Я была Алисой

Глава 1

Оксфорд, 1859

Отрубить им… ноги. Такая странная у меня в детстве была идея.

То, что некоторые люди, в основном королевы, расставались со своими головами — исторический факт.

Однако в моем мире людям с пугающим постоянством не хватало ног. Мужчины в длинных мантиях, женщины в пышных юбках — все скользят, едва касаясь земли, летят, как хлопья ваты по воздуху. Это мое первое и самое яркое детское впечатление.

У детей, я знала, ноги были. Но ноги тут же исчезали, стоило их обладателям подрасти. И если я никогда не подвергала подобную логику сомнению, то, наверное, потому, что уже тогда понимала: Оксфорд — это королевство, которое существует само по себе. Он отличался от остального мира и возвышался над ним. А миром, по моим тогдашним понятиям, была, разумеется, Англия, ибо солнце в те годы над викторианской империей не заходило. В Оксфорде существовали свои правила, там говорили на своем языке и даже жили по своему времени: часы в Оксфорде по сравнению с временем по Гринвичу спешили на пять минут.

И по логике вещей, если Оксфорд представлял собой самостоятельное королевство, а моя мать, миссис Лидделл, по всеобщему мнению, являлась его королевой, то, значит, я была его принцессой — или, точнее, одной из трех принцесс.

Как это ни удивительно для женщины, родившей десятерых детей (нетрудно вообразить, что она постоянно была либо беременна, либо находилась в преддверии беременности, либо восстанавливалась после родов), моей маме удалось превратить дом декана в центр светской жизни Крайстчерча, который, в свою очередь, являлся центром светской жизни Оксфорда. Никто не смел дать вечеринку, устроить благотворительную распродажу или бал, не получив одобрения мамы. Иногда она снисходила, милостиво впуская в этот мир других королев. Однажды у нас останавливалась сама Виктория, но даже перед ней, такой решительной и властной, мама не дрогнула.

Папа же был просто деканом Крайстчерча, курировавшим образование и религиозное воспитание сотен джентльменов, в том числе и сыновей той самой королевы. Но даже когда я была так юна, что смотрела лишь вверх, ибо считала себя слишком хорошо знакомой с землей, я знала, что он — очень важная персона. Преподаватели с ним раскланивались, ученые бледнели в его присутствии, и даже принцы прислушивались к его мнению. Все молодые люди как один вставали, когда он появлялся или покидал помещение.

Однако дома с папой мало считались. Мама его совершенно затмевала, и папу это ничуть не смущало. По Крайстчерчу в те времена даже гулял такой стишок:

Впрочем, до моих ушей этот стих дошел гораздо позже, ибо меня как дочь декана и миссис Лидделл всячески оберегали, по крайней мере определенное время, от большинства сплетен, являвшихся основным занятием некоторых блестящих умов того времени.

«Привилегированное» — именно так я определила бы свое положение в юности, хотя бы только потому, что мне об этом постоянно твердили. Папа еще до Оксфорда был крупной фигурой: личный капеллан принца Альберта, директор Вестминстерской школы в Лондоне. Меня, четвертого ребенка и вторую дочь в семье, крестили в Вестминстерском аббатстве.

Ину в аббатстве не крестили. Я время от времени ей об этом напоминала.

Когда мы жили в Лондоне, наш старший брат, Артур, умер от скарлатины. Папе потом было тяжело о нем говорить. Добродушное лицо отца с аристократическим носом и решительным подбородком (который я, к сожалению, унаследовала) в эти моменты становилось комичным, брови хмурились, словно он, такой образованный человек, не мог найти ответа на простейший и чаще всего задаваемый вопрос: почему?

В 1865 году, едва мне исполнилось четыре года, папу назначили деканом Крайстчерча, и мы переехали в Оксфорд. К тому времени нас, детей, было четверо: Гарри, самый старший, за ним следовали три принцессы — Лорина, я и Эдит. Ина на три года старше меня, Эдит — на два года младше. Итак, мы все, со слугами, фарфором высшей пробы, фамильным серебром, заграничным бельем и прочим скарбом знаменитого дома, переселились в дом декана, который, по указанию папы, расширили и перестроили, чтобы вместить наше постоянно увеличивающееся семейство. Однако для маминых амбиций дом всегда был мал.

Именно об этом мире, об этом Оксфорде мои первые воспоминания. Маленькой девочке этот мир по многим причинам казался странным. Там было мало детей моего возраста, поскольку студентам и преподавателям не разрешалось заключать браки. Только деканы — высшая каста колледжа — могли жениться, однако большинство из них не могло иметь детей уже в силу своего возраста. Папа являлся редким исключением из правил и, думаю, этим обстоятельством гордился.

Возможно, именно потому нас было так много.

Каждый вечер, когда я уютно устраивалась в постели, Старый Том, колокол на внушительной башне в центре колледжа, бил сто один раз (по числу студентов первого выпуска). Даже если мне и удавалось не заснуть при первом ударе, я редко выдерживала до конца. Наш дом, дом декана, располагался как раз напротив башни, в центральной части здания из светлого камня, напоминавшего крепость, стены которого, замыкаясь, образовывали четырехугольное пространство зеленого учебного двора. Из сада на заднем дворе у нас был свой личный вход. Наша семья буквально жила среди студентов. Помню, как мы гуляли с Иной и Эдит — три девочки, всегда одинаково одетые в накрахмаленные белые платьица летом и толстые бархатные зимой — по университетскому двору в сопровождении гувернантки, мисс Прикетт, а молодые люди при нашем приближении снимали шляпы и преувеличенно низко кланялись.

