Я была Алисой

Глава 15

— Как хорошо уехать из Лондона! Говорят, в любую минуту могут начать бомбить. Эти гадкие дирижабли! По-моему, они ужасны.

Ина наморщила аккуратный носик и недовольно поджала губки — как раньше. Вот только теперь она была не девочка, и ее жеманство выглядело почти смешно. Ина поседела и, по-прежнему оставшись грузной, как-то одрябла, хотя почти не имела морщин — одно из преимуществ полноты в почтенном возрасте. У милой девочки всегда был двойной подбородок. Теперь же он как будто расплавился и слился с шеей.

Я, наоборот, с возрастом стала жилистее, костистее и сохранила стройность, правда, морщины стали более заметны. Темные волосы у меня преобладали над сединой, и глаза остались такими же большими, а взгляд настороженным, лоб обрамляла все та же челка, только теперь мне требовались очки. Особенно когда приходилось рассматривать что-то вблизи — например, сейчас я вязала.

Мы с Иной сидели в гостиной Каффнеллза. Было раннее майское утро, поэтому камин не топился. Двустворчатые стеклянные двери открыты. Через них в комнату проникал свежий, полный весенних ароматов воздух. За дверьми виднелся сад в цвету — огромные розовато-белые цветы лириодендронов, великолепные розовые бутоны вишневых деревьев, более нежные кипенно-белые соцветия диких яблонь. Даже в этот пасмурный день цветы наполняли окружающее пространство светом, создавая приятный контраст с более мягкими оттенками зелени дубов, кленов и сосен.

Декор гостиной, даже без огня, радовал глаз. Довольно с меня было гнетущих викторианских обивок, обоев и ковров, которые мне претили уже в юности. Для этой комнаты, которая являлась скорее моей, чем Реджи, я выбрала светло-розовые ковры, ярко-синюю с розовым и белым ситцевую обивку для мебели, а стены велела побелить. Многочисленные столики украшали вазы с ветками цветущей яблони и небольшие акварели.

— Мы, разумеется, рады твоему приезду, — сказала я Ине не вполне искренне.

Когда она написала, спрашивая позволения приехать, Реджи разволновался.

— Не выношу этой женщины, — откровенно заявил он. Ина была единственным знакомым мне человеком, который вызывал в нем такие бурные эмоции. — Ехала бы в Шотландию да жила бы там со своим трусливым сынком.

— Монкриф хоть и не в армии, но трудится для фронта, Реджи, — слабо возразила я. Сохранять лояльность к оставшимся в тылу мужчинам, в то время как наши сыновья сражались на передовой, было непросто.

В октябре, всего через месяц после объявления войны, Алан уже успел получить ранение. Его отправили в отпуск. Я так радовалась приезду Алана, что первые несколько ночей спала в кресле перед комнатой сына на тот случай, если вдруг ему понадоблюсь. Однако по прошествии двух недель мне стало очевидно, что он тяготится вынужденным отпуском. Алан изменился — похудел, в его глазах застыло какое-то затравленное выражение, словно его на каждом шагу преследовали привидения. Он стал нетерпелив, даже раздражителен, без конца говорил о своих солдатах, беспокоился о них и, не удовлетворяясь поверхностными газетными сводками, искал всю возможную информацию о последних боевых действиях. Не скажу, что мне стало легче, когда он вернулся на фронт. Напротив, мне показалось, что Алан забрал с собой часть моего сердца. Мне пришлось буквально прижать руку к груди, словно только так я могла сберечь там хотя бы какие-то остатки.

Как мне ни хотелось удержать сына дома целым и невредимым, я понимала, что не могу этого сделать. Я понимала, что вдали от фронта он не будет цел и невредим. Перед самым отъездом Алан наконец стал более похож на себя — то есть на серьезного маленького мальчика, которым когда-то был.

Мы стояли на подъездной дорожке, ожидая, когда прогреется машина, в то время как водитель грузил снаряжение в багажник (Алана должны были отвезти на вокзал в Линдхерст, а оттуда — на фронт). Сын робко опустил голову.

— Мама, прости меня. Я знаю, вам обоим нелегко, но я должен вернуться к своим. Это отличные ребята, и им там очень тяжело. — «Очень тяжело» он произнес как-то слишком безразлично, словно война для него была не более чем игра в крикет с большим перевесом одной из сторон.

