Взлет и падение короля-дракона

Пятнадцатая Глава

Руари воткнул себя в угол, в котором его узкая койка встречалась со стенами комнаты, самый лучший способ спасти койку и стены от беспорядочной тряски. Его веки была самыми тяжелыми частями его тела, но он не осмеливался дать им закрыться. Без отметок лунного света на стенах, которые могли бы сказать ему, сколько времени осталось до рассвета, ему казалось, что он падает назад, падает назад без конца и начала, до тех пор, пока его внутренности не начали тяжелеть в другом направлении.

Полуэльф знал это состояние, потому что с ним уже такое случалось, и не один раз, а целых два. Он сбросил свою неприятно пахнувшую одежду за комнатой и прополз последние расстояние до своей койки на четвереньках. Его голова работала не слишком хорошо, но казалось совершенно ясно, что он никогда раньше не чувствовал себя настолько больным, глупым и пьяным. Если бы ему дали выбрать между смертью прямо сейчас и поддерживанием стен и живота до рассвета, Руари без колебаний выбрал бы смерть.

Так что его вполне можно простить, когда он решил, что женщина, внезапно появившаяся в дверях его закутка, была приведением, которое пришло объявить ему о вечности.

— Сохраняй и зашищай, — пробормотал он, конец молитвы друидов, первые слова которой он забыл.

Уперевшись пятками в матрац, Руари толкнул себя назад, но его ноги были слишком слабы, а стены красно-желтого дома Павека были сделаны из обожженных кирпичей, а не сплетены из камышей, как стены его хижины в Квирайте. Смертельный ужас охватил Руари, когда она подошла к койке и положила удивительно теплую — для мертвых — руку ему на бедра.

Ужас был не тем, с чем пропитанный вином желудок Руари мог сейчас справиться. Он сделал отчаянный боковой выпад.

Смерть подхватила его прежде, чем он грохнулся на пол.

— Ты не должен пить так много, — упрекнула она его.

Смерть пригладила его мокрые волосы за ушами — жест, который Руари не оценил. Предполагалось, что уши должны быть одинаковы, но у него они не были. Одно из было более острое, более эльфийское, чем другое. Он попытался скрыть этот дефект; но она схватила его руку прежде, чем он схватил свои волосы.

— Расслабься, — сказала она, поднимая его руку. — Так ты почувствуешь себя лучше. — Она прижала свои губы к костяшкам его пальцев.

Очень теплые губы.

Очень теплые и расслабляющие губы.

Руари почувствовал себя легче, чем мгновение назад. Живот стал поспокойнее, комната больше не угрожала закрутиться, как бешенная, вперед или назад. Он запротестовал, когда она освободила его, но она сделала это только для того, чтобы расшнуровать свою сорочку. Он увидел серые круги вокруг ее щиколоток, открывающие мягкие линии, которые светились в лунном свете.

Руари встал на колени, легко балансируя на узловатом матраце. Когда он приветствовал ее, в его движениях не осталось и следа от пьяной неустойчивости.

— Если ты не смерть, — прошептал он ей в ухо, — то кто ты?

— Шшш-ш, — ответила она, заключая его в свои объятия.

Обхватив друг друга, они нырнули в объятия кровати.

Спустя какое-то время Руари показалось, что он летит высоко над городом.

Павек и не пытался заснуть, даже не пошел в кровать. После того, как пробил полночный колокол, и все его домочадцы наконец уснули, он взял лампу и ящичек со свитками Хаману, и отправился в атриум. Сев там, где сидел король Урика, замаскированный под юношу, Павек очистил место на заставленном едой столе и развернул свитки пергамента.

Отложив в сторону те, которые он уже читал, он начал с размашисто исписанных листов пергамента, о которых король сказал, что они содержат правду. Останавливаясь только для того, чтобы долить масло в лампу, когда ее свет начинал мигать, он прочитал, как Ману стал Доблестным Воином и как этот Доблестный Воин очистил Атхас от троллей. Воздух стал холодным и восточный горизонт начал слегка розоветь, когда Павек дошел до последних слов: ответственность за геноцид пала именно на меня, Хаману. Его сердце стало еще холоднее.

Не так давно, когда он перевязал руку Короля-Льва, Хаману сказал ему, что никакой смертный не может даже представить себе его внутренний мир и, тем более, осудить его. Когда он свернул последний лист пергамента и положил его в ящичек, Павек попытался сделать как то, так и другое, и не сумел. Он не смог представить себе силы, которые преобразовали молодого человека, почти мальчика, пришедшего вечером в его дом, в могущественного Доблестного Воина, который стоял и молчаливо смотрел, как последние тролли не говоря ни единого слов шли к смерти. И более того, он не мог вообразить, как этот мужчина — несмотря на листы пергамента Павек продолжал думать о Льве Урика как о мужчине, и даже больше, чем раньше — не сошел с ума.

А не зная этого, и не будучи абсолютно уверен, что Хаману нормален — по меньшей мере в том смысле, в каком смертные считают мужчину нормальным — Павек не мог судить своего короля, своего повелителя и — Прихоть Льва — своего друга. Он с полной уверенность мог судить о Раджаате, который был большим злом, чем все Доблестные Воины вместе взятые, но у него не было ни малейшего основания для осуждения Хаману.

