Второй фронт

Глава четырнадцатая

На другой день Васин снова обошел весь завод вместе с руководителями отделов и помощниками. Выяснилось, что основные цехи не выполняют задание.

Особенно тяжелое положение создалось в третьем литейном, отливающем ведущие колеса танков. Этих третий литейный цех был «отобран» у соседнего завода и еще существовал как бы на правах пасынка. На него как-то не обращали особого внимания. Но как только начали собирать танки, третий литейный сразу сделался одним из самых главных цехов.

Механические цехи работали первое время за счет деталей и заготовок, вывезенных из Северограда, а ведущие колеса танка, весившие почти по тонне, не брали в самолет. Их пришлось отливать и обрабатывать здесь.

Пока танки собирали по одному, по два в сутки, третий литейный справлялся с заданием и успел создать некоторый задел. Но когда стали собирать по нескольку машин в сутки, этот задел стал быстро таять — возникла угроза остановки начинавшего было налаживаться серийного производства.

Васин, обходя третий литейный, сразу же увидел грозившую заводу опасность и, придя к себе, немедленно созвал всех начальников цехов и отделов.

Совещание проходило напряженно. Васин был взвинчен, говорил резко, вызывая по фамилиям начальников отстающих цехов, требовал краткого, четкого доклада. Делал пометку у себя в блокноте, прерывая вопросами, спрашивая, в чем нужна помощь, тут же давал указания и требовал от подчиненных их немедленного выполнения.

Перед ним лежал список цехов, в которых нужно было «подвинтить гайки». Когда очередь дошла до особо трудного, инструментального цеха, Васин обвел взглядом собравшихся:

— Что, Бурова нет?

— Я здесь, Александр Борисович! — послышался слабый голос, и в конце длинного стола поднялся высокий, худощавый человек с болезненно-бледным лицом.

— Я вас не узнал… Ну, что в инструментальном?

— Перешли на казарменное положение, как в Северограде. Работаем по восемнадцать — двадцать часов.

— Знаю. Многие так работают… А результаты?

— Первую очередь обеспечили и инструментами и приспособлениями. Но победит на исходе, быстрорез тоже…

— Что предпринимаете?

— Послали людей в Златоуст. Обещают помочь.

— Проверь сам, Буров, и доложи мне. Кроме того, тебе срочное задание.

— Слушаю, Александр Борисович.

— На тебя возлагаю изготовление трехсот комплектов шестерен для коробки скоростей. Они должны быть сделаны из особо качественной стали, с проведением термической обработки при строгом соблюдении температурного режима. Чертежи, технологию и сроки изготовления получишь у главного инженера. Есть вопросы?

— Все понятно, Александр Борисович, — сказал Буров и тут же сел, закашлялся в платок.

Васин, не обратив на это внимание, крикнул:

— Начальник третьего литейного, Зинченко!

— Есть Зинченко! — Поднялся рослый, седоватый человек с безбровым, круглым лицом.

— Почему не выполняете задание по ведущим колесам? — раздраженно, переходя на крик, спросил Васин.

— Задержка произошла из-за формовочной земли, — простуженным, но твердым голосом ответил Зинченко. — Карьер не выполняет программу.

— Почему? Ты был там?

— Был, и не раз. Это километрах в десяти от города… Половину рабочих забрали на фронт — остальные разуты, раздеты. Нет ни спецовки, ни обуви. Плохо с питанием.

— Ага! — закричал Васин. — А ты обут, одет, сыт и нос в табаке!

Многие заулыбались, а Зинченко побледнел, виновато склонив голову.

— Что молчишь? А? Кто о карьере должен заботиться, я спрашиваю?

Зинченко молчал.

Это молчание окончательно взбесило Васина. Он вышел из-за стола, шагнул в сторону Зинченко, остановился:

— Что у тебя на ногах? Валенки? А ну снимай немедленно.

— Как это снимать? — недоумевая, переспросил Зинченко дрогнувшим голосом.