Но я знала, что это не так — о чем говорили его ночные кошмары, которые никто из нас не обсуждал. Они случились у Алана раза два, но были ужасны. Услышав громкие, душераздирающие крики, я вбегала в комнату Алана, за мной Реджи, бледный, в ночной рубашке и с растрепанными волосами. Я летела к сыну и думала, что никогда так не кидалась к нему, когда он был маленьким. В то время ночные кошмары являлись заботой няньки.

И вот теперь мы сами заботимся о нем, измученном, израненном в боях мужчине. Глаза Алана в эти моменты бывали широко раскрыты, но он нас не видел. Сын выкрикивал незнакомые нам имена и видел только ужас войны. Позже я навела справки об этих людях и нашла их в списке погибших.

— Не извиняйся, — сказала я ему. — В этом нет нужды. Ты же наш сын, наш милый мальчик и, что бы ты ни делал, что бы ни говорил, останешься им навсегда.

— Мама. — Алан наклонился, чтобы я могла его обнять.

Я обхватила сына за плечи, но не смогла почувствовать его тепло — мешала грубая шерсть обмундирования, толстого, как броня, которое, однако, не смогло Алана защитить. Я поцеловала сына в щеку, свежевыбритую, пахнущую грушанкой, щеку мужчины, а не мальчика.

— Алан, я тут все думала… помнишь, у тебя в детстве жила сова? — Я не могла не спросить. Тайна совы не давала мне покоя с тех самых пор, как Алан вернулся домой.

— Сова?

— Да, сова… ты спросил меня, можно ли…

— Ты опоздаешь на поезд, если не поторопишься! — крикнул Реджи из машины. — Лучше поспеши.

— О! Конечно, сейчас не время, — торопливо проговорила я, смахивая невидимую пылинку с его плеча.

— А что с совой, мама?

— Да так, ничего… чепуха. Тебе нельзя опаздывать.

— До свидания, мама.

— До свидания, мой мальчик.

Алан быстро наклонился и поцеловал меня. Я опять прильнула к нему, на сей раз почувствовала тепло и тяжесть его тела, прижавшегося к моей груди. Дойдя до двери, я еще раз обернулась напоследок. Алан, высокий и бледный, стоял возле Реджи, который, закусив щеки, силился, как истинный английский джентльмен, сохранять хладнокровие. Тут Алан, мой храбрый мальчик, поднял руку в прощальном жесте и послал мне улыбку, искреннюю и милую. Я ответила ему тем же и закрыла за собой дверь, чтобы не видеть, как он уезжает.

Это произошло в марте, когда деревья еще стояли голые, а небо было серым. Сейчас наступил май. Все вокруг цветет; надо думать, и во Франции тоже.

— Кажется, сейчас должны привезти почту? — спросила Ина и, с нетерпеливым вздохом отложив вязанье, потянулась за кольцами, которые сняла и положила на стол рядом. Мы вязали шлемы для Красного Креста, и Ина жаловалась, что кольца цепляются за серую пряжу.

— Да, надо думать. — Я взглянула на часы на каминной полке. — Почти два. Во сколько приедет репортерша?

— В два.

— Поезда ходят плохо, так что она может и опоздать. Вообще-то я не знаю, почему позволила тебе уговорить меня на это, Ина.

— Я дружу с ее матерью и как-то обмолвилась о нашей дружбе с Льюисом Кэрроллом. И это заинтриговало нашу милую девочку.

— Как-то раз обмолвилась? — Я пристально посмотрела на сестру, мирно сидевшую и восхищенно разглядывавшую свои многочисленные кольца.

— Да, просто зашел разговор. А что тут такого? Теперь, когда мамы нет, по-моему, нам пора… то есть я хотела сказать, тебе… поведать всем, что Алиса жива. Что тут такого?

— Что тут такого? Ох, Ина. — Я не могла понять сестру. Ведь она лучше всех должна знать, почему я никогда публично не говорю об «Алисе» мистера Доджсона, обо всем «этом деле», как когда-то так прозаично выразился мистер Рескин. — В прошлом моя… связь… с мистером Доджсоном не пошла мне на пользу, или ты забыла?

