Я была Алисой

Глава 13

Перитонит. Корь. Перитонит.

Доктор Экланд не мог понять, что вызвало внезапное ухудшение состояния Эдит. Он прощупывал ее пульс, заглядывал в расширенные зрачки, пальпировал живот, даже сделал разрез на ее запястье, чтобы изучить кровь. В конце концов он лишь покачал головой и попытался успокоить Эдит. Однако и этого ему не удавалось. В полубреду сестра стонала, извивалась, жадно ловила ртом воздух и о чем-то молила, бормоча какие-то бессмысленные, хоть и проникавшие в самое сердце слова.

Я находилась рядом, не оставляя ее ни на минуту. Мама сидела по другую сторону кровати. Мужчины — убитый горем папа и мертвенно-бледный Обри — не могли выносить этого, а потому, потрясенные и недоумевающие, ждали за дверью, переговариваясь вполголоса. Ина важно заявила, что останется с ними в качестве поддержки, поскольку в комнате больной не осталось места.

Дежуря возле сестры, я не проронила ни слезинки. Мама тоже. Словно безмолвные часовые, мы несли вахту, не разговаривая, по крайней мере друг с другом. Мы пытались облегчить страдания Эдит, успокоить ее, вытащить из огненного котла боли, но она нас не слышала. Ее измученное, бледное лицо, на котором появилась какая-то сыпь, пусть и немного, покрывала обильная испарина, потемневшие от пота волосы разметались по подушке. Все ее тело было изогнуто и скручено, как мокрое посудное полотенце. Она почти не открывала глаз, но когда открывала, то, тусклые и мутные, они были затуманены болью. И я понимала, что Эдит нас не видит. Оставалось надеяться лишь на то, что она чувствует наше присутствие, мою руку, сжимавшую ее ладонь, через которую я пыталась влить свою силу в хрупкое, измученное тело сестры.

Но даже во время этого бдения (спала ли я? Ела ли? Не помню) я сознавала одно.

Что Лео не пришел.

Я ждала, что он будет рядом, и если, учитывая слабость его собственного здоровья, поостережется войти сюда, то по крайней мере пришлет записку со словами утешения и поддержки, справится об Эдит, поскольку относился к ней с теплотой, как и все, кто знал ее мягкий, добрый нрав.

Отсутствие Лео было заметно. Даже ждавший в холле папа, как я слышала, не преминул это отметить.

Мама же хранила молчание. Лишь раз она заговорила со мной после одного особенно мучительного приступа, во время которого все части тела Эдит одеревенели, спина, оторвавшись от постели, выгнулась в пароксизме боли. При виде мучений сестры я сжала губы, чтобы не разрыдаться, и наконец обратилась к Богу с мольбой прекратить ее страдания любым способом, какой Он сочтет нужным. Я поклялась, что никогда и ничего больше у Него не попрошу (разве мне что-нибудь еще будет нужно, если я стану жить с Лео?), лишь бы сестра перестала мучиться.

Наконец руки и ноги Эдит расслабились, боль отпустила ее, и сестра вновь погрузилась в забытье. Бессильно откинувшись на спинку кресла, мама поднесла платок ко рту, и из ее груди исторгся душераздирающий стон. Когда же я подняла на нее глаза, которые не видели ничего, кроме боли сестры, она убрала платок, и проговорила:

— Ну почему, почему не ты на ее месте? Я не видела от тебя ничего, кроме боли, тогда как она дарила мне только радость.

Я знала, что мама говорит ту правду, которую чувствует, и знала, что запомню ее слова и позже заплачу от их жестокости. Позже, когда во мне проснутся эмоции и появятся силы для собственных переживаний.

Но в ту минуту я могла лишь одно — безмолвно внимать, глядя на мать, и благодарить Бога за то, что хотя бы кто-то из ее детей вызывает в ней искренние переживания.