Урик, гордость Хаману, был жестоким городом в жестоком мире. Никто не знал его оборотную сторону лучше, чем Павек, бывший темплар низкого ранга. Жизнь в Квирайте, единственном другом месте, в котором жил Павек, была намного более приятной. Но что из того, что жители крошечной деревушки по ту сторону соленой пустыни создали место получше? Павек без колебаний называл Телами хорошей женщиной, но Телами могла быть жестокой, как Король-Лев, когда она решала стать такой, да и она сама была возлюбленной и другом Хаману когда-то в прошлом. Телами, кстати, без колебаний пригласила Хаману в теневой мир, в котором живут аватары стража.

Восточное небо стало намного ярче, чем западное, когда Павек запечатал ящичек и встал на ноги. Золотой медальон стукнул ему по груди. Он достал его и внимательно осмотрел грозного льва, выгравированного на блестящей поверхности. Пока он носит медальон, все равно золотой или дешевый керамический, Павек остается темпларом. А темплар подчиняется своему королю и оставляет всякие суды стражу.

С лампой в руке Павек пошел из комнаты в комнату, поднимая друидов Квирайта, которых он просил присоединиться к нему у башни южных ворот. Уже дважды ему удавалось разбудить стража Урика и поднять его на поверхность из глубин Атхаса, чтобы защищать и сохранять. Хаману верил, что страж города может одолеть даже дракона Раджаата. Однако прочитав листы пергамента Павек стал намного меньше верить в это. В друидстве он был новичок, и его веру поддерживала только преданность городу и преданность Королю-Льву. Он попытается оправдать доверие Льва, но в любом случае не хочет стоять один на южной башне, когда появится Дракон Урика.

Семь из восьми друидов проснулись, когда Павек пришел их будить. Но заляпаная вином и плохо пахнувшая одежда Руари была брошена в беспорядке за дверью его комнаты. Учитывая как то, сколько хлипкий полуэльф выпил вчера вечером, так и то, что он был совершенно непривычен к вину и не знал его опасностей, Павек ожидал найти своего трудного юного друга свернутым клубочком на полу, не в состоянии ни встать, ни сесть. Вместо этого, когда он открыл дверь, лампа осветила совершенно пустую комнату.

Все белье на кровати было скомканно и растрепано. Изящные решетчатые ставни на окне не были открыты, они просто исчезли. А на полу рядом с койкой Руари валялась женская ночная рубашка.

Сунув руку в вырез своей рубашки и ухватившись за золотую цепочку медальона под ней, Павек выкрикнул имя Руари; ответа не было. Он перегнулся через высокий подоконник и выглянул наружу, внимательно вглядываясь в темный переулок двумя этажами ниже.

Никого. Тогда к нему присоединились все остальные друиды. Они быстро обыскали весь дом, тревожно поглядывая на разгорающийся горизонт. Ни единого следа пропавшего полуэльфа. Только в переулке под домом нашли разбитые ставни, и все. Зато во время поисков выяснилась, что к тому же еще пропала молодая женщина.

— Она встала в полночь, милорд, одела ночную рубашку и вышла за дверь, — объяснила какая-то девушка Павеку. — Я спросила ее, в чем дело, она не ответила. Мне показалось, что она вообще не услышала меня. Это было очень странно, милорд, но я не думала, что из-за этого может произойти что-нибудь плохое. Клянусь Прихотью Льва, милорд.

Так что никто не удивился, когда девушка уверенно сказала, что ночная рубашка, которую Павек держал в руке, принадлежит исчезнувшей женщине.

Действительно, Прихоть Проклятого Льва. Павек выругался длинной вереницей темпларских проклятий, так что у друидов Квирайта широко раскрылись глаза. Но прихоть льва была лучшим — и единственным — объяснением, которое он мог предложить пораженным гостям, но даже и тогда Павек не сказал им, почему и как полуэльф привлек к себе взгляд страшных желтых глаз.

— Он молод. Импульсивен и беспечен, — сказал один из друидов. — Он будет ждать нас здесь, когда мы вернемся.

— И все равно мы никогда не услышим, чем все кончилось, — добавил другой.

Павек взлохматил волосы и уставился на небо. С горечью в сердце он напомнил себе, что не ему судить Хаману из Урика и что одна юная жизнь — ничто по сравнению с преступлениями Хаману и достижениями Хаману, она не значит ничего. Просто эта жизнь принадлежала его другу, и он надеялся, что другой его друг будет уважать ее.

Друиды не нуждаются ни в чем, чтобы работать со своей магией, им не нужны ни магические компоненты или божественные амулеты, а только преданность объединенной силе живой силе Атхаса и вера в правоту своего обращения к ней. У Павека было кое-что с собой, пока он торопился вслед за своими товарищами по серым предрассветным улицам Урика, но самое последнее он оставил за собой: тонкую женскую рубашку, наброшенную на запечатанный ящичек со свитками, обтянутый потрепанной кожей.

За ночь положение Урика изменилось, и не в лучшую сторону. С башни южных ворот Павек видел крыши и дым из кухонь четырех рыночных деревень, бархатное полотно полей и ферм Урика, а за ними три грязных, освещенных факелами пятна, внутри которых армии Нибеная, Галга и Джиустеналя перегруппировывались в течении ночи. Армия Урика находилась за толстой черной линией, которая отделяла поля от врагов.

