Вятские парни - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Алексей Иванович Мильчаков (Все течет, все изменяется) #27

Все течет, все изменяется

Гимназисты сдавали экзамены досрочно. Николай без особенных усилий перешел в последний класс. Аркаша — тоже.

В гимназии ввели для старшеклассников совместное обучение военному строю. Занятиями руководил призванный в армию Томеш. Занимались три раза в неделю — на дворе гимназии, на всполье у технического училища, на Александровской площади.

По булыжнику людной Николаевской улицы маршировали всегда с песней.

Проходя мимо булычевского особняка, самые горластые тенора задорно начинали:

Скажи-ка, дя-адя, ве-эдь недаром

Москва, спале-о…

Москва, спаленная пожаром, —

подхватывали мощные басы и широкие глотки остальных:

Фра-анцу-у…

Французу отдана.

Фра-анцу-у…

Французу отдана…

Красиво пели парни лермонтовское «Бородино» — заслушаешься. По краям ученической колонны шагали босоногие мальчишки, норовя попасть в ногу и тоже разевали рты. Останавливались девушки, засматривались на гимназистов.

В начале июня старшеклассников отпустили на летние каникулы. В табелях стояла отметка о прохождении военного строя.

Кольку опять поманила пристань. Что ему — широкому в плечах, стоящему крепко на ногах, мускулистому, с побуревшим от загара лицом — баклушничать!

Грузчики взяли его в свою артель.

«Где ты, Печенег! Жив ли? Хоть бы весточку послал!»

Кольке нравилась горячая работа. Тащишь на закорках пятипудовый мешок, бежишь по трапу на пружинистых ногах, а в голове светло, можно думать о самом сокровенном. Теперь свою временную профессию он не скрывал и от Наташи.

С той встречи в клубе «Молодых патриотов» отношения с Наташей стали проще. Девушка снова пришла в «Конкордию». Она оформляла журналы, вместе с Колькой, Донькой и Вечкой ходила в лазареты. Было видно, что она тянется на сходки конкордийцев. Но временами бывала и у «Молодых патриотов» и не держала это в секрете: «Там весело, потанцевать можно. И, кроме того, я там рисую. У них много интересной для меня работы».

Кольку раздражала такая половинчатость. А Щепин отнесся иначе:

— Пойми ты, ежик черный, колючий, что убеждения сразу не строятся и не ломаются в один миг. Бороться надо за человека, если хочешь, чтобы он вместе с революционным рабочим классом шел. А как бороться? Убеждением, примером. Но чтобы убедить кого-нибудь, нужно не только верить в свое дело. Знания! Большие, брат, знания нужны! Почему вы тогда на диспуте «О личности и массах» только протестовали, а выступили бледно, неубедительно, даже Федос? Знаний для борьбы маловато.

Вот я… я, можно сказать, только практический работник нашей партии. Потому что вера, убеждения есть, а широты знаний у меня нет. И говорю я плохо, казенно как-то. Я учусь, все время учусь, но образования маловато — значит, и фундамент слабый, большое здание на шатком фундаменте не выстроишь. Тебе легче, но ты, Николай, я замечаю, ленив несколько в отношении науки. Ловок, сметлив, литературу моим дружкам в лазареты передаешь ловко, «фараонам» изловить тебя на крючок мудрено. А сам-то читаешь ты нашу революционную литературу?

Откровенность Щепина, его признание, что важная часть работы — связь с солдатами — держится на Кольке и его дружках, были приятны. Колька на Щепина не обижался. Действительно читал немного и сам чувствовал, что обязательно надо приняться за курс философии.

Одна фраза Щепина заставила Кольку задуматься и никак не выходила из головы. «Я замечаю — романтик ты, Николай, — сказал ему однажды Щепин. — А романтика, порыв, красивые одежды — дело шаткое».

Скрипят, пружинят под ногой сходни, подувает низовой ветерок, освежая лицо и грудь. Бодро покрикивает Касьян Лукьянович, пришлый из Астрахани пожилой крючник. Он знает много присловий, соленых приговорок и шуточек. Под его веселый рассыпчатый говорок хорошо работается.