На второй день нашего бодрствования доктор Экланд очень твердо заявил, что я должна подышать свежим воздухом, иначе у него на руках будет еще один пациент. Я поднялась — шея затекла, поясница ныла, и стоило мне встать на ноги, как тут же закружилась голова — и неровным шагом вышла из комнаты Эдит, умоляя доктора Экланда тут же позвать меня, как только сестра проснется или…

Того, что еще могло случиться, я не произнесла вслух. Не хотела. Я закрыла глаза, но горячие слезы, слезы усталости против моей воли покатились по щекам. Не знаю, как мне удалось спуститься по лестнице — ибо ноги мои, как и мои чувства, онемели — и выйти в сад. Посмотрев на яркое солнце, голубое небо и увидев расцветающие розы, я машинально отметила про себя, что день нынче выдался чудесный. Надо бы взять с собой Эдит, чтобы и она порадовалась…

Упав на каменную скамью, я закрыла лицо руками и выпустила наружу свои страхи, которые тут же взяли надо мной верх, лишив всякой надежды. Разве она могла поправиться? Я знала, что этого уже никогда не будет. Как это жестоко, что Эдит уходит от нас, когда ее жизнь только начинается. Я вспомнила недавно заказанное ею свадебное платье и радость в ее глазах, когда она рисовала цветы для своего свадебного букета. Мое сердце рвалось на части, и я все никак не могла понять: как такое могло случиться? Ведь она была здоровой и сильной, полной любви. Разве добродетели… разве любви Богу не достаточно?

К горлу подступила желчь. Меня стало выворачивать наружу, хотя из моего горла не выходило ничего, кроме рыданий. Громкие и мучительные, они сотрясали мое тело, мое усталое, исстрадавшееся сердце. Я не могла примириться с мыслью о потере сестры. В моей груди, в том месте, которое раньше занимала Эдит, уже зияла пустота. Эдит действительно всегда была в моем сердце. К кому же мне пойти, если ее не станет? Кто заменит ее мне? Сестра была моим единственным другом, не считая Лео, но вот его сейчас нет рядом. Где он? Что может означать его отсутствие? Мне не пережить еще одну потерю. О, это невыносимо!

И вдруг я увидела Лео. Подняв залитые слезами глаза, я была не вполне уверена, что вижу его. Может, это видение или моя греза о нем — слишком уж ярко золотились на солнце его волосы. Но вот мои руки обвили его шею, моя голова склонилась ему на плечо, и он гладил мой лоб, бормоча мое имя.

— Лео, Лео, где ты пропадал? Ты был так нужен мне… Но теперь ты здесь, — невнятно лепетала я: у меня совсем не осталось сил, чтобы собраться с мыслями. Нервы мои были обнажены и истерзаны.

— Дорогая моя, прости меня. Я… я… то есть как она? Скажи, как Эдит?

Он нежно усадил меня на скамью и устроился рядом. Я опустила голову ему на плечо. Прикрыв глаза, я почувствовала его силу и надежность, и мне захотелось сидеть так вечно. Если мы будем и дальше так сидеть, все закончится благополучно. Эдит будет ждать меня у себя, дуясь оттого, что не может поехать на бал. А я навсегда останусь с Лео, и надоевшее мне бремя постоянно соблюдать бдительность и осторожность из-за того, что я являюсь объектом всеобщего пристального внимания, наконец падет с моей души.

— Она… о, Лео, ей так плохо! Она в бреду и в горячке, страдает от боли, а доктор Экланд ничего не говорит, но я знаю, знаю, что он уже потерял надежду! — Каждое слово с болью вырывалось из моего измученного сердца, в котором ничего не осталось, кроме слез, раздиравших его остатки.

— Шшшш, шшш… молчи, — прошептал Лео.

Мы долго сидели так, прежде чем утихли мои рыдания, оставившие после себя болезненные спазмы в груди. Теплый ветерок шевелил тонкий цветастый муслин моего платья. Я с удивлением посмотрела на свои рукава, не понимая, когда успела сменить бальный наряд.

Продолжая оглядываться вокруг, я, к своему изумлению, услышала отдаленный стук колес, ржание лошадей, звон колокольчика. Время не остановилось, и за пределами комнаты Эдит жизнь продолжалась.

