Я была Алисой

Глава 6

В начале апреля мама родила мальчика, которого назвали Альберт. В начале мая мне исполнилось одиннадцать. А в конце мая Альберт умер.

Вот так много событий произошло за столь короткое время. Мы, разумеется, бесконечно радовались появлению брата. Я испытала огромное облегчение от того, что мама быстро встала на ноги и снова стала направо и налево раздавать распоряжения. А еще мы очень гордились, когда принц Уэльский дал согласие стать крестным отцом нашего Альберта.

Однако Альберт серьезно заболел. Так серьезно, что праздник по поводу моего дня рождения пришлось отменить, на что я себе сказала, что одиннадцать лет уже достаточно серьезный возраст, чтобы не переживать из-за такого пустяка. Мама с папой ходили с встревоженными лицами. Доктор Экланд постоянно находился у нас, а Фиби ни на минуту не отлучалась из детской. Рода, не понимавшая, что происходит, все время требовала к себе Фиби, и мне было ее очень жаль: ведь до последнего времени весь мир для нее замыкался на Фиби. Теперь же она, как и все мы, вынуждена была терпеть Прикс.

И вот Альберта не стало. Мы даже не успели толком его узнать: он был такой крошечный и слабенький, что никому из нас не разрешали брать мальчика на руки. Все, что мы запомнили, — это сморщенное, бледное личико, выглядывавшее из белого вязаного одеяльца, и почти синие губы. Из его раскрывавшегося малюсенького рта вылетал слабый, хриплый крик, похожий на писк птенца.

Папа был безутешен. Вечером он устало входил в классную комнату, где обычно появлялся крайне редко, крепко обнимал кого-нибудь из нас и, не стесняясь, плакал, роняя слезы нам на головы.

От мамы никто не услышал ни слова. Я пыталась быть примерной. Мне хотелось поддержать ее, как раньше. Но когда я как-то вечером, через неделю после похорон, постучалась к ней в комнату, она открыла мне с выражением удивления на лице:

— Алиса! Чего тебе? — Она снова похудела. Ее блестящие волосы были аккуратно причесаны, две строгие пряди уложены волнами по обеим сторонам головы, напоминая крылья ворона. Вокруг глаз появились новые морщины, но болезненные фиолетовые пятна исчезли. Мамины темные глаза смотрели на меня проницательно и недоверчиво, как прежде, и не позволяли приблизиться.

— Я думала… я думала, может, ты хочешь, чтобы мы посидели вместе.

— Зачем? Мне ничего не нужно. А вот тебе… — Она отступила назад и оглядела меня, словно оценивала, сколько за меня дадут на аукционе. — Твое платье чересчур коротко.

— Это платье Ины, оставшееся со времени траура по принцу Альберту. — Я потянула платье на талии, где оно меня теснило, и попыталась одернуть юбку. Черная колючая шерсть была не по сезону жаркой, но мы тогда еще не получили новой траурной одежды от швеи.

— Попроси Мэри Энн отпустить его.

— Хорошо. Но… Мама, я думала… если тебе хочется отдохнуть, я могла бы…

— Мне ничего не нужно. У меня много дел, а от отца сейчас мало проку. Я должна подробно изучить список требований принца и принцессы Уэльских, которые прибудут в июне и остановятся в нашем доме. Список очень длинный, и я просто не знаю, как за всем этим услежу. Ну, ступай же, дитя мое. Увидимся утром. — Она небрежно поцеловала меня в щеку и, прошелестев юбками, порывисто закрыла дверь, прежде чем я успела сказать хоть слово.

Я осталась стоять, уставившись в закрытую дверь с натертой до блеска латунной ручкой, затем приложила ладонь к прохладной дверной доске из грецкого ореха. Толщина двери составляла всего несколько дюймов, но на самом деле нас разделяла гораздо более существенная, непреодолимая преграда. Будто и не было тех длинных зимних вечеров, которые мы провели в откровениях. Но одно то, что сердце мое разрывалось от тоски по ним, делало их реальностью. По моим холодным щекам побежали слезы, и мне пришло в голову, что я ни разу не видела, как мама плачет, и не представляла, печалится ли она о ребенке вообще.

И кто знает, плакала ли она когда-нибудь из-за меня, как я плакала о ней.

