малышей козьим молоком, посадила их на ковер, обложила игрушками, а сама бросилась на тахту и, еле сдерживая рыдания, уткнулась лицом в подушку…

Даже Федька, проходя по двору, со злостью пнул в кусты любимый мяч и, забравшись на поветь, притих, по-своему думая о случившемся…

Рыжий соседский щенок, забежавший во двор, как обычно, и ничего не найдя в корыте для поросенка, пожевал травы и вдруг, подняв вверх морду, жалобно завыл.

— Кыш! Кыш, окаянный! — закричала в окно надтреснутым голосом бабка. — Ишо тебя не хватало тут… Пошел! Пошел отседа…

— Федьш-ка! — послышался густой, сильный голос матери. — Прогони собаку и зови всех обедать!

— Сейчас! — отозвался Федька и бросился выполнять поручение…

За обедом все понуро молчали. Ели как бы нехотя, старались не глядеть друг на друга и быстро разошлись по своим углам.

Зинаида опять закрылась в своей комнате и тихо плакала над письмом Николая, перечитывая в десятый раз особенно поразившие ее строки:

Зинаида отерла слезы, тяжело вздохнула: «Да что же это такое? Где же это видано, чтоб тебя били, а ты не имел права защищаться?.. Очевидно, так и случилось: немцы напали ночью, неожиданно, когда наши спали. Разбомбили, расстреляли их из пушек. Недаром мне приснился тогда этот ужасный сон. Бедный, бедный Коля. Конечно, тебя уже нет в живых… И как ты чувствовал беду, прощаясь со мной в Москве. Как же я не поняла?.. Надо было удержать тебя на эти десять дней. Удержать всеми силами. Пойти к военному коменданту, броситься в ноги. Он отпустил бы тебя на Урал, к родным. Всего на неделю — и ты бы уцелел… Впрочем, что я говорю… Совсем ум за разум заходит…»

Ольга, выплакавшись, нервно ходила по комнате, думая о Максиме. «Как же я так легко согласилась его отпустить? Сколько было разговоров о том, что война вот-вот разразится. Даже танк привезли на завод… Отец наотрез отказался ехать. А мой — в момент соблазнился. «Море, горы, я отдохну, наберусь свежих сил». А чего ему отдыхать? Ведь не сталеваром работает… Глупо вышло. Глупо! Но я-то, я-то о чем думала? Ведь двое ребят на руках… Это все председатель Холодов! Пришел разболтался…

По радио передавали, что Севастополь бомбили… Может, и Сочи тоже… А вдруг он попал там под мобилизацию? Его год призывной. Долго ли?.. Вместо курорта-то сейчас, наверное, едет на фронт…

Если что — ведь я тут сразу окажусь чужой. И так уж бабка глядит на меня как сыч. Кому нужна такая обуза?.. Ну, месяц-два подержат для приличия, а потом покажут на дверь. Ведь одна, в целом мире — одна!.. Кому я нужна с двумя крошками? Как буду жить?..»

Тяжелые думы не оставляли и Варвару Семеновну. Отправив бабку передохнуть, она перемывала в кухне посуду, а слезы так и катились из глаз и падали в широкий медный таз.

Зинаида и Ольга думали и плакали только о своих мужьях — у нее же сердце болело о всех.

«Максимка-то непутевый! Даже не спросился у меня, пускаясь в этакую дорогу. А разве я могу его осуждать? Разве не жалко его, сердечного? Где он мыкается сейчас? Может, уж тысячу раз раскаялся, что не послушал отца. А о Егорке и подумать страшно. Наверно, как в финскую, посадили в танк да сразу на фронт… Простофили мы, простынищи настоящие, с отцом. Парня-то своими руками отпустили на верную гибель. Что бы отцу-то пойтить к директору. Егора бы с радостью взяли на завод. Ох, простынищи мы, простынищи и есть…» — вздохнула она, выплеснула из таза воду и стала вытирать посуду.

«А Зинушка-то как тень ходит. Федька сказывал — письмо получила. Должно, плачет о Николае. Да и как не плакать? Парень достался редкостный. А, видать по всему, попал в самое пекло. Может, уж убитый лежит… Тоже не сладко вдовой-то оставаться. Да ишо, не дай бог, приплод принесет…»

Варвара Семеновна вымыла руки, вытерла их суровым полотенцем, подобрала выбившиеся из-под косынки седоватые пряди, опять вздохнула.