Лео тоже стал другим. Изменилась не только его одежда — сейчас на нем был простой белый льняной костюм, уже начавший мяться от июньской жары, — но и он сам. В его поведении чувствовалась какая-то неуверенность, а объятия казались неестественными. Он ни разу не посмотрел мне в глаза.

Отстранившись от него и пригладив растрепавшиеся волосы, я принялась искать платок, но так и не нашла. Лео молча протянул мне свой, и я постаралась осушить слезы.

— В чем дело? — глухо спросила я. Мои раздраженные покрасневшие глаза горели. — Что случилось? Ты не такой, как всегда.

Лео промолчал. Он отвернулся, провел рукой по глазам и на несколько минут застыл, уставившись на дерево вдали. Когда наконец Лео повернулся ко мне, в его глазах стояли слезы.

— Не могу… я не могу сейчас увеличивать твои страдания, — проговорил он с мукой в голосе и искаженным от боли лицом. — Я не могу.

— И тем не менее ты должен. — У меня не осталось сомнений. Ужас, который долгие недели жил в моем сердце, в моем бедном, измученном сердце, ужас, усилившийся за эти два дня из-за отсутствия Лео, теперь накрыл меня с головой, притупив чувства и приглушив голос.

— Да, боюсь, что… должен. — Он сжал руки в кулаки и напрягся всем телом.

Я видела, как отчаянно Лео старается не потерять самообладание. Несмотря на собственную боль, я была тронута этим до глубины души.

— Ты получил известие от королевы.

— Да.

— И она не одобряет наш… меня.

— Прошу тебя, перестань… дай сказать мне, разреши взять на себя хотя бы часть твоего бремени, ибо тебе и так выпало много! — Голос его не слушался, и Лео снова отвернулся.

Я смогла лишь кивнуть, желая сбросить с себя некую странную возникшую во мне отстраненность, и вместе с тем я понимала, какое для меня благо, что я не могу этого сделать.

— Мама решила, что мне, подобно братьям и сестрам, лучше искать себе в супруги особу королевских кровей. У меня была надежда, что мои… обстоятельства… склонят ее к другому мнению, и она действительно дала мне повод так думать. На днях… перед балом я получил от нее послание, в котором нашел этот повод. Однако в конце концов она решила не отклоняться от своих принципов. — Теперь голос Лео звучал так же глухо, как и мой. Он явно отрепетировал свою речь заранее, а может, цитировал текст письма.

Сохраняя все ту же странную отстраненность (словно меня от остального мира отделили, заключив в непроницаемую банку), я задала ему вопрос, который не могла бы задать в других обстоятельствах. Но сейчас мне нужно было заменить эмоции информацией.

— Я хотела бы кое-что уточнить: упоминалась ли в письме некая давняя история, связанная, возможно, с мистером Доджсоном?

Издав сдавленный возглас, Лео закрыл лицо руками и кивнул.

Его отчаяние было столь велико, что меня так и тянуло положить ему руку на плечи и успокоить. Он не умел, как я, противостоять боли, и мне было очень жаль его.

— Скажите, кто поднял эту тему, мистер Рескин или мистер Дакворт?

— Оба. Они оба упомянули о некоей… имевшей место в прошлом непонятной истории, которая кончилась разрывом между вашим семейством и мистером Доджсоном. Мистер Рескин, к моему удивлению, был более прямолинеен. Когда я попросил его о помощи, то даже не предполагал в нем такого энтузиазма в выполнении моей просьбы. Однако он поклялся, что действует и в твоих интересах тоже, ибо слышал, что вновь стали расползаться старые сплетни. Однако последнее слово оставалось за мистером Доджсоном, которого попросили либо подтвердить, либо опровергнуть их — как раз сегодня утром.

— И что же?

— Он ни подтвердил их, ни опроверг. Он вообще не пожелал говорить об этом.

— Он промолчал?

— Да.

Во мне вдруг словно что-то щелкнуло, будто недостающая деталь какого-то механизма наконец встала на свое место. Я вспомнила. Я вспомнила тот забытый день.

