Я буду любить тебя вечно

- 37 -

Роман жадно вдыхал весенний, чуть влажный воздух, радуясь теплу и обретенной свободе. Затянувшаяся зима забрала у весны март и первую половину апреля. Две недели тому назад, когда он попал в больницу с правосторонним воспалением легких, весна только начинала робко заявлять свои права. Тогда на улицах еще лежали безобразные кучи грязного тающего снега, было промозгло-сыро, и люди, спешащие по своим делам, казались серыми и печальными. Зато сегодня, в последний день апреля и первый день свободы от больничной палаты, весна безраздельно властвовала повсюду. Вокруг все цвело, теплый воздух в больничном парке был напоен ароматом расцветающего, растущего, зовущего вдаль. Даже люди, совсем недавно сменившие зимние тяжелые доспехи на легкие плащи и куртки, казалось, поменяли не только одежду, но и выражения лиц на более улыбчивые и беззаботные.

Неожиданной свободе Роман был обязан своему лечащему врачу Василию Ивановичу, когда тот, бережно пряча бутылку коньяка, - очередной дар родителей, в карман своего белого халата, куда помещалось все, небрежно сказал, что для быстрейшей реабилитации после воспаления легких необходимы небольшие порции свежего воздуха и прогулки по больничному парку. Тогда Роман, пряча в своих глазах блеск свободы и далеко идущие планы, устало, безразличным тоном, акцентировал внимание родителей на этих рекомендациях, и, наконец, сегодня получил одежду (путь к свободе!) под обещание выходить не больше двух раз в день по сорок минут, и не дальше больничного парка, закутавшись по самые уши в пушистый шерстяной шарф, - противное напоминание бесконечной зимы.

Роман строил из себя паиньку и, отходив положенные сорок минут в сопровождении любящих родителей, послушно вернулся в палату. С нетерпением дождавшись шести часов вечера, на всякий случай сделал контрольный звонок родителям, с которыми договорился встретиться в больнице в два часа следующего дня, и обрел, наконец, долгожданную свободу.

Конечной целью своего бегства из больницы в этот субботний день он выбрал посещение Маринки в общежитии, где та проживала.

Несмотря на то, что за время, проведенное в больнице, он здорово ослабел от постельного режима, уколов антибиотиков, сварливых санитарок и словоохотливых соседей по палате, он сейчас стремительно бежал, летел к своей Маринке. На самом деле, конечно, это был прозаические трамвай, метро, троллейбус с бесконечностью ожидания на остановках и катастрофической медлительностью во время движения. Он представлял себе, как она поразится, увидев его, ведь не далее, как позавчера, во время ее посещения, сообщил, что валяться в больнице придется, в лучшем случае, до 9-го мая.

Наконец заторможенный троллейбус, предпоследний вид транспорта в путешествии, неохотно выплюнул его с толпой других пассажиров. Теперь все зависело от скорости передвижения последнего и основного вида транспорта - его ног. Он почти бегом преодолел Стратегичку*, завернул на Феодосийскую и вскоре стоял перед общежитием, где проживала Маринка. Решив не портить себе нервы разговорами с вахтерами - все равно бесполезно, и себе дороже, воспользовался «афганской тропой» - обходным путем мимо вахтеров.

__________________________

* Улица Стратегическое шоссе

Подпрыгнув (роста совсем немного не хватило), он ухватился за металлическую решетку окна первого этажа, сделал несколько судорожных движений вверх, сопровождаемых оглушительным грохотом, который, казалось, должен был поднять на ноги вся и всех, но только не проживающих в общежитии - они и не к такому привыкли. Вот и водосточная труба, она немного скользит под дрожащими руками, но и она преодолена. Правой рукой ухватился за балконное ограждение, немного усилий, и он наверху. Балконные двери гостеприимно смотрят на него пустыми проемами без стекол. Длительная война студентов и коменданта за существование этого пути закончилась победой студентов. Только прибитые к полу громадными гвоздями бесполезные балконные двери остались напоминанием прошлых баталий.