— Разувайся к чертовой матери! — закричал Васин и, подойдя к столу, схватил телефонную трубку: — Начальника охраны! Срочно… Ты, Лизодуб? Немедленно ко мне с нарядом. И захвати кирзовые сапоги большого размера. Все!

Он бросил трубку на рычаг и опять приблизился к Зинченко:

— Почему один валенок снял? Снимай второй!

Зинченко, пыжась и кряхтя, снял второй валенок, остался в носках домашней вязки.

— Видишь, как купец обут, а там рабочие замерзают.

Дверь распахнулась, вошел начальник охраны и двое с карабинами.

— Явились по вашему вызову, товарищ директор!

— Хорошо! — Васин взял у начальника охраны кирзовые, поношенные сапоги, очевидно снятые с кого-то из охранников, швырнул Зинченко: — Обувайся, Зинченко, и марш пешком прямо на карьер. И будешь сидеть там до тех пор, пока не обеспечишь литейные формовочной землей. А валенки возьми с собой — отдашь лучшему рабочему… Лизодуб! Прикажи охране сопроводить инженера Зинченко до самого карьера.

— Есть сопроводить до карьера! — козырнул Лизодуб. — Пошли!

Зинченко быстро сунул ноги в сапоги, закинул на плечо валенки и, опустив голову, побрел из кабинета.

— Смотри, Зинченко, — крикнул вдогонку Васин, — если сбежишь — угодишь в трибунал.

Последним вышел, стуча каблуками, Лизодуб и плотно притворил дверь.

Собравшиеся угрюмо молчали.

— Предупреждаю всех — это только цветики! — насупясь, сказал Васин. — Не забывайте, что идет война! Со всеми нерадивыми я буду поступать по законам военного времени. Совещание окончено. Все по местам! Идите — и помните, что мы с вами солдаты трудового фронта.

Все поднялись и, не проронив ни слова, вышли из кабинета…

Оставшись один, Васин закурил и стал ходить, думая о случившемся. «Начальники теперь зачешутся. Я им нагнал холоду. А вот как быть с рабочими — не знаю… Их на испуг не возьмешь. Помнится, в Северограде я одному бригадиру на сборке пригрозил фронтом, так тот огрызаться стал: «Я в финскую воевал… Мне не страшно…»

Васин подошел к столу, снял трубку:

— Партком! Костина!.. Трофим, ты? Зайди ко мне. Нужен… — и, положив трубку, снова стал ходить по кабинету, думая: «Надо на карьер послать людей из трудмобилизованных. Выдать всем рабочим телогрейки и ватные штаны, валенки. Ведь работают на ветру, на морозе… Надо доставлять горячие обеды, иначе сорвут литье. Зинченко один там ничего не сделает…» Он опять подошел к столу, написал записку заместителю и, вызвав секретаря, велел отнести. Тут же вошел Костин, в полувоенной рубашке под широким ремнем, в начищенных сапогах, аккуратно постриженный, но с усталыми, покрасневшими глазами. Васин пожал ему руку, указал на кресло:

— Садись, парторг. Разговор у меня серьезный.

Костин сел, спокойно посмотрел на Васина, который опять заходил по кабинету, комкая в пальцах потухшую папиросу.

— Стоило на месяц отлучиться, как все пошло кувырком. Посылаем на фронт по три-четыре танка. Позор!

— Когда ты уезжал, вообще ничего не посылали, — так же спокойно сказал Костин. Васин остановился, взглянул на парторга в упор и почти закричал:

— Разве этого ждут от нас фронтовики? Ведь бойцы идут на танки с бутылками бензина, обрекая себя на гибель.

— Чтобы прыгнуть вперед — необходим разбег! Вот этот разбег мы сейчас и делаем. Уже сдвинулись с места и начинаем, хотя еще медленно, но все же начинаем набирать скорость.