«И Ольга убивается, места себе не найдет. Да и легко ли ей, коли два младенца на шее? Вернется ли, нет ли Максим-то, один бог ведает… Наверно, ребятишки сидят не кормлены?.. Пойду-ка я к ней, проведаю да подсоблю. А то бог знает что может про нас подумать…»

Гаврила Никонович вернулся поздно, хмурый и усталый. Ужинать сели, когда уже стемнело. Да и погода хмурилась, усугубляя и без того тягостное состояние духа.

На ужин подали все того же пережаренного, пригоревшего линя.

Гаврила Никонович ел, фыркая, однако не высказывал, как бывало, упреков. Все его мысли были сосредоточены на другом: как дальше жить? Что делать? Все ждали от него советов и указаний. А он, устремив взгляд в тарелку, жевал сосредоточенно, сердито.

Молчание становилось невыносимым. Варвара Семеновна раза два взглядывала на него, но спросить не решалась…

Наконец дед Никон не вытерпел и, облизав ложку с крупинками гречневой каши, положил ее на стол.

— Что, Гаврила, видать, доигрались наши с германцем-то? Не сумели задобрить?.. Надо было помнить старую пословицу: «Сколь волка ни корми — он все в лес глядит…»

— Теперь уж что толковать, — вздохнул старый мастер. — Теперь надо думать о другом: как устоять, выдюжить… Завод с завтрашнего дня начинает работать в три смены. Мне, стало быть, надо подняться в пять утра. Некогда разговоры-то разговаривать.

А что же было с Максимом?

Утром, еще не успели разнести в вагоне чай, как синеглазый мальчик восторженно закричал:

— Море! Смотрите — море!

Максим спрыгнул с верхней полки и, глянув в окно, застыл, пораженный голубизной и безбрежностью простора. Море плескалось совсем близко. Волны, заметные, зеленовато-прозрачные, лениво накатывались на прибрежный песок и, ударяясь о бетонные глыбы, рассыпались стеклянными брызгами.

Максим, которого всю дорогу мучили сомнения и тревожные предчувствия, вмиг забыл все треволнения и с упоением смотрел вдаль, где море переливалось радужными оттенками.

Отдыхающих ждали автобусы. Максим быстро доехал до своего дома отдыха, получил отдельную комнату и, переодевшись, сразу спустился к морю.

Скинув рубашку и брюки, он подставил грудь под ласковое солнце и, немного постояв, бросился в упругую, прохладную воду, поплыл, взмахивая сильными руками. Потом распластался на воде, ощутив необычайную легкость и успокоение…

Вечером после ужина он вышел в парк и на мгновение остановился, вдыхая пьянящий аромат цветов и необыкновенно сильный запах хвои, исходящий от голубых елей.

На аллее было много гуляющих, беззаботных людей. По радио кто-то пел сладковатым голосом:

Максим присел на скамейку. Мимо прошли, весело щебеча, нарядно одетые молодые женщины. И эти женщины, как и все, что было вокруг, показались ему необыкновенно красивыми…

Несколько дней пролетели в полной отрешенности от забот и тревог. Максиму казалось, что он попал в какой-то иной, неведомый и непонятный, но манящий, чарующий мир…

В воскресенье утром отдыхающих повезли на автобусе на Красную поляну. Скалистые, высокие горы со снежными вершинами захватывали дух. «Вот это действительно, хребты! — восхищался он вслух. — Куда наш Урал…» Он жадно смотрел в окно и думал, как опишет родным все увиденное.

В распахнутые ворота дома отдыха въехали с песней. Навстречу бежали, поспешно шли люди с чемоданами. Слышались тревожные выкрики. Автобус остановился.

— Что? Что случилось? — высунулись в окна экскурсанты.

— Немцы бомбили Севастополь!.. Война!..

Максим выскочил из автобуса одним из первых и побежал в контору. Там толпились напуганные отдыхающие, и из-за гомона нельзя было расслышать, что говорил директор. Максим протиснулся поближе.

