Взять своё

6

По извилистому тоннелю, сквозь темноту которых едва пробивались немногочисленные светильники, бежал коренастый гном. Юный, совсем мальчишка, служка при старейшем старейшине клана, тяжело дышал и то и дело переходил на шаг. При этом сжимаемая им объемная ноша, тщательно прикрытая плотной тканью, снова и снова норовила сползти.

— Ч-и-и-ик, ч-и-и-ик, — наконец, серая мешковина все-таки сползла и из прутьев клетки в руках мальчишки, высунулась недовольная, взъерошенная головка небольшой пичуги — вейта. — Чи-и-ик, ч-и-и-ик, — птичку, которая всегда прилетала в место своего гнездования, подгорный народ уже давно приноровился использовать в качестве связи со своими братьями из других кланов. — Ч-и-и-ик, ч-и-и-ик!

От чириканья пичуги служка вздрогнул и сразу же начал судорожно закрывать клетку тканью, но неугомонный вейт уже почуял свободу и громко выписывал задорные трели.

— Ч-и-и-и-к, чи-и-ик, — чертыхавшийся мальчишка, под не прекращавшееся чириканье, побежал дальше вглубь тоннеля. — Чи-и-ик, чи-и-и-к.

После очередного поворота он вдруг резко остановился и, с судорожно поднимающейся грудью, начал приводиться себя в порядок. При свете тусклого масляного светильника его пятерня несколько раз прошлась по лохматой, взъерошенной шевелюре, но непослушные грязные волосы совсем его не слушались.

— Подгорные боги…, — с рвущимся из груди сердцем служка подошел к неприметной двери, сколоченной из почерневших от времени досок, и робко постучал. — …

Дверь тут же резко провалилась внутрь, а в проеме появился довольно высокий для гнома старик с длиной окладистой бородой.

— Ты…, — угрюмо пробормотал он, после нескольких мгновений разглядывания мальчишки черными как уголь глазами. — Вестник? — вдруг его тонкие губы растянулись в тяжелую усмешку; он заметил клетку с вырывающейся из нее пичугой. — Послание, живо, — худая, темно-коричневая рука, в полумраке до ужаса напоминающая коготь мерзкого зверя, требовательно вытянулась в сторону мальчишки. — …

С окаменевшим взглядом, тот попытался открыть клетку. Его непослушные пальцы никак не могли нащупать задвижку, то и дело соскальзывая с хорошо смазанного крючка.

— Кхе…, — старейшине это наконец надоело и он вырвал клетку из его рук. — Я тобой вновь недоволен, — глухо проговорил старик, вытаскивая пискнувшую в его руке пичугу. — Ты нерадив, ленив…, — свернув пальцами голову крохотной птичек, он стащил с ее лапки небольшое кусочек пергамента. — Скажешь своему наставнику, мастеру Гирану, что ты наказан. Урок тебе — два раза от рассвета и до заката не есть и не пить. А чтобы вину свою осознал лучше, перепишешь те свитки, что я вчера тебе дал… Подними это и убирайся! — перед служкой на каменный пол упало пернатой тельце со свернутой головкой и кованная клетка. — Живо.

Едва бледный как смерть мальчишка умчался, старейшина быстро пробежал глазами крохотные буковки послания, густо усеявшие кусочек пергамента.

— Хорошо, — он вышел из крохотной каморки и, прикрыв дверь, быстро направился в сторону зала совета, где его уже давно ждали остальные старейшины. — … Благая весть… Благодарю вас Подгорные боги.

Долгожданное послание вновь пробудило в нем уже давно забытые чувства. И сейчас, шагая по древнему тоннелю когда-то громыхавшего на всю Торию Замодонга, старейшина Калеб словно возвращался в те далекие времена — времена заката Подгорной империи, когда отряды несокрушимой железной стены еще стояли во всех городах континента… Он прекрасно помнил те дни. Тогда еще просто брат Калеб, рядовой хранитель, он с восторгом смотрел на несокрушимые стены гномьих крепостей, любовался великолепными фресками огромных дворцов с реликвиями кланов. Повсюду, где бы он не был — в человеческих городах юга или эльфийских лесных поселках или катакомбах полукровок — его наполняло безумное по силе чувство гордости. Калеб и сейчас помнил эти полные раболепия взгляды торговцев-людей, раскладывавших перед ним яркие ткани, призывные взгляды красавиц эльфиек, которых им подсовывали правители…

— Грядут перемены…, — сквозь пелену охвативших его воспоминаний шептал старейшина. — И жалкие рабы, захватившие власть, вновь будут низвергнуты, — глаза старика сверкнули фанатичным блеском. — Эти жалкие черви узнают свое место…

И вот размашистый шаг его замедлился. Руками старейшина Калеб коснулся створок высоких резных ворот, что закрывали вход Священный зал совета.

