Второй медовый месяц

Глава 20

Риелтор сказал им, что плюс дома — его размеры, качество и то, что в нем сохранена первоначальная планировка: для старых построек это большая редкость. Но вместе с тем, сказал он — и Эди так и не удалось принять его слова всерьез, потому что риелтор выглядел еще моложе Мэтта и нацепил по-детски нелепый галстук, — у дома есть существенный минус: его облик настолько своеобразен, что большинству состоятельных покупателей будет нелегко представить его отремонтированным и осовремененным.

Он уже закончил, а Эди и Рассел смотрели на него так, словно ждали продолжения.

Помолчав, он спросил:

— Понимаете, в чем суть?

Эди и Рассел переглянулись.

— Вообще-то нет, — вежливо сказал Рассел.

Риелтор вздохнул. «Вероятно, мы напоминаем ему собственных родителей, — думала Эди, — им точно так же приходится все растолковывать на пальцах».

Она попыталась помочь ему:

— Так, по-вашему, это хорошо или плохо?

Он снова вздохнул и повторил все уже сказанное, только в еще более витиеватых выражениях.

— Ясно, — кивнул Рассел. — Дом в настолько плохом состоянии, что его не продать.

— Нет-нет, дом завидный, да еще в хорошем районе. Просто… — он окинул взглядом кухню, — сейчас он так выглядит, настолько… ммм… характерным для своего времени, ну, в самый раз для семейной жизни, и все такое, что покупатель, на которого мы ориентируемся, вернее, хотели бы ориентироваться при продаже недвижимости такого рода… так вот, этот покупатель может и не разглядеть весь его потенциал.

Эди наклонилась над столом и сказала мягко и со всей добротой, на какую была способна:

— Вы считаете, что мы должны привести его в порядок.

Судя по лицу риелтора, он был готов разрыдаться от облегчения.

— Да-да!

— Ну, это проще простого…

— Да нет же, — он вновь впал в отчаяние, — не просто привести в порядок — опустошить. Точнее, убрать все лишнее. — Он взмахнул руками. — В этом помещении, — он указал на окно, — вон в том сарае…

— Убрать лишнее?

— Да.

— Вы насмотрелись телепередач о ремонте, — снисходительно упрекнула его Эди.

Риелтор чуть не оскорбился.

— Я тут ни при чем, — заявил он. — Все дело в них.

И теперь из-за этих гипотетических «них», из-за неизвестных, опасных и в то же время долгожданных людей, которые будут бродить по дому так, словно он не принадлежит никому, кроме их потенциального будущею, Эли явилась в спальню Бена субботним днем с упаковкой мерных пакетов дли мусора и ведром, где плавала в воде новая металлическая мочалка. Выглянув в окно — а она то и дело выглядывала в него, словно пытаясь впечатать в память заоконный вид, превратить его в талисман, — она видела, как в конце сода растет куча хлама. Рассел опустошал сарай. Порой он останавливался и смотрел на дом, а если в этот момент Эди высовывалась в окно, махал ей рукой. Она махала в ответ, но не улыбалась. Ей казалось, что сейчас у них нет ни единой минуты на улыбки.

Она думала, что ее захватят эмоции. В своих предположениях она опиралась на тот факт, что до сих пор все важные события ее жизни сопровождались гигантской волной острых чувств, таких мощных по своей сути и действию, что она не могла даже решить, как вести себя, потому капитулировала, и волна уносила ее прочь. Но по какой-то невообразимой причине это событие: перемена дома и, следовательно, всех жизненных обстоятельств — кроме, как с надеждой подчеркнул Рассел, их супружеского союза — не выбило ее из колеи, не смело и не опрокинуло. Вместо этого Эди был предложен на выбор целый спектр реакций — и мучительных, но прогнозируемых, и самых неожиданных. Ей по-прежнему причиняла боль сама мысль о том, что еще шесть месяцев — и она перестанет носиться вверх-вниз по этой лестнице, но эта же мысль напоминала, что отсутствие лестницы избавит ее от необходимости хранить верность привычке, которая за много лет незаметно и вероломно превратилась в тюрьму и бремя.

— Конечно, не настоящую тюрьму, — объяснила она Расселу. — Само собой, нет. Просто я, делая одно и то же и оставаясь собой, чувствовала себя, как в тюрьме.

Думая о людях, которые будут бродить по этому дому и подозрительно разглядывать светлые проплешины на стенах — дело рук самок Эди, пытающейся отскрести намертво приставшую жвачку, — она испытывала к ним неприязнь, доходящую почти до ненависти. Но если посмотреть с другой стороны, если никто не придет посмотреть дом и никто не захочет его купить, ей будет еще тяжелее. Пожалуй, то же самое имела в виду Вивьен, когда плакалась ей по телефону через день после последнего показа «Привидений».

— Стоит мне подумать, — всхлипывала Вивьен, — стоит только подумать о том, что Макс снова лжет мне и бросает меня, я чувствую себя кошмарно. Но едва представлю, что он вернулся, и вспомню, каково это — видеть его в доме, мне становится еще хуже.

Эди отодвинула от стены кровать Бена, чтобы отчистить комки жвачки, на которых раньше держался плакат с Кейт Мосс. Несколько носков уютно покоились в пушистой пыли у плинтуса, рядом с золотистой сережкой в виде цветка и липкой чайной ложкой. Брезгливо подобрав, Эди отбросила их через кровать на ковровое покрытие. Теперь Бен покупал другие носки — и носки, и постельное белье, и отвертку для тесной квартирки в Уолтемстоу, через две улицы от квартиры матери Наоми. Места, конечно, маловато, признался он, но есть гостиная и спальня, и теперь он перекрасит обе комнаты с помощью одного из коллег, а затем приступит к осаде Наоми.

— К осаде? Что это значит?

— Сначала наведу полный порядок, а потом буду ждать.

— Ждать? Чего?

Он набивал рюкзак своими вещами из кучи за диваном.

— Ждать, когда она согласится посмотреть квартиру.

— Думаешь, согласится?

Бен расправил линялую черную футболку с черепом спереди и бросил ее на пол.

— А как же!

— Хочешь сказать, ты приготовишь ужин, расставишь свечи и купишь цветы? — уточнила Эди.

Бен изучал еще одну черную футболку.

— И так тоже можно.

— А если не подействует?

— Тогда, — решительно заявил Бен, швыряя вторую футболку вслед за первой, — у меня все равно будет свой угол и время подумать.

Эди взялась за мочалку и принялась отчищать очередную порцию комков жвачки. Бен не стал спрашивать ее совета насчет квартиры, как и Роза с Ласло, которые подыскали себе жилье где-то в Бароне-Корте.

— Баронс-Корт! — ахнула Эди. — Это же на другом конце Лондона!

— Квартира очень симпатичная, — серьезно заверил Ласло и переглянулся с Розой. — Да еще возле ветки Пиккадилли.

Роза подтвердила:

— Удобно добираться до работы.

— Да, очень удобно, — поддержал Ласло.

— Так почему мне нельзя ее увидеть?

— Можно, — заверила Роза, — со временем. Когда мы реанимируем ванную.

Она посмотрела на Ласло, и оба прыснули.

— И кухню, — добавил он.

Оба снова захихикали.

— Не понимаю, к чему такая скрытность, — пожала плечами Эди.

— Не скрытность, мама. Просто личная жизнь.

— Они будут платить за нее двести фунтов в неделю, — сообщила Эди Расселу. — А Бен — сто двадцать пять. Не представляю, где они возьмут такие деньжищи.

— Не будем спрашивать, — решил Рассел, — и волноваться не станем. До тех пор, пока не выяснится, что дом никак не продать. — Он похлопал по ближайшей стене. — А этого не будет, потому что я выкрашу входную дверь.

— По-моему, — заявил однажды Мэтью, осмотрев дом снаружи, — входную дверь давно пора перекрасить.

— Она всегда была выкрашена в такой цвет.

— Это уже не цвет, — терпеливо объяснил Мэтью, — а ошметки краски.

— Но…

— Просто сделай, папа, — перебил Мэтью. — Возьмись и сделай. И как-нибудь убери сырость под лестницей.

Мэтью изменился, подумала Эди, метнула мочалку в ведро и промазала. С одной стороны, он стал таким, как во времена знакомства с Рут, — тем самым Мэтью, который снисходительно и покровительственно втолковывал родителям, что они заживут гораздо лучше, если прислушаются к его советам. Но теперь в его словах все чаще проскальзывали новые нотки — более мягкие, сочувственные, видимо, объясняющиеся тем, что вскоре ему самому предстояло стать отцом. К примеру, он без звука переселился к Рут в квартиру, ставшую яблоком раздора, — чтобы заботиться о Рут, как он объяснил.

— Но ведь она не больна, — возразила Эди. — Беременность — это не болезнь. Это… в общем, вполне естественное состояние, а не инвалидность.

Мэтью, уже готовый идти на работу, стоял возле кухонного стола и пил апельсиновый сок.

— Я хочу заботиться о ней. Хочу следить, чтобы она питалась правильно и как следует отдыхала. Я буду ходить с ней к врачу.

— Правда?

Мэтью опустошил стакан.

— Да, на каждое УЗИ. Буду ходить на каждый прием и знать все то же, что известно Рут.

Свою комнату он покинул так, словно и не возвращался в нее. Переезд был окончательным и бесповоротным, так что Эди приходилось напрячься, чтобы вспомнить, как по дому бродил серьезный мальчик в резиновых сапогах, который боялся, что крыша протечет, и каждый подъем и спуск по лестнице воспринимал как испытание. Этот мальчик теперь твердо вознамерился не только всецело посвятить себя беременности подруги, но и повременить со строительством карьеры, чтобы растить малыша, когда закончится отпуск Рут. Мэтью говорил, что это его собственный выбор, что именно этого он и хотел.

— А Рут? Рут этого хочет?

— Конечно.

— Но я думала, ты эту квартиру терпеть не можешь…

— Мне была невыносима ситуация, — объяснил Мэтью. — И то, что за ней последовало. Но теперь она изменилась. Все теперь по-другому. Абсолютно все.

Эди взглянула на него.

— Да, — тихо согласилась она.

Она присела на край кровати Бена, потом легла и засмотрелась в потолок. В детстве, когда они с Вивьен подрастали, Эди всегда гордилась сходством с отцом — беспокойной натурой, для которого любая рутина становилась проклятием. А Вивьен, конечно, пошла в мать, воспринимавшую любые перемены как свидетельство заговора с целью обмануть или расстроить ее. И вот теперь у Вивьен остались только обломки хрупкого сооружения, которое она подправляла и чинила чуть ли не всю жизнь, лишь бы оно уцелело, только бы не развалилось. В перерывах между поисками жилья в Фулхеме для себя — «А почему я не могу и дальше здесь жить? Кто мне помешает поселиться там, где я хочу?» — Вивьен убеждала Эди задуматься о том, где они с Расселом будут жить после продажи дома. «Как насчет Клеркенуэлла? Или Малой Венеции? Может быть, стоит рискнуть?» Именно от Вивьен Эди услышала: «Строить будущее нелегко, но возвращаться к прошлому — гораздо хуже».

Возвращаться к прошлому… Эди раскрыла глаза и всмотрелась в длинную, извилистую трещину в штукатурке над головой. Подумать только, как она рвалась назад, как яростно твердила себе, что больше ничего не желает, повторяла: все, на что она способна, заключается в том, что она уже завершила, прожила с тех пор, как поселилась в этом доме. Но если она не ошибается в себе и если вдруг некая добрая фея-крестная материализуется из обшарпанных стен комнаты Бена и предложит ей вернуться в прошлое, ей придется всерьез задуматься, куда именно попросить перенести ее. Не в тот период, когда в ее жизни господствовало материнство, не в момент заманчивого постоянства и контроля, не к роскошном простоте выбора, одобренного обществом: дети на первом месте, все остальное — на втором. Слегка смущаясь, она попросила бы крестную вернуть ее в совсем недавнее прошлое, в тот вечер, когда состоялась премьера «Привидений», когда она знала, что играет на редкость хорошо и слышит заслуженные аплодисменты.

«Как странно, — сказала бы Эди фее-крестной, — одну жажду вытеснила другая, совсем на нее не похожая».

«Не вытеснила, — поправила бы фея-крестная, шурша пышными юбками, — а просто дополнила и усилила. Как видишь, нет в мире постоянства».

Так сказал и Рассел. Полистав буклеты риелторских контор, которыми их добросовестно снабжала Вивьен, он признался:

— Никогда не думал, что мы покинем этот дом, даже представить себе этого не мог, а теперь не представляю, как мы здесь останемся. Нет в мире постоянства, это верно, иначе нам было бы нечем дышать. Болезненны не сами перемены, а привыкание к ним.

Эди медленно села. На самом деле боль причиняют не перемены, а привыкание к истине или к тому неиллюзорному элементу жизни, за который так отчаянно цеплялся, которым утешался невозможно долго. Но, начиная жить без иллюзий, постепенно смелеешь, учишься дышать разреженным воздухом, шагать свободнее, претендовать набольшее. «И лично я, — думала Эди, поднимаясь на ноги и направляясь к окну, — претендовала бы на работу. Я хочу опять играть, хочу быть на сцене и перед камерой, и меня возмущает, что после „Привидений“ никто не предложил мне новую роль».

Она выглянула в сад. Рассел стоял возле сарая, держа в руках старый Розин велосипед. Он советовал ей ждать и верить, что будут и другие роли, что он поможет ей сменить агентов, если она считает, что от этого будет толк. Эди прижалась лбом к оконному стеклу и засмотрелась на мужа. Он отложил велосипед и продолжал вытаскивать из сарая бесконечные ярды смятой зеленой пластиковой сетки, которую они когда-то натягивали, чтобы футбольные мячи мальчишек не перелетали через забор в соседские сады. Рассел выглядел целеустремленным, решительным и в то же время страшно усталым. Казалось, он мирится с работой, за которую не желает браться, только чтобы открыть дверь к другой, лучшей жизни. Таким и хотела видеть его Эди, когда с трудом сдерживала обидные слова в адрес его агентства, слова и злые мысли, верила в него и уговаривала подыскать ей что угодно, лишь бы она продержалась на плаву, пока… пока не подвернется что-нибудь получше.

— Я все смогу, — хотелось ей сказать ему, — и сделаю все как надо.

И чтобы он ответил ей долгим взглядом и многозначительно произнес;

— Да, сделаешь.

Она отстранилась от окна и склонилась над ведром. Сейчас она пойдет вниз, заварит чаю и отнесет кружку в сад Расселу, а потом прямо там, в саду, робко и осторожно попросит — именно попросит, а не потребует его о помощи. В дверях она обернулась и оглядела комнату Бена. Эта спальня была прошлым, внезапный страх и трепет внушала мысль, что здесь нет и не может быть настоящего. Как и будущего. Эди закрыла за собой дверь и с привычной осторожностью сбежала по лестнице.

«Как знать, — часто говорил ей Ласло в роли Освальда Альвинга, — как знать, у меня еще может быть много радостей в жизни — будет для чего жить…»

Арси ждал у подножия лестницы. Когда Эди проходила мимо, он вскинул голову и подал ей краткую вопросительную реплику.

Эди задержалась и потрепала его по голове свободной рукой.

— Да, — сказала она, повторяя слова фру Альвинг. — Да, непременно будет.