Высокое окно

12

Было четверть седьмого, когда я вошел в свой офис, включил свет и подобрал с пола листок бумаги. Это была записка из почтового отделения; в ней говорилось, что на мое имя пришла посылка, которая по моему требованию будет мне доставлена в любое время дня или ночи. Я положил извещение на стол, снял пиджак и открыл окна. Достав из глубокого ящика стола бутылку «Олд Тэйлор», я глотнул оттуда и покатал языком во рту обжигающую жидкость. Потом я сидел, держа бутылку за прохладное горлышко, и размышлял над тем, нравится ли мне быть частным детективом и натыкаться на разные трупы, но не дергаться и не осторожничать при этом, не протирать за собой дверные ручки, не прикидывать постоянно, как много можно сказать без ущерба для клиента и как мало можно сказать без ущерба для себя самого. Я пришел к выводу, что мне это совсем не нравится.

Подтянув к себе телефон, я взглянул на номер извещения и набрал его. Мне ответили, что посылку могут доставить прямо сейчас. Я сказал, что буду ждать.

Начинало смеркаться. Шум уличного движения чуть стих, и входящий в раскрытые окна теплый воздух нес с собой скучный пыльный запах конца трудового дня, запах выхлопных газов и отраженного от горячих стен и тротуаров солнца, слабый запах пищи из тысяч ресторанчиков и спускающийся с холмов Голливуда тонкий – доступный только обладающему нюхом охотничьей собаки – особый аромат, который издают в жару эвкалипты.

Я сидел и курил. Через десять минут в дверь постучали. Я открыл, и мальчик в форменной фуражке вручил мне маленький квадратный пакетик. Я дал мальчику десять центов и послушал, как он беззаботно насвистывает по дороге к лифту.

Мои имя и адрес на пакетике были написаны чернилами – очень аккуратными печатными буквами. Я разрезал веревочку, развернул тонкую коричневую бумагу и обнаружил под ней дешевую картонную коробочку со штемпелем «Сделано в Японии». В такую коробочку в какой-нибудь японской лавочке вам упакуют резную фигурку животного или камешек нефрита. Крышка была пригнана очень плотно.

Стянув крышку и сняв сверху бумажную салфетку и кусочек ваты, я обнаружил в коробочке золотую монету размером приблизительно с полдоллара, ярко сверкающую, будто ее только что отчеканили.

На одной ее стороне был изображен орел с распростертыми крыльями, щитом вместо груди и инициалами «Е.Б.» на левом крыле. Орел был заключен в круг, а между окружностью и гладкой необработанной кромкой монеты была надпись: «E PLURIBUS UNUM» и внизу год 1787.

Я положил монету на ладонь. Монета была холодная и тяжелая, и я почувствовал, как влажна моя ладонь под ней. На другой стороне монеты было изображено солнце – восходящее или заходящее – над острой вершиной горы и вокруг – два венка, похоже, из дубовых листьев, один в другом; еще какая-то надпись по-латыни и внизу имя: «Брэшер».

Это был дублон Брэшера.

Больше ни в коробочке, ни на бумаге ничего не было. Печатный шрифт ничего не говорил мне. Я не знал никого, кто бы таким пользовался.

Наполовину наполнив кисет табаком, я завернул монету в салфетку, перехватил сверточек резинкой и сунул его в кисет, после чего наполнил последний табаком доверху. Затем застегнул молнию и сунул кисет в карман. Запер надписанную оберточную бумагу, веревочку и коробочку в шкаф для хранения документов, сел за стол и набрал номер офиса Элиши Морнингстара. На другом конце провода телефон прозвонил восемь раз, мне никто не ответил. Собственно, я так и предполагал. Повесив трубку, я поискал имя Элиши Морнингстара в справочнике, но его домашнего телефона там не было.

Достав из стола заплечную кобуру, я пристегнул ее, сунул туда автоматический кольт тридцать второго калибра, надел шляпу и пиджак, закрыл окна, убрал виски в стол, погасил свет и уже открыл дверь офиса, когда зазвонил телефон.

Звонок как звонок, но мне почудилось в нем что-то зловещее. Я замер в напряженном ожидании, растянув губы в кривой ухмылке. За закрытыми окнами сияли неоновые огни. Воздух был абсолютно неподвижен, в коридоре стояла мертвая тишина. Телефон в темноте звонил громко и мерно.

Я вернулся в кабинет, оперся о стол и поднял трубку. В ней послышался щелчок, потом гудок – и больше ничего. Я нажал на рычаг и так и продолжал стоять в темноте, держа в одной руке трубку, а другой – нажимая на рычаг. Я и сам не знал, чего жду.

Телефон зазвонил снова. Я легонько откашлялся и приложил трубку к уху, ничего не говоря.

Так мы и молчали – оба – отделенные друг от друга, может быть, милями; мы оба дышали осторожно, напряженно вслушиваясь, но не слышали ничего – даже дыхания.

Потом, спустя, как мне показалось, очень продолжительное время, в трубке послышался тихий отдаленный шепот: кто-то невнятно и без всякого выражения произнес: «Плохи твои дела, Марлоу».

Потом снова послышался щелчок и гудок. Я повесил трубку и вышел из офиса.