Глава первая



Я стоял в оконной нише и смотрел на улицу. Мне было всего девять лет. Земля дрожала уже несколько часов, и с востока доносился такой шум, словно приближалось многотысячное вражеское войско и каждый из наступавших бил в барабан или трубил в рог.

Дом стонал и охал. Мне казалось, будто при каждом сотрясении каменных стен балки вздыхают и всхлипывают.

Продолжалась ли ночь или уже наступило утро? Этого я не знал, а мог только догадываться, и с напряжённым любопытством глядел, как надвигаются низкие угрожающие тучи. Они накрывали крыши домов, поля и деревья. Казалось, будто с неба падают белые хлопья, похожие на снег.

Особенно завораживало меня то, что эта ночь, этот мрак прорезался вспышками света, каким-то загадочным пламенем — или это были пожарища? Земля по-прежнему издавала устрашающий, неясный гул. Этот звук наводил на мысль, что она вот-вот треснет. Теперь я видел, как внизу, на улице, рушились дома, стоявшие в низине вдоль склона.

В этот момент в мою комнату ворвалась Гайя:

— Минос, земля трясётся, нужно выбираться наружу! — кричала она, словно обезумев.

Не обнаружив меня в первую минуту, она запричитала, обливаясь слезами. Я любил Гайю, рабыню из Финикии, которая некогда досталась моим родителям в уплату дани в придачу к драгоценным сосудам из золота. Цветом кожи и характером Гайя пошла в своих предков, в числе которых были белокожие хетты и смуглые обитатели Анатолии. Её кожа имела приятный оттенок, делавший её очаровательной. Гайя была мне служанкой, подругой, заступницей и почти матерью. Сейчас она искала меня, охваченная безумным страхом, словно я был её собственным ребёнком.

Я прятался, потому что в храме жалобно звучал колокол. Может быть, там подняли тревогу? Совсем рядом шатался чей-то дом, а за моей спиной с грохотом рухнула и разлетелась на куски на каменном полу колонна с изображением божества, покровительствующего нашему дому.

Наконец Гайя обнаружила меня. Она рванула меня к себе и побежала на улицу.

— Минос! — плакала она от страха. — Наступил конец света. Деревня там, в долине, уже целиком исчезла!

Родителей со мной не было. Они находились в царском дворце в Афинах. Учителя и слуги сидели вместе с Гайей по дворе на корточках, выжидая и едва осмеливаясь шевельнуться. В нескольких метрах от них расположились рабы: одни громко молились, остальные тряслись от страха. Многие держались так скованно, словно малейшее движение их тела могло привести к новому дрожанию земли и грохоту с небес.

События этой ночи были только началом. Всё лето земля не знала покоя. После нескончаемых незначительных колебаний в первый осенний месяц последовали два более сильных толчка, а четырьмя днями позже — три очень мощных; они разрушили не только всё то, что уцелело в мае, но и всё, что успели построить за это время.

Это первое землетрясение принесло бы, вероятно, ещё больше жертв, если бы не прокатилось двумя волнами. Все, кто воспользовались короткими промежутками между толчками и поспешили выскочить наружу, отделались сравнительно легко. А тому, кто находился в опасных районах и угрожающих рухнуть домах, суждено было погибнуть, если он не внял предупреждающим знакам и ничего не предпринял.

За эти месяцы я научился предугадывать, как поведут себя земля и небо, и в этом отношении Гайя тоже проявила себя мудрой наставницей. Она была знатоком природы, и инстинкт, который нередко представлялся мне загадочным, помогал ей предвидеть многие опасности. Будучи рабыней, она не имела права указывать мне, но как-то она попросила меня не входить в дом. Сама же направилась прямиком к дверям, хотя ей было страшно. Мы все видели это. Она бесстрашно повиновалась велению своего сердца. Спустя некоторое время она вернулась: даже несмотря на смуглый цвет её кожи, было заметно, как она бледна.

— Теперь ты снова можешь отправиться в свою комнату, Минос, — тихо сказала Гайя, и по её глазам я заметил, что она ещё не вполне оправилась от испуга.

— Что это было? — полюбопытствовал я.

Может быть, мои родители запретили ей рассказывать мне об опасностях, которые подстерегают нас в жизни, и наказывали скрывать правду? Она отделалась общими фразами и перевела разговор на другую тему. Спустя несколько часов я узнал от одного из рабов, что на мусорной куче в саду обнаружили очень большую ядовитую змею с размозжённой головой.

Предчувствовала ли Гайя появление этой змеи? Может быть, она прыгнула ей на голову обеими ногами и таким образом убила её?

Всем было известно, что Гайя боится змей, пауков, мышей и крыс. Почему же она преодолевала страх, когда сталкивалась при мне с какой-нибудь из этих тварей?

Рабы рассказывали, что частенько поднимали Гайю на смех, потому что она убегала от самого маленького паучка и вообще была крайне пуглива. Почему же она никогда не подавала виду, что ей страшно, когда мы обнаруживали в моей комнате паука или мышь, которая выскакивала из-под моей кровати?

Она часто называла меня царевичем. Когда же была не в силах справиться со своими чувствами, называла Миносом. Правда, мой отец был повелителем Афин, мой дядя — царём Микен, а второй дядя — царём Тиринфа, но я оставался мальчишкой со всеми присущими этому возрасту слабостями и дурными привычками.

Мне было приятно, когда холодными ночами Гайя согревала меня своим телом. Почему я не благодарил её за это? Разве царевичу не подобало воздавать должное за услугу, означавшую нечто большее, нежели изъявление преданности?

Может быть, доброта была недостойна меня, может быть, мягкость была проявлением слабости, а симпатия — началом подчинения?

Неужели я унаследовал суровость своего отца, который лишь кивал, когда какой-нибудь посол или торговец складывал у подножия его трона подарки, что пришлись ему по вкусу? Неужели в дальнейшем и я стану всего лишь благосклонно наклонять голову, когда Гайя сделает мне добро?

Я не терпел, когда мне возражали, и нередко сердился и упрямился. Мне казалось, что пора доказывать, что когда-нибудь я стану царём и мне должны повиноваться уже сегодня.

Однажды я схватился за лезвие меча и убедился, что об него можно очень сильно пораниться; чтобы понять, что и для меня, сына царя, существуют определённые границы, потребовалось, чтобы меня укусила рассвирепевшая собака. Я находился в том самом возрасте, когда делают именно то, что по каким-то причинам запрещено или нежелательно.

Частенько я набивал себе шишки, пугая учителей, воспитывавших меня с шестилетнего возраста, а также слуг и рабов, так что они всё больше окружали меня незримой оборонительной стеной, опасаясь наказания со стороны моих родителей. Я собственными руками соорудил для себя тюрьму, но, к сожалению, понял это слишком поздно.

И вновь наступила ночь, когда задрожала земля и заполыхал огонь. Мы сидели во дворе и ждали. Некоторые рабыни плакали; двое слуг, съёжившись, сидели передо мной на корточках: они боялись, что с неба вот-вот посыплются камни. Впрочем, один из моих учителей, Патрикл, сидел выпрямившись, словно с ним ничего не могло случиться. Другой — и я невольно улыбнулся этому контрасту — лежал на земле, царапая её ногтями, словно пытаясь вырыть для себя спасительное углубление.

Из своего дома вышел виноторговец Кельмис. Было жарко. Его жена, нянчившая маленького ребёнка, попросила мужа принести молока. Вернувшись через несколько минут, он застал своё жилище в развалинах: жена и ребёнок погребены под балками и щебнем. Соседка Кельмиса, пожилая женщина, у которой жил сын с женой и четырьмя детьми, отправилась в сад. Ей было любопытно узнать, отчего так гремит небо, почему так темно и так колеблется земля под ногами. Она увидела обрушивающиеся дома, увидела, как трясёт квартал, где она жила. Женщина собралась вернуться домой, чтобы предупредить семью. Внезапно она услышала поблизости мощный треск, а спустя несколько мгновений все её домочадцы очутились посреди поля. Какая-то сила швырнула их в воздух, и они, описав большую дугу, упали на землю, чудом оставшись невредимыми.

Следующую ночь мы опять провели под открытым небом. Мрак вновь и вновь прорезали огненно-красные молнии. Они развеселили меня. Когда при виде особенно яркой вспышки я принялся смеяться, Пандион, один из моих учителей, впервые за всю мою жизнь упрекнул меня на глазах у всех. Он сказал, что мне следовало бы молиться богам, а не кощунствовать.

С детской наивностью и в то же время с почти безжалостной трезвостью я установил, что после молнии, которая действует подобно какому-то демоническому знаку, ночь становится намного темнее.

Несколько дней мы прожили спокойно. На некоторых улицах зияли широкие и глубокие трещины. Мосты были разрушены. От рабов я слышал, что в окрестностях повреждено больше пятидесяти деревень, а около тридцати — полностью разрушено. Какой-то город близ Афин — воспитатель, которого мы все величали «философом», назвал его «окаменевшим гимном Богу» — целиком превратился в развалины.

Шли месяцы. Земля не раз принималась дрожать, а небо — сотрясаться от грохота. Гайя по-прежнему заботилась обо мне, словно мать. Когда землетрясение становилось очень сильным, она увлекала меня на улицу, мы сооружали где-нибудь ложе из одеял и шкур, и нередко она закрывала меня своим телом. В такие часы я догадывался, что может дать мужчине любовь женщины. Правда, мне уже исполнилось десять лет, но я всё ещё оставался ребёнком. Гайя дарила мне такую нежность, что я чувствовал себя счастливым, одновременно испытывая и замешательство, однако с радостью принимал её любовь.

В любую секунду, когда грозила опасность, руки и ноги Гайи, её бёдра, её губы и щёки давали мне такую защиту, что этот наш союз наложил на меня свой отпечаток и сформировал меня.

Я с удивлением убедился, что старые слуги и рабы прекрасно проявляли себя. Именно они добровольно выносили раненых и погибших из разрушенных и грозящих рухнуть домов.

— Посейдон спас нас, — с благодарностью и верой заявила Гайя как-то утром, хотя все мы знали, что она молится другим богам. Моего бога она похвалила только в угоду мне.

Какой же стоял месяц — сентябрь или октябрь? Я ещё не знал этого, однако видел, как жители разрушенных домов сооружали временные жилища, убогие хижины. Поздняя осень принесла с собой ужасную непогоду, ливни и град, а несколько раз налетали даже снежные бури. Деревни с их плохими дорогами утопали в грязи. Затем начались оползни и уничтожили немало домов.

Отец прислал работников, чтобы вернуть к жизни нашу деревню, служившую ему летней резиденцией. Одни были благодарны уже за одно то, что рабы уберут балки и щебень, чтобы соорудить из этих материалов новые жилища; другие хотели, чтобы помощники в первую очередь вытащили домашний алтарь, амфоры из винного подвала, украшения, ящики с одеждой или даже только детские игрушки. Я смеялся наивности многих людей, и эта их глупость послужила мне хорошим уроком.

К весне нашу деревню удалось кое-как восстановить, и тут опять начались мощные подземные толчки. К счастью, на этот раз жертв было немного, потому что большинство жителей при первых признаках беды поспешили выскочить наружу.

На Аттику ещё несколько лет обрушивались землетрясения, бури, огонь и пепел. Потом наступила та ночь, которую предрёк мне Прокас, старый критянин, о нём шла молва, будто он умеет предсказывать. Именно он на мой вопрос, наступит ли теперь конец света, отрицательно покачал головой.

— Нет, царевич, — ответил он тихо, — это боги моря разрушают остров. Его часто называют Каллисто — «Очень красивый». Долго ли ему ещё оставаться красивым? Ему грозит гибель, и это должно послужить очищением. Мне не ведома степень греха, я знаю только, что боги уже не один год предупреждают обитателей этого острова. Но обратят ли там внимание на их предостережения?

Он помолчал, а потом продолжал задумчиво:

— Ваш Посейдон хочет добра. Он — бог моря, чтобы помочь людям, он сотворил лошадь[5]. Ваш Зевс — сами мы почитаем Загрея — повелитель небес и земли, он — отец всех богов. Так что Посейдон действует с остальными морскими божествами по его поручению. Гибель Каллисто должна послужить нам всем предостережением...

— А как погибнет этот остров? — спросил я, глядя в его задумчивые глаза.

— В земле повсюду горит огонь. Если ваш Зевс взовет к нему, он вырвется наружу и погубит всё живое. На Каллисто его призывают многие боги.

Я высокомерно улыбнулся:

— Ты стареешь, Прокас, и увлекаешься сказками.

Он рассеянно кивнул, но после недолгого молчания ответил:

— Разве это выдумка, что земля так часто трясётся, а небеса разговаривают с нами?

Я не нашёлся, что ответить.

— Заметь, царевич, боги знают все, они распоряжаются жизнью и смертью. Может быть, Каллисто взорвётся, весь остров разлетится на части и погрузится в море. Но возможно, боги лишь предостерегают жителей острова и оставят в море его обломки, и тогда потомки будут знать, что некогда здесь существовала процветающая страна, но боги разгневались и наказали её. Ведь мы ничто, царевич, и только одни боги распоряжаются нашим бытием и небытием.

Поскольку я был сыном царя, то повсюду имел доступ, никто не осмеливался отказать мне, если я даже ночной порой — часто от скуки, ибо целыми днями спал и не испытывал усталости — входил в дома. Я многое видел и слышал, но многого и не понимал.

Я никогда не задумывался о том, имел ли я право вторгаться в чужие жилища, открывать шкафы и сундуки. Мне слишком часто внушали, что всё принадлежит моему отцу, царю; разве я, его старший сын, не являюсь его представителем?

Когда солнце село за горы, я снова отправился на поиски. Что, собственно говоря, я стремился найти?

Где-то всхлипывала женщина, а чей-то низкий голос примирительно ворчал в ответ. В одной каморке о чём-то молилась девушка, и, войдя, я увидел, что она лежит под одеялом рядом с какой-то пожилой женщиной. В другом помещении без окон, напоминающем подвал, на полу бранились совершенно нагие дети. Они вели себя так, словно были уже взрослыми.

В свою комнату я возвращался совершенно безмятежный. Было ли тут дело в Гайе?

Гайя?

Чем старше я становился, тем больше она занимала мои мысли. Я мало что знал о ней. Некогда она попала сюда из Библа рабыней; когда она начала опекать меня, то сама была ещё почти ребёнком.

Я подолгу задумывался над тем, когда же она попала ко мне: когда уже была собственностью моего отца?