— Еще раз повторяю: вокзал заявки на билеты от нас не принимает. Бронь отменена. Кто желает уехать срочно — спешите на вокзал, записывайтесь в очередь…

Максим потребовал паспорт и через полчаса уже был на вокзале. Там стоял невообразимый гвалт. В густой хор грубых мужских голосов вплетался детский плач и отчаянный женский крик. Пробиться к дежурному по вокзалу, к кассе было невозможно.

Двое хорошо одетых людей ходили с ученическими тетрадями, кричали:

— Кого еще записать на билеты?

Максим подошел.

— Прошу меня.

— Фамилия?

— Клейменов!

— Запомните очередь: четырнадцать тысяч двести сорок два…

Максим пробился на платформу, где тоже было много народа. Проводив глазами четыре поезда, набитых как трамваи в часы пик, он вернулся в дом отдыха затемно и сразу лег спать. Но разве можно было уснуть?

«Сколько разговоров было о войне! И отец и дед предостерегали… Видимо, предчувствовали, что она вот-вот обрушится. А я, как дурак, поверил этому балаболке из завкома. Ему просто надо было кому-то всучить «горевшую» путевку. Да еще Егор поддакнул: «У нас в Северограде все спокойно…» В такое тревожное время бросил я и работу и семью…»

Он вскочил, вышел на балкон. Сразу пахнуло в лицо дурманящим запахом цветов и растущей у балкона туи. «Черт знает что тут за запахи, — подумал он, — прямо в голову ударило».

Сел в качалку и взглянул на темное небо, усыпанное звездным бисером.

«Чернота какая-то. У нас на Урале только поздней осенью увидишь такое небо. Даже жутко становится… А многие рвутся сюда. Я тоже поначалу как-то растерялся — от моря, от красоты гор. Нет, Ольга-то, Ольга-то почему меня не удержала? Теперь, наверное, локоть кусает. И я сижу тут, как карась на мели… От этого запаха даже голова закружилась. Пойду спать. Завтра нужно подняться чуть свет…»

На второй, на третий, на четвертый день походы на вокзал ни к чему не привели…

В четверг после завтрака он отправился в горисполком. Просидел до обеда в очереди, попал к заместителю председателя — пожилому человеку с осунувшимся лицом.

Тот, взглянув на его документы, тут же отдал обратно:

— Ничего не могу сделать. Военных не успеваем отправлять. Семьи наркомов и генералов ждут очереди…

Ночью Максима разбудили гулкие громоподобные удары.

«Должно быть, гроза, а у меня балконная дверь настежь».

Он спрыгнул с кровати, подошел к балкону и увидел звездное небо.

— Бах! Бах! — снова загрохотало, как гром. «Уж не налет ли?» — подумал Максим и, прислушавшись, явственно услышал гул самолетов и стрельбу зениток. «Очевидно, бомбят город», — он стал в проем двери. Гул самолетов стихал, удалялся. Скоро и стрельба прекратилась. «Видимо, отогнали, — подумал Максим и снова лег на кровать. — Надо что-то делать… Если завтра не уеду на пассажирском — влезу в товарняк или уйду пешком…»

Утром он пошел в город, чтоб купить на дорогу продуктов, но длинные очереди его отпугнули. «Наверное, и у нас то же самое… Как там Ольга с малышами?..» Опять заныло сердце, как бы подгоняя его с отъездом. Зашел в пустующий спортивный магазин, выбрал рюкзак и, вернувшись в дом отдыха, выпросил на три дня сухой паек.

Сложив в рюкзак хлеб, колбасу, сыр и консервы, засунул туда плащ, вязаную фуфайку, а все остальное запер в чемодан, отнес в камеру хранения и ушел на вокзал.

Потолкавшись на платформе, он по тормозным отсекам перебрался на третий путь, где стоял товарный состав с дымящим паровозом. У одного вагона он заметил двери без пломбы. Осторожно откинул щеколду, отодвинул дверь. Вагон был забит тюками с хлопком. Оставался лишь небольшой проход, очевидно, для вентиляции. Максим легко подтянулся на руках, проскользнул в щель и осторожно задвинул дверь. Ощупью забрался под потолок и растянулся на мягкой постели…

Ночью стало душно. Он распорол тюк, закрывавший окно, выбрал из него половину хлопка, слегка приоткрыл железную заслонку. Пахнуло свежестью. Поезд притормозил, приближались к станции. Припав к заслонке, Максим увидел надпись на хорошо освещенном здании вокзала: «Ростов».