— Скорость? — скривил губы Васин. — Какая это скорость — пять — семь танков в сутки? Ну, скажи, что ты, как парторг, сделал, пока меня не было? Ведь на тебя я больше всего надеялся…

— Скажу, — посуровел Костин, задетый за живое. — Ты, как член бюро парткома, должен знать, чем мы занимались. Прежде всего мобилизовали из отделов около двухсот инженеров-коммунистов в цеха. Работают на станках.

— А кто за них будет управляться в отделах?

— Это временная мера. Их мобилизовали, чтоб помочь наладить выпуск танков.

— Двести инженеров погоды не сделают. Надо поднимать весь коллектив.

— Думали и об этом, Александр Борисович. По всем цехам провели открытые партийные собрания, где рассказали о событиях на фронте, призвали и коммунистов, и беспартийных работать, не щадя себя. Многие приняли повышенные обязательства.

— Этого мало! Надо поднимать у рабочих настроение и боевой дух! А у вас по радио передают удручающие сводки Совинформбюро. Газета вообще не упоминает о танках.

— Цензура не разрешает. Газету можно вынести с завода.

— Надо искать другие формы общения с народом. Рассказывать о героизме на фронте. Выпускать «Окна ТАСС», наконец, приглашать артистов для выступления в красных уголках во время обеда.

Костин достал из кармана стопку фотографий и протянул Васину:

— Вот, взгляни, Александр Борисович.

— Что такое?

— Взгляни — сразу поймешь…

Васин сел за стол, Костин встал рядом.

— Это что за портреты? — спросил Васин, рассматривая фотографию.

— Аллея Героев! Такие стенды с портретами лучших людей выставим на дороге у главной проходной.

— Вот! Это то, что надо! — воскликнул Васин. — Когда выставите?

— Все готово. Сегодня ночью поставим.

— Хвалю. Молодцы! Что еще?

— Вот тут… Кривое зеркало. Лодыри, бракоделы, пьяницы.

Васин взглянул и захохотал.

— Здорово! Только надо фамилии.

— Будут и фамилии, Александр Борисович.

— Погоди… погоди. А это что?

— Шаржи на Гитлера, Геринга, Муссолини… Маннергейма.

— Отлично. Очень похожи. Кто нарисовал?

— Кукрыниксы! Наши лишь перерисовали.

— Вот это то, что надо. И, кажется, стихи?

— Да, Демьяна Бедного. И смешно, и хлестко.

— Оказывается, ты, Трофим, тут время даром не терял.

— Нашли художников, поэтов, музыкантов. Создаем агитбригады. Будут выступать прямо в цехах.

— Замечательно! — оживился Васин. — Надо, чтоб в обеденный перерыв в цехах звучали песни и громкий смех. Если этого достигнем — дело пойдет иначе!..

Бронированное кольцо немецких армий с каждым днем смыкалось и сужалось, охватывая Москву с севера и юга. Были заняты Солнечногорск, Крюково, Истра, Малоярославец, Сталиногорск. В некоторых местах немцы приблизились к Москве на сорок километров. Уже подвозились тяжелые осадные орудия.

Как ни сдержанно сообщали сводки Совинформбюро о продвижении немцев, эти краткие горькие слова не могли заглушить и затмить просторные сведения о частных успехах Красной Армии, подробные рассказы о героизме русских воинов. Эти краткие сводки о продвижении врага ранили душу, вызывали тревогу и страх.

Урал хотя и был далеко от фронта, но и здесь люди жили в глубокой тревоге за судьбу Москвы и ложились спать с боязнью за завтрашний день: пройдет он спокойно или принесет беду.

Простым людям трудно было судить о том, как кончится сражение под Москвой, но они твердо, незыблемо верили, что Россию нельзя сокрушить и поставить на колени. Этой верой жила и семья Клейменовых. Теперь под крышей квартиры Гаврилы Никоновича ютились двенадцать человек. Но жили одной дружной семьей, как это исстари было в обычае на Урале.

