Выстрел в лицо

17

Хотя у Брунетти и было несколько десятилетий, чтобы привыкнуть, к своеобразной деловой этике тестя, он все же был удивлен. Брунетти сделал вид, что снова заинтересовался портретом тучной дамы, но не выдержал и перевел взгляд на графа.

— А если он разорится? — спросил он.

— Видишь ли, Гвидо, — вздохнул граф, — такие люди, как Катальдо, никогда не разоряются. Я сказал, что он понесет громадные убытки, но разорение ему не грозит. Он давно занимается бизнесом, и потом, у него налажены прочные связи с политиками: его друзья о нем позаботятся, — улыбнулся граф Фальер. — Не трать понапрасну время, жалея его. Если тебе так уж хочется кого-нибудь пожалеть, пожалей его жену.

— Я ее и жалею, — признался Брунетти.

— Знаю, — спокойно откликнулся граф. — Но почему? Потому что симпатизируешь ей? Из-за того, что она так много читает? — спросил граф без малейшего намека на сарказм. Он и сам был большим любителем книг, и для него это был совершенно нормальный вопрос.

— Когда Катальдо за мной ухаживал — а именно так это все и выглядело, — он пригласил меня к себе на ужин. И усадили меня не рядом с ним, а рядом с его женой. Она рассказывала мне, что сейчас читает. Совсем как с тобой на нашем приеме. И все время, пока она говорила про «Метаморфозы», меня не покидало чувство, что она страшно одинока. Или страшно несчастна.

— Почему? — спросил Брунетти, удивленный своей собственной реакцией на слова тестя: название книги заставило его вспомнить о лице Франки и о тех метаморфозах, что оно претерпело.

— Ну, во-первых, из-за того, что она так много читает. А во-вторых, из-за ее лица. Из-за этой ее подтяжки люди чего только о ней не думают.

— И что же они думают, как вы полагаете? — спросил Брунетти.

Граф отвернулся к портрету женщины и внимательно на него посмотрел.

— Нам это лицо кажется странным, — сказал он, небрежно махнув рукой в сторону картины, — но в ту эпоху, когда она жила, ее облик, скорее всего, был абсолютно нормальным. Может, она даже считалась привлекательной. Тогда как мы видим в ней только расплывшуюся толстуху с сальной кожей. Не то что женушки многих моих деловых партнеров, — не удержался от колкости граф.

Сам Брунетти видел между ними много общего, но счел за лучшее промолчать.

— В наше время Франку Маринелло осуждают из-за того, как она выглядит, — говорил граф. — То, что она сделала со своим лицом, так странно и необычно, что людям трудно удержаться от комментариев. — Граф умолк.

Брунетти терпеливо ждал.

— Одному богу известно, сколько жен моих приятелей проделывали над собой то же самое: подтягивали глаза, подбородки, даже все лицо сразу, — прикрыв веки, вздохнул граф. Открыв глаза, он посмотрел не на Брунетти, а на портрет. — А Франка… Она делает то же, что и они, разве что идет до конца. И в результате приходит к полнейшему абсурду. — Он взглянул на зятя. — Мне вот что интересно: думают ли женщины, когда обсуждают и осуждают Франку, о себе? Они относятся к ней как к цирковому уродцу, но, может, тем самым пытаются заверить самих себя, что никогда не решатся на подобное? Что их эксперименты над собой не зайдут так далеко?

— Все равно это не объясняет, зачем она это с собой сделала, не так ли? — спросил Брунетти, вспомнив странное лицо Франки, делающее ее похожей чуть ли не на инопланетянку.

— Бог знает зачем, — пожал плечами граф и спустя секунду добавил: — Если она с кем и делилась, так только с Донателлой.

— Вы так думаете? — удивился Брунетти. С чего это вдруг Франка будет с кем-то делиться такими вещами? Тем более с графиней?

— Разумеется, Донателла в курсе, я не сомневаюсь, — уверенно заявил граф. — Они дружат еще с тех пор, когда Франка училась в университете. У Донателлы есть кузен, который служит священником в тех местах, откуда родом Франка. Которая, в свою очередь, приходится этому кузену дальней родственницей. Он и попросил Донателлу позаботиться о Франке, когда та приехала в Венецию. Она ведь тут никого не знала. И они сразу подружились. — Прежде чем Брунетти успел открыть рот, граф предостерегающе поднял руку. — Только не спрашивай, как это так вышло. Впрочем, Донателла о ней очень высокого мнения. Ты не задумывался, с чего это вдруг на приеме оказался напротив Франки? — с мальчишески озорной улыбкой спросил граф.