Поезд остановился. Максим прикрыл окно, послышались шаги и голоса. У вагона остановились какие-то люди.

— Смотри, Омельченко, этот вагон без пломбы и дверь не закрыта. Может, обворовали?

— А тебе шо за забота? Накинь щеколду и айда дальше. Нехай в Москве разбираются.

Звякнула щеколда. Люди ушли. «Заперли меня. Ну, черт с ними. В крайнем случае — в окно вылезу. Хорошо, что везут в Москву…»

На пятые сутки ночью поезд из Сочи остановился в Москве. Максим понял это по крику около его вагона.

— Эй, патруль! Шагайте сюда — здесь вагон без пломбы. Может, прячутся дезертиры.

Послышались гулкие шаги, и дверь, лязгнув, откатилась.

— Кто прячется — выходи! — закричал грубый голос.

Максим, держа в руке рюкзак, спустился по тюкам, прыгнул наземь.

Его привели к военному коменданту.

— Документы имеются? — строго спросил тот.

— Вот, пожалуйста, — протянул Максим.

— Инженер Клейменов? — переспросил комендант, с недоверием оглядывая задержанного, заросшего густой щетиной. — Вы что же это, гражданин Клейменов, от призыва уклоняетесь?

— Не уклоняюсь, а пробираюсь из Сочи на Урал… Билет достать невозможно…

Комендант усмехнулся в усы:

— Посадить в камеру, а днем отправить на сборный.

Максим понял, что здесь ничего не докажешь, и покорно пошел с патрулем…

На сборном пункте в Лефортово, в старинном казарменном доме, обнесенном забором, было много новобранцев. Молодые парни, лежа на траве, дожидались своей очереди, другие, постарше, громко крича, переговаривались через забор с родными.

Максима патруль сдал дежурному под расписку, и тот сразу же повел его на комиссию, заседавшую в большой комнате.

Ему приказали раздеться. Сидевший за большим столом пожилой человек в белом халате, очевидно главный врач, взглянул на него с прищуром:

— Жалобы есть?

— По линии медицины — нет.

— Пишите: годен! — сказал главный врач и наклонился к военному в очках, сидевшему рядом. — Парень здоровенный! Может, в артиллерию?

— Пожалуй… Дайте-ка мне документы.

Ему подвинули документы Клейменова.

— Вы инженер?

— Да. Работал в Зеленогорске на тракторном. Делал гусеничные тягачи.

— Для пушек?

— Да.

— Плохие тягачи делали. Плохие! — поморщился военный. — Трактором управлять умеете?

— А как же, могу.

— А танком?

— Не знаю… Танки только собирались делать.

— Только собирались, — недовольно фыркнул военный. — Надо было давно сообразить…

— Так куда же его? — спросил писарь с конца стола.

— В танковые войска! — нахмурясь, сказал военный. — Пусть повоюет, инженер… Это пойдет на пользу…

Максима остригли наголо, сгоняли в баню, одели в военную форму и вместе с другими призывниками отправили в казарму.

В пятницу, на шестой день войны, по цехам Зеленогорского тракторного ходила важная комиссия из Москвы, сопровождаемая директором завода Шубовым, главным инженером Спириным и секретарями обкома партии Сарычевым и Усовым.

Рабочие опознали среди приехавших наркома Парышева — седого человека с черными бровями — остальные были им не знакомы.

В комиссии выделялся своей живостью и любопытством самый маленький из всех, черноволосый и чернобровый человек с орлиным носом и жгучими глазами. В сапогах, в гимнастерке защитного цвета, он все время вырывался вперед и, вскидывая голову с густой шевелюрой, задавал вопросы долговязому, худому, раздражительному Шубову.

Если ответ не удовлетворял его, он тотчас обращался к наркому, словно они были друзья или равные по должности. Секретари обкома были рядом, но почти не вступали в разговор.

Следом за ними шел молодой военный в фуражке, из-под которой озабоченно смотрели карие блестящие глаза. С ним рядом шли главный инженер и главный технолог.