По вечерам после работы за стол садились все вместе. И расходились по своим углам, прослушав последние известия, ободрив друг друга словами надежды и веры.

Так было и в этот холодный, вьюжный вечер.

Татьяна и Ольга пришли домой закоченевшие и долго отогревались у плиты на кухне. Егор с отцом задержались на партсобрании, но их терпеливо ждали.

За стол сели все вместе кроме Вадика и малышей, которые спали. Ужин был самый простой: мятая картошка с салом, которое привез дед, квашеная капуста и соленые грибы. Хлеб был нарезан тоненькими ломтиками — его не хватало…

Ели молча. Разговор никто не начинал, словно в доме лежал умирающий.

Неожиданно, открыв дверь своим ключом, вошла Зинаида:

— Здравствуйте, приятного аппетита!

— Спасибо! Садись с нами! — пригласила мать.

— Уже поела… За халатом пришла. Завтра перехожу на работу в цех.

— Как? Почему это?

— Было собрание. Все комсомольцы из библиотек решили идти в цеха, делать танки.

— Правильно, Зинуха, — сказал Максим, положив вилку. — А я вот засиделся дома. Завтра тоже пойду на завод.

— Что ты, что ты, Максим? Доктор сказал, что еще две недели продержит дома. Еле на ногах стоишь, — сказала мать.

— Завтра пойду на завод! Не могу больше сидеть. Стыдно…

— Иди, Максим, — вмешался Егор. — Ухов про тебя опять спрашивал.

— И я пойду, дядя Жора, — вскочил Саша. — Я тоже не могу сидеть дармоедом. Хочу мстить за отца. Делать танки. Ты же мне обещал…

Гаврила Никонович глянул на худенького Сашу, нахмурился.

— Ладно, Сашок. Завтра вместе пойдем. Я уже подыскал тебе место, — успокоил Егор.

— И я тоже пойду! — закричал Федька. — Я всего на год моложе Саши.

Мать испуганно взглянула на Гаврилу Никоновича. Тот сурово посмотрел на сына. В другой раз он бы строго прикрикнул на него, даже отвесил бы оплеуху… А сейчас понимал, что нельзя. Саша едва ли сильнее Федьки, а шел работать в цех.

— Повремени, Федюшка, — сказал он спокойно. — Этот год доучись, а на будущий возьму тебя к себе.

— Да, на будущий… тогда и война кончится, — захныкал Федька.

— Нет, войне конца не видно. И мы не кончим ее, пока не выгоним супостата с нашей земли. Утри слезы, сынок. Еще успеешь на завод… Придет время — сам тебя позову.

Федька смахнул рукавом слезы, стыдливо уткнулся в тарелку.

— Все — на завод, все танки делать, а кто же нам будет помогать? — спросила Варвара Семеновна. — Мы со сватьей с ног сбились… еле успеваем поворачиваться… Тут хоть Саша помогал: то дров натаскает, то помои вынесет. Да Максим с детишками сидел… А теперича как же будет?

— Бабку Ульяну позови, — двинул бровями Гаврила Никонович. — Она поможет. Максим и Саша на святое дело идут… Вся Россия сейчас поднимается на ирода. Завтра по гудку всей семьей пойдем строить танки. Если считать Зинуху, нас, Клейменовых, выйдет семь человек. Каково, мать? А?.. Ежели другие тоже поступят так — ворога сомнем и раздавим…

Наступила суровая уральская зима с пронизывающими, злыми ветрами, а в Зеленогорск, забитый до предела, все еще продолжали прибывать составы с оборудованием и эвакуированными. Ехали с юга, из Москвы и Подмосковья, из Северограда.

