Я, Минос, царь Крита

Глава шестая

Увидев в порту корабль, который должен был доставить меня обратно на Крит, я сразу определил, что его строили критяне.

Я вышел из носилок и прислушивался к приветственным звукам флейт и барабанов и к громким возгласам моряков.

— Наконец-то я снова на родной земле, — с гордостью сказал я и залюбовался судном.

Микенские парусники были длиннее и изящнее. Они были лучше вооружены, поскольку строились именно для военных действий. Критским морякам море помогало достичь других стран, а наши видели в нём поле битвы. Тем не менее этот критский корабль был красив. У него был мощный киль и высокий нос в виде рыбьей головы. Критские парусники строились с таким расчётом, чтобы их было легко вытаскивать на берег. Мой корабль достигал в длину десяти футов и имел у каждого борта по два десятка гребцов. Посередине возвышалась мачта с парусом. Каюта находилась на корме, и капитан распорядился празднично украсить её.

Поблизости стояли на якоре суда сопровождения. Ахтерштевень одного был выполнен в виде головы льва, другого — в виде головы грифа. Борта украшали разноцветные изображения львов, дельфинов и голубей.

Капитан заметил моё восхищение кораблями, которые должны были сопровождать меня на Крит.

— Наши корабли, благородный Минос, элегантнее и удобнее египетских, хотя по конструкции они почти одинаковы. — И он принялся подробно объяснять мне их преимущества.

Рабы между тем грузили на борт мой багаж. Отовсюду спешили любопытные: мужчины, женщины и дети. Слышались рёв ослов и верблюдов, ржание лошадей.

Местные воры, вероятно, решили воспользоваться сутолокой. Толпа подняла крик, прибежали смотрители порта со своими палками. Вероятно, они перепутали воров с честными людьми. Завязалась потасовка, женщины подняли плач, а снующие повсюду дети только усугубляли неразбериху.

Заметив поднявшихся на палубу Айзу и Сарру, капитан обратился ко мне:

— Прошу прощения, благородный Минос, но я мог бы раскинуть для твоих жён палатку.

— Не стоит, — остановил я его, — обе будут спать со мной.

В глазах Сарры читалось недовольство, Айза тоже смотрела на меня с обидой. Я почувствовал, что они разочарованы моим решением. Каждая надеялась, что, по крайней мере, здесь, на корабле, предпочтение будет отдано именно ей.

Пока моя свита отыскивала для себя места поудобнее, устраиваясь между свёрнутыми канатами, тюками и бочонками, Сарра опять затеяла скандал.

— Микенцы — суровые, безжалостные воины, — бросила она. — Живут разбоем, грабежом, истреблением целых областей. Жестокость — типично греческая черта. Мне рассказывали, что враждующие братья, — теперь она почти неприязненно смотрела на меня, — потчевали друг друга во время праздничной трапезы превосходно приправленными трупами детей своего врага.

Айза испуганно поёжилась и отступила на шаг.

— Разве Фиест не был микенцем? — спросила Сарра. Её губы напоминали пасть ядовитой змеи, которая высовывает язычок в ожидании подходящего случая для нападения.

Я ничего не ответил, а только смотрел в её сверкающие глаза. Вообще говоря, столь дерзкие слова обязывали меня немедленно убить её ударом меча. Однако она до такой степени нравилась мне, что я не нашёл в себе сил даже одёрнуть её.

— Этот Фиест родил от собственной дочери Пелопии сына Эгисфа[19], который впоследствии, — так мне, по крайней мере, говорили, — убил царя Микен. Правда ли, что Эгисф был женат на собственной матери и она делила с ним ложе, будучи второй женой?

Ситуацию спас Манолис. Он подошёл к Сарре и, не сказав ни слова, бросил на неё уничтожающий взгляд, указав рукой на каюту.

Когда Сарра ушла, он вернулся к нам и стал слушать капитана, утверждавшего, что египтянам не удалось построить ни одного стоящего судна, и, видимо, поэтому Египет никогда не был по-настоящему крупной морской державой.

После традиционной церемонии прощания с министром фараона, его высшими чиновниками и верховным жрецом мои суда почти одновременно подняли паруса и сразу после удара колокола погрузили вёсла в воду.