— Приказы, — сказал Джавед, когда Павек отошел от балюстрады башни. — Все двигались всю ночь. Все устали, а нам тесно, как рыбе в бочке. Нет места для боя. Ни нам, ни им. Мне кажется, битвы не будет.

Темнокожий эльф уставился на Павека, ожидая подтверждения или отрицания.

— Он приказал мне быть здесь на восходе, — вот и весь ответ Павека, но потом он — глупо — добавил, — Руари исчез. Прямо из кровати. И девушка.

Исключительно глупое замечание, особенно учитывая, что еще не родился чистокровный эльф, который будет симпатизировать полуэльфу. Вот если бы пропавшая девушка была эльфом, тогда это, может быть, и взволновало бы Героя Урика, но для Руари у Джаведа нашелся только вздох и неопределенное движение руки.

— Он уничтожил троллей, вплоть до последнего, — сказал коммандор, как если бы отчитался за судьбу Руари. — Он знает, что, будет или не будет сегодня битва, с поля боя ему не вернуться. Нет никакого способа вернуться обратно.

Герой Урика выполнял свои неприятные обязанности уже сорок лет. Еще в те времен, когда по Атхасу бродил Дракон Тира, каждые несколько лет он отводил большую партию рабов в пустыню и наблюдал за тем, что там происходило.

— Мы мясо, Павек, — сказал Герой Урика. — Меньше чем мясо. Немного жира, золы и костей. Это все, что оставалось от них после встречи с Борсом. Но я, как и ты, видел обсидиановые осколки. — Он покачал головой. — Мы умрем, пока Лев будет сражаться с Раджаатом. Я полагаю, что это справедливо, но я предпочел бы сразиться с Раджаатом сам.

За исключение стального медальона, который Джавед всегда носил на груди, командор не слишком доверял магии, будь то магия волшебников или друидов. Но именно магия заставила их всех опять прильнуть к перилам баллюстрады, когда сержант крикнул:

— Вот он!

Ворота были закрыты, и за башней не было никаких других зданий, где Хаману мог бы укрыться, пока он надевал на себя блистающие доспехи, его символ, в которых он вел в бой армии Урика уже тринадцать сотен лет. Да, это был он, одинокая фигура, сверкающая на свету, и пока кровавое солнце поднималось над горизонтом, Король-Лев пошел на юг, туда, где собрались его враги.

Павек хотел верить. Он хотел бы, чтобы его сердце наполнилось восхищением, благоговением или страхом перед настоящим Доблестным Воином. Он хотел бы испытать отчаяние от того, что абсолютно точно знал, что даже у Доблестного Воина нет шансов победить силу, против которой встал Король-Лев. Вместо этого он не чувствовал ничего, унылое, кислое ничего, потому что, забрав Руари, Хаману доказал, что он ничем не отличается от своих врагов, и нет никакой надежды для Атхаса.

Тем не менее он был не в состоянии отвернуться. Он смотрел, прикованный к месту, как сверкающая фигура становилась все меньше и меньше, пока совсем не скрылась из виду.

— Что теперь? — спросил один из друидов Квирайта. — Время призывать стража?

Павек покачал головой. Он уселся на пол, прислонился спиной к одному из фигурный столбиков южной балюстрады и спрятал лицо в руках. Солнце начало свой ежедневный подъем над восточным горизонтом. Небо изменило цвет, в воздухе уже чувствовались первые намеки на дневную жару. Павек поднял голову и взглянул на поднимавшееся светило. Судя по скорости, с которой шел Хаману, он уже был около одной из рыночных деревень. Павек опять опустил голову.

— Павек!

Он взглянул вверх. Голос был знаком. Сначал он подумал, что голос идет из его собственного сердца, а не из ушей — но другие тоже услышали его и сейчас смотрели на ступеньки.

— Павек!

Павек уже был на ногах, когда Руари преодалел последнюю ступеньку.

— Павек, ты никогда не поверишь тому, что случилось…

Юноша споткнулся. Джавед подхватил его — что само по себе было чудом, хотя и другого сорта — и поддерживал на ногах, пока сержант военного бюро не прибежал со стаканом воды в руках. Руари вздохнул, задохнулся, покачнулся и с трудом сделал еще один шаг по направлению к Павеку. Видно было, что до башни он бежал, бежал и по ступенькам вверх, и был почти без сил. Его волосы потемнели от пота и пыли, залепившей ему шею и плечи. Вся его одежда тоже потемнела, а пропитанная потом рубашка свисала с высоко поднятых плеч.

Павеку понадобилось еще одно мгновение, чтобы осознать, что рубашка была шелковой, по краям обшитой золотом; ничего подобного Руари не мог найти в красно-желтом доме в квартале темпларов.

Тогда он схватил Руари за запастья и жестко тряхнул. — Где ты был, Ру? Я тебя искал. Все тебя искали. Тебя не было в твоей комнате.

— Ты никогда не поверишь, — опять повторил Руари, который никак не мог отдышаться.

— Попробуй объяснить.

Они дали ему еще один стакан воды и усадили на стул.

— Я был пьян, Павек…

— Знаю.

— Я был настолько пьян, что подумал, что это Смерть, когда она вошла ко мне в комнату. Но она не Смерть, Павек, — Руари глотнул еще воды.