Вспомнила молчание. Мое собственное молчание в ответ на те же вопросы. Понимая — или, возможно, надеясь, — что нельзя вполне доверять собственной памяти, ибо слова и образы прошлого заполнили мое сознание одиннадцатилетнего ребенка противоречивыми чувствами, я находила убежище в молчании. И именно то молчание (теперь я отчетливо понимала это, несмотря на великодушие, светившееся в его глазах) навсегда ранило мистера Доджсона. Я действительно оскорбила его, поэтому когда пришла очередь мистера Доджсона прояснить ситуацию, он тоже не мог заставить себя говорить. В конце концов получилось так, что он разрушил мое счастье, как я разрушила его.

Ведь нас связывало только одно — Страна чудес. Страна чудес — это то, в чем нам обоим отказано. Я отказала ему в его Стране чудес — он отказал мне в моей.

— Мне очень жаль, — наконец сказала я Лео. Поворачиваясь к нему — собираясь с силами, чтобы встретить его боль и его отказ, — я положила ему руку на плечо и приняла назначенную мне кару.

Наказание настигло меня в виде муки и упрека, стоявших в больших глазах Лео. Глядя на его искривленные губы, можно было понять, какое усилие он делал, чтобы не обвинять меня больше ни в чем. Щеки его впали, и я с болью в сердце осознала, что причинила Лео больше страданий, чем тиф.

— Нет! — Вскрикнув, Лео схватил меня за руку, как тонущий хватается за крепкий канат, поднес ее к губам и страстно поцеловал. — Нет, я не поверю ни единому слову. Ты все еще моя Алиса, мое сердце. Может, мне и нельзя быть с тобой, но я не могу допустить мысли, что ты не та женщина, которую я знаю и люблю. Скажи мне по крайней мере это. Прошу тебя!

Но было ясно: что бы я ни сказала, всего будет мало. Когда ты в Зазеркалье, все совсем не так, как кажется.

— Моя любовь к тебе неизменна. Мое сердце принадлежит тебе, оно твое навсегда. Я не могу изменить ни прошлое, ни сказанное другими. У меня был шанс… позволить… использовать себя… чтобы заручиться молчанием мистера Рескина, ибо он вопреки твоей уверенности вовсе не друг ни тебе, ни мне. Но я не могла пойти на это… а значит, я та самая женщина, которую ты любишь!

Закрыв глаза — то ли от моих слов, то ли от боли, которую они ему причинили, — Лео закусил губу, стараясь удержаться, чтобы не задать еще один вопрос, который в конце концов все равно вырвался наружу:

— Он… он когда-нибудь прикасался к тебе?

— Мистер Рескин? Нет.

— Нет… Доджсон?

Руки на моих плечах, губы на моих…

— Я не помню… ты должен мне верить! Я была ребенком… и я не… я не понимала, что… что происходит. Знаю лишь одно: через какое-то время ему запретили видеться со мной. И с тех пор я и пяти минут не провела в его обществе, пока он не сделал для тебя мою фотографию.

Подавляя стон, Лео прижал палец к моим губам и притянул меня к себе, своей нежностью показывая, что прощает меня. Прижимаясь головой к груди Лео, я услышала биение его сердца, выстукивающего мое имя, и на какой-то миг почувствовала, что обрела покой.

— Что же мне делать? — прошептал Лео, касаясь губами моих волос. — Что я буду делать без тебя?

— А я без тебя? — Моя оборона дала трещину. Я подумала о том, что будет завтра, послезавтра, о дне, что последует за ним, о неделях, месяцах и годах, в течение которых я не увижу его, не услышу его голос, не узнаю, о чем он думает, о чем болит его сердце. Никогда больше мне не почувствовать себя такой любимой, как сейчас. И, осознав это, я уже не могла остановить свои устремившиеся вперед мысли, мысли о том, чего я лишаюсь. Мне не придется больше видеть, как он в задумчивости приглаживает усы двумя пальцами, слышать его веселый смех, невинный и чистый, как смех ребенка, наблюдать его ничем не замутненную радость жизни, легкость в общении, реагировать на его юмор, его любовь.

Он называл меня просто Алиса. Никаких других слов не требовалось. Не «дорогая Алиса», не «Алиса, моя радость», не «мисс Алиса». Я просто была его Алисой.

— Я не могу уйти. Не могу тебя оставить. — Объятия Лео стали крепче. — Мне не хватает сил.

— Мне тоже. — Я заплакала, теперь уже тихо, благословляя его своими слезами. На меня снизошла почти умиротворяющая печаль. Мне безумно хотелось забыться в объятиях Лео, пока меня силой не оторвут от него.

— Вот. — Не снимая мою голову со своего плеча, Лео достал из нагрудного кармана что-то блестящее и протянул мне. Ярко блеснули отразившиеся от камней солнечные лучи.

— Что это?

— Твоя заколка. Она упала, когда… когда мы были… Словом, я вернулся и поднял ее.

Я взяла маленькую серебряную заколку, украшенную россыпью бриллиантов, и сжала ее в ладони. Заколка оказалась холодной и на удивление тяжелой.

— Это заколка Эдит, — прошептала я, закрывая глаза. — Она одолжила ее мне. Я была так счастлива… она была так счастлива…

В эту минуту раздался крик, который доносился из противоположного конца сада:

— Алиса, скорее! О, Алиса… иди, пока не поздно!

Звала Рода, стоявшая у калитки сада, она бешено махала руками.

Я вскочила, внезапно почувствовав прилив сил к каждому нерву, к каждому мускулу своего тела. Сердце бешено билось, я знала, что меня ждет, и знала, что делать.

Я побежала. Лео до последней минуты держал меня за руку, мои пальцы касались его пальцев, и вот между нами ничего не осталось. Ничего, кроме правды. Но вот я услышала его крик:

— Беги, я подожду тебя!

— Нет! — Я не стала оглядываться. Я смотрела только вперед. Мои пальцы еще крепче сжали заколку, застежка впилась в ладонь, но я не ослабила хватку. Я бежала, едва касаясь земли, калитка, которую только что захлопнула Рода, еще продолжала болтаться на петлях. — Нет, не жди… Ради Бога, уходи сейчас, пока я в силах держаться!

Тогда я могла держаться. Только вбежав в дом, где уже слышались настойчивые, громкие голоса, хлопанье дверей, отчаянный вопль, я поняла, что у меня нет сил видеть, как и он покидает меня.

В ту минуту мое сердце раскололось надвое. Одну половину взял с собой Лео, другую — моя сестра. Я попрощалась с обоими и знала, что эти потери невосполнимы.

Мою сестру Эдит хоронили в чудесный июньский день. Солнце светило так ярко, а птицы заливались так громко, что это могло либо усугубить боль, либо успокоить ее.

Эдит положили в гроб в свадебном платье, которое доставили накануне. Рода, Вайолет и я шли за гробом, облаченные в платья подружек невесты, которые выбрала для нас сама Эдит. Вместо привычного венка на крышке гроба покоился свадебный букет. Обри Харкурт страдал больше всех. Его рыдания не умолкали на протяжении всей службы.

Принц Леопольд нес гроб среди прочих. На его левом рукаве была черная шелковая лента. Многие из присутствующих, заметив, как он печален и бледен, отметили его привязанность к семье декана.

Наши взгляды встретились лишь раз. Когда гроб поставили на постамент, принц отошел назад и сел. Но, прежде чем сделать это, он остановился, повернулся и пристально посмотрел мне в лицо. Увидев в его прекрасных голубых глазах печаль, а на лице безмолвное горе, я поняла, что на самом деле у него на сердце. Не отводя взгляда от его глаз, я поднесла пальцы к губам, поцеловала их и послала ему воздушный поцелуй. Мои глаза обжигали слезы, и я ничего не видела, кроме лившегося через витражи окон великолепного света.

Моя любовь прошествовала по проходу между рядами прочь от меня. Я знала, что никогда больше не увижу его.