В моей голове сменялись картины, которые приводили меня в замешательство. Были ли то мечты, фантазии или правда? Разве вначале отец не отдал её управляющему имением, которое очень ценил и использовал в качестве летней резиденции для нашей семьи? Разве не ходили слухи, будто однажды Гайя влепила управляющему пощёчину и швырнула ему в голову драгоценную вазу? Рассказывали, что однажды летним днём она выскочила из комнаты управляющего голой и угрожала убить любого, кто до неё дотронется.

Что она имела в виду под словом «дотронется»? Разве я то и дело не дотрагивался до неё?

Мне нравилась её кожа. Когда я проводил по ней кончиками пальцев, то сразу же начинал ощущать необычайную нежность и уже через несколько минут замечал, как блестели глаза Гайи.

Гайя во многом сформировала меня, воспитала своей женственностью, покорностью и самоотверженностью. Хотя за несколько лет у меня побывали самые разные учителя, общение с Гайей было совершенно иным.

Что за таинственная сила тянула нас друг к другу? То ли это были её губы, часто целовавшие меня? Или тайна заключалась в её руках, которые ласкали и защищали меня? Или это был всего лишь запах её тела — масло, которым она умащивала кожу?

Меня снова и снова мучили вопросы, на которые я редко находил ответы. Я был царевичем и, по крайней мере, здесь, в имении, представлял своего отца. Ему принадлежало всё: страна, люди, дома. Корабли и поместья. И в первую очередь, разумеется, все рабы.

Разве я не имел права, нередко спрашивал я себя, домогаться рабыни, которая мне нравилась, и увлекать её в свою комнату? Разве она под страхом наказания не должна была беспрекословно повиноваться мне и быть готовой на всё?

Какой-то внутренний голос подсказывал мне, что рабыня должна была подчиняться мне, что я даже имел право убить её, если бы она воспротивилась моей воле.

Вскоре я обнаружил, что у одной девушки мне нравится лицо. А у другой — цвет кожи или волосы. У одной мне нравились ноги, у другой — манера двигать руками. Некоторое время я был влюблён в дочь одного чиновника только потому, что у неё был приятный голос и мне нравилось, как она держится.

Это была ночь, какие бывают часто. В моей комнате стояла такая тягостная жара, что Гайя распахнула все окна и двери, чтобы устроить сквозняк. Но мне, несмотря на это, не удавалось заснуть, и я вышел наружу, в темноту. До моего слуха донеслись любовные крики, вздохи и нежные слова.

Каким-то образом я очутился в комнате, где кружком сидели несколько мужчин и поочерёдно прикладывались к небольшой амфоре.

Они тут же угостили меня вином. Оно оказалось крепким, очень сладким и быстро ударило мне в голову. С каждым глотком я всё больше приходил в восторг.

Разве мне не говорили, что я, царевич, не должен допускать фамильярности и мне ни при каких обстоятельствах не следует становиться на короткую ногу со слугами и рабами?

Не это ли мешало мне быть чистосердечным с Гайей? Пожалуй, были моменты, когда я был готов покрывать поцелуями её глаза и губы, однако я испытывал какую-то робость, какую-то застенчивость, которую никак не мог преодолеть.

А сейчас я сидел среди мужчин, которых никогда прежде не видел, и был в чём-то похож на них.

У одного был искалеченный нос, словно ему когда-то перебили носовой хрящ. Другой, с лицом шакала, казался очень тощим. Рядом со мной сидел человек с одутловатым лицом. При каждом слове щёки у него тряслись. Почему он сразу пришёлся мне по душе, хотя обычно я не признаю толстяков? Напротив был человек с нечестными глазами. Даже по его рукам было видно, что он — лжец и обманщик, и всё в нём — сплошное притворство. Я улыбнулся ему.

Вино оказалось чудесным, оно давало неведомое мне прежде ощущение счастья. Всё представлялось простым и легко разрешимым. Землетрясение и бури, крики умирающих и стоны раненых были всего лишь далёким сном, и чем чаще я прикладывался к амфоре, тем светлее и прекраснее становилась жизнь.

Откуда-то издалека доносился голос, повествующий о встрече с женщиной. Я различал слова, описывающие груди и ноги. Совсем близко мне почудилось лицо Гайи. Разве каждая частица её тела не источала любовь и страсть?

— Страсть? — спросил я.

— Это всего лишь похоть, — осклабился лжец.

Я ему не поверил.

— Любовь — это теплота, это счастье и искренняя дружба, — возразил я.

— Ты когда-нибудь видел, — спросил мой сосед, — быка, который, полный теплоты и счастья, — передразнил он меня, — влезает на корову? Всё это чепуха, — закончил он.

— Она мне нравится и добра ко мне, — защищал я Гайю.

— Тогда спи с ней. Может быть, она уже много месяцев ждёт этого. Так есть и так будет всегда...

— Мы — люди, мы должны быть выше этого, наши помыслы должны быть благороднее.

— Вздор, — пьяно буркнул другой и протянул мне амфору. — Женщины только и думают, что о постели, так уж они устроены. Ты ещё ребёнок, многого не знаешь, но все мы подчиняемся законам природы.

— Я хочу любить! — с пафосом воскликнул я.

— И, — снова бросил этот человек, — залезть на самку. Так диктует природа, будь ты хоть жеребец, хоть бык, хоть человек.

— Должно же существовать нечто большее! Когда она прижимает меня к себе, обхватывает меня руками и ногами...

— Тогда ты должен дать ей то, что ей нужно, — промолвил кто-то.

Я пил и всё больше погружался в какой-то призрачный мир. Я вновь и вновь хватался за амфору, словно в ней было моё спасение, пил, и разговоры мужчин снова становились близки мне.

— Почти два года я провёл в Микенах, — сказал лжец.

— Там правит мой дядя, — вставил я с гордостью.

Никто не обратил на мои слова ни малейшего внимания.

— Пей, малыш, — напомнил лжец. — Ты, конечно, ещё веришь, что маленьких детей находят в капусте, что они, словно цветы, растут на лугах.

Он насторожился и испытующе взглянул на меня. По-видимому, он меня ни во что не ставил, поэтому не интересовался, кто я, а лишь заметил, что я ещё вряд ли знаю жизнь.

— У тебя уже есть подружка? — спросил тот, кто сидел рядом со мной.

Я кивнул — ведь Гайя и в самом деле была моей подружкой.

— Сколько раз ты уже успел с ней переспать? — добродушно поинтересовался он.

— Я пока не могу... — ответил я помедлив.

— В твоём возрасте я не упускал ни одной, что подворачивалась мне под руку, — ответил он почти по-братски.

— Тогда они лишаются своей чести, — пробормотал я самому себе.

— Ничего-то ты ещё не знаешь. Любая женщина хочет, чтобы её соблазнили. Если тебе это удастся, она будет любить тебя, будь ты хоть кривой, хоть горбатый. Всё прочее тогда не имеет для неё никакого значения.

— Пей! — сказал один из мужчин и протянул мне амфору.

Со мной происходили странные, почти загадочные вещи: чем больше я пил, тем быстрее кружились вокруг меня в танце обнажённые девушки, тянули мне свои губы и руки, предлагая своё тело так, словно были готовы на самые безрассудные поступки.

Я попытался встать, потому что земля начала ходить ходуном — я понимал, что Гайя будет теперь разыскивать меня, — зашатался и так, покачиваясь на нетвёрдых ногах и ощущая во всём теле бесконечную лёгкость, вышел в ночь.

Добравшись до своей комнаты, я разделся и улёгся спать. Я чувствовал такую усталость, словно таскал неподъёмные тяжести.

Спустя несколько секунд возле меня очутилась Гайя.

Неужели именно я раздел её?

Её тело дышало восхитительной прохладой, в то время как сам я горел. Я увлёк Гайю в свою постель — снилось мне всё это или происходило на самом деле? — прижал к себе, ощущая всем телом. Правда или нет, что я искал её губы и прижимал голову к её великолепным грудям?

Ночь была полна фантасмагорий и безумных видений. Наконец я услышал вдалеке грохот и гул, которые постепенно сменились жалобными стонами. Я беспокойно заметался, но потом снова впился в плечи и бёдра Гайи, целуя и лаская её, наслаждаясь блаженством, которое она мне дарила. Неужели это был сон?

Я очнулся оттого, что дом стонал и кряхтел. Затем заскрипела крыша, задрожала земля, и я услышал, как совсем рядом трещит дерево.

Неожиданно раздался грохот. Я почувствовал, что Гайя закрыла меня своим телом. И вдруг вскрикнула и захрипела.

Я обвил её руками, стремясь доказать, как сильно я её люблю, но тут раздался приближающийся шум возбуждённых человеческих голосов. Рядом, с ужасом глядя на меня, стояли Прокас и какой-то пожилой раб.

— Минос? — донёсся от окна чей-то голос.

Лишь теперь я почувствовал лежавшее поперёк меня сведённое судорогой тело Гайи.

Лампа озарила окружавшую меня тьму. Я увидел, что стена моей комнаты превратилась в груду развалин, крыша рухнула и одна балка раздробила спину Гайи.

В эту ночь в имении погибло семь человек, все они были погребены под рухнувшими стенами.

Наступила ночь. Во дворе, перед алтарём, на котором мы приносили жертву своим богам, лежало семь трупов. И среди них — Гайя.

У меня полились слёзы, но Прокас резко одёрнул:

— Афинянин никогда не плачет!

Во время траурной церемонии я не видел никого, кроме Гайи. Я гордился ею: её лицо выражало радость и сознание исполненного долга. Я знал, что Гайя была преданна мне до последней капли крови и бесконечно любила меня.

Почему ей воздают особые почести? Может быть, в благодарность за то, что ценой собственной жизни она спасла меня, сына царя?

Но как мог отблагодарить её я?

Служители отца привели жертвенное животное. Как и положено, бык был совершенно белым. Женщины уже успели вычистить и украсить животное, его рога были увиты гирляндами из цветов и покрыты позолотой.

Предварительную жертву принёс управляющий: вокруг алтаря обнесли воду и ячмень. Затем всю воду использовали, смачивая в ней руки и кропя вокруг, а зёрна ячменя рассеяли по ветру.

Пока быка готовили к закланию, зазвучали флейты. Стратос срезал с животного со лба шерсть и бросил в священный огонь. Затем раб одним ударом оглушил быка. Когда он рухнул наземь, его опять подняли на ноги и перерезали артерию, собрали льющуюся кровь в чашу и вылили её на алтарь.

Выпотрошив животное, с него содрали кожу. Кусок хвоста, предназначенный в жертву богам, как и обложенные жиром кости, сожгли на ступенях алтаря. Раздалось пение, и женщины подняли ритуальный плач, а мужчины продолжали повторять священные слова.

За поминальной трапезой ели не только жареное мясо быка, но и фрукты и мёд, ячмень и пирожки, запивая молоком, вином или маслом. Рабы принялись курить горящими листьями лавра, а управляющий под конец празднества зажёг фимиам[6].

Пока все сидели и пили, я находился в другом мире, я принадлежал Гайе, целовал и ласкал её так, словно стремился многое наверстать.

Целыми днями я был словно больной, мало ел, всё время был погружен в свои мысли. Учителям, которые окружали меня с шестилетнего возраста, приходилось нелегко; когда они о чём-нибудь рассказывали, пытались объяснить мне значение цифр и знаков — я их не видел и не слышал.

Теперь я почти каждый вечер наведывался в тот дом, где собирались мужчины, игравшие в кости и потягивавшие из маленькой амфоры крепкое вино.

— Так ты и в самом деле Минос, старший сын царя? — недоверчиво спросил один из присутствующих.

— Забудь об этом, — отмахнулся я, — я, как и все вы, — человек, и я страдаю.

Я выпил и вскоре вновь очутился в иллюзорном мире. Мужчины тоже захмелели и заговорили о слоновой кости.

— А откуда привозят эту слоновую кость, ведь никаких слонов у нас нет? — спросил я.

— Из Сирии, а возможно, и из Египта. Резчики упоминали Ливию.

— Однажды, — заметил один из мужчин, — я видел в одном из дворцов в Египте фриз, где было изображено, как кефтиу преподносят в подарок или в виде дани какому-то фараону слоновую кость и животных.

— Кефтиу? — спросил я.

— Так египтяне называют жителей Крита.

— Кефтиу — Крит? — задумчиво повторил я и погрузился в размышление. — Ты уже побывал в Египте? — удивился я.

Мужчина кивнул.

— Это страна чудес. Я видел огромные города с прекрасными широкими улицами, великолепными домами и гигантскими пирамидами.

— Пирамидами, — повторил я.

Мужчина снова утвердительно кивнул:

— Пирамида в Гизе сложена из гранитных блоков весом почти в шестьсот талантов, их нередко доставляли с расстояния до шести тысяч стадиев и составляли в высоту более четырёх футов. Каменотёсы фараона Хеопса умели так точно разрезать гигантские каменные блоки, что зазор между ними составлял не больше нескольких волосин по всей длине. В Египте было немало мудрецов, которые обладали огромными знаниями. Уже закладка города с дворцами, домами и улицами таит много секретов.

Я вновь погрузился в необычные размышления.

— Закладка города с дворцами, домами и улицами таит немало секретов, — повторял я почти с благоговейным шёпотом.

Очутившись в своих комнатах, я вылепил из глины дома и расставил их вдоль улиц. Затем я расположил их вокруг дворца и проложил улицы, направив их к нему в виде сходящихся лучей. Потом я забросил затею, сказав себе, что город должен стоять на море или на судоходной реке и иметь гавань.

Так я начал закладывать города, придумывать административные здания, лавки, кварталы домов для торговцев, ремесленников и жрецов. Потом я сделал порт, вылепил из глины корабли, помещения для зимовки и для хранения товаров.

В своих играх я выступал в роли планировщика городов, архитектора и строителя, и ночами меня всё чаще обуревали мечты заложить города и улицы, которые однажды станут процветающим центром для живущих там людей.

Мне очень не хватало Гайи. С ней я мог бы обсудить многое, собственно говоря, всё. Она любила то, что доставляло мне радость, и отвергала вещи, которые были мне не по душе.

Спустя примерно десять дней после гибели Гайи отец призвал меня к себе в афинский дворец. Он по-хорошему побеседовал со мной, представил меня одному египетскому сановнику, и мне было позволено даже присутствовать на торжественном обеде, который давали в честь этого гостя. На прощание египтянин пообещал прислать мне подарок.