Павек ждал. На самом деле ему не надо было слышать больше. Вполне достаточно, что Руари остался жив после встречи с Королем-Львом, так как, без всякого сомнения, на нем рубашка самого Хаману. Он не хотел ничего больше, только схватить своего друга и посильнее прижать к груди, но Руари наконец-то отдышался и заговорил снова.

— Она была невероятно прекрасна, когда стояла, освещенная лунным светом. Я подумал — я подумал, что не бывает лучше, но потом мы полетели, Павек…

Павек начал было трясти головой не веря Руари, но потом остановил сам себя. Руари не было в его комнате; Руари был с Хаману — что бы там полуэльф не видел, не думал или не выбрал верить — и вполне возможно, что он летал. Это было хорошее объяснение шелковой рубашки.

— А потом я проснулся в огромной кровати — на крыше дворца. Крыше королевского дворца! Ты можешь это объяснить?

Павек кивнул.

— Ветер и огонь — я знал, что вы меня ищете. Я нашел какую-то одежду и выбрался оттуда так быстро, как только мог — я знал, Павек, что ты будешь сердиться. Я не сомневался. Но что это все значит?

— Прихоть Льва, — хором сказали сержант и друид.

— А что с девушкой? — спросил Павек.

Руари смутился; его и так раскрасневшаяся от жары кожа стала еще темнее, темнее чем кровавое солнце. — Я отправил ее назад, в твой дом — в сорочке, Павек. Я нашел там другую сорочку для нее и отправил ее в квартал темпларов.

Раздался смех, как мужской, так и женский. Лицо Руари опасно засветилось.

— А что еще я мог сделать? — обиженно спросил он.

— Ничего, Ру, — успокоил его Павек. — Ты все сделал правильно. — Он так крепко обнял своего друга, которого еще несколько минут назад считал мертвым, что у того затрещали кости. — Как ее зовут?

— Не знаю, Павек, но она прекрасна и, я думаю, любит меня, — прошептал Руари с ухо Павека, прежде чем тот выпустил его из своих могучих объятий. — Я думаю, это навсегда.

— Я уверен в этом. — Павек поставил Руари на расстояние вытянутой руки; юноша действительно казался одурманенным. Впрочем, это было не удивительно. — Я уверен, что вы будете счастливы вместе.

Своим внутренним взором он увидел их обоих вместе — Руари, прекрасную женщину и их прекрасных детей; у одного из них были желтые глаза. Раньше у Павека никогда не было видений; пророческий дар — не частo встречается среди друидов… и темпларов. Но он поверил тому, что увидел, и на сердце стало легче. Он опять обнял Руари, потом отпустил его и вместе они подошли к южной баллюстраде башни, но своим внутренним зрением он по-прежнему видел их обоих, вместе; он глядел на пустую дорогу, не видя ее, пока видение не потускнело.

— Рука тяжело опустилась на его плечо: Джавед, на его угрюмом лице непроницаемое выражение.

— Ману? — спросил командор-эльф.

— Да.

Рука Джаведа осталась на плече Павека. Потом она сжалась в кулак, который ударил в черную платину нагрудного панциря, прямо над сердцем командора: беспрекословное подчинение на протяжении всей жизни. Затем он глубоко вздохнул, на мгновение закрыв глаза.

— Он сильнее чем его природа. Еще есть надежда.

Павек кивнул. — Надежда, — согласился он.

Но не надолго. Пока оба мужчины глядели, там, где южная дорога уходила за горизонт, поднялось второе солнце. Оно светило также ярко, как и восточное, и было такого же кровавого цвета.

— Прихоть Льва, — выругался сержант; остальные не смогли сказать ни слова.

Спустя несколько мгновений стало еще хуже — все мужчины и женщины, носившие медальон со Львом, упали на землю. Павек обхватил руками голову; иначе его череп мог бы взорваться изнутри. Он ударился лбом о грубые доски пола башни. Это помогло, одна боль притушила другую. Кто-то наклонился над ним и сломал цепочку его золотого медальона; это помогло больше.

Но при все при том, не физическая боль держала его на коленях с лицом, прижатым к полу. Это было знание, несомненное знание того, что Король-Лев, который Невидимо присутствововал в его жизни начиная с возраста в пятнадцать лет, когда он получил свой первый, грубый керамической медальон, освободил его, бросил его, хотя и не уничтожил его.

Медленно, Павек выпрямил спину и сел на пятках. Джавед был перед ним; его губы кровили там, где он искусал их. У них не было слов, которыми они могли бы высказать то, что чувствовали, пока они с трудом вставали, держась за балюстраду. Потом они отвернулись друг от друга и опять посмотрели на юг, где второе солнце исчезло за — или внутри — огромной светящейся башни из пыли и грязи.

Один из низших темпларов, стоявший в воротах башни, начал было кричать, но крик немедленно умер внутри его горла. Никакому смертному уже не было дела до того, что случилось на юге, когда звуки смерти и волшебства достигли стен Урика.

Облачная башня росла до тех пор, пока не стала такой же высокой и могучей, как столбы дыма, отмечавшие извержения вулкана Дымящаяся Корона на северо-западе. Потом, как и те пепельные столбы, башня стала опадать, становясь ниже и шире. Дуги молний связали внешний край расширяющегося облака с землей; они били беспорядочно, а длились долго, даже дольше, чем синии стрелы Тирского Урагана.

Павек знал — они все знали, хотя никто из них не был погодной ведьмой — что молнии бъют из земли, а не из облака.