— Братья! — заговорил он, едва переступив порог. — Подгорные боги милостивы к нам, — сидевшие на небольшом возвышении седобородые гномы — старейшины клана с ожиданием смотрели на него. — Только что прилетел вестник, — он махнул рукой с зажатым в ней кусочком темного пергамента. — Клан Рыжебородых пал. Теперь кланы всего южного Гордрума признают власть владыки Кровольда. Вторая же весть под стать первой…, — старик усмехнулся и медленно огладил бороду, словно давая остальным время насладится первой новостью. — Город топоров взят в осаду объединенным войском шаморцев и гномов. Думаю уже сейчас секиры вершителей нашего клана кромсают ворота в подземный город клана Черного топора, — в глазах его вновь вспыхнул тот фанатичный огонь, что еще недавно горел там. — Братья, еще немного и кланы всего Гордрума признают нашу власть, а Железная стена снова обретет свою мощь…

После этой речи в зале еще долго раздавались голоса старейшин — то спорящих и негодующих, то торжествующих и восторженных. Молчаливым, словно бестелесным, служкам несколько раз пришлось пополнять коптящие потолок светильники горючим маслом.

— … Как только перевалы Гордрума будут свободны, первые отряды Железной стены сразу же начнут переход на север, — рассказывал один из старейшин — самый молодой из них. — Если мои подсчеты верны, то под рукой Кровольда будет около десяти тысяч гномов-гоплитов…

Вдруг, один из сидевших, коренастый гном с длинным шрамом, пересекавшим все его лицо, прервал говорившего:

— Все это, конечно, хорошо, — под его тяжелым взглядом молодой хранитель сразу же замолк. — Но не торопимся ли мы? Отдавая Кровольду такую власть… Мы должны быть в нем уверены, братья… Мои уши в его отряде доносят, что владыка в последнее время стал задавать слишком много вопросов о нас, о черном железе, о странных смертях среди его противников и вокруг него… Говорят, он спрашивал и о той болезни, что обрушилась на клан Рыжебородых.

После этой тирады хранитель многозначительно замолчал.

— Брат Доброк, мы услышали тебя, — старейшина Калеб первым нарушил общее молчание. — Пока Кровольд нам нужен. Но ты прав в том, что за ним нужно следить… Брат Доброк, пусть твои люди не оставляют его ни днем ни ночью. Никто и ничто не должно ускользнуть от них… Сейчас слишком многое зависит от него…

С неба, затянутого черными клубами дыма, медленно летели серо-белые хлопья, только не снега, а пепла. Едким дымом чадили остатки огромных ворот и массивной квадратной башни. Вся площадь за ними представляла собой хаотичные завалы из вековых обгрызаных огнем сосен, еще продолжавших сочиться смолой; вывороченных из стен валунов; перевернутых повозок. Тот тут то там на импровизированных баррикадах лежали тела — скрюченные, окровавленные, раздавленные мужчины.

— Хм… Упрямцы, хотели здесь остановить нас, — здоровенный гном, широченной спине которого позавидовал бы и портовый грузчик-амбал, с кряхтением перелез через размочаленную в хлам повозку. — А-а! — вдруг торжествующе заревел он, бросаясь к деревянному развалу от какой-то избы. — Вот этот рыжебородый ублюдок! Сколько он нам крови попортил. И лук его здесь… Ужо мы тебя щас вздернем на стене! — поднатужившись, из-под бревен он начал вытаскивать бесчувственное тело с ярко-медной бородой. — Прямо на твоей тетиве.

Следовавший за ним следом гном, что-то бормоча, начал с яростью молотить луком о камни.

— Будьте… вы…, — измочаленное тело, больше напоминавшее плохо пропеченный кусок мяса, вдруг ожило. — Прокляты, твари, — с изуродованного лица рыжебородого, на виске которого едва виднелась синяя вязь клановой татуировки, с ненавистью сверкал единственный глаз. — Вы отняли у нас все… Сначала наших детей, жен и матерей… Потом наши дома, — скалящие гномы к шее последнего защитника клана уже шустро прилаживали тетиву от лука. — И жизни…

Тащивший его гном лишь довольно рассмеялся ему в лицо.

— Стойте! Стоять, я сказал! — со стороны подземного города из клубов дыма появился Кровольда; его массивная в черных доспехах фигура, на фоне тлеющих развалин казалась зловещей, словно сам дьявол вернулся на землю, чтобы творить зло. — Оставь его! Он хорошо сражался. Если бы все мои воины так бросались на врага…

Кровольд грубо оттолкнул не успевшего отойти гнома с обрывками тетивы и, сев на обугленное бревно, стал рассматривать лежавшего врага.

— Я, Кровольд, — проговорил он, ловя на себя полный ненависти взгляд. — И трон Подгорных владык мой… Ты слышишь меня? Я, владыка Подгорных кланов.

