Второй медовый месяц

Глава 1

Эди протянула руку, затаила дыхание и медленно-медленно открыла дверь его спальни. Комната выглядела так, словно он и не покидал ее: незаправленная постель, наполовину задернутые шторы, чуть ли не сплошь усеянный мятой одеждой ковер. Разлученные кроссовки на разных полках, кружки и миски из-под сухих завтраков на полу, книжки и бумажки повсюду. Все те же плакаты еле держатся, прилепленные к стенам комочками голубой жвачки: афиша давней школьной постановки какой-то шекспировской пьесы, Кейт Мосс в макинтоше, концерт рок-группы «Стерео-фоникс» в Эрлз-Корте. На первый взгляд комната казалась такой же, как большую часть двадцати двух лет его жизни. Словно он вернется в любую минуту.

Осторожно переступая через хлам, валяющийся на полу — а, так вот куда запропастилась ее единственная чашечка китайского костяного фарфора! — Эди подошла к окну и раздвинула шторы. Одно полотнище явно не в первый раз проскользило по карнизу до левого края и с торжествующим шорохом съехало на пол. Эди подняла голову. Флерон на левом конце карниза отсутствовал. Вероятно, он затерялся много месяцев или даже лет назад, и Бен принял простое и практичное решение не трогать штору. Скорее всего однажды ему все-таки пришлось нанизывать штору обратно на карниз, когда она соскользнул в первый раз после пропажи флерона, и при мысли об этом маленьком проявлении сообразительности и ловкости с его стороны Эди едва не расплакалась. Она подняла упавшую штору и прижала ее к груди, сглатывая подступающие слезы.

— Он не в Монголии! — едва не кричал на нее Рассел тем утром. — Он не умер. Он уехал всего-навсего в Уолтемстоу.

Эди молчала. Безуспешно пыталась вспороть вакуумную упаковку с кофе тупой стороной ножа и молчала.

— Это противоположный конец ветки метро, — неизвестно зачем добавил Рассел. — Только и всего. Пригород Уолтемстоу.

Эди швырнула кофе и нож в раковину. Ей не хотелось видеть Рассела, не хотелось говорить с ним. Она терпеть не могла, когда он вел себя вот так, прекрасно понимая, в чем дело, но отказываясь признать это. Ненависть вызывала вовсе не его позиция — Эди твердила себе: я ненавижу его.

— Извини, — сказал Рассел.

Подняв штору над полом, Эди уткнулась в нее лицом. Ткань пропахла пылью, накапливавшейся годами черной лондонской пылью, которая просачивалась сквозь щели в оконных рамах, как мелкая взвесь — сквозь стенки чайного пакетика. Извинение Рассела она не приняла. Даже не взглянула на него. Молча и отчужденно она ждала, пока не услышала, как он покинул комнату, прошелся по коридору, пошуршал у вешалки и вышел через парадную дверь, хлопнув ею так, как все они, двое родителей и трое детей, хлопали двадцать лет. Двадцать лет. Почти всю жизнь Бена и почти треть ее жизни. «Вот так вселяешься в дом, — думала Эди, прижимая к глазам пропыленную штору, — несешь на горбу больше забот и близких, чем можешь выдержать. Но проходит время, и все, что так долго тащила, начинает неудержимо утекать сквозь пальцы, и однажды в десять часов прекрасным субботним утром ты уже сидишь, вцепившись в упавшую штору, и не знаешь, куда себя девать, вместо того чтобы направить все резервы никому больше не нужной материнской энергии на качественный отдых.»

Она уронила штору на пол. Если обернуться медленно и едва приподняв веки, можно убедить себя: кавардак в комнате Бена — это поданный ей знак, что на самом деле он никуда не уезжал. Что его внезапная идея побросать в рюкзак самое необходимое и переселиться к Наоми, в принадлежащую ее матери квартиру в Уолтемстоу, где нашлась свободная комната, так и осталась только идеей. Что скоро он заскучает по привычным вещам, по дому своего детства, по своему коту, подушке, маме и поймет: нигде ему не будет так же хорошо, как дома. Но если открыть глаза пошире и присмотреться к брошенным вещам одежде, из которой Бен вырос, стоптанной обуви, неинтересным или уже наскучившим книгам, дискам и бумагам, становилось ясно: Бен оставил здесь то, что больше ему никогда не понадобится. Символы настоящего и будущего он забрал с собой, а с приметами прошлого обошелся подчеркнуто небрежно, словно показывая, как мало они значат для него. Эди наклонилась и принялась вяло, кое-как собирать миски с приставшими остатками сухих завтраков.

Бену и прежде случалось покидать дом. Его школьные дни плавно сменились днями учебы в колледже, а затем — суматошной работой ассистентом у фотографа-фрилансера, преимущественно портретиста. Все эти годы большую часть ночей Бен проводил дома, ночевал напротив родительской спальни в комнате, которую получил в полную собственность в двухлетнем возрасте. Его комната поочередно становилась бледно-желтой, лиловой, оклеенной обоями с самолетами и почти черной. Обломки его былых увлечений — от Паровозика Томаса до скрученных компьютерных проводов — не помещались в комнате, вываливались на лестничную площадку, символизируя меняющиеся вкусы Бена, его зыбкий мир. При мысли о порядке — нет, даже не о нем, а просто об отсутствии хаоса, — который мог воцариться в этой комнате после переезда Бена в Уолтемстоу, Эди едва не впала в панику. Это же все равно как… как перерезать артерию, как потушить свет. Гораздо, значительно хуже чем после отъезда Мэтта. Или Розы. Гораздо страшнее, чем она думала.

Так же вяло она начала собирать кружки и миски со стола Бена. За этим столом он делал уроки, собирал модели, его края резал ножом. Эди присела к столу, на стул с продавленным плетеным сиденьем и лежащей на нем аляповатой индийской подушкой, расшитой зеркальцами. Она обвела взглядом беспорядок на столе. Бен — самый младший, последний из ее детей. Когда уезжали остальные, у нее щемило сердце, но рядом всегда был Бен — неряшливое, требовательное, радующее глаз, живое доказательство тому, что она делает все, что полагается, и с чем не справится никто другой. А что станет с ней в будущем, если рядом не окажется Бена, подкрепляющего ее представления о себе? Чем ей занять себя?

— Ужас, — сказала ей по телефону сестра Вивьен. — Просто кошмар. Ты полжизни потратила, тренируясь быть опорой родным детям, а они вдруг взяли да и стали самостоятельными. — Помолчав, она продолжала уже спокойнее: — В сущности, в твоем положении есть и плюсы. У тебя же остался театр.

— Ничего подобного, — возразила Эди. — Я…

— Да, я помню, что в данный момент ты не работаешь. Но ведь могла бы, разве не так? Ты же вечно бегаешь на прослушивания, и все такое.

— А это, — повысила голос Эди, — не имеет никакого отношения к Бену. И тем более к материнству.

Последовала еще одна пауза, затем Вивьен заявила тоном жертвы, знакомым Эди с детства:

— Элиот тоже уехал, Эди. А он мой единственный ребенок. Все, что у меня есть.

Элиот укатил в Австралию. Нашел работу на местной радиостанции в Кэрнсе, и уже через полгода обзавелся там квартирой и подружкой. А Бен переселился за пять станций по ветке «Виктория», в Уолтемстоу.

— Ну хорошо, — уступила Эди.

— Да я понимаю…

Угу.

— Повезло Расселу, — заключила Вивьен.

— Вот как?

— Теперь ты снова принадлежишь ему…

Эди вспыхнула. Появления Макса, отца Элиота в жизни его жены и сына были настолько эпизодическими, что единственной предсказуемой его чертой следовало признать ненадежность. Вивьен могла сколько угодно козырять болью, вызванной расстояниями, — но только не болью, причиненной мужьями.

— Хватит, — оборвала Эди и положила трубку.

— Хватит, — сказала она самой себе, поставив локти на стол Бена и подпирая голову. Она обернулась. Бен оставил кровать, стоящую у стены, в обычном виде: со свисающим на пол покрывалом, вмятиной на подушке, разбросанными там и сям журналами и трусами. «Так и подмывает, — думала Эди, держась за спинку стула, словно за якорь, — вскочить, рухнуть на кровать Бена, уткнуться в подушку и дышать, дышать его запахом. Непреодолимое искушение».

Внизу вновь хлопнула входная дверь. По выложенному плиткой полу в холле простучали шаги Рассела, Эди слышала, как он сказал что-то ласковое коту.

— Эди!

Она с вожделением уставилась на подушки Бена.

— Я принес прессу, — сообщил Рассел снизу. — Целую охапку…

Эди окинула взглядом книжные полки Бена. Сбоку на одной из них всегда сидел игрушечный медвежонок в школьном галстуке Рассела почти сорокалетней давности. Медвежонок исчез. Эди поднялась, балансируя накренившейся стопкой посуды.

— Иду, — откликнулась она.

Двадцать лет назад одной из причин, по которым они выбрали именно этот дом, стал сад. Узкий, не шире дома, но длиной двадцать два с лишним метра, он пришелся как нельзя кстати: восьмилетнему в то время Мэтту было где погонять мяч. В дальнем конце сада стоял сарай. Рассел был не прочь обзавестись сараем, посиживать в перчатках с обрезанными пальцами возле парафинового обогревателя и слушать трансляции футбольных матчей по старенькому радиоприемнику на батарейках. Сарай казался ему приютом отшельника, где он мог бы отдохнуть от семьи и от работы, поскольку и там и там не было спасения от разговоров. Ему представлялось, как он коротает зимние выходные в сарае, возможно, в спальном мешке, смотрит на темный дом и светящиеся окна, и знает: там ждут жизнь, суета, шум, в которые легко окунуться, стоит только захотеть. И вправду, редкостная роскошь — одновременное ощущение уединенности и сопричастности, за которое Рассел цеплялся долгие годы, пока сарай заполнялся велосипедами, банками с краской, садовыми стульями, так что ему самому уже не оставалось в нем места. Впрочем, захламленное садовое строение звали «папиным сараем».

Этим субботним днем Рассел объявил Эди, что собирается навести в сарае порядок.

— С чего вдруг?

— Он весь забит никчемным барахлом.

Она резала ингредиенты для одного из своих пестрых, крупно нарубленных салатов.

— А потом?

— Что потом?

— Что ты будешь делать с сараем, когда вычистишь его?

— Найду ему применение.

Эди бросила в салатницу горсть нарезанных помидоров.

— Какое?

Рассел чуть было не ляпнул, что собирается читать в сарае порножурналы, но передумал.

— Цель оформится, пока буду наводить порядок.

Эди взяла желтый стручок перца. В ее собранные на макушке волосы был воткнут лиловый пластмассовый гребень. В некоторых ракурсах ей никто не дал бы и тридцати. Она выглядела хрупкой и дерзкой.

— Ты сегодня утром убирала у Бена, — мягко начал Рассел.

— Нет, — прервала она.

Он достал из холодильника бутылку бельгийского пива. Мальчишки выпили бы его прямо из горла. За спиной Эди Рассел прошел к кухонному шкафу, где хранились пивные бокалы.

Вопрос он задал, когда они стояли спина к спине:

— Что же тогда ты там делала?

— Ничего, — откликнулась Эди. — Думала.

Рассел достал из шкафа бокал.

Не оборачиваясь, с бутылкой и бокалом в руках, он напомнил:

— Дети просто растут. Это неизбежно.

— Да, — согласилась Эди.

— Так и должно быть.

— Да.

Рассел обернулся, отставил бутылку и бокал и встал за спиной Эди.

— Он делает то, что хочет.

Эди шинковала перец.

— Знаю.

— И ты не можешь…

— Знаю! — выкрикнула она и швырнула нож на стол.

Рассел сходил за ножом и протянул ей.

— Прекрати швыряться чем попало. Это ребячество.

Эди взяла нож и с преувеличенной осторожностью положила его на разделочную доску. Потом оперлась на край стола обеими руками и уставилась вниз, в свой салат.

— Я люблю Бена ничуть не меньше, чем ты, — напомнил Рассел. — Но ему двадцать два года. Он мужчина. Когда мне…

— Прошу, не надо, — перебила Эди.

— Когда мне было двадцать два, я уже познакомился с тобой.

— Двадцать три.

— Ну хорошо, двадцать три. А тебе — двадцать один.

— Только исполнилось, — уточнила Эди.

— Помнится, мы оба считали, что уже вполне взрослые, чтобы пожениться.

Эди выпрямилась и скрестила руки на груди.

— Мы рвались прочь из дома. Нам хотелось уйти. Я ушла из дома в семнадцать.

— А Бен — нет.

— Ему здесь нравилось, он любил наш дом…

— А теперь любит Наоми.

Эди коротко фыркнула.

Рассел вернулся за пивом и сказал, наполняя бокал:

— От этого никто не застрахован. Ни один человек, у которого есть дети. Вспомни, как было с Мэттом. Он тоже ушел в двадцать два года.

Эди отошла от стола, прислонилась к раковине и устремила взгляд на сад.

— Просто как-то не думаешь, что этому когда-нибудь придет конец, — призналась она.

— Бог ты мой! — Рассел неловко хохотнул. — Конец! Да разве могут кончиться родительские обязанности?

Эди обернулась и оглядела стол.

— Если хочешь есть, доделай салат, — предложила она.

— Ладно.

— Я пошла.

— Да? Куда?

— Может, в кино. В кафе посижу. Куплю сорокаваттную лампочку.

— Эди…

Она уже шагала к двери в холл.

— Пора привыкать, верно? К следующей главе.

Рассел выносил хлам из сарая и раскладывал по трем кучам: «на хранение», «на выброс», «посоветоваться с Эди». Для бутерброда с сыром и маринованными огурчиками он взял последний ломтик нарезанной белой буханки — больше не было и, вероятно, не будет, ведь без Бена поглощать столько белого хлеба некому — и сжевал его, сидя в заплесневевшем плетеном кресле «ллойд-лум», принадлежавшем его матери, на бледном апрельском солнце. Он полистал бы и газету-другую, если бы не резкий ветер, то и дело налетавший через проулок между двумя двухквартирными домами, которые выходили фасадами на соседнюю улицу. Эти дома были гораздо шикарнее: с широкими ступеньками крыльца, огромными окнами от самого пола, усыпанными гравием площадками для парковки, да и улица считалась более фешенебельной, но так как стояли фасадами на восток, а не на запад, им доставался почти весь ветер, а солнце — лишь ранним утром.

Эди еще не вернулась. Перед уходом она заглянула в кухню, одетая в джинсовую куртку из обносков Розы, и поцеловала Рассела в щеку. Ему захотелось что-нибудь сказать, удержать ее, но он передумал. Только переждал, когда она ткнется носом ему в лицо, и проводил ее глазами. Кот тоже посмотрел ей вслед со своего места на заставленном и заваленном кухонном шкафу, рядом с фруктовой вазой. Дождавшись, когда хлопнет дверь, кот переглянулся с Расселом и продолжал вылизываться. Через полчаса после того, как Рассел ушел в сад, кот тоже вышел посмотреть, в чем дело, брезгливо ступая по мокрой траве. Едва хозяин освободил плетеное кресло, кот вспрыгнул на его место и с непроницаемым видом обернул подобранные лапы хвостом.

Кот принадлежал Бену, единственному из детей в семье, мечтавшему о домашнем животном: Бен клянчил кого угодно, от бегемота до хомячка, пока не получил на свое десятилетие серого полосатого котенка, привезенного Расселом в проволочной корзинке из обшарпанного зоомагазинчика где-то в окрестностях Финсбери-парка. Бен назвал питомца Арсеналом в честь любимого футбольного клуба, не подумав, что слишком длинная кличка неизбежно сократится до Арси. В свои двенадцать лет Арси был в полном расцвете сил.

— Смотри-ка! — обратился к коту Рассел. — Трехколесный велосипед Розы. Она его обожала.

Увиденное Арси не впечатлило. Трехколесник Розы, когда-то сиреневый «с металлическим отливом» и белой пластмассовой корзинкой спереди, теперь был просто ржавым.

— Оставим или выкинем? — спросил Рассел.

Арси зевнул.

— Выкинем, — решил Рассел, — только спросим Розу.

Присев на корточки, он осмотрел велосипед. Роза сплошь облепила его наклейками с героями мультиков и феями в блестящей пыльце. Как мила она была на этом трехколеснике, когда мчалась, энергично работая педалями, с развевающимися рыжими волосами, с белой корзинкой, набитой мягкими зверюшками, с которыми не расставалась — во время еды усаживала рядом, перед сном раскладывала вокруг своей подушки. Сейчас, когда Рассел смотрел на нее, двадцатишестилетнюю пиарщицу, перед его мысленным взором, словно призрак в зеркале, на миг возникала девчушка на трехколесном велосипеде. В детстве она была беспокойной, шумной и деятельной. Шумливость и деятельность Роза не утратила до сих пор, а беспокойность натуры переросла в подобие эмоциональной нестабильности, склонности беспорядочно влипать в отношения и уклоняться от них. Хорошо еще, что и от хама Джоша она в конце концов улизнула.

Рассел выпрямился и посмотрел на дом. Окно комнаты, которую раньше занимала Роза, — наверху слева. С тех пор как Роза поселилась отдельно, время от времени в ее комнате, как и в соседней спальне Мэтта, появлялись жильцы — ученики театральных студий, где преподавала Эди, или сидящие на мели актеры, вместе с ней игравшие мелкие роли в малоизвестных театрах Северного Лондона. В целом жильцы не доставляли неудобств, не поднимались ни свет ни заря, не лезли за словом в карман и, кроме того, служили идеальным поводом, чтобы неосознанно откладывать решение о переезде в дом поменьше. Несмотря на старость, а местами и прямо-таки ветхость их нынешнего дома, без него Рассел не мыслил себя. Дом был просто данностью — в его жизни, в их жизни, результатом наследства, которое Рассел чудом получил в двадцать с небольшим лет, когда они с Эди, младенцем и двумя детьми постарше обитали в сырой квартирке над скобяной лавчонкой в переулке Боллз-Понд-роуд.

— Четыре спальни! — повторяла Эди шепотом, словно старый дом мог ее услышать. — Четыре! Куда нам столько?

Конечно, дом был в ужасном состоянии, сырой, запущенный, с порослью грибов под лестницей и сквозной дырой в крыше, через которую были видны звезды. В те времена Эди пропадала на телевидении, он — на службе, а дом не напугал их — скорее, вызвал сочувствие, так как буквально умолял о спасении. Целый год они обходились без кухни, два года — без отремонтированной ванной, пять лет — без ковров. Мэтт все детские годы прошлепал по дому в резиновых сапогах: надевал их, едва вставая с кровати, и снимал только перед сном. Неудивительно, что из всех троих детей именно Мэтт вырос убежденным консерватором, владельцем электронного органайзера и отполированных ботинок. Навещая родителей, он неизменно указывал, что трещина в потолке гостиной становится длиннее, в нижнем туалете сыростью не просто пахнет, а несет, а регулярная покраска наружных стен — разумное вложение капитала.

— Мы, богема, о таких вещах думать не приучены, — отвечал Рассел.

— Тогда слушайте, что я вам говорю, — заявлял Мэтт.

В последнее время эти слова звучали все чаще. Подолгу не бывая у родителей, а потом забегая к ним на обед, Мэтт окидывал дом новым, критическим взглядом. «Слушайте меня» — так он реагировал и на будущую роль Эди, и на новые направления работы агентства Рассела, и на выбранные Беном экзамены по программе повышенного уровня.

— Ты такой взрослый! — изумлялась Эди, с любовью глядя на старшего сына. — Как это приятно!

Однако прислушиваться к мнению Мэтта она не собиралась. Ей доставляли удовольствие аккуратные стрижки Мэтта, строгая одежда, умелое обращение с техническими новинками. Умилительно и забавно было видеть этого собранного молодого мужчину в своей кухне, слушать его объяснения, как правильно посылать эсэмэски с мобильника, и в то же время представлять его спящим в кроватке с высокими бортиками или восседающим с книжкой на горшке. Эди могла позволить себе подобные игры, потому что у нее оставался Бен, думал Рассел: Бен давал ей право не воспринимать Мэтта всерьез, расценивать его зрелость как милое притворство.

Если такая позиция и раздражала Мэтта, то он не подавал виду. И продолжал относиться к обоим родителям, как к людям порядочным до мозга костей, для которых он не жалеет любви и приземленной, практической заботы, поскольку они, очевидно, не в состоянии заботиться о себе сами. Он явно считал, что Эди балует Бена, а Роза — сама себя, но держал это мнение при себе, вытесняя на задворки своей правильной и наполненной событиями жизни. Мэтт работал в компании мобильной связи и снимал квартиру вместе с подружкой, служащей в Сити. По мнению Рассела, Мэтт вполне имел право, разглядывая аккуратную стопку надколотых плафонов и гадая, зачем их вообще понадобилось хранить, то и дело повторять беспечным родным, не обладающим его практической сметкой: «Слушайте меня».

Рассел слушал. Советам сына он следовал нечасто, но всегда прислушивался к ним. Однажды вечером в тесном баре на Ковент-Гарден Мэтт подробно и дотошно разъяснил Расселу, на чем ему следует специализироваться в работе. По мнению Мэтта, отцовское агентство, поставляющее актеров для кино и телевидения, «едва трепыхалось». Рассел, потягивающий красное вино, слегка обиделся. После второго бокала обида приутихла, а после третьего предложенное Мэттом решение — заняться поиском актеров для озвучивания рекламы — уже не казалось таким нелепым и неаппетитно-меркантильным, как час назад.

— Понимаю, реклама — это не театр, — твердил Мэтт, — зато это деньги.

— Да ведь это только деньги, и больше ничего! — воскликнула Эди спустя два часа, чистя зубы. — Разве нет? Ни единого плюса, кроме денег!

— Возможно, так и должно быть, — осторожно заметил Рассел.

— Гадость. Мерзость. Прыжки на диванах — раме это актерское мастерство?

— Не прыжки, а разговоры о диванах.

Эди сплюнула в раковину.

— Ну, если ты способен настолько опуститься…

— Пожалуй, я мог бы.

— Так вот, на меня не рассчитывай.

Рассел намеренно затянул паузу, улегся в постель, надел очки и взялся за очередную книгу — биографию Александра Македонского.

— Не буду, — сказал он. — Думаю, это ни к чему.

С 1975 года «Рассел Бойд ассошиэйтс» занимало три комнаты в мансарде, окна которых выходили на задворки Шафтсбери-авеню. Почти тридцать лет Рассел проработал там, где, несомненно, когда-то ютилась горничная. В комнате было мансардное окно, наклонный потолок и турецкий ковер, когда-то украшавший столовую деда и бабушки Рассела в Халле, ныне вытертый до сизой хлопковой основы, на которой там и сям сохранились цепкие пучки красных, синих и зеленых шерстинок. Ободренный благосклонностью, с которой Рассел выслушал его совет, Мэтт попытался убедить его осовременить офис, перестелить деревянные полы и расставить повсюду галогеновые лампы на блестящих металлических подставках.

— Нет, — коротко ответил Рассел.

— Но, пап…

— Мне нравится так, как есть. Нравится — и все. И моим клиентам тоже.

Мэтт попинал стопку разбухших картонных папок, подпирающую книжный шкаф.

— Жуть. Хлама здесь больше, чем в твоем старом сарае.

Рассел прервал раздумья и оглядел сарай. Он наполовину опустел, а то, что осталось в нем, выглядело неприступно и словно приготовилось сопротивляться до последнего. Арси спрыгнул с кресла и удалился в дом, солнце скрылось за домами, стало холодно и сыро. В куче барахла, предназначенной на выброс, валялся на боку трехколесник Розы.

«Розин велик» — так она называла его. Не «мой», а «Розин».

— Рассел! — позвала Эди.

Он поднял голову.

Эди стояла возле угла дома, неподалеку от входа в кухню, и держала на руках Арси.

— Чай! — крикнула она.

— Знаешь, — сказала Эди, — ты извини.

Она заварила чай в большом чайнике с розами, смахивающими на капусту. Чайник был апофеозом пошлости, но Эди дорожила им, как многими другими вещами, если они ассоциировались у нее с каким-нибудь местом, человеком или событием.

— Я сорвалась потому, что ты ничего не желал понять.

— Все я понимаю, — ответил Рассел.

— Правда?

Он кивнул, слегка насторожившись.

— Тогда растолкуй мне, — потребовала Эди. — Объясни, в чем дело.

Рассел ответил не сразу.

— Это финал самого затягивающего и насущного этапа материнства. К нему нелегко приспособиться.

— Не хочу приспосабливаться, — сказала Эди. Она разлила чай по огромным надтреснутым синим чашкам, которые откопала в лавке всякого старья в Скарборо, когда гастролировала… с чем? Кажется, с пьесой Пристли.

— Хочу, чтобы Бен вернулся, — добавила Эди.

Рассел добавил в свою чашку молока.

— Хочу, чтобы он вернулся, — яростно повторила она. — Чтобы опять и смешил меня, и злил, и сидел у меня на шее, и я чувствовала бы себя незаменимой.

Обхватив чашку ладонями, Рассел поднес ее к губам. Аромат чая, поднимающийся над чашкой, напомнил ему о бабушке. Дорогой чай дарджилингский она приберегала для воскресений. «Это шампанское в мире чая», — повторяла она всякий раз, когда пила его.

— Ты меня слушаешь? — спросила Эди.

— Да. Но ты забыла: все это я уже знаю.

Она подалась вперед.

— Ну как, как мне тебя вразумить?

— Вопрос в точку.

— Что?

Он отставил чашку и серьезно произнес, не глядя на нее:

— Как мне вразумить тебя?

Она уставилась на него.

— Что? — повторила она.

— Меня не было дома три часа, — продолжал он. — Все это время я перебирал всякий хлам — вещи, которые когда-то имели ценность, а потом утратили ее. Оказывается, это больно — знать, что вещи больше не понадобятся, что они навсегда отслужили свое.

— Но…

— Подожди, — остановил ее Рассел. — Просто подожди и послушай. Роза больше не станет кататься на трехколесном велосипеде, Мэтт не возьмет в руки биту, ты не сядешь читать под треснувшим плафоном. От этого делается неуютно, это нелегко осознавать, с этим так просто не примиришься. Но придется, потому что выбора у нас нет. И это еще не все.

Эди сделала продолжительный глоток и посмотрела на него поверх края чашки.

— Да?

— Ты говоришь, что хочешь, чтобы Бен вернулся. Говоришь о его энергии, о том, как он тебе нужен и как ты себя чувствуешь. А теперь представь хотя бы на минуту, каково мне. Я женился на тебе не затем, чтобы обзавестись Мэттом, Розой и Беном, хотя я благодарен за то, что они у нас есть. Я взял тебя в жены, потому что хотел быть с тобой, потому что рядом с тобой моя жизнь сияла ярче, даже когда ты бывала несносной. Ты хочешь, чтобы Бен вернулся. Так вот, тебе придется привыкнуть к тому, что его нет рядом, — привыкнуть любым способом, каким сможешь. А пока ты привыкаешь, вспомни о том, что никуда не денется. Эди, я хочу, чтобы ты вернулась. Я был рядом еще до того, как появились дети, я рядом сейчас. — Он решительно переставил чашку. — И я никуда не денусь.