Не прошло и месяца, как мне привезли Шиту, рабыню, в качестве дара сановника.

Управляющий привёл девушку, окинув меня при этом критическим взглядом, произнёс несколько ничего не значащих фраз и указал рабыне комнату, которая находилась как раз напротив помещения, где я спал. Стоило мне немного приподнять голову, как я сразу же видел, что она делает.

Первые дни и недели были для меня тяжёлыми: Гайя до такой степени заполняла моё сердце, что я отвергал Шиту, не желая видеть её возле себя. Но мало-помалу я начал присматриваться к ней. Говорила она мало, только заботилась обо мне. Она видела во мне лишь мальчугана неполных шестнадцати лет, который носил имя Минос и был сыном афинского царя.

Из разговоров, которые вели между собой во дворе рабыни, я знал, что Шита моя ровесница и подошла бы мне лучше, нежели Гайя.

— Царевич становится мужчиной, и ему нужна девушка, которая делила бы с ним ложе...

Образ Гайи не покидал меня. Но как-то однажды Шита тихонько вошла в мою комнату и поставила возле меня корзиночку со свежими фруктами, и я впервые увидел в ней женщину.

У Гайи была бронзовая кожа, а кожа Шиты имела светло-коричневый оттенок, свидетельствующий о том, что в ней немало анатолийской крови и в то же время в её роду встречались чернокожие предки.

Спустя примерно час она принесла мне кружку свежей воды.

— Сегодня так жарко, — заметила она просто, — и свежая вода тебе не помешает.

— На тебе красивая одежда, она мне нравится, — ответил я, улыбнувшись.

— Такие ткани ткут у нас на Ниле... Они дают прохладу и в то же время согревают. Я очень люблю эти яркие цветные полоски.

— Тебе нравится у нас? — спросил я, любуясь ею.

Она помолчала, подыскивая слова:

— У тебя, царевич, пожалуй; однако я пережила тяжёлые времена, которые долго не смогу забыть.

— Ты красивая, — заметил я, с восторгом глядя на неё.

Шита отпрянула, словно мои слова ранили её.

— Я причинил тебе боль? — обескураженно спросил я.

— Нет, — ответила она помешкав, — но...

— Что «но»?

— Когда мужчины говорили мне такое, они всегда испытывали какое-нибудь желание. И...

— Не волнуйся, — успокоил я, — теперь ты под моей защитой.

Поблагодарив меня кивком головы, она присела рядом и принялась обмахивать меня веером.

— Ты ещё не знаешь, какой жестокой бывает жизнь, — вздохнула она. — Это очень, очень тяжело.

Она сидела передо мной, скрестив ноги.

— Ты когда-нибудь уже любила мужчину? — спросил я, чувствуя ревность.

Шита опустила голову, ища слова, потом открыто посмотрела на меня. Мне казалось, что она глядит сквозь меня в какую-то туманную даль.

— Собственно говоря, нет. Но я ещё очень молода, хотя девушки в моём возрасте часто уже замужем. Пожалуй, были мужчины, которые говорили мне о любви, а в голове у них было совсем другое. Бывали моменты, когда мне казалось, что я люблю, однако это была всего лишь мечта, которая улетучивалась так же быстро, как и появлялась. — Она опять взглянула на меня. Взгляд её был чист. — Ты хороший, тебя я могла бы полюбить, — прошептала она, — если бы не была рабыней.

— Для меня ты не рабыня, — возразил я.

Она кивнула.

— И тем не менее, — ответила она серьёзно. — Это непреодолимая преграда, царевич.

Она снова смолкла, о чём-то задумавшись.

— Есть вещи, о которых не говорят, — заметила она тихо, потом подняла на меня глаза, и мне показалось, что она намеревается взглядом определить глубину моей души. — Хотят, чтобы завтра я получила новое имя. У вас принято, чтобы это имя выбирал господин. Как ты будешь называть меня?

Она снова испытующе посмотрела на меня. Глаза её были прозрачными, как хрусталь. А на губах играла полуулыбка.

— Ты родом с Нила, — ответил я. — Бога этой реки вы называете Осирисом. Он был женат на своей сестре Исиде и считается богом плодородия. Ты мне — как сестра, поэтому ты — моя Исида. — Я горделиво посмотрел на неё. — Ты мне очень нравишься, поэтому я, может быть, сделаю из Исиды Изу. Ещё красивее было бы имя Айза, оно звучит загадочнее. — Я встал и провёл рукой по её длинным тёмным волосам. — Да, раз уж ты моя Исида, моя Иза из Египта, я буду звать тебя Айза. Такое имя тебе нравится?

— Иза, Айза, Египет?

Шита сияла от счастья; она приблизилась ко мне и подставила губы.

Когда мы оторвались друг от друга, нас обоих немного шатало, словно мы находились в состоянии какого-то опьянения, которое лишало нас рассудка.

— Я рада, — счастливо вздохнула она и вновь подставила мне тёплые губы. — Я охотно осталась бы с тобой навсегда, — вздохнула она, — однако ты царевич и когда-нибудь станешь царём. Правитель не должен открыто иметь дело с рабыней. Если он любит её, такая любовь возможна лишь под покровом ночи, а потом, потом он стыдится своей слабости. Я не хочу, чтобы ты презирал меня.

— Я никогда не причиню тебе страданий, — сказал я серьёзно.

Шита задумчиво кивнула.

— Ты говоришь правду. Сегодня — нет, и завтра — нет. А что будет через три года, через четыре или пять лет? Тебя станут добиваться многие девушки из благородных семейств, самые красивые Женщины будут готовы разделить с тобой ложе. Вскоре ты наверняка женишься, потому что тебе нужна царица, к тому же у тебя будет ещё несколько женщин. Совсем недалеко то время, когда мне придётся раскаиваться в том, что я любила тебя, или ненавидеть моих родителей за то, что они произвели меня на свет.

— Я всегда буду защищать тебя! — воскликнул я страстно.

— Всё течёт, всё изменяется, Минос, — сказала она боязливо, — ничто не вечно под луной.

— Пожалуйста, останься со мной, даже если я когда-нибудь, повинуясь желанию отца, буду иметь царицу.

Шита мягко улыбнулась.

— Было бы замечательно, если бы мне это позволили, однако нашу судьбу определяют боги. Когда ты станешь царём, найдёшь ли ты в себе силы освободить меня? Я бы не вынесла, если бы оставалась для тебя тем, что я есть, — рабыней. Я не хочу, чтобы мной воспользовались, а потом вышвырнули.

— Разве с тех пор, как ты у меня, я хоть раз давал тебе почувствовать, что ты несвободна?

— Минос, — взволнованно ответила она, — я ещё молода и полна страстных желаний. Ты долго не смотрел в мою сторону, не удостаивал даже взглядом. Это может повториться, если твоё сердце завоюет другая женщина. Мне страшно, потому что царь, даже если становится старым, ещё молод. А рабыня становится старой в тот момент, когда её сердце наполняется печалью.

— Спроси женщин, — сказал я тихо, — они расскажут тебе о Гайе. Я многим обязан ей, даже собственной жизнью. Она пожертвовала своей жизнью ради меня. Ни мне, ни тебе не сделало бы чести, если бы я сразу, только потому, что ты понравилась мне, принялся бы таращиться на тебя.

— Так кто же я тогда? — удручённо спросила она после некоторого молчания.

— Ты — жизнь и любовь. Ты напоминаешь мне египетскую богиню. Ты — Исида, великая мать плодородия.

— Минос! — благодарно прошептала она.


На следующий день явился торговец, который принёс отцу вазы, кружки и миски с Крита. Он сообщил, что там тоже сильное землетрясение и разрушительные бури. Самые большие опустошения они вызвали на северном побережье острова.

Спустя несколько часов мне позволили принять участие в совещании, проходившем в тронном зале дворца в Афинах. Радамант и Сарпедон должны были оставаться в тени и наблюдать за происходящим издали, поскольку они были ещё недостойны выступать в официальной роли.

Прибыли мои дядья из Микен и Тиринфа, а также властители Фив, Пилоса, Спарты и Юлкоса.

Когда вечером слуга собрался доставить меня в поместье, где я жил и воспитывался, снова явился торговец с Крита и вручил отцу в качестве подарка чудесную чашу. В знак признательности отец кивнул и провёл по росписи кончиками пальцев, и торговец с гордостью заметил:

— Это Крит.

— Тебе знаком и Кносс? — спросил отец.

Мужчина улыбнулся:

— Я живу там.

— Расскажи мне, — приказал отец, взглянув при этом на меня так, словно давал мне какое-то поручение. Глаза его горели, поэтому я почти с благоговением ловил каждое слово критянина.

— Могу я позволить себе сравнивать, царь? — почтительно спросил тот.

Отец кивнул.

— В наших домах, как и в ваших, главную роль играет внутренний дворик. Масло у нас, как и у вас, служит не только для питания, но и для освещения и для умащивания тела. Торговцы живут чаще всего в портовых городах. Не будь у моего отца собственности в Кноссе, я бы определённо поселился в Амнисе, поскольку там стоит на якоре моё судно. Уже сотни лет мы заходим на своих парусниках почти во все страны, расположенные у Средиземного моря, и доставляем туда посуду, кожу, слоновую кость, вино, масло и мёд. Особенно высоко ценится повсюду наша керамическая посуда — она красива и изящна по форме. Два раза в год я отправляюсь в Египет, везу туда зерно, фиги и другие продукты, ароматические и лечебные травы, пряности и конечно же рабов. — Он вопросительно поднял глаза и любезно добавил: — Твои Афины, царь, — большой город на материке, но самый древний город, который нам известен, всё же, по-видимому, Кносс.

Теперь отец смотрел на торговца почти скептически.

— Предания гласят, — напомнил он, — что самыми крупными и самыми древними городами являются Иерихон и Ниневия. В Уре, говорят, находятся гробницы знаменитых царей. Утверждают, будто в Финикии, в Угарите, существует школа писцов, там было придумано искусство письма. Есть ещё Хаттусас — столица хеттов, а ты хвастаешься здесь Кноссом? — Помолчав, он насмешливо продолжал: — Ты говоришь про город Кносс, а там только дворец Астерия, царя Крита?

Торговец учтиво кивнул, с трудом скрывая улыбку:

— Ты совершенно прав, царь: в Двуречье существуют города, которые пользуются некоторой известностью. — Он задумался, после чего взглянул на меня, словно я мог чем-то помочь ему. — Крит располагается на полпути между Афинами и Египтом. Для нас это не расстояние. Верно, центр Кносса — дворец царя. Его воздвигли на холме, и он окружён виноградниками и оливковыми рощами, но не только вокруг него высятся дома чиновников и работников, которые не живут во дворце. Центром дворца служит просторный внутренний двор, а вокруг него возвышается бесчисленное количество залов, комнат и комнаток, коридоров и лестниц. Все эти постройки занимают огромное пространство, а иные дома достигают трёх-четырёх этажей. Один этот дворец, царь, — добавил он небрежно, почти высокомерно, — больше многих городов, которые ты только что перечислил.

— А насколько велик вал, который защищает его? — спросил отец.

Торговец расплылся в улыбке:

— Нам не требуется никаких стен, никакой защиты. Что толку врагам завоёвывать город с дворцом? Ведь они получают несравненно больше, если не угрожают ему, потому что, если бы не власть царя, не было бы из года в год всех тех товаров, которые мы поставляем во все самые отдалённые уголки, где в них нуждаются.

Отец погрузился в размышления об услышанном, а торговец продолжал свои восхваления:

— Царь такой же господин, такой же властитель, как ты здесь. За счёт своих связей с другими странами он обеспечивает нас сырьём и пищей, в которых мы нуждаемся. На Крите имеются запасы превосходной глины, которая дала толчок расцвету нашего гончарного искусства. Однако руки, которые изготавливают изящные вазы, блюда и кружки, расписывают их, обеспечивая тем самым превосходный сбыт, представляют собой собственность царя. Ему принадлежат мастерские литейщиков, каменотёсов, резчиков по дереву, а также мастерские, где изготавливают изделия из кожи и металлов. Разрушив Кносс, завоеватель погубит и искусство его ремесленников. А какой прок от мёртвого горшечника? Даже мёртвый раб ни на что не годен. Так что нам нет нужды в оборонительных стенах, — добавил он запальчиво. — А если бы и нашёлся враг, стремящийся нанести ущерб нашему Криту, то наш флот встретил бы его ещё в море и уничтожил.

Поскольку отец продолжал хранить молчание, торговец рассказывал дальше, перейдя к архитектуре дворцов, к критским богам, поведал о том, что стены и потолки многих помещений украшены цветными изображениями, что женщины носят богатые и изысканные наряды и что во дворцах имеются ванные, туалеты с водяным смывом, мусоропроводы и даже отличная канализация.

— А город? — спросил отец.

— Дворец стоит в окружении двориков и господских домов, в окружении целого пояса жилищ. Лучшие ремесленники трудятся, естественно, во дворце, однако и крестьянам нужна посуда, нужны плетёные корзины для зерна, столы и скамьи, постели и бочки, хотя для хранения воды, зерна и масла достаточно пифосов.

— Бесчисленное множество залов, комнат и комнаток... — задумчиво повторил отец. — Всё это должно походить на лабиринт, верно?

— Так у нас строят все города, — ответил торговец. — Как это лучше объяснить? — Он искал подходящего слова. — На северном побережье нашего острова на небольшом холме располагается Гурния. Это город обывателей. Я хорошо знаю это место, потому что там живут двое моих братьев. И в этом городе все постройки располагаются вокруг дворца губернатора. Вместе с двориком, где происходят торжественные церемонии, он служит центром, а вокруг высятся дома. Улицы узкие, но очень чистые. Здесь строят впритык, стена к стене, ищут защиты от солнечных лучей, любят, чтобы бок о бок жили соседи. И так повсюду: все нуждаются в помощи. В доме моих братьев семь комнат. Старший брат занимает с семьёй две последние, задние комнаты. Чтобы попасть туда, ему приходится проходить через помещения, где обитает второй брат. На улицу ведёт всего одна дверь. Может быть, такой дом смахивает на лабиринт, но подобная планировка имеет смысл. Хотя врагов у нас нет, но существуют хищные звери, змеи, насекомые и нечистые на руку люди. У меня в Кноссе тоже так. Хотя у меня и есть кое-какое имущество, обворовать меня невозможно, потому что вору пришлось бы переходить из комнаты в комнату и его непременно сразу же заметили бы. Мы думаем о семье и живём семьёй. Все знают друг друга, и мы не опасаемся ходить по комнатам, что бы там ни происходило.