Сейчас, после ожесточенной рубки с последними защитниками у священного зала совета, Кровольд был дико измотан. Вся свою ярость, что так уважали свои и так боялись чужие, он истратил до самого конца, разрубая своих же соплеменников в тесных коридорах подземного города… И, видя перед собой одного из выживших врагов, он хотел лишь понять… Почему они сражались как бешеные псы? Почему в подземных галереях на его тяжелых гоплитов бросались и юнцы, не знавшие крови, и седобородые старцы, из ослабевших рук которых вываливалось оружие? Почему весь рыжебородые пошли против своего владыки? Ведь он наследник древней империи, он тот, кто впервые за последние сотни лет был коронован тиарой Подгорных королей.

Все эти вопросы возникли у него не сегодня и не вчера. Да, Кровольд был обыкновенным рубакой, находившим особое упоение в хорошем мордобое или рубке! Да, он был жесток, что уже давно стало притчей во языцех у многих гномов! Однако, он был далеко не глуп, чтобы не замечать странную возню вокруг себя и необычные события, происходившие в подгорных кланах в последние годы.

И сейчас, измотанный, покрытый с ног до головы кровью, сидя у ног одного из последних защитников древнего клана, Кровольд вспоминал все эти странные и подчас загадочные события. Они протекали в его голове словно воды неспешной реки, пересекавшей огромную равнину… Сначала это был яркий, словно вспышка, образ его отца — крепкого, еще нестарого мужчины с мощными руками настоящего воина и лицом словно вырубленным из серого камня. И сразу же у него всплыли рваные обрывки случайно подслушанного им разговора между его отцом, тогда еще главой клана, и каким-то незнакомцем, лицо которого было сокрыто глубоко надвинутым капюшоном. «Никогда, слышишь меня, никогда гномы не убивали гномов! — давние и уже порядком забытые эмоции от родного голоса словно молотом ударили ему в голову. — Даже древние владыки Подгорной империи не могли помыслить о таком… Убирайся, обратно! И передай тем, кто тебя послал… Клан Сломанной Секиры никогда не запятнает свои руки кровью соплеменников!». Этот гневный голос отца, что так живо ему послышался, заставил его до хруста сжать кулаки.

Но, вдруг яркий образ отца, начал тускнеть и вскоре от него остались жалкие остатки — бледная серая тень от некогда сильного мужчины, сгоревшего словно свечка за какие-то дни от неизвестной болезни. Тогда ему никто не смог помочь. Свои знахари бессильно разводили руками, резво примчавшиеся ученые хранители тоже отрицательно качали голова… Кровольд вновь ощутил это страшное чувство беспомощности, когда близкий тебе человек умирает, а ты ни чем, совершенно ни чем, не можешь ему помочь…

— Что скрипишь зубами? — ушедший в себя Кровольда вдруг услышал чей-то хриплый голос. — Убийца гномов, худо тебе? — красными, налившимися кровью глазами, владыка уставился на окровавленное лицо. — Не просто убивать своих? — на шевелящихся губах гнома пузырилась кровь. — Не… навижу, ненавижу… вас всех…

Кровольд редко чего и кого боялся, но этот, направленный прямо ему в душу проклинающий взгляд обреченного, бросал в дрожь.

— Скажи… скажи, — вдруг, на глаза лежавшего гнома выступили слезы. — Почему вы сделали это? Почему вы убили наших женщин? — говорил он с трудом, часто останавливаясь, чтобы собраться с силами. — Отрава была везде… Лепестки проклятого черного цветка были во всех наших запасах… Зачем? Мы же гномы, как и вы…

Слушая слова умирающего Кровальд словно окаменел. Его вытянутое от удивления лицо опускалось все ниже и ниже; он ни единого слова не хотел упустить.

— Элька… Моя кровиночка… Как же так? — голос гнома становился все тише и тише. — Элька, подожди, не уходи… Я иду к тебе…, — он тяжело вздохнул и застыл открытыми глазами в небо. — …

— Спи, брат, — прошептал владыка, рукой закрывая глаза гнома. — Пусть Подгорные боги встретят тебя в своих чертогах и посадят рядом за пиршественным столом, где ты найдешь своих потерянных близких.

Тяжело приподнявшись, Кровольд закинул на плечо ставшую совершенно неподъемной секиру и медленно побрел к чернеющему проему в стене. Шарившие по догорающим развалинам гномы, едва завидев владыку в таком состоянии, мгновенно исчезали с его пути.

— Проклятье, — от страшных по своей сути мыслей, что сейчас буквально ломились к нему в голову, Кровольду хотелось выть, как дикому зверю. — О чем он говорил? Какая еще отрава? Неужели, этот кусок дерьма врал мне, испуская дух?!