Разумеется, задумывался.

— Нет, не особенно, — соврал Брунетти.

— Это все Донателла. Она знает, что Франке не с кем обсуждать прочитанное, как, впрочем, и тебе. Так что, когда я предположил, что вам понравится беседовать друг с другом, она с радостью согласилась посадить вас друг напротив друга.

— Мне и впрямь понравилось.

— Хорошо. Донателла будет рада это слышать.

— А ей понравилось?

— Кому?

— Синьоре Маринелло, — ответил Брунетти. — Ей понравилось со мной беседовать?

Граф как-то странно на него посмотрел — то ли удивившись самому вопросу, то ли тому, что Брунетти назвал ее по фамилии.

— Понятия не имею, — ответил он и, словно устав вдруг обсуждать женщину из плоти и крови, показал рукой на портрет: — Мы с тобой говорили о понятии красоты. Кто-то ведь счел эту женщину достаточно красивой, чтобы написать ее портрет, верно? Или чтобы заплатить художнику, — добавил он.

Брунетти обдумал эту мысль, еще раз взглянул на отвратительную бабу на картине и неохотно признал:

— Наверное.

— Так что то, что сделала с собой Франка, вполне может кому-то прийтись по душе — скорее всего, ей самой. Впрочем, я слышал, что не ей одной, — уже не так весело добавил он. — Ты же знаешь, Гвидо, что у нас за город — он кишит сплетнями.

— Что, уверяют, у нее есть любовник?

Граф кивнул.

— Донателла тут как-то вечером ляпнула кое-что, а когда я попытался узнать, что она имеет в виду, сразу умолкла — сообразила, что сболтнула лишнее. Думаю, тебе такое поведение знакомо — по Паоле, — не удержался от шпильки граф.

— Совершенно не знакомо, — парировал Брунетти. — А что еще про нее говорят? — поколебавшись, спросил он.

— Да ничего. Ты же понимаешь, мне такие вещи обычно не рассказывают.

Брунетти вдруг резко расхотелось обсуждать Франку Маринелло, и он решительно спросил:

— Так о чем вы хотели со мной поговорить?

На лице графа промелькнуло разочарование.

Брунетти видел, что тесть подбирает слова.

— Ни о чем особенном, Гвидо. Мне просто нравится с тобой разговаривать, вот и все. А нам редко выпадает возможность спокойно поболтать — все дела да дела. — Граф смахнул с плеча пылинку и, посмотрев на Брунетти, сказал: — Надеюсь, ты не в обиде?

Наклонившись вперед, Брунетти положил руку графу на плечо.

— Я в восторге, Орацио, — ответил он, не в силах объяснить, почему его так тронули слова графа. Вновь переведя взгляд на картину с пышнотелой дамой, он заметил: — Паола наверняка бы сказала, что это портрет женщины, а не леди.

Граф рассмеялся.

— Нет, что ты, она бы ни за что на свете так не сказала, — улыбнулся граф и, поднявшись на ноги, подошел к портрету юноши. — А вот этот портрет я с радостью приобрету себе в коллекцию.

И граф Фальер направился в глубь галереи к владельцу, предоставив Брунетти возможность в одиночестве наслаждаться двумя полотнами и изучить два лица — два представления о прекрасном.

До особняка Фальеров они дошли пешком, причем Брунетти нес под мышкой аккуратно запакованный портрет бородатого юноши. Пока они добрались до дома и обсудили, куда повесить картину, стрелки часов перевалили за девять.

Брунетти расстроился, узнав, что графини нет дома. В последние годы он особенно привязался к теще, начав ценить ее безупречные манеры и здравомыслие. Кроме того, он подумывал, не поговорить ли с ней о Франке Маринелло. Вместо этого Брунетти попрощался с необычно задумчивым графом и ушел, с теплом вспоминая недавний разговор. Хорошо, что старик все еще умеет радоваться такой простой вещи, как новая картина.