А потом пришло лето. День поминовения со всеми его церемониями, ставший в этом году особенным благодаря участию принца Уэльского, устраивала наша семья. Мама радовалась: она оказалась в своей стихии, энергичная и деятельная, несмотря на траур. Наш дом бурлил от возбуждения и был полон королевской прислуги. Не помню, где она вся размещалась, но я то и дело натыкалась на какого-нибудь джентльмена в форме, украшенной лентой, маявшегося от безделья.

Но меня все это не особенно беспокоило. Из-за траура по умершему младенцу Альберту и веселой суматохи по поводу визита королевской четы мистер Доджсон постоянно находился рядом. Просыпаясь поутру и открывая глаза навстречу новому дню, я не гадала, как прежде, увижу ли его — он всегда находился тут, заполняя собой вакуум, оставленный мамой и папой: тот был полностью поглощен своим горем, унесшим его в неведомые дали, где он и пребывал в одиночестве; мама же с головой погрузилась в светские обязанности.

Я не могу вспоминать эти месяцы, эти насыщенные событиями месяцы, не думая о мистере Доджсоне. Казалось, мы оба чувствовали некое ускорение времени и удачу и заключили молчаливое соглашение получить от создавшейся ситуации все возможное. Мама была слишком поглощена своими делами, чтобы заметить, как часто он являлся без предварительного письменного уведомления или не испросив на то позволения. Как правило, мама не выносила подобной фамильярности. Теперь же ей было не до того, и я более не слышала от нее слов о «занудном преподавателе математики».

Не протестовала и Прикс. Впрочем, и с замиранием сердца, как раньше, его визитов она теперь не ждала, но просто тупо сопровождала нас, тихо сидела, уткнувшись в книгу или занимаясь вязанием, и даже больше не напоминала о том, чтобы я вела себя, как пристало леди.

Ина также стала против обыкновения молчалива. Она, как и Прикс, сидела в стороне, но в отличие от гувернантки не переставала наблюдать за происходящим. Ее немигающие серые глаза все примечали, особенно когда мистер Доджсон вдруг замолкал посреди истории, или замирал во время игры в крокет, или днем в саду переставал рисовать странных животных (гиппопоталошадь, крокоутку, кенгальва) и останавливал взгляд на мне. Мы часто смотрели друг на друга. Когда наши взгляды встречались, по телу мистера Доджсона пробегала дрожь, словно он схватил простуду и его знобит. И тогда он сразу же отводил глаза в сторону.

Я не вздрагивала и не отводила взгляда. Чего мне было бояться? Теперь мы вполне могли наслаждаться обществом друг друга и с удовольствием думать о нашем совместном будущем. Зная, что будущее мое уже устроено, я ослабила бдительность и позволила себе жить настоящим, снова стать ребенком.

Еще один золотой полдень. Еще одна прогулка по реке. Я думала, впереди у меня еще великое множество таких прогулок. Почему бы нет?

На сей раз собралась большая компания — десять человек, включая маму и папу, присутствие которых было весьма необычно. Однако еще более необычным оказалось то обстоятельство, что мама сама заранее пригласила мистера Доджсона и попросила его взять на себя хлопоты по организации прогулки. Когда же пришло время собраться у Солтерз, где нас ждала огромная лодка о четырех веслах, стало ясно, что мистер Доджсон был для мамы скорее прислугой, чем гостем. А честь быть гостем мама уготовила новому студенту, лорду Ньюри.

Лорд Ньюри оказался удалым и жизнерадостным ирландским аристократом с черными вьющимися волосами и глазами с поволокой, одним из тех, что полагали, будто правила Оксфорда писаны не для них. Это мнение всячески поддерживалось и моей мамой, которая имела обыкновение выбирать студентов-любимчиков, как правило, титулованных особ.

Ради чего же в этот полдень собралась столь разношерстная компания? Лорд Ньюри со своими друзьями шумно веселился, молодые люди передавали друг другу фляжки, даже не пытаясь скрыть сие от посторонних глаз и постоянно грозя опрокинуть лодку. Мы все еще носили траур по Альберту, и среди белых льняных костюмов мужчин наши черные муслиновые платья смотрелись мрачно и громоздко, как дождевые облака. Мистер Доджсон каким-то образом держал нейтралитет: он не примкнул ни к сдержанному в проявлении эмоций семейству, ни к беззаботной молодежи. Я изо всех сил старалась, чтобы мистер Доджсон почувствовал себя комфортно, и во время прогулки по реке попросила его рассказать историю, но он отказался.

По прибытии в Ньюнем с его живописными парками, особняком Ньюнем-Кортни из светлого камня, выглядывавшим из-за пестревшего деревьями холма (Эдит всегда уверяла, что в один прекрасный день непременно будет жить в таком же великолепном доме, как этот), мистер Доджсон был тих и молчалив, но полезен. Он помог маме выбрать подходящее место под высоким дубом, занимался спиртовками для приготовления чая и отгонял жуков и пауков от разложенных угощений. Как только мы собрались пировать, расположившись на ярких лоскутных одеялах, он тихо сел в стороне от прочих мужчин, а мы с Эдит и Родой, не долго думая, устроились подле него, поставив тарелки себе на колени.

Мама позвала Ину сесть рядом с собой, так, чтобы моя сестра оказалась поближе к лорду Ньюри. И тогда я поняла, зачем мама его пригласила. Ина, как это ни странно, о маминых мотивах не догадывалась, потому что, проигнорировав ее просьбу, тоже выбрала место рядом с мистером Доджсоном.

— Лорд Ньюри, прошу вас, поделитесь с нами своими впечатлениями о первом годе пребывания в Оксфорде, — ослепительно улыбнулась молодому человеку мама. — Нам не терпится услышать, как вы, молодые люди, ладите между собой. Не правда ли, декан Лидделл?

— Что? Ах да, конечно, — опомнился папа, на миг оторвав взгляд от реки. Издалека доносился гомон соседних пикников: между деревьями звучали смех и говор. Летом Ньюнем был излюбленным местом встреч на природе, потому что каждый четверг граф Ньюнем-Кортни милостиво открывал свои земли для всех желающих устроить здесь пикник.

— Ваше потрясающее гостеприимство стало для меня приятным сюрпризом, — начал лорд Ньюри. Его глаза блестели, питаемые каким-то чувством, которое он пытался скрыть: я подозревала, что он втайне забавлялся, потому что, поймав его взгляд, друзья лорда сразу же активно начинали заниматься своими тарелками — накладывали туда вареную курицу и лобстера под майонезом.

— Благодарю вас, — ответила мама.

— Все ранее слышанное мной о поразительной архитектуре города, конечно же, оправдалось.

— Верно, верно, — закивал один из его приятелей с таким энтузиазмом, что чуть не опрокинул бутылку с лимонадом.

— А что касается пабов, то они гораздо лучше всех тех, где мне раньше доводилось бывать, — не удержался другой приятель лорда, после чего компания разразилась бурным хохотом и все стали похлопывать сказавшего это молодого человека по спине.

— Вот как? — Мамин голос, как и ее спина, сделались жесткими.

— Гибсон! — Лорд Ньюри, сдвинув брови, посмотрел на своего дружка, однако в глазах у него тоже плясали чертики. — Примите мои извинения за Гибсона, мадам. Он, кажется, не в себе.

— Мне жаль об этом слышать, — сказала мама. — Он болен?

— Нет, не совсем. — Лорд Ньюри подавил улыбку.

— Нет, мадам, я совершенно здоров, — еле ворочая языком, с набитым лобстером ртом выговорил Гибсон. — По крайней мере физически. За голову, правда, не ручаюсь.

— Да, бедняга не в своем уме с тех пор, как в первом семестре оставил сердце в постели любовницы, — заметил другой молодой человек и, хохоча, повалился прямо мне на колени. Я уловила запах алкоголя.

— Сэр! — Мистер Доджсон вскочил, поднял меня на ноги и встал между мной и студентом. — Извинитесь перед дамами.

Все замерли. Выглянув из-за спины мистера Доджсона, ощущая, как колотится сердце оттого, что я оказалась в обществе безнравственного типа (с такими мужчинами я, к сожалению, была слишком мало знакома) и что самый благородный джентльмен на свете стал на мою защиту, я подавила смешок, ибо молодой человек, беспомощный, как насекомое, лежал на спине у ног мистера Доджсона, хотя на его блестевшем и красном от жары лице продолжала играть веселая самодовольная ухмылка.

— Мама? — обратилась я к ней, не зная, что делать.

Я спрятала лицо в жестких складках белого жилета мистера Доджсона. Его худая спина вздымалась и опускалась от прерывистого дыхания, а руки, затянутые в перчатки, сжались в кулаки. Я никогда не видела его таким разъяренным. До меня вдруг дошло, что я вообще никогда не видела, чтобы он злился. Его благородный порыв вызвал во мне душевный отклик и романтические чувства. Я видела себя Дульсинеей, а его Дон Кихотом. Пусть Ина и старше меня, но никто никогда не вставал на защиту ее чести и достоинства. Обернувшись, чтобы поймать ее взгляд (они с Эдит и Родой во все глаза, открыв рты, как обезьянки, наблюдали за развернувшейся сценой), я отметила про себя, что позже надо бы напомнить ей об этом.