Он шел через пролом в каменной стене, похоронившей по своими валунами десятки защитников клана. Под ногами хрустели осколки снарядом метательных машин, обломанные стрелы.

— Хранители же говорили, что виной всему проклятая магия. Да, да, рыжебородые занимались противоестественной магией… Хранители так говорили, — он машинально перешагнул через раздавленной каменной балкой тело в черных доспехах. — Хранители, хранители… Странно… Они и про отца также говорили… Проклятье, что вообще происходит?

Кряжистый, с лихо закрученными седыми усами, десятник облокотился на каменный выступ стены и молча вслушивался в ночную тишину, накрывшую осажденный город. В последнюю неделю он особенно полюбил эти часы, когда внутри и снаружи крепости все замирало и стихали многочисленные звуки войны — грохот подбитых железом колес повозок с припасами, топот отрядов стражи, оскорбительные выкрики шаморских зазывал с той стороны. В такие мгновения он даже представлял себе, что вокруг не было ни какой войны и под городом не было галдящей и смердящей кровью и ненавистью орды.

— Дядько, дядько, — задумавшийся десятник от неожиданно раздавшегося откуда-то со спины голоса чуть не свалился со стены. — Дядьку, отвару возьми, — он быстро развернулся и чуть не сбил с ног невысокого мальчишку с кувшином, аккуратно обернутым серым рушником. — Мамо, говорит, холодно тут на стене и озяб поди.

Пацан отдал ему кувшин и, пригладив непослушный вихор, нерешительно спросил:

— Дядьку, меч даш подержать? — стражник от такой наглой просьбы аж поперхнулся. — За рукоятку тока…

— Что?! А ну-ка живо со стены! — замахнулся он на малолетнего наглеца, уже тянувшего ручонки к потертым ножнам на поясе. — Эх, дядьку… Поганец, — негромко пробормотал он, едва мальчишка умчался вниз. — Вишь ты, дядько, — Вилкул, десятник городской стражи Ольстера, бывало захаживавший к его матери — молоденькой вдовушке, усмехнулся; усы его при мысли о жарких объятиях тайной подруги мигом встали как у бойцовского кота. — А что, можа и дядько… Эх… А отвар-то хорошо. Горячий, бодрящий… Сразу всю дрему выбил. Надо, значит-ца заскочить на часок ко вдовушке… Это еще что? Пацан видно не угомониться никак!

Встряхнувшийся после порции бодрящего напитка, стражник краем глаза заметил какую-то темную фигуру, осторожно крадущуюся вдоль одного из домов. В черном плаще и высоком капюшоне человек явно избегал освещенных участков городской дороги.

— Да, это не пацан…, — мурашки побежали по его спине, когда он разглядел у крадущегося тускло блеснувший меч. — Благие, лазутчик, — десятник резко дернул головой по сторонам, опасаясь, что и к нему уже крадутся враги; однако, кругом было тихо. — Патруль надо звать. Эти олухи сейчас у второй башни, видимо. А оттуда ни черта не видно…, — он осторожно вытащил из ножен меч и медленно пошел к каменной лестнице, ведущей со стены вниз, к главным городским воротам. — Не один он там, видят Боги, не один… Чтобы с ворот упоры стащить и пятерых мало. Видно, не сдюжу я один-то…, — на первых ступеньках он быстро скинул сапоги, подбитые подошвы которых издавали громкий цокот. — … Надо лишь шум поднять.

У лазутчика, действительно, оказались товарищи. В одном из окон надвратной башни, куда лестница привела стражника, виделось пять или шесть черных фигур, копошившихся возле ворот.

— Все! — десятник глубоко вздохнул и, перехватив крепче щит, ринулся вниз. — …

Точнее он попытался ринуться. Однако, кто-то с силой вцепился ему в руки и потянул назад. Тут же в рот запихали какую-то тряпицу, отчего у стражника перехватило дух. С отчаянным мычанием он резко дернулся. Раз, два! Все было бес толку! Его крепко держали…

— Спокойно, стража, спокойно, — сквозь свое бессильное мычание и трепыхание, он не сразу понял, что ему что-то шептали. — Да, не дергайся тебе говорю! Свои мы, свои. Слышишь меня?!

Перед глазами десятника вдруг появилось знакомое лицо. Это был тот самый гвардеец в дорогих доспехах, что пару дней назад что-то вынюхивал на стене. Вот и сейчас он заговорщически улыбался и подмигивал. Мол, не беспокойся, все нормально.

— Сейчас я вытащу кляп. Ты только не ори, — гвардеец наклонился и десятник волей неволей чуть не уткнулся свои носом в его медальон, на котором красовался выгравированный гордый профиль хищной птицы. — Не спугни нам этих тварей…

Освобожденный от пут и кляпа, стражник медленно подошел к странному гвардейцу, который с нескрываемым интересов наблюдал, как предатели с пыхтением пытаются сдвинуть с пазов тяжеленный засов.

