Вятские парни

Горячие дни

Для Кольки минуты и часы, утро, день и вечер словно бы спрессовались в один плотный кусок. И в сутках — не двадцать четыре часа, а сорок дел, больших и малых. Он носился по городу с бледного рассвета до глубокой ночи.

Когда губернский комиссар Временного правительства объявил Вятку на военном положении, митинги на заводах, выполняющих военные заказы, были запрещены.

У ворот, во дворе, даже в цехах заводов и фабрик выставлялась усиленная охрана из солдат и милиционеров. Снять охрану так просто, как это Колька с дружками проделывал прежде, теперь уже не удавалось.

С солдатами еще можно было договориться, чтобы они, оставив у ворот кого-нибудь из охраны для видимости, сами тоже пришли в цех на митинг. С милиционерами было труднее. Как правило, этими отрядами командовали эсеры. А среди милиционеров было много молодчиков из приказчиков, купеческих сынков, были и уголовники, недавно освобожденные из тюрьмы. Народ пестрый, жидковатый, но наглый, готовый разрядить оружие в толпу рабочих, лишь бы был для этого повод.

На текстилке дошло до стрельбы.

Митинг решили провести по цехам. В красильном цехе стоял на посту с винтовкой в руках прыщеватый, коренастый и рыхлый сын трактирщика Семка Урванцев.

Когда пришел Соколов, который должен был выступать на митинге, Колька подослал к Урванцеву двух бойких девушек-красильщиц. Слово за слово, и глаза Семки заблестели, он стал обдергиваться, поправлять чуб, выбившийся из-под картуза, подхихикивал, как от щекотки, облизывая пухлые губы кончиком языка. Винтовку он отставил к стене и пытался обнять разбитных красильщиц.

В это время вход в цех со двора заперли, из конторки мастера вынесли стол, и Соколов открыл митинг.

Не сразу Семка Урванцев заметил, что замолк обычный шум цеха. А когда он понял, что происходит, то, побледнев, кинулся к стене за винтовкой. А винтовка уже была в руках красильщицы Серафимы. Девушка, пританцовывая, отбежала подальше и из-за спин подруг показывала Семке язык.

— Отдай оружие! — закричал, бросившись в толпу, Семка Урванцев. — Отдай, тебе говорят! Шлюха фабричная!

Серафима была уже в другом конце цеха; вскочила на подоконник и, зажав винтовку под мышкой, показала Семке нос.

Урванцев стал расталкивать женщин, но по знаку Кольки два слесаря подхватили его под руки, прижали к стене:

— Стой здесь и не вякай! Понятно! Не мешай людям! Сморчок!

Урванцев притих.

Колька любил слушать Соколова. Высокий, стройный, с тонким лицом в небольшой русой бородке, он говорил очень понятно, но не так, как Щепин.

Иван Щепин говорил о том же и сразу выкладывал резко и прямолинейно самую суть. Война? Вот что думают большевики о войне и вот за что они борются! Земля, крестьянство? Вот как большевики решают эти вопросы! Все было понятно и легко укладывалось в сознании слушателей. Но кирпичи были отдельные, в целое здание не складывались.

А Соколов, покручивая сухими пальцами бородку, с иронической улыбкой на подвижном лице, высмеивал, разоблачал эсеров, кадетов, меньшевиков, издевался над Керенским. Он не просто излагал, как Щепин, он здесь сейчас активно боролся за большевистскую правду, ярко жил в борьбе, издевался, смеялся, размышлял, гневался и всех слушателей вел за собой, делал также участниками этой борьбы, во всей ее остроте и сложности.

Слушали Соколова, затаив дыхание, боясь пропустить хотя бы одно слово.

На митинге пареньки, приставленные к Урванцеву, тоже заслушались и забыли о беспокойном безоружном милиционере. А тот вдоль стены за спинами рабочих пробрался к двери в прядильный цех и, никем не замеченный, исчез.

Неожиданно из дверей прядильного цеха вбежали в красильный милиционеры и, раздвигая толпу, расталкивая ее прикладами, двумя цепочками стали приближаться к столу, на котором стоял Соколов.

На ступеньках прядильного цеха встал Бибер с маузером в руке, в замшевой щегольской бекеше, перетянутой ремнями портупеи.

— Граждане! Как комиссар Берегового района приказываю вам немедленно прекратить митинг и приступить к работе. А зачинщиков и агитаторов за нарушение приказа губернского комиссара я вынужден задержать. Граждане рабочие, прошу сохранять порядок… Я гарантирую… соблюдение революционной…

Остальные слова потонули в общем шуме и криках. Взвизгивали и бранились работницы, которых расталкивали милиционеры. И вдруг хлопнул выстрел: это Серафима, балуясь с винтовкой, нечаянно зацепила за спусковой крючок. С потолка посыпалась штукатурка. Девушка побледнела, вскрикнула и отбросила винтовку.

Бибер что-то говорил, широко открывая рот. Напрягались жилы на его шее, а слов не было слышно. Его лицо побледнело, в глазах метался страх. Такие же испуганные глаза были и у милиционеров.

Бибер вскинул дрожащую руку с маузером, и Колька понял, что в испуге этот чиновник принял случайный выстрел за покушение на его жизнь и теперь может вслепую разрядить всю обойму.

Медлить было нельзя, он схватил Соколова за руку, дернул вниз, толкнул за большой чан. Сам пробежал к люку в котельную и, откинув крышку, махал Соколову рукой.

Виталий Андреевич остановился возле люка, прислушался, покачал головой и стал спускаться по лестнице, такой же спокойный и невозмутимый. Выйдя из котельной, они постояли за штабелями дров. Вся фабрика гудела, через двор к красильной сбегались рабочие других цехов.

За штабелями дров — заросший репейником пустырь, дальше — забор, и в нем знакомый Кольке лаз.

Пробежали пустырь. Николай наклонился, отодвигая доски, прикрывающие отверстие лаза, и в это время раздались из-за штабеля дров выстрелы.

Пули хлестнули по забору, щепа упала к ногам, вблизи взметнулись султанчики земли…

Было еще несколько случаев столкновения рабочих с отрядами охраны. Кое-кто из рабочих был арестован. По ночам отряды милиции ходили с обысками, искали оружие.

Городской комитет принял решение — организовать боевые рабочие дружины на всех заводах и фабриках, а там, где настоящие боевые дружины сформировать пока невозможно, временно создать хотя бы отряды рабочей самообороны.

В железнодорожных мастерских за дело взялся Агафангел Шалгин. У типографщиков — Донька Калимахин.

Надо было добывать оружие. Те дробовики, шомполки и старые берданки, заржавленные «Смит-Вессоны» и самодельные гладкоствольные пистоли, которые удалось собрать, имели больше символическое значение. Попугать обывателя можно, а всерьез такое вооружение принимать никак нельзя. Если собрать дружину в полном вооружении, то потешное войско получится, а не боевой революционный пролетарский отряд. У старых солдат, самоходом вернувшихся с фронта не с пустыми руками, было кое-что припрятано в тайничках. И Ганцырев заводил знакомства с солдатами, проживающими на Луковицкой улице. Шалгин, Донька и другие ребята поступали так же.

Хитрая это была работа, медленная, но кое-что извлекалось из тайников, освобождалось от плотной одежды из просмоленной мешковины и переходило в руки дружинников.

Николай чувствовал себя причастным к огромной работе партии, к этой небывалой и великой борьбе.

Он восторгался Виталием Андреевичем Соколовым, его умом, его знаниями, его умением властно схватить слушателей за сердце и вести их за собой. Николай хотел походить и на Соколова и на Щепина одновременно. И впервые в жизни он всерьез потянулся к книге.

Соколов и маленький кудрявый Цейтлин после освобождения из тюрьмы поселились на Кикиморке, у Минеевны. Она отвела им комнатушку за печкой, отделенную от кухни невысокой заборкой. В этой клетушке скоро стало тесно от книг.

Книги были и на самодельных полках вдоль стен, на подоконнике, на сундуке, даже под кроватями — всюду были книги и брошюры.

Обычно в сумерках Николай появлялся на Кикиморке, доставал из кармана книгу, два дня назад взятую у Соколова или Цейтлина, пристраивался на пороге и, прихлебывая чай, — самовар у них не сходил со стола весь день, — заводил разговор о прочитанном.

Смешливый Цейтлин и Соколов терпеливо объясняли ему сложнейшие законы диалектики и революционной теории. Потом Цейтлин и Соколов вместе составляли список книг, которые Николай должен прочесть в первую очередь. Азартный Цейтлин, взмахивая короткими ручками, подпрыгивая на носочках, по всякому поводу сначала вступал в спор с Соколовым, но в конце концов соглашался. Николай, уходя от них уже затемно, уносил за пазухой новые книги.

Читал он теперь и во время ужина, и в постели, после целого дня беготни, читал до тех пор, пока строчки книги не начинали в его глазах двоиться, прыгать, колебаться волнами.

Первая попытка Николая передать свои новые знания и свою веру кому-нибудь из близких друзей оказалась неудачной.

Однажды Игнат, который по-прежнему работал на Коробовской мельнице, с очередного митинга пришел возбужденный и, не успев переступить порог, закричал:

— Колька! Ты где, черт черный, пропадаешь? Какого я, брат, оратора сегодня выслушал! Вот правда! Вот это по-нашему, наши все мысли этот оратор выкладывает. Будто у тебя в душе, в башке побывал!

Умываясь, брызгая водой, он все время повторял:

— Всех зимогоров, всех таких же, как я, жизнью до смерти обиженных, обворованных, всех нищебродов это мысли!

— Да какие же такие мысли он высказывал, этот оратор?

Игнат сел за стол, вытащил из кармана воблу, кусок хлеба, луковицу, но есть не стал. Он потер ладонью лоб, взлохматил пятерней волосы, навалился грудью на столешницу, и кухонный стол всхлипнул жалобно.

— А человек он какой! Я его до дому проводил. Ах, какой человек! Кровью умывался от властей. По самые ноздри хватил соленого! В губернатора в Сибири где-то он бомбу бросал. К петле его присудили. А потом на долгие годы на цепь его приковали в мешке каменном. Другой бы не человеком — слизняком вышел. А он нет. Не сломался! Ах, какой человек!

— Да чем он тебя так пронял?

— Складно так говорил. Я этак не сумею высказать. А все, понимаешь, как у меня в сердце вычитал. Вот, говорит, грабили, угнетали народ. Награбили купцы, заводчики, власти всякие богатства без меры от народа. И надо теперь уничтожить всех грабителей под корень, огнем по земле пройтись. А все богатства, что по дворам, по лабазам у них запрятаны, чтобы каждый зимогор, нищий, голодный и оскорбленный, от властей обиженный, чтобы сам мог для себя взять, что кому поглянется. И никаких властей чтобы не было! Вот я вспомнил, какое он слово-то сказал: одна, говорит, власть, один, говорит, закон должен быть — свободное волеявление, нет, вроде так сказал: волеизъявление всего угнетенного и ограбленного народа. Волю, значит, каждый зимогор может свою заявить.

— Да ведь это же анархизм! — воскликнул Николай и начал доказывать Игнату, что такое волеизъявление обязательно приведет к тому, что снова появятся богатые и угнетатели, которые сумеют побольше из лабазов в свой карман натаскать, что ловкие хищники обойдут таких, как Игнат. Чтобы все, что награбили буржуи, в самом деле вернуть народу, надо, чтобы заводы и фабрики, земля, леса, воды перешли к своему настоящему хозяину. А для этого нужен порядок, нужна подлинная власть народа, рабочего люда, организованного партией большевиков.

Игнат долго слушал, не перебивая, потом потянулся, принялся за еду, отломил Кольке половину воблы и сказал:

— Нет, Черный, далеко тебе до этого оратора. Разметать, выжечь под корень, по ветру надо пустить все старое строение жизни спервоначала, а потом уж и выстроить справедливое устройство на чистом-то месте.

Колька говорил долго, вскакивал, ходил по кухне, старался найти самые простые, понятные слова и с горечью убеждался, что он не может найти дорогу к сердцу Игната. И горько ему стало от того, что он такой слабый пропагандист, что даже своего старого друга ни в чем не может убедить.

Засыпая, он вспомнил слова Щепина: «Если ты упустишь Игната врагам… Не смогу я тебе этого простить, Черный… Нет, не прощу».

И решил Николай обратиться за помощью к Соколову. Свести в ближайшее время Игната с Виталием Андреевичем.