Но Колька все время вспоминает Афоню Печенега и его артель. Где-то веселый и ласковый богатырь Афоня? И где заросший рыжей шерстью мрачный и злой Игнат, который улыбался только во время драк с приказчиками и ломовыми, который часто повторял: «Погодите, запылает все это жизненное строение, с четырех углов полымем займется».

Когда отправили с маршевой ротой Вечку и Тимоню, негде стало встречаться конкордистам. И «Конкордия» прекратила свое существование.

И клуб «Молодых патриотов» тоже претерпел изменения. В нем стал председателем правления чиновник Бибер, большой любитель биллиарда. Вскоре этот клуб превратился в игорный дом для молодежи.

«Что-то давно не пишет Митя. Как-то у него складываются отношения с этой девушкой, поповой племянницей? Щепин назвал меня романтиком… Да какой я, к черту, романтик! Митя — он, да! Романтик, мечтатель… Наверное, он взглянул на эту Валентину из своей мечтательной души и полюбил им же самим созданный образ.

А я и Наташа?

Ох, Наташа, Наташа, — думает Колька, сбрасывая ловким движением плеча тяжелый мешок в штабель. — Надо будет ее чем-нибудь сегодня порадовать…»

Засунув в карман первую получку, он завернул по пути к Кардакову. Долго разглядывал парфюмерные товары, купил для Наташи и Кати французских духов…

Однажды Колька пришел с пристани усталый, потный.

Только открыл дверь, как Герка заорал:

— Сейчас же пляши «барыню»!

— Ты что, спятил?

— Пляши! — Герка помахал под Колькиным носом письмами.

— Ладно. Считай, что я в долгу перед тобой, а письма давай, — Колька стиснул Геркину руку и поставил упиравшегося брата на колени. — Кланяйся грузчику! Еще раз! А теперь повторяй за мной: «Милый братик Колечка (жалобнее, со слезой!)… Милый братик Колечка… Коленопреклоненно… вручаю тебе… эти конвертики…»

Николай взглянул на конверты: «Вот Митины прямые печатные буквы. Одно от Федоса! А другое? Штамп «действующая армия». От Бачельникова! Но почему мне, а не папаше?»

Уединясь в дровяник, Колька вскрыл Митин конверт.

«Здравствуй, дружище!

Не удивляйся преждевременному письму. Соскучился по Вятке. Читал в «Вятской речи» о Федосе, досрочно окончившем гимназию.

Читал, как вас, старшеклассников, чех муштровал. И о забастовке рабочих-железнодорожников слышал. Как там наши парни: Шалгин, Тимоня и его потешный братец? Где они?

Как ты поживаешь, печальный Демон? Как твоя Тамара? Почему в своих письмах, когда тебе хочется пооткровенничать, ты зажимаешь себе рот? Ты меня обижаешь.

Ну, писаришку нашего забрили, угнали. Таскали и меня в волость, мать лямочки к котомке пришила и сухариков насыпала, да меня пока завернули.

Живу, как во сне. Когда вижу Валентину Ивановну — мне хорошо, когда же ее нет около меня — мне бесприютно. Я уверен, что не чужой ей. Она однажды сама проговорилась об этом, но закончила двумя строчками из «Евгения Онегина», что, мол, другому отдана и будет век ему верна. Сказала как-то задумчиво, на секунду прижалась лицом к моему плечу и быстро ушла. Я окаменел, опустились руки. Чувство восторга перед новой Татьяной Лариной захлестнула жалость к ней, к себе. Кто этот счастливец? Конечно, он моложе старого хрыча в генеральских погонах, описанного Пушкиным. Где он? Почему она до сих пор молчала?

Теперь я не думаю о будущем, не мечтаю. Чему быть — пусть будет.

Жил в моих глазах смиренный парень,

честный, не обласканный никем.

У девчонок в вечной был опале,

потому что, дескать, манекен.

Свет в окошке мутью погасило,

кулаками сжал свои виски…

Запил парень, вынести не в силах

душераздирающей тоски.

Может быть, увидел он в стакане

не черты любимого лица, —

истину, что не всегда стихами

покоряют девичьи сердца.

Ладно. Замнем. А поп охоту забросил. Начал попивать. Когда хмельной, бродит простоволосый, с опухшим ликом, по околице, как расстрига. Неспроста пьет, от раздумий каких‑то.

Вот такие у нас в Юме дела. Коли заберут меня — не миновать Вятки. Тогда увидимся.

Привет всем.

Митя».

Федосово письмо уместилось на половине странички.

«Здорово, Черный!

Пять месяцев прошло, как я в военном училище. Живем в казарме. Без увольнительной ни шагу за ворота. Дисциплина. Лишь по воскресным дням отпускают на четыре часа в город.

Был в Большом и Малом театрах, в картинной галерее Третьякова, в цирке, в Сокольническом парке. В соседнем училище обучается Игорь Кошменский, такой же гладкий и такой же самоуверенный. Он, говорят, на виду у начальства и принят в генеральском доме как свой человек.

Ну, как вы там живете, мальчики? Поздравь девушек с окончанием гимназии. Пусть не торопятся выходить замуж.

Заканчиваю. Пишу ночью во время дежурства.

Федос».

Колька распечатал последнее письмо. Почерк косой, с завитушками, буква к букве. В правом верхнем углу первой страницы выведено: «Трапезунд. Турция».

«Доброго здоровья, Николай Тихонович!

Не удивляйся, что я пишу тебе, а не уважаемому мной Тихону Меркурьевичу. Ты поймешь — почему.

Нахожусь я в настоящее время за границей, в приморском городке Османской империи Трапезунде. Служу в оперативном отделе штаба дивизии. Твой папаша был прав, что мне, человеку все же с каким-то образованием, стрелять и колоть штыком не придется. Вышло все по его, даже лучше. Каллиграфия чертежника вывела меня, как князя Мышкина, в люди. Здесь я на положении вольноопределяющегося. Каким-нибудь пехотным зауряд-прапорам и не козыряю.

Трапезунд, где мы временно остановились, небольшой портовый городишко. Весь из камня. Улочки кривые, узенькие. Женщины, точно привидения, скользят по улицам, закутанные с головы до ног в чадру. Из щелочки смотрят на тебя черные глаза. Попробуй догадайся — красавица или старая яга. Только по плавной походке сообразишь, что встретил молодую. Обычно молодым запрещено их повелителем показываться на улице в одиночку. Ну, аллах с ними.

В городишке — солнце, скука и много голодных собак. По вечерам иногда с одним вологодским дружком ходим к морю — посмотреть на рыбачьи лодчонки, на северный горизонт, за ним ведь — Россия. Тянет домой. Осточертело все здесь, и служба, и тяжелая кобура с револьвером, которую таскаю на ремне.

Сходи, Коля, на Кикиморку к моей хозяйке, либо брата пошли. Узнайте: целы ли мои вещи — зимнее и демисезонное пальто, диагоналевая тройка, рубашки, белье. Пусть бережет. Пожелайте ей от меня здоровья. По возвращении я ее отблагодарю.

Кто, интересно, квартирует в моей комнате и спит на моей кровати? Дружит ли с кем из молодых людей Катерина Тихоновна? Я купил для нее турецкий платок — сказка из «Тысячи одной ночи». Передай ей привет и Марине Сергеевне. Ежели возвращусь домой, мы с Тихоном Меркурьевичем еще посидим за столом Лукулла.

Остаюсь — А. Бачельников».

Николай засунул письма под подушку. Растянулся на кровати. Закрыл в дреме глаза. В сумерках увидел Митю и с ним незнакомую девушку, наверное, это была Валентина Ивановна. Ее ладони лежали на Митиных плечах. Колька не успел хорошенько разглядеть, как их закрыла черная ряса попа, грозившего своей десницей небу. Перед ним вдруг появились в форме офицеров Федос и Кошменский. Игорь, криво улыбаясь, шикарно, по-адъютантски козырнул и сказал: «Мы, кажется, знакомы». Колька опоздал ответить. Заклубилось облачко, оказавшееся дымом от Санькиной папиросы. За спиной бывшего чертежника качались на розовой волне рыбачьи фелюги. На бортах сидели бурые от загара супостаты и болтали босыми ногами. Городок дремал. Тонкие, как гвозди острием вверх, стояли минареты мечетей. На каждом в лучах заката, пламенного, как феска, блестел кривой нож полумесяца.

Постепенно очертания города, гавани стали расплываться. Все потерялось, смытое неслышной волной крепкого сна.