Обитатели Оксфорда говорили неспешно и размеренно. Многовековые традиции требовали их соблюдения, не важно, был ли в этом какой-то резон. Для меня, еще не покинувшей стен викторианской детской, они часто не имели смысла, но именно поэтому я никогда и ни за что на свете не предала бы их. Я истово верила в свою исключительность, и Оксфорд лишь укрепил во мне эту веру. Каждое первое мая мы на рассвете собирались на сером каменном мосту Магдален под сенью гигантских, только расцветающих деревьев, где слушали журчание реки Айзис. Едва первый луч солнца окрашивал пурпурное небо в розовые тона, тут же, как по волшебству, раздавался хор чистых молодых мужских голосов, певших старинные гимны долгожданному лету.

Мой день рождения был четвертого мая. И в детстве я втайне верила, что эта священная церемония устраивалась в мою честь.

Прикс — мисс Прикетт — моего мнения не разделяла. Она, как и все остальные, души не чаяла в Эдит. Та была самым послушным ребенком на свете и во многом благодаря своим ярко-рыжим локонам нравилась решительно всем, кто ее знал. Но Ину Прикс просто боготворила. Будучи самой старшей и обладавшей самыми хорошими манерами, Ина не могла совершать оплошности.

Я одна из всех сестер была обладательницей совершенно прямых волос. Мама сокрушалась, глядя на то, как они, словно водоросли, свисают вдоль моей шеи, а потому как-то раз взяла и отстригла их, дополнив общий вид густой челкой, отчего я почувствовала себя беззащитной, как неоперившийся птенец.

Прикс меня терпела. Хотя с трудом.

— Алиса, что ты сделала со своим платьем? Посмотри на сестер, у них же нет на подоле таких безобразных грязных пятен! Чем ты занималась?

— Играла в грязи, — отвечала я, досадуя на необходимость объяснять очевидное.

— Играла в грязи? Стоя на коленях? В белом платье? Ну кто так делает? Ведь на белом от всего остаются пятна!

— Тогда зачем мы надеваем белое, раз вы знаете, что мы идем в сад играть? Почему не коричневое? Или зеленое, или, может, даже…

— Коричневое? Кто же носит коричневое в мае? Ты будешь носить белое, как того желает твоя мать. Ну надо же сказать такое! Коричневое… Ну что мне делать с этим ребенком?! — восклицала Прикс, после чего воздевала руки к небесам, словно только Всевышний мог научить ее, что со мной делать.

Однако у меня на этот счет были сомнения. Однажды я слышала, как папа сказал: «Когда дело дошло до нее, Господь отступил от правил». И я каким-то неведомым образом догадалась, что он имел в виду меня. Даже в доме, полном детей, лишь обо мне одной отзывались подобным образом.

И, по правде говоря, я этим гордилась.

Прикс была колючкой. Потому-то я и окрестила ее Прикс.[2] К ее фамилии это не имело никакого отношения. Прикс часто восклицала, часто вскидывала руки. Она сердилась, когда я задавала ей самые обычные вопросы — например, почему ее бородавка на лице покрыта волосами, а бородавка на руке — нет.

— Алиса, — тихо обращалась ко мне Ина в таких случаях, приглаживая свои длинные каштановые локоны. О, как же мне хотелось иметь вьющиеся локоны! Мои короткие черные, как у мальчишки, волосы в семь лет были величайшей трагедией моей жизни. — О таких вещах не говорят.

— О каких?

— О бородавках. Прикс не виновата, что у нее бородавки. С твоей стороны некрасиво обсуждать это.

— Как ты думаешь, она в детстве спала с лягушкой?

— Я… ну, возможно. — Видно было, что этот вопрос, несмотря ни на что, интересует и Ину. Она приняла более свободную позу — сидя на подоконнике классной комнаты, аккуратно сложила руки на коленях и изящно, как настоящая леди, склонив голову, начала качать ногой. — Все равно леди о таких вещах не говорят.

— Ты не леди. Тебе только десять.

— А тебе семь. Я всегда буду старше тебя. — Она с восторгом захлопала в ладоши, в то время как я, хмуро глядя на нее, мечтала вцепиться ей в волосы. Как же несправедлив, как трагичен мир. Я всегда буду младше ее.

— Но ты всегда будешь старше меня, — прошептала Эдит, вкладывая в мою ладонь влажную ладошку, которую я с благодарностью пожала.

— Ой, смотрите, мистер Доджсон! — Ина вскочила и прижалась лицом к окну.

Мы с Эдит последовали за ней; правда, Эдит, чтобы увидеть мистера Доджсона, пришлось вскарабкаться на диванную подушку на кушетке у окна.

Втроем мы следили — я лбом чувствовала тепло нагревшегося на солнце гладкого стекла, — как к дому приближался высокий, худой мужчина, весь, снизу доверху, от шляпы до кожаных ботинок, одетый в черное. Заложив руки в карманы, он брел по густому саду, отделявшему дом декана от библиотеки. Мистер Доджсон не следовал прямым путем, а, останавливаясь посмотреть на цветы и живые изгороди, вел себя, как человек, который хочет, чтобы его заметили и узнали еще по дороге в дом.

В этот момент в нашем поле зрения показался бегущий папа. Его одежда развевалась за спиной, будто крылья какого-то гигантского насекомого. Покачав головой, он взглянул на часы, опасно болтавшиеся на золотой цепочке. Слева под мышкой папа сжимал огромную книгу. Он всегда опаздывал. Я затаила дыхание: отец чуть не сбил мистера Доджсона с ног. К счастью, в последний момент папе удалось его обогнуть, и он даже не заметил, как мистер Доджсон снял шляпу и поклонился.

Затем мистер Доджсон поднял глаза и увидел в окне нас. Ина ахнула и пригнулась, испугавшись, что он заметит, как она за ним шпионит. Ина всегда в его присутствии вела себя странно — она буквально упивалась его вниманием, постоянно придумывала, как разжечь его интерес к себе, но потом, в самый последний момент, всегда шла на попятную. Однако когда я говорила ей об этом — просто желая — помочь, — она либо дергала меня за волосы, либо щипала за руку.

Впрочем, от замечаний меня это не удерживало. Не хочет моей помощи — ей же хуже.

Укоризненно покачав головой и потянув на себя скрипучую раму, я открыла окно настолько, чтобы туда можно было просунуть голову.

— Здравствуйте, мистер Доджсон!

— Здравствуйте, мисс Алиса, мисс Эдит. — Он, как обычно, чопорно поклонился. Однажды я ему заметила, что он ходит так, словно в его сюртук на спине вшита кочерга. Мистер Доджсон глубоко задумался над моими словами, взвешивая их, и, поразмыслив, в конце концов признал мою правоту, но заявил, что ничего поделать с данным обстоятельством не может.

Я сочла его ответ разумным и больше к этому вопросу не возвращалась.

— Алиса! — В комнату решительно вошла Прикс, без сомнения, вызванная Иной. Та стояла на некотором расстоянии от окна, скрестив руки на груди и грозно взирая на меня. — Что ты делаешь? Юные леди не кричат из окон, как обезьяны!

— А мне хочется быть обезьяной! — Я на мгновение забыла про мистера Доджсона. Обезьяны были моими любимыми животными — вместе с котятами, кроликами, ежами, мышами и ящерицами. — Разве это не здоровски?

— Алиса! Где ты взяла это слово? Юные леди так не говорят. — Прикс протянула было руку над моей головой, чтобы закрыть окно, но, увидев мистера Доджсона, стоявшего, задрав голову и с улыбкой взиравшего на нас, остановилась. — О!

— Н-н-не составят ли юные леди мне к-компанию во время прогулки по двору? — Мистер Доджсон снял шляпу. — В вашем сопровождении, разумеется, — поспешно прибавил он.

Я сочувственно покачала головой: он стал заикаться еще сильнее, чем прежде. Бедный мистер Доджсон! (Или До-До-Доджсон, как он это выговаривал.) Однако он, кажется, никогда не переживал по такому поводу, в отличие от Прикс с ее бородавками. Пытаясь от них избавиться, та постоянно пробовала какие-то новые кремы или притирания.

— Ну ладно. — Губы Прикс растянулись в неожиданной, а потому пугающей улыбке, затем она чуть согнулась, лицо ее исказилось, словно от боли, и в завершение ее рот внезапно обнажил почти все зубы. Поправляя прическу, разглаживая юбки, она резко развернулась и внимательно оглядела нас троих, хмурясь на мой грязный подол. — Алиса, иди попроси Фиби немедленно тебя переодеть. Впрочем, вам всем придется переодеться. И мне, возможно, тоже.

— Но зачем? Ведь я снова испачкаюсь. — Мне никак не удавалось понять, отчего ей приходится повторять очевидное.

— Потому что твоей матери придется… в общем, она будет очень разочарована, если я допущу, чтобы ты выглядела подобным образом.

Я была вынуждена признать, что в чем-то она права. Увидев меня, дочь декана, за пределами дома, одетую не в накрахмаленное, свежевыстиранное белое платье — причем чем больше на нем оборок, тем лучше, — мама, конечно, разволновалась бы.

Повернувшись спиной к окну, Прикс громко прошептала:

— Почтем за счастье сопровождать вас, благодарим вас, мистер Доджсон. Мы тотчас к вам присоединимся.

— Да он же не слышит, — напомнила я. — Он глух на правое ухо. Ему нужно кричать.

— О, но я… Ох, ну давай, Алиса, только не кричи. Просто громко скажи.

Я тряхнула головой. Прикс всегда чрезвычайно педантично следовала всем правилам приличия за исключением тех случаев, когда дело касалось мистера Доджсона. Он один мог заставить ее вести себя так, что, если прищуриться и как следует постараться, можно было представить себе, что она тоже когда-то была настоящей маленькой девочкой вроде меня.

— Мы будем счастливы служить вам, — громко и медленно проговорила я глубоким голосом, каким лапа читал проповеди. — Мы сейчас к вам выйдем. — Я наклонила голову.

Мистер Доджсон взглянул вверх на меня, раскрыл рот и расхохотался. Он продолжал смеяться, и когда сел в ожидании нас на скамейку, сначала поддернув на коленях брюки. Мужчины всегда так делали, чтобы не измять их. Только я точно не знала, откуда мне это известно. Я раньше и не подозревала, что обладаю подобной информацией. Когда мне было шесть, я вообще ничего не знала. Теперь же, когда мне стукнуло семь, я диву давалась, до чего становилась умной.

— Идемте, девочки! — Прикс похлопала в свои широкие коричневые ладони. — Переодеваться! Быстро! — Со вздохом оглянувшись на доску, она поспешно выпроводила нас из классной комнаты. — Нам бы вернуться к географии… но денек сегодня такой чудесный. Вместо географии, пожалуй, займемся ботаникой. Для разнообразия. — С этими словами она неожиданно дерзко улыбнулась самой себе.

Я в очередной раз поразилась способности взрослых все приятное превращать в урок. Неужели все это лишь ради нашего блага? И неужели даже в отсутствие детей за обеденным столом или на одном из маминых музыкальных вечеров они не перестают говорить: «Замечательный чай. А знаете ли вы, что его привозят из Индии, которая является частью Британской империи со времени восстания 1857 года?»

Я надеялась, что скоро найду ответ на этот мучительный вопрос, поскольку уже начала участвовать в некоторых развлечениях, проводимых здесь, в доме декана. Не далее как месяц назад мама позволила нам с Иной и Эдит исполнить для гостей колыбельную «Мерцай, мерцай, маленькая звездочка». Особенно выражал свое восхищение мистер Рескин. Когда я шла мимо него, он потрепал меня по голове, после чего мы присели в реверансе и пожелали всем доброй ночи.

Хоть он и потрепал по голове меня, вздох его восхищения относился к Эдит…

— Вы только взгляните на эти тициановские локоны! — воскликнул мистер Доджсон. Помню, на уроке рисования я еще спросила его, что такое «тициановские», на что он, с шумом втянув в себя воздух, заявил, что уровень моих знаний приводит его в ужас, однако на мой вопрос так и не ответил. Не ответил даже после того, как я заметила ему, что он сейчас упустил отличную возможность этот уровень повысить.

— Алиса, поторопись! — Ина схватила меня за руку и потащила по широкой галерее, вдоль которой по стене с одной стороны были развешаны живописные английские пейзажи, которыми так восхищался папа, а с другой тянулись нарядные резные перила, украшенные с противоположных концов свирепыми львами. — Нельзя заставлять мистера Доджсона ждать!

— А почему? Ему все равно некуда спешить. — Хотя мне было известно, что он преподавал математику в колледже, я не сомневалась, что мистер Доджсон всецело этому занятию не отдавался. Он принадлежал скорее нам, чем своим студентам. Он был нашим товарищем по играм, нашим гидом во время многочисленных экскурсий, нашим рабом на галерах (мистер Доджсон часто катал нас на лодке, сидя на веслах, по Айзис. Тогда мы любили представлять, будто он Нельсон, а мы его сподвижники. А мистер Доджсон меж тем выполнял различные маневры на воде, будто мы участвовали в Трафальгарской битве).

Но так стало недавно. Сначала же его любимчиками были мой брат Гарри и Ина. Это началось с того дня, как мистер Доджсон познакомился с нашим семейством, попросив позволения сфотографировать дом декана из сада. Как говаривала мама, в один прекрасный день мистер Доджсон появился у нас со своей проклятой камерой да так и не ушел. Нас с Эдит вызывали из детской лишь иногда и, как правило, для того, чтобы сфотографировать. Однако в тот год Гарри уехал в школу, и мистер Доджсон наконец-то заметил меня и Эдит и, наведываясь к нам, стал вызывать вместе с Иной и нас тоже.

Ине, как я знала, подобный поворот событий пришелся не по душе. Но она ничего не могла с этим поделать и ни разу не показала мистеру Доджсону своей обиды. Нужно отдать Ине должное: ей всегда, независимо от испытываемых ею чувств, блестяще удавалось сохранять внешнее спокойствие и выражение милого простодушия на лице, как это и пристало истинной леди, — не уставала мне повторять Прикс.

— Ну, конечно же, у мистера Доджсона много дел, глупышка. Ведь он очень важный человек. — Втащив меня в детскую, Ина принялась расстегивать пуговицы у меня на спине, в то время как Фиби, наша нянька, порхала по комнате, открывая шкафы, пока не отыскала три одинаковых белых платья, отделанных розовыми сатиновыми лентами, с пуговицами, обтянутыми тем же розовым сатином.

— Вряд ли, — усомнилась я, вспомнив, как мама однажды отозвалась о мистере Доджсоне: «Зануда-математик, самый бестолковый человек из всех, кого я когда-либо встречала». Папа ей тогда мягко возразил: «Ну, ну, дорогая, он как-никак преподает в Оксфорде». Я знала, что папа мог оспаривать мамины утверждения, когда был совершенно уверен в обратном. Однако насчет мистера Доджсона он твердой уверенности явно не имел.

— Алиса, ну почему ты испачкала платье?! — Ина начинала выходить из себя. Она, колыхая нижней юбкой, расхаживала по комнате, скрестив руки поверх нижней сорочки, и кидала на меня гневные взгляды. Сказать правду, резкий изгиб ее высоко поднятых бровей и то, как она сжимала свой маленький ротик, будто только что сосала лимон, почти всегда придавали ее лицу недовольное, сердитое выражение. — Те синие полоски на корсаже мне так идут! Терпеть не могу розовый цвет.

— Прости. — Я искренне раскаивалась. Мне самой не нравилось переодеваться по нескольку раз на дню. Слишком уж утомительным было такое занятие, со всеми этими пуговицами, крючками, завязками и надеваемым на меня слой за слоем тесным шершавым бельем. Сорочка, панталоны, не одна, не две, а целых три нижних юбки, чулки, никогда не сидевшие на мне плотно и постоянно сползавшие, а также пояс для чулок, который постоянно расстегивался.

А дальше будет только хуже, мрачно размышляла я. Когда-нибудь мне придется носить корсет.

— Ну давай же, козочка, — обратилась Фиби к Эдит, стоявшей на коленях перед своим кукольным домиком с тряпичной безголовой куклой в руке. — Давай одеваться.

— Столько хлопот, чтобы только выйти на улицу. — Я подняла руки: Мэри Энн, одна из наших горничных, надевала мне через голову платье, сплошь расшитое ленточками.

— Ну что? Готовы?

Я повернулась к двери. Там стояла Прикс в новом синем шелковом платье с желтым кантом вдоль лифа, которое совершенно не шло к ее смуглому лицу. При этом она, видимо, была вполне довольна собой и даже прикрепила себе сзади шиньон, выглядывавший из-под ее соломенной шляпки и напоминавший пушистого шмеля.

— Да, Прикс, — заговорила я, когда Мэри Энн застегнула мою последнюю пуговицу, а Фиби вручила розовый зонтик. — А вдруг мистер Доджсон пожелает взять нас в Медоу, чтобы позволить нам там скатиться с горки? Тогда я снова испачкаю платье.

— Мистер Доджсон этого не сделает. Он джентльмен, — фыркнула Прикс.

И я снова задумалась, что же такого в нем видят Прикс с Иной, чего не вижу я. Казалось, мы знаем двух разных людей по имени Чарлз Латуидж Доджсон. Таково было его полное имя. Он сообщил это мне после того, как я ему открыла, что мое полное имя Алиса Плезенс Лидделл и что его сложно записать — слишком уж оно длинное. Тогда он заметил, что его имя на одну букву длиннее,[3] и это меня несказанно развеселило.

Поскольку человеком я в глубине души была серьезным, чего (по крайней мере на тот момент) никто не знал и что меня, к слову, слегка беспокоило, мне хватало ума понять, что именно мистер Доджсон — единственный человек на свете, кто позволил бы мне скатиться с горы. Только он мог позволить мне сделать это, как и многое другое, о чем я мечтала, и даже то, о чем еще не подозревала, но о чем, без сомнения, знал мистер Доджсон.

Особенно остро я это ощущала, когда он смотрел на меня, стоя за камерой с колпачком от линзы в руке и не отрывая своего взгляда от моего, медленно считал, выдерживая экспозицию. Было что-то в его глазах — возможно, их синева, напоминавшая цвет барвинка, растущего под деревьями в Медоу, — отчего мне казалось, будто он способен разглядеть и мои самые сокровенные желания, и мои самые мрачные мысли еще до того, как я сама о них узнавала. Возможно, он даже направлял меня к ним. Я не очень-то любила свои мрачные мысли. Однако, путаные и безымянные, они приходили ко мне, когда я теряла бдительность.

Поэтому я всегда старалась оставаться настороже. Нельзя было расслабляться. Однако чего следовало бояться, я не знала.

— Алиса, идем!

Прикс, Ина и Эдит, державшая зонтик, как всегда, слишком высоко, за середину ручки — ну, сущий ребенок! — уже достигли конца галереи и теперь спускались по лестнице. Я бросилась вслед за ними и тут же почувствовала, как мой правый чулок начал сползать вниз.

— Мисс Прикетт!

Все трое разом застыли. Воспользовавшись моментом, я юркнула на свое законное место, между Иной и Эдит.

— Да, мадам? — Прикс обернулась и, опустив глаза, сделала реверанс.

Мама, медленно вышедшая из библиотеки, двинулась к нам по залу, встретившись с нашей маленькой компанией на нижней ступеньке лестницы.

— Позвольте полюбопытствовать, куда вы ведете моих дочерей? — Мама улыбнулась, но глаза ее при этом оставались серьезными. Они были широко раскрыты и подозрительны.

Мама ничему не верила. Я знала это по опыту. Так было, когда я разбила фарфоровую пастушку, стоявшую уж слишком близко к краю каминной полки в библиотеке. Хоть мне и хватило ума подобрать отколовшийся бледно-розовый фарфоровый бант с передника пастушки и положить его в тот вечер в туфлю Ины в надежде, что подозрение падет на нее, маму провести не удалось.

Возможно, когда-нибудь ее проницательность окажется мне полезной — так сказала мама, в качестве наказания распорядившись в течение недели кормить меня в классной комнате одну. Но даже при таком богатом воображении, как у меня, трудно было представить, что это ее ценное качество мне когда-нибудь пригодится.

— Мы отправляемся на экскурсию, мадам. Маленькую ботаническую экскурсию. Такой чудный день сегодня. — Прикс подняла голову и посмотрела маме в глаза. Она всегда слегка трусила в ее присутствии, но в отличие от остальных домочадцев до слез у нее дело еще не доходило. Надо признать, что Прикс была присуща твердость характера, хотя маме она старалась не противоречить.

Мама промокнула носовым платком верхнюю губу. Погода для конца мая стояла жаркая, и несколько прядей из маминых черных, гладко зачесанных волос все-таки выбились и, влажные, упали на ее высокий лоб. Мама была полнее обычного: она ждала очередного ребенка. Я точно не знала, каким образом полнота связана с появлением малыша, но именно так мама мне это объяснила. Однако на мой вопрос о том, как одно связано с другим, она ничего не ответила — сказала лишь, что юным леди негоже интересоваться подобными вещами.

И все же я подозревала, что от меня утаивают какую-то очень важную информацию, и поклялась когда-нибудь до нее обязательно докопаться. А может, мистер Доджсон все мне прояснит?

— Мистер Доджсон, полагаю, не имеет к этому отношения?

Я встрепенулась. Неужто мама прочитала мои мысли? Но нет. Она обращалась к Прикс.

— Да, предложение исходило от мистера Доджсона, — просто сказала та без нотки раскаяния в голосе.

— Девочки уже гуляли утром, не правда ли? — На сей раз взгляд маминых черных глаз остановился на мне. Она оглядела меня с ног до головы в поисках пятен и слез в качестве доказательства.

Учитывая мой опрятный вид, Прикс могла бы солгать, но она не стала этого делать.

— Да, — только и проговорила она, решив предоставить маме самой делать остальные выводы.

На маму вдруг накатила усталость. Она закрыла глаза, прижала носовой платок ко лбу. Мне стало ее жаль. Должно быть, ждать детей — это очень утомительно.

— Ну ладно, идите. Только смотрите, чтобы девочки не баловались. А ты, Алиса, постарайся не испачкаться.

— Постараюсь, мама.

Она улыбнулась, не открывая глаз.

— Вот и умница.

Мама стала медленно взбираться по лестнице. Широкие мамины юбки так любимого ею красного цвета, украшенные драгоценными камнями, прошелестели вслед за ней. Проходя мимо, она потрепала меня по голове.

— Ну, девочки. — Прикс до отказа натянула вверх перчатку на правую руку. Такая у нее была привычка: она делала это, чтобы скрыть бородавку. Лично я на ее месте скорее беспокоилась бы о той, на которой росли волосы.

Мэри Энн распахнула перед нами дверь, и мы вышли из дома. Раскрывая зонтик, я сощурилась от ударившего в глаза яркого света. Каждый раз появляясь на улице из мрачного, плохо освещенного дома декана с темной деревянной обшивкой и темными перилами, тяжелыми рельефными коврами и гнетущими обоями с цветочным узором, мы испытывали потрясение.

— Мисс П-Прикетт, очень рад. — Мистер Доджсон уже вышел из сада и ждал нас. Он снял черный цилиндр, обнажив длинные каштановые волосы, прилизанные сверху, но вьющиеся на концах, как у Эдит, и поклонился.

Прикс хихикнула, и мне стало за нее неловко.

Ине, должно быть, тоже, поскольку она закусила губу и уперлась взглядом в свои туфли. Эдит же была занята бабочкой и ничего более не замечала.

— Мисс Лидделл, мисс Алиса, мисс Эдит. — Мистер Доджсон пожал нам всем руки так чопорно, что мне стало смешно. Будто это не он в нашу последнюю встречу стоял на стуле в своей комнате и шлепал механическую летучую мышь метлой, изображая Фиби, до смерти боявшуюся всякой летающей живности.

— Что мы сегодня будем делать? Мне не хочется просто бродить по двору перед колледжем. — Я бросилась к мистеру Доджсону. Он, как всегда, с готовностью распахнул передо мной объятия. Я обняла его, и мистер Доджсон крепко прижал меня к себе. Он был довольно худым, и мне удавалось сомкнуть руки у него на талии. С папой у меня этого не получалось — его я могла обхватить лишь до середины.

Мистер Доджсон нагнулся, и шершавая ткань его жилета коснулась моей щеки. На минуту он застыл в таком положении, вдыхая запах моих волос на макушке. Я недавно заметила, что он любил это делать. Но раз у него не было простуды, я не видела в том вреда. И все же каждый раз, когда подобное случалось, по моей спине и шее пробегала дрожь — не вследствие испуга, как это бывало, когда мне ночью приходилось идти по галерее мимо свирепых деревянных львов, а свеча в руке, горевшая слишком тускло, не могла рассеять тьму.

Нет, это происходило совсем по-другому. Казалось, мне либо грозит опасность, либо ждет великое блаженство, но что именно, я не могла разобрать. Когда-нибудь я, возможно, и захочу в этом разобраться. Но только не сейчас.

Мистер Доджсон выпустил меня и обратился к метавшей на нас гневные взгляды Ине. Та вдруг залилась краской, отступила на шаг и, опустив голову, улыбнулась одной из своих дразнящих улыбок, безумно меня раздражавших, словно она знала какой-то секрет и хотела, чтобы я сама до него додумалась.

Вот только я никогда не спрашивала ее, что это за секрет, — ни за что не хотела ей уступать.

Мистер Доджсон пожал плечами, обнял проковылявшую к нему Эдит, которой наскучила бабочка, и наконец выпрямился.

— Какие будут предложения? Весь день я в вашем распоряжении.

— А можно покататься на лодке? — спросила я. — Ужасно жарко!

— Нет, я обещал мистеру Дакворту, что мы пойдем кататься на лодке, только когда он сможет к нам присоединиться: я его раздразнил рассказами о нашем веселом времяпрепровождении. А нарушать обещание нехорошо, не правда ли?

— О нет! Конечно, нет! — Я так энергично замотала головой, что концы моих волос стали щекотать мне уши. Я действительно любила мистера Дакворта, обладателя превосходного певческого голоса. Совсем недавно мы виделись с ним за чаем у мистера Доджсона, где он исполнял для нас отрывки из итальянских опер. Если честно, я удивилась, встретив его там, хотя он был одним из коллег мистера Доджсона по колледжу. Дело в том, что я не привыкла видеть мистера Доджсона в обществе других взрослых, за исключением тех редких случаев, когда мама приглашала его на вечеринки в дом декана. — Нет, конечно же, мы не должны нарушать данное ему слово!

— Я сказала миссис Лидделл, что веду девочек на ботаническую экскурсию, — вставила Прикс.

— Ах, б-б-ботаническую. Отличный повод для прогулки. Особенно в сопровождении преподавателя математики.

Прикс со смехом взяла мистера Доджсона под руку, которую тот ей предложил — я это видела, — подавив вздох. Впрочем, Прикс, думаю, ничего не заметила.

— Хотите в Медоу, миледи? — бросил мистер Доджсон, обернувшись ко мне через плечо.

— О да! — Я запрыгала на месте и, боюсь, закричала чрезмерно громко, от чего группка студентов, что-то бурно обсуждавших, повернула головы в мою сторону. Мистер Доджсон лишь рассмеялся, а Ина и Прикс напряглись. — А можно скатиться с горы?

— Не понимаю, какое отношение это имеет к ботанике, Алиса, — пожал плечами мистер Доджсон. — Ну-ка, п-п-просветите меня на этот счет.

— Хорошо. — Я шла, хмуря брови, стараясь не наступать на кузнечиков, поскольку уже знала, что, если их раздавить, от них получается слишком много грязи. — Ну, мы будем кататься по траве, а трава — это растения, которые потом можно будет изучать, смотреть, примялись они или нет. А это уже самая настоящая наука.

Ина, глядя на меня, прыснула со смеху. Мне так и хотелось ткнуть ее зонтиком, но я этого не сделала, поскольку мы все еще находились во дворе перед колледжем и мама могла следить за нами в окно.

Мистер Доджсон не смеялся. Он выпустил руку Прикс (и ей это не понравилось, ибо из ее груди исторгся вздох, который она даже не попыталась подавить) и хлопнул в ладоши, затянутые в перчатки, у себя за спиной. Я все думала: отчего он никогда не расстается с перчатками? Носит их и в доме, и на улице, и даже в жару. Мне-то без них не обойтись: я же девочка. Но к мужчинам требования гораздо менее строги, а потому это мне было непонятно.

Мистер Доджсон медленно кивнул, тщательно обдумывая мой ответ — и это мне так в нем нравилось. Он был единственным взрослым, который принимал мои слова всерьез.

— Интересная мысль. Право, не знаю, достаточно ли будет веса маленькой девочки, чтобы как следует примять траву. Однако тут нужно учесть и фактор катания, которое будет на эту траву воздействовать.

— Вот именно! — Я пришла в восторг и почувствовала чрезвычайное удовольствие от того, что предложила такой блестящий эксперимент. При этом не смогла удержаться, чтобы, к величайшей досаде Ины, не проскакать пару раз.

— Правда, мы должны принять во внимание и еще кое-что. Можете мне сказать — что?

— Жуков! — весело воскликнула Эдит. Она любила жуков всех видов и мечтала о том, чтобы разводить муравьев в детской. Однако Фиби и слышать об этом не желала.

— Нет, это не жуки.

— Ветер? — похоже, неожиданно для себя самой предположила Ина. Мне так и хотелось показать ей язык.

Мы пересекли раскаленный, лишенный деревьев двор перед колледжем, миновали большой фонтан посреди двора с бронзовой статуей Меркурия и теперь находились под каменной аркой у выхода. Свернув затем налево, мы двинулись по узенькой, шумной улочке Сент-Олдейтс с ее красивыми магазинами. Я надеялась, что мы остановимся купить конфет, и даже похлопала себя по карману проверяя, там ли двухпенсовая монетка.

— И не ветер. — Мистер Доджсон повысил голос, перекрывая стук колес и копыт лошадей по булыжной мостовой, звон колокольчиков на дверях лавок и непрекращавшийся гул голосов, щекочущий ухо.

— Вчерашний дождь? — спросила я.

— И не дождь… хотя, возможно, в другой день он стал бы обстоятельством, которое стоило бы принять во внимание. Однако не сегодня: солнце слишком ярко светит.

— Тогда что? Что это? — Несмотря на мое твердое убеждение, что уроки не должны смешиваться с игрой, меня разбирало любопытство. Я так увлеклась, что даже не заметила, как мы прошли кондитерский магазин, и вспомнила о нем, лишь когда мы миновали еще две лавки и на меня натолкнулась дама с корзиной, в которой лежала большая рыбина. Присев в реверансе, она извинилась и поспешила прочь, а рыба продолжала грустно смотреть в небо.

— А ведь никому из вас не пришло в голову проанализировать появление пятен от воздействия травы на белый… что? Хлопок? Лен?

Остановившись, мистер Доджсон нагнулся и потрогал подол платья Ины. Она вся подобралась, и я заметила, как начали слегка подрагивать ее плечи.

— Это муслин, — подсказала Прикс с терпеливой улыбкой. — Джентльмены не в состоянии отличить одну ткань от другой.

— Ничего странного. Но как бы то ни было, а пятна от травы плюс белые платья маленьких девочек будут равняться очень взволнованной матери.

— Верно, — вынуждена была признать я со вздохом. — Очень верно. Мама просила меня быть аккуратной, ведь я сегодня утром уже испачкалась.

— Я уверен, испачкаетесь и завтра. Однако мне бы не хотелось ускорять неизбежное. А потому мы не станем скатываться с горы. Во всяком случае, сегодня, — грустно улыбнулся мистер Доджсон.

Все его улыбки были немного грустными, словно он знал, что счастье не может длиться долго. Всякий раз, как он улыбался, мне хотелось потрепать его по руке или склонить голову ему на плечо, чтобы немного развеселить.

— Но, может, когда-нибудь? — Я просунула руку в его ладонь и с благодарностью почувствовала его рукопожатие.

— Возможно.

И тут вдруг поднялась суматоха. Дама с рыбой, взвизгнув, уронила ее посреди улицы, Эдит бросилась женщине на помощь. Я тоже хотела последовать за сестрой, которую пытались остановить Ина и Прикс, кричавшая:

— Эдит, чужой ужин — не предмет для игр!

Однако мистер Доджсон наклонился и поймал меня за локоть:

— Алиса, у меня для вас есть приятный сюрприз.

Я остановилась. Мое сердце бешено стучало от возбуждения, вызванного и ситуацией с теперь вяло трепыхавшейся в сточной канаве рыбой, которую какой-то потрепанный мужичок вылавливал палкой, и заманчивыми словами мистера Доджсона. Его рука все еще поглаживала мой локоть, и в этот момент я почувствовала, что пойду куда угодно и сделаю все, что он попросит, лишь бы мы оставались вдвоем, без посторонних.

— Этот сюрприз только для меня? — спросила я шепотом, не решаясь смотреть ему в глаза из опасения ошибиться.

— Только для вас, — также шепотом ответил он.

Значит, теперь уже можно взглянуть ему в глаза, в его добрые, любящие глаза, которые из трех одинаково одетых девочек выбрали меня одну и видели меня одну, несмотря на все мои оплошности, ежедневно перечисляемые Прикс, Иной и мамой. Мое сердце ликовало, рвалось из груди, желая прокричать ему об этом, но я лишь сказала:

— О, как интересно! Что же это? Когда я узнаю?

— Скоро. Когда наступит подходящий день, я пришлю вам записку.

— Да, но как вы узнаете, что день подходящий?

— Он сам прикажет: «Мистер До-До-Доджсон, идите и позовите Алису, потому что я сегодня принадлежу только ей и никому другому, и мы втроем — вы, Алиса и я — должны провести день так, чтобы это навсегда осталось в нашей памяти».

— Как может день провести сам себя? — При мысли о том, что мистер Доджсон разговаривает с днем, голова у меня пошла кругом. К чему он будет обращаться? К солнцу, облакам или воздуху? И вообще как выглядит день? Какой у него голос? Глубокий, грудной? Или радостный, как веселый звон маленьких часиков у мамы на столе, с вращающимися по кругу балеринами?

— Дни, конечно, вещь загадочная. Иногда не заметишь, как летят, а иной раз, кажется, конца им нет. Но все они длятся ровно двадцать четыре часа. Мы многого о них не знаем.

Мне ужасно хотелось все-таки дознаться у мистера Доджсона, как день проводит сам себя, но я решила отложить свои вопросы… на другой день и рассмеялась собственному каламбуру, хотя не вполне была уверена в том, что это каламбур. Когда мистер Доджсон поинтересовался, что меня так рассмешило, я помотала головой, не желая ничего ему объяснять.

Он и не настаивал. Только улыбнулся и, не выпуская мою руку из своей, выпрямился во весь рост в ожидании, когда Прикс с Иной приведут Эдит.

— Ой, не посадила ли она себе на платье пятно? — Я встревоженно оглядела ее. Мамина просьба как бы налагала на меня ответственность за соблюдение чистоты.

— Ни одного, слава Богу! — Прикс оглядела вымокший и испачканный край собственной юбки. — Ох уж эти улицы! Грязь, сырость, лошади, рыба и бог знает что еще! — Перешагивая через гору свежего конского навоза (только что проехала молочная повозка), она повыше подняла юбки.

— Ну так поспешим же в Медоу, где свежий воздух высушит вашу юбку, Эдит сможет побегать за бабочками, а не за рыбой, Алиса посмотреть на гору, но не кататься с нее, а Ина — мило, с задумчивым видом посидеть под деревом.

Эдит захлопала в ладоши. Ина, залившись краской, улыбнулась. Прикс натянула перчатку на запястье и поправила выбившуюся из-под шляпки прядь шиньона.

Я потянула мистера Доджсона за сюртук:

— А вы что будете делать?

— Наверное, буду рассказывать истории. Разве не это я всегда делаю?

Я радостно кивнула. Да, он действительно всегда что-то рассказывал — всякие замысловатые истории о нас, об Оксфорде, о своих знакомых, о местах, где бывал каждый день. Ему как-то удавалось превратить их в далекие, неведомые земли, которые мы никогда не видели, но все равно неким волшебным образом узнавали.

— Какое чудесное семейство! — восхитилась незнакомая дама, когда мы пересекали Сент-Олдейт, чтобы выйти на широкую аллею, тянувшуюся вдоль Медоу.

Дама явно была не местной, ибо здесь каждый знал, что мы три девочки Лидделл. Прикс вздрогнула, а я рассмеялась. Она вскинула голову и вдруг сделалась на удивление мягкой и почти хорошенькой, глаза у нее заблестели, а улыбка получилась вовсе не такая внезапная и ужасная, как обычно. Прикс лишь немного приоткрыла зубы. Интересно, недоумевала я, отчего она не поправила даму? В итоге я решила, что это одна из тех благочинных манер, на которых Прикс была помешана.

Я видела: Ина хотела что-то сказать. Рот ее приоткрылся, она покраснела, борясь со своим желанием, и посмотрела на Прикс и мистера Доджсона, словно бы спрашивая их позволения. Однако Прикс выбрала именно этот момент, чтобы споткнуться и покрепче опереться на руку мистера Доджсона. Я затаила дыхание. Даже без учета ее колыхающейся юбки она была крупнее его, и я побоялась, что мистер Доджсон не удержится на ногах. Но он каким-то чудом устоял, правда, чуть поморщился, но устоял.

Ина прищурилась. Она, как всегда, включила свою фотографическую память. Как белки запасают орехи, так и моя сестра копила информацию. Но не полезную, которую она могла бы использовать в обиходе — например, отчего Фиби сначала макает еду в чай, прежде чем ее съесть (та объяснила, что у нее слабые зубы и ей не хочется лишиться их, прежде чем она слишком состарится для того, чтобы найти себе мужа).

Нет, Ину интересовало другое: взгляды, вздохи и легкие, как бы случайные, прикосновения. Поза мужчины, сидящего на диване возле дамы, расстояние между ними, их молчание. Она понимала значение таких нюансов и иногда обсуждала это со мной, но чаще всего — поскольку я совсем не разбиралась в подобного рода вещах, да и не очень-то хотела — Ина оставляла свои наблюдения при себе, чтобы использовать в будущем для какой-то цели.

Проведенный нами вместе день прошел именно так, как предсказывал мистер Доджсон. Ина с мечтательным видом в живописной позе сидела на низкой каменной скамье в тени высоких каштановых деревьев, то и дело поправляя локоны; Эдит ловила всех насекомых, которые попадали в поле ее зрения; Прикс энергично трясла юбками, пытаясь высушить мокрое пятно. А я с тоской взирала на прекрасный склон, как раз нужной высоты, без торчащих из него опасных корней, с такой зеленой, манящей к себе травкой. Однако я помнила данное маме обещание, а потому довольствовалась тем, что собирала для нее лютики. Впрочем, одну перчатку я все же испачкала, а другую потеряла.

Мистер Доджсон лежал на траве: джентльмены не так боятся пятен, как дамы, — тоже еще одна важная информация, которой я теперь обладала, — и рассказывал истории. Какие-то глупые рассказы, которые я вскоре забыла. Они были похожи на все остальные его истории, длинные и замысловатые, со множеством говорящих животных, а также странных людей, хотя вполне узнаваемых. Мне казалось, я знаю, о ком он рассказывает: мне определенно была знакома читающая лекции рыба, которая постоянно бубнит о небесах и трудной дороге, способной привести туда. Однако в конце концов мне пришлось сдаться. Слишком жарко было думать. Слишком клонило меня в сон.

Правда, один раз он заставил меня встрепенуться, неожиданно пронзительно посмотрев на меня, словно испугался, будто я могу исчезнуть, и хотел хорошенько запомнить. Когда я почувствовала, что краснею, удивляясь неизвестным мне ощущениям, он прикрыл глаза, и мое напряжение прошло. Мистер Доджсон с улыбкой прижал палец к губам, и я сообразила, что он имеет в виду наш секрет. Все внутри меня возликовало от счастья, и я громко хихикнула.

Но тут же остановилась: лицо Ины исказилось, ее маленький ротик неодобрительно сложился в жесткую линию. Глаза уставились в точку и застыли, напомнив мне линзу камеры фотоаппарата мистера Доджсона, немигающую и бесчувственную.

Эти глаза запоминали, регистрировали все, в том числе и секреты, и симпатию, рождавшуюся в сердцах, которую мало кто замечает, даже их обладатели.