Члены комиссии и сопровождающие их лица обошли весь завод и, отказавшись от обеда, вместе с секретарями обкома уехали в город. После беседы с первым секретарем Сарычевым их пригласили обедать и тотчас увезли на аэродром, где дожидался самолет, на котором они прилетели.

Это была правительственная комиссия, прилетевшая с особым заданием. Помимо наркома Парышева в нее входили: директор Ленинского завода Васин — маленький, чернявый и шустрый человек, и молодой военный — главный конструктор Колбин, один из создателей тяжелого танка КВ, и заместитель наркома строительства, тучный, молчаливый человек, — Самсонов.

Им было поручено осмотреть Зеленогорский тракторный и определить, можно ли его приспособить для массового производства тяжелых танков. Комиссия должна была доложить, сколько времени займет демонтаж оборудования Ленинского завода, перевозка его и многотысячного коллектива рабочих и специалистов на Урал, а также установка оборудования на новом месте и налаживание массового производства.

Всю дорогу в самолете члены комиссии с карандашами в руках делали прикидки, подсчеты, вычисления…

— Выходит, эвакуация и становление производства займет не меньше трех месяцев? — спросил Парышев.

— Раньше не уложиться, — подтвердил Колбин. — Да еще могут в дороге разбомбить…

— И за эти три месяца мы не выпустим ни одного танка, — сердито скривил губы Васин. — Я считаю, что завод должен продолжать работу в Северограде.

— Но ведь его могут разбомбить, — высказал сомнение Колбин.

— Попросим усилить зенитную оборону.

— В спокойной обстановке на Урале мы сможем быстро наверстать упущенное, — настаивал Колбин.

— Через три месяца? — приподнял густые брови Парышев. — Немцы как раз и рассчитывают на нашу медлительность. А чтоб их остановить — нужны танки. И не через три месяца, а именно сейчас! Ведь каждая ваша машина стоит пяти немецких танков.

— Да, военные говорят так, — согласился Колбин, и на его строгом лице мелькнула улыбка гордости.

— Завод должен работать и днем и ночью, все время наращивая темпы, — решительно сказал нарком. — Иначе мы не спасем Северограда.

Оба взглянули на суровое лицо наркома и поняли: он твердо решил пока не перевозить североградцев.

— Но как же мы будем организовывать производство на Урале без нашего оборудования? — спросил Колбин.

— Часть станков годится, остальные возьмем с других заводов.

— Если так — тут двух мнений быть не может. Я тоже за то, чтоб пока оставаться в Северограде.

Из-за испортившейся на Волге погоды в Москву прилетели только ночью. С аэродрома Парышев позвонил в приемную Молотова.

— Товарищ Молотов ждет вас завтра в двенадцать, — сказал дежурный помощник. — Просил согласовать вопрос со смежными наркоматами…

— Сейчас вас завезут в гостиницу, а завтра в девять — у меня, — сказал нарком. — Я приглашу представителей наркоматов строительства, черной металлургии и Госплана. Надо хорошо обосновать наши выводы…

У Молотова в приемной ждали две-три минуты. Он, здороваясь, дважды снимал и протирал замшей пенсне.

— Что-то плохое стряслось, Вячеслав Михайлович? — осторожно спросил Парышев.

— Да, — вздохнул Молотов. — Наши оставили Минск… Сейчас дорога каждая минута. Прошу доложить, и как можно короче. Говорите прямо: годится ли Зеленогорский завод? Когда думаете начать эвакуацию?

— Собственно, да… Завод великолепный! — присев, заговорил Парышев. — Но мы считаем, что эвакуацию надо отложить.

— Как отложить? Ведь немцы рвутся к Северограду?

— Вот поэтому мы и предлагаем отложить эвакуацию, а все силы Ленинского завода бросить на производство танков. Да! Да! А там, на Урале, будем начинать параллельно производство танков, используя в основном местное оборудование.

Парышев, воодушевившись, стал приводить примеры, подкрепленные расчетами.

— Неужели надо три месяца, чтобы перевезти завод? — переспросил Молотов.

— Чтобы перевезти, смонтировать и пустить! Мы подсчитали, Вячеслав Михайлович.

— Много. Очень много… Это невозможно… Я согласен, что надо отложить эвакуацию. Однако этот вопрос мы не можем решить без товарища Сталина… Он почти не спал нынче… Но я сейчас позвоню.