За рабочим поселком, на пустыре, спешно строились бараки, копались землянки. Надо было как-то расселять, устраивать измученных тяжелой дорогой людей. Для семейных с детьми работники райисполкомов изыскивали комнатушки и углы в частных домиках, на окраинах города и в ближних деревнях. Бездетных и одиноких селили в землянках, обещая в будущем перевести в бараки…

И приехавшие безропотно шли в «земляные норы», лишь бы оказаться в тепле, у жестяной печки. Эти изможденные голодом, вырвавшиеся из «кромешного ада» люди были рады и землянкам, теплу очага и хоть скудной, но горячей пище. Они плакали, увидев кусок настоящего ржаного хлеба, и считали себя счастливейшими из людей, потому что опять возвращались к жизни.

А некоторые из тех, кто приехали раньше и получили хорошие комнаты в благоустроенных домах и рабочие карточки, уже стали забывать о перенесенных лишениях и даже начали роптать и жаловаться на скученность, неудобство, на однообразие и скуку жизни.

Татьяна более других ощущала тяготы неустройства, тесноты, скованности, однако никому, даже матери, не говорила об этом. Напротив, старалась всегда быть в ровном настроении и с улыбкой смотрела на все неурядицы жизни. Она была искренне рада, что вернулся Егор, была ко всем ласкова и старалась казаться счастливой.

Правда, ее огорчало, что Егор возвращался с завода поздно и почти не видел Вадика, который так нуждался в отце и тянулся к нему, словно цветок к солнцу.

Татьяну несколько испугало появление Саши. Хотя она и видела в поступке Егора благородство, но боялась, что Саша в этих трудных условиях будет обременителен для семьи. Но более всего ее пугало, что Егор станет больше привязан к сироте Саше, чем к Вадику.

«Вдруг Егор захочет его усыновить? — спрашивала себя Татьяна. — Смогу ли я быть для него матерью? Будет ли он хорошим братом Вадику? Как отнесется к этому мама?..» Эти вопросы Татьяна ставила перед собой и не могла на них ответить. Она, как и Клейменовы, относилась к Саше ласково и заботливо, но пока не начинала разговора о нем с Егором.

Когда Саша пошел на завод, Татьяна не стала препятствовать. «Пусть идет, — подумала она. — Сашу зовет высокое побуждение — мстить за отца! У него есть характер Может быть, в заводском коллективе и определится его судьба…»

До приезда Егора Татьяна чувствовала себя весьма неловко, живя в семье Клейменовых, хотя к ней, матери и Вадику все, кроме стариков, относились уважительно и заботливо. Ей казалось, что она со своей семьей является большой обузой в этой трудовой семье. Поэтому она потихоньку, чтоб не знал Гаврила Никонович, давала Варваре Семеновне деньги на питание и всячески старалась помогать.

Когда приехал Егор и между ними восстановились прежние отношения, Татьяна почувствовала себя полноправным членом большой, дружной семьи и была рада этому. Ей нравился простой, трудолюбивый, добрый и по-своему мудрый Гаврила Никонович. Она всей душой полюбила заботливую, настоящую мать — Варвару Семеновну, а с Зинаидой даже подружилась.

Добрые отношения после первого недоверия установились у нее и с Ольгой, а Максима она нашла даже «очень интересным» и втайне подумала: «Он больше бы подошел мне, чем простушке Ольге…»

Живой и бойкий Федька стал хорошим товарищем Вадику, заботился и опекал его, даже помогал с уроками, и потому особенно полюбился Татьяне. Полина Андреевна быстро приноровилась к Варваре Семеновне, и скоро они стали жить душа в душу. Варвара Семеновна была несказанно рада, что вернулись с войны оба сына. Семья Клейменовых была, пожалуй, самой счастливой семьей в большом доме ИТР.

Жизнь в этой дружной трудовой семье с мужем, который любил ее по-прежнему и был уважаем и молод, — Татьяна должна была считать счастьем. Она так и считала, но все же в глубине души чувствовала, что ей чего-то не хватает. А чего именно — она и сама не знала…

Наркомат танковой промышленности переехал на Урал, но Парышев с той поры, как утвердил проект сооружения фундамента под большой молот, не появлялся на танковом.