— Пыхтят, недоумки, — с презрением прошептал тот, кивая вниз. — Мои люди еще днем вбили туда четыре костыля. Их сначала надо бы вытащить… А сейчас, стража, — гвардеец вновь подмигнул и при слабом свете луны блеснули его крупные зубы. — Смотри внимательнее. Будет, я надеюсь, очень интересно. Мои птенчики должны показать себя во всей красе…

У десятника после этих слов вновь, уже второй раз за этот час, по спине побежал холодок. Звучавшие уже не раз слова «мои люди», «мои птенчики» очень его настораживали. А фигура самого гвардейца, держащегося подозрительно властно, наводили на странные мысли. Однако, додумать он их так и не успел. Внизу начиналось действо.

Со стороны двухэтажных каменных зданий, что почти примыкали к крепостной стене, вдруг начала оживать тень. В первые мгновения десятнику именно так и показалось. Темное пятно, только что неподвижно подпиравшее стену здания, резко дернулась и из нее стремительно выскочили затянутые в черные доспехи люди. Не издавая ни звуки, словно бестелесные духи, они налетели на лазутчиков, с гулкими звуками сшибая их на землю.

И уже через пару минут снизу поднялся тяжело дышавший юноша, затянутый, как и нападавшие, в знаменитые доспехи из гномьего металла. Едва бросив взгляд на стоявших перед ним, он вдруг опустился на одно колено перед гвардейцем:

— Ваше Величество, предатели схвачены… И, мой король, вы были правы, это мой дядя заплатил им, — голова молодого человека опустилась вниз, показывая беззащитную шею. — Они все внизу.

Вздрогнувший десятник, с каким-то мистическим ужасом уставился на стоявшего рядом с ним гвардейца, оказавшегося королем. Тот наглый гвардеец был королем, что по всем слухам и разговорам был в сотнях лигах отсюда.

— Я же говорил, что друзья не стоят перед мной на коленях, — гвардеец, по-прежнему, стоял, опустив голову. — Встать, Атео! Встать, граф Тореани! — вздрогнувший юноша, начал медленно подниматься. — Твой дядя, бывший граф Тореани и владетель крепости Мартел, нашего форпоста на юге, лишается всех своих титулов и земель, — король с чувство похлопал бледного гвардейца по плечам. — Теперь все его имущество переходит к тебе! Я уверен, ты распорядишься им с честью и верность к короне Ольстера.

— Я… Мой король, — юноша никак не мог подобрать слова от переполнявших его чувств; он в одночасье стал одним из богатейших людей королевства, а может и не только. — Моя жизнь принадлежит вам.

Улыбаясь, Роланд вновь хлопнул того по плечу и направился вниз, к незадачливым лазутчикам.

— Посмотрим, посмотрим, — негромко произнес он, останавливаясь перед пятью поставленными на колени фигурами; за спиной каждого из стоял гвардеец и медленно стягивал удавку на шее. — Что это у нас тут за птицы попались в силки… О, Благие Боги, кто это тут у нас?! Неужели сам шевалье дель Корри?! — высокий, даже на коленях, мужчина со сломанным носом и угрюмым взглядом скривился лицом. — Смотрю, вы все-таки решили пойти по скользкой дорожке предательства. А тут у нас кто? — Роланд остановился перед вторым в ряду. — Маркиз Торнтон, мне кажется, — расплывшийся на половину лица второго синяк был неплохой маской, но все же недостаточной, чтобы остаться инкогнито. — Интересно, а вам я чем не угодил? Не думаю, что вы были бедны… Остальные мне незнакомы. Этих в башню, к мастерю Эгелю. Думаю, королевский палач соскучился по своей работе.

Мычавшую от страха троицу тут же утащили. Перед воротами остались лишь Роланд, двое предателей, десятник и новоиспеченный граф Тореани.

— Атео, это отребье мы взяли лишь благодаря тебе, — король пристально посмотрел на молодого гвардейца. — Если бы ты не сообщил о письмах от своего дяди, то… А знаешь, что эти ублюдки хотели сделать? — молчавший гвардеец недоуменно качнул головой. — Они опоили стражу у ворот. Вон, те бараны, валяются без чувств. Потом думали открыть и южные и северные ворота города. Снаружи их уже должны были ждать штурмовые отряды шаморцев, — десятник начал подозрительно всматриваться в запертые ворота, словно пытаясь разглядеть спрятавшихся за ними бессмертных Шамора. — А уж потом эти ублюдки бы показали им, как пройти незамеченными во дворец… Только у меня для всех вас есть один сюрприз.

Тут Роланд прислонил палец к губам и что-то прошептал, кивая в сторону центра города.

