Я, Минос, царь Крита

Глава четвёртая

Когда мы покинули гавани и вышли в открытое море, день уже клонился к вечеру. Медленно сгущались сумерки, и паруса надувались ветром, который должен был доставить нас на Крит. На нас неуклонно опускалась ночь. Солнце полностью скрылось за горизонтом, зажглись первые звёзды; появилась ажурная сеть из бесчисленного множества сверкающих точек, а рядом с ней отливающий перламутром лунный серп.

Ветер крепчал. Моряки взбирались на ванты, паруса наполнялись ветром. Судно всё больше напоминало плуг, который глубоко вспахивал морскую гладь. Вдруг я заметил, что парусник носит название «Толос».

— Толос... — обескураженно повторяли про себя. — Такое имя для корабля? — спросил я, взглянув на капитана.

Тот учтиво приблизился ко мне и спокойно ответил:

— Да, ваша милость. Так мы именуем круглые гробницы, которые бытуют у нас на Крите у южного подножия Иды, высочайшего горного хребта острова. Подобные захоронения можно встретить и в восточной части Крита. Это напоминающие ульи купола из камня с низким входом с восточной стороны. В Платаносе, откуда я родом, тоже можно встретить такие толосы. Они имеют в диаметре почти тридцать шагов. Подобные гробницы возводили у нас на Крите уже много поколений назад; их использовали для захоронения целых родов. Оказывая последние почести усопшему, ему всегда укладывали в гроб его украшения, оружие и сосуды.

— Мне знакомы эти толосы, — ответил я. — Почему ты выбрал для своего корабля название, которое... — Я хотел продолжить, но разве мог я признаться ему, что ни за что не выбрал бы такое мрачное название для судна?

— Я сделал это в память о своих предках. Их души сопутствуют мне. Не будь у меня знаменитых предков, этого судна не существовало бы, и меня самого никогда бы не было на свете. Я — представитель известного на Крите рода. Всех наших покойников мы хоронили в нашем толосе. Когда-нибудь и я найду там свой последний приют; мне кажется, я тогда вернусь домой и обрету свой последний кров. Разве не прекрасно осознавать это?

Мы замолчали и обратили взоры на волны. Вдруг он удивлённо спросил:

— Разве у вас тоже есть толосы, царевич?

Я кивнул и перевёл взгляд на дельфина, который уже некоторое время сопровождал нас. То ли он резвился, то ли хотел лишь продемонстрировать, что способен сравняться с нами в скорости?

— Население Крита живёт бренной, земной жизнью, а мы, микенцы, напротив, заботимся о жизни после смерти. Вероятно, этот культ принесли мои предки, которые помогали египетскому фараону изгнать гиксосов. — Я помолчал, погрузившись в раздумье, а потом сказал: — Вначале мы хоронили своих покойников в иных гробницах. А примерно через два поколения после возвращения наших воинов из Египта мы тоже стали сооружать толосы. Недостаток такого погребения заключается в том, что подобные гробницы видны отовсюду и быстро подвергаются разграблению.

— Говорят, что и критяне помогали изгнать гиксосов из Египта.

Я посмотрел на него и с сомнением произнёс:

— Возможно, но лично я в это не верю.

— Почему?

— Культура твоей родины лишена воинственности: те немногие солдаты, которые у вас есть, — неважные воины. Вероятно, ваша помощь заключалась в предоставлении судов, на которых вы, опытные мореплаватели, доставляли в Египет ахейцев. С тех пор мы союзники.

Я снова задумался и потом сказал, что на воинов, вернувшихся из Египта, произвёл немалое впечатление тамошний культ мёртвых, и они принялись переделывать примитивные захоронения в гробницы. До того времени у нас покойникам клали в могилу только небольшую глиняную вазу. Отныне они стали получать всё необходимое для загробной жизни: оружие, украшения и столовую посуду. Многим клали на лицо золотые маски, как у египтян, а некоторых владык подвергали бальзамированию.

— Удивительно, — признался я, — ты, критянин, которому суждено однажды найти упокоение в толосе Платаноса, служишь нам, микенцам?

Задумчиво глядя на волны, окружавшие корабль, он негромко ответил:

— Мой народ утратил веру в себя и больше не в силах помочь себе сам. Начался разброд, все ссорятся из-за пустяков, этим пользуются мнимые цари, которые на деле оказываются болтунами и обманщиками. Во время гибели Крита я, двадцати лет от роду, оказался на греческом судне, державшем курс в Западную Африку. Это спасло мне жизнь, потому что гигантские волны не достали нас. Если я, критянин, служу вам, то делаю это только оттого, прости меня, благородный царевич, что верю, что тем самым помогаю своей родине. Крит снова воспрянет, когда почувствует сильную руку — сильную, но милосердную. О тебе говорят, Минос, что ты мудр. — Помолчав, он продолжал: — Я плаваю уже более трёх десятков лет, повидал удивительные вещи, которые никогда не забуду: чудовищ, способных проглотить корабль; чёрных, будто эбеновое дерево, женщин с благородными, безгрешными телами, напоминающих скорее богинь. Я видел радуги, сверкавшие, будто райские тропики, и зверей, каких не увидишь даже во сне. Но всё это ничто, благородный Минос, по сравнению с тем счастьем, которое я испытываю оттого, что именно мне позволено доставить тебя на Крит!

— Ты ведь знаешь, — осторожно заметил я, — что мы намерены завоевать твою родину. И это не мешает тебе быть счастливым?

Он мечтательно посмотрел на меня:

— Ты спасёшь Крит, вновь подаришь ему счастье. У нас многие страдают от голода. Пожалуйста, благородный Минос, научи мой народ опять смеяться.

Я медленно прохаживался взад и вперёд, погрузившись в свои мысли. Одного взгляда мне оказалось достаточно, чтобы убедиться — судно прибавило ход. Мне казалось, что даже тучи, собравшиеся отовсюду, хотят подарить нам свежий попутный ветер. Я залюбовался игрой волн, и мне почудилось, будто на них пляшут тёмные тени...

— Это корабли-призраки, — таинственно прошептал капитан, приблизившись ко мне. — Они прокляты и обречены до скончания века бороздить моря. И когда шторм приводит воду в сильное волнение, белые кости утопленников поднимаются из глубины на поверхность и пляшут на волнах, словно обломки застывшей лавы.

Десять дней спустя в предрассветных сумерках перед нашими глазами появились пока ещё неясные очертания берегов Крита. Потом я разглядел горы, которые всегда играли важную роль в жизни острова. Они одаривали столь драгоценной водой, посылали облака и источали прохладу. Они служили прибежищем, наблюдательным пунктом и храмом. На нас, приближавшихся к ним с севера, горы производили сильное впечатление — они казались нам колыбелью богов.

Меня одолевали противоречивые чувства. Отец желал, чтобы мы завоевали Крит по возможности бескровно. Он постоянно внушал, что нам следует вести себя так, чтобы жители острова видели в нас освободителей и спасителей. Но что будет, если они станут обороняться и дело дойдёт до серьёзных стычек?

Каждому боевому кораблю было указано, куда причаливать. Перед каждым была поставлена своя задача. По мере приближения к берегам Крита я всё больше задумывался о войне и мире, о страданиях и радости. Что принесут с собой ближайшие часы?

Капитан стоял рядом со мной.

— Жители различаются по своим обязанностям, — пояснил он. — Первая и самая важная группа населения — жрецы, за ними идут воины, на третьем месте — крестьяне, а на четвёртом — ремесленники.

— Воины? — переспросил я. — А мне говорили, будто Крит не нуждается в воинах, что его города не обносятся оборонительными валами...

— Во многих местах существует охрана. — Он повернулся, чтобы отдать кое-какие распоряжения. — На острове мало воинов, поскольку война не является для нас необходимостью, она всего лишь форма обороны. Но Криту всё время приходилось защищаться от пиратов и торговых конкурентов. Ведь создавались новые рынки, а это не всегда обходится без применения оружия. Не будем забывать, что каждый дворец был центром той или иной сферы влияния, и это неизбежно приводило к раздорам. Во все времена спорили из-за охотничьих угодий и пастбищ, за право владеть источниками воды и пахотными землями. Так что каждому царю требовались солдаты. Для мелких стычек, разбойничьих набегов и отражения нападений вполне хватало пращников, лучников и мечников. Более крупные военные операции проводились только в благоприятное время года, то есть с весны до осени. Завоёванные земли разграбляли и затем сжигали дотла, а их жителей превращали в рабов. Впрочем, так происходит повсюду, — по-деловому добавил он.

— Я-то считал, — ответил я, помедлив, — что критяне, обладая такой высокой культурой, были некогда миролюбивым народом!

— Видишь ли, царевич, — заметил он, — каждый человек борется за своё существование, будь он крестьянин или пастух, рыбак, ремесленник или торговец. Повсюду существуют господа и слуги, победители и побеждённые, и древняя мудрость гласит, что победитель обладает властью, а вместе с нею и всеми правами. Имеется, правда, ещё один мотив для завоевания деревень, — заметил он как-то двусмысленно.

Я вопросительно взглянул на него, и он ответил, что победитель, чаще всего владелец дворца, раздаёт завоёванные деревни вместе с живущими в них крестьянами жрецам храмов и солдатам. Так он вознаграждает их за оказанные услуги.

— Через считанные часы, — печально сказал он, — мы причалим к острову, население которого всё ещё страдает от голода. Многие жители умерли. Могу представить себе, как оставшиеся в живых дрались за каждую горсть ячменя. И вот приходим мы, сытые и богатые, мы — чужеземцы. Я очень удивился бы, если бы они встретили нас благожелательно.

— Мы поможем им, — с энтузиазмом ответил я. — Мы протянем им руку, дадим работу и хлеб. Не забывай, что мы обеспечиваем их будущее. — Потом я восторженно произнёс: — Уже многие годы я люблю Крит и сделаю всё, чтобы он снова был счастлив. Я собираюсь покончить с голодом и подарить людям радость.

— Это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Разве избавить других от страданий или облегчить их — не замечательная, может быть, даже самая замечательная цель? Однако это не должна быть помощь, которую иногда оказывают по настроению или из сострадания, — она должна стать главным делом нашей жизни.

— Да, — задумчиво заметил капитан, — пора наконец учиться быть людьми.

Когда перед моим взором появились горы и обрывистые берега Крита, я с гордостью взглянул на Ритсоса и Прокаса, моих критских учителей, затем на Келиоса и Пандиона, которые, как и я, были микенцами. Я кивнул им, перевёл взгляд на приближающиеся берега, и у меня возникло ощущение, что передо мной — моя родина, я почувствовал, что когда-нибудь там будет погребено моё сердце.

Наши суда скользили к берегу, подобно каким-то демоническим гигантским рыбинам. Торговцы заранее предупредили меня, что портовые сооружения Ираклиона разрушены и береговая линия претерпела изменения. Поэтому нам пришлось бросить якоря на некотором расстоянии от порта и добираться до берега на небольших лодках или вплавь.

Паруса убрали, и начинающийся день наполнился короткими командами и скрипом корабля, покачивающегося на волнах.

Моих воинов возглавлял Кладиссос — надёжный, храбрый микенец. Его распоряжения были точны и лаконичны. Солдаты, вооружённые пиками и короткими мечами, прыгали прямо в воду; немногочисленные лодки заполнялись лучниками с колчанами, полными стрел, и пращниками, которым не доплыть с их мешками камней.

Когда мы оказались на суше, каждый приготовил своё оружие, ибо за скалами, за развалинами, за каждым домом нас могли поджидать критские воины, готовые к нападению.

Медленно, шаг за шагом, ежесекундно ожидая атаки, мы приближались к группе домов.

Я распорядился не убивать людей, лишь отражать нападение, а любого критянина, который направлялся бы к нам с мирными намерениями, предупреждать, что и мы стремимся к миру.

Территория порта оказалась малонаселённой. Нам попались только рыбаки со своими семьями, несколько торговцев и крестьян.

Нашей целью был дворец Кносса. Мы знали, что многие его помещения пострадали от пожара, однако часть зданий осталась нетронутой.

Мы снова и снова расспрашивали, есть ли в Кноссе солдаты, какова их численность, кто там правит. Ответы были самые противоречивые. Никто не мог сказать нам, нужно ли нам ожидать сопротивления и велико ли число возможных защитников.

Неожиданно рядом со мной появился мой критский раб Ритсос. Его глаза блестели, щёки от волнения раскраснелись; он прислушивался, сгорая от нетерпения, словно охотник.

— За мной! — скомандовал он группе воинов й прокрался с ними к зданию, которое лежало в руинах: впрочем, сохранившаяся часть огромной башни давала представление о том, как оно могло выглядеть до катастрофы.

— Там живёт отец одного моего знакомого. Он, наверное, уже стар. Его брат служит или служил чиновником в Кноссе. Может быть, этот брат живёт сейчас с ним и знает, есть ли в Кноссе солдаты и сколько их.

Мы окружили развалины дома. Ритсос проник в небольшое помещение и вскоре вернулся вместе со стариком критянином.

— Твой брат живёт в Кноссе или с тобой? — спросил он.

Крестьянин, который не мог взять в толк, что мы от него хотим, кивнул, испуганно косясь на нас. Вероятно, он принял нас за пиратов, потому что не переставал клясться, что он беден, дом разрушен землетрясением и небывалым наводнением, а его поля и деревья почти не дают урожая.

— Сколько солдат защищают дворец? — спросил Ритсос.

— Не знаю, — ответил старик.

— К заходу солнца ты будешь это знать, — пригрозил Ритсос. Из обломков стен и сучьев он соорудил небольшую клетку. Она получилась такой низкой, что в ней едва можно было сидеть. Он втолкнул туда крестьянина, привязав его склонённую голову к ногам.

— Долго он не выдержит в такой позе, — сказал Ритсос. — Вскоре у него так разболится спина, что он заговорит. Он слишком стар, чтобы выносить такие мучения.

— Что вы с ним делаете? — вступился какой-то лучник. Весь его вид говорил о том, что он участвовал не в одном сражении.

— Мы хотим знать, есть ли в Кноссе охрана, сколько там солдат и следует ли нам остерегаться применения особого оружия?

— Особого оружия? — переспросил я.

Ритсос кивнул.

— Кипящего масла во время схваток на улицах и в домах, корзин с ядовитыми змеями или раскалённых камней, которые в вас швыряют, — пояснил он.

— Так мучить не годится, — продолжал лучник. — Этот человек стар. А что, если ему ничего не известно?

— Такова его участь, — возразил Ритсос. — Однажды мне тоже не повезло. Для многих жизнь — горькое зелье, которое приходится глотать, хотят они того или нет. То, что мы делаем, и впрямь нехорошо, но разве лучше, если при осаде Кносса половина наших людей погибнет?

Старик, сидевший скорчившись, с привязанной вниз головой, начал стонать в своей клетке.

— Позволь мне начать? — попросил Ритсос.

— Что? — неуверенно ответил я.

— Дай мне час времени, и я буду знать, что ожидает нас в Кноссе.

Вокруг меня толпились воины, матросы, придворные, слуги, рабы и жрецы. Из одной лодки только что высадилась Пасифая с детьми с несколькими служанками, из другой — Айза, Телике, Сарра и остальные рабыни моего гарема.

Множество глаз впились в меня, и я почувствовал, что сын царя должен принимать решение: мне предстояло проявить себя. Двое солдат, ожидавших моего ответа, буквально дрожали от нетерпения: они надеялись отыскать во дворце Кносса большие сокровища.

Вопросы и ответы вихрем проносились у меня в голове. Разве ещё на корабле я не слышал, как мои воины собирались после одержанной победы разбиться на отдельные группы, чтобы как можно быстрее добраться до золота? Одна группа намеревалась обшарить казначейство, другая — кладовые. Двое матросов услышали от Ритсоса, который знал дворец, что в его восточном крыле существуют сокровища; солдаты были в полной уверенности, будто помещения под шестиколонным залом храма сулят им богатую наживу.

— Позволь мне начать? — снова попросил Ритсос.

Я не знал, что он собирается делать, но сознавал, что нам нужно использовать любой шанс.

— Начинай, — не слишком уверенно согласился я.

Один мечник вытащил крестьянина из клетки, другой освободил его привязанную голову.

— Пошли! — скомандовал Ритсос, распрямляя старика и заглядывая крестьянину в глаза. Потом он с размаху стукнул его сжатой в кулак левой рукой в правое ухо. Раздался глухой удар... Старик взвизгнул. Его лицо исказилось от боли. За этим первым ударом тут же последовал второй, но на этот раз уже в левое ухо. Старик застонал и принялся растирать ушибленные места.

— Сколько воинов защищают Кносс? — спросил Ритсос. Не дождавшись ответа, он ударил старика по затылку. — Сколько солдат защищает дворец? — повторил он свой вопрос.

В ответ старик только стонал. Тогда Ритсос рванул его левую руку вверх, вывернул её и заломил пальцы назад.

— Так сколько там солдат? — прошипел он, и его тон не предвещал ничего хорошего.

Старик продолжал молчать. Тогда Ритсос извлёк из кармана тонкую иглу.

— Усадите этого человека на скалу, а мне принесите толстый сук, — приказал он солдатам.

Спустя несколько мгновений обе руки старика были крепко привязаны к узловатой палке.

— Ты будешь говорить, — мрачно проговорил Ритсос, — тебе придётся развязать язык, если не хочешь расстаться с жизнью.

И он вогнал иглу под ноготь большого пальца своей жертвы.

Старик взвыл от боли.

— Сколько там солдат? — настаивал Ритсос.

— Откуда мне знать? — простонал критянин. — До дворца чуть не полдня езды. Как мне туда добраться? Я стар! Откуда мне знать, есть ли там солдаты?

— Но ведь твой брат живёт в Кноссе, а братья ничего не скрывают друг от друга... — с издёвкой ответил Ритсос.

— Мой брат! — жалобно воскликнул старик.

— Так сколько солдат во дворце? — не отставал Ритсос.

В ответ на горестное молчание старика Ритсос схватил камень и, ударив им по игле, ещё глубже загнал её под ноготь критянина.

Крестьянин издал ужасный вопль. Какой-то матрос приставил к тыльной стороне ладони старика остриё своего кинжала и начал медленно вонзать его.

Старик дрожал всем телом, что-то бессвязно бормотал, но не давал ответа, которого от него добивались.

Теперь и я поверил, что ему что-то известно, иначе из-за этих ужасных болей он вёл бы себя по-другому.

Точно рассчитанными ударами, не торопясь, Ритсос стал ещё глубже загонять иглу в палец крестьянина. На каждый новый удар несчастный отвечал ужасным воплем.

Ритсос тоже стал кричать. Лицо старика налилось кровью, на щеках выступил пот, из глаз ручьём лились слёзы. Он, как безумный, озирался кругом, подобно зверю, которого загнали в угол, не оставив никаких надежд на спасение.

— О-о-о! — стонал он. Воздух с хрипом вырывался из его лёгких. Он опять задрожал, заплакал, и из груди у него вырвался душераздирающий крик...

Я почувствовал, что его сопротивление сломлено.

Когда он замолк, Ритсос снова насел на него:

— Так сколько же там солдат?

Последним усилием старик попытался вскочить с камня, на котором сидел, и матросы с трудом вернули его на место.

Наконец он сник, выдавив только одно слово:

— Воды!

Ему позволили сделать один небольшой глоток.

Когда крестьянин начал говорить, первые слова вырывались из его пересохшего горла со свистом.

— Сколько солдат? Отвечай! — вскричал Ритсос и взмахнул камнем, словно собираясь окончательно загнать иглу под ноготь страдальца.

В конце концов мы выяснили у старика, что дворец защищают приблизительно сорок солдат и такое же количество вооружённых рабов.

— Ты удовлетворён? — спросил меня Ритсос, горделиво оглядываясь по сторонам.

Не имея возможности ответить иначе, я утвердительно кивнул. Да мог ли я, сын царя, для кого цель была всем, а человеческая жизнь — ничем, дать какой-то другой ответ?

Вечер ещё не наступил, а нам уже удалось перебить защитников и занять дворец.

— Где царь, где царица, где жрецы и чиновники? — не переставал интересоваться я, бродя почерневшими от сажи улочками с разрушенными землетрясением и огнём зданиями.

— Что здесь произошло? — спросил я одного раба, боязливо выползшего к нам из какого-то подвала.

Критянин посмотрел на меня так, словно не понял моих слов. Тогда я спросил:

— Как случился такой ужасный пожар?

— Это жители гор. Они погибали от голода и от безысходности напали на дворец. Думали, что кладовые полны зерна и масла, но, разочаровавшись, пришли в бешенство...

— Ты уже был здесь, когда землетрясение и гигантские волны разрушили остров?

— Нет, я был тогда со своими родителями и пережил случившееся поблизости от Ахарны, где мы жили при имении царя. Мы проснулись от гула, исходившего из земли. Весь дом содрогался. Потом с потолка стал кусками отваливаться гипс, пол медленно вздыбился, а по стенам пошли трещины. В ужасе мы выскочили из дома. Других, которым повезло меньше, швырнуло на пол. Они уже не смогли выбраться наружу и погибли под обломками своих обрушившихся жилищ. Некоторые толчки шли снизу-вверх, иные — сбоку. — Он печально взглянул на меня: — Потом вспыхнул огонь от опрокинувшихся светильников и расколовшихся печей. Ткани, изделия из соломы, дерево, сено, высушенное зерно, масло — всё было охвачено пламенем. Те, кого засыпало обломками, задохнулись или сгорели заживо... с тех пор мы постоянно следим за всякими приметами.

— Какими?

— Когда домашние животные становятся беспокойными, крысы спасаются бегством, собаки начинают выть. Испуганное вспархивание птиц и раскачивание подвешенных предметов тоже служит предостережением.

Мои мысли обратились к Гайе. А раб продолжал свой печальный рассказ:

— У северного побережья море отступило на несколько сотен шагов. Все волноломы, затопленные прежде гавани и дома вновь обнажились. В некоторых местах берег поднялся почти на две ширины ладони.

— А где царь, где его свита?

— Все были убиты во время нападения. Теперь теми немногими делами, которые здесь ещё можно уладить, руководит один жрец с несколькими жрицами, — грустно пояснил он.

— А где они живут?

— Внизу, в жреческом доме. Из уважения к покойному царю и его приближённым никто не решается переступить порог уцелевших помещений дворца.

Вокруг меня были дома, почерневшие от пожара стены. Хотя мне доводилось видеть немало городов и замков, но даже в мечтах я не мог вообразить столь величественное сооружение.

— И здесь всегда жили только цари? — взволнованно спросил я. — Или, может быть, часть помещений дворца предназначалась для отправления культа, служила, например, центром мистерий?

Раб сдержанно улыбнулся.

— Если бы эти здания служили исключительно для отправления культа, где располагались бы дворцы царей, жилища для чиновников, кладовые, мастерские ремесленников? Да, здесь всегда жили только цари со своим двором. — Он с гордостью посмотрел на меня. — Жрецам для их обрядов тоже отводились специальные помещения, но из свыше тысячи помещений царю и его приближённым принадлежало не менее шестисот, если не семисот. Хочешь взглянуть на то, что сохранилось после землетрясения и нападения горных племён? Я с удовольствием покажу тебе.

С трудом отыскивая дорогу, спотыкаясь, мы преодолели горы мусора и перебрались через стены.

— Вход во дворец с северной стороны, — пояснил раб. — Вот это — центральный двор, а там, — он указал рукой на каменные завалы, — западный двор. Видишь, он расположен ниже и дышит красотой и гармонией. Нам всем он очень нравился. Где бы ни были, мы всегда видим гору Юхтас. Это священная гора, символизирующая богиню земли. — Пройдя несколько шагов, он сказал: — Руины к востоку, задняя стена которых возносится к небу словно стрела, были некогда залом священных обоюдоострых топоров.

Мы бродили по проходам и коридорам, поднимались по лестницам, отыскивали тропинки и проходы, поскольку многие улицы были завалены обломками рухнувших строений.

— Здесь жила царица, — рассказывал раб, производивший хорошее впечатление своей образованностью и осведомлённостью. — Там располагались подвалы и кладовые.

Я с волнением осматривал фрески, украшавшие многие помещения.

— За этими обугленными колоннами находились покои царя, — словно издалека, долетели до меня слова, пока я с удивлением осматривал город развалин. — Строители дворца превзошли самих себя. Одна только эта просторная лестница делает им честь. Они приняли в расчёт даже климат: летом в помещениях прохладно, а зимой — тепло.

Я снова и снова вглядывался в часто встречавшиеся изображения жриц. А может быть, это были богини, принимавшие жертвенные дары. Я размышлял, а не принадлежала ли власть здесь царице, а не царю?

— А это — коридор процессий, — продолжал свои пояснения раб.

Затем мы пересекли небольшой внутренний двор в восточном крыле дворца, и я увидел фреску, на которой был изображён юноша, прыгающий через быка. Другая фреска запечатлела единоборство какого-то атлета со священным быком. Я не раз задерживался перед алтарями, чашами для омовения, столами для жертвоприношений, святилищами, украшенными обоюдоострыми топорами и парами рогов.

— Эти помещения предназначались для отправления культа, — услышал я, — они принадлежали богам, которым царь поклонялся с невиданной пышностью и приносил жертвы в дни празднеств.

Ко мне подошёл Кладиссос, предводитель моих воинов, и доложил, что никого из защитников в живых не осталось — он осмотрел всё кругом и привёл все дела в порядок. Я понял намёк, содержавшийся в словах «привёл все дела в порядок», и поблагодарил Кладиссоса.

— Здесь всегда совершался ритуал Священного брака, — торжественно объявил он.

Я вопросительно поднял на него глаза, а он сказал, что, в отличие от других стран, царь вступал здесь в связь с верховной жрицей не втайне, а у всех на глазах.

— Обряд Священного брака, — ответил я, — известен и в Междуречье. Там это происходило на вершине зиккурата, а значит, втайне. А внизу народ радостно отмечал это событие и ликовал, превращая его в великий праздник.

— Во всех дворцах существовали возвышенные места, с которых можно было лицезреть культовые танцы и обряд Священного брака.

— Разве среди жриц не было волнений — я имею в виду борьбу за власть, — спросил я, — когда царь выбирал партнёршу для этого ритуала? Ведь могло случиться так, что выбор его падал на самую красивую, но, в глазах остальных, может быть, не самую достойную?

— И очень даже часто. Я уже говорил, что царю разрешалось дарить свою любовь только верховной жрице. Так что они чередовались, и в результате во дворцах затевались интриги. Многие считали себя достойной стать верховной жрицей, требовали этого, и нередко вспыхивали серьёзные стычки. С тех пор как я наблюдал этот ритуал, прошло уже много лет, — грустно признался раб.

— Разве это было таким уж крупным событием?

— Обряд служил плодородию. Все — и крестьяне, и пастухи, и горожане, и даже мы, рабы, — зависим от него. Мы все живём ради наших детей, потому что они обеспечивают наше будущее.

— Дети? — с удивлением спросил я.

— Ты — не критянин, иначе не задал бы такого вопроса. Мы живём семьями. Я забочусь о тех, кто доверился моему попечению, а когда придёт время и я больше не смогу этого делать, они будут заботиться обо мне. Со мной живёт сестра. Она вдова. Замужем пробыла всего несколько месяцев, и её муж погиб здесь, во дворце, во время восстания горных племён. Чем ей жить? Где поселиться матери с маленьким ребёнком? Ей едва исполнилось тридцать лет, а она уже без мужа. Одиноких женщин, как она, легко опозорить. Вдовам не разрешается жить одним, иначе вскоре на них начинают смотреть как на неполноценных. Так что сестра живёт у меня. Возможно, — задумчиво добавил он, — когда-нибудь, когда никого из семьи не останется, я буду жить у своего брата.

— Ты можешь проводить меня к верховной жрице? Я хотел бы попросить её о помощи, когда я возьму здесь власть.

— Лучше сходи сначала к верховному жрецу, — посоветовал критянин, странно посмотрев на меня.

— Кто он? — спросил я. — Я хочу сказать, что он за человек?

— Верховный жрец слишком стар, а верховная жрица слишком молода. Он скоро умрёт, а где преемник, у которого хватит сил снова навести порядок в делах культа?

— Удивительно, — заметил я, — оба служат одним и тем же богам, имеют общую цель и не понимают друг друга?

Раб опять как-то странно посмотрел на меня — мне показалось, он хочет заглянуть мне в душу.

— Одну женщину можно считать просто симпатичной, а другую любить, находясь с обеими в близких отношениях, — уклончиво ответил он. — Свободную можно находить очаровательной, а сердце отдать несвободной, рабыне. Человек — игрушка сил и страстей, которым он почти не может противостоять.

Он снова испытующе посмотрел на меня, и я спросил:

— О чём ты думаешь?

— Каждый вечер я молю богов, чтобы силой и знаниями меня превосходили только разумные и добродетельные люди.

— Что ты сказал? — Я не уловил смысла его слов.

— Каждый вечер я молю богов, — повторил он, — чтобы силой и знаниями меня превосходили только разумные и добродетельные люди.

— Почему ты хочешь иметь рядом только добродетельных людей?

— Потому что только так мы достигнем счастья. Быть добродетельным — значит ограничивать себя во всех желаниях и влечениях. Приходилось ограничивать себя даже в употреблении спиртного. Рекомендаций, как правильно изготавливать вино, полно, но ни одной, как правильно его пить. — Он опять замолчал, погрузившись в размышления. — Мы кое-что знаем, — вновь заговорил он, — однако наши знания нередко в разладе с совестью.

— Сколько тебе лет? — уважительно поинтересовался я, ибо не мог не отдать должное его зрелости и мудрости.

— Восемьдесят четыре года.

— А мне — тридцать.

— Тогда ты ещё замечательно молод и у тебя есть силы, чтобы подчинить себе власть, которой обладают жрицы.

— Молод?

Он кивнул.

— Не будь воспоминаний молодости, мы никогда не чувствовали бы своего возраста. Только отсутствие возможности сделать что-то такое, что мог сделать прежде, и составляет суть старости. Поверь мне, — проникновенно сказал он, — старик не менее совершенное создание, чем молодой.

В толпе чиновников, слуг и рабов я заметил Сарру и окликнул её.

— Это твоя жена? — спросил критянин.

Улыбнувшись, я отрицательно покачал головой.

— Будь осторожен, — предостерёг он. — Она может стать для тебя опасной.

— Каким образом?

— Она очень хороша собой, но уже не девушка. По ней видно, что она неглупа. Она поймёт, что стоит на пороге старости, и будет всеми силами добиваться твоей благосклонности. Женщина... — Он задумался, подыскивая нужные слова, а потом сказал откровенно: — ...готова на любые жертвы, чтобы затем, если добьётся своего, не жертвовать ничем. Она станет танцевать, если будет уверена, что этим завоюет тебя, а потом даже не вспомнит, что танцевала. Она будет говорить тебе слова, которые забудет, как только ты сделаешься её собственностью. А в итоге, если полюбишь её, ты станешь очень одинок...

— Кто же ты? — удивлённо спросил я.

— Раб.

— И всегда был рабом?

— Может быть — да, а может быть — нет.

— Как тебя понимать?

— Я родом с южного побережья, вырос в Лариссе. Царь Кносса вступил в борьбу с царём моей родины и одержал победу. Ещё вечером я был свободным гончаром. — Опустив глаза, он тихо произнёс: — Моя керамика славилась повсюду. — Потом опять посмотрел на меня: — А на следующее утро стал рабом.

— На вас напали?

— А разве на нас не нападали постоянно? Когда мы любили, занимались торговлей, своим ремеслом... Теперь я приставлен к храмам, прислуживаю жрицам. Многие из них хорошие, но немало и плохих. Как все мы, они всего лишь люди...

— Но ведь жрицы должны быть девственницами? — спросил я. — Когда-то я слышал, что это непременное условие.

— И да, и нет.

— Так да или нет? — настаивал я.

— Из эгоизма — так я считаю — верховные жрецы настаивают на девственности, однако...

— Что?

— Делают исключения, — сказал он двусмысленно.

— В каких случаях?

— Если женщина или девушка очень красива и особенно привлекательна. Таких никогда не отвергнут, — философски добавил он. — И ещё охотно берут умных девушек.

— Ты сказал, что жрецы отдают предпочтение девственницам из эгоизма...

— Нужно ли мне отвечать тебе? — ответил он, многозначительно улыбаясь.

Я посмотрел на него таким вопрошающим взглядом, что ему всё же пришлось ответить.

— Нетронутая девушка таит в себе особую привлекательность для любого мужчины. Поставь перед свободным мужчиной пятерых вдов и одну девственницу, и почти наверняка он остановит свой выбор на ней. Он имеет возможность быть её наставником и учителем в любви. У нетронутой девушки редко бывают собственные желания, она отдаётся, испытывает восторг и считает, что всё, что она испытала, наивысшее блаженство. Это удовольствие для любого верховного жреца, ведь он тоже мужчина.

Несмотря на свой возраст, раб стоял передо мной гордо выпрямившись. Потом медленно склонил голову и печально сказал, что испытал за свою жизнь уже два поражения.

— Первое, когда тебя сделали рабом в Лариссе? — спросил я.

Он с достоинством кивнул. Потом неожиданно вздрогнул.

— Что я тут наговорил? — испуганно спросил он.

— Что за свою жизнь ты уже дважды терпел поражения.

— Нет, нет, — возразил он. — Мне грозили два поражения, но я не сдался и сделался свободным.

— Как это?

— В Лариссе я стал рабом. Мне удалось подчинить себе обстоятельства, и теперь служба в храмах доставляет мне немало радости. Я служу и потому становлюсь свободным. — Он мельком взглянул на меня, словно стремясь опять заглянуть мне в душу, потом негромко заметил, что жизнь грозила сломить его ещё в детском возрасте.

Я вопросительно взглянул на него.

Он ответил почти с гордостью:

— Ребёнком я хромал на одну ногу и мог остаться на всю жизнь калекой.

— Так ты преодолел себя?

Старик кивнул:

— Я не сдавался, разрабатывал больную ногу. На это ушло немало лет. Разве по мне можно заподозрить такой дефект? — спросил он. — Мне страстно хотелось нормально ходить. Это моя победа. Будучи рабом, я свободен, я превозмогаю болезнь и к тому же иду в ногу со временем. Я даже выиграл, — радостно признался он, — потому что стал гончаром и сумел показать себя.

Рядом со мной очутилась Сарра и принялась всячески соблазнять меня.

От толпы людей, сгрудившихся возле величественных руин, отделилась Айза. Она иронически улыбалась и указывала на Сарру.

— Она никогда не станет критянкой! — c ненавистью промолвила она.

— Почему?

Сарра подначила:

— Близится время Египта!

Но раб возразил:

— Нет, время Крита!

Меня ошеломил наряд Айзы, она была одета как критская жрица: на ней был открытый корсаж, не скрывавший грудей.

Я перевёл взгляд на Сарру: та была полностью одета, но тонкое одеяние не скрывало очертаний её тела.

— Минос, — сказала Сарра, горделиво оглядевшись. — Здесь почти всё напоминает Египет: вазы и статуэтки, картины и колонны. Мне кажется, будто я вновь очутилась поблизости от своей родины.

— Я тоже родилась в Египте, — вмешалась Айза. — А вы стали оккупантами...

— Нет, беженцами, — возразила Сарра. — В любой стране изгой, бежавший от несчастья, — гость.

Меня окружили слуги и рабы. И тут я увидел Пасифаю и своих дочерей Ариадну и Фёдру. У меня возникли недобрые мысли, потому что до сих пор Пасифая рожала мне лишь дочерей и ни одного сына.

— Где мы будем жить? — высокомерно спросила она ещё издали.

Возле неё был Таурос, уже несколько недель повсюду следовавший за Пасифаей.

Я сделал вид, будто не слышал её вопроса, отвернулся, подозвал начальника личной гвардии и приказал ему выставить посты возле помещений, в которых мы намерены жить.

Одному из чиновников я крикнул, чтобы он занялся размещением моей семьи, наложниц и рабынь, поскольку у меня другие заботы.

Хотя я недолюбливал своих братьев Сарпедона и Радаманта и не находил с ними общего языка, я надеялся, что и они при взятии Маллии и Феста так же быстро одержали победу.

Спустя несколько дней стало ясно, что смена власти произошла почти без насилия и практически не встретила сопротивления. Пришли сообщения и от моих братьев о столь же успешном достижении цели. Удалось ли им переломить и самих себя? Я чувствовал, что в тот день, когда ступил на землю Крита, я стал другим человеком. Я сделал серьёзный и честный выбор, и я сознавал, что пришло время проявить себя.

Теперь Крит принадлежал нам, микенцам. Во всём районе Эгейского моря отныне ничто не мешало расцвету нашего могущества и нашей культуры.

Сколько я ни ломал себе голову, но никак не находил ответа на вопрос, почему жители острова покорились почти без борьбы. Другой вопрос, оставшийся без ответа, состоял в том, отчего Крит продолжает жить в нас. Мы, победители, всё больше становимся критянами. Была ли какая-то мистика в том, что мы, завоеватели, оказались вовлечёнными побеждёнными в их столь чуждую нам культурную среду?

Мы стали заимствовать их культуру. Наш Зевс и прочие наши боги не утратили, правда, своей роли, однако мы переняли критскую Богиню-Мать, Великую Мать, в качестве покровительницы нашего царского рода и приносили ей жертвы в посвящённых ей местах. Иной раз мы даже называли её Афиной. Афина? Это имя не было греческим. Пользовались ли им и критяне? Не от критской ли Богини-Матери заимствовала Афина змею, птицу, копьё и щит[13]? Может быть, Афина берёт начало от Великой Матери критян?

Меня удивляло, что женщины, прибывшие вместе со мной на Крит, сразу же стали чувствовать себя на острове как дома.

«Несмотря на нужду, здесь умеют так радоваться жизни, — говорил мне внутренний голос, — что это умение оказывает на женщин почти магическое действие. Здесь мир солнца и покоя. А разве наша страна не культивирует прославление войны?»

Каким-то непостижимым образом критская земля придавала мне новые силы. С каждым днём я всё яснее ощущал это.

Прошло всего несколько месяцев, а запряжённые волами повозки стали доставлять грузы к возрождающимся портам. Транспортным средством, обеспечивающим связь с деревнями, где торговцы и ремесленники предлагали нам свои услуги, служили ослы и рабы. Рабы несли корзины и тюки или на спине, или на длинных шестах, опиравшихся на плечи пары носильщиков.

Почти ежедневно к нам прибывали критяне в поисках работы. За свой труд они получали от нас пропитание. Ремесленники селились в сохранившихся помещениях дворца и принимались за изготовление амфор и блюд, тарелок и кувшинов, тканей и кожаных изделий, словно работали на меня уже не одно поколение. Вскоре в моём распоряжении были уже архитекторы и каменщики, забойщики скота, кожевники, сапожники, каретники, повара и булочники. В Ираклионе и Амнисе осели судостроители, гребцы, здесь же делали паруса.

За короткое время дворец вновь превратился в мирской и религиозный центр, подчинил себе деревни и рыбачьи посёлки, рынки и порты. Он обеспечивал кров мне, моей семье, моему двору, дал приют самым разнообразным мастерским, административным помещениям и вместительным кладовым.

Критяне восхищались лошадьми, которых мы захватили с собой. Чуть ли не с благоговением рассматривали они боевые повозки. Я был счастлив и горд, твёрдо уверенный в том, что столь успешное развитие подвластной мне территории острова — исключительно моя заслуга. Меньше радовало меня то обстоятельство, что Пасифая всё чаще поступала по-своему, и не прекращалась вражда между Айзой и Сарррой. Огорчала меня Гелике, ибо намеревалась разделить со мной ложе, как нарочно, именно в те ночи, когда у меня находились Айза или Сарра. Мне говорили, что Гелике стала ещё прекраснее. Она была самой страстной из всех; я чувствовал, что, если отвергну её, она выберет время и страшно отомстит за это.

Верховный жрец умер, и буквально на следующий день мне предстояло назначить его преемника. Я был так поглощён восстановлением портов в Ираклионе и Амнисе, что поручил урегулировать вопрос с преемником одному из своих министров.

На следующий день ко мне явился Манолис, представившись новым верховным жрецом.

Был ли он свидетелем ссоры с Пасифаей или умел читать мысли?

— Главное, что мешает совершенствованию человека, это то, что люди прислушиваются не к умнейшим, а к тем, кто громче всех говорит, — сказал он словно самому себе.

По моим глазам он догадался, что я его не понял, и заметил, что женщина приносит и счастье и страдание.

— Две женщины, — промолвил он, — приносят двойное счастье, но и двойное страдание. Эта новая рабыня — я имею в виду ту, что ты получил от Келиоса...

— Гелике — не рабыня, — прервал я его. — Она свободная и пришла ко мне по собственной воле.

Жрец только кивнул.

— Она добровольно отдалась тебе во власть и в результате лишилась свободы.

— Разве все мы не ищем счастья? — возразил я.

— Разумеется. Наша жизнь так бедна, что никакие сокровища мира не в силах сделать её богатой. Все источники наслаждения вскоре начинают казаться пошлыми, никчёмными, и мы тщетно ищем истинную радость, подлинное счастье.

Чтобы сменить тему разговора, я поинтересовался:

— До катастрофического наводнения Крит был многонаселённым островом. Куда же все подевались? Возможно ли, чтобы так много народу погибло?

— Вчера я повстречал в Ираклионе одного египетского капитана. Он рассказал, что в период землетрясений, который продолжался около семи лет, многие критяне покинули родину, перебравшись или на другие острова, или на материк. Особенно много, говорят, осело на Пелопоннесе, однако некоторые племена добрались до Финикии и теперь живут в стране филистимлян.

— Критяне, живущие на подвластной мне территории, удивительно быстро покорились мне, — задумчиво произнёс я.

— Тебе помогали боги, а также разобщённость обескровленного населения. Твой успех объясняется их нуждой и страхом, — почти высокомерно ответил он.

— В пещерах в горах по-прежнему живут люди. Они бежали туда только из-за того, что оказались разрушенными дома? — спросил я, помолчав.

— Да. Но мало-помалу они возвращаются, хотя на это потребуются, пожалуй, ещё многие годы. Эти пещеры всегда были излюбленным местом критян. Там укрывались от непогоды, туда перебирались на лето, поскольку там царит прохлада. Во время военных действий пещеры служили убежищем, сторожевым и наблюдательным пунктом. Их использовали в качестве хлева; в них хранили сено и ставили ульи; туда изгоняли провинившихся, там заточали, там хоронили и казнили. Они служили каменоломнями и хранилищами для воды, играли роль священных мест и храмов.

Я решил перейти к делу и поведал Манолису о том, что моим братьям — Сарпедону в Маллии, а Радаманту в Фесте — тоже удалось одержать победу.

— Им тоже помогли боги, — стоял на своём Манолис.

— У нас на материке много царств. Мой отец хочет, чтобы так было и здесь. Я — царь Кносса, Сарпедон — Маллии, Радамант — Феста. Надеюсь, у обоих всё будет в порядке, они беспокоят меня.

— Мы пришли и победили; я почти не сомневаюсь, что мы пришли и позволили победить себя.

— Ты сказал «мы», но ведь ты — критянин?

Он кивнул.

— Я пришёл с вами, но я — критянин.

— Что ты имеешь в виду, говоря, что мы позволили победить себя?

— Искусство Крита оказало большое влияние на материковые царства. Особенно громкой славой пользовались повсюду золотые и бронзовые изделия критских ремесленников. Все ли они попали на материк благодаря торговым связям? И теперь мы почти каждый день становимся свидетелями того, как критское искусство снова подчиняет нас своему влиянию.

Я скривил губы:

— Мы не раз брали в плен критских ремесленников и заставляли их трудиться в наших дворцах. Они изготавливают по своему вкусу оружие и утварь, керамику. Можно сказать, что во многих делах Крит дал нам важный импульс. И это, похоже, опять повторяется.

Я задумался о том, что в результате соприкосновения микенцев с критянами могло явиться чудо некой новой культуры, которая ещё сильнее, нежели критская, была бы способна оплодотворить весь мир.

Словно прочитав мои мысли, Манолис сказал:

— Каждая форма культуры развивается за счёт других. Микенский народ ценил военное ремесло, а критский, наоборот, предпочитал миролюбивое художественное творчество; там почитались война, смерть и пышное погребение героев, а здесь превозносились земные радости. Да, — тихо проговорил он, — если бы вам удалось объединить культуры Крита и Микен в единое целое, способствовать новому мышлению, привить новое понимание красоты и смысла жизни, вы заложили бы основы чего-то такого, что могло бы воодушевить и осчастливить весь мир.

Его слова произвели на меня сильное впечатление. Внутренний голос подсказывал мне, что это должно стать одной из моих важнейших задач.

— Мне требуется твоя помощь, благородный Минос, — продолжал Манолис. — Мы должны обновить культы, ориентируя их на Богиню-Мать, Великую богиню.

— Мы, микенцы, ценили Крит и открыто завидовали ему, — сказал я. — На протяжении долгих лет наши женщины носили критские одежды и предпочитали великолепные ткани из Кносса. Мужчины противились этому, возможно из тщеславия или непомерной гордости, и повсеместно облачались в туники, отпускали бороды и, в отличие от критян, предпочитали спорту и играм войну.

— А теперь было бы разумно ликвидировать эти различия. Вы должны стать критянами. Мало забрать наши места торговли и пользоваться трудом наших ремесленников. Вам следовало бы перенять и наш культ и увязать его с вашими представлениями о богах. Новое мышление вы можете обрести только в том случае, если мы будем стремиться к этому сообща.

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовался я.

— До разрушительного наводнения существовал обряд Священного брака — совокупления царя с верховной жрицей.

Я усмехнулся:

— А если она стара, морщиниста и кривобока?

Жрец ухмыльнулся, а потом сделался серьёзным.

— Я позабочусь, чтобы жрицы, которых здесь нередко называют пчёлами, всегда имели верховную жрицу, достойную Священного брака. Мы могли бы подправить ещё кое-что, что отвечало бы обеим традициям.

— Что ты хочешь этим сказать? — снова спросил я.

— Для вашего общества характерен богоподобный царь, который правит из дворца. Ему подчиняются помещики, владеющие обширными земельными угодьями с арендаторами и рабами. Все они обязаны платить тебе налоги. Ты становишься царём города и, значит, его богом. Ты должен быть богом не только здесь, в Кноссе, а и в других городах и деревнях и потому вступить в Священный брак. Возможно, мы восстановим и священную проституцию...

— Зачем?

— Священные рощи и пещеры должны служить не только тем, кто имеет общения с богами, но и местом божественной радости.

— Разве здесь, на Крите, это было?

— Во имя вящей славы богов это существует во всех культах плодородия. Особенно почитают плодородие на Крите. Было бы неплохо, если бы мы восстановили этот забытый культ.

Я с сомнением взглянул на него, и он добавил, что уже изучил настроения в стране и убедился: люди весьма благосклонно отнесутся к тому, чтобы в день Священного брака жрицы были готовы заняться и священной проституцией. Это самый яркий и самый прекрасный символ плодородия.

Раздумывая над ответом, я принялся неспешно расхаживать взад и вперёд. Манолис молча следовал за мной.

— Не лучше было бы отвести для священной проституции другой день, а не тот, когда празднуется Священный брак? — спросил я.

Жрец непонимающе посмотрел на меня. Я пояснил, что народ только выиграет, если праздников станет больше и они будут соответствующим образом обставлены.

— Священный брак — один повод, — заметил я, — а священная проституция — другой. Оба культа мы претворили бы в самостоятельные празднества.

Манолис опять взглянул на меня так, словно до него не дошёл смысл моих слов.

— Видишь ли, царь, — ответил он, помедлив, — для нас, критян, верховная божественная власть — женского происхождения и воплощается, бесспорно, в образе женщины. Хотя Великая богиня существует во многих ипостасях, в том числе и в образе девственницы, её почитание включает в себя и прославление сексуального начала. Этот культ всегда стоял на службе желанного плодородия. Священные столбы и колонны, священные деревья, символическое изображение пары рогов, которым украшались алтари, шкафы и здания, рога быков, горные вершины, сталагмиты, которым в пещерных храмах приносились жертвы, были символом плодородия. Самым известным и часто встречающимся символом является, однако, обоюдоострый топор. Для критян обоюдоострый топор — символ Великой богини. Её величают Лабрис, поэтому место исполнения культовых танцев народ прозвал здесь, в Кноссе, «лабиринтом». Культ Крита целиком пронизан служением плодородию.

— Один раб, выросший поблизости, рассказал мне, что в священных рощах нередко исполнялись религиозные танцы, которые были посвящены Великой богине, и они казались очень разнузданными и исступлёнными.

— Во время этих танцев, напоминавших оргию, — танцев, которые знакомы многим культурам, употребляли наркотическое вещество, чаще всего сок мака.

Я кивнул:

— Несколько дней назад на глаза мне попалась фреска, где были изображены танцовщицы, которые производили впечатление одержимых, находящихся в состоянии, похожем на транс.

— Здесь многое священно. Особенно почитаются белые быки, поскольку их всегда посвящали луне. Верховная жрица, которой предстоит участвовать с тобой в обряде Священного брака, становится жрицей луны, и ты получаешь от неё прозвище «лунного существа». Поскольку бык является небесным животным, он достоин того, чтобы быть принесённым в жертву богине земли и плодородия. С этой жертвой всегда был связан ритуальный свадебный танец, во время которого участники надевали магические маски в форме голов быка. И ты, благородный Минос, должен участвовать в обряде в маске быка.

— В данном случае жрица луны должна, наверное, облачиться в маску с коровьими рогами? — пошутил я.

— Да, — подтвердил он.

— Значит, потребуются и наркотические вещества? — запальчиво спросил я.

— И да, и нет. Под воздействием мака мы способны воспарить, забыть собственное «я», лучше понять богов и их мир. Мы можем принять наше бытие за бытие богов и обрести иное, более высокое мышление. Это — важно, — закончил он серьёзным тоном.

— Что именно? — спросил я, потому что думал совершенно о другом.

— Обретение. Ты должен обрести любовь, приготовиться. — И вдруг, без всякой связи с предыдущим, он заметил: — Среди женщин, к которым ты благоволишь, есть Гелике. Говорят, ты к ней весьма неравнодушен. Будь осторожен, опасайся её, хотя, — он умолк, подбирая слова, — и твоя иудейка приготовит тебе в своё время неприятные сюрпризы.

Улыбнувшись, я ответил, что твёрдо держу в руках обеих женщин.

— Любовь делает мужчину слепым, — заметил он и возбуждённо продолжал говорить: — Нам придётся возобновить прыжки через быка.

— Не бессмысленная ли это игра? — скептически спросил я.

— Нет, царь. Если ты не воспринимаешь Крит как реальность, тебя всегда будет окружать разлад и раздоры.

— Да и этот так называемый Священный брак не что иное как бессмыслица, — возразил я.

Мы оба взглянули на раба, проходившего мимо нас с двумя амфорами, полными, по всей вероятности, вином. На левом плече раб нёс длинный шест, балансируя привязанными на концах амфорами. Мы следили за покачиванием амфор. Верховный жрец дотронулся до меня рукой:

— Мы не замечаем собственных ошибок и пороков, а только недочёты других, глаз так устроен, чтобы смотреть вокруг себя, а не внутрь себя. В лице другого мы имеем некое зеркало, в котором обнаруживаем собственные недостатки. Подчас мы уподобляемся собаке, которая лает, глядясь в пруд, поскольку ей кажется, будто она видит другую собаку. Критикуя других, мы трудимся над собственным усовершенствованием.

Спустя несколько дней жрец явился в тронный зал, где я собрал нескольких вождей племён и старейшин деревень. После обычных слов приветствия я сказал, что мы прибыли помочь и по истечении немногих лет, которые мы провели здесь, стало очевидно, насколько оживилась здесь успевшая заглохнуть жизнь.

— Торговцы предлагают свои товары, вновь возобновили работу порты, улицы стали проезжими, и восстановлено немало мостов, — констатировал я. — Есть города и деревни, которые сделались доступными благодаря новым дорогам. Уже сейчас о Крите снова вспомнили во всём мире, и клянусь вам, — торжественно заверил я, — что он станет ещё более могущественным и красивым, чем прежде.

Слова попросил верховный жрец. Он повернулся лицом к присутствующим и важно сказал, что в день полнолуния состоится игра с быками.

— Критяне! — воскликнул он. — Многие острова вновь шлют своих девушек, которые будут танцевать перед быками, и своих юношей, которые станут прыгать через них.

Все захлопали в ладоши и закричали от радости.

Когда собравшиеся покинули дворец, я предупредил Манолиса, что приду со своей семьёй, со своими наложницами, чиновниками, солдатами, слугами и рабами.

— Женщины, я убеждён, оденутся по-праздничному. Должны ли они, как встарь, явиться с обнажёнными грудями? — усмехнулся я.

Манолис сделал вид, будто не расслышал моего вопроса.

— Если мы вновь вводим эту культовую игру, мы, — пояснил он, — покажем танцы до и после ритуала, продемонстрируем соревнования и кулачные поединки. Трибуны уже празднично украшены.

— Бык... — задумчиво произнёс я. — У нас, особенно в Микенах, его тоже уже давно считают священным животным. Во время погребения какого-нибудь прославленного воина в могилу кладут сосуд в форме головы быка. Голова изготовлена из серебра, а рога и розетка на лбу — из золота. Позолотой покрывались также ноздри животного и внутренние поверхности ушей.

— Для Крита культовое значение быка имеет давние традиции, — рассказывал Манолис. — Недавно на месте фундамента одного дома я обнаружил останки жертвенных животных. Говорят, что прежде черепа этих животных нередко укрепляли даже на стенах алтарей.

— Вероятно, эти игры с быками имеют мирское происхождение?

— Да, — согласился Манолис. — Однако они почти всегда заканчивались принесением быка в жертву Великой богине, Богине-Матери. Странно, — сказал он, — бык — символ мужской силы, значит, игры с быками свидетельствуют о том, что наша религия носила мужской характер.

— Мужской? — спросил я. — Разве в действительности о сексуальной силе мечтает мужчина? Разве нельзя утверждать, что это — желание женщины и поэтому культ имеет женскую направленность?

— Эта игра, по крайней мере по своей сути и по своему завершению, служила интересам божественной власти: плодородию. Поскольку рога быка представляют собой священные символы Богини-Матери, сам бык и игры с быком являются важной стороной нашей веры. Игры с быком носят скорее культовый характер, нежели характер кровожадной травли животных. Как и в былые времена, мы устроим эти игры на центральном дворе, в виду священной горы богини.

— На одной из стен мне попалось изображение такой игры с быком — там участвовали мужчина и девушка, — заметил я.

— Там две девушки, — уточнил Манолис. — Одна девушка стремится успокоить животное, находясь сбоку от него, украшает его голову и рога. Затем в игру вступает мужчина: он хватает животное за рога, вскакивает ему на спину и делает сальто назад. Другая девушка ловит его или, если он неуверенно приземляется, приходит ему на помощь.

— Для этого требуется не только недюжинная ловкость, — заметил я, — но и мужество. Я вполне могу себе представить, что подобное сальто не всегда заканчивается благополучно.

В установленное время я торжественно прошествовал вместе со своей семьёй, наложницами и придворными на центральный двор, где уже столпились в ожидании игр многие сотни людей. Верховный жрец проводил меня на специально сооружённый прямоугольный помост, откуда всё было прекрасно видно. На другой стороне заняли свои места и жрицы.

Игры начались со священного танца женщин. Следом вышли два танцора-мужчины. Один мужчина запел, аккомпанируя себе на лире. К нему присоединились другие музыканты и принялись перебирать струны своих треугольных арф и дуть в сдвоенные флейты. Танец опять возобновили женщины. Это были жрицы. Взявшись за руки, они торжественно сходились и отступали назад, находясь на некотором расстоянии друг от друга. В центре стояла жрица, играющая на лире, а хоровод окружал её подобно венку из порхающих цветов.

Я чувствовал, что этот танец уходит корнями в древние религиозные традиции.

— Когда они вдали от посторонних, — шепнул мне верховный жрец, — в священных рощах, под деревом или возле колонны, они впадают в экстаз и исполняют танцы, нередко заканчивающиеся обрядом плодородия. Знакомы им и танцы в честь Диониса, напоминающие оргии.

— Прежде в пещерах тоже отправлялись культы плодородия? — тихо спросил я, глядя сверху вниз на двор. — Мне рассказывали о Диктенской пещере и пещере на северном склоне горы Ида.

— Все пещеры, — рассказал верховный жрец, — были символами материнства, а следовательно, и тем местом, где женщины возносили молитвы о ниспослании им детей или оказании помощи во время родов. Одна пещера была посвящена богине разрешения от бремени, она находилась недалеко от Амниса.

— Мне не раз попадались на глаза картины и статуи, где у жриц — или они олицетворяют богинь? — вокруг бедра или в руках змеи...

— Змеи символизируют землю, они являются покровительницами семьи и домашнего очага. Ту роль, которую в других странах играют, наверное, кошки, избавляя людей от мышей и крыс, у нас исполняют змеи. В ритуалах, связанных с божествами природы, они играют определённую сексуальную роль. Земля и вода неизменно ассоциируются с богинями. Воздух и огонь, наоборот, всегда считались стихиями мужского рода. Отсюда почти неизбежно следует, что критяне, будучи островитянами, обращаются к богиням.

— Я слышал, будто бы здесь существовали и змеиные дома...

— Да, чаще всего они располагались вблизи городов и также служили местом отправления культа. Жрицы луны, — добавил он, — покровительствовали этим домам, а в особых случаях там появлялись и члены царской семьи.

Я смотрел на девушек, танцевавших всего в нескольких шагах от меня.

— Цари Крита были, пожалуй, не только могущественными правителями, но и умелыми торговцами, — пробормотал я.

— Твои предки, — учтиво заметил Манолис, — тоже были мудрыми владыками.

Я кивнул.

— У нас тоже была возможность класть в могилу своих усопших золото. Мы получали его из Египта, потому что своего у нас не было. Впрочем, — я самодовольно улыбнулся, — мы получали золото и из сокровищниц Кносса.

Жрец ошеломлённо взглянул на меня, и я лаконично ответил:

— Мои предки поступали дальновидно, вступая в брак с критскими принцессами. Те приносили с собой, — я снова ухмыльнулся, — не только золото, но и свои моды, свою бытовую культуру и свой критский церемониал.

— Наверняка и распространённый у нас культ быков. Мы кое-что дали вам и в этом отношении.

— Когда сравниваешь критские захоронения с нашими, — сказал я, глядя на двор, куда только что привели разукрашенного быка, — замечаешь прямую противоположность обычаев погребения. Вы, критяне, не придавали особого значения смерти и погребению. Мы, имевшие очень тесные контакты с Египтом, заимствовали пышность погребения фараонов и приступили к сооружению великолепных могил. Мы нередко устраивали их на склонах гор. К вырытому в земле помещению вёл незакрытый, более или менее горизонтальный ход. Чаще всего на месте захоронения насыпался земляной холм. Сперва у нас были кладбища, затем мы перешли к строительству купольных гробниц.

— Игра начинается! — крикнул мне кто-то из придворных.

Я уже заметил, что юноши и девушки, готовые к игре с быком, собрались в особом помещении. За ними и за быками присматривал верховный смотритель.

Мне рассказывали, что многие острова соперничали друг с другом, стремясь послать для игры с быком самых красивых своих девушек и самых ловких юношей — победителей спортивных состязаний. Я знал, что очерёдность, в которой девушкам предстояло танцевать перед быками, а юношам — прыгать через них, определялась жребием.

Толпа зрителей заволновалась: в центре двора появился первый бык. Он казался дрессированным. Следом не спеша вышла девушка, облачённая лишь в облегающий короткий передник из кожи. Остановившись на мгновение, она принялась танцевать. Бык пристально глядел на неё, возбуждённо сопел и рыл копытами землю. Девушка приблизилась к нему, что-то ласково сказала и накинула на рога венок. Увидев, как спокойно отреагировало на это животное, девушка прижалась к его шее, словно влюблённая, и принялась целовать его.

Мною овладело какое-то странное беспокойство. Мне чудилось, что теперь девушка говорит с быком, как самка с самцом. Может быть, бык тоже являлся участником таинственных мистерий — ритуалов посвящения?

Через несколько минут девушка немного отступила, и во дворе появилась другая, которая встала позади быка. Потом перед животным очутился юноша и, схватив обеими руками быка за рога, собрался опереться о них, чтобы вскочить на спину животному. Однако при соскоке он оступился, упал на землю; бык поддел его на рога и затоптал насмерть.

Народ закричал, зааплодировал, восхваляя быка и почти с наслаждением наблюдая, как его поймали и увели прочь, как за ноги утащили со двора погибшего юношу.

Привели другого быка. На краю двора его уже поджидали две девушки и юноша. Как и предыдущая, одна из девушек исполнила танец, затем к животному приблизился юноша, ухватил быка за рога и взметнул своё тело вверх, на мгновенье коснувшись спины животного руками. В тот момент, когда из стойки на руках он собирался выполнить сальто назад, бык сделал непроизвольное защитное движение и юноша соскользнул с него.

Бык вознамерился развернуться и поднять неудачника на рога, но на его шее повисла девушка, которая совсем недавно исполняла свой танец. Она нашёптывала быку какие-то успокоительные слова и разговаривала с ним так, словно была влюблена в него. Девушка, стоявшая позади быка, подскочила к юноше, оттащила его подальше и помогла подняться на ноги. Потом все покинули двор.

Показался ещё один прыгун, сопровождаемый двумя новыми девушками. Движения этой троицы были прекрасно согласованны, как и полагалось, наверное, в подобных случаях. Вероятно, эти трое уже не раз выступали вместе. Но и на этот раз прыгуна подвели руки: они соскользнули со спины животного. Юноша упал, и девушкам пришлось приложить усилия, чтобы успокоить животное и оттащить упавшего.

По рядам зрителей прошёл шёпот. Я заглянул на боковой вход на двор и заметил, что на середину площадки устремилась какая-то женщина. Ей было, пожалуй, около сорока, и она казалась слишком старой для участия в столь опасной игре. Как и на девушках, на ней был только короткий кожаный передник. Волосы ниспадали ей на спину, у неё была изящная фигура, и вообще она мне понравилась.

На этот раз привели очень крупного быка. По всему было видно, что животное сильно возбуждено.

Я снова забеспокоился. Женщина такого возраста в игре с быком? Но где же прыгун, где вторая помощница?

Женщина пустилась танцевать. Её тело было натёрто маслом и блестело на солнце. Танец произвёл на меня глубокое впечатление: меня восхищало всё — и танец, и женщина с её прекрасной фигурой.

Зрители принялись шушукаться между собой. К центру двора неспешно направлялся юноша лет двадцати и девушка такого же возраста. Они почти касались друг друга плечами. Казалось, ещё немного, и их руки станут искать друг друга, даря ласки.

— Кто эти люди? — взволнованно спросил я.

Верховный жрец не знал этого и обратился к какому-то чиновнику.

— Женщину зовут Алко, она критянка, а её муж у нас настоящая знаменитость, — ответил тот.

Женщина бесстрашно приблизилась к быку, в бешенстве рывшему копытами песок, которым была посыпана земля, чтобы было не слишком больно падать. Казалось, женщина гипнотизировала животное: она неподвижно стояла перед ним, глядя ему прямо в глаза. Бык угрожающе опустил голову, выставил рога. Зрители закричали, думая, что он намеревается напасть на женщину, пометь её рогами и заколоть.

Однако женщина нежно, воркуя, словно влюблённая, успокоила его, пощекотала ему лоб и отошла в сторону.

К быку рассчитанными движениями подбежал юноша. Ухватившись за опущенные рога животного, он вскочил ему на спину. Опершись о неё руками, он мастерски сделал сальто и уверенно приземлился. Обрадованная девушка поймала его и заключила в объятия.

Зрители захлопали и восторженно закричали, стали просить повторить прыжок.

Женщина с девичьей фигурой снова очутилась в центре двора.

Но почему привели другого быка? Он казался ещё крупнее предыдущего, на лбу у него красовалось белое пятно, которое делало его особенно почитаемым животным. Рога сверкали позолотой, и на ветру трепетали серебряные ленточки. Бык был возбуждён и рассержен и носился по двору, словно стремился вырваться на свободу или отыскать жертву. Увидев женщину, он остановился, роя копытами землю, задрал голову и замычал.

Женщина медленно направилась к животному, ещё издали протягивая к нему руку.

Мы затаили дыхание: бык был неспокоен и тяжело, вразвалку двинулся навстречу женщине. Казалось, в следующее мгновение он поднимет её на рога... Расстояние между ними неуклонно сокращалось. Вот уже их разделяет шесть футов... пять... Бык уставился на женщину, глаза его были налиты кровью, изо рта падала пена.

Она отступила на шаг в сторону, бык промчался мимо, а потом неожиданно упёрся рогами в землю и остановился. Теперь она подошла к нему, обняла его за шею и начала что-то говорить. Некоторое время она прижимала правой рукой его голову, а левой гладила его лоб.

Когда она убрала руку и отошла на шаг, юноша прыгнул.

Была ли известна животному эта игра? Оно тут же ловко наклонило голову в сторону, и прыжок юноши закончился неудачей: он упёрся о спину быка одной рукой и, потеряв равновесие, рухнул наземь.

Зверь тут же обернулся, затопал копытами, заревел, намереваясь затоптать лежащего на земле прыгуна.

Быстро подскочившая женщина отвлекла внимание быка. Мы все были уверены, что теперь он нападёт на неё, однако ей удалось успокоить быка, и двое мужчин увели его прочь.

Со всех сторон послышались возгласы ликования. Мне ничего не оставалось, как подняться со своего места, я прошёл во двор и преподнёс женщине свою любимое кольцо.

— Тебя зовут Алко? — спросил я, и мои глаза сказали ей, что она мне очень нравится.

Женщина кивнула.

— Девушка и юноша сделали своё дело очень хорошо, — похвалил я.

— Это мои дети.

— Твои дети? — удивился я. — Ты выглядишь юной девушкой. Твой муж тоже здесь?

Женщина замялась, глядя на меня своим открытым взглядом. Всё в ней дышало искренностью: глаза, губы, каждое движение тела. Потом она подала какой-то знак, и появился мужчина лет шестидесяти. Он тоже понравился мне: его прямая походка, борода, гордый взгляд. Во всём облике этого критянина было нечто царственное.

— Это Энос, мой муж, — простодушно сказала женщина.

Я с недоумением уставился на неё, и она без обиняков пояснила:

— Нас свела беда. Когда большая вода разрушила нашу землю, он несколько раз спасал меня от смерти. Все люди в окрестностях Маллии многим ему обязаны. Он организовал дело так, чтобы жизнь снова возродилась, очистил источники и пашни, научил людей восстанавливать разрушенное. Его все уважают, потому что он вернул всем нам счастье.

Потом обрадованная женщина сделала знак своим детям и, когда они подошли, представила их мне. Сына звали Алкаиос, а дочь — Риана.

Манолис взял дочь Алко за руку и торжественно произнёс:

— В твоих жилах течёт кровь матери. Не хочешь ли ты посвятить себя служению богам и стать жрицей?

Я откровенно любовался матерью и дочерью, но покашливание отца девушки вернуло меня к действительности.

— Я хотел бы купить у тебя жену, Энос, — сказал я серьёзным тоном.

Критянин приветливо глядел на меня, не выказывая ни малейшего неудовольствия:

— Алко — часть моей жизни. Я — её второе «я», а она — моё.

— Ты уже стар, а твоя жена ещё молода, — возразил я.

Он отрицательно покачал головой, ничуть не теряя своего достоинства.

— Мы любим друг друга, — ответил он попросту. — А когда любишь, возраст не имеет особого значения.

Верховный жрец подошёл ближе:

— Ты готов отдать свою дочь богам?

— Если она этого хочет, то да. Боги подарили жизнь мне и моей жене. Однажды я уже принёс им в жертву сына, но они не заметили моего дара.

Он рассказал, что прежде был женат, но лишился семьи во время ужасного наводнения.

— Если Риана хочет стать жрицей, я ничего не имею против.

Лишь теперь я внимательно пригляделся к девушке, которую верховный жрец прочил для служения богам. Она была так же хороша, как и мать. Они были так похожи друг на друга, словно приходились друг другу сёстрами.

Хотя Айза, Сарра и Гелике стояли от меня всего в нескольких шагах, наблюдая за мной, хотя Пасифая сидела на возвышении в окружении моих дочерей Ариадны и Фёдры, держа на коленях моего сына Главка, я подошёл к Риане и тихо сказал ей:

— Я охотно взял бы тебя в свой гарем.

В ответ она подняла на меня свои горящие глаза. Мне казалось, будто передо мной стоит богиня, от которой исходит какое-то сияние.

— Ты в самом деле хочешь стать жрицей? — спросил я. Тон, которым был задан мой вопрос, свидетельствовал о том, что я ожидаю отрицательного ответа.

— Крит пережил невыразимые страдания, — негромко ответила она. Голос её звучал словно музыка. — Годы со времени ужасного наводнения прошли под знаком нужды и смерти. Мы словно звери копались в золе, отыскивая зёрна, ели кору с деревьев, если она не превратилась в уголь, когда с неба упал огонь. Многие из нас не выжили. Мой отец вёл себя как герой. Он боролся за жизнь и днём и ночью, голыми руками соскребал с пашни пепел и искал в горах и долинах зёрна для посева. Переполнявшая его сила была дарована ему богами, которые смилостивились над моей родиной. Разве отблагодарить их — не мой долг?

Она о чём-то переговорила со своей матерью.

— Это ты, Манолис, верховный жрец? — обратилась она к стоявшему рядом со мной жрецу.

Он утвердительно кивнул.

— Каким богам ты служишь? — продолжила она свои расспросы.

— Я критянин и служу критским богам...

— Разве ты — критянин? Говорят, что ты прибыл к нам с микенцами.

— Да, я — критянин. Верно и то, что я прибыл на кораблях с материка шесть лет назад. Мне было двадцать четыре года, когда моя мать перебралась на материк...

— Вы с ней бежали?

— Дом, в котором мы жили, обрушился во время землетрясения. Отец и почти вся моя семья погибли. Мы лишились родины и потому бежали.

— Туда, к микенцам? — спросила она почти насмешливо.

— Да. Мой дядя был у царя Микен золотых дел мастером, он и приютил нас.

— А потом ты стал микенским жрецом?

— Человеку свойственно всё время меняться. Теперь мне пятьдесят четыре года, я повидал много людей и хорошо их изучил. Именно из-за того, что в своё время я познал нищету на родине, я устремился к богам. Невозможно жить в радости и питать надежды, не поддерживая с богами непосредственного контакта. Они приходят к нам; когда мы открываемся перед ними, они помогают нам и проявляют милосердие. Я знал, что критский Загрей — то же, что и Зевс, отец жизни и смерти. Ведь мы хотим, чтобы наша родина снова обрела счастье? — торжественно спросил он.

Риана с гордостью кивнула.

— В таком случае нам следует неустанно повторять критянам, что Загрей и Зевс — один и тот же бог! Для нас существует только Зевс и только Великая Мать. Мы должны снова укреплять людей в этой вере и... — Он на мгновение погрузился в раздумья. —...Этого мы добьёмся только в том случае, если будем жить со своими богами и привлекать их ко всем своим делам.

— Я готова служить нашим критским богам, — твёрдо ответила Риана.

Манолис размечтался:

— Во время ритуала Священного брака, который я собираюсь восстановить, верховная жрица, показываясь перед народом, должна будет в соответствии с древними традициями надеть коровьи рога. Как видишь, я верно воссоздаю критские культы.

— Священный брак, — задумчиво произнесла Риана.

Жрец кивнул:

— Царь становится богом, а верховная жрица — богиней.

— И верховная жрица будет носить коровьи рога, как гласит предание? — спросила она.

— Да, — торжественно сказал Манолис. — А царь — маску быка. В каждой религии — свои мистерии. На материке проводят мистерии в Дельфах, Самофракии и Элевсине. — Он взял Риану за руку и взволнованно произнёс: — Лишь в мистериях человек всем своим существом сливается с богами.

Когда я увидел, как пламенно говорит верховный жрец, держа девушку за руку, у меня возникли недобрые мысли. Если Манолису удастся возобновить на Крите мистерии, он станет ревнителем этого культа, а одновременно властителем участвующих в нём людей, их поступков и их мыслей. Уже через несколько лет у него появится возможность, в зависимости от положения дел, формировать представления и менять их, а может быть, и злоупотреблять ими.

Ещё одна мысль пришла мне в голову. Мне было ясно, что Крит примет меня только в том случае, если я соединю мир богов своей родины с миром здешних богов, однако — и это не давало мне покоя — существовала опасность, что жрецы упрочат свои властные позиции, станут государством в государстве и таким образом смогут сделаться опасными для меня. Так случилось и с моим отцом: в последние годы ему пришлось предоставить жрецам право участвовать в решении политических проблем. Теперь многие решения зависели от их одобрения. Ему приходилось ставить их в известность даже при установлении новых торговых связей. Пропасть между жрецами, воинами и торговцами всё увеличивалась. Ересь была способна породить новых богов, измыслить династии богов, родственные связи между ними, браки и дружественные привязанности и даже враждебные отношения и найти приверженцев в народе. Любое из таких изменений могло бы повлечь за собой притязания со стороны жрецов на земную власть, на взимание дани, на земли, где расположены священные рощи или священные пещеры, которые нередко становятся центром деревни или города. Верховного жреца одолевает соблазн не столько служить богам, сколько добиваться господства над людьми и с их помощью претендовать и на престол. Я раздумывал, как бы ограничить поле деятельности жрецов, чтобы они перестали представлять для меня угрозу.

— Наша душа — это дар богов, — заметил Манолис, убеждая Риану. — Он приносит нам просветление. Мы должны освободиться от тьмы, — сказал он, — мы должны пройти очищение в мистерии.

Почему он снова и снова говорил о мистериях? Может быть, с их помощью он преследовал собственные интересы?

Затем я подумал о нашей богине Деметре, которая тщанием преданных критских жрецов заняла место прежней Богини-Матери[14]. Её сделали сестрой Зевса, в результате чего она приобщилась к сонму нашего божественного семейства, хотя была родом с чужбины. Разве первоначально она не была там богиней луны, Великой Матерью?

Я подошёл к Риане и бросил ей всего три слова:

— Иди ко мне!

Манолис тут же встал между нами, и в этот момент я возненавидел его. Он сказал, что Риана изъявила готовность стать жрицей.

— На следующий год она непременно станет верховной жрицей. — Он помолчал и странно поглядел на меня. — И тогда она вступит с тобой в Священный брак.

Я обрадовался и недоверчиво посмотрел на Риану; мне показалось, что она кивнула мне.

С того дня я чувствовал себя просто околдованным. В своей жене я видел Риану и, зачиная ребёнка, повторял её имя.

Мы испытывали большую потребность в меди для изготовления оружия и инвентаря. Близ Пелкина я наблюдал за ручной сортировкой добытой руды. Оставляли только те куски породы, которые были богаты медью. Остальные после дробления промывали на наклонной деревянной поверхности или на гладкой скале, снабжённой желобками. На сложенные штабелем дрова укладывали первый слой породы — толстые куски руды, на него второй слой — куски помельче, а последним слоем — рудную пыль. Потом один из рабочих зажигал огонь для обжига руды. Мне пояснили, что эту операцию приходилось многократно повторять. Затем обожжённую руду вместе с древесным углём и кремниевым шлаком засыпали в каменную печь, которая внутри была обмазана глиной и имела в полу отверстие. Самый старый из рабочих шепнул мне, что плавление руды представляет собой большую тайну, которую строго хранят. Он улыбнулся и признался, что его многие считают колдуном.

— Благородный Минос, — торжественно заявил он, — главное требование к тем, кто хочет познать тайну плавления, это умение в совершенстве владеть огнём.

Мы разговорились, и я узнал, что плавильщики меди тесно сотрудничают с лесорубами.

— Видишь ли, царь, — пояснил он, — для обжига руды нам требуется очень много древесины.

— Для кого ты работаешь? — заинтересовался я.

— Для Феста, для царского дворца.

Потом я наблюдал, как расплавленную медь заливают в прямоугольные песчаные формы с немного вогнутыми краями.

— Образующиеся слитки называют талантами, — пояснил мне мастер. — Как видишь, они напоминают плоские подушки. Эти слитки весьма удобны для торговли, чаще всего они весят шестьдесят мин. Чем чище металл, тем выше стоимость слитка. — Помолчав, он добавил: — Принято плавить эти слитки с кусками олова[15]. Тем самым мы производим товар, быстро находящий спрос. К сожалению, запасов олова у нас немного, поэтому мы пытаемся придавать меди твёрдость с помощью мышьяка, цинка и никеля. Самый лучший сплав получается из одной части олова на девять частей меди.

— Откуда вы получаете олово?

— Чаще всего из Библа — из Финикии, а также с Анатолийского нагорья.

Обратный путь лежал мимо великолепных вилл и садов торговцев, мимо лавок ремесленников и рыбачьего квартала недалеко от мест стоянки судов в порту. Из-за одного забора до меня донеслись удары молотков, а затем я увидел шпангоуты строящегося судна, окружённого лесами.

В порту стояли на якоре самые разнообразные парусники. Большая часть их была из Леванта, один из Библа — из него как раз выгружали большую партию оловянных слитков. Хорошо охраняемое судно с Кипра ещё не приступало к разгрузке медных слитков. Приходили и уходили мелкие суда, доставляя грузы с островов. Местные корабли изящно маневрировали недалеко от мола, доверху нагруженные рыбой. Давно ли — а ведь минуло уже несколько лет — я сам прибыл сюда на «Толосе», вокруг высокого носа которого вздымались пенные гребни волн?

После непродолжительного осмотра гавани я направился вдоль улицы, где селились рыбаки. На особых этажерках сушились скаты, тунцы и полипы. Проезжая мимо начальника порта, я кивнул ему. В честь моего посещения тот облачился в полагающийся по должности наряд, а свой жезл держал с таким достоинством, словно это был царский скипетр.

Вернувшись в Кносс, я, как всегда, увидел стражей с копьями. Они стояли у входов на верхний этаж, у лестницы, ведущей к центральному двору, и в начале коридоров, ведущих к храму.

Рабы-садовники поливали королевские лилии, которые я очень любил. Я заговорил с управляющим усадьбой, принадлежащей дворцу. Это был Келиос, который когда-то обучал меня единоборству на мечах и показал, как обращаться со змеями. В своё время, отражая нападение пиратов, он был ранен несколькими стрелами: в результате его левое плечо оказалось парализованным. Почему я назначил его на должность управляющего имением — то ли из одного лишь чувства благодарности за его храбрость или же как компенсацию за то, что некогда отнял у него Гелике?

Я похвалил его, ибо он выращивал высокие урожаи пшеницы и ячменя, а его овцы давали прекрасную шерсть. Он сообщил мне, что увеличил посевы льна, надеясь, что самое позднее через год добьётся неплохого урожая и этой культуры, ведь красивые белоснежные одеяния жриц и негнущиеся передники вельмож изготавливались не из шерсти, а из льна.

Затем я обошёл дворы и дворцовые угодья. Дворец со всеми окружающими его постройками взбегал по холму — он напоминал остров, окружённый садами и оливковой рощей. Я с гордостью поглядывал на дома, на сверкающие красные колонны, и мне казалось, будто дворец парит в воздухе.

Я медленно брёл по центральному двору, ненадолго задержался перед священным ларцом, затем прошёл в большой зал, радуясь, что многие стены уже расписаны заново.

Мои мысли обратились к Ритсосу. Я помнил, как, высадившись на Крите, он мучил старика критянина, но, в сущности, это был тонкий художник, любивший благородные ароматы, изысканные цветы и изящных птиц. Не успели мы прожить в Кноссе несколько дней, как он потянулся к кистям и трудился день и ночь не покладая рук. Я даровал ему свободу и сделал своим придворным, и теперь ему было поручено заново оформить Кносс. Как одержимый он бросился расписывать стены. Фронтальную сторону нижнего зала он украсил сюжетом со скалами и растениями, отличавшимися замечательными красками. Куда ни бросишь взгляд, повсюду стены покрыты фресками с играющими животными, сидящими и порхающими птицами, резвящимися дельфинами. Да мало ли чего там ещё было изображено!

Пандион был афинцем. Когда мы поднимались на суда, направлявшиеся на Крит, он неожиданно обратился ко мне:

— Господин, могу я отправиться с вами? Мой друг Ритсос ещё полон злобы, а это плохо. Ты, царь, собираешься создать нечто новое. Это великая, замечательная цель, но достигнуть её непросто. Возможно, я тебе пригожусь. Поможет тебе не тот, кто знает аксиомы, а тот, кто обладает чувством меры. Учти, Минос, чтобы иметь право проявлять « .мягкость к другим, ты должен быть строг по отношению к самому себе.

Его я сделал министром. В его ведении была школа писцов, мастерские ремесленников, ему подчинялись все чиновники, отвечавшие за порядок, за состояние садов и фонтанов. Именно он в определённые дни и часы собирал в Кноссе детей и учил их быть учтивыми и благодарными, учил добросердечию и готовности прийти на помощь. Однажды я спросил его, как ему пришла мысль наставлять детей на путь преданности и морали. Он ответил в своей возвышенной манере:

— Нет большего счастья, чем открывать в человеке человека!

Неприязнь между Айзой и Саррой росла. Гелике нападала на Пасифаю и поднимала её на смех за манеру старомодно одеваться. Вокруг меня плелись интриги, распускалась клевета, вспыхивали бессмысленные ссоры.

Разве долг не предписывал мне вступиться за Пасифаю? Разве не я должен был позаботиться и о том, чтобы между Айзой и Саррой вновь установился мир?

На женской половине моих покоев обитали наложницы и рабыни. Пасифая со своими служанками занимала прекрасный, уютный дом. Чаще всего я виделся с ней во время трапез, однако её присутствие нередко вызывало у меня досаду. Может быть, это объяснялось тем, что она охотно собирала вокруг себя красивых молодых придворных, слишком часто хвалила генерала Тауроса и вела себя словно самовлюблённый павлин?

Я размышлял, отчего среди рабынь нет никаких интриг, никакой борьбы за власть, и в этот момент явился Прокас, один из моих афинских наставников. Он был критянином, и многочисленными разумными советами подсказывал мне, как себя вести. Теперь он стал моим секретарём, моим советчиком, почти другом.

Сейчас он стоял передо мной и торжественно глядел на меня, держа в руках какой-то глиняный диск так осторожно, будто он был очень хрупким.

— Благородный царь, — сказал он с пафосом, — самое прекрасное искусство — это искусство письма. Гляди, Минос, я покажу тебе кое-что.

Он благоговейно передал мне из рук в руки диск из обожжённой глины, испещрённый с обеих сторон иероглифами, расположенными по кругу. Они воспроизводили мужские и женские фигуры, изображения рыб, птиц, растений. Все символы располагались по направлению от края к середине или, если угодно, от центра к периферии. Я разглядел на диске предметы обихода, корабль с высоким носом, небольшого жука и дома.

— Где вы нашли этот диск? — удивился я.

— В Фесте. Он принадлежал камергеру, и тот хранил его как дар богов.

— Ты уже спрашивал наших писцов, что означают эти знаки?

— Никто этого не знает, все считают, что это очень древний критский шрифт.

— Существуют какие-либо предположения, когда этот шрифт стал использоваться здесь, на Крите?

Прокас задумался, глядя в пространство.

— Некоторые из иероглифов можно сравнить со знаками, которые употребляли в Египте перед изгнанием гиксосов. Я сказал бы, что этот шрифт применялся приблизительно за двести лет до гигантского наводнения и до того дня, когда вулкан уничтожил остров Каллисто.

Некий чиновник, отвечавший за строительство судов, попросил о неотложной аудиенции. Я поблагодарил Прокаса за диск из Феста, который он мне показал, и принялся обсуждать проблемы судостроения. Я приказал заложить ещё больше верфей, потому что Криту — если он снова собирается господствовать в Средиземном море — потребуется много кораблей. Потом я завёл речь о том, как облегчить участь моряков. Крупные суда чаще всего достигали в длину сотни футов, им требовалось по тридцать гребцов, четыре марсовых, один рулевой, один капитан и один надсмотрщик за галерными рабами. На борт часто брали торговцев и солдат. На корабле было тесно, не хватало пищи. Обычно питание состояло из сдобренной маслом каши, оливок и твёрдого, как камень, сыра. Я распорядился, чтобы отныне каждое судно держало в кувшинах рыбу и брало с собой в мешках бобовые культуры и орехи.

Примерно час спустя передо мной стоял министр, отвечавший за укрупнение портов. Требовалось расширить существующие порты, возвести новые и защитить их все волноломами, чтобы в ненастную погоду Крит мог укрыть у себя суда из любой страны.

Меня частенько огорчали братья. Особенно досаждал Сарпедон. Он провоцировал меня, не пуская торговцев из подвластных мне земель и взимая с них пошлины. К тому же он считал, что лучше меня относится к критским богам.

Отец повелел нам в своё время встречаться каждые три месяца и обсуждать, каким образом объединить Крит. Но мы относились друг к другу враждебно, и каждый являлся в окружении вооружённых воинов.

Не по этой ли причине ухудшались наши отношения с материком? На третий или на четвёртый год моего пребывания на Крите мы с отцом мало-помалу перестали понимать друг друга. Постепенно между нами произошло отчуждение, мы неуклонно, исподволь становились врагами.

Однажды ночью меня разбудила Айза.

— Тебя спрашивает какой-то гонец, — объяснила она. — Он утверждает, что это очень важно.

Когда я вступил в небольшой зал, то увидел перед собой Тауроса, который уже несколько месяцев командовал воинами моего брата Радаманта в Фесте.

После надлежащего церемониала, занявшего несколько минут, он ещё раз почтительно поклонился и затем сообщил о внезапной кончине брата.

— Человек рождается на свет, выполняет своё предназначение и умирает, — задумчиво произнёс я.

Генерал Таурос ошеломлённо взглянул на меня. Я никак не мог собраться с мыслями и продолжал:

— Живёшь только для того, чтобы умереть... Пасифая родила мне четырёх дочерей и четырёх сыновей, — ответил я, наконец придя в себя. — Главк доставил мне однажды немало волнений, когда упал в бочку с мёдом. Хорошо, что удалось вызволить его из царства мёртвых...

Я чувствовал, что Таурос ожидал иных слов... Может быть, мне следовало выглядеть опечаленным? Но разве моё положение позволяло мне выказывать участие?

— Отчего умерло так много женщин, которые любили меня? — спросил я его. — Во время ознакомительных поездок я посещаю города и деревни, священные рощи и священные пещеры, отправляюсь на подвластные мне острова. Всякий раз, когда со мной делила ложе какая-нибудь красивая девушка, через несколько дней или недель её настигала необъяснимая смерть. Люди умирают, — философски заметил я, — только боги живут вечно. Пожалуй, я мог бы повелеть установить причину их смерти, но что мне с того? Я бы лишь убедился, что у меня есть враги, которые наносят мне удар там, где я легко уязвим. Похоже, — теперь я смотрел прямо в глаза главнокомандующему покойного брата, — что своей любовью я приношу смерть.

Произнося эти слова, я думал о Пасифае. Я знал, что между ней и Тауросом существовали самые тесные отношения, что они часто встречались. Я едва не спросил, не с её ли помощью мой брат Радамант строил планы против меня.

Генерал сообщил, что завтра брат будет предан земле со всеми подобающими почестями.

— Я приеду, — ответил я и задумался, стоит ли брать в эту поездку вместе с Айзой и Гелике ревнивицу Сарру. Ей исполнилось уже тридцать шесть лет, где уж ей соперничать с молодыми девушками. От неё можно ждать только ссор — в этом я нисколько не сомневался.

Во время моих поездок иногда радушные хозяева в знак особого расположения и уважения предлагали мне собственных жён, чаще всего они были молоды и прекрасны, однако мне доводилось делить ложе и со старыми и некрасивыми женщинами. Ритсос не раз предупреждал никогда не отказываться на Крите от подарков, потому что это наносит дарителям оскорбление. Поэтому в одном месте мне однажды пришлось есть ужасную мучную кашу с привкусом сыра, в другом — суп, заправленный личинками, жуками и червями. Многие долины Крита ещё оставались разорёнными. Я понимал, что эти подарки были дороги, иногда это была немалая жертва со стороны принимающих меня людей. Но опасение, что мне снова придётся делить ложе с какой-нибудь старой, морщинистой женщиной с высохшей от возраста кожей, отнюдь не добавляло мне оптимизма.

Я скакал в середине колонны, медленно продвигавшейся в направлении Феста. Случайно обернувшись, вместо повозки с Пасифаей и детьми я обнаружил позади себя небольшой двухколёсный экипаж, в котором сидела Сарра. Она держалась обеими руками, потому что повозка подпрыгивала на ухабах, гремела и грохотала при езде. Тем не менее Сарра сохраняла величественный вид, каждое её движение было совершенно естественным и непринуждённым — казалось, это сама царица.

В Лариссе нас встретила депутация царского двора Феста. У подножия холма на северном склоне было приготовлено место погребения Радаманта, напоминавшее небольшое здание, углублявшееся в склон.

Проходя мимо дворца Феста, я с удовлетворением заметил, что несколько зданий отмечены печатью моей родной культуры, хотя дворец существовал ещё до нашего появления на Крите. Сама улица выглядела, правда, критской, хотя храм, портик и мегарон выдавали архитектурный почерк микенских мастеров-строителей. Что касается кладовых, зала и прочих помещений, они тоже несли отпечаток критской культуры.

Вспомнив, что этот дворец существует уже добрые три сотни лет, я почувствовал благоговение. Мне рассказывали, что весь ансамбль дворца не раз серьёзно повреждали землетрясения, пострадал он и от пожара, случившегося около двухсот тридцати лет назад.

Когда мы вступили в пределы некрополя, там нас уже ожидала большая толпа. Меня торжественно проводили на моё место, с которого я мог наблюдать за всей церемонией. Мои глаза то и дело возвращались к могильнику, ставшему последним приютом моего брата. Я вспоминал о Радаманте, о наших с ним играх и о том, как он боялся землетрясения и огня, падавшего с небес. Он всегда чего-нибудь боялся, будь то дикие собаки, змеи, слухи про разбойников, и испытывал отвращение к прокажённым.

Мои руки не находили себе места, сердце колотилось в груди, потому что впервые во время таких пышных похорон смешались критский и микенский культы и объединилось критское и микенское искусство, чтобы воздать последние почести царственной особе. Может быть, именно сейчас зарождается даже некая новая форма искусства?

Офицер моего брата спросил меня, намерен ли я осмотреть гробницу внутри, поскольку после погребения вход туда будет замурован.

Войдя туда, я заметил на полу какой-то прямоугольный глиняный ящик.

— Здесь кто-то уже был похоронен? — спросил я офицера. Тот нехотя кивнул:

— Любимая рабыня твоего брата. Он был очень привязан к ней и повелел похоронить её с царской пышностью.

Наконец я остановился возле каменного саркофага.

— Критские гробы, царь, — учтиво пояснил чиновник высокого ранга, — почти всегда изготавливают из терракоты, а саркофаг твоего брата мы изготовили из известняка.

Углубившись в гробницу, я увидел брата. В парадных одеждах на роскошных носилках, стоявших на полу, он лежал, подогнув колени, будто спал.

Несколько минут я не отрывал глаз от Радаманта, разговаривал с ним как с живым. Я напомнил ему, что в детские годы он обижал меня и довольно часто причинял мне боль.

Откуда он возник, этот голос, что звучал во мне, заполняя всю мою душу и уверяя, будто брат говорил мне злые слова и всячески досаждал исключительно из зависти?

«Несмотря на свою вспыльчивость, ты был силён и полон величия. А я, стоя рядом с тобой, чувствовал себя бесконечно маленьким!»

Погруженный в свои мысли, я вернулся к саркофагу. Он был немного наклонен, потому что с одного торца ножки оказались выше, чем с противоположного. В днище было проделано пять отверстий, расстояние между которыми было примерно одинаковым.

Я медленно обошёл кругом это вместилище из камня и заметил, что оно расписано спиралями, полосами и декоративными лентами синего, жёлтого, белого и красного цветов. Я с гордостью констатировал, что наряду с минойскими безошибочно можно опознать и микенские декоративные элементы. Со всех сторон между полосами и лентами были изображены фигуры людей. Трое мужчин несли дары, символически предлагали их жрице; в другом месте женщина, облачённая в звериную шкуру, выливала из вместительного сосуда какую-то жидкость. Я оторопел: на голове у неё сверкала корона, которая по праву могла принадлежать только мне — царю и жрецу Кносса. Может быть, чтобы воздать должное Радаманту, здесь в качестве царственной жрицы изобразили царицу или её дочь?

Прочие фигуры были искусно нанесены на белый фон. Можно было разглядеть музыканта, играющего на лире, а также трёх эфебов, каждый из которых держал в руках по телёнку и по лодке. Художник изобразил также моего брата: облачённый в наряд из меха, он стоял перед каким-то сооружением, возможно, своей гробницей.

На другой — продольной — стенке саркофага роспись, благодаря фону различных цветов, была поделена на четыре поля. Справа шагали пять женщин. Та, что впереди, шла с вытянутыми руками, напоминая царицу с короной на голове. На другом поле было изображено принесение в жертву быка под звуки сдвоенной флейты. Я увидел нарисованный кувшин с двумя носиками, корзину, полную яблок и фиг, а позади алтаря можно было разглядеть обоюдоострый топор с птицей.

Изображения были на обоих торцах саркофага, что характерно для микенского искусства: на светлом фоне был нарисован экипаж, запряжённый двумя крепкими лошадьми; в экипаже сидели две женщины. А экипаж на противоположном торце везли два грифона с большими пёстрыми крыльями.

Я несколько раз обошёл саркофаг кругом. У меня сложилось впечатление, что художник хотел нарисовать некое непрерывное действие.

Особенно заинтересовало меня одно изображение. На нём был воспроизведён жертвенный стол, перед которым стояла жрица в праздничном одеянии. Над столом парил кувшин с носиком. Сопровождавший меня офицер указал на этот кувшин и заметил:

— Кувшин явно микенского производства!

Возле меня остановился один из моих придворных и со всех сторон оглядел саркофаг. Затем обратился ко мне:

— Царь, — начал он, взглядом спрашивая меня, будет ли ему позволено продолжить, — гробниц, подобных египетским, критяне не знали. Если мертвеца не зарывали просто в землю, его помещали или в ларнакс, или в пифос. До нашего появления здесь существовал также обычай сжигать трупы. А пепел хранили чаще всего в бронзовом или глиняном сосуде.

Верховный жрец умершего брата позвал меня наружу и проводил на почётное место.

— Теперь, царь, мы отдаём твоего брата, нашего царя Радаманта, богам.

Из гробницы послышалась музыка, а находящиеся снаружи жрицы запели и принялись исполнять ритуальный танец. Медленно приближалась процессия. Первыми шли музыканты, играющие на арфе, за ними — танцовщицы, далее следовал белый бык, рога которого были украшены цветами, а за ним — хор жрецов. Из ближайшего дома выпорхнули другие танцовщицы в тонких одеяниях и исполнили перед входом в гробницу священный танец, а жрецы тем временем воскурили в нескольких сосудах благовоние.

Двигаясь торжественным шагом, жрицы описали круг возле покойного царя, которого к тому времени уже вынесли из гробницы наружу. Повсюду слышались вопли плакальщиц. Одни вцепились в носилки, другие заклинали жрецов не забирать у них любимого царя. Женщины от горя царапали себе лицо, рвали на себе волосы; некоторые набрасывались с кулаками на придворных, которым предстояло нести носилки. Повсюду слышались стенания и пронзительные вопли обезумевших от горя людей.

Между тем шли приготовления к жертвоприношению быка. Этот ритуал совершался только в честь царей, цариц и их дочерей. Я с удивлением ещё раз отметил про себя, насколько твёрдо здесь, на Крите, уверены в божественной природе царской власти.

Связанного быка с трудом уложили на жертвенный стол. Нескольким мужчинам пришлось крепко держать животное, потому что оно яростно защищалось. Под его голову подставили сосуд для сбора крови.

Когда быку перерезали горло, играла флейта. Всю собранную кровь отнесли к жертвеннику, а обескровленному быку по ритуалу торжественно отрезали голову. Высшие чиновники высоко подняли носилки с телом Радаманта и в скорбной торжественности отнесли его в гробницу. Глухо рокотали барабаны — солдаты прощались со своим царём.

Снова раздались причитания плакальщиц. Затем, произнося соответствующие заклинания, моего брата опустили в саркофаг. Зазвучали фанфары, запели жрецы.

Среди предметов, которыми снабдили покойного, помимо украшений и парадного оружия, находились глиняная статуэтка женщины, бритва и резной камень с изображением сфинкса.

Саркофаг накрыли крышкой под молитвы жриц и жрецов; громко заплакали флейты и грустно вздохнула лира.

Девушки снова исполнили танец, и хор жрецов воздал моему брату последние почести.

Ко мне подошёл офицер, обративший моё внимание на изображённый на саркофаге микенский кувшин.

— А что означает лодка, которую символически изображают в качестве дара покойнику? — спросил я.

— Должно быть, это изображение навеяно египетскими обычаями погребения, — ответил он. — Подобными лодками снабжали фараонов для путешествия на тот свет.

Поблагодарив его, я приблизился к жене и детям покойного брата и выразил им своё сочувствие. Какая-то непонятная робость помешала мне участливо обнять невестку, чтобы утешить её. Я завёл разговор с её старшей дочерью, похвалил Радаманта, сказав, что он, как и я, тоже просил у Зевса совета в пещере Иды и правил мудро.

После того как гробница была замурована, меня торжественно проводили во двор дома средних размеров, окружённого колоннами. Стены дома оказались сплошь покрытыми росписью.

В бронзовых сосудах, висевших на цепях, горело яркое пламя, распространяя благоухающий дым.

Двор был поделён на две половины, одна часть оказалась пустой, вторая была заставлена множеством столов и кресел. На каждом столе красовались большие чаши с цветущими растениями.

Поминальная трапеза открылась священным танцем, который сопровождали своим пением несколько жриц. Затем на середину площадки вышла какая-то жрица и певучим голосом воскликнула:

— Ловите дни счастья, поскольку жизнь длится всего лишь мгновение! Упивайтесь счастьем, ведь когда вы рано или поздно отправитесь к богам, вы будете покоиться в вечности! Посвятите весь день счастью!

Один из жрецов запел под аккомпанемент жалобных звуков лиры:

— Мир рождается и умирает, он состоит из дня и ночи, из радости и страдания. Не отчаивайтесь, предавайтесь радости, но не растрачивайте впустую своё сердце. Знайте, что все стенания не вернут тому, кто покоится в гробу, ни секунды счастья! Истинно, нет человека, которому удалось бы захватить с собой свои земные блага. Оттуда никто не возвращается, поэтому ловите счастье!

Наконец мальчики и девочки внесли серебряные тарелки с мясом и ячменные лепёшки, принесли вино и блюда, полные великолепных фруктов.

Жрец снимал пробу с каждой первой тарелки и первой кружки и лишь потом передавал их дальше.

Когда я поблагодарил верховного жреца за то, что достойно предали моего брата земле, он предложил мне в знак своего расположения самую красивую из жриц, только что исполнявших танец, пятнадцатилетнюю девочку.

Пока я наслаждался едой, звучала музыка, и женщины в богатых муслиновых одеяниях с обнажёнными, украшенными драгоценностями грудями длинной чередой проходили мимо меня, почтительно кланялись, а потом выстраивались посреди двора. Четыре танцовщицы остановились возле меня, словно воздавая мне должное. Рабыни и рабы, все молодые и красивые, облачённые в белоснежные, розовые и небесно-голубые одежды, вносили жареную дичь, мясо и рыбу, увенчивали гостей венками из цветов.

За столом мне прислуживали Айза, Сарра и Гелике, как того требовал церемониал. Пасифая резала мясо и наливала вино.

Внезапно послышались поспешные шаги и раздался ужасный крик.

— Пропустите меня! — кричал грубый мужской голос. — Где царь, где Минос?

Я услышал звон падающих сосудов и треск разбиваемых стульев.

— Где царь? — не умолкал пронзительный голос неизвестного.

Я вскочил, отодвинув в сторону солдат и слуг, намеревавшихся защитить меня. Первым делом я увидел в соседнем зале гору перевёрнутых столов и стульев, за которыми укрылись гости.

Солдаты, обнажив мечи, бросились к дверям. Рабы и танцовщицы вновь попытались удержать меня.

— Оставьте меня в покое! — отмахнулся я и вышел наружу. При виде меня какой-то обнажённый, забрызганный грязью человек с кровавыми рубцами на спине рухнул на колени, протягивая ко мне руки. Всё это произошло прямо на ступенях лестницы.

— Помоги мне, Минос, помоги, благородный царь! — молил он.

Из соседнего двора прибежали воины; один из них взмахнул дубинкой, собираясь обрушить её на несчастного.

— Не трогайте его! — вскричал я. — Чего ты хочешь? — спросил я незнакомца.

— Со мной поступают несправедливо, благородный царь! Здесь совершается большая несправедливость!

— Он — вор! — воскликнул верховный жрец. — Он осмелился явиться на поминальную трапезу с разбойничьими намерениями.

— Скажи, что тебя удручает? — благосклонно спросил я. — Оставьте его, — приказал я, увидев, что слуги хотят выдворить несчастного.

— Я Сиррос, крестьянин. Главный надсмотрщик над рудниками приказал мне работать в каменоломнях. Более двух месяцев я тружусь там, но не получил ни оплаты, ни пропитания. А мне необходимо содержать семью.

Я поманил главного надсмотрщика, стоявшего поблизости.

— Что скажешь по этому поводу? — спросил я его.

— Этот человек обманщик и пьяница.

— Неправда! — вскричал крестьянин. — Не только я, но все, кто работает в каменоломнях, не получают платы за свой труд. На что нам жить? — в исступлении спросил он.

Я с подозрением посмотрел на надсмотрщика.

— Они все получают плату, — защищался он. — Что я могу сделать, если они пропивают её?

— Это неправда! — возмутился крестьянин. — Мы не получаем ни ячменя, ни рыбы, ни масла. Когда мы вчера взбунтовались, каждого пятого исхлестали бичами. На моей спине, Минос, следы этих побоев. Я понимаю, не бить нельзя, — вздохнул он. — Но ведь мы трудимся, мы выполняем свой долг, а чиновники и надзиратели тоже обязаны выполнять свой долг и давать нам то, что обещали и что нам причитается.

— Этот человек, царь, — ответил главный надсмотрщик, — нанёс нам вместе со своими людьми большой ущерб. Достаточно взглянуть на эти многочисленные разбитые сосуды...

— Возмущение не получивших вознаграждение за свой труд, а значит, обманутых рабочих наносит больше ущерба государству, нежели стоят все эти драгоценности, — строго заметил я.

Послышались голоса:

— Бунт отрывает этих людей от работы и ложится камнем на сердце царя. Это неслыханно! Уже два месяца рабочие не получают платы!

Я с угрозой обратился к главному надзирателю:

— Уведи его, и чтобы ни один волос не упал с его головы! Завтра я хочу видеть здесь рабочих этой каменоломни и лично проверить, правду ли сказал жалобщик.

Выйдя на следующее утро из комнаты, где я провёл ночь, на свежий воздух, я спросил главного надзирателя, подошедшего ко мне, пришли ли уже рабочие.

— Да, царь. Они ожидают тебя.

— Сиррос с ними?

Чиновник скривился:

— Нет, благородный царь. Сегодня ночью произошёл странный несчастный случай. Мы заперли его в пустой комнате. Этот лжец и преступник взломал дверь и пробрался в подвал, где хранилось вино. Он выпил несколько небольших амфор и опьянел до такой степени, что отдал богу душу.

Я рассердился на него:

— Ты и впрямь веришь, что этот человек мог быть настолько глуп?

— Приходится это признать, — самоуверенно ответил он, — потому что у меня нет никаких доказательств иной причины его гибели.

Ко мне подошла Айза и предостерегла меня:

— Не ищи, мой повелитель, вину там, где не можешь её распознать и где нет ни одного свидетеля. Если даже этот крестьянин был задушен по приказу главного надзирателя, он ни за что не признается в этом, а сам мертвец уже не в состоянии давать показания. Да и что значит это обвинение против главного надзирателя твоего умершего брата? Сперва необходимо избрать наследника престола, а до той поры ни один суд не начнёт расследование...

— А если я прикажу провести его? — заупрямился я.

— На это у тебя нет прав. Даже если твой приказ и выполнят, то докажут невиновность чиновника. Ты только осрамишься, и ничего больше. Не забудь, что с этого момента главный надзиратель и вся прочая администрация Радаманта станут твоими врагами. Ты уже достаточно ссорился с Сарпедоном, так зачем здесь, в Фесте, ты хочешь опять подлить масла в огонь?

К нам подошла Сарра:

— Может быть, этот человек был пьяницей? А если нет, значит, он сумасшедший. Он два месяца не получал платы, его колотили, а у него ещё хватило наглости врываться во дворец и докучать тебе своими бреднями! Не забудь, Минос, — продолжала Сарра, — что чиновники и надзирателя — пастыри твоих стад. Если один из них и подоит украдкой одно животное, тебе не стоит сразу же гнать его прочь. Баранов у тебя достаточно, может быть, даже слишком. А пастырей найти не так просто...

Я задумчиво кивнул и отправился вместе с главным надзирателем туда, где меня ждали рабочие каменоломни.

Это были мужчины в белых колпаках и такого же цвета передниках. В первом ряду стояли рабочие с кирками, во втором — с кайлами, а в третьем — с заступами в руках. Замыкали толпу носильщики.

Не успел я остановиться перед ними, как они хором закричали:

— Здравствуй многие годы, о царь Кносса! — и опустились передо мной на колени, коснувшись лбами земли.

Я приказал им подняться и внимательно оглядел их.

— Вовремя ли вы получали плату? — спросил я, всем своим видом показывая, что требую сказать мне правду.

— Да! — единогласно подтвердили они. — Мы счастливы и довольны и рады трудиться в царской каменоломне.

— Повернитесь! — приказал я.

Они исполнили мой приказ: почти у каждого из них спина была покрыта глубокими шрамами, которые ещё не вполне зажили. Было видно, что побои достались им, возможно, лишь несколько дней назад, а были и совершенно свежие раны, кое-где ещё даже не запеклась кровь.

Я подошёл к главному надзирателю и громко сказал:

— Ну и свинья же ты!

Потом велел позвать министра. Когда он предстал передо мной, я не смог сдержаться и накричал на него.

— Поскольку наследник престола ещё не назначен, вся власть здесь принадлежит мне. Приказываю хлестать бичами главного надзирателя до тех пор, пока его спина не станет такой же, как у подчинённых ему рабочих. А затем — и это тоже мой приказ — пусть он и вся его семья станут рабами. И выплатить рабочим всё, что им причитается, сполна.

Я отвернулся, желая остаться один. И вдруг заметил среди людей, смотревших на меня, Риану.

— Риана! — позвал я и, подойдя к ней, хотел заключить её в объятия, но между нами возник верховный жрец Манолис.

— Она принадлежит богам, — сурово произнёс он.

— Я — царь и являюсь посланником богов, — отрезал я, в ярости отстраняя его.

— Не нарушай законов, Минос, — предостерёг он. — Именно сегодня ты как царь обязан их соблюдать.

— Она мне нравится, — ответил я, снова распаляясь.

— Через несколько дней я возведу её в ранг верховной жрицы, — с таинственным видом шепнул мне Манолис.

Я недоверчиво поглядел ему в глаза:

— Манолис, говори только о тех вещах, за которые готов держать ответ.

Он тоже испытующе поглядел на меня:

— Мудрецы во все времена говорили одно и то же, а глупцы, то есть большинство, во все времена поступали наоборот. Так, наверное, будет и впредь.

Вдруг стоявшая рядом со мной Айза громко рассмеялась. Неодобрительно посмотрев на неё, я понял, в чём дело. Маленькая девочка не более пяти лет от роду, повинуясь детскому нетерпению, подошла к корзине с фруктами, которую какой-то торговец поставил на лестнице, ведущей в дом. Она критически осмотрела яблоки, взяла было одно, но тут же снова положила его назад, потом схватила другое, взглянула в нашу сторону и впилась в него зубами. При виде этого не удержалась от смеха и Телике.

— Чем больше в человеке детского, — заметил Манолис, — тем простодушнее он смеётся. Люди с напускным смехом бессердечны и неумны. — Он покосился на Пасифаю, стоявшую возле меня с таким видом, словно она дурно провела ночь. — То, как человек смеётся, — продолжал он, — всегда характеризует его.

Я взял Риану за руку, вытянул её из толпы и отвёл на несколько шагов в сторону.

— Взгляни, — сказала она, и её голос звучал как музыка, — на рожковом дереве уже растут стручки. Было бы замечательно, если бы они уже созрели: они гладкие, как мёд.

— После разрушительного наводнения у нас начался голод. Вам очень тяжко пришлось в эти годы?

Мы поднимались по небольшой улочке. Риана кивнула, а её рука судорожно вцепилась в мою.

— Я была мала, однако всё хорошо помню.

Я ответил стихотворением, которое когда-то слышал — оно до такой степени понравилось мне, что выучил его наизусть:

— Кто остаётся несгибаем, на том держится мир. К нему тянутся слабые. Всё кругом подвержено переменам, но только не сердце — оно остаётся верным!

Она прижалась ко мне.

— Стихи, — прошептала она, — это дар незримого мира — дар, который нельзя отвергнуть. Настроение, порождающее их, подобно редкой бабочке, возле которой нужно быть очень осторожным, чтобы она не улетела прочь.

— Твоя мать обворожительна, — похвалил я.

— Отец очень любит её, и мы тоже. Она всегда была храброй, — задумчиво произнесла она, словно про себя. — Когда мы голодали и перед сном могли позволить себе только горсть дикого ячменя, а жизнь для нас почти потеряла всякий смысл, мать укачивала нас с братом, непременно рассказывая нам чудесные истории.

— Да, жизнь... — ответил я рассеянно. — Что она такое? Сон?

— Жизнь — это песня, — не задумываясь, выпалила она.

— Песня?

Она утвердительно кивнула.

— Позволь рассказать тебе одну историю. Я знаю её от матери.

Ласково улыбнувшись ей, я обнял её за талию, и мы двинулись дальше.

— На одном дереве сидело много птиц. Они разговаривали друг с другом. Внезапно одна из них прервала громкое щебетанье и спросила: «А что такое, собственно говоря, жизнь?» Никто не нашёлся, что ответить. Из земли возле корней дерева вылез крот и воскликнул: «Жизнь — это борьба в темноте!» Птицы недоумённо переглянулись и посмотрели вниз. «Я полагаю, жизнь — это развитие», — прошептал цветок бабочке, опустившейся на его лепестки. В ответ бабочка наградила цветок поцелуем и радостно произнесла: «Жизнь — не что иное как радость!» В этот момент к дереву подлетел ворон и прокаркал, помрачнев больше обычного: «Жизнь — это печаль, ни больше ни меньше». Какая-то цикада почесала у себя в затылке и прозвенела: «Жизнь — всегда лишь короткое лето!» Маленький муравей, тащивший к своему жилищу сухую былинку, простонал: «Это непрерывный труд!» Над ним покачивалась на ветке небольшая красная птичка. Она прочирикала: «Жизнь — не более чем шутка!» — и в тот же момент поймала зазевавшуюся мошку. Неожиданно пошёл мелкий дождь. Каждая его капля вздыхала: «Жизнь — это долина слёз!» «Нет! — запротестовал орёл, величественно паривший в небе. — Жизнь — это сила и свобода!» Между тем наступила ночь, и какой-то воробей раздражённо чирикнул: «Все вы ничего не смыслите в этом деле, пойдёмте лучше спать!» Со стороны моря подул ночной ветер, и все листья на дереве зашелестели: «Жизнь — это сон!» Потом всё стихло, все заснули: кто-то видел сон о радости и веселье, кто-то — о заботах и печалях. Когда утреннее солнце снова озарило дерево, все сошлись во мнении, что жизнь — всегда начало. «Каждый раз наступает новый день! — прозвенел жаворонок и, улетая, запел: — Жизнь — это песня!»

Риана подняла на меня глаза:

— Что скажешь об этой истории, царь?

Вместо ответа я задал ей вопрос, который не давал мне покоя:

— Ты в самом деле решила стать жрицей?

— Да, — серьёзно ответила она. — Верховный жрец уже несколько дней готовит меня к этому. Сегодня, когда настанет полнолуние, я должна прийти к нему в священную пещеру. Мне немного не по себе, — созналась она. — Что он потребует от меня?

— Я слышал, что молодые жрицы получают какое-то наркотическое вещество, которое позволяет им танцевать ритуальный танец совершенно раскованно. А твои родители согласны, чтобы ты стала жрицей?

Она кивнула.

— Тем не менее мне стоило немалого труда впервые прийти к Манолису. Я никому не говорила об этом и захватила с собой корзину, будто бы собиралась искать дикий ячмень. Я пришла к нему и сказала, что готова...

— А он?

— Он заявил, что прежде я должна спать с ним.

Во рту у меня пересохло, но я спросил как ни в чём не бывало:

— И что дальше?

— Я этого не хотела. Он приказал мне полностью раздеться, потому что ему необходимо видеть меня всю. Я приподняла одежды до грудей. — Она смущённо взглянула на меня, потом вполголоса продолжила: — Он раздел меня полностью, мне пришлось опуститься перед ним на колени, и всякий раз, когда он о чём-либо спрашивал меня, я должна была, ответив, касаться лбом земли.

— О чём же он спрашивал?

Она снова смутилась.

— Он много чего хотел знать, в том числе и о моих родителях, верю ли я ещё в Зевса, готова ли я служить новым богам. Он поинтересовался, девственница ли я, потом обследовал меня, заметив, что ему предстоит проверить, гожусь ли я вообще в жрицы.

Во мне снова проснулась злость, я стал всё сильнее ненавидеть Манолиса.

— Известно ли тебе, — спросил я, — что верховный жрец намеревается исполнить с тобой обряд Священного брака и тебе предстоит стать верховной жрицей?

Она смущённо кивнула. Потом простодушно взглянула на меня:

— Пожалуй, я не прочь служить богам, но не хочу стать игрушкой в руках жрецов. Я готова танцевать, но только если они не будут сидеть вокруг меня голыми и после нескольких глотков вина таращить на меня свои остекленевшие глаза, а потом лапать меня спьяну.

— Тебе уже приходилось... — запнулся я, стараясь подобрать подходящие слова, — принимать участие в таком танце?

— Да, — ответила Риана. — Я выпила небольшой бокал этого вина, совсем небольшой, но мне показалось, будто я заново родилась на свет. Забавно, — покачала она головой, — но мне вдруг почудилось, что я — оставшаяся в живых жрица древнего культа. Душа моя воспарила, тело охватил божественный восторг, меня окружали видения. Во время первого танца я находилась в священной пещере, которую прежде никогда не видела, и принимала участие в мистерии. Я и сейчас ещё могла бы подробно описать тебе эту пещеру, хотя благодаря наркотику, содержащемуся в вине, вряд ли чувствовала себя на этой грешной земле. Уже через несколько минут в меня вонзился свет множества масляных светильников, мне казалось, будто я стою в лучах света, будтр у меня пылает сердце, а по моим жилам струится таинственный огонь. Меня не покидали удивление и восхищение. Спустя некоторое время жрецы затянули хвалебное песнопение, моля богов снизойти к ним. То, что я испытала, был вовсе не сон, я прекрасно помню обо всём, что происходило вокруг. В глубине пещеры я внезапно увидела очень красивую обнажённую женщину. Она пела. Временами она поднималась и принималась хлопать себя по всему телу. Эти удары подчинялись какому-то сложному ритму и были каким-то образом согласованы друг с другом. Иногда получался лёгкий шлепок, а иной раз получался полновесный удар.

Мы молча шли по тропинке, и Риана глядела себе под ноги, словно изучая каждый камень, на который собиралась наступить. Похоже, она опасалась споткнуться.

— Затем женщина запела громче, — продолжала она рассказывать, — удары сделались жёстче, и с каждым шлепком, заполнявшим своим звуком пещеру и заставлявшим жрецов с восторгом прислушиваться, мне всё больше казалось, будто я превращаюсь в богиню.

Она умолкла и поглядела в сторону, где вспорхнула какая-то птица. От неожиданности она оступилась и ухватилась за меня левой рукой.

— Знаешь, — сказала она, — животный мир не знает никакого бога, не имеет представления о религии. Зверь не в силах представить себе ничего, что выходит за пределы его практического опыта. Ему не ведомы ни прошлое, ни будущее, он не знает иного уровня существования за исключением того, на котором находится. Должно быть, было время, когда человек, оставив позади себя животное прошлое, впервые мало-помалу осознал эти возможности. Когда он постиг благовоние, сопутствующее идее бога, он сделался сторонником этой идеи.

— Может быть, наши праотцы...

— Или праматери? — спросила, перебив меня, Риана.

— Может быть, наши прародители, — продолжил я, — в поисках пищи и в знак благодарности за то, что всегда находили что-то съедобное, познали чудо благоговения перед богами? Наверное, к этому открытию их подвели многие обстоятельства, далеко отстоящие друг от друга во времени и пространстве.

— И тайну этого открытия будут строго охранять, пряча её в гротах и пещерах, — ответила она, легко повиснув у меня на руке.

— Всегда, у всех народов и во все времена были и будут ясновидящие, мистики, пророки и поэты, которым дано тайное видение вечных истин.

Она кивнула в знак согласия.

— В пещере, где я в первый раз вкусила священное вино, обитает какой-то жрец, который почти ничего не ест и не пьёт. Когда он впадает в священный экстаз — в который пришли и мы, выпив вина, — он видит богов и разговаривает с ними.

— Ты тоже была пьяна? — озабоченно спросил я.

Она теснее прильнула ко мне, словно ища защиты.

— Этим путём я хотела попасть к богам, — торжественно произнесла она, — и была готова на жертвы. Может быть, под влиянием вина или того таинственного, что заполнило пещеру, я ничего не видела, не слышала и ни слова не сказала.

Она прижалась головой к моему плечу, а её рука по-прежнему оставалась в моей.

— Когда я стала превращаться в женщину, мать сказала мне: «Тебе следует знать, что многие из тех, кто говорит тебе добрые слова или оказывает любезность, рассчитывают получить что-то взамен, ибо считают тебя должницей и никогда не забывают, что они дали. Будь как виноградник, — наставляла она меня, — который счастлив тем, что даёт виноградные грозди. Будь подобна пчеле, которая перерабатывает в себе мёд. Если сделаешь благое дело, не труби об этом, а продолжай делать добро, словно оливковое дерево, которое в урочное время всегда приносит оливки. Всегда держись тех, кто делает добро бескорыстно, не извлекая для себя никакой пользы».

— Что же ещё хотел от тебя Манолис? — спросил я с тяжёлым сердцем, немного помедлив.

— Когда я собиралась воспарить в небеса, он предупредил, что с богами я встречусь только в том случае, если отдамся ему по своей воле. Каждый человек стремится к божественному, к воссоединению с силами, которые управляют нами.

Я не сразу нашёлся, что ответить, но потом на память мне пришло высказывание одного старого раба, которого я очень ценил за его мудрость.

«Помни, Минос, — говорил он мне, — то, что движет тобой, словно с помощью незримых нитей, скрыто внутри тебя. Там, глубоко внутри, и есть истинная жизнь. Там причина твоего человеческого бытия. Никогда не путай этого внутреннего человека с окружающей его оболочкой, под которой я подразумеваю тело с руками, ногами и головой. Всё это дано ему от природы».

— И что же? — спросил я её. — Неужели экстаз, охвативший тебя в пещере, до такой степени привёл в замешательство твою душу, что ты отдалась верховному жрецу?

— Сделать меня податливой, словно воск, ему не удалось, — с гордостью ответила она.

— Ты сумела отказать ему? — недоверчиво спросил я.

— Да, — просто ответила она. — Когда он схватил меня, я спросила, видят ли всё это боги и по их ли воле он собирается делать то, что задумал.

— И... — Я едва сдерживал своё нетерпение.

— Он повторил, будто всё, что он делает, совершается с согласия богов и при их незримом присутствии. По мере того как мистическое опьянение всё больше овладевало им, он страстно убеждал меня, что, если я разделю с ним ложе, бог глубоко проникнет в мою душу. Он потратил немало слов, чтобы сделать меня покорной, однако я не могла уже видеть его губ: они сделались влажными, а в уголках рта появилась пенистая слюна. Он попытался насильно затащить меня на ложе, но я не поддалась.

Я никак не мог собраться с мыслями.

— Ты говорила о состоянии опьянения, которое испытывала в пещере во время мистерий. Что это были за мистерии?

Она рассеянно взглянула на меня, а потом принялась следить за бабочкой, порхавшей от цветка к цветку, которые кое-где росли вдоль дороги, которой мы шли.

— Мистерии бывают самые разные. Во время одних происходит инициация молодых мужчин, во время других — женщин. Существует посвящение в жрицы. Самой главной фигурой здесь является верховный жрец, прислуживают ему два или три простых жреца. Через определённые промежутки времени они читают молитвы — мне приходилось принимать в этом участие. Затем девушки, готовящиеся стать жрицами, должны были танцевать. Вино приводило нас в состояние божественной раскованности, и в этом состоянии мы почти произвольно совершали священные поступки и жесты, обнаруживая священную готовность отдаться.

— Отдаться? — испуганно воскликнул я.

В ответ она смущённо улыбнулась, но не отвела глаз.

— Верховный жрец часто повторял, что я должна разделить с ним ложе, якобы это — одно из испытаний. И ещё ему хотелось знать, что я понимаю в любви. — Она опять посмотрела мне прямо в глаза. — На такие вопросы я не давала ответа.

— Почему?

— Я всегда делаю только то, что подсказывает мне сердце, за что готова держать ответ перед самой собой.

— Тогда ты не сможешь поступить несправедливо, — обрадовался я.

— Может быть, не знаю. Впрочем, мне кажется, что часто несправедливо поступает тот, кто ничего не делает. Я имею в виду, что он не оказывает сопротивления и мирится с несправедливостью.

Вернувшись во дворец, я услышал голос Сарры, звавшей на помощь. Доносился он из стоявшего неподалёку дома.

— Подожди, — попросил я Риану и поспешил к открытым дверям. Уже через несколько шагов я увидел Сарру. Она боролась с каким-то человеком. Оба тяжело дышали, осыпая друг друга проклятьями. Противником Сарры оказался мужчина средних лет. Он ударил Сарру палкой, а она в ответ стукнула его кулаком по носу. Мужчина выронил палку и наклонился, чтобы поднять её. Но едва его пальцы обхватили лежавшую палку, как Сарра наступила на них. Мужчина закричал от боли.

В этот момент Сарра заметила меня и собралась побежать навстречу, надеясь на мою помощь. На какое-то мгновенье она забыла про своего противника, и тот воспользовался этим: он поднял палку и нанёс удар по ногам иудейки. Она вытянула обе руки, чтобы защитить ноги, но мужчина ударил её по плечам и по груди. Стоило ей, обороняясь, поднять руки, как он осыпал ударами её живот и бёдра.

— Чего ты хочешь? — в страхе закричала Сарра.

— Наказать тебя.

— Что я тебе сделала? Я тебя совсем не знаю.

— Ты вымотала мне всю душу, — задыхающимся голосом ответил старик.

Сарра опасливо отступала, двигаясь в мою сторону, потом, прижавшись спиной к стене, принялась судорожно шарить по оказавшемуся рядом столику в поисках какого-нибудь оружия. Старик одним прыжком очутился рядом с Саррой и жадно обнял её.

Я перестал понимать себя... Почему я не вмешиваюсь?

Мужчина был вооружён только палкой, я же — клинком, так что превосходство было целиком на моей стороне. Но что со мной происходит? Я почти сладострастно наблюдал, как старик обнимал Сарру, ища её губы. Или мне хотелось видеть, победит ли Сарра?

Лёгкая одежда ещё больше подчёркивала её формы. Мужчина продолжал искать её губы. Сарра, насколько смогла, откинулась назад; из-за этого её бёдра только теснее прижались к бёдрам старика. Она подняла правую руку, чтобы отвернуть его лицо от своего. Старик тут же схватил её пальцы и так сильно сдавил их, что они захрустели.

— Ты делаешь мне больно! — закричала она.

В ответ он распустил ей волосы, которые она носила высоко заколотыми, так что они длинными прядями заструились по её плечам.

— Нет! — закричала Сарра, отбиваясь, когда он срывал одежду с её плеч. — Нет, нет! — умоляла она, когда он обеими руками схватил её за обнажённые груди. Она заплакала, пытаясь своими острыми ногтями расцарапать лицо старика.

Я смотрел и не мог решить, кого хотел бы видеть победителем. Старика или Сарру?

Мною овладело сладострастие, повергшее меня, похоже, в состояние опьянения. Сарра защищалась отчаянно, и когда я увидел её сверкающие глаза, искривлённые гневом губы, её движения, я почувствовал необычайное возбуждение.

Между тем старику удалось стащить с неё одежду, и она оставалась совершенно обнажённой. Собрав последние силы, Сарра оттолкнула его. Споткнувшись, он упал наземь и остался лежать. Сарра одержала победу.

Неужели я не желал ей этой победы? Неужели мне приятнее было бы видеть, если бы она оказалась побеждённой? Может быть, мне хотелось знать, что сделал бы с ней этот человек, если бы взял верх?

Когда Сарра наклонилась за своей одеждой, старик подполз к ней и протянул её одеяние. Он жадно глазел, как она натягивала одежду через голову.

Она подошла ко мне, мимоходом потрепав старика по щеке. Я увёл её на воздух, обняв правой рукой за талию.

Риана продолжала ждать меня на том месте, где я её оставил. Я благодарно кивнул ей, однако сказать ничего не мог, потому что мне не давал покоя вопрос: отчего Сарра потрепала старика по щеке?

Я приказал солдату из моей личной охраны, который, стоя на почтительном расстоянии, наблюдал за мной, чтобы защитить в случае необходимости, передать старика в распоряжение закона.

Я обратил внимание, что Сарра с необычной поспешностью увлекает меня в ту часть дворца, где были мои апартаменты. Неужели единоборство с этим человеком пробудило в ней любовную лихорадку?

Едва мы очутились в моей спальне, как она улеглась на мою постель и привлекла меня к себе, осыпая страстными поцелуями. Её кожа всё ещё блестела от пота, выступившего во время поединка, но руки оставались прохладными, а тело дрожало от возбуждения.

Когда я овладел этим возбуждённым телом, Сарра застонала, лепеча бессвязные слова.

Немного успокоившись, она выпрямилась одним резким движением.

— Ты разгуливаешь с девицей, которую Манолис намерен привлечь для отправления какого-то странного культа плодородия, — ревниво заметила она.

Не успел я ответить, как она вновь откинулась на спину, взяла бронзовое зеркало и принялась разглядывать своё отражение. Казалось, она вполне довольна собой, потому что весьма доверительно призналась мне, что видела странный сон.

Я с удовольствием любовался её прекрасным телом, нежной кожей и чёрными, как вороново крыло, волосами.

Помедлив, она приступила к пересказу:

— Мне снилось, — начала она рассеянно, — будто я прогуливаюсь в каком-то парке. Возле пруда стояла очень красивая женщина в прозрачном одеянии и беседовала с маленьким мальчуганом. Потом, утомившись, она улеглась на траву и тут же заснула. Она лежала на спине, представляя собой очаровательное зрелище. Спустя несколько секунд ребёнок подкрался к спящей, осторожно опустился рядом с ней на колени, опасливо распахнул её одежды и принялся ласкать её. Всякий раз, когда женщина начинала проявлять беспокойство, он отдёргивал руку, выпрямлялся и делал вид, будто любуется прудом... Ты мудр, Минос! — обратилась она ко мне. — Ты можешь растолковать этот сон?

— Ты опасаешься, что с тобой играют, а ты не замечаешь этого и не можешь защитить себя. — Я замолчал, а затем спросил — это был скорее напускной интерес, нежели истинное любопытство: — А что ты, собственно говоря, делала в этом доме?

— Я стояла у окна, наблюдая за тобой. Мне хотелось посмотреть, что ты станешь делать с этой критской девицей, — ответила Сарра. Говорила она медленно, словно с трудом подбирая слова.

— А дальше?

— Потом в комнату вошёл этот старик. Он уже несколько дней не давал мне проходу, уверяя, что безумно влюблён и не мыслит своей дальнейшей жизни без меня. Иногда мне казалось, что он потерял рассудок: он уверял, будто я украла у него душу...

Она выпрямилась, прислонилась спиной к стене и скрестила руки над головой. Знала ли Сарра, что в этой позе она особенно привлекательна?

— Ведь ты сам мужчина, — сказала она. — Его клятвы не более чем обычные пустые слова, которых вы, мужчины, не жалеете, добиваясь своего. Стоит только вам удовлетворить своё желание, и всякое опьянение у вас проходит. Тогда чувствуешь себя опустошённой.

— Почему ты так негативно настроена? Может быть, всё дело в твоей расе? У меня был один воспитатель, кстати, критянин... Однажды он обратился ко мне с сентенцией: «Не бойся прекращения собственной жизни, бойся того, что пока не начал вести достойную жизнь. Ибо только тогда ты станешь человеком, достойным этого мира и своих родителей».

— Неплохая мысль, — похвалила Сарра.

Сарра устроилась возле меня, словно мурлыкающая кошка, и положила голову мне на колени.

— Говорят, — сказала она будто бы про себя, выводя пальчиком круги на своём обворожительном бедре, — что ты намерен публично совершить с этой критской девицей половой акт. Ведь это же отвратительно... Не понимаю, как ты можешь пойти на это?

— А рабыне и не нужно это понимать, — ответил я намеренно резко. — Не хочу огорчать тебя, но на многие вещи ты смотришь очень узко. Ведь я царь, а в глазах критян даже царь-бог. Как мне объяснить тебе всё это? — спросил я, подыскивая подходящие примеры и слова. Потом сказал, стараясь быть убедительным: — Здесь существует церемония инициации. Это означает, что мальчики и девочки, начиная взрослеть, должны пройти обряд посвящения. Мудрые мужчины и женщины собирают вокруг себя этих молодых людей и обучают их многим вещам, знакомят с законами. Такие посвящения распространены повсеместно. Девушек, которые собираются стать жрицами, называют пчёлами, юношей — медведями, козами, а подчас и циклопами. Их воспитателями, в зависимости от местности и поставленной задачи, становятся пастухи, кузнецы, гончары, охотники, музыканты или пророки. Мальчики должны научиться преодолевать страх. Учителя нередко надевают маски и облачаются в звериные шкуры. Нечто специфически критское, что показалось мне странным, состоит в том, что мальчики и девочки меняются одеждами: девочки становятся мужчинами, а мальчики — женщинами.

Я нежно поцеловал Сарру, и она счастливо прильнула ко мне.

— Ты, конечно, видела, — продолжал я, — изображения Минотавра — наполовину коня, наполовину мужчины. Иногда его изображают в виде мужчины с головой быка. Мужчина с головой быка не кто иной, как бог Велханос. Для критян многое священно. Они празднуют начало сева, сбор урожая, распечатывание кувшинов с вином, уход и возвращение стад на пастбища. Люди отправляются в священные пещеры и священные рощи, поднимаются в высокогорные храмы. И свадьба у них священна — это праздник плодородия.

— И мужчина публично соединяется с женщиной, царь — с жрицей. Это же постыдно! — возмутилась она.

— Многие культуры знают обряд Священного брака, — возразил я.

— Но не любовное соитие у всех на глазах.

— Ты несправедлива.

— Почему? — удивилась она.

— Если бы тебе оказали честь на виду у всех вступить в Священный брак с царём, царём-богом, ты бы сразу согласилась.

— С тобой, но не с первым попавшимся сладострастником.

— Пусть так, — сурово ответил я. — Риана соединяется со мной, а не с каким-то там сластолюбцем. К тому же я люблю её, она для меня воплощение Крита. Всё, что у нас есть, мы получаем от богов. Если я люблю Риану, я познаю богов.

Чтобы привести молодёжь к богам, — продолжал я, — у критян и существуют эти посвящения. Если мы собираемся здесь жить, Сарра, — предупредил я её, — если мы хотим быть счастливы среди людей, которые вокруг нас, мы должны смириться с этими культами. А потому тебе следует смотреть на Священный брак как на религиозный обряд.

— Я — иудейка и не изменю своей вере. Существует только один бог — Ягве, — упрямо сказала она.

— Тогда ты навсегда останешься здесь чужой.

— Люди все разные. Есть слабые, есть сильные... Я хочу быть сильной и не покорюсь.

— Ты действительно принадлежишь с несговорчивому народу, — с упрёком заметили. — Если не покоришься, тебя сломают.

— Скажи ещё, что ты ешь улиток, как все критяне. И всё это только для того, чтобы понравиться им, чтобы показать, что ты смирился.

— Нет, — поспешно ответил я, — я их не ем.

— Ты же видишь, как после последних весенних и первых осенних дождей все критяне ворошат кусты и переворачивают камни в ущельях в поисках этих улиток. Они просто жить не могут без этих мерзких тварей!

— Многие из них очень бедны и живут впроголодь. Пашни и деревья дают ещё недостаточный урожай. Попробуй-ка изо дня в день питаться одной кашей. И тогда, может быть, и улитка покажется тебе лакомством!

Сарра приподняла ногу и пошевелила пальцами. Я нисколько не сомневался, что она просто хочет продемонстрировать мне, как она ухаживает за своим телом и как красиво накрасила ногти на ногах.

— Надо быть выше обыденного, повседневного, Сарра, иначе жизнь не сложится. Даже игры с быком имеют здесь глубокий смысл. Бык — символ плодородия, мужчины, дотрагиваясь до рогов огромного быка, надеются приобрести его способности производить потомство. В некоторых странах верховный бог нередко отождествляется с быком. В Египте почитают священного быка Аписа. А фараон там просто считается небесным быком.

— Минотавр — мужчина в маске быка, — сказала она, — а получеловек-полулошадь называется иначе, не так ли?

Я удивлённо посмотрел на неё:

— Да, такое существо называют кентавром.

— А на самом деле Минотавр и кентавр когда-нибудь существовали?

— Нет, это сказочные персонажи, мифические существа.

— Тебе нравится Крит? — безразличным тоном спросила она.

— Да, — ответил я, не задумываясь. — Я полюбил его ещё ребёнком; ради Крита я готов даже есть улиток. Едим же мы морских моллюсков. Что мне ещё очень нравится здесь, так это дикие цветы, растущие по обочине просёлочных дорог. Солнце окрашивает их светящейся желтизной и огненной краснотой. Ты когда-нибудь видела, — с воодушевлением спросил я, — как простираются к северу, в сторону моря, поля, окрашенные жёлтым и зелёным? Представь себе, как всё это заиграет, когда земля вновь станет плодородной. Вчера я видел во дворце гранатовые деревья, и их цветы на гладких блестящих листьях были словно ярко-красные бабочки. Меня поражает, что солнце каждый раз по-новому освещает горы. Иной раз оно посылает яркий свет, в котором все краски будто начинают играть. А когда наступает вечер, Крит напоминает скорее побережье Африки, нежели материковую Грецию. А ты слышала по утрам дроздов?

Сарра, ничего не понимая, уставилась на меня, а я мечтательно произнёс:

— Дрозды поют как ни одна другая птица, своей мелодичной песней они встречают новый день. И у коноплянок, и у славок, и у коньков, и у воробьёв — у всех есть собственная песня, но тем не менее это всего лишь фон для ежедневной утренней песни дроздов.