Тяжелые танки КВ делали только здесь, в Зеленогорске, средние танки — «тридцатьчетверки» — на нескольких крупных заводах, переоборудованных за месяцы войны в танковые. Эти заводы находились друг от друга на сотни, даже тысячи километров, и ему, как наркому, всюду нужно было успевать — производство только налаживалось…

Как раз в то время, когда в Зеленогорске заканчивалось сооружение фундамента под большой молот, Парышев снова появился на заводе. Видимо, извещенный заранее, он прошел прямо во вторую кузницу, где около бетонного куба высотой более человеческого роста собралось почти все заводское начальство.

Бетонщики ломали и пешнями отдирали последние доски от бетонной глыбы, строители и шахтеры готовились к последнему опусканию фундамента.

Парышев, поздоровавшись за руку со всеми руководителями, подошел вплотную к Махову, спросил громко, так как из-за грохота молотов трудно было расслышать:

— Заканчиваете фундамент?

— Да, Алексей Петрович. Вон брусья привезли.

Парышев знал, что на фундаменты должны укладываться в два слоя толстые дубовые брусья и уже на них устанавливаться шабот — наковальня. Он подошел к штабелю брусьев, посмотрел, потрогал рукой, сухие ли, и спросил Махова:

— Где взяли?

— С Украины привезли, — сказал Махов и кивнул на усатого человека в очках — главного инженера дизельного завода Кандыбу. — Вон, Петр Осипович их спас.

— Да, эти брусья выдержанные, были под молотом. Мы с собой привезли.

— Как у вас? Смонтировали завод?

— Да, смонтировали. Уже начали делать моторы.

— Где берете коленчатые валы?

— Привезли с собой. Был запас. Но они уже на исходе… Ждем большой молот.

— Когда это будет? — спросил Парышев Махова.

— Теперь уже скоро. Дадим окрепнуть бетону и начнем монтаж.

Ударили в колокол. От штольни быстрыми шагами отошел инженер в брезентовой спецовке, перепачканной глиной.

— Все ли готово? — крикнул бригадиру бетонщиков.

— Порядок!

— Прошу отойти, товарищи. Сейчас начнем спуск! — опять крикнул инженер и, когда все отошли, махнул рукавицей дежурившему у штольни. Тот подал сигнал в штольню.

Все смотрели на бетонную глыбу. Она стояла неколебимо, как постамент для величественного памятника. Но вдруг вздрогнула и медленно, с глухим шумом начала оседать, проваливаться в землю.

— Пошла! Пошла! — радостно закричали бетонщики.

Кузнецы, побросав работу, прибежали взглянуть.

Тяжело ухнув, глыба провалилась, образовав квадратную яму. Туда прыгнули бетонщики и, отплясывая, закричали:

— Ура!

— Ура! — громко подхватили все, кто был у ямы…

Парышев увидел радость и ликование на лицах собравшихся. И на его лице озабоченность сменилась улыбкой.

Раздвинув толпу, к яме протиснулся Васин.

— А, Александр Борисович! Здравствуйте! — приветствовал его Парышев. — С большой победой вас!

— Здравствуйте! Спасибо, Алексей Петрович! Теперь мы развернемся!

— А где Бусов? — спросил Парышев, словно не слыша последних слов Васина.

— Был здесь, — сказал Махов. — А как спустили фундамент — ушел в штольню.

— Бусова представить к награде! — сказал Парышев, смотря прямо в глаза Васину. — И выдать денежную премию.

— Будет сделано, Алексей Петрович, — ответил Васин, слегка поморщившись.

Кузнецы и строители стали расходиться.

— Ну-с, пройдемтесь по цехам, — позвал Парышев и, шагнув к Махову, взял его под руку. — Покажите, Сергей Тихонович, как вы осваиваете серийность. — Васин пошел по левую руку от Парышева, норовя несколько выдвинуться вперед…

Из второго кузнечного цеха они прошли в новую, или третью литейную (так называли литейный цех, отгороженный от соседнего завода).