Молотов снял трубку и, услышав голос Сталина, спросил, можно ли зайти с танкостроителями. Ответ был утвердительный. Молотов поднялся, опять протер пенсне и сказал:

— Пойдемте, товарищи.

В большом кабинете, с высокой ореховой панелью, за широким столом сидел человек в белом кителе, с жесткими, зачесанными назад волосами и держал в руках трубку. Его рябоватое лицо с густыми усами казалось бледным. Глаза с покрасневшими веками словно округлились. Волосы, тронутые сединой, были зачесаны небрежно и кое-где свисали на невысокий лоб. Кивком ответив на приветствие, он жестом указал на длинный стол, глухо сказал:

— Садитесь, товарищи. Сейчас придут военные.

И почти в ту же минуту вошли Ворошилов, Тимошенко, Жуков и еще несколько генералов. Сталин кивнул им, жестом пригласил садиться. Все быстро расселись.

— Докладывайте, товарищ Парышев! — сказал Сталин и, взяв из коробки несколько папирос, размял головки, стал этим табаком набивать трубку.

Парышев, поднявшись, начал четко рассказывать о Зеленогорском заводе.

Сталин, слушая, продолжал набивать трубку, пальцы его слегка дрожали.

Люди, видевшие Сталина каждый день, знали, что он не мог обрести равновесия с той зловещей ночи, когда его разбудила война.

А сегодня ночью, узнав о падении Минска и об окружении двух наших армий, он снова разволновался и пока еще не мог прийти в себя.

Набив и закурив трубку, он поднялся и стал ходить по ковру между окнами и столом, слушая Парышева, но мысли его то сосредоточивались на падении Минска и окружении наших армий, то опять переносились к той роковой ночи и ко времени, предшествовавшему ей…

Он встряхнулся, сунул в карман потухшую трубку и стал слушать окончание доклада Парышева.

Тот еще раз повторил выводы комиссии и сел довольный, видя по лицам собравшихся, что выводы комиссии ни у кого не вызывают сомнений.

— Скажите, товарищ Васин, — остановился Сталин против директора. — Сколько вы делаете танков ежесуточно?

— Пока у нас еще нет потока, товарищ Сталин. Собираем по два-три танка. Но мы костьми ляжем, а будем выпускать по десять.

Парышев кашлянул в кулак и даже привстал, чтобы возразить, но Сталин, уже сосредоточившись, поднял палец.

— Значит, за три месяца вы дадите около тысячи танков?

— Да, около тысячи, товарищ Сталин! — выпалил Васин.

— Это довод! Танки сейчас определяют исход сражений. И если фашисты не помешают, мы многое выиграем… Эвакуировать надо лишь самое важное из оборудования, а людей не трогать. Ленинский завод должен работать!

На этом заседание закончилось.

Никто не мог подумать, что немцы будут продвигаться так стремительно. Ведь прошла всего лишь неделя войны, а немцы заняли Минск… В тот день, когда об этом стало известно, Гаврила Никонович вернулся с работы поздно, угрюмый и злой.

Ни с кем не разговаривая, он один поел на террасе и, выйдя за калитку, сел на скамейку, где, покуривая трубочку, дожидался его дед Никон.

— Чего-то припозднился ты, Гаврила, сегодня?

— С сегодняшней смены стали работать по двенадцать часов. С трех смен перешли на две.

— Это зачем?

— Много рабочих в армию призвали… и добровольцами порядочно ушло.

— Стало быть, нашли выход? — спросил дед, высоко пуская дым.

— Это не только у нас. Это по всем заводам…

— Так, так. Понятно… А мы и не знаем ничего. Верно ли бают, что немцы Минск захватили?

— Верно, отец, — с глубоким вздохом подтвердил Гаврила Никонович. — У нас теперь сводки в цеху читают.

— Да, дела… Как же дальше-то будет?

— Наши сражаются упорно. Дают Гитлеру сдачи. Но, видать, главные силы ишо не подошли… Да и техники у нас маловато…

— Вона что. Выходит, дали себя обскакать?

— На немца вся Европа работает. Чуть не десятки стран.