— Прошу простить меня, миссис Лидделл, декан Лидделл, девочки. — Лорд Ньюри поднялся. Повернувшись к мистеру Доджсону, он поклонился, как джентльмен джентльмену, хотя и не произнес его имени. — Ну-ка, Маршалл, пойдем пройдемся. — Лорд Ньюри помог приятелю подняться на ноги, и они с остальной компанией покорно побрели к маленькой рощице, в пол-акре от нас.

— Благодарю вас, мистер Доджсон, — сказала мама, когда они с папой тоже встали и оба замерли, наблюдая за молодыми людьми. — Вы не поможете девочкам? Мне нужно поговорить с деканом Лидделлом.

Мама взяла папу под руку. Тот во время этой сцены, как ни странно, не произнес ни слова и выглядел очень отстраненным. В первый раз я пожалела, что у него нет и толики маминой жесткости и неугасимой энергии. Его безутешные переживания вызвали во мне раздражение, я боялась, что он теперь навсегда останется таким потерянным.

Мама увела папу, что-то настойчиво ему втолковывая, тогда как тот только кивал, соглашаясь со всем, что бы она ни говорила. Затем он сунул руки в карманы, сел на землю, вытянув перед собой свои короткие ноги, и уставился на реку.

Мистер Доджсон, Ина, Эдит и я старались прибраться на месте пикника как можно чище. Но Рода все время рвалась нам помогать (она разбила по крайней мере две тарелки, прежде чем я перестала вести подсчет нанесенному ею ущербу), а потому уборка продлилась дольше, чем обычно. Когда мы закончили, я подошла к папе и прижалась щекой к его щеке с колючими бакенбардами, уже не такими роскошными, как прежде. В ответ он потрепал меня по плечу, по-моему, даже не сознавая, которая это из дочерей, но я все равно поцеловала его и вернулась к остальным.

— Да, — произнесла мама, недовольно поджав губы. — Должна отметить, манеры этих молодых людей просто ужасающи. Однако он лорд, и это нужно принимать во внимание. Но вам, девочки, лучше вернуться домой другим путем. Прошу вас, мистер Доджсон, будьте так добры, проводите их, пожалуйста, домой поездом. Вокзал Эбингтон-роуд не так далеко; впрочем, для Роды это, пожалуй, далековато. Поэтому она останется со мной.

— Но, мама! — Рода топнула ножкой и тряхнула блестящими каштановыми кудряшками. Она с каждым днем нравилась мне все больше и больше. Я видела в ней идеальную союзницу в моей непрекращающейся войне с Прикс. — Я тоже хочу с мистером Доджсоном!

— Нонсенс! — Мама грозно вскинула брови, и Рода, надув губки, подчинилась.

— П-п-почту за честь. — Мистер Доджсон неловко поклонился. — Р-р-рад служить.

— Да, — только и сказала мама, уже позабыв о нем. Она плавно заскользила прочь на поиски лорда Ньюри, волоча за собой по сухой траве черную юбку, которая на примятом лугу оставляла круглые следы.

Мы четверо — Ина, Эдит, мистер Доджсон и я — с улыбками переглянулись. И солнце вдруг засияло веселее, а воздух наполнился ароматом полевых цветов и свежей травы. Нежно обняв папу на прощание, мы зашагали по полю к узкой дорожке, которая вела к вокзалу Эбингтон-роуд, находившемуся почти в двух милях. Мы не торопились, хотя и не знали расписания поездов. Думаю, мы бы не огорчились, опоздай на последний поезд, ибо день наконец-то стал принадлежать нам, тогда как раньше мы лишь брали его взаймы.

Рассказал ли нам мистер Доджсон еще одну историю в этот прекрасный день, пока мы шли по пыльной загородной дороге, собирая цветы, сдувая пух с одуванчиков, рассматривая кроличьи и мышиные гнезда? Рассказал, хотя я, к своей досаде, не могу вспомнить, о чем она была. Но нынешняя история заставила меня напомнить ему о той, другой.

— Вы записали ее? — Отломив от дерева ветку, я потащила ее за собой. Скользя по камешкам, устилавшим дорогу, она издавала приятный моему уху свистящий звук.

— Что записал?

Мистер Доджсон снял соломенную шляпу и вытер лоб платком. Хотя день уже близился к вечеру — солнце плыло за деревьями, — было еще довольно жарко, особенно в траурном платье. Казалось, весь дневной зной застрял в складках моей черной одежды, липшей к телу и утяжелявшей мои нижние юбки. Пот струился по спине и груди под лифом платья, сердце тяжело билось, а кожа, казалось, горела огнем. Глядя на сестер, я знала, что и им также жарко. Локоны Ины распрямились, а волосы Эдит, напротив, завились еще больше, образовав вокруг головы огненное облако.

— На реке, наверное, прохладнее, — с завистью проговорила Эдит.

— Вы записали мою историю? — не отставала я. — Историю Алисы?

— Это не история Алисы, — прошипела Ина, — а просто история. Просто старая история.

— Я усердно над ней работаю. — Мистер Доджсон говорил так, будто не слышал слов Ины. Он был прекрасно воспитан! После событий сегодняшнего дня его манеры меня покорили. — Уверяю вас, Алиса, она будет закончена и вы получите милое маленькое воспоминание об одном чудесном дне.

— Я же сказала тебе, что он запишет, — уколола я сестру.

— Поверю, когда увижу ее написанной, — не осталась в долгу Ина.

— Девочки, — тут же вмешался мистер Доджсон, — давайте поиграем в бабушкин сундук. Мне начинать. Открыв бабушкин сундук, я нашел там т-трубкозуба-антипода. Теперь ваша очередь, Эдит.

— Открыв бабушкин сундук, я нашла там трубкозуба-антипода. — Представив себе эту картину, Эдит захихикала. — И шмеля, — прибавила она, поскольку шмель только что сел ей на шляпку.

— Открыв бабушкин сундук, я нашла там трубкозуба-антипода, шмеля и рогатку, — продолжила Ина.

— Открыв бабушкин сундук, я там нашла трубкозуба-антипода, шмеля, рогатку и стрекозу, — продолжила я, подбирая новую палку с обочины, потому что предыдущая сломалась.

В эту минуту я была счастлива. Избавившись от тех ужасных мужчин, мы шли теперь все вместе — я, мои сестры и человек, который любил меня и, без сомнения, знал лучше всех. После суматошных месяцев, после головокружительного падения с поднебесных высот, каковым стал для меня праздник по поводу бракосочетания принца и принцессы Уэльских, в разрывающую сердце пучину горя, то есть смерть Альберта, это ощущение было в высшей степени приятно. Оно напомнило о том, что будут еще впереди солнечные дни.

Шагая так по дороге, играя в слова и рассказывая истории, мы вскоре, к нашей радости, увидели маленький, обшитый белыми досками вокзал, где можно было попить холодной воды из ведра и, расположившись в тени, подождать поезда.

Где-то через четверть часа с мягким шипением и лязгом подкатил поезд. Протестующе заскрипели колеса: кондуктор приступил к своим обязанностям. Мистер Доджсон заплатил за билеты, и мы поднялись в вагон первого класса.

— Открыть окно или закрыть? — спросил он.

— Закрыть! Терпеть не могу, когда сажа летит в глаза! — закричала Эдит.

Мы уселись на жестких, обтянутых лошадиной шкурой сиденьях. Мистер Доджсон устроился рядом со мной, хотя Ина намеренно заняла место напротив меня, вынуждая его сделать выбор. Ехать до Оксфорда было всего ничего — миль пять, то есть менее часа, — но я, сонная и утомленная зноем, почти сразу же после отправления поезда почувствовала, что начинаю клевать носом под мягкое и равномерное движение поезда. «Ба-дамп-ба-дамп-ба-дамп!» — стучали колеса.

Глаза у меня против воли слипались. Я усиленно моргала, пытаясь сфокусировать взгляд на Ине, которая, поерзав на месте, повернула голову к окну, демонстрируя всем чистую и безупречную линию своего профиля на тот случай, если вдруг кому-то придет в голову им полюбоваться. Но скоро, очень скоро я перестала ее видеть, ибо глаза мои окончательно закрылись, и я начала куда-то падать. Я падала, падала… в кроличью нору? Я хихикнула и что-то тихо ответила на вопрос мистера Доджсона, который не совсем поняла.

Я все падала, падала и, наконец, приземлилась — очень мягко — во сне. Во сне о счастье, о солнечном свете, о медленно текущих водах, о младенцах, завернутых в крошечные одеяльца, о бесконечных рядах младенцев, примостившихся на стеблях, как подсолнухи, качающих головами и дремлющих со счастливыми улыбками на лицах. Вот передо мной явился какой-то большой седой человек с одной ногой. С часами в руках, похожими на папины, он шел по вьющейся дорожке, дотрагиваясь до всего, что попадалось ему под руку, и шептал: «Слишком рано, им слишком рано».

Затем на той же тропинке показался еще один человек, худощавый мужчина в черном шелковом цилиндре, серых перчатках, державшийся немного скованно. Потом наступила ночь, дети куда-то исчезли, а вместо них появились магазины и темные дверные проемы, небо, расцвеченное фейерверками. «Да будут они счастливы», — повторял снова и снова мужчина. Я подумала, что он говорил о младенцах. Но вот он повернулся и как-то сразу сник. В его полных слез голубых глазах застыла печаль, и в этот миг я поняла, что он говорил обо мне. Взглянув поверх его плеча, я заметила в дверном проеме пару. Изящно выгнув руку, женщина обхватила своего кавалера за шею и, подставив ему губы, стала привлекать его к себе все ближе и ближе.

«Алиса, — нежно проговорил мужчина в цилиндре. — Алиса, будьте счастливы. Будьте счастливы со мной». — «Конечно, — ответила я, радостно вздыхая. — Конечно».

— Алиса! — Я почувствовала у себя на лбу теплое дыхание, жесткую ткань под моей щекой. — Алиса, милая! Алиса, проснитесь. — На моих плечах лежала чья-то рука, которая слегка меня потряхивала.

Не губы ли я почувствовала на своих волосах? Я глубже и глубже прятала лицо, не желая расставаться со сном.

— Алиса, проснитесь! — вновь раздался голос.

Я с трудом открыла глаза. Передо мной, совсем рядом с моим, было его лицо, большое и розовое. Мягкие каштановые волосы вились над ушами, покрасневшие от солнца щеки осеняли ресницы, на верхней губе протянулась едва заметная полоска пота. Дыхание мистера Доджсона было теплым, чуть кисловатым, что не вызывало у меня, однако, отвращения, а напротив, это дыхание делало происходящее реальным, слишком реальным для сна и подчеркивало его принадлежность мужчине.

Пока я вглядывалась в лицо мистера Доджсона, его губы шевелились, повторяя не то вопрос, не то мое имя — не важно что, итог был один: в моих пылающих ушах зашумели волны прибоя, заревели мощный водопад и горная река одновременно. Мои глаза не видели ничего, кроме его глаз, его носа, пушка на его щеке.

Руки грациозно вытягивались, губы двигались, чтобы найти и дать единственно возможный ответ.

Мужчина, который считал себя ребенком, и девочка, воображавшая себя женщиной, в один знойный летний день повернулись друг к другу. Они думали только друг о друге и ни о чем больше, включая сестру, которая молча сидела напротив, наблюдала за всем происходящим и все запоминала.

Однако ни для кого из них время не стояло на месте. Поезд прибыл на станцию, где его ждали другие люди.

С резким толчком, с лязгом, последним тонким одиноким свистком, пронзившим воздух, заставившим всех вздрогнуть, поезд остановился.

Через год с утренней почтой я получила рукопись в зеленой кожаной обложке — «Приключения Алисы под землей». Я открыла тетрадь и увидела посвящение «Рождественский подарок милому ребенку в память об одном летнем дне», написанное весьма витиеватым почерком. Первая глава начиналась со слов: Алиса начала уставать сидеть с сестрой на берегу реки…

Я открыла последнюю страницу. В конце текста, под заключительным абзацем, в рамке из цветов и виньеток я увидела свою фотографию, вырезанную и приклеенную сюда из снимка покрупнее. Это была не я нынешняя и не та Алиса, его девочка-дикарка.

В рукописи оказался мой портрет в платье с высоким воротником, сделанный, когда мне исполнилось семь лет. Я посмотрела на эту девочку с темными кругами под глазами, с невинным взглядом, решительным подбородком, жиденькими волосами, как у мальчишки, и совершенно не узнала ее.

Я захлопнула книгу, отнесла наверх к себе в комнату и спрятала в ящик стола.

И потом очень долго ее не открывала.