Темпларам Нибеная, Галга и Джиустеная повезло не больше, чем их коллегам-Урикитам. Их короли пожертвовали ими и остальными тремя армиями только для того, чтобы в кипящем и бурлящем столбе родился и обрел форму новый дракон.

Без всякого предупреждения облако распалось перед их потрясенным взглядом. Глубокий рев ударил в башню спустя несколько мгновений. Похожий на могучий кулак — кулак дракона — он бросил их всех на пол. Башня задрожала и покачнулась, мужественные мужчины и женщины завыли от позорного, нерассуждающего страха. Позади них, в самом Урике, крыши и стены домов задрожали и рухнули, гроход их падения добавился к суматохе продолжающегося южного взрыва. Павеку показалось, что эхо катастрофы не прекратится никогда.

— Мы следующие, — крикнул он. Он чувствовал свои слова в легких и на кончике языка, но никакой голос не мог достичь ушей его оглушенных товарищей.

И тем не менее один голос сказал, Гляди! Дракон Урика!

И другой голос, сразу после первого: Теперь, Павек.

Он подполз к балюстраде. Слабеющий дождь песчинок и грязи барабанил по его рукам, когда он схватился за перила. Павек встал, держась за перила, взглянул на юг. Все было тихо и спокойно, под светом единственного темного солнца. Облако исчезло — как будто его и не было. Три темных столба пыли, которые были на месте лагерей трех армий, тоже исчезли. Теперь эти места были бледными и такими же ослепительно белыми, как выбеленные кости в утреннем свете.

Но темная линия армий Урика все-еще окружала по-прежнему зеленые поля. Они выжили. Они все выжили. Их король на самом деле оказался сильнее, чем считали Раджаат и Доблестные Воины, он пересилил свою собственную природу.

Теперь Павек.Теперь, или никогда.

На южной дороге появилось черное пятно, быстро движущееся к ним. Намного меньшее, чем то чудовищное создание, которое Павек видел внутри облака, так что Павек не сразу осознал слова, повторяющиеся в его мыслях. Он не сразу понял, что эти слова исходят не от одного из бесновавшихся друидов Квирайта, а от самой черной точки, дракона, направлявшегося к стенам Урика.

Вся друидская магия, которой Павек научился от Телами, следовала одному и тому же образцу. Он встал на колени, уперся руками в пол, и послал образ своего заклинания глубоко в землю, призывая сущность стража Атхаса. Если слова и образ были правильны, а страж будет расположен к нему, магия придет. Он все сделал очень просто, аккуратно, и совсем по другому, чем тогда, раньше, когда Павек дважды поднимал совершенно особого стража Урика.

В сознании Павека не было воспоминаний или образцов, когда он призывал сущность стража, только необходимость — обжигающая, отчаянная необходимость.

Никогда, за всю историю Урика, не было большей необходимости, чем в тот момент, когда Павек простерся на полу, что призвать — выпросить и вымолить — помощь стража Урика. В других случаях страж не отказывался спасти несколько жителей Урика. Нет сомнений, что ему будет приятно спасти весь город.

Так думал Хаману, и, вложив всего себя в призыв, Павек верил и в Хаману и в стража, поровну. Страж был живой сущностью города, а Хаману — тот Хаману, которого знал Павек — только что умер за него. И никто не смог бы сделать больше, чем Лев…

Король выполнил свою часть, а Павек пытался, переливая всего себя в заклинание призыва, пока не стал абсолютно пуст и обессилен, а дракон уже был отчетливо виден: искрящее черное существо, выше, чем башня южных ворот, подходящее все ближе, но ничего — совсем ничего — не поднималось из глубины земли, чтобы остановить его.

Клубы тумана нижнего мира поднимались от роскошной шкуры дракона. Пока он приближался к башне, его форма постоянно изменялась. Было трудно следить за этими изменениями смертным взглядом, но старейший из друидов Квирайта уверенно сказал:

— Он не закончен, не полностью соображает, что происходит.

Павек вспомнил листы пергамента, вспомнил место о Борсе и о сотне лет, в течении которых незавершенный дракон рыскал по Центральным Землям, прежде чем пришел в себя.

— Он больше, чем Дракон Тира, — сказал Джавед, не обращаясь ни к кому в отдельности; он был единственный среди них, кто мог сравнивать. — Другой, хотя и очень похожий.

— Страж, Павек. — Голос Руари. — Где страж?

— Я не могу призвать его, — ответил он, в его голосе прозвучали отчаяние и поражение. — Они не могут быть в одном месте, Хаману и страж, одновременно.

Раздался хор ругательств, за ним стоны ужаса и отчаяния, и крик, когда один из друидов предпочел прыгнуть с башни и разбиться насмерть, а не оказаться лицом к лицу с Драконом Урика. Дракон был уже в сотне шагов от башни — сотне шагов Павека, восемьдесят Джаведа, около десяти дракона. Теперь они могли видеть его совершенно отчетливо, более отчетливо, чем кто-нибудь действительно хотел бы увидеть дракона.

Павек, который видел настоящую форму Хаману, мысленно сравнил их и решил, что, хотя в чем-то они и похожи, различий намного больше. Ноги с когтями были такие же, только намного больше, и глаза дракона были серно-желтые, глаза Хаману. Зато глаза были без век и покрыты радужными чешуйками, мерцающими на свету. А их зрачки были настоящие мечи, по форме и по размеру. Они казались не столько глазами, которыми дракон глядел на мир, сколько отверстиями в бездонное и мрачное пространство.