— Да эти страны в кулаке можно зажать. Разе сравнятся они с Расеей! Что простору у нас, что народу — оком не окинешь. Двунадесять языков шло на Расею, в двенадцатом году, и то одолели. Ежели наш народ поднять, он не то что германца, он кого хочешь сокрушит.

— Все так думаем, отец, — потому и работать стали по двенадцать часов.

— Ну, а эти самые танки начали делать али ишо раскачиваетесь?

— Была комиссия из Москвы. Походили по заводу и уехали, ничего не сказав.

— Должно, ишо скажут… А та танка, что перед войной привезли, так и стоит?

— Недавно чехлом прикрыли.

— Чтобы, значит, не запылилась, — усмехнулся дед Никон. — Эх, работнички… Хоть бы ты, Гаврила, как старый мастер, пошел бы к начальству со своими дружками-рабочими, да раскостили бы его как следует. А то бы телеграмму прямо Сталину махнули: мол, так и так — наши голыми руками воюют, а тут готовая танка стоит, по которой можно тысячи сделать. И мы-де готовы взяться.

— Пожалуй, ты дело говоришь, отец. Завтра поговорю с рабочими…

— Ну, а от Максимки все нет вестей?

— Нет… Уж не знаю, что и подумать…

— Дело известное — забрили и на фронт? И он и Егорша, наверное, воюют. Ты бы хоть справился, как ни то, через начальство.

— До этого ли теперь начальству? Миллионы на фронте! — поднялся Гаврила Никонович. — Ну, я пойду спать, а ты тут баб успокой, дескать, мол, я обещался поразузнать… А может, тем временем и получим какую весточку…

Прежде чем говорить с рабочими, Гаврила Никонович, как старый коммунист, решил посоветоваться в парткоме. Там он бывал редко, лишь на собраниях, но его все знали, и когда он вошел, сразу же доложили Сочневу.

Сочнев был сравнительно молодым человеком, попав на эту должность случайно, два года назад, заменив старого секретаря, который был в дружбе с бывшим директором…

До этого Сочнев всего полгода пробыл главным энергетиком завода и совершенно не знал партийной работы. Однако за два года он освоился, привык и почувствовал себя вполне уверенно. Сочнев обладал способностью чутьем угадывать людей и сразу определял к ним свое отношение. Будучи человеком добрым, он научился напускать на себя строгость, суровость и мог отчитать кого угодно. Но в то же время он бывал приятельски внимателен, добродушен, заботлив.

Увидев старого мастера, Сочнев выскочил из-за стола, поспешно пошел навстречу:

— Гаврила Никонович! Вот так гость! Я очень, очень рад! Присаживайся! — держа Клейменова за руку, он довел его до стола и, радушно улыбаясь, усадил.

Гаврила Никонович даже удивился такому вниманию в такое суровое время. И, глядя на молодое, упитанное лицо Сочнева, подумал: «Должно быть, дело на фронте не так плохо».

— Ну, с чем пожаловал, дорогой Гаврила Никонович? — усевшись в свое кресло, через стол спросил Сочнев.

— Да вот пришел посоветоваться… Мы — литейщики задумали послать телеграмму товарищу Сталину. Чтобы, значит, скорее начать производство танков. А то стоит у нас этот КВ, а дело не двигается. Душа изболелась…

Округлое, приветливое лицо Сочнева вдруг омрачилось, даже посуровело, сероватые глаза испуганно уставились на Клейменова.

— Телеграмму товарищу Сталину? — приподнявшись, спросил он. — А что напишете? Хотим быстрее делать танки, а нам не дают чертежи?

— Вроде этого, — подтвердил мастер.

— Да ведь это же будет разглашение государственной тайны, — переходя на шепот, но четко, чтоб было слышно и в приемной, заговорил Сочнев.

Придвинувшись, он пронзительно посмотрел в открытые, не моргнувшие под его взглядом глаза старого мастера и сел.

— Так как же тогда… товарищ Сочнев? — вздохнул Гаврила Никонович.

— Была комиссия здесь. Осмотрела завод и, наверное, уже доложила правительству.

— Так ведь танк-то стоит…

— Такие дела решаются на высшем уровне! — повысил голос Сочнев, все так же осуждающе глядя на Клейменова. — Пока не имеем указаний, а получим — от вас не скроем. Идите, товарищ Клейменов, и забудьте о телеграммах и о том, что видели на заводе танк, если не хотите попасть в тюрьму. Это я говорю вам дружески, так как знаю вас и верю вам.