Войдя в каюту, чтобы освежиться и сменить пропитанную потом одежду, я увидел Айзу и Сарру, неподвижно, словно изваяния, стоявших на коленях. Их обнажённые спины покрывали рубцы от ударов бичом.

— Ты не против, благородный Минос? — спросил меня офицер моей личной охраны. — Я наказал обеих. Можно ли допустить, чтобы эта иудейская рабыня говорила тебе такие дерзкие слова, а вторая, слышавшая это, тут же не вступилась за тебя?

Офицер снова поднял бич, рассчитывая, видимо, заслужить моё особое расположение.

— Оставь, — приказал я и выпроводил его из каюты. Этот человек был микенцем и наказал их, как принято у нас на материке. А как бы поступил на его месте критянин? Действительно ли мы более жестоки?

— Встаньте! — сказал я.

Айза и Сарра поднялись с колен, молча вымыли меня и помогли облачиться в более лёгкую одежду. Пока Айза причёсывала меня, Сарра растирала мне пятки.

Потом, сославшись на усталость и головную боль, я велел обеим рабыням оставить меня одного. Я прилёг на постель и моментально заснул.

Возвращение на Крит заняло около четырёх дней.

Однажды я проснулся, разбуженный громкими голосами. Я поднялся и, выйдя из каюты, увидел, что судно приближается к Амнису. Отовсюду навстречу нам спешили украшенные лодки. Чем ближе к берегу подходили наши корабли, тем больше народу устремлялось к месту, где мы должны были бросить якоря.

Я сошёл на берег в сопровождении Манолиса. Со всех сторон нам бросали цветы и венки. Зазвучала музыка, и на ветру заполоскалось множество флагов.

Ступив на критскую землю, я, сам не зная почему, опустился на колени и поцеловал её. Может быть, я сделал это от избытка чувств, от радости, что я вновь на Крите, вновь дома?

Люди вели себя словно безумные: каждый стремился увидеть меня и мою свиту.

Оглядевшись по сторонам, я наконец заметил Манолиса. Он стоял шагах в ста от меня, о чём-то возбуждённо переговариваясь с несколькими чиновниками. О чём он говорит с этими людьми? Не о Риане ли? Уж не случилось ли с ней чего?

Манолис с достоинством приблизился ко мне в окружении группы жрецов и встал рядом. Народ вновь возликовал, и мне не оставалось ничего другого, как обнять его и подставить обе щеки для поцелуя, благосклонно улыбнувшись его спутникам, державшимся немного поодаль. Когда я направился к ним, они расступились, и навстречу мне вышла Риана.

Едва только я почтительно склонил перед ней голову, как толпа опять разразилась ликующими криками. Наши глаза встретились. Её лицо озарила радость.

— Ты сможешь сегодня прийти ко мне? — спросил я, любуясь ею. — Или мне следует прийти к тебе, — я тщательно взвешивал каждое слово, — если тебе не удастся одной попасть во дворец?

Задумчиво взглянув на меня, она ответила:

— Манолис обладает большой властью, он мог бы стать для тебя опасным. Не приходи ко мне — этим мы только зря рассердим его. Я попробую улизнуть и к вечеру буду у тебя. Будь и ты осторожен: во дворце у многих стен есть уши...

По пути в Кносс я приветствовал чиновников и солдат, крестьян и пастухов. Кругом шли разговоры, будто я возвращаюсь из Египта с новыми идеями, намерен ещё больше заботиться о крестьянах и ремесленниках и собираюсь построить флот, для которого ищу кораблестроителей, рассчитываю оживить торговлю и снова превратить Крит в цветущий остров, который будет господствовать на море.

Добравшись до дворца, я умылся и переоделся. В коридоре стоял гул многих голосов. Выглянув в окно, я увидел бурлящую толпу просителей, которые вели себя весьма бесцеремонно. Не успел я пригласить в тронный зал одного из них, как с ним вместе ввалилась целая толпа. И так повторялось не раз и не два. Зачастую все говорили одновременно, так что уже через несколько часов я почувствовал себя совершенно разбитым. Вернувшись в свою спальню, я приказал охране не впускать ко мне никого, кроме Рианы.