— Значит, Кносс — это город? — поинтересовался я. — Я думал, что там всего один дворец.

Торговец удивлённо покосился на меня: по-видимому, он не ожидал, что юнец, которому едва исполнилось шестнадцать лет, задаст такой каверзный вопрос.

— Да, Кносс — город, — сказал он убеждённо. — Вероятно, города впервые возникли на Востоке, пожалуй, тогда, когда человек оказался в состоянии обрабатывать пашню и выращивать скот. Развитие земледелия и животноводства позволило освободить часть людей от этих забот, чтобы дать им возможность добывать руду и плавить металл. Другие стали ремесленниками. Возникла потребность в священниках и солдатах, а их требовалось кормить. Предпосылкой для возникновения городов послужил переход людей к оседлому образу жизни. Поэтому Кносс стал городом не из-за гигантского дворца, а из-за того, что его окружает множество вилл и деревень. Мой брат однажды посетил Ур — это столица Вавилонии. Ты не поверишь, но в Кноссе почти в два раза больше жителей. Любой город необходимо кормить. В Кноссе живут неплохо. Чтобы содействовать процветанию сельского хозяйства и торговли, там проложили даже мощёную улицу. В других странах к северу от Крита ничего похожего до сих пор нет. Улица ведёт от портов южного побережья и деревень Мессарры через весь остров к Кноссу. Сперва по этой улице попадаешь в гостиницу, а затем через крытую лестницу с колоннадой к южному входу во дворец. От этой улицы ответвляется другая и к западу от дворца ведёт через весь город на север, к портам. Я уверен, что любой город благоденствует только в том случае, если его связывают с окрестностями хорошие дороги.

Когда торговец удалился, отец снова взял в руки великолепное блюдо.

— Тому, что мы есть, — заметил он задумчиво, — мы обязаны людям, которые жили раньше нас. Нас сформировал Египет и Финикия. Хаммурапи был мудрым властителем Вавилона — он покровительствовал искусствам и дал своему народу хорошие законы. Запомни, сын: твоей самой важной задачей, когда ты станешь царём, будет дать подданным мудрые законы. — Он провёл рукой по лбу. — У хеттов прекрасный вкус, и даже цари Крита — торговец убедил нас в этом — дают миру очень много. Нам нужно стремиться развить в себе такое же чувство прекрасного, как и у них; возможно, по сравнению с ними мы просто варвары.

Пришёл капитан, которого он очень ценил.

— Подожди немного, — приказал отец.

Я стоял в соседней комнате и глядел на дорожный экипаж во дворе. Мои мысли были заняты чужими странами, чужими городами; я принялся играть с орехами, лежавшими на блюде; крупный орех изображал дворец, вокруг него я расположил дома, не забывая о прекрасных улицах, ведущих к порту.

И вот я снова оказался рядом с отцом. Капитан почтительно, с глубоким поклоном протянул ему вырезанную из слоновой кости фигурку.

— Это Апис, священный бык, — объяснил он.

— Слоновая кость почти белого цвета, — заметил отец. — У меня есть дощечка из того же материала, вероятно из Египта, ибо на ней изображён лежащий сфинкс. А цвет почти желтоватый.

Капитан кивнул.

— Цвет зависит от страны, откуда добыта эта кость. Слоновая кость из Восточной Африки отличается беловатым оттенком, из Западной — от желтоватого до красноватого, а из Центральной Африки имеет нередко даже зеленоватый цвет.

Отец с тревогой рассказал капитану, что Аттика то и дело страдает от землетрясений, причиняющих много горя и уносящих немало человеческих жизней.

Капитан понурил голову.

— Не знаю, в чём дело, но вот уже целых два года я испытываю страх перед моретрясением, перед волнами, которые внезапно, буквально в один миг, вздымаются вокруг нас. При полном штиле они могут стать опасными. Кажется, — сказал он словно про себя, — будто злые духи собираются ввергнуть мир в катастрофу. Я уже более тридцати лет владею судном. Теперь я стремлюсь, если есть возможность, до наступления темноты укрыться в гавани, потому что не хочу стать игрушкой сил преисподней, когда меня окружает тьма. Пока светло, я вижу волны, могу определить их направление и в соответствии с ним вести судно. Да, — заметил он серьёзным тоном, — когда опускается ночь, я ищу гавань или, по крайней мере, бросаю якорь вблизи побережья, чтобы спастись вместе со своими людьми, если что-то случится.

Спустя несколько дней я проснулся среди ночи от того, что землю сотрясала лёгкая дрожь. Я испугался, что моя комната рухнет и балки засыпят мою постель.

Я позвал Айзу. Она тут же пришла и прилегла рядом. Она была напугана, взяла меня за руку и прижалась ко мне плечом, стараясь вселить в меня спокойствие и уверенность.

Я почти сладострастно вцепился в её тело. Неужели я уже стал мужчиной?

Когда солнце разбудило меня, я опять почувствовал, как содрогается земля. Айза, утомлённая, лежала рядом со мной, забывшись глубоким сном.

— Ты прекрасна! — прошептал я взволнованно, лаская её. Через несколько мгновений она проснулась.

— Ты прекрасна! — повторил я, ища её губы.

Мои поцелуи становились всё горячее. Айза мягко отстранила меня.

— Минос, — попросила она, — прошу тебя, не надо...

— Почему? — спросил я, уязвлённый в своём тщеславии и гордости.

— Скоро ты станешь царём. Боги не желают этого, они покарают нас. — Она замолчала, печально глядя перед собой, потом тихо продолжала: — Я бросила свои магические палочки — они знают всё. Этому не суждено сбыться, с помощью палочек боги дают понять, что я приношу тебе страдания. Да, когда я очень люблю тебя, я причиняю тебе страдания.

— Разве всех, кто любит друг друга, ждёт кара? — скептически спросил я.

Она безмолвствовала.

— Разве нас ждёт наказание только за то, что я сын царя Аттики, микенец, а ты всего лишь рабыня?

Она опять не проронила ни слова.

— В обычае наших богов, — продолжал я почти умоляющим тоном, — скрепление узами брака братьев и сестёр. Матери любят своих сыновей, отцы — дочерей. Почему им всё можно?! Почему они должны покарать нас за нашу любовь?

Поскольку Айза по-прежнему молчала, я воскликнул:

— Ведь и ты родом из страны, в которой боги поступают по-своему. Ваш Осирис, — перешёл я в наступление, — женился на собственной сестре. Я, правда, не бог, но я царевич и имею много прав, и они позволяют мне любить тебя.

Айза прижалась ко мне и прильнула губами к моим. Когда мы отстранились друг от друга, она вполголоса сказала:

— Ты не бог, ты — микенец. Вы все — солдаты, и твой дядя пользуется репутацией сурового воина. Ваши мужчины — прирождённые бойцы. Если вы и находите время для любви, то это всего лишь недолгие минуты. Умеешь ли ты любить всерьёз, способен ли подарить свою любовь на долгий срок? Я не хочу, чтобы меня любили всего лишь мимолётные мгновенья. Может быть, в том, что я приношу тебе страдания, виновата я сама, моя натура?

Теперь она лежала рядом со мной почти надувшись. Одежда на ней сбилась к самому горлу, так что я мог вновь любоваться линиями её плеч, гладкостью кожи на спине и очаровательными очертаниями её грудей. Потом я перевёл взгляд на её лицо, на длинные ресницы, на бёдра, нежно прижимавшиеся к моим.

Что мне особенно нравилось в Айзе, так это то, что, в отличие от других рабынь из Египта, она обычно носила свои длинные иссиня-чёрные волосы заплетёнными в две тяжёлые косы. Я любил играть её волосами, расчёсывал их, собирал в пучок, перевязывая какой-нибудь светлой лентой. Потом снова заплетал в толстую длинную косу, которая, смотря по тому, как она лежала, украшала груди или спину Айзы. Иногда я распускал её волосы, и тогда они напоминали маленьких змеек сладострастия, украшая щёки девушки и создавая восхитительные контрасты.

— Хорошо! — стонала Айза, когда я гладил и целовал её волосы.

Как-то я заплёл из них множество тоненьких косичек.

— Такую причёску носят у нас на Ниле, особенно когда влюблены, — вздохнула она, прижимаясь ко мне.

— Часто ты делила ложе с мужчиной? — спросил я с замиранием сердца. Каков-то он будет, её ответ?

Она грустно улыбнулась.

— Ах, Минос, что ты знаешь о жизни, о тех жестокостях, которые люди то и дело проявляют по отношению друг к другу? На рассвете нашу деревню оцепили работорговцы, и тех, кто остался в живых, они заковали в цепи и увели с собой. В то время я была почти ребёнком. В первую же ночь они сделали девушек женщинами, а женщин — матерями.

— И тебя?

— Мне посчастливилось... Я оказалась, наверное, единственной, кто избежал этой участи. За несколько дней до этого нападения у меня началась лихорадка, я была очень слаба, временами почти лишалась сознания. Меня можно было принять за мёртвую. На судне мужчины снова стали домогаться женщин — больше всего доставалось девушкам. Мать спрятала меня, накрыв канатами... Там я и лежала, едва не задыхаясь от жары и духоты.

— А потом? — робко спросил я. — Сколько мужчин успели полюбить тебя?

Вместо ответа Айза принялась гладить и ласкать меня, прижимаясь ко мне своим восхитительным тёплым телом.

— Ночью, накануне того дня, как меня доставили к твоему отцу, какой-то пьяный надсмотрщик затащил меня к себе в постель. Он сделал меня женщиной... — Она приподнялась с постели и теперь сидела рядом со мной, ещё более очаровательная. — Прошу тебя, Минос, никогда больше не спрашивай меня о моём прошлом. Важно только то, что происходит сейчас и что нас ждёт в будущем. То, что когда-то было, уже прошло. Так что не задавай вопросов, потому что ты из-за этого расстраиваешься сам и расстраиваешь меня. Смотри в будущее, — сказала она убеждённо.

— И ты целовала этого человека? — всё-таки спросил я, дрожа от ревности.

— Уже не знаю, — уклончиво ответила она. — Человек — всегда тайна, для него существует лишь то, что происходит сегодня, сейчас. Я уже говорила тебе, что тот человек был пьян. Мне ещё повезло, что он проявил ко мне определённое уважение, нежность и даже учтивость. — Она опустила голову, с трудом переводя дыхание. — Это скрасило мою беду и даже побудило меня испытать к нему известное чувство благодарности.

— Благодарности? — ошеломлённо воскликнул я.

Айза кивнула, снова, лаская, склонившись надо мной, и когда она, словно мать, провела руками по моим вискам, это наполнило меня ощущением счастья.

— Мне трудно объяснить тебе это, — ответила она, старательно подбирая слова. — Если тебе говорят, что ты получишь двадцать ударов бичом,' то станешь целовать руки тому, кто истязает тебя, если он прекратит экзекуцию после десятого удара. — Она вновь погрузилась в раздумья. — Что стоит вода, если её в избытке? Что стоит воздух — ведь он всем достаётся бесплатно. И тем не менее воздух — бесценный дар. И то же с водой, она даже священна. Если умираешь от жажды, то будешь бесконечно благодарен тому, кто протянул тебе кружку с пресной водой. Ты не заметишь грязных рук, а будешь видеть только добро, которое тебе сделали, и, может быть, от радости даже отдашься ему.

Она выпрямилась и задумалась о чём-то, глядя вдаль.

— Девушка из моей деревни, ей как раз исполнилось тринадцать лет, испытала много горя, пока её не продали в Афинах на невольничьем рынке. Какой-то старик крестьянин купил её за бесценок, потому что она была очень больна. Он выходил её, и с тех пор эта девушка, которая даже моложе меня, любит этого неопрятного старика, от которого пахнет овцами, козами и ослами, который редко моется, почти не имеет зубов, а по возрасту годится ей не то что в отцы, а даже в деды. — Она медленно поднялась с постели.

Айза стояла рядом со мной, одежда с большим вырезом у горла сползла с её плеча, обнажив правую грудь.

— Вот так-то, Минос, — произнесла она, — в нас немало такого, что подчас непонятно, здесь следует основательно разобраться. Может быть, тогда мы и обретём настоящее счастье. Эта девушка опять здорова, любит старого, потрёпанного жизнью человека и с радостью отдаётся ему. Так и хочется узнать, что же такое счастье, в чём оно заключается и что можно предпринять, чтобы сохранить его?

Она задумчиво, почти испытующе, взглянула на меня.

— И что же? — спросил я, словно желая выяснить, о чём она теперь думает.

— Как-нибудь потом, сейчас не могу, — ответила она и выскользнула из комнаты.

Через открытую дверь мне было видно, как она раздевается, моется и натирает своё тело маслом. Я видел, как она рассеянно расчёсывала волосы и проверяла в зеркале, как сидит на ней грубое ожерелье. Разве она не знала, что я следил за ней? Неужели всё, что она сейчас делала, было всего лишь женской хитростью?

Она втирала масло в свои маленькие, твёрдые груди, тронула соски и снова встала перед зеркалом.

Я залюбовался Айзой. Эта игра нравилась мне, хотя я догадывался, что она, возможно, лишь соблазняет меня.

Но разве меня то и дело не соблазняли?

Я опять взглянул на Айзу. Теперь она снова заплетала волосы в множество мелких косичек. Разве она не говорила, что это — знак любви?

Вошёл Прокас, старый критянин, один из моих учителей. Он учил меня, как вести учтивую беседу, как считать и писать по-египетски. Он рассказывал о своём, критском Зевсе, которого называл Загрей, что тот родился на Крите в одной пещере, а когда умер, был погребён на вершине горы. «Каждый год он рождается заново», — произносил он торжественно.

Чаще всего его поучения сводились к оракульским изречениям:

— Когда-нибудь ты сам увидишь и убедишься: не всё то золото, что блестит. — Или: — Привыкай внимательно слушать речи другого человека и по возможности старайся понять душу говорящего.

Главным его поучением было такое:

— Часто бедный богат, а богач — беден.

Если я спрашивал о деле, которое он не знал или не желал говорить на эту тему, он говорил лишь, что мне следует искать ответ самостоятельно.

— Ты признаешь только такой ответ, какой дашь себе сам. Никогда не суди по внешнему виду, всегда доискивайся до сути — это единственная истина. Ищи ответ самостоятельно, иначе никогда не узнаешь, что вода не течёт вспять.

Другой мой учитель, Келиос, был воином, отличившимся во многих сражениях. Он научил меня владеть мечом, копьём и луком. Я восхищался им, хотя нередко тяготился грубостью и неблагозвучностью его языка. Долгими часами он показывал мне, как следует обращаться с мечом. Одним могучим ударом, в который была вложена вся сила меча, он мгновенно разрубал толстые сучья.

— Делай, как я! — приказывал он.

Мне понадобилось много дней, прежде чем я овладел его искусством.

Однажды, в очередной раз отрубив одним ударом толстый сук, Келиос взглянул на меня с вызовом, и я подыскал себе ещё более толстый. Несколько рабов, которые это видели, начали посмеиваться.

Я схватил меч, взмахнул им и одним мощным ударом, едва не вывихнув плечо, обрушил его на выбранную цель.

Обрубленный сук упал наземь. Я покосился на рабов — они опустили головы.

Келиос был суров, он не ведал сострадания. Может быть, таков и был типичный микенец?

— Подойди! — только и сказал он, привязав к дереву козу. — Отсеки ей голову одним ударом.

Я исполнил его приказание...

Как-то жарким днём он привёл меня в ущелье.

— Змеи — священные твари, — немногословно заметил он.

— Однако среди них встречаются очень опасные, — испуганно ответил я.

— Только для тех, кто их боится и настолько глуп, что позволяет укусить себя. Зачем лезть на рожон? Тебе уже шестнадцать. Учись сражаться, тебе всегда придётся это делать, — поучал он. — Воюй не только мечом, но и умом. Нередко он — ещё более надёжное оружие. Смотри...

На скале грелась на солнце гадюка. Едва Келиос приблизился к ней, как она тут же высунула жало. В мгновение ока Келиос отыскал сук, обломал его с таким расчётом, чтобы конец сука превратился в вилку, и прижал ею змею к скале.

— Вот видишь, — произнёс он почти насмешливо, схватил гадюку за шею и поднёс отчаянно сопротивлявшегося гада ко мне. — Теперь она беззащитна. — Потом он приказал: — Теперь возьми её!

Я заколебался, и он строго добавил:

— Микенец никогда не пасует перед врагом. Он его побеждает. Ты принадлежишь к микенской элите. Учись одолевать своих врагов!

Я взял гадюку: она извивалась в моей правой руке.

— Переложи её теперь в левую, учись пользоваться обеими руками.

Змея шипела, пытаясь освободиться.

— Держи её подальше от себя, — предостерегал Келиос. — Иначе сильные твари могут задеть тебя хвостом, а это бывает опасно.

Тренировка со змеёй продолжалась больше часа. Мне пришлось несколько раз отшвыривать гадюку от себя, затем вновь ловить её раздвоенной палкой и поднимать вверх, взяв за шею.

По пути домой Келиос учил меня тренировать мышцы: он показывал, как напрягать их, потом расслаблять, наращивая тем самым их силу.

— Тебе следует быть менее чувствительным, — заметил он как-то и научил меня удару ребром ладони; этим ударом мне пришлось убивать кроликов, молодых собак и кошек.

Когда я упражнялся в стрельбе из лука, он неожиданно спросил меня:

— Айза спит с тобой каждую ночь?

Я смутился, опустил голову и робко ответил:

— Нет.

— Что значит «нет»? Как это понять? Каждую вторую ночь или...

— Очень редко, она приходит, только когда мне страшно, — несмело пролепетал я.

— Царевичу не подобает лгать — ведь все знают, что она бывает часто возле тебя.

Я промолчал.

— Если она тебя не устраивает, отдай её мне — она мне нравится. Если ты считаешь, что не можешь делить ложе с рабыней, взамен я готов прислать тебе свободную. Я получил её от одного фракийца. Она тебе понравится. Давай поменяемся?

— Я оставляю Айзу, — со всей решительностью ответил я.

Келиос умолк, выпустил несколько стрел в дерево, служившее нам мишенью.

— Айза тебе ни к чему, — продолжил он. — Зачем она тебе, если ты не спишь с ней? — Помолчав, он добавил: — Ты должен постепенно становиться мужчиной и учиться любви. Для микенца это очень важно. Когда стемнеет, я пришлю тебе Гелике.

— С меня довольно Айзы, — воспротивился я.

Келиос с раздражением опять выстрелил в дерево.

— Айза тебе не подходит, — пробурчал он.

Я взял свой лук и вложил стрелу.

— Почему? — спросил я и выстрелил, попав точно в середину дерева. — Мне уже шестнадцать, Айза мне ровесница. А этого достаточно, — произнёс я почти торжественно.

— Зачем она тебе, если она не способна делить с тобой ложе? Тебе нужна Гелике — она знает, что делать, чтобы ты стал мужчиной.

— Келиос, — ответил я, загадочно улыбаясь, — ведь ты — любитель искусства, не так ли? Разве в твоём доме не стоят прекрасные вазы и блюда?

— Само собой разумеется, — сказал он, глядя на меня так, словно сомневался, в своём ли я уме.

— Какое вино лучше? — задал я новый вопрос. — Молодое или старое? То, которое с гор, или то, что из долины?

— На такой вопрос нельзя дать однозначного ответа. Всё зависит от вина. Каждое вино требует своего времени, только оно придаёт ему зрелость...

Я прервал его.

— Верно, всему своё время. В том числе и зрелости. Ты согласен, что существует немало вещей, которые доставляют нам радость самим своим существованием? Вазы и блюда нельзя съесть, только их созерцание доставляет нам удовольствие. Всё дело в сути. У Айзы есть душа, которая действует на меня, подобно благородному вину. Разве этого мало? — заключил я, и выпущенная мной стрела снова угодила в дерево. После этого я покинул Келиоса.

Каждый вечер Айза приносила мне на ночь кружку воды и свежие фрукты. Почему сегодня она не пришла? Когда я заглянул в её комнату, она лежала на кровати, заливаясь слезами.

— Что с тобой? — спросил я нежно, склонился над ней и попытался поднять.

— В кухне болтают... да нет, — взволнованно заговорила она, — уже все знают, что ты собираешься отдать меня Келиосу, а взамен получить Гелике!

Я поцеловал её в щёки.

— Келиос хотел этого, но я отказался и заявил ему, что оставлю тебя навсегда. Ты довольна?

Айза перевернулась на спину, посмотрела на меня счастливыми глазами, и я отнёс её к себе в постель.

Почему я осмелился только поцеловать её, почему ограничился невинными нежностями?

Я чувствовал, что Айза ждёт большего, я чувствовал, что я — мужчина. Почему я отказывался от того счастья, которого мы оба жаждали?

Неужели потому, что между нами стояла Гайя? Или же я видел в Айзе рабыню?

Нет, я знал, что многие чиновники моего отца имели наложниц, даже имели детей от рабынь. Совсем рядом, всего через несколько домов от меня, жил управляющий имуществом. У него были две наложницы и четыре красавицы рабыни, которые — это ни для кого не было секретом — делили с ним ложе.

Может быть, я боялся?

Но чего? Я подумал о словах Айзы, что боги не хотят нашей любви и она принесёт нам одни страдания.

Я едва не произнёс вслух: «Что скажут мне египетские боги?»

Эти мысли мелькали у меня в голове, пока я целовал Айзу, ласкал её спину и груди. Какой-то внутренний голос не давал мне покоя, он нашёптывал мне вкрадчиво:

«Через десять или двадцать лет Айза перестанет удовлетворять тебя. Ты станешь царём, а она останется глупой рабыней. Вокруг тебя будет так много умных и прекрасных женщин, что ты и не захочешь смотреть на Айзу. Добром это не кончится. Возможно, она убьёт тебя из ревности, отнимет у тебя любимую женщину или причинит ещё какой-нибудь вред».

Когда на восходе солнца я оторвался от Айзы, мы уже успели подарить друг другу счастье, которого жаждали. Мы испытали большую радость, и осознание этого таинственным образом связывало нас.

Айза, словно пьяная, пошатываясь, направилась к двери, остановилась возле неё и снова вернулась ко мне. С бесконечной нежностью она подставила мне губы для поцелуя.

— Тебе нечего опасаться, — произнесла она серьёзным, необычным тоном.

— Опасаться? Чего?

Она смущённо потупилась, подыскивая слова и не находя их. Потом посмотрела мне прямо в глаза.

— Многие рабыни, если им довелось разделить ложе со своим господином, готовы сделать всё, лишь бы забеременеть. Они полагают, что, родив ребёнка, сумеют улучшить своё положение в обществе. При всей своей любви к тебе я обещаю, что ни секунды не помышляю о том, чтобы с помощью подобного трюка привязать тебя к себе. Можешь мне поверить: я не собираюсь привязывать тебя к себе обманным путём. А если нашей любви суждено иметь последствия, — она печально улыбнулась, — ты вправе выдать меня замуж за кого-нибудь по собственному выбору, чтобы наш ребёнок приобрёл родину.

Она сделала несколько шагов к двери, опять остановилась и обернулась ко мне.

— Боги против нас. Я приношу тебе несчастье, — прошептала она удручённо и прошла в свою комнату.


Это произошло в тот же самый день. Айза помогала на кухне, а я лежал на своей кровати и дремал. Дверь в комнату тихо отворилась, и я моментально проснулся.

Передо мной стояла красивая девушка с длинными белокурыми волосами.

Я сразу же понял, что это Гелике.

Она медленно приблизилась ко мне, стягивая с себя одежду. И осталась совершенно обнажённой.

Я встал с кровати. Айзе было около шестнадцати, девушке, стоявшей передо мной, вряд ли больше. Почему она кажется более зрелой, более женственной, более чувственной?

Мне нравились тёмные, иссиня-чёрные волосы Айзы, однако мне приглянулись и светлые волосы этой девушки, напоминавшие золотые нити.

Я сопоставил груди и очертания тел обеих. Когда я увидел, в какой непристойной позе, словно уличная девка, стоит передо мной незнакомка, мои симпатии снова обратились к Айзе.

— Я хочу доставить тебе радость, — сказала девушка хриплым голосом.

— Тебя прислал Келиос? — спросил я, отступая на шаг.

— И да, и нет.

Она бросила на меня оценивающий взгляд, а затем резким движением головы откинула назад волосы.

— Он хотел, чтобы я пошла к тебе ещё вчера, но у тебя была гостья, — прозрачно намекнула она. — Сегодня я здесь по собственной воле. Ты красив и силён — я люблю молодых, крепких мужчин. У тебя есть желание?

Я вопросительно взглянул на неё.

— Сейчас тебе меня не понять, — ответил я, помедлив. — Ты хороша собой. Почему бы тебе с твоим красивым телом, твоим единственным достоянием, не продать себя с большей выгодой?

Девушка впилась в меня глазами, словно ожидая, что я скажу дальше. Я серьёзно заметил:

— Старайся, чтобы твоя любовь исходила из твоего сердца, а не только из лона.

Вместо ответа она своеобразным движением провела гребнем по волосам и подобрала прядь с виска. Потом руками погладила свои груди и бёдра.

— Неужели я действительно не нравлюсь тебе? — спросила она пересохшими губами.

Я улыбнулся, почти любуясь ею.

— Отчего же, ты очень хороша. Но мне не хочется разочаровывать Айзу. Лучше отдать всю свою любовь одному человеку, чем делить её между несколькими.

Взглядом я дал ей понять, что она очень нравится мне.

— Не секрет, что всё, что произошло бы между нами, уже завтра, да нет, тут же стало бы известно всем. У стен есть уши... Неужели ты намерена всю жизнь валяться в ногах у мужчин? Если хочешь большего, нужно вести себя иначе. Ты красива — это твой шанс. Используй его. — Заметив, что она не перестаёт бросать на меня призывные взгляды, я решил предостеречь её: — Сейчас ты молода. Это самое надёжное твоё оружие в борьбе за собственное счастье. Что будет, когда ты сделаешься старой и больной? Подумай о своей старости, подобно мудрому торговцу, уже сегодня. Кто собирается собрать урожай, должен прежде бросить зерно в землю.

Ничего не ответив, девушка задумчиво поглядела на меня и молча удалилась. Я поспешил вслед за ней.

— Ты забыла свою одежду! — крикнул я хрипло и накинул её на Гелике. Когда я коснулся её тела, мы оба вздрогнули и, как загипнотизированные, уставились друг на друга.

— Иди, — сказал я сдавленным голосом и вытолкнул её во двор.

Подойдя к окну, я стал смотреть на уходящую Гелике. Сердце моё сильно билось. Её длинные белокурые волосы очаровали меня, гордая походка, плавное покачивание бёдрами, словно в танце, линии её тела и изящное движение головы, каким она несколько раз отбрасывала волосы за спину, едва не заставили меня крикнуть ей, чтобы она вернулась...

Теперь в моей душе соперничали две женщины: Айза и Гелике.

Вечером я снова отправился к мужчинам, которые пили из амфоры густое сладкое вино.

Разве могли они знать, что меня угнетало?

Они играли в кости, пили, молчали, но всякий раз отыскивали меня глазами.

— Голике была у тебя? — равнодушно поинтересовался один из них. Все тотчас подняли головы и с любопытством уставились на меня.

Я кивнул.

— Ну и как она?

Я взял амфору и стал пить. И сразу же ощутил сладость и приятную расслабленность. После очередного глотка мир посветлел. Краски сверкали, соединялись вместе, какие-то фигуры кружились в танце: это были обнажённые женщины.

Какая-то девушка, до которой, как казалось мне, опьяневшему, рукой подать, делала непристойные движения, словно это была Гелике. Очертания её грудей, покачивание бёдер и плавные движения рук непрестанно напоминали мне о Гелике.

Издали, появившись из розового тумана, ко мне приблизилась какая-то другая танцовщица. Я тотчас же узнал её — это была Айза. Её косички раскачивались, свидетельствуя, как она сама утверждала, о любви. Выдавало её и характерное покачивание бёдер.

Я благодарно кивнул, млея от счастья, ибо всё, что я видел, была Айза.

Розовый туман всё больше сгущался. Издалека ко мне, словно призрак, приблизилось какое-то лицо. Вот оно уже совсем рядом, я вижу на нём одни глаза. Потом я различаю губы и слышу бесконечно добрый голос: слова, которые он произносит, трогают меня, словно тёплые руки:

— Однажды спросили орла: «Почему ты растишь своих птенцов так высоко в воздухе?» Орёл ответил: «Если бы я не вёл их к свету, они бы видели только землю! А этого нельзя допустить!»

Танцуя, ко мне приближались другие лица, они сливались, исчезали и на смену им появлялись новые.

— Пей! — произнёс один из мужчин и поднёс к моим губам амфору. Потом принялся, усмехаясь, рассказывать, что соблазнил девушку, и та родила ему ребёнка.

— Должно быть, в ту ночь, когда я увлёк малышку в свою постель, я был пьян.

— Почему ты так решил? — спросило лицо, состоявшее из одних ушей.

— Она уродлива, у неё рот, словно у лягушки. Единственное, что меня в ней привлекло, это фигура, она покорила меня. К тому же эта девица всегда бросала на меня такие взгляды, будто изнывала от желания.

— От желания? — спросил я.

— Ну да. Ведь все мы слабые существа, которые целиком находятся во власти чувств. Что делает мужчина, когда женщина откровенно предлагает ему себя?

— Но ведь девушка, которую ты упоминал, была безобразна, — заметил я.

— Так и есть, да только я сам не могу понять. Всё развлечение заняло не более пяти минут, а теперь я отец ребёнка, который постоянно будет напоминать мне о том, что был глупцом и потащил к себе в кровать похотливую дурнушку. Разве мужчине так уж трудно устоять перед сгорающей от вожделения женщиной?

Мне хотелось ответить ему, но мои губы слушались с таким трудом, что я едва мог пошевелить ими.

— Так Гелике всё-таки спала с тобой? — спросил кто-то и с любопытством посмотрел на меня.

Лжец гордо обвёл глазами слушателей и заявил, что она очень быстро возбуждается. В уголках губ у него блестела слюна.

— Она очень красива, — пробормотал я уклончиво.

— И она так жарко целовала тебя? — спросил кто-то другой.

Я посмотрел на него так, словно не понял его слов, и он подробно объяснил, что однажды Гелике прониклась к нему такой нежностью, что облизала его, словно животное.

— Если Келиос отдаёт её тебе, то лишь потому, что ему уже не под силу справиться с ней. Ты молод и силён и сумеешь доставить ей радость, — промолвил мой сосед и по-братски положил мне на плечо руку.

Мне опять предложили кружку, и своеобразный вкус вина, отдающего маком, вновь распространился по моим членам, подобно некой таинственной силе. Меня вновь охватила сладостная слабость, породившая новый туман. Я погрузился в мечты. Ко мне приблизились лепестки роз, и в каждом цветке лежала обнажённая девушка. Они протягивали руки, а вблизи танцевали Гайя и Айза. Они обе домогались меня, и я безвольно стонал:

— Я люблю вас, я люблю вас!

Я принялся всё громче бормотать что-то несвязное. Один из мужчин пододвинул мне блюдо с орехами. Я отставил его и пьяно настаивал:

— Нет, я хочу есть цветы, хочу, чтобы передо мной прямо сейчас танцевала Айза. Позовите её...

— Пей, царевич! — произнёс какой-то человек и опять протянул мне кружку.

— Нет, — простонал я, — это мне уже не на пользу.

— Всё, что доставляет радость, на пользу. Разве это вино не принесло тебе счастья?

— Конечно, конечно, — прошептал я. — Но у меня такое ощущение, будто я лишился всякой воли. Я так устал, что готов улечься прямо на земле, словно больное животное. Но я — царевич, и мне не пристало корчиться на земле, подобно какому-нибудь мямле. И я не стал бы водить дружбу ни с кем, кто не знает меры, не умеет владеть собой, держать себя в руках. Сделать ребёнка какой-то глупой уродливой девице из одного лишь сладострастия невозможно, — возвысил я голос. — Такие вещи допустимы лишь по взаимной любви. Мы должны стать благороднее, иначе мы просто скоты. Самое страшное, отчего страдает мир, — заметил я со всей серьёзностью, — это не зло, а наша слабость. Человечество, лишённое идеалов, не что иное, как клубок ленивых червей.

Мужчины поднялись.

— Пойдём с нами! — позвали они. — Ты увидишь такое, чего уже никогда не забудешь.

Спустя несколько минут мы очутились в каком-то доме, где были приготовлены самые соблазнительные яства. Меня окружали мужчины в причудливых одеждах, необычной обуви и с замысловатыми причёсками. Колеблющееся пламя светильников озаряло нечто, что испугало меня. Почему многие мужчины одеты женщинами, а красивые девушки — уличными шлюхами?

Мне хотелось пить, я глотал воду, и она казалась мне отборным вином. Почему же я захмелел от неё? Почему немного позже мясо напоминало на вкус яблоко, а рыба — оливки?

Внезапно я перестал ощущать вкус поглощаемой пищи и уже не мог отличить мясо от фруктов. Потом я заметил рядом мужчину с длинными волосами. У него были огромные, как у совы, зрачки, а нос напоминал хобот, и всякий раз, когда он разевал рот, я видел громадную дыру.

Мне показалось, что глаза этого человека заглядывают прямо мне в душу. Меня обдало почти болезненным жаром подобно тому, как гигантская пенящаяся волна сперва яростно набрасывается на скалу, чтобы затем покорно отхлынуть назад. Мой мозг был словно парализован. Волны набегали и откатывались, несколько секунд я был без сознания, а потом опять пришёл в себя.

Только теперь я заметил, что стены помещения, в котором я находился, были отделаны разными позолоченными украшениями. Картина, нет, скорее фриз изображал женщин, которые ползком пробирались через тростник, преследуемые мужчинами. Или это были кентавры?

Каждый мой нерв снова чувствовал болезненное тепло. Эти волны жара всё учащались и усиливались. Ощущения, которые они порождали, приводили меня в экстаз. Неожиданно я очутился в море света, переливавшемся такими чистыми, гармоничными красками, какие можно увидеть только в радуге.

Помещение пересекала нагая девушка, почти ребёнок, предлагая каждому ложку какой-то зеленоватой кашицы.

Спустя несколько минут мне показалось, что я летаю. Внизу я заметил огромную пирамиду, блестевшую на солнце, словно золото. Это зрелище закрыла какая-то пелена, и теперь пирамида предстала моим глазам сложенной из гигантских дынь. Я растерянно всматривался в эту гору зелёных плодов. Потом я сидел на верблюде, меха которого почти невозможно было заметить под сверкающими драгоценностями, украшавшими его. Песок под ногами верблюда был усеян крупицами золота. Меня окружали изысканные благовония, и со всех сторон я слышал музыку сфер. Мимо мелькали тысячи радуг.

Я возликовал, потому что стал властелином природы. Духи света и цвета, духи запаха, духи музыки и движения повиновались отныне мне.

Девушка, обносившая всех зелёной кашицей, стояла теперь на небольшом подиуме. Она исполняла танец. Движения её тела походили на движения змеи, длинные чёрные волосы обвивались вокруг плеч и обрамляли небольшие груди. Танец становился всё темпераментнее, а из уст девушки временами вырывались громкие стоны.

Я как заворожённый смотрел на юную танцовщицу. Какое-то время она вся была воплощением движения, неподвижными оставались только ступни, она словно приросла к полу. Она раздвигала в танце колени и разводила бёдра, однако её ноги продолжали находиться на прежнем месте. Она то резко подавала вперёд лоно, то принималась вращать бёдрами.

Танец делался всё необычнее, превращаясь в разнузданное зрелище, и когда тело девушки сотрясала сильная дрожь, она не могла сдержать глухих криков. Эти вопли перешли в хриплый стон, который будоражил меня, буквально разрывая душу. Может быть, этот звук стал порождением женского желания, вопль первозданного сладострастия?

Наконец девушка рухнула наземь и забилась, как будто ей перебили спинной хребет.

Пока несколько мужчин уносили её прочь, тело её продолжала сотрясать дрожь; часто дыша, словно ей не хватало воздуху, она выкрикивала какие-то непонятные слова и вела себя как одержимая...

Когда я приплёлся в свою комнату, на востоке уже занимался новый день. Айза бросилась мне навстречу, испуганно вцепилась в меня.

— Я повсюду тебя искала, — повторила она несколько раз.


После полудня отец прислал мне критского раба Ритсоса, который переходил в мою личную собственность. Ритсос приковылял ко мне: его правая нога оказалась скрюченной, вероятно, после удара мечом. Лицо тоже было изуродовано: от правого уха к губе тянулся глубокий страшный шрам.

Что мне делать с этим калекой, ведь он ни на что уже не годен? Как отцу могло прийти в голову подарить мне такого безобразного раба?

Я недружелюбно уставился на критянина, а он, отступив на шаг, встретил мой взгляд с высокомерным, почти пренебрежительным выражением, как будто именно я ему не понравился.

Келиос, случайно оказавшийся возле меня, бичом подогнал его ко мне.

— Отвечай, собака, — спросил он сурово, — есть у тебя хоть какое-то имя?

— Ритсос, — пробормотал тот.

— Ты был пиратом. Моли Зевса, чтобы твоя жизнь была немного лучше смерти!

— Я только исполнял свой долг. И тебе тоже приходилось выполнять приказы, которые тебе отдают, — бесстрашно защищался раб.

— Ты мучил и убивал, — упрекал его Келиос.

— Это было моей обязанностью, — гордо ответил критянин.

— Все пираты заслуживают смерти, — сказал Келиос, немного смягчившись. — Откуда ты?

— Из Закроса.

— Не знаю такого города, — промолвил Келиос.

— Он расположен на восточном побережье моей страны. В центре Закроса находится дворец царя.

— Почему ты стал пиратом? Если бы ты был на что-нибудь годен, тебе бы нашлось более достойное применение.

Раб промолчал.

— Говори! — приказал Келиос и ткнул его бичом.

— Я был учителем во дворце царя.

— Ты лжёшь, — констатировал Келиос и снова ударил его бичом.

— Я был учителем, — повторил критянин, — я любил одну девушку, которая была собственностью одного высокопоставленного чиновника.

— И что дальше?

— Мойя забеременела, и её господин не простил мне этого. Спустя несколько дней я оказался на корабле.

— И стал пиратом и убийцей, — подытожил Келиос.

— Господин, — покорно вздохнул критянин, — я преподавал живопись, учил разбираться в цветах, говорил о красках, которые мы используем при изготовлении керамики и при росписи стен во дворцах. — Он испытующе посмотрел на меня. — Если мяснику прикажут убить животное, он сделает это не задумываясь. Я люблю птиц и благородные запахи, люблю свет и гармонию цветов. Я учил тому, что знал сам, и это, — он задумался на некоторое время, — сформировало меня. На человека часто накладывает отпечаток то, чем ему приходится заниматься. На мясника — умерщвление животных, на рабов — каменоломня, где они тупо добывают камень, на меня — мечта, потому что искусство всегда остаётся мечтой. Когда Мойя в наказание за свой проступок была на моих глазах растерзана дикими псами, я почувствовал, что во мне что-то произошло. С тех пор я потерял душу, превратился в неодушевлённый предмет, который выполняет всё, что ему прикажут. Да, — он бесстрашно посмотрел на меня, — я делал буквально всё, что мне поручали. Я мучил и убивал, хотел тем самым отомстить за Мойю, которую очень любил.

— Вот ты опять лжёшь: эта история слишком хорошо выдумана, чтобы быть правдивой. Только трус привык прятаться за такими словами. Будь ты настоящий мужчина, ты бы сознался в своих деяниях.

— Пытайте меня, — ответил критянин. — Убейте меня. С тех пор как Мойю, словно дешёвую девку, отдали на съедение собакам, моя жизнь потеряла всякий смысл.

— Пойдём! — сказал я и повёл раба за собой. Мне показалось, что этот опустошённый и разочарованный человек больше, нежели иной священник, способен поведать мне о небе, которое может быть внутри нас, когда мы его ищем.

— Садись! — приказал я, когда ему отвели комнату и он снова предстал передо мной.

— Как выглядят у вас дворцы, где вы молитесь вашим богам? — спросил я.

Ритсос задумался. Получив ответ, я начал догадываться, почему отец выбрал его мне в слуги и, значит, в спутники на всю жизнь.

— Все культуры, за исключением Крита, создали для своих божеств дворцы. В Египте они уже многие сотни лет сложены из громадных камней, в Месопотамии существуют большие, построенные из кирпича дворцы и гигантские зиккураты. Дворцы приняты у жителей Вавилона и Ассирии, у хеттов и многих других народов. Единственный дворец, который существует на моей родине, расположен в Ахарне, к югу от Кносса. Наша вера не признает других дворцов, она незнакома и с крупными культовыми изображениями, рельефами и монументальними изваяниями того или иного божества. Мы тоже почитаем своих богов, но не нуждаемся для этого ни в каких помещениях. Нам достаточно открытого неба, священных рощ, горных вершин, но особенно близки мы к нашим богам в пещерах. Мы любим наши поля и наши стада, печёмся о них, молим о плодородии. Мы живём за счёт земли и за счёт моря, поэтому молимся богине природы — охотнице, повелительнице животных, богине моря, богине земных недр, но в особенности богине плодородия.

— Вам ведомы только богини? — удивился я.

Критянин помедлил, потом сказал:

— Мы знаем и богов, однако они нередко соединяются с божествами женского рода, с Великой богиней. Она — повелительница гор и зверей, морских глубин и земных недр.

— Пещеры тоже служат у вас местами отправления культа?

— Да, царевич. С незапамятных времён самым священным местом у нас считается пещера под Амнисом. Мы верим, что богини находят прибежище в пещерах и что там появляются на свет и вырастают молодые боги. Нередко мы приносим туда священные жертвы. Во многих пещерах входы сложены из кирпича, там предусмотрены помещения для жилья, алтарей и молитв. Кроме того, у нас существуют обнесённые каменной стеной круглые площадки. В них возвышается Священное Дерево или один или несколько алтарей — всё под открытым небом. Приносим мы наши дары и на священные горные вершины.

— И во дворцы? — спросил я.

— Святынями там служат небольшие домашние алтари, колоннады и ниши. Для культовых обрядов, в которых всегда принимает участие большое число людей, нам необходимы грандиозные крыльца и просторные дворы. Дворец Феста имеет чудесное крыльцо такого рода. Кроме того, во дворцах, например в Кноссе, есть Священные улицы, где устраиваются процессии.

Я был восхищен услышанным. Я испытывал одновременно и удивление и страстное желание как можно ближе познакомиться с этим загадочным островом. Я взволнованно спросил, надевают ли там во время религиозных празднеств праздничную одежду.

— Женщины являются на них босиком, с обнажённой грудью, облачённые в открытую спереди культовую юбку. В этом одна из наших особенностей: культовые ритуалы выполняют главным образом женщины. Ты спрашивал, известны ли нам божества мужского рода. Совершая молитвы, жертвоприношения и ритуальные танцы, мы уверены, что на протяжении всего празднества над людьми царит молодой бог. Он необходим для акта оплодотворения в животном и растительном мире. Он, этот витающий над всеми бог, — великий оплодотворитель, тот самый бог, который ежегодно дарит любовь Великой жрице. Он, бессмертный, совокупляется со смертной царицей, но нередко является Великая жрица, чтобы подарить людям божьего сына. Этот Священный брак[7] между богом и смертной женщиной для нас самый главный, святой праздник.

— Ты упоминал о богине плодородия, Богине-Матери? — спросил я. — Мой отец получил как-то в подарок статуэтку. Она изображала женщину с открытым лицом, обнажёнными по локоть руками и голой грудью. В каждой руке, вытянутой в сторону, она держала извивающуюся змею, а на её головном уборе воспроизведён миниатюрный леопард. Пояс у неё настолько тесен, что подчёркивает неестественные размеры грудей. Сборчатая юбка доходит до самых ступней. Что означает эта фигурка? Ведь должен же в ней быть заложен какой-то смысл?

— Это жрица, царевич, которая служит богине змей, богине земли, а значит, и плодородию. Змея одновременно символизирует землю и небо. И в других культах, — объяснил он, как будто бы знал всё на свете, — можно встретить прообраз Богини-Матери, матери-земли. Её статуэтки непременно с голой грудью, мощными ягодицами, а иногда с тучным телом. Мне приходилось создавать картины, изображающие Богиню-Мать, которая усмиряет львов, быков или даже мифических существ — грифов или сфинксов.

— Один торговец рассказывал, что во дворце Кносса бесчисленное множество комнат, ходов, дворов и царских покоев. Он уверял, что их около тысячи. Это верно?

— Да, Кносс — самый большой дворец. Там есть даже дома в два, три и больше этажей. Все дворцы, в том числе и в Маллии и Фесте, Закросе и Ахарне, а также поселения, как Гурния и Пелкин, оборудованы разветвлённой системой канализации. В каждой части дворца существует своя система такого рода. Вот он каков, Крит, — сказал он с гордостью.

Я недоверчиво покачал головой.

— Дождевая вода, — с воодушевлением продолжал мой собеседник, — по трубам, устроенным в стенах, отводится с крыши в подземные каналы, которые вентилируются с помощью воздушных шахт. Вода стекает по глиняным трубам с насадками в форме воронок. Поэтому вода занимает большую поверхность, и чрезмерных отложений не образуется.

— Из какого же материала строят у вас дома?

— Во всех домах усиленные древесиной каменные стены, сужающиеся книзу деревянные колонны, окна, просторные залы, нередко даже ванные и туалеты. Повсюду открытые дворы, окружённые комнатами, коридорами и лестницами. А в больших дворцах размещаются склады и подсобные помещения, где хранят продукты и товары. Служащие подчас имеют во дворце собственные комнаты, а ремесленники — мастерские. Строительный материал? — переспросил он и посмотрел на меня. — В деревнях подвалы обычно из камня, однако верхние этажи — из древесины.

— Выходит, что дворец — не только резиденция царя?

— Нет, это и культовый центр и место, где размещается администрация и ведётся торговля, где трудятся ремесленники. Это одна из причин, почему наши дворцы-города пользуются самой широкой известностью, — сказал он грустно.

— Сколько у вас городов?

— Пожалуй, около девяти десятков. Во всех прекрасно замощённые улицы, вдоль которых возвышаются двух- и трёхэтажные дома из камня или кирпича. На каждом этаже — окна.

Мы помолчали, глядя друг на друга, как братья. Крит всё больше связывал нас; мы уже не прочь были стать друзьями. Внезапно мне пришла в голову одна мысль. Я испытующе посмотрел на своего раба, затем пересилил себя и чистосердечно признался:

— Если я стану царём, мне хотелось бы строить города и порты, прокладывать улицы. Смотри, — и с этими словами я провёл его в соседнюю комнату.

Мы остановились перед городом моей мечты, который я возвёл во время игры.

Ритсос обрадованно посмотрел на меня.

— Города немыслимы без улиц, только с их появлением они начинают оживать. У нас имеются даже мощёные улицы. Одна ведёт с юга и заканчивается у Кносса, другая соединяет Кносс с портом Порос. Другие дороги связывают Кносс с портами на северном побережье. Ими охотно пользуются гонцы в другие города. По этим хорошим дорогам торговцы и зажиточные крестьяне перевозят тяжести в низких повозках, запряжённых волами. Но чаще всего товары навьючивают на ослов или их несут носильщики — на спине или по двое на длинном шесте.

Он осмотрел глину, из которой я лепил дома своего города. Уже после непродолжительной сушки на солнце ими можно было долго пользоваться.

— Можно мне попробовать? — спросил Ритсос.

Улыбнувшись, я кивнул.

Он взял немного глины, размял её и вылепил повозки и суда.

— Улицы в городах должны быть такой ширины, чтобы на них могли разъехаться две повозки. А гавань должна давать в плохую погоду пристанище двум-трём десяткам судов.

Он взял ещё глины, раскатал в длинную колбаску и уложил перед гаванью, словно защищающую её руку.

— В море необходимо соорудить дамбу, которая будет противостоять волнам и ветру. Хорошая гавань даёт укрытие всем судам, а это благотворно сказывается на торговле. Много людей найдёт себе работу и будет жить в достатке. Могу я и впредь помогать тебе в осуществлении твоей мечты построить счастливый город?

Несколькими днями позже у меня появился новый учитель, Пандион, которому было поручено познакомить меня с моей родиной. Я мог найти у него ответ практически на любой вопрос.

— Верно ли, — спросил я его, не откладывая в долгий ящик, — что мой отец очень богат?

— Смотря что считать богатством, царевич, — уклончиво ответил он. — Да, у него есть склады, полные пшеницы, ячменя, оливкового масла и вина. Ему принадлежат огромные стада коз и овец, дающих мясо, сыр и шерсть, и небольшие стада баранов, с которых можно настричь больше шерсти, чем с самок. Потом у твоего отца есть быки, волы и коровы. Их используют по большей части в качестве вьючных животных, для принесения в жертву и для даров. Но богатство твоего отца покоится на труде свободных и подневольных работников, которые находятся в его распоряжении. К числу искусных ремесленников принадлежат прежде всего плотники, каменщики, гончары, строители судов, золотых и бронзовых дел мастера, а также оружейники, валяльщики и ткачи.

— Кто больше знаменит — мой дядя в Микенах или мой отец? — не раз задавал я Пандиону этот вопрос.

— Микены хотя и славятся военным могуществом, но именно Афины играют доминирующую роль в передаче богатств культуры и способствуют расцвету изобразительных искусств. Возможно, когда-нибудь скажут, Минос, что Эллада пошла от Афин.

— А дворец моего отца тоже окружает город, как повсюду у нас?

— Да, царевич. Тебе приходилось бывать в Микенах или Тиринфе? Их дворцы, наверное, самые грандиозные из тех, что мы знаем.

— Когда я навещал в Микенах своего дядю, я был ещё почти ребёнком, — оправдывался я.

— Тамошний дворец сооружён на довольно крутой горе, которая, правда, кажется со стороны моря ниже, чем на самом деле. Если смотреть из павильона с минеральным источником на морское побережье, то вид открывается грандиозный. Представь себе, Минос, стены там толщиной в триста дактилей.

— Чьи горшки лучше, Пандион, — наши или те, что из Микен?

Учитель улыбнулся:

— Спорный вопрос. Могу я ответить уклончиво?

Не успел я кивнуть в знак согласия, как он уже начал свой рассказ, будто и в самом деле знал всё на свете:

— Если у нас, в Микенах или Тиринфе, взглянуть на керамику, которая, как известно, не бьётся, то убедишься, что нередко она родом из Египта, Финикии или Крита.

— Что, собственно, в Крите такого, что отец так любит его? — задал я, пожалуй, главный для себя вопрос.

— Его культура превосходит нашу. Особенно отличается религия критян. Больше всего их заботит, царевич, — и это существенно, — жизнь, а не смерть. В своих культовых пещерах они молят о даровании плодородия, исцеления, здоровья и энергии. Жители Крита восприняли благотворное влияние, которое оказали на них Египет, Ливия и прочие страны, и создали нечто новое, более совершенное в архитектуре, керамике, резке по камню и дереву, одежде и даже музыке. Критяне — поразительный народ, они из поколения в поколение не перестают изумлять нас своей энергией и работоспособностью.

— Мне говорили, что критяне грубы и суеверны, — заметил я, задетый за живое.

— Нет, царевич, это неверно, это скорее можно отнести к нам. Мы — воины, а критяне — художники. Именно у нас действуют жестокие по отношению к иноземцам законы, хотя они чётко регулируют нашу жизнь. Возможно, на Крите ты встретишь более выдающихся и знатных людей, чем у нас. Во многих отношениях Крит влияет на нас, хотим мы того или нет. Всё чаще мужчины заимствуют критскую причёску. Если же вернуться к керамике, Минос, то у них она лучше и красивее. Купольные гробницы, существующие на материке, берут начало от критских образцов.

Пандион смолк и взглянул на меня, словно не мог решиться продолжить свой рассказ.

— Коль скоро мы завели речь о захоронениях: в Пилосе воры обчистили гробницу некоего князя, но не заметили на полу великолепной камеи. На этой золотой печати, которую князь, возможно, носил на запястье, изображён царственный грифон с распростёртыми крыльями. Помимо княжеской печати на полу остались втоптанные в землю золотые пластинки. Всё это показывает, с какой роскошью некогда был похоронен неизвестный князь. Совсем недалеко грабители обнаружили гробницу, которой, вероятно, было более сотни лет. Чтобы освободить место для новых покойников, скелеты прежних извлекли вместе со всеми атрибутами. Один сосуд, которым их снабдили в последний путь, был критского происхождения, а второй покрыт росписью, свидетельствовавшей о несомненном критском влиянии. — Он задумался. — Когда вскрывают гробницы для свежих захоронений, то в одних обнаруживают критские кинжалы, в других — сосуды из Крита. Золотой кубок, найденный в Вафио, также был изготовлен, наверное, каким-то критским художником.

Мы говорили с ним о многом, но всякий раз неизменно возвращались к проблемам Крита.

— Что ещё отличает нас от Крита, — заметил Пандион, — так это дворцы. Если мы, микенцы, видим основу нашего могущества в силе нашего оружия, то критяне демонстрируют в дворцах и виллах своё богатство. Крепости в Микенах, Тиринфе, Мидеа и Аргосе — центры сильной военной власти, в то время как незащищённые центры критян разбросаны по всей стране.

Пандион собирался продолжить свой урок, но к нам подбежала очень красивая рабыня. Она была явно испугана. Ещё издали она закричала:

— Скорее, Пандион, твой дом горит!

Мы помчались туда, но вскоре вздохнули с облегчением: огнём был охвачен только флигель. Позже мы узнали причину пожара: одна из рабынь опрокинула масляный светильник, и пламя тут же охватило солому.

Пандион всегда держал себя в руках. Не прошло и часа, как он принялся прививать мне понятие о верности, благодарности и приличиях, говорил о благоразумии, о добром и злом в человеке.

Когда я одновременно заставал Ритсоса и Пандиона, сразу же завязывались замечательные беседы. Они начинали рассуждать о Крите, а я часто оставался всего лишь восторженным слушателем.

Как-то Ритсос с гордостью заметил, что его царь настолько могуч, что его флот способен одержать победу над любым врагом.

— Но ведь и у нас немало кораблей, Пандион, не так ли? — спросил я.

Гордость заставила Ритсоса забыть про учтивость, и он перебил учителя:

— На побережье к северу от Кносса находятся три важных порта: Сития, Закрое, Иерапетра. В Ханье, а также в Ритимоне есть верфи.

— Как выглядят ваши корабли? — спросил я.

— У наших кораблей высокая носовая часть, в движение их приводят гребцы, но они оснащены и парусами. Эти суда доставляют в Египет кедры, а оттуда везут товары в порты твоей страны. Из рудников Кипра они доставляют медь, а в финикийских портах Угарит, Арвад и Библ меняют вино, оливки, керамику и кожу. Наше вино, да и оливковое масло, любят повсюду, их везут в прекрасных кувшинах. Близ южного побережья моей страны воздвигнут дворец Феста. Он торгует с Египтом, а Кносс на восточном побережье ведёт торговлю преимущественно с вами. Нас кормит море, — сказал он тихо. — Во дворце Кносса есть фреска, на которой изображён дельфин. Многие амфоры расписаны изображением каракатицы, которая считается лакомством.

— А у вас растут бананы? — спросил я по наивности.

— Да, царевич, но они очень малы, хотя очень сладки. У нас растут и яблоки, и гранаты, и фиги. В некоторых областях снимают урожаи миндаля, фисташек, груш, айвы, каштанов и даже сладкой чёрной смородины.

Мы подошли к моей комнате, и я пригласил обоих войти со мной. Айза тут же принесла нам фрукты и поджаристые лепёшки из ячменя.

Критянин, будучи рабом, подождал, пока я немного подкрепился, и с благодарностью взял медовую коврижку.

Мимо прошёл Кадмос, тоже критянин. Я окликнул его и познакомил с Ритсосом, но Кадмос окинул того критическим взглядом.

— Ты критянин? — неприязненно спросил он.

Ритсос утвердительно кивнул.

— Какого цвета колонны в Кноссе? — скептически поинтересовался он.

— Красного.

— С каким оттенком?

— Поскольку дворец — священное место, значит, священны и его колонны. В дни религиозных праздников их мажут кровью жертвенных животных. Так что они имеют кроваво-красный цвет.

— Что означает у нас двойной топорик?

— Это лабрис — символ божественности, — коротко отозвался Ритсос.

— А что такое пифос? — не унимался Кадмос.

— Большой сосуд для запасов. В Кноссе, Фесте, Закросе и какие там ещё есть дворцы, они стоят длинными рядами в кладовых, однако без них не обойтись и ни одному крестьянину: он хранит в них воду, вино, масло и зерно.

— Кем ты был, прежде чем сделался рабом?

Учителем, сам занимался живописью и преподавал критское искусство во дворце Закроса.

— Что оно собой представляет? — уже немного смягчившись, спросил Кадмос.

— Художественный стиль Крита, а именно в нём я вижу своё призвание, — ответил Ритсос, — требует наличия матового фона, на котором коричневой и красно-бурой красками изображают дельфинов, рыб, морские раковины и каракатиц с расправленными щупальцами. Свободное пространство фона мы заполняем изображениями морской травы, кораллов и обломков скал. Когда мы рисуем прыгающую косулю или крадущуюся кошку, то запечатлеваем их непосредственно в движении. Точно так же мы изображаем и человека, танцует ли он или прыгает через быка, участвует в кулачном бою или поклоняется божеству. На многих картинах можно заметить, что дворцовые дамы не носят головных уборов, а предпочитают искусно сделанные причёски. Чаще всего они перевязывают свои длинные распущенные волосы лентой или заплетают их в косу, которая свободно спускается вдоль спины.

— Да, а во время религиозных торжеств все они надевают праздничные одежды, — заметил Кадмос.

Ритсос удивлённо поднял глаза.

— Во время религиозных торжеств? — повторил он. — Это верно. Мужчины и женщины даже меняются одеждой. Тогда женщины надевают короткие набедренные повязки, а мужчины — длинные платья. Странно, — пробормотал он, словно про себя, — наш художественный стиль предписывает изображать кожу женщин белым, а кожу мужчин — красно-бурым цветом.

Как-то после полудня я отправился на виноградники и в оливковые рощи. Дорогой мне повстречался Пандион. Мы успели обменяться всего несколькими словами, как в Пандионе снова заговорил учитель, и он озабоченно принялся убеждать меня не ошибиться и выбрать в жизни правильный путь.

— Послушай меня, Минос! Твоей конечной целью неизменно должно оставаться всеобщее благо! Когда-нибудь ты станешь царём. Настоящий царь — слуга собственного народа. Тебе нужны законы, без них ничего не получится. Запомни: кто в своей строгости превосходит законы, тот — тиран!

— Трудно решить, что в жизни хорошо, а что — плохо, — задумчиво ответил я.

— Не ищи руководящих принципов, Минос, а всегда ставь перед собой цель и стремись к ней. Запомни: чем лучше мы сами, тем лучше будут и окружающие нас люди.

— Полагаю, — неуверенно ответил я, — что много зависит от помощи добрых советчиков. Если они мудры, я смогу принести людям счастье и мир.

Некоторое время мы шли молча. Вдруг Пандион остановился и пристально посмотрел на меня.

— Вокруг тебя будут твориться и добрые и дурные дела. Если тебя настигнет зло, то можешь возроптать на богов и возненавидеть людей, которые в этом виновны. Но подумай, может быть, источник зла был в тебе самом, и нет оснований обвинять богов или проявлять враждебность в отношении какого-то человека. В том, что боги не делают для нас явным всё тайное, есть свой смысл, Минос, — нам самим надлежит находить лучшее. Знай, — это будет особенно важно, когда ты станешь царём, — каждая несправедливость, с которой ты смиришься, сделает тебя соучастником свершившегося зла.


Я взял Гелике к себе — не мог иначе, она слишком овладела моими чувствами. Вскоре после этого я встретил Келиоса.

— Гелике у тебя? — резко спросил он. — За это я получаю Айзу. Такой был уговор.

— Не забывай, — сердито ответил я, — я — Минос, сын царя. Я вправе приказывать и решать. Айза и Гелике останутся у меня.

— Тогда защищайся! — в бешенстве вскричал Келиос и, взмахнув кинжалом, ринулся ко мне.

Я парировал удар. Лязгнул металл по металлу. Раз... второй... третий... Келиос крепче сжал рукоятку кинжала, и я понял, что он готовится к новому нападению. Во мне боролись страх и стремление доказать, что значит быть сыном царя.

Келиос отскочил на шаг в сторону, сделал обманное движение и нанёс удар. В последний момент мне удалось увернуться, и остриё кинжала едва не задело моё горло. Он тут же развернулся и снова взмахнул кинжалом. Мне снова удалось избежать удара.

Затаптывая цветы и ломая кустарник, мы нападали друг на друга, наносили друг другу удары, уклонялись от них, наступали, отскакивали назад.

— Защищайся! — в очередной раз бросился на меня Келиос.

Я попытался отскочить, оступился и потерял равновесие. За считанные доли секунды Келиос припечатал меня к земле и приставил к горлу кинжал. Мысленно я уже попрощался с жизнью.

— Я мог бы сейчас убить тебя, — тяжело дыша, произнёс Келиос. — Поклянись, что немедленно освободишь Гелике, прогонишь её из своего дворца. Но мне она больше не нужна, пусть отправляется на улицу и подыхает, как собака. Поклянись, что не передашь меня в руки правосудия за то, что я угрожал твоей жизни. Поклянись!..

Я воспользовался этой короткой передышкой и сбросил с себя Келиоса. Мы оба снова были на ногах и продолжали поединок.

— У тебя был выбор! — ревел Келиос. — Пусть боги простят меня, но теперь я убью тебя!

Он вновь напал на меня, мы столкнулись грудь с грудью. Теперь счастье было на моей стороне. В ответ на моё обманное движение Келиос прыгнул прямо в цветы, поскользнулся, упал, и на этот раз уже я лежал на нём, прижимая остриё кинжала к его груди.

Он с ужасом глядел на меня, жадно глотая воздух; сделав неловкое движение, он выронил своё оружие.

— Я мог бы убить тебя, — сказал я, повторяя его слова. — Но теперь мы квиты. Я готов забыть, как ты грозил мне, сыну царя, смертью.

Когда я поднялся, Келиос заплакал от стыда. Это были странные звуки, они встречали сочувствие на небесах. Я знал, что на моих глазах страдает микенец...

По пути в свою комнату я повстречал Пандиона. Он мельком окинул меня взглядом и задумчиво произнёс:

— Ответственность означает, что человеку известно, что он собой представляет и что он отдаёт себе отчёт в незаменимости другого.

Я поблагодарил его и двинулся дальше, размышляя.

— Другой незаменим? — пробормотал я.

Сон никак не приходил ко мне. Меня вновь мучили внутренние голоса. Может быть, всё это из-за поединка с Келиосом? Чтобы заставить их замолчать, я несколько раз поднимался с постели и подходил к окну. Неожиданно до меня дошёл голос из самых глубин моей души. Он шепнул, что мне следует брать пример с фараона Аменофиса, сына прославленного Тутмоса[8].

Почему с Аменофиса? Я пытался ответить себе на этот вопрос. Это был тот самый фараон, при котором были порабощены иудеи. Говорят, в результате десяти египетских казней[9] им удался исход из Египта. Это был тот самый фараон, который пережил извержение вулкана на Каллисто и потоп, едва не погубивший Крит.

Я начал считать и пришёл к выводу, что от этой катастрофы нас отделяет время, не превышающее жизни одного поколения.

В голове у меня снова пронёсся вихрь мыслей. Почему, собственно, вспомнил Аменофиса?

Вскоре я понял. Предание гласит, что фараон не был мстительным. Он запретил выкалывать глаза пленным, подвергать их пыткам и сажать на кол.

«Он был благороден», — шепнул мне один внутренний голос. Другой иронически заметил: «Ты тоже мог бы быть благородным. Но одного стремления недостаточно — нужно не только хотеть, но и что-то делать».

Не знаю, что послужило причиной — нравоучения Пандиона, поединок с Келиосом, заботы моей матери, а может быть, рассказы Ритсоса достигли своей цели, но как бы то ни было, я стал учтивее в обращении, благодарил даже детей, если они дарили мне цветы или фрукты. Я стал понимать, что у каждого человека есть душа и что она тоже, как и тело, требует пищи.

Я был счастлив и горд, мне казалось, что я узнал самое важное: царь должен служить своему народу, любить каждого из своих подданных.

С этого дня я начал проверять себя, действительно ли я «служил» и «любил».


Расположившись напротив меня, Ритсос рассказывал мне о Крите, и во мне всё сильнее крепло желание узнать самому этот остров. Оно до такой степени овладело мной, что ночами я просыпался и шептал:

— Мне хотелось бы служить тебе, Крит!

Каждый раз, когда я сидел с Ритсосом на скамье под открытым небом и слушал его рассказы о Крите, он становился мне почти что другом. Чувствовала ли это Айза?

Она часто подходила к нам со свежими лепёшками на мёду, разными плодами и охлаждённым вином.

— Она принадлежит тебе, царевич? — спросил Ритсос.

Я только кивнул в ответ, потому что моя голова была занята мыслями о Крите.

— Она родом, несомненно, из Египта и очень хороша собой. Верно?

Я снова кивнул, размышляя о Кноссе, о критской вере в богов и о том, как странно, что религия находится там в руках женщин.

— Сколько у тебя женщин? — участливо спросил Ритсос.

Но мысли мои и на этот раз были далеко. Я пытался представить себе царя Крита, затем переключился на фараона Аменофиса. Как выглядел этот повелитель Египта, кто он был? Он стоял на страже закона, сам издавал законы и был милостив с пленными — это я знал.

Почему Айза стала теперь приходить чаще? Она то поправляла блюдо или кувшин, то обмахивала меня веером, так как солнце всё дальше проникало под навес, под которым мы сидели.

Каждый жест, каждое движение Айзы я знал как свои пять пальцев. Отчего мне вдруг показалось, будто я никогда ещё не видел её такой близкой и такой очаровательной? Стоило её наряду хоть немного приоткрыть плечо или шею, как я тут же обрывал разговор и впивался глазами в Айзу, любовался каждым её шагом, каждым движением рук, восхищался её косами и изяществом её ног.

Ночью Айза принесла мне кувшин свежей воды. Она опустилась возле меня на колени, поправляя фрукты в плетёной вазе, и каждый наклон обнаруживал красоту её тела.

— Айза! — воскликнул я, пытаясь обеими руками прижать её к груди.

Она поднялась с колен, глаза её сверкали, губы были влажными... Несколько минут она оставалась недвижимой, затем склонилась надо мной. Мы робко поцеловались. Словно защищаясь, она выпрямилась, но глаза её лучились счастьем, а руки, казалось, превратились в бабочек. Сперва они вспорхнули к волосам, потом к плечам, затем помедлили и освободили тело от одежды.

— Ты! — прошептала Айза.

Мы взяли друг друга за руки, сгорая от желания. Наши губы уже соединились, но пол под нами неожиданно задрожал и весь дом заходил ходуном. Вокруг стоял грохот и гул.

Мы видели, как одна стена накренилась, а пол вздыбился. Масляный светильник упал на соломенную циновку, и через несколько секунд она вся была уже охвачена пламенем. Огонь моментально перекинулся на ковры, лари, столы и скамьи.

— Минос! — в страхе закричала Айза и бросилась ко мне, пытаясь защитить своим телом.

Я воспротивился. Я хотел быть мужчиной, хотел доказать, что я — микенец. Нельзя допустить, чтобы я, сын царя, ещё раз оказался заслонённым от опасности телом женщины и позволил себе спастись подобным образом.

Айза не отступала. Тревога о моей жизни придала ей силы. Мы стали бороться. Она обмякла только после того, как мне удалось бросить её на пол ударом, которому научил меня как-то Келиос. В этот момент запылала звериная шкура, на которую она упала. Я наклонился, подхватил Айзу на руки и вместе с ней выскочил из комнаты.

Со всех сторон полыхал огонь, чёрный едкий дым постепенно обволакивал меня. Я стал задыхаться. Споткнувшись о какую-то балку, я упал и ударился головой о стену. Айза лежала рядом, её спина кровоточила. Я долго не мог собраться с силами, чтобы встать. Шатаясь, я всё же поднял Айзу на руки и ощупью двинулся сквозь обступавший меня мрак. Передо мной снова выросла стена огня.

Мне показалось, что я слышу какие-то крики и голоса. Закрыв глаза, я как сумасшедший бросился навстречу этим звукам, упал, опять поднялся. Пройдя несколько шагов, я повис на тонких жердях, переплетённых тростником. И опять почувствовал мерзкий запах дыма, затруднявший дыхание.

Освободившись, я собирался взять на руки Айзу, но почувствовал резкую боль в плече. По солоноватому вкусу во рту я понял, что язык у меня в крови. Голова закружилась. Я с ужасом заметил, что прямо передо мной с балки свисает змея.

Обессиленный, я опустился на землю, и мне почудилось, что я слышу женское пение. Может быть, я уже на пути в рай? Может быть, я слышу голоса жриц, оплакивающих мою смерть?

Вдруг я увидел, что змея подползает к нам. Пасть её была открыта. Она непрерывно двигала жалом и не сводила с меня холодного гипнотизирующего взгляда.

— Минос! — в страхе вскрикнула Айза и вцепилась в меня, не спуская глаз с гадюки.

Я вспомнил Келиоса. Теперь я знал, что делать. Он говорил, что змеи опасны только для тех, кто позволяет им укусить себя. «Сражайся не только мечом, призови на помощь и разум — он гораздо более надёжное оружие!» — учил он, и я прекрасно усвоил его уроки.

Я освободил обе руки, левую протянул к гадюке, предлагая укусить себя, а сам осторожно следил за каждым движением её тела. Голова змеи медленно приближалась к моей руке, словно она охотилась за мышью. Теперь она видела только эту руку, а я тем временем схватил её правой рукой у самого основания головы.

Змея сопротивлялась, отталкиваясь от меня сильными ударами хвоста, однако Келиос научил меня, что змею нужно держать на вытянутой руке, тогда она совершенно беспомощна.

Айза забилась в угол и с облегчением взглянула на меня, лишь когда я ногой раздробил гадюке голову и швырнул ещё извивающееся пресмыкающееся в огонь.

Со всех сторон до нас доносились новые раскаты, и огонь начал брать нас в кольцо.

— Неужели мы погибнем?! — воскликнула Айза и с плачем бросилась на землю.

Я снова взял её на руки и побрёл в какое-то помещение, где увидел небо и звёзды. Потом я почувствовал, что пол подо мной дрожит, колеблется, а стены рушатся. Меня окружали клубы дыма и тучи пыли. Повинуясь инстинкту самосохранения, я натянул на нас лежавшее передо мной одеяло, пытаясь таким образом укрыться от нестерпимого жара Рухнула ещё одна стена, рядом обрушилась балка.

У меня опять закружилась голова, и накатила сильная дурнота. Недоставало сил дышать. Я привлёк к себе Айзу, стараясь защитить её, и отдал себя в распоряжение духов смерти.

Загрузка...