Чем больше Павек глядел в них, тем меньше они казались похожи на глаза Хаману, и тут дракон наклонил свою массивную голову.

— Он видит нас, — сказал Джавед. — Хаману знает, что мы здесь. Уходите, О Великий! Урик больше не ваш дом. Идите и сразитесь с Раджаатом!

Дракон наклонил свою голову в другую сторону. Павек — и им всем — на миг пришла в голову соблазнительная мысль, что есть надежда, что в драконе осталось что-то от Короля-Льва Урика, что-то, что сопротивляется безумию, которое в свое время держало Борса в плену около ста лет. Надежда исчезла, когда дракон зарычал и из его рта вылетела струя раскаленного песка, которая вдребезги разнесла массивные ворота прямо под ними.

Дракон шагнул вперед, расставив верхние лапы-руки так широко, что мог бы схватить мекилота, ядовитая пена капала с его обнаженных клыков. Сердце Павека заледенело под ребрами; он не смог держать глаза открытыми. Полуразрушенные, едва стоящие стены вздрогнули, а потом была вспышка света — золотого блесящего света, который ослепил всех, чьи глаза не было закрыты. Потом дракон заревел во второй раз, и в третий, а между ревом были слышны крики смертных. Воздух наполнился отвратительно пахнувшим паром.

Павек решил, что он сейчас умрет, вместе со всеми остальными, но смерть не взяла его, и, открыв глаза, он увидел, что и все остальные вокруг него остались живы. Те же, которые кричали, кричали от ужаса, а не от ран.

Дракон упал на землю. Он лежал на спине, потрясенный, но видимых ран на нем не было. На мгновение — очень короткое, так что Павек решил, что ему это почудилось — он показался человеком, ползущим к солнцу, знакомым человеком со смуглой, темно-желтой кожей и длинными черными волосами, а вовсе не драконом. Но это определенно был дракон, который вскочил на ноги и вызывающе заревел.

Стены Урика ответили еще одной золотой вспышкой, и дракон отступил.

— Короли-Львы! — закричал один из темпларов. — Глаза Королей-Львов!

Огромные хрустальные глаза, вырезанные и нарисованные на всем протяжении городских стен, сверкнули золотым светом в третий раз, заставив дракона отступить еще дальше.

— Страж, — поправил Павек темплара, смеясь и крича от радости.

Его веселье было заразным, но прожило недолго. Дракон не сдался, и хотя свет стража отгонял его каждый раз, когда он пытался пройти через стену, такое положение не могло продлиться долго.

И оно не продлилось. Задолго до полудня над южным горизонтом появился другой облачный столб. Они заговорили, обмениваясь именами врагов Урика, пока столб не стал достаточно большим и достаточно близким, и тогда они увидели синие молнии, бурлящие внутри.

— Тирский Ураган, — пришли все к единому мнению, но Джавед и Павек знали лучше.

— Раджаат, — сказали они друг другу.

— Они будут сражаться; Король-Лев победит, Дракон Урика победит, — продолжал Джавед.

— Не здесь, — возразил Павек. — Иначе они разрушат город.

— Может быть да. Может быть нет. Может быть он увидит, кто приближается и пойдет на юг, чтобы встретить его. Если бой будет достаточно далеко на юге, город не пострадает.

На какое-то время они стали самыми настоящими шутами, и, пока ураган Раджаата приближался к городу, бегали, прыгали вверх и вниз, кричали и размахивали руками, пытаясь привлечь к себе внимание дракона. Это было глупо и бессмысленно, так как он был безумен, не понимал их и не глядел на нового врага, приближающегося со спины.

Если — если Дракон Урика продолжал считать Раджаата врагом. Если в нем осталось достаточно от Хаману, чтобы ненавидеть своего создателя. Если он не стал последним Доблестным Воином Раджаата, предназначенным для того, чтобы уничтожить все человечество в Центральных Землях.

Страж вполне мог сражаться против безумного и безмозглого дракона, но не против вполне осмысленного безумия Раджаата.

Павек соскользнул вниз по лестнице башни. Он открыл заднюю дверь — охраняющее ее заклинание рассеялось, когда Хаману освободил медальоны — и побежал к дракону.

— Раджаат, — закричал он, хотя слова, которые он держал в уме были словами, которые написал Хаману, и в голове его роились образы, которые они вызывали. — Пришел Раджаат — он хочет уничтожить Урик.

Дракон шагнул вперед, широко раскрыв руки, чтобы добраться до Павека. Желтые глаза Короля-Льва отогнали его обратно.

Павек попытался опять: — Урик, Хаману — Раджаат хочет уничтожить Урик.

Еще один шаг, еще одна вспышка.

— Поля, Хаману. Он уничтожит поля, на которых растет пшеница!

На этот раз дракон остановился. Он склонил голову набок, как делал раньше, и выгнул свою длинную гибкую шею, чтобы видеть получше.

— Раджаат уничтожит поля, Хаману. Победа ничто, если зерно не взойдет.

Серный выдох пронесся над ним. Дракон выпрямился и повернулся. Он вытянул свою морду на юг, глядя на приближающийся шторм и на горизонт, потом посмотрел на восток и на запад, где — как надеялся Павек — были видны зеленые поля. Наконец дракон зарычал и начал идти — а потом бежать — на юг.

Синий шторм бушевал над черным драконом, и дракон бушевал в ответ. Битва не была сознательной целью их обеих, но инстинкт был силен, а ненависть еще сильнее — особенно в драконе, который сражаясь, постоянно двигался, сначала на юг, а потом на юго-восток. Когда они достигли Илового Моря, они подняли в воздух столько ила, что затмили солнце на три дня, которые им понадобились, чтобы достигнуть острова, на котором другой дракон построил город вокруг тюрьмы.

Раджаат, Принесший-Войну, первый волшебник — создатель первого дракона, построившего город, и этой беспощадной бестии, приведшей ощетинившийся синими молниями ураган обратно к месту своего рождения — использовал самое могучее заклинание, какое только видел Атхас, в безуспешной попытке воскресить сознание в черном драконе, Драконе Урика. Если бы он сумел найти мысли Хаману, Раджаат мог бы манипулировать ими, даже из своей двойной тюрьмы — Пустоты под Чернотой и со дна наполненного лавой озера. Если бы Раджаат сумел найти Хаману внутри дракона, он сумел бы повлиять на сына фермера, обмануть его и восстановить контроль над своим творением; его сила была, с любой точки зрения, невообразимо больше.

Если бы в материальном мире у Раджаата было больше, чем крошечная точка опоры, он мог бы сокрушить черного дракона, как он сокрушил Борса. Но у него был только Тихиан и ураганы Тихиана, а они были абсолютно бесполезны. А он потерял и Тихиана, тоже, вскоре после того, как черный дракон вошел в Ур Дракс, так как смертельные враги Тихиана из Тира высадились на краю лавового озера и загнали своего прежнего короля обратно в Черную Линзу.

Это расчистило путь, которым дракон вошел в расплавленный камень. Он ревел; он выл и стонал, потому что даже его твердая шкура горела от невероятного жара. Из-за страшной боли у него даже появились мысли, на мгновение.

Надежда Раджаата возродилась; он сплел могучее заклинание и послал его из Пустоты, обещая исцелить все раны своего сбившегося с пути Доблестного Воина и выполнить все его желания.

А взамен я бы хотел только твои кости, твое сердце и твою тень.

Дракон выскочил из лавы; огонь стелился за ним. Он выгнул спину и нырнул под кипящую поверхность. Недостижимый ни для заклинаний, ни для просьб, он нырнул на дно, где лава стала камнем, а то, что осталось от тела Раджаата, стало хрустальным яйцом вокруг Черной Линзы. Раздробив хрусталь, он собрал осколки в руки. Линзу он оставил смертным: они могут разбить ее, или использовать, как они захотят; это просто артефакт, ни добрый ни злой. Потом, из последних сил, он бросил себя в каменное сердце Атхаса.

Атхас принял черного дракона в свои объятия. Он освободил его от тяжело доставшихся сокровищ; проглотив остатки вещества Принесшего-Войну, он надеждно запечатал самого дракона в могиле, которая начала уменьшаться и сжиматься. Потом, когда от дракона ничего не осталось, Атхас восстановил сознание Хаману, вернув ему рассудок, но оставил его заключенным в камне. Он был все еще бессмертным: он не мог умереть, даже без водуха, воды и еды, даже когда весь мир давил на него своей тяжестью.

Это не был конец как самого Хаману, так и его воспоминаний. Атхас ударял и полировал его, живой камень, медленно двигавшийся через каменное нутро мира. Он прожил вновь каждое мгновение своей жизни. Он страдал. Он сожалел. Он стойко переносил боль и пытки, вызванные решениями, которые он принимал на протяжении тринадцати сотен лет; потом Король-Лев Урика вернул его к жизни.

Опять Атхас сделал с Хаману все, что хотел, а потом выплюнул его.

Хаману ничего не ощутил, когда упал на землю с высоты. Онн тяжело приземлился на плечи и перекатился на бок, не в состоянии понять, где он находится, живой ли он или это просто очередное воспоминание.

Медленно, ощущая себя хрупким и слабым, каким он никогда не помнил себя в жизни, Хаману обнаружил, что у его тела есть мышцы, сухожилия и кости. Он обнаружил свои ноги, а затем и руки, при помощи которых встал. Мир под его пальцами был гладкий, твердый и горячий, а его собственное тело — сильнейшее потрясение, от которого он едва не потерял равновесия и не упал — совершенно без иллюзий. Плоть, которую он ощущал, была его собственной, уязвимой, давно забытой плотью. Где бы он не оказался, Дракон Урика остался за спиной Хаману. Его желания не имели силы, а боль в плече, оставшаяся после падения с непонятно какой высоты, не исчезла, хотя он и попытался исцелиться мыслью.

С некоторым опозданием Хаману нашел свои глаза и открыл их; после стольких лет в камне вместе со своими воспоминаниями, он забыл, что такое свет; мир, который был гладкий, твердый и горячий, заодно светился, посылая мягкий золотой свет на ладони юноши, руки юноши, ноги и торс юноши. Весь мир был залит светом, он стоял на поверхности света. Он подвигал руками, раздвигая свет, в поисках дыры, через которую он должен был вывалиться в этот мир, но ничего не нашел.