— Пусть приходят завтра, — вздохнул я.

Я очнулся только тогда, когда почувствовал, как чья-то рука убирает мне со лба волосы: рядом со мной стояла на коленях Риана и подставляла мне губы для поцелуя.

Я словно заново родился. Одно только её присутствие возбуждало меня, и я ощутил непреодолимое желание.

Мы не произнесли ни слова, только смотрели друг на друга. Обнявшись, мы очутились в чудесной стране, с наших губ срывался какой-то детский лепет: привычные слова были бессильны выразить то, что мы испытывали.

— Я полюбил тебя с первого взгляда, — признался я, вновь заключая её в объятия...

После её ухода я отправился бродить по дворцу. Мне повстречалась Айза — казалось, она ждала меня. Я одарил её мимолётным поцелуем, сказав, что очень устал. У дверей своей спальни я увидел Сарру.

— Наконец-то тебя опять можно увидеть! — с иронией заметила она.

Её я тоже равнодушно поцеловал в щёку, сообщив, что собираюсь выспаться, потому что завтрашний день сулит мне много работы.

— Не эта ли так называемая верховная жрица, которую ты любил у всех на глазах, так измотала тебя? — усмехнулась она.

Я ещё раз убедился, что во дворце и у стен есть уши. Я был обескуражен, а она продолжала:

— Кстати, то, что Манолис любит только пухленьких девиц, неверно. Тут тебе твоя Риана насочиняла.

Откуда она могла узнать то, что Риана шепнула мне на ухо?

Я перевернул свою спальню вверх дном, пытаясь отыскать потайную дверь, потайное отверстие или любую другую возможность для подслушивания и подсматривания, но ничего подозрительного не нашёл. Затем обследовал две примыкавшие комнаты. Окна там были открыты настежь, так что попасть туда и потом скрыться не составило бы никакого труда. Я припомнил, что мы с Рианой в основном говорили шёпотом, и задумался.

Назавтра я обнаружил, что верховный жрец упорядочил доступ посетителей. Первыми были допущены важные персоны: жрецы, министры, посланцы Финикии, Греции, Ассирии и Нубии. За ними последовали высшие офицеры, судьи, верховные писцы и смотрители кладовых. Они ничего не требовали, а просто изъявляли радость по поводу моих намерений вернуть Криту былую славу. Я чувствовал, что меня загоняют в какие-то сети, которые всё больше стесняют мою свободу. Люди приходили и уходили, и это продолжалось до самого вечера.

На следующий день явились представители среднего сословия. Они пришли с дарами. Купцы с глубоким поклоном складывали перед моим троном драгоценные камни, чудесные ткани, плоды и ароматные травы. Их сменили архитекторы с планами новых зданий. Скульпторы приносили свои проекты и тоже оставляли их у подножия трона наподобие жертвенных даров. За ними потянулись гончары и плотники, кузнецы, литейщики, кожевники, бондари и ткачи. Все они спешили поделиться со мной своими мыслями. К вечеру я ощутил такую усталость, что уже не мог разобраться, что верно, а что нет.

В душе я стал восхищаться верховным жрецом: ведь именно он создал этот незримый порядок, который пошёл мне на благо.

Наконец наступила очередь бедного люда: инвалиды, вдовы, сироты — все просили меня о помощи.

Крестьяне сетовали на плохие урожаи, на бесчинства солдат, на пьянство моряков. Женщина, потерявшая мужа во время обороны Крита от нашего вторжения, просила дать ей денег. Какой-то писец привёл шестилетнего сына, он утверждал, что его жена была изнасилована одним из моих солдат, в результате чего и появился на свет этот ребёнок. Врачи предлагали новые лекарства, что немедленно избавят критян от кожных болезней, которыми многие из них страдают уже два года. Родственники заключённых протягивали прошения о смягчении наказания, а приговорённых к смерти — о помиловании.

Почти два часа ко мне шли одни только женщины. Матери предлагали своих дочерей, если взамен я буду отпускать им каждый месяц по две меры ячменя. Предлагали и себя: поскольку я был царь-бог, они изъявляли готовность разделить со мной ложе на одну ночь. Потому что это было бы для них большой честью, но некоторые хотели получить за это деньги.

На десятый день я уже дошёл до крайности: всё это время я был окружён людьми, что-то просившими у меня или просто глазевшими, словно я был каким-то диковинным животным. Нервы у меня до того расшатались, что я не хотел больше видеть ни свою жену Пасифаю, ни детей, ни Айзу с Саррой. Стоило мне подумать, что Пасифая всё толстеет и стала такой грузной, что её шаркающие ноги слышны издалека, как мне делалось плохо.

Бывали, правда, моменты, когда я скучал по Айзе или Сарре, однако чувствовал себя слишком утомлённым даже для беседы с ними. К тому же Сарра хотела, чтобы её каждый раз завоёвывали заново.

Чаще я думал об Айзе. Она была рабыней в полном смысле слова, в любое время готовой на всё: она бы стерпела, даже если бы я положил ноги ей на спину, как на скамеечку. Беспокоило меня в ней только то, что она часто бывала у верховного жреца, поддерживала с ним какую-то связь, которая мне не нравилась.

Может быть, Манолис собирался сделать её своей любовницей? А возможно, Айза была для него только средством для достижения своих целей, может быть, он требовал от неё подглядывать за мной и подслушивать?

Сарра тоже начала меняться. Я всё чаще стал замечать, что она приходит ко мне только тогда, когда это видят другие. Зачем ей это надо?

От слуг и рабов я знал, что она создала вокруг себя так называемый «круг друзей», которому протежировала. Мелкие писцы быстро вырастали в чиновников, а преданных подруг она подсовывала министрам. Она участвовала в придворных интригах и в борьбе за власть.

Деля со мной ложе, она была, если я старался, необыкновенно пылкой, однако день ото дня добивалась от меня всё больших уступок для своих друзей.

Для себя она ничего не требовала, однако если я что-нибудь ей дарил, например, браслет или золотое блюдо, она никогда не забывала так превозносить меня за это «доказательство» моей любви, что я чувствовал себя обязанным вновь и вновь приводить ей подобные вещественные свидетельства своего расположения.

Собственно, осознал я это, только когда она стала просить за одного торговца, пользовавшегося неважной репутацией. Его склады находились в Ираклионе — порту западнее Амниса, который я собирался расширять из-за его выгодного расположения.

Брат этого торговца держал там постоялый двор. На первом этаже находилась пивная и трактир, где обретались матросы, носильщики, ремесленники и солдаты. Состоятельные люди и те, кто поблагороднее, устраивались на втором этаже и на галерее, опоясывающей двор.

Простолюдины сидели на камнях, ящиках и бочонках, а к услугам посетителей почище были столы, скамьи и кресла. В комнатах стояли даже низкие ложа из подушек, на которых усталый гость мог немного поспать.

Онатас, торговец, и Донтас, владелец постоялого двора, были замешаны во многих тёмных делишках. Особенно не любили Донтаса: говорили, что он ссужает деньги, а в качестве процентов требует от крестьян их дочерей. А кому в эти трудные годы не были нужны деньги? Без инвентаря не обработаешь землю, без строительного материала не восстановишь дом, без пресса не добудешь ни масла, ни вина. Этот Донтас ставил условие: за каждый год пользования ссудой — девушку!

Поскольку по истечении года ни один крестьянин не мог вернуть ему долг, число девушек на постоялом дворе возрастало. Ходили слухи, что те из крестьян, кто не имел дочерей, добывали девушек силой. Отправляясь небольшими группами в горы, они буквально охотились на несчастных. Особенно тревожила меня молва, будто бы немало девушек у Донтаса умирало. Что с ними случалось?

И вот теперь Сарра лежала рядом со мной, шептала нежные слова и тут же просила, чтобы я разрешил Онатасу управлять всеми складами Ираклиона. Для Донтаса она добивалась права содержать охрану, поскольку пьяные простолюдины нередко затевают ссоры, из-за которых иногда достаётся и почтенным горожанам.

— Если у него будет несколько человек охраны, то любой критянин сможет безбоязненно зайти на постоялый двор, — убеждала Сарра.

Слушая её, я вспомнил разговоры, будто Донтас уже сколотил шайку из нескольких дебоширов и с их помощью обирает людей; были случаи, когда моряков грабили и убивали.

Выходит, Сарра знается с преступником, собравшим вокруг себя настоящий сброд? Разве ей неизвестно, что Донтас терроризирует весь порт?

— Любимый, — ласкалась она, — ведь ты позволишь Донтасу создать такую охрану? Она позаботится, чтобы в порту снова воцарился порядок.

Я уже не понимал себя и негодовал оттого, что держу Сарру в объятиях. Уж не пригрел ли я по своей слабохарактерности на груди змею?

— Дай мне подумать, — учтиво ответил я.

— Но ведь ты мне уже почти обещал, — не унималась она.

— Я — царь и должен принять справедливое решение. Наберись терпения!

— Бог с тобой! — вздохнула Сарра, испытующе глядя на меня.

— По нашим верованиям, Еве пришлось из-за Адама покинуть рай. А ведь этот Адам был наверняка самым могущественным царём самого прекрасного царства! Я готова остаться с тобой, всегда любить тебя, но и ты должен считаться со мной...

— Разве я с тобой не считаюсь?

— Тогда разреши Донтасу держать охрану. В этом случае и он и я будем рады и впредь служить тебе...

— Довольно! — прикрикнул я. — Не тебе судить о словах и поступках царя! Я — свободный человек, а ты — рабыня, твой долг — отдавать, не спрашивая, что ты получишь взамен! Оставь эту болтовню, будто покинешь меня, как Ева, если я не выполню твоё желание! Уходи!..

Я долго стоял у окна, занятый своими мыслями. Я знал жрецов, которые разглагольствовали о жертвенной любви, а дома унижали и колотили своих рабов. Я знал жрецов, которые повелевали приносить богам жертвы, а потом пользовались ими сами. Я знал, что многие жрецы готовят себя к беседе с богами, отказываясь от жизненных благ, но встречал и обманщиков, симулировавших умерщвление плоти, а на деле склонявших простодушных верующих к диким оргиям.

Для любого критянина бык являлся священным животным. Я не раз становился свидетелем, как люди падали на колени, когда его вели мимо них, и молились ему. В Египте, где тоже почитают священного быка Аписа, мне приходилось наблюдать, как его избивали, если он не хотел покрывать корову, которую ему приводили, чтобы она зачала нового священного быка. Давая быкам корм, жрецы пинали их ногами, издевались над ними, а когда оказывались с этим животным на глазах у народа, делали вид, будто бы тоже почитают его.

Меня одолевали сомнения. Я размышлял о себе и приходил к выводу, что как царь слишком слаб. Что я собой представляю? Удастся ли мне когда-нибудь сделать Крит счастливой страной?

Отвечая себе, я признавал себя самым первым слугой государства и понимал, что как творец законов должен быть примером. Как иначе я мог вершить справедливость, обеспечивать право?

Могущественный человек мог избить простолюдина, не опасаясь наказания. Чиновники могли, приди им на то охота, колотить крестьян, принимать подарки, даже требовать их, и без особых усилий обзаводиться рабами, особенно рабынями. Я знал, что есть немало тех, кто любит меня. А сколько было таких, кто не прочь продать меня за пригоршню бобов?

Была ли искренней Сарра? Способен ли Манолис на предательство?

Не стоял ли я на краю пропасти? Не слишком ли высоко я поднялся? Падение с такой высоты может превратить меня в ничто...

Мои мысли снова обратились к Сарре. Неужели она предлагала мне себя исключительно из желания помочь Донтасу, чтобы он под моим покровительством мог сколотить шайку из своих людей?

Ни один день не пропадал у меня даром. Я отправил по стране гонца с поручением вербовать способных ремесленников. Им предстояло жить у меня во дворце и в теснейшем контакте с Пандионом, которого я часто в шутку называл министром искусства, изготавливать вещи, приносящие славу Криту.

Вскоре ткачи уже производили ткани, пользовавшиеся небывалым спросом в разных странах. Велел я организовать и школу гончаров. Золотых дел мастера изготавливали великолепные браслеты, серьги и кольца. Я распорядился выпускать и предметы культа, однако уже через несколько дней усомнился в правильности такого решения, ибо тем самым укреплял власть жрецов, способствовал возникновению государства в государстве.

Я обдумывал закон о семейном праве, который помимо всего должен был затрагивать и такие преступления, как убийство, похищение людей и воровство, а также право наследования и другие проблемы. Ведь у меня, кроме законной жены, Пасифаи, были наложницы, которых я был обязан защищать. К тому же я имел законных и внебрачных детей: именно последним необходимо было обеспечить известные права на наследство.

Я прилагал немало усилий к расширению портов, созданию дополнительных рынков, прокладыванию новых улиц. Предстояло усилить флот, а Пандиону надлежало как можно быстрее основать школы для торговцев, ибо в торговле я видел ещё одну возможность для Крита занять ведущее место в Средиземном море.

...Ко мне пришла Риана, и обычный день превратился в праздник. Мы отправились с ней бродить по склонам гор и всё чаще замедляли шаги. Желание исходило от наших глаз, от наших губ, от каждой клеточки наших тел. Мы взялись за руки и остановились. Казалось, будто нас окутывает какой-то туман.

— Как прекрасна эта земля! — вдохновенно произнёс я, опускаясь на колени. Затем увлёк за собой Риану...

Она подарила мне себя, словно невинная девушка. Глаза её лучились счастьем, ресницы трепетали.

— Я умираю!.. — простонала она.

Земля стала нашим ложем, а небо укрыло нас от всего окружающего мира. Мы сами стали одновременно и небом и землёй.

Ещё ребёнком я полюбил землю, и вот теперь я воспринимал её, как прежде, но уже через тело любимой женщины.

Мы не произносили ни слова, понимая, что любые слова бессильны передать наши чувства.

— Я хотела бы иметь от тебя ребёнка, — прошептала она наконец, — ты останешься жить в нём... для меня...

— А что скажет на это Манолис? — спросил я.

— С этого момента он станет ненавидеть тебя и утверждать, будто ты обесчестил меня. Если же ребёнок родится у меня от него, он представит его как дар богов. Вот он какой...

— Тогда нам нужно сделать всё, чтобы этого не случилось.

— Я верю, — сказала она, глядя на облака, плывущие над горами со стороны моря, — что ребёнок, который, если будет угодно богам, у нас родится, станет нашей судьбой.

На следующий день после полудня я велел двум рабам доставить меня в Ираклион. В небольшом лесочке я переоделся в костюм богатого торговца. Несколько часов назад у меня опять побывала Сарра — она снова хлопотала о Донтасе. Я чувствовал, что вокруг меня плетётся сеть интриг. Да и предостережения верховного жреца заставляли меня задуматься. Поэтому я решил, оставаясь неузнанным, увидеть этого Донтаса и его постоялый двор и отправился по улицам пешком.

Квартал Ираклиона, населённый иноземцами, располагался к востоку от порта, по пути в Амнис. Он насчитывал более пятидесяти домов, где жили египтяне, финикийцы, ассирийцы и греки. По хорошему состоянию дорог и каменным жилищам нетрудно было догадаться, что иноземцы — люди состоятельные. В подвалах домов хранилось сырьё, в первых этажах располагались лавки, а над ними обитали владельцы.

Многие здания были украшены фресками. Огромный дом купца из Финикии расписан сюжетами, рассказывающими о том, как опасно занятие его хозяина. Один изображал пиратов, угрожающих торговому судну, другой — ужасное морское чудовище с огромной разинутой пастью, собирающееся проглотить корабль. Дом врача рекламировал искусство своего хозяина, исцеляющего раны и даже возвращающего молодость и красоту.

Особенно оживлённой казалась улица, ведущая к гавани и к складским помещениям. Продавцы воды монотонными голосами предлагали свой товар, крестьяне сидели на корточках у стен домов, разложив на листьях плоды своего нелёгкого труда: виноград, дыни, фиги, огурцы, бобы. Мимо сновали носