Вятские парни

«Здравствуй, Николай!

У меня стало привычкой исповедоваться перед тобой, а не перед отцом Клавдием.

И вот сегодня такое у меня настроение: хочу душу излить и во грехах покаяться.

Пели в моей душе птицы до того дня, пока не объявился в нашем селе новый писарь — холостой, с масляными зенками, в скрипучих сапожках и с тросточкой. Он в первый же день пронюхал о Валентине Ивановне и после обедни, весь лоснящийся, нанес визит в поповский дом. Нахальный писаришка, из-за какого-то тайного изъяна околачивающийся в тылу, почувствовал здесь себя на безмужичье козырным тузом. Он и не думал скрывать свои симпатии к Валентине Ивановне. Краснобай и хохотун, кажется, понравился попадье, не знаю — как попу. Валентина Ивановна к расточаемым любезностям отнеслась с вежливым равнодушием. Недоступность и скромность девушки еще больше разожгли писаря. Он окончательно обнаглел, настаивая на свидании не при посторонних. Валентина Ивановна стала реже показываться на улице, а в отсутствие дяди запиралась в комнате, ссылаясь на нездоровье. Если б знал ты, что творилось со мной. Тогда я и написал стихи и отправил их Валентине Ивановне.

Не прошло и двух дней, как в дверях моего учреждения появилась она. В комнате, кроме нас, никого. Я оторопел. Валентина Ивановна прямо ко мне. «Сегодня, говорит, как смеркнется, жду у себя. Идти непременно через огород, чтобы ни злой, ни добрый глаз не заметил». Не успел я рта раскрыть — она исчезла, даже дверью не стукнула.

В сумерках вышел за околицу, перелез через изгородь в поповский огород, прислушался. Одни листики на березке шушукаются да редкие звезды перемигиваются. Добрался до задней калитки, толкнул легонько чуть прикрытую дверцу и шагнул в потемки двора. Валентина Ивановна ждала. «Простите меня, не осуждайте! — шепотом сказала она. — Я знаю, что нехорошо поступила, позвав вас сюда… Ответьте мне: стихи о Кирибеевиче ваши? Вы написали их?»

— Да! говорю. — От первого до последнего слова мои. Мне близок Лермонтов. Люблю его «Песню про купца Калашникова». За именами в моем стихотворении знакомые нам люди. Я хотел сказать правду, только правду.

— Я поняла вас, — услышал я совсем близко ее горячий шепот. — Я вам верю. Хорошо, что вы не выдуманный мною, а живой. И в то же время мне боязно, что вы не выдуманный. Вас могут взять на войну. Лучше бы Кирибеевича…

Признание и эта темень — придали мне смелости. Я погладил Валину руку и растерялся, чувствуя, что не я ее, а она меня торопливо, суматошно целует…

О дальнейшем не пишу. Наверное, тебе надоело читать об одном и том же. Да ты пожалуй, и не поймешь меня.

Митя».

«Ох, Митя, забубенная головушка!

А дальше что? Дальше-то что же? Ведь на самом захватывающем месте ты оборвал, как бывает в кинематографе. Я свищу по-луковицки в два пальца, громыхаю каблуками. Не смей больше скрипеть смычком на моих нервах! Я не скрипка, а твой друг.

Счастливая встреча на поповском дворе была еще летом, когда на огороде зеленела дремучая картофельная ботва, а теперь что? Какие события в твоей жизни произошли за последние полгода? Каково поведение резвого писаря? Не состоялось ли у вас еще дуэли на берету Юмы? Извини за шутку, но меня бесят твои недомолвки. Не из праздного любопытства я наставил вопросительных знаков. Отлично понимаю тебя, и поверь, пойму.

Почему-то кажется, что мне очень не везет. Встречаюсь я с одной девушкой, ты догадываешься — с кем. Но горькое у меня чувство: мне кажется, что она не принимает меня всерьез, что ей просто приятно, когда она кому-то нравится — только и всего. Следую твоему примеру и ставлю точку.

Твой Колька».