— Ты была слишком мала, дорогая моя. По-моему, у тебя все перепуталось в голове… Разве не помнишь, как чудесно мы проводили время вместе? Шутки, проказы, приключения?

— Если у меня, по-твоему, в голове все перепуталось, то только по твоей милости! — Я в изумлении покачала головой, раздражаясь на сестру, на те слова, которые она подбирает, смешивая их в зелье, от которого голова идет кругом. Вообще-то Ина говорила правду. И все, что она когда-либо говорила, формально всегда являлось чистой правдой. И тем не менее сестра никогда не была совершенно честна.

— Вот чего ты никак не можешь взять в толк, моя дорогая Алиса, так это то, что людям нет дела до мистера Доджсона и Алисы Лидделл: их интересуют Льюис Кэрролл и Алиса в Стране чудес. — Ина продолжала нанизывать одно за другим кольца на свои пухлые пальцы.

— Почему ты в этом так уверена?

— Я сужу по времени, в котором мы живем, душа моя. Всем хочется детской простоты, разве не так?

— Пожалуй.

— Ну вот, поэтому любая ассоциация с «Алисой в Стране чудес» публику будет только радовать, разве ты не понимаешь?

— Боюсь, не понимаю. — Но я, конечно, знала, что книга любима и дорога миллионам, что она имеет успех, и в глубине души гордилась, что внесла свою лепту в ее создание. Тем более сейчас, когда не стало мистера Доджсона, Прикс, мистера Рескина и моей матери. Столько демонов погребено, а я и книга остались. Может, Ина права и книга отныне станет вызывать у меня лишь положительные эмоции?

И все же оставались вопросы без ответа, вопросы, которые последнее время, когда у меня появился досуг, терзали мою душу сильнее и сильнее, и Ина осталась единственной, кому я могла их задать. Хотя ее памяти я доверяла не больше, чем своей.

— Помнишь тот день, когда мы ехали в поезде? — Мой указательный палец покраснел и болел от спицы. Я обмотала пряжу вокруг вязанья, остановившись перед широким узором на шее, и положила его в корзину.

— Не уверена. Какой день? Как тебе известно, мы часто ездили на поезде. — Ина сощурила свои серые глаза.

— Тот день, когда мы не поплыли на лодке с мамой и папой и теми ужасными студентами, а отправились домой на поезде с мистером Доджсоном.

— Вообще-то нет. Хотя помню, что порой мистер Доджсон был очень смел в своих поступках, если ты об этом. Очень смел.

— Нет. — Я покачала головой. — Нет, я запомнила другого человека — совсем не того, который был способен на поступки. Он говорил и жил в каком-то нереальном мире.

— Алиса, ты была тогда совсем маленькой. Ты не понимала…

Слова Ины прервало появление одной из Мэри Энн, которая внесла почту на серебряном подносе. Вопросы о прошлом тут же были забыты и сменились надеждой на весточку от кого-нибудь из мальчиков. Мне пришлось сдерживать себя, чтобы не вскочить и не выхватить поднос из рук нерасторопной девушки.

Я вздохнула и, вцепившись руками в колени, ждала, пока она поставит поднос на стол возле меня и сделает книксен (опять же никакого реверанса!), после чего я схватила стопку конвертов в поисках рваной, грязной открытки, пусть даже похожей на простой бланк, с французской маркой.

— Сегодня ничего. — Я бессильно откинулась в кресле. — Нет, сегодня ничего, — повторила я, поднимая глаза, поскольку знала, что Реджи уже в дверях смотрит на меня с надеждой.

— А я сегодня ничего и не ждал, — угрюмо обронил он, как всегда, когда не сбывалась его надежда. — Я просто думал: может, счет из клуба пришел.

— Уверена, завтра что-то обязательно будет, — постаралась ободрить его я, как делала это изо дня в день.

Он кивнул. Я улыбнулась ему, и Реджи, шаркая, в своем мешковатом твидовом костюме, мятом и покрытом табачными пятнами, отправился в библиотеку. Последнее время он очень небрежно относился к одежде. Раньше одевался очень стильно, а теперь, если б я не протестовала, каждый день ходил бы в одном и том же костюме.