— О, Боги, что это еще за демоны? — невольно вырвалось у развернувшегося назад десятника. — Сир…

Со стороны центра города, по двум сходящимся у ворот дорогам, приближалось что-то огромное и темное. В темноте погасших светильников на них надвигалась тяжелая, черная масса — десятки, сотни кавалеристов, закутанные с ног до головы в свободные черные одежды.

Десятник ошалелым взглядом водил взглядом по сторонам. Он с трудом понимал что происходит. Он видел силуэты сотни всадников, вышагивавших тесно прижавшись друг к другу. Он чувствовал их тяжелую поступь, от которой дрожала каменная брусчатка. Но, почему-то, совершенно не слышал ни звука! Ни храпа и ржания лошадей, ни разговоров и звяканья метала, ни звука копыт. Ничего!

— Дыши глубже, стража, — шепнул король, видя состояние десятника. — Это мои птенчики, которых я прятал до поры до времени. Жеребцы у них вышколены, как звери. А железо и копыта они обмотали тряпками… А ну-ка, стража, подсоби-ка, костыли из засова вытащить.

Посмеиваясь от ошарашенного вида десятника, Роланд осторожно потащил вверх один из металлических костылей, вставленных в засов. «Если бы, служба, ты знал чего это все нам стоило…, — проносилось в его голове мысли недавних событиях. — Да…». Последние семь — восемь дней, после того как стало известно о походе шаморцев на столицу, стали для Роланда настоящим адом. И это была не жаркая преисподняя, где тебя, «отдыхающего без движения» поджаривают на огне, а отчаянная и полная страха геенна бесконечной беготни, постоянных допросов изменников, дикой боли в громыхающей голове… и крохотной надежды!

«Если бы ты знал все то, что об этом знаю я…, — переживая, Роланд в мыслях снова и снова возвращался назад. — О странном гноме, с пугающими и пробирающими до самых пят идеями… Об удивительных видениях, что посещают его… О его словах, — король начал проговаривать про себя наиболее запавшие ему в душу слова Колина. — Война — это не благородный поединок, не сражение двух рыцарей! Если хочешь выжить и сохранить жизнь себе и своим родным, обмани врага! И чем более чудовищной будет ложь, тем лучше… Заставь его поверить в то, чего нет, и воспользуйся этим…, — последнее король повторял раз за разом, словно пытаясь понять какой-то иной, заложенный в этих словах, смысл. — Да, пожалуй, весь мой план на это сражение, на дальнейшую войну, — это и есть один большой обман».

Словом, ни десятник, ни даже большинство из его гвардейцев и самих катафрактов, даже близко не представляли масштаб и сложность той грандиозной подготовительной работы, что в конечном итоге и привела их всех сюда, к главным воротам крепости в столь поздний час. Они были частью этой работы, этого плана, но не видели за множеством маленьких и ярких кусочков огромную и живую картину… На городском рынке, в подворотнях и ночных тавернах, они слышали сплетни и панических слухи — о бегстве короля, о пропаже его наследника, о пустой городской казне, о протухшей воде в городских подземных хранилищах и т. д. Однако, им было невдомек, что эти хулительные слухи распускал сам Роланд и десятки его личных порученцев… Днем на улицах города они видели уходившую конницу с битком набитыми повозками и телегами, угрюмых кавалеристов, осыпаемых со всех сторон оскорблениями. Ночью же через самые дальние ворота в город входили те же самые отряды. По улицам, что они передвигались, под массой предлогов — пожаров, болезней, поиска изменников и т. д. — временно выселяли жителей, заколачивали окна и двери… Они видели расплодившихся карманников, обнаглевших грабителей и разбойников, что не боялись соваться даже в город и нападать на зажиточных ремесленников и купцов. Но мало кто из них знал о том, что каждую ночь из Вороньего гнезда выходили десятки крохотных отрядов и тихо вырезали бандитские притоны, воровские малины… И даже в эти мгновения, когда на их глазах у городских ворот были пойманы изменники, они не понимали, что толком происходит. Они не видели разобранных укреплений в шаморском лагере, где прямо напротив городских ворот штурмовые отряды легионеров ждали сигнала изменников, чтобы броситься на спящий город… Не знали они и того, что должные участвовать в штурме столицы бессмертные, уже успели принять по большой чарке душистого вина, в котором длинными путями оказался добавлен раствор конопляного молочка и несколько слабительных лекарственных травок… И все это были звенья одной цепи, части одного Плана короля.

— Тише, тише, — приглушенно шикнул кто-то на одного из гвардейцев, слишком шумно дернувшего металлический костыль из засова. — Ты его нежно, нежно… Олух! Чай, Марьяну свою не так хватаешь?! — тот что-то пробубнил в свое оправдание и снова вцепился в застрявший костыль. — Давай-ка, вместе дернем.

Вскоре все костыли были вынуты и засов осталось лишь вытащить из пазов.