Эта новая литейная находилась в старом, требующем ремонта, помещении и была оснащена электропечами средней емкости. Это была та самая литейная, начальник которой Зинченко был отправлен Васиным под конвоем в земляной карьер. В ней отливали ведущие колеса для танков.

Тут работа велась организованно: все были поглощены своим делом, и Васин поспешил увести Парышева в соседний корпус, чтоб не обнаружилось, что Зинченко отправлен на карьер, да еще таким необычным способом.

Соседний корпус, примыкавший к новой литейной, не был достроен, но там уже разместилась третья кузница.

Парышев, войдя, зажмурился: после темноты литейного цеха в глаза ударил дневной свет. Оказалось, что над корпусом установлена лишь половина крыши, а над остальной половиной цеха зияло небо и сыпал снег.

Вошедших сразу оглушил стук молотов. Они стояли прямо под открытым небом и около них копошились люди, отковывая массивные поковки.

Пройдя вдоль нагревательных печей, все трое остановились в проходе, наблюдая, как рабочие в намокших телогрейках и шапках работали у паровых молотов.

В провалы окон, где не было не только стекол, но даже и рам, врывались снеговые вихри и сквозь них, словно в тумане, виднелись темные контуры молотов, огненно раскаленные, шипящие под снегом, стальные отливки и освещенные красноватым светом, темные снизу и белые, завьюженные сверху фигуры кузнецов.

Подойдя ближе, Парышев заметил, что от одежды кузнецов поднимался пар. Со стороны молотов телогрейки были сухи, а со спины покрыты ледяной, заснеженной коркой.

Парышев, повернувшись к Васину, строго взглянул из-под черных бровей:

— Почему до сих пор не достроена кузница?

— Не хватает рабочей силы. Плохо с материалами, — выпалил Васин.

Парышев взглянул на Махова, но тот промолчал. У него не повернулся язык сказать, что половина рабочих снята и отправлена на строительство бараков и землянок для эвакуированных.

— Завтра представьте мне докладную с перечнем необходимых материалов и рабочих с учетом покрытия и застекления корпуса в течение десяти дней.

— Будет сделано, Алексей Петрович, — четко ответил Васин…

В механических цехах не сыпал снег, но было холодно и горели костры. Рабочие, останавливая станки, бегали к огню, отогревать коченеющие руки. В длинном пролете у сверлильных и токарных станков, на перевернутых ящиках и грубо сколоченных подставках стояли ремесленники — подростки. Тут же, между станками, ходили бригадиры и мастера. Они доглядывали за работой, часто сами становились к станку, показывали, учили. Большинство ребят были одеты в телогрейки второго срока, в ветхие, заношенные шапчонки казенного образца. На ногах у многих были большие армейские ботинки, некоторые даже перевязанные шнурками. Лица у ребят были исхудавшие, бледные, перепачканные железной пылью.

— Как кормите ребят? — спросил Парышев.

— Обычное трехразовое питание, — ответил Васин, которому уже надоели расспросы.

— Со следующей недели введите за счет подсобного хозяйства дополнительное питание из двух блюд.

— Хорошо, сделаем.

— Обуть всех в валенки. Выдать телогрейки, бушлаты и ватные брюки первого срока. Если не найдете готового — закажите на швейной фабрике. Скажите: для ребят — сделают.

— Сделаем! — уверенно пообещал Васин.

— Берегите ребят, заботьтесь об их здоровье. В них — наше будущее! — сказал Парышев и, нахмурив густые брови, пошел вдоль цеха. Махов заметил, как на глазах его блеснули слезы…

Проходя через термический цех, Парышев остановился, заметив человека в рабочей одежде, сидящего на полу у тыльной стенки нагревательной печи.

— Что такое? Уж не пьяный ли развалился тут?

Васин окликнул мастера:

— Что за разгильдяйство? Почему ночлежку устроили в цеху?

Мастер подошел к сидящему, потянул за рукав:

— А ну, вставай! Чего расселся? Человек, ничего не ответив, качнулся и упал.