Роман переступил через порог и устремился к лестнице. Эхо болезни, слабость, проявила себя на пятом этаже. Пришлось ему снизить темп, и не спеша подняться на седьмой этаж. Перед ним оказались чуть ободранные, слегка обрисованные белые двери, на которых карандашом запечатлен номер 707, - за ними проживала Маринка. Он немного постоял, чтобы успокоить дыхание. За дверью размеренно скрипела кровать, и работал телевизор.

- Валяется, телек смотрит, а кто к сессии будет готовиться?! - с нежностью подумал Роман и постучал. Скрип на мгновение утих, возникла тревожная пауза, которую прервал стук, снова пауза и долгий скрип, в несколько этапов.

- Наверное, спала, и я ее разбудил, - подумал он. Через вечность Маринка осторожно открыла дверь. Она была в помятом тонком халатике, через который виднелось розовое голое тело, с растрепанными волосами и испуганными глазами. Роман отстранил ее и влетел в комнату с диким радостным криком.

- Всем стоять! Руки за голову! Проверка документов! - радостный в самом начале крик в конце перешел почти в шепот. Вместо соседки по комнате Вали обнаружился коренастый мужчина кавказкой национальности средних лет. Он крепенько сидел на стуле, в расстегнутой на груди рубашке, через которую виднелась чаща черных волос, слегка подернутых сединой. На столе стояли: неполная бутылка шампанского, коньяк, фрукты, зелень, открытая коробка конфет и два граненых стакана.

- Э-э-э. Каа-кие документы? Слюшай друг, ты кто такой? - мужчина говорил с сильным акцентом. - Влетел, накричал, нарычал. Э-э-э. Что ты себе позволяешь?! Садись, выпей, - и он налил в один из стаканов коньяк, - узнай как дела, что нового в стране и на полях, а потом задавай вопросы.

Роман стоял остолбеневший и молчал, впрочем, он просто не знал, что в таких случаях надо говорить. Маринка пришла в себя первой. Она просто сказала:

- Познакомьтесь, это Роман… Роман мой друг, он только что из больницы, - тут она указала на мужчину, - а это Вазген… тоже мой друг, он очень мне помог…

- Э-э, это совсем другое дело. Садись, джан, выпьем, поговорим. Такой молодой, а уже врач! - он протянул руку, не вставая со стула, Роман автоматически ее пожал и тут же демонстративно вытер ладонь о свои брюки.

- Очень приятно, - все же по инерции, растерянно произнес Роман. Хотя, что здесь приятного, проклятая культура опять выперлась, где не надо. Тьфу на него! - Я не врач, а больной, поэтому лежал в больнице, - почему-то посчитал необходимым пояснить кавказцу.

- Э-э. Такой молодой, а уже больной. Пльохо, очень пльохо. Съешь этой зелени, тархун называется, и этот гранат - все пройдет. Никогда болеть не будешь, никакая болезнь к тебе не подойдет. Возьми этот сыр, настоящий овечий, соленый, как сама жизнь, и у тебя прибавятся силы. Выпей коньяку, и жизнь заиграет в тебе, и не будешь ты таким бледным и худым, - он говорил доброжелательно, но как с ребенком, с оттенком внутреннего превосходства.

В какое-то мгновение Роману стало казаться, что он спит, и все это ему снится.

«Очень плохой сон, и он мне совсем не нравится!» - подумал он. Реальность кричала ему в лицо, и он задохнулся от боли в сердце. Уязвленное самолюбие заявило о необходимости немедленно уйти, и его бросило в потливую дрожь, но рассудок требовал неоспоримых фактов, предлагал спокойно разобраться, а сердце просто ныло, искало компромисс. Отодвинув всех оппонентов, на передний план вышла злость.

«Да, я бледный, худой после полумесячного нахождения в больнице, да и в жизни не похож на Ван-Дамма и Сталлоне. Я всего на три сантиметра выше Маринки, но мне только 19 лет, и я могу до 25 лет вырасти, еще как вырасти, могу нарастить себе такую мускулатуру!

Но дело не в этом. Эх, Маринка! Ведь я тебя так люблю!» - мысленно произнес речь Роман и вдруг выкрикнул, запинаясь, к своему ужасу даже заикаясь, чтобы «кацо» выметался из этой комнаты вон, иначе… И тут он закашлялся.