Теперь Реджи с обеда до вечера сидел в библиотеке, и если не просматривал последние сводки с фронта, не чистил ружья или не полировал призы за крикет, то проводил время за мрачными раздумьями над военными картами, которые вырезал из газет. Он редко выходил из дома и даже не наведывался, как прежде, в крикетный клуб.

— Он так грустит, — тихо сказала Ина.

Я вся подобралась: мне не понравился ее тон, ибо в нем я услышала жалость.

— Он просто волнуется, как и я.

— По-моему, мужчины все это переносят гораздо тяжелее женщин. Помнишь, как папа убивался, когда умирали дети?

— Да. А мама нет. Ни слезинки не проронила.

— Да. Ну… папа оплакивал мальчиков. Мама плакала по Эдит.

Я с удивлением взглянула на сестру: она не так уж забывчива, какой хочет казаться.

— Верно, папа не так переживал из-за Эдит. Во всяком случае, не так, как из-за мальчиков. Как странно.

— Это типично. Мальчики всегда ценятся больше. Повезло тебе… Тебе бы замуж за члена королевской семьи: у тебя одни сыновья… О, я хотела сказать… Прости, Алиса. — Впервые в жизни я поверила, что эмоции сестры искренни. Она закусила губу и нахмурилась, не решаясь поднять на меня глаза.

Я промолчала. Как часто эта мысль приходила в голову и мне! Сколько раз, глядя на мальчиков, я жалела (Господи помилуй, я действительно жалела об этом!), что они сыновья Реджи, а не Лео. Несмотря на всю мою деятельность, решимость жить полной жизнью и не сидеть без дела, я не могла освободиться от подобных мыслей, особенно когда мальчики были маленькими. С моей стороны это было отвратительно, безнравственно. Столько раз я себе говорила, что результат непредсказуем. Ведь выйди я замуж за Лео, моя жизнь пошла бы совсем иначе. Мои мальчики — наша с мужем кровь, и я любила их, несмотря на все сомнения, терзавшие меня после того, как мы с Реджи поженились и начали строить семью. Я, право, всех их любила.

И все-таки иногда я спрашивала себя: какие дети могли бы быть у нас с Лео? На кого они оказались бы похожи, на него или на меня? Была бы у них та же стройная фигура, мягкие светлые волосы и добрые голубые глаза?

Я знала, что любить этих своих сыновей сильнее, чем любила их я, невозможно. Но уже никогда не узнаю, могла ли любить других сыновей сильнее, выйди я замуж за человека, к которому действительно стремилась моя душа.

— О Боже, хоть бы поскорее приехала эта репортерша! — Я встала и принялась расхаживать из стороны в сторону перед камином. Нужно было чем-то заняться, растянуть мышцы, дать какую-то нагрузку сердцу. В те дни праздность была моим врагом. Чтобы прогнать от себя грешные, бесполезные мысли, мне требовались физические упражнения. Я резко развернулась и направилась к стеклянным дверям. — Пойду на улицу. Идем со мной.

— Что? — пробормотала Ина, отталкиваясь от дивана. — Что ты хочешь делать, Алиса?

Я взяла пару садовых ножниц, хранившихся на террасе.

— Хочу обрезать плющ.

— Ты… что? Ведь на это есть садовник! — Ина вышла вслед за мной на улицу, но тут же опустилась на плетеный диван, словно несколько ступеней, которые она преодолела, совершенно ее обессилили.

— Да за ним не поспеешь. Не люблю плющ, а ты? — Подойдя к низкой садовой ограде, я с жаром набросилась на цепкие плети, сбрасывая их на траву, чтобы садовник потом все это убрал. С улыбкой я посмотрела на сидевшую, сцепив руки, сестру, которая заметно дрожала на теплом воздухе. — От него так просто не избавишься. Раз он появился, уже никогда не исчезнет.

— Не знаю, — фыркнула сестра, устраиваясь поудобнее среди полосатых подушек. — У нас в Шотландии этим занимаются садовники, да и в Лондоне о таких вещах тоже волноваться не приходится.