— Ну вот и все, стража, — Роланд обернулся к вспотевшему десятнику и кивнул в сторону ворот. — Сегодня многое решиться… А ты, смотрю, силен, — с одобрением добавил он, пристально рассматривая добротную ладно сидящую кольчугу, потертую рукоять меча. — Пойдешь в гвардейцы? Десятником, как и сейчас…, — тот медленно кивнул. — Вот и ладно. После боя найдешь меня. Понял?! А сейчас, бывай, стража!

Развернувшись, Роланд, высоко вскинул голову (катафракты должны видеть, что их король полон уверенности) и пошел навстречу застывшей волне конницы.

— Братья, — негромко произнес он, оказавшись на своем громадном жеребце. — День, которого мы так ждали настал…, — он обвел глазами плотный ряд угрюмых всадников, стоявших вплотную друг к другу. — Помните, вы не раз спрашивали своих наставников, к чему эти изнуряющие тренировки, бесконечные походы за десятки лиг? Вы недоумевали, видя как коней кормили отборной пшеницей, а в селениях зимой голодали ваши близкие? Посмотрите на ваши доспехи, защиты ваших жеребцов! Она черна как и эта ночь, потому что изготовлена из драгоценной стали гномов. Проведите по ней руками, почувствуйте прочность этого металла, добытого из глубин земли и выкованных в пламени древних гномьих горнов…

Всадники не сводили глаз со своего короля. В их руках неподвижно застыли поднятые вверх тяжелые копья с длинными листовидными наконечниками.

— Сегодняшняя ночь — это и есть ответ на все ваши вопросы. Именно ради этой ночи, ради этих нескольких часов, вы и калечились в бесконечных маршах, мерзли в зимних походах, и падали без сил от изматывающих схваток… И сейчас, здесь, вы не просто, мои конные гвардейцы, вы сыны Ольстера — земли ваших предков и ваших сыновей!

Конь Роланда, подчиняясь еле заметному движению поводьями, сделал шаг вперед и почти уткнулся мордой в шею жеребца одного из гвардейцев.

— Рядом с вами, в вашем строю, встану и я и…, — он сделал знак рукой худощавый гвардеец, которому даже тяжелые рельефные доспехи не смогли придать массивности и неуклюжести, стащил со своей головы шлем. — Мой сын, Кальвин, наследник престола, — из под шлема показалось бледное лицо подростка, обрамленное копною длинных каштановых волос. — Мы с вами, плоть от плоти Ольстера! Братья, за стенами древнего города ваш исконный враг. Там те, чьи отцы и деды, и их отцы и деды, бесконечное число раз с войной обрушивался на наши земли, кто жег наши селения, грабил наши города, уводил в рабство наших родных…, — сверкающие глаза всадников и еле заметное дрожание наконечников копий, по-прежнему вздернутых к ночному небу, буквально кричали о вырывающейся из их нутра ярости и злобы. — Сейчас враг нас не ждет! Он думает, что изменники сейчас откроют им ворота и город падет к его ногам! Так пусть эта шаморская нечисть получит именно то, что и заслужила! К демонам засов! И махните четыре раза светильником…

Роланд взял протянутые ему шлем и одел его, погружая себя в угрожающую тишину. Сейчас он молил лишь о том, чтобы враг не о чем не догадался.

От рук дюжих стражников тяжелый деревянный засов почти вылетел из пазов. В приоткрытую створку ворот высунулась фигура и замахала еле горящим светильников.

— Сир, есть ответ, — обрадованно прошептал человек у ворот. — Кажется, они зашевелились… Да, да, идут, ублюдки.

Подчиняясь знаку короля, стража мигом погасила у ворот все огни, погружая этот кусок города в мрак и пряча во тьме приготовившуюся к броску конную лаву.

У обоих створок ворот уже стояли наготове стражники, готовый резко их распахнуть.

— … К старому валу (столичный вал времен деда Роланда), кажись, подошли, — вновь зашептал стражник, продолжавший следить за приближавшимся отрядом легионеров. — Точно. Вот, паскудины, совсем не бояться… Прошли вал. Почти всю дорогу заняли… Ба! Да они без копий, — он вновь обернулся. — Сир, сир, они на легке идут. В руках щиты и мечи… Понятно, с их копьями в городе-то не развернешься. Застрянешь.

Кони катафрактов переступали копытами и еле слышно всхрапывали. Напряжение всадников передавалось и четвероногим.

— … Сир, они в сотне шагов, — наблюдатель, игравший роль изменника. — еще больше приглушил голос. — Как на праздник идут.

«Все! — бухнуло в голове Роланда. — Сейчас или будет уже поздно… До них сотня шагов. До их укреплений еще столько же… Кони успеют взять разбег и тогда… тогда уже Боги нас рассудят Сульдэ, — в лицевом разрезе шлема мелькнуло лицо сына; он повернул голову к воротам и резко махнул рукой — А теперь, вперед!».