— Да, он, кажется, помер, — задрожавшим голосом сказал мастер. — Сердце у него было слабое.

— Узнайте кто и доложите потом. — Парышев тяжело вздохнул.

В инструментальном остановились на участке, где нарезались шестеренки.

— Я приказал вне плана изготовить двести комплектов запасных шестеренок для коробки скоростей, — сказал Васин. — Каждый танк будет снабжен таким комплектом.

— Это хорошо, — одобрил Парышев, — но надо думать о замене всей коробки. Это самое больное место в вашей машине.

— Будем менять. Конструкторы работают над новой коробкой.

Подошел начальник инструментального Буров, которого Парышев знал еще по Северограду. Взглянув на его исхудавшее, с болезненной белизной лицо, Парышев пожал худую, влажную руку:

— Ты что, болен, Валентин Николаевич?

— Немного прихватило… Но ничего, работаю. Сейчас такое время, что нельзя…

— Как успехи?

— Справляемся, Алексей Петрович, но плохо с быстрорезом. Победит на исходе.

— Поможем, Валентин Николаевич. Поможем. А тебе бы надо отдохнуть, подлечиться и подкормиться. Александр Борисович позаботится об этом.

Парышев попрощался с Буровым, пожелав ему здоровья и успехов, а когда отошли, сказал Васину:

— Бурова немедленно в больницу. Создать все условия. Если будет трудно — звоните мне. Таких людей надо беречь как зеницу ока…

Обойдя основные цехи танкового производства, остановились.

— Может, осмотрим дизельный? — спросил Парышев.

— Там — порядок! — сказал Махов. — Они же привезли готовый завод. Все станки расставили так, как было, рабочие стали на свои места — и дело пошло. Заминка вышла только с большим молотом, но теперь и это поправляем.

— Хорошо. Заглянем на дизельный в другой раз, — согласился Парышев. — Пойдемте на хоздвор, я хочу взглянуть на израненные танки…

В хоздворе по обе стороны железнодорожного пути вкривь и вкось стояли обгорелые, подбитые КВ с пробоинами в бортах и в корме, с порванными гусеницами, с перекошенными башнями.

Парышев, посмотрев, вздохнул и следом за Васиным и Маховым вошел в приоткрытую дверь ремонтного цеха.

Там стояло до десятка таких же искореженных КВ, а в проходе столпились рабочие и мастера.

Увидев начальство, рабочие расступились, и Махов увидел на полу женщину в сапогах, в бушлате, повязанную шерстяным платком, около которой копошилась медсестра.

— Что с ней? — спросил Махов знакомого мастера.

— Она из бригады мойщиц. Влезла в танк, стала убираться. Смыла запекшуюся кровь и вдруг увидела оторванную, почерневшую руку. Ей стало плохо. Еле вытащили из танка…

Понюхав нашатырного спирта, женщина пришла в себя.

— Ой, увольте меня с этой проклятущей работы. Не могу я больше смотреть на кровь. У меня два сына воюют.

— Переведите на другую работу, — негромко сказал Парышев и пошел из цеха, спрашивая Махова, как он думает организовать ремонт танков. Васин, прислушиваясь, шел рядом.

Придя в заводоуправление, Парышев велел запереть дверь и долго обсуждал с Васиным и Маховым положение на заводе…

Когда устроили перерыв, чтоб перекусить, Васин впустил помощника, который ему что-то сказал на ухо и передал записку.

— Что случилось? — спросил Парышев.

— Доложили, что в термическом цехе умер один из лучших рабочих из сборочного цеха с участка мастера Никонова — Иван Андреевич Рыкачев.

— Североградец? — переспросил Парышев.

— Да. Был дважды награжден. Семейный.

— Похороните, как героя, со всеми почестями. Чтоб был оркестр и гражданская панихида. Семье выдать единовременное пособие и позаботиться, чтоб она не знала нужды.