Вазген продолжал улыбаться, сидя на стуле, противно так улыбаться, как улыбаются только подлецы. Он вопросительно посмотрел на Маринку.

- Э-э, Марина. Ты пригласила меня к себе в гости. Я твой гость, а у нас гость - это святое. Какое право имеет этот сопляк, влетевший без всякого приглашения, командовать у тебя? Маринка м о л ч а л а.

Роман, почувствовав, что вновь обрел нормальный голос, выкрикнул:

- На каком базаре торгуешь гвоздикой, кацо?

Глаза у кавказца сузились, но он спокойно ответил, все также сидя на стуле:

- Э-э! Что ты все время кричишь, э-э-э, Рома. Не поговорил, не узнал человека, а уже плюешься!

- Это вы,… ты со всеми традиционно знакомишься через постель, кацо-генацвале!? - Роман указал на смятую, наспех прикрытую кровать Маринки. - Я тебя не знал и знать не хочу, кацо! Эх, Маринка, Маринка…, - продолжил свою речь Роман, и повернулся к девушке. Но тут Маринка заплакала и выскочила из комнаты прочь.

Роману в голову стукнула кровь, и, уже ничего не соображая, он бросился на продолжающего спокойно улыбаться Вазгена. За свою жизнь он ни разу не дрался: один раз его, правда, били на улице, но это дракой не назовешь. Кавказец вскочил и, легко увернувшись, оказался у него за спиной. Ужасная боль пронзила печень, и Роман рухнул на колени. Вазген с участием произнес:

- Э-э. Не надо на колени, друг - это лишнее. Может, ты хочешь поцеловать мне ботинок или что-либо другое? - издевательски захохотал он. Роман резко вскочил и попал головой ему в живот. Тот отлетел к стенке. Роман схватил бутылку со стола, размахнулся, целя ему в голову, но в это мгновение страшная боль от удара левой пронзила солнечное сплетение. Парнишка согнулся и только успел увидеть летящее колено навстречу лицу. Страшная боль, слабо хрустнувшая переносица, боль закрыла глаза. Еще удар, и красная карусель закружилась быстро-быстро, поплыли белые мухи. «Неужели снова пошел снег?» - подумал Роман и потерял сознание.

Пришел в себя в темноте, на полу возле балконной двери. Все лицо разбито, кровоточил нос, нижняя губа. Соленый привкус крови чувствовался во рту. В голове шумело, перед глазами все кружилось и переворачивалось. Почувствовал тошноту, предвестницу приближающей рвоты, но не успел подняться и добежать до туалета, как его вырвало. Послышался тревожный голос Маринки: «Роман, где ты?»

Представил себе, как она находит его в таком состоянии, лежащего в блевотине собственного производства, через силу поднялся, добрался до лестницы. Света на лестничной площадке не было сто лет. Когда уже находился на этаж ниже, снова услышал нежно зовущий голос Маринки: «Роман! Где ты, отзовись! Роман!». Чуть было не отозвался, но потом передумал.

«У меня все-таки есть характер. Да и вид неважнецкий», - подумал он. Когда стало немного лучше, зашел в один из жилых блоков, умылся над пожелтевшей треснутой раковиной и спустился вниз. Прошел мимо пораженной его видом вахтерши, небрежно бросив на ходу: «Мои документы можете оставить себе на вечную память. Они мне больше не потребуются!»

Вышел с тоскою в душе, невидимая нить продолжала крепко связывать его с этим местом, и он не в силах был ее разорвать.

Пошел быстрым, на сколько это было можно, шагом, прочь от общежития. В голове теснились мысли, образы, слова, воспоминания, но все заслонял образ Маринки. Одновременно чувствовал горечь унижения и потерю чего-то очень важного для себя, тревожную тоску сердца и такое ощущение, как будто прикоснулся к чему-то грязному, гадкому.

Вспоминал глаза Маринки во время последней встречи, такие ясные, лучистые, искрящиеся любовью к нему, и ту растрепанную Маринку в помятом халате, которая м о л ч а л а, с которой расстался всего несколько минут тому назад.