Густо смазанные животным жиром здоровенные петли ворот не издали ни звука, когда дюжая стража яростно дернула, оббитые железом, створки в противоположные стороны… И первый десяток катафрактов, махин под пять сотен килограмм весом, начал свой разбег. С каждым новым рывком вперед их копья опускались все ниже, а длинные щиты прижимались плотнее к телу. Летящие над землей всадники превращались в быстрых, гибких смертоносных зверей.

— Вперед, волчье племя, — кровь набатом ударила в голову и король зарычал. — О-о-ольстер! О-о-ольстер!

Подхватив древний клич бросился в атаку второй десяток.

— О-о-ольстер! О-о-ольстер! — стремительно, словно стрелы, пронеслись они мимо ворот крепости. — О-о-ольстер! О-о-ольстер!

— О-о-ольстер! — продолжал, словно безумный орать Роланд, вонзая шпоры в своего жеребца; пришел черед его десятка. — О-о-о-ольстер! — где-то рядом слышался детский крик. — О-о-ольстер! — отовсюду ревели мужские глотки; так долго сдерживаемая ярость, наконец-то, вырвалась наружу. — О-о-ольстер!

Рывок! Ворота остались за спиной! Рывок! Впереди темная пелена и уходящая вперед едва заметная каменистая дорога! Рывок! Сильный удар! Дикое ржание коня! И пытавшийся отпрыгнуть с пути разъяренного коня бессмертный летит в сторону!

— О-о-ольстер! О-о-о-ольстер! — Роланд пригнулся к холке жеребца и крепче сжал копье; из темноты выступали расстроенные ряды штурмового отряда легионеров, неуклюже пытавшихся прикрыться щитами от летящих на них копий. — О-о-ольстер!

Снова удар! Наконечник копья ударил по щиту, откидывая легионера назад! А копыта коня уже довершил начатое.

— О-о-ольстер! — от города накатывалась волна криков; из ворот вырывались все новые и новые всадники. — О-о-о-ольстер! — десяток за десятком, сотня за сотней; неполные четыре сотни катафрактов, что Роланду удалось тайно оставить в городе и спрятать в Вороньем Гнезде (своем замке), неслись за своим королем. — О-о-ольстер!

Кровь все сильнее и сильнее била в висках. Прыжок коня! Остатки раздавленной телеги остались позади! Еще удар шпорами и снова рывок вперед! Резкий взмах щитом и очередной легионер полетел под копыта следовавшего за королем гвардейца!

«Укрепления прошли! Штурмовые сотни почти рассеяны. Нас точно не ждали! — мысли — штампы, мысли — лозунги проносились в его голове. — Не останавливаться! Дальше вперед! Еще быстрее! Пока не опомнились!».

Сейчас не было времени на рассуждения и сомнения! Сейчас все решали именно эти мгновения! Оставалось лишь положиться на волю Богов и… иезуитский разработанный план этой атаки.

… В последние спокойные ночи, ставшие для него и его дяди, Крегвула, бессонными, все это уже обговаривалось. Тогда, казалось, они предусмотрели все, что только могли… И стремительную атаку на крадущихся к крепости легионеров; и расхолаживающее действие вина, традиционно даваемое бессмертным перед штурмом; и дальнейший бросок на шаморский лагерь, чтобы быстрым ударом тяжелой конницу нанести врагу как можно больший урон; и встречный удар прятавшихся где-то под Ольстером остальных катафрактов. Тогда, казалось, они предусмотрели и расписали все, что дарило им один единственный шанс если не нанести поражение Сульдэ, то хотя бы сильно его ослабить…

— О-о-ольстер! О-о-ольстер! — разогнавшаяся лавина тяжелой кавалерии, теряя ломавших ноги коней и всадников, но все еще смертоносная, добралась до шаморского лагеря. — О-о-ольстер! О-о-ольстер! — хриплыми голосами орали катафракты. — О-о-ольстер!

Первые всадники своими закованными в металл тушами снесли деревянные ворота, сбитые из крестьянских телег, и тут же свалились в мерзлую грязь, истыканные тяжелыми стрелами крепостных самострелов. Точно также, десятками массивных зазубренных болтов, были встречены и следующие катафркаты, прорвавшиеся через ворота.

С хрипами и стоном, с лязгом железа и хрустом ломающихся костей, свалились и они. Свалились почти все. Двое из всех десяти все же смогли, истекая кровью, прорваться к стрелометам и переколоть их обслугу.

Всего этого Роланд, десяток которого немного оторвался от первых, не знал. Сейчас, в прорез шлема, он видел лишь пустой проем в укреплениях основного лагеря.

— Пришпорить коней! — он ткнул копьем в сторону снесенных ворот. — За мной! Пусть они сдохнут!