Гаврила Никонович помолчал в раздумье, повертел в руках фуражку и, нахлобучив ее, вышел, не простившись…

В сумерки, когда людные улицы Москвы опустели, а окна в домах, заклеенные крест-накрест полосками бумаги, закрылись темными шторами, по гулкой булыжной мостовой прогрохотала изрешеченная пулями и осколками, с оторванным бортом, полуторка. Она остановилась у ворот дома военного коменданта. Из кабины и из кузова устало выбрались люди в пилотках, в изорванных комбинезонах, перепачканные соляркой и железной пылью. Один из них, что постарше, предъявил часовому какую-то бумажку. Тот, прочитав, зашел в будку и вызвал по телефону дежурного с красной повязкой на рукаве. Дежурный провел приехавших в пустую гулкую переднюю с высоким лепным потолком, где сидел военный с двумя «шпалами» в петлицах.

— С фронта? Ремонтный отряд? — спросил он и, получив утвердительный ответ, исчез за тяжелой резной дверью.

Минуты через две ремонтников ввели в огромный кабинет старинного барского дома, где за массивным столом сидел моложавый генерал с седыми усами.

Обтрепанная одежда, осунувшиеся, запыленные, заросшие густой щетиной лица тронули генерала. Он встал, каждому пожал руку, пригласил сесть.

— Просим вас, товарищ генерал, помочь нам добраться до Северограда, — охрипшим голосом от крика на дорогах сказал Подкопаев. — И кому сдать машину и ящики с запчастями для танков.

— Вы были призваны в танковый полк?

— Нет. Мы были прикомандированы от завода для ремонта танков.

— Так… понимаю.

— В полку не осталось ни одного танка, и нам приказали ехать домой.

— Вы уверены, что не осталось ни одного танка?

— Так точно. Вот бригадир Клейменов, он участвовал в последнем танковом сражении. Спросите его.

— Вы участвовали в сражении? — удивленно посмотрел генерал на Егора.

— Так точно, товарищ генерал! При бомбежке убили механика-водителя. А танк мы только отремонтировали. Командир, узнав, что я был танкистом в финскую, попросил выручить.

— Так, так, — одобрительно поощрил генерал. — Рассказывайте дальше.

— Вот мы на трех КВ и двинули овражком, и подоспели вовремя. Бой был в самом разгаре. Из овражка и ударили во фланг. Накрошили и зажгли много. Немцы бросились удирать. Наши пустились вдогонку. Я же немного замешкался, не расслышал команды. Грохот стоял страшный, по машине били снаряд за снарядом… Только выскочил из овражка, как шарахнет тяжелым снарядом — я сознание потерял. Очнулся, гляжу — башню сорвало и всех убило.

— Как же вы выбрались?

— Вылез через нижний люк и овражком бежать к лесу, где были наши.

— Вам же награда полагается за этот бой!

— Какое там… — отмахнулся Егор. — Уцелел, и на том спасибо…

— Нас на заводе ждут, товарищ генерал, — перебивая Егора, опять заговорил Подкопаев. — Ведь мы танки делаем.

— Понимаю вас, товарищи. Понимаю. Но и здесь вы оказались на редкость вовремя. На Энский завод свезли больше ста подбитых, обгоревших танков, а ремонтировать некому. Нет ни одного специалиста по танкам. Очень прошу вас, товарищи, — выручите! Поможете, наладите ремонт — на самолете отправлю вас в Североград. Мог бы призвать вас по всем правилам, но, полагаю, вы сами…

— Ясно, товарищ генерал, — вскочил Подкопаев. — Раз надо — поможем.

— Спасибо, товарищи! Я и не ждал другого ответа. Как вы кстати приехали…

Он что-то написал на бланке, вызвал дежурного.

— Сейчас же, в сопровождении патруля, отправьте товарищей в стройбатальон на Энский завод. Скажите, чтоб разместили в казарме, выдали полное обмундирование и, с сегодняшнего дня, взяли на довольствие.

— Есть! — козырнул дежурный.

Генерал поднялся, снова пожал всем руки и проводил до двери.