Брунетти не торопясь возвращался домой, как всегда немного угнетенный ранними зимними сумерками. Его вгонял в тоску продиравший до костей сырой мороз, который с утра все крепчал и крепчал. У подножия моста — там, где он впервые увидел Франку Маринелло с мужем, — Брунетти остановился. Он оперся о парапет и задумался. Надо же, думал он, как много я узнал за последние… Сколько же прошло времени? Он с удивлением понял, что со дня званого ужина не минуло и недели.

Брунетти вспомнил, как странно посмотрел на него граф, когда он в лоб задал ему вопрос о причине их встречи. Вопрос подразумевал, что тестю от него что-то нужно. Брунетти боялся, что граф оскорбится, но только сейчас он осознал, что лицо тестя в тот миг выражало боль. Боль старика, который боится остаться один, боится, что его бросят родные. Такие лица он видел у пожилых людей, переживающих, что их больше не любят — или что их никогда не любили. Перед мысленным взором Брунетти вновь возник унылый пустырь Маргеры.

— Sta bene, Signore? — спросил, остановившись за его спиной, какой-то парень.

Брунетти посмотрел на него и изобразил улыбку.

— Да, — кивнул он, — спасибо. Все в порядке. Я просто задумался.

На юноше была надета ярко-красная лыжная парка. Его лицо обрамлял длинный пушистый мех с капюшона. Внезапно до Брунетти дошло, что лицо парнишки перед ним расплывается. Что это со мной, мелькнуло у него, уж не в обморок ли я собираюсь упасть? Он отвернулся и стал вглядываться в противоположный берег Большого канала, но глаза застилала все та же муть. Брунетти оперся второй рукой о парапет. Он сморгнул, надеясь, что это прогонит муть, затем моргнул еще раз.

— Снег, — понял он и улыбнулся юноше.

Тот недоумевающее покосился на него и ушел. Пересек мост и скрылся за воротами университета.

На самой середине моста, выгнувшегося горбом, было особенно холодно, и снег там прилипал к брусчатке. Крепко держась рукой за парапет, Брунетти преодолел высшую точку моста и так же осторожно спустился вниз. И хотя тропинка и здесь влажно блестела, на нее еще не успело нападать снега, и ноги не скользили.

Брунетти вспомнились читанные в детстве книжки про покорителей Арктики. Отважные исследователи, ежеминутно рискуя жизнью, упорно пробивались сквозь бесконечные снежные просторы. Они шли, склонив головы перед встречным ветром, думая лишь о том, как бы заставить себя сделать еще один шаг. Так и он сейчас брел, шаг за шагом, мечтая, как вернется в теплый дом, в прекрасное место, где можно хоть ненадолго остановиться и отдохнуть от непрерывной борьбы ради убегающей за горизонт призрачной надежды.

Дух капитана Скотта помог Брунетти подняться по лестнице и добраться до квартиры. Мыслями Брунетти так перевоплотился, что, зайдя в дом, машинально нагнулся, собираясь снять ботинки из тюленьей кожи, и повел плечами, сбрасывая на пол меховую парку. Опомнившись, он развязал шнурки ботинок и повесил пальто на крючок рядом с дверью.

Трезво оценив свое состояние, Брунетти счел, что сил ему хватит ровно на то, чтобы доползти до кухни, открыть шкафчик, достать стакан и открыть бутылку граппы. Плеснув себе щедрую порцию, он пошел в гостиную, где его поджидала уютная темень. Щелкнул выключателем, но понял, что так не увидит, как бьется в балконные окна снег, и выключил свет.

Брунетти лег на диван и вытянул ноги. Подложив под себя пару подушек, устроился поудобнее и пригубил граппу. Затем сделал еще глоток.

Он смотрел, как тихо падает снег и думал о Гуарино. Какая бесконечная усталость звучала в его голосе, когда он сокрушался о том, что все вокруг работают на патту.

Недавно почившая матушка Брунетти имела в запасе несколько святых, к которым обращалась только в экстренных случаях. Это были святой Януарий, покровитель сирот; святой Маврикий, заботившийся о судьбах калек; и святая Розалия, которую призывали во времена эпидемий чумы, — его матушка молилась ей при столкновении с корью, свинкой и гриппом.

Брунетти лежал на диване, попивая граппу, и ждал, когда вернется Паола. Он думал о святой Рите из Кашии, оберегающей людей от одиночества.

— Санта Рита, — взмолился он, — aiutaci[52].

Но для кого он просит у нее помощи? Поставив на стол опустевший стакан, Брунетти закрыл глаза.