— Меня все беспокоит мысль, что это была ошибка. — Я остановилась, чтобы перевести дух. Натруженные руки уже давали о себе знать, но я наслаждалась этим ощущением, ибо оно означало, что я еще жива, еще гожусь на что-то, еще могу влиять на события. Сделав глубокий вдох, я закрыла глаза. Ветерок шевелил мои волосы. Приятно было находиться на улице среди всего, что растет, стремясь ввысь к небу. Надо бы вытащить из дома Реджи. Ему это пойдет на пользу… Может, посадит небольшой огородик.

— Что ошибка? Плющ? — не поняла Ина.

— Нет-нет… разговоре газетчицей! Просто чувствую себя одной из этих ужасных суфражисток! Мама бы в могиле перевернулась!

— Маму бы многое привело в ужас из того, что нам приходится делать сегодня, — поддакнула сестра. — Хорошо, что она вовремя умерла.

— Это правда. Однако…

— Миссис Харгривз, к вам пришли. — В дверях террасы стоял лакей, с ним рядом молодая женщина, одетая по последней моде: на ней был зеленый шерстяной костюм, длинный жакет на поясе, короткая юбка — почти шесть дюймов от пола! — гораздо более широкая, чем моя, и подол ее колыхался. Голову покрывала аккуратная шляпка с полями, а в руках женщина сжимала записную книжку в кожаной обложке.

— Миссис Скин, как приятно вас видеть… Мама шлет вам привет.

— Дора, дорогая моя, да ты совсем уже взрослая! — Ина поднялась и приняла от молодой женщины приветственный поцелуй.

Я отложила в сторону ножницы, но осталась на месте. Пусть подойдет ко мне сама.

— Миссис Харгривз, какая честь! — Женщина ринулась ко мне, протягивая руку в этакой небрежной, беспечной манере, столь типичной для молодого поколения. Даже не стала дожидаться, пока Ина нас представит.

— Да, очень приятно, мисс?..

— Дора. Дора Кимболл.

— Да, мисс Кимболл. Присаживайтесь. — Я указала ей на стул и устроилась рядом с Иной. Наши юбки, как когда-то в детстве, слились воедино.

— Настоящая Алиса из Страны чудес! Думаю, вы произведете фурор. Страна может открыть еще одно национальное достояние! Вряд ли в наши дни многие знают, что прототипом для героини сказок послужила реальная девочка.

— Юная леди, об этом, конечно же, многие знают! — Я понимаю, что мои слова прозвучали нелепо, как придирка сварливой старухи, но ее утверждение показалось мне оскорбительным. Хотя, вполне возможно, она была права.

— Простите, я не хотела вас обидеть.

Лицо мисс Кимболл под затвердевшим слоем пудры побледнело, и именно тогда я заметила, что женщина очень молода, едва ли ей минуло двадцать. Каким образом девушка в ее возрасте стала журналисткой такой уважаемой газеты? Наверное, потому, что все мужчины воюют. В каком необычном мире мы сегодня живем.

— Сыновья миссис Харгривз на фронте. Сами понимаете, она переживает, — поспешила объяснить мою реакцию сестра.

— Ина! — Мне захотелось, это желание уходило корнями в далекое прошлое, дернуть сестру за волосы, если б только у нее их осталось побольше, ибо волосы милой Ины порядком поредели. — Это не касается мисс Кимболл. Ну, давайте приступим. Я давать интервью не привыкла, но постараюсь отвечать на ваши вопросы точно и по существу. Начинайте.

— Хорошо. Что ж… стало быть, вы в детстве дружили с мистером Кэрроллом?

— Мы знали его под именем мистер Доджсон… Вы же знаете, что Льюис Кэрролл — это псевдоним? — Я испытующе и с сомнением посмотрела на девушку. Та, покраснев, кивнула. — Но в самом деле, когда мы с сестрами Иной и Эдит были маленькими, то с ним дружили.

— О… значит, вы выросли в Оксфорде?

— О да! — вмешалась Ина, прежде чем я успела выразить недовольство неосведомленностью мисс Кимболл. Ина мило сложила пухлые ручки на утонувших в складках тела коленях и жеманно улыбнулась. — Да, к вашему сведению, наш дорогой папа был деканом Крайстчерча! Мы выросли в доме декана, располагавшемся в противоположном конце сада напротив комнат мистера Доджсона. Он с нежностью относился к нам — я знаю: для меня в его сердце было отведено особое место — и постоянно брал на лодочные прогулки и не только на лодочные.

— Однако историю он в итоге написал для меня, — напомнила я с легкой улыбкой.

Ина метнула в меня гневный взгляд и поджала губы.

— О! Как все это очень интересно! — Мисс Кимболл что-то бешено строчила в записной книжке. — И историю об Алисе он рассказал на одной из тех прогулок?

— Да, именно так.

— Вам нравится девочка в книге? — улыбнулась мне репортерша. Ее лицо лоснилось от пота, и я подумала, что шерстяная одежда в майский день не слишком удачный выбор.

— Я… то есть… — Вопрос застал меня врасплох. Проклиная себя за то, что не предвидела его, я вынуждена была солгать: — Вообще-то я об этом никогда не задумывалась.

— Не задумывались?

— Нет.

— Но когда читали сказку, разумеется, видели в этой девочке себя…

— А я — сестра, сестра, сидящая на берегу. Запишите это, — снова вмешалась Ина, указывая взглядом на застывшую в ожидании руку мисс Кимболл.

— О да, конечно. — Репортерша, опомнившись, с виноватым видом сделала запись в блокноте.

Как я могла ей признаться, что я — по-видимому, единственная из всех грамотных людей — не прочла книгу полностью? Как я могла признаться, что понятия не имела, действительно ли я — это Алиса из книги, или действительно ли Алиса — это я? Ибо пока мы жили с Алисой, изо дня в день взиравшей на меня из Зазеркалья, я никогда не решалась спросить ее, насколько мы похожи — или, наоборот, не похожи.

Однако некоторые факты, некоторые итоги мне были очень хорошо известны. Когда мистер Доджсон сочинил эту сказку, мне исполнилось уже десять лет, тогда как Алисе в книжке — семь: как раз тот возраст, в котором мистер Доджсон фотографировал меня в образе попрошайки. Мое имя благодаря книжной Алисе обрело бессмертие, но разве моя душа, мое сердце, только пробуждавшееся тогда, не продолжали жить в босоногой, оборванной девочке с торжествующим блеском в глазах? Разве не в этом было наше истинное сотрудничество? Сколько раз он спрашивал меня в письмах, помню ли я, как на его глазах валялась в траве?

Я жила и в сказке, и на фотографии, навечно оставшись той семилетней девочкой, которая, однако, была не ребенком.

Однажды Ина уже предупреждала меня, что я когда-нибудь стану слишком взрослой для мистера Доджсона, но я отказывалась в это верить. «Да будем мы счастливы», — сказал он в тот день, и мне показалось, мистер Доджсон говорил о…

— Миссис Харгривз?

— Простите. — Я тряхнула головой, вспоминая, на чем мы остановились и кто я сейчас. — Что вы сказали?

Но мисс Кимболл молчала. Ко мне обращалась Мэри Энн. Она стояла передо мной, мертвенно-бледная, со струящимися из глаз слезами. Открыв было рот спросить, не больна ли она, я заметила ее протянутую руку… и конверт в ней.

— Нет! — услышала я словно со стороны свой громкий и страшный голос. Я снова и снова отрицательно качала головой, тогда как тело окоченело. Застыло во времени. Я отказывалась брать конверт. Если я не возьму его, если не открою, то не узнаю, что там.

Наконец я услышала с трудом доходивший до меня голос Ины, зовущей Реджи. Она вскочила и очень быстро, гораздо быстрее, чем я могла себе представить, побежала в гостиную.

— Прошу вас, миссис Харгривз, — умоляющим тоном проговорила Мэри Энн. — Прошу вас, мэм. — Она все-таки вручила мне конверт — просто сунула его в мою руку, — после чего, всхлипывая, неверным шагом направилась в дом.

Я похолодела. Весеннее тепло сменилось ледяным ветром, пронизавшим все мое существо. Трясущимися руками я пыталась разорвать конверт. Кое-как я все же с ним справилась. Пальцы онемели и не чувствовали бумаги. Теперь мне предстояло прочитать это. Прочитать короткое и казенное извещение, отпечатанное жирным шрифтом: С прискорбием сообщаем Вам, что Ваш сын, капитан Алан Ниветон Харгривз, погиб во время боевых действий.

— Нет, — произнесла я на сей раз гораздо тише, покорно.

Передо мной был Реджи. Встав на колени, он хватал меня за руку, пытаясь вытащить телеграмму из моих пальцев, но я упорно ее не выпускала.

— Что? Что это? — По его багровым щекам уже бежали слезы. Он тряс мою руку, крепко, до боли хватал меня за плечо. Впервые он сразу понял, что произошло. У него не имелось времени подготовиться к случившемуся, но я поняла, что Реджи был готов. Он уже давно, долгие месяцы был готов ко всему.

Как и я. Но от этого пережить такую новость оказалось ничуть не легче. Она ударила меня волной, настолько мощной и быстрой, что я задохнулась. Что-то стучало мне в грудь, какой-то тяжелый, злобный кулак ударял в меня, бил в мои легкие. И это что-то оказалось моей собственной рукой со все еще зажатой в ней телеграммой.

«Папа оплакивал мальчиков. Мама плакала по Эдит» — эти слова не имели для меня смысла и все-таки снова и снова звучали в моей голове, которая вдруг запульсировала от боли.

Но нет, ко мне те слова не относились. Я вспомнила, как в последний раз обняла Алана, тогда еще не зная, что действительно обняла его в последний раз, и мои руки заныли от этого воспоминания, слезы полились из глаз, и даже сквозь боль мне отрадно было сознавать, что я не как моя мама — я могу плакать по собственному сыну, своему ребенку…

Кто-то тоже плакал. Это был Реджи. Он сжал мое лицо своими руками, своими огромными сухими лапищами. Он звал меня:

— Алиса, Алиса, помоги, я не могу этого вынести.

И я сквозь слезы увидела этого мужчину, мужа… его отца. И я знала, что Реджи говорит правду — он не в силах вынести подобный груз. Его лицо, его бесхитростное, простодушное лицо, на котором горе прочертило тысячи морщин, было обращено ко мне, он нуждался во мне…

Он говорил, что из нас двоих я должна быть сильнее. Как мама.

И я подняла глаза, хотя Реджи стоял передо мной на коленях. Рядом, возле стеклянных дверей, ждали слуги. Одна Мэри Энн плакала, другая качала головой, но все они смотрели на нас. На Реджи, который у них на глазах, как античная статуя, буквально разваливался на куски. Они смотрели на наше горе, на то, что никому нельзя видеть.

— Уйдите! — закричала я. От злости во мне прорезался голос. Я вскочила на ноги, сделала шаг по направлению к ним, размахивая рукой с зажатой в ней телеграммой, как оружием. — Оставьте нас! — Мне удалось сдвинуть Реджи с места, так что я оказалась между ним и домом. Потом я обхватила его руками, защищая от любопытных глаз, ибо не могла позволить им видеть мужа в таком состоянии. — Оставьте нас, — прошептала я, а Реджи, рыдая, обвил меня руками за талию.

Так я стояла, прижимая его к себе и гладя по голове. Мои собственные слезы высохли, так и не успев пролиться. Я шептала успокаивающие слова, даже не слова, а звуки и вздохи, ибо это было все, что я могла ему дать, но я знала, что этого довольно.

Вдруг я почувствовала некую первобытную силу, заполнившую меня с головы до ног, которые внезапно показались мне корнями деревьев, крепко державшими меня на земле. Я превратилась в могучий дуб, густой листвой укрывавший от всех своего мужа, дававший ему место для скорби. Я не подведу Реджи. Я буду его защищать, я буду сильной ради него, я смирюсь с потерей сына, как моя мама, как все матери Англии. Это случилось со мной, как я и предвидела… Разве я не знала, что шанса выжить, пройдя через две войны, просто нет? Но я буду сильной, я должна быть сильной, потому что это нужно Реджи. Я так часто подводила его, что больше не могу позволить себе ничего подобного.

Я продолжала обнимать мужа, который по-прежнему, не стыдясь, рыдал, но моя спина оставалась надежной и сильной. Тени сгустились и вытянулись. Вдали тоскливо ухала сова, и я улыбнулась этому звуку, хотя ее жалобный крик и пронзил мое сердце. Ина ушла, мисс Кимболл тоже, слуги — я молила Бога, чтобы это было так — скрылись где-то в недрах дома.

И мы с Реджи наконец остались одни.