— Тебе понадобилось очень много времени.

Звук испугал Хаману и он полуприсел, приняв стойку борца. Легкость движения тоже испугала его, но, обернувшись на голос, он увидел то, что испугало его по-настоящему: залитое светом помещение было невозможно измерить глазом. Оно могло быть сотню шагов в поперечнике, а могло быть и тысячу, квадрат, в центре которого на полу стоял его собственный парадный, крайне неудобный трон, только намного более высокий, чем раньше. А на троне сидела фигура, которую он очень хорошо помнил, получеловек-полулев, та самая фигура, которую его работники рисовали на стенах города, с черной львиной гривой и обнаженным золотым мечом на боку.

Король-Лев Урика, который спас Хаману в Серости, когда он погрузился чересчур глубоко и грубо ошибся, чересчур близко подойдя к Черноте.

Страж Урика.

В первый раз за всю свою жизнь — если он действительно жив — у Хаману не нашлось слов. Он перевел взгляд с Короля-Льва на руку, свою собственную руку, руку Ману, которая вернулась к нему благодаря волшебству, глубину которого он не мог измерить, и по причинами, о которых он не смел догадываться. Миллионы вопросов роились в его сознании; ответы подождут, кроме одного.

— Почему я никогда не мог найти тебя?

Король-Лев спустился с трона. Казалось, что он не выше и не сильнее Хаману, но Хаману помнил о силе иллюзии и не дал себя обмануть.

— Я искал стража моего города. Ты мог бы открыться мне, — сказал ныне смертный человек. — Ради Урика, ты должен был открыться мне.

— Мой дух — дух Урика, которого ты возродил — был здесь с самого начала. Я открывался тебе тысячу раз, десять тысяч раз, в самых разных местах. Но ты всегда глядел не туда, Ману. Ты стал великим королем — и великим человеком — но ты слишком лелеял свое прошлое, и оно оставалось с тобой до тех пор, пока ты не стал готов расстаться с ним.

Хаману открыл рот и… закрыл его опять. Он был гордый человек, но за свою долгую жизнь не лелеял никого… никого после Дорин. Он не умер тогда, но жил текушим днем, изо дня в день, пока Раджаат не сделал его Доблестным Воином. И, как Воин, он выиграл войну, управлял громадным городом и в конце концов стал Драконом Урика. И, уже как дракон, он сам заточил себя в камень под лавовым озером, а там он вспоминал всю свою жизнь больше раз, чем мог сосчитать. И вот теперь, в глубине своего существа, он понял, что больше не лелеет никого.

Так что Король-Лев, страж Урика, сказал правду, а Хаману никогда не спорил с правдой. Вместо этого он опять стал изучать свою смертную руку.

— Сколько времени? — спросил он.

— Тысяча лет в камне, — ответил страж. — Тысяча лет, чтобы понять самого себя.

— Тысяча лет, чтобы избавиться от заклинания Раджаата, — возразил Хаману. — Тысяча лет, чтобы вернуться к началу, в Урик. Выжил ли мой город?

— Твой город! Неужели ты не научился ничему, Ману? Не хочешь ли вернуться в камень еще на тысячу лет?

— Тысяча лет или десять тысяч. Какая разница?.. Раскаяние не изменило мои воспоминания, наказание тоже не изменит. Невозможно уничтожить то, что я сделал. Засунь меня в камень рядом с Виндривером до тех пор, пока солнце и ветер не выбелят наши проклятые кости — но ответь на мой вопрос. Выжил ли мой город?

Страж откинул назад свою львиную голову и засмеялся. — Мой город, Ману, мой город. Он никогда не был твоим. Никакой человек — даже могучий волшебник и бессмертный Доблестный Воин — не может владеть городом.

Хаману опять был смертным, у него было не больше силы, чем у него было давным давно, на пыльной равнине, когда он стоял лицом к лицу с Мироном Сжигателем-Троллей. И он стал сражаться со стражем, как он сразился с Сжигателем-Троллей, вооруженный только своим быстрым умом и природным упрямством.

— Это мой город, потому что я построил его. Я дал ему силу противостоять тому, во что превратился Атхас, тому, что Раджаат сделал со мной и всеми остальными. Мой город, потому что без меня ты был бы духом — стражем подземного озера. Я дал этому городу форму и содержание, отдал собственную силу. Ты — мое создание, а Урик — мой город.

Страж перестал смеяться и обнажил клыки Короля-Льва. Его серные глаза вспыхнули, полохнули огнем, потом успокоились. — Ты говоришь слишком много, Ману. Твой рот может убить тебя… со временем. Ладно, наш город, Ману. Наш город выжил. Вглядись в свет, и ты увидишь, каким стал наш город.

Занавес из света появился между ними. На мгновение он превратился в ковер, карту Урика, каким тот стал за тысячу лет, с того момента, как Хаману-дракон ушел от него. Потом занавес стал ярче и образы на нем растаяли.

— Пройди через него, — скомандовал страж. — Тебе больше нечего делать в этом мире. Твое предназначение выполнено: Урик выжил. Урик будет жить дальше.

Он свободен. После тысячи лет жизни и тысячи лет в камне, Хаману пришел к концу своего пути. Он свободен, и может шагнуть в свет.

Послышалась музыка: кто-то играл на палочке из тростника. Женщина приветствовала его.

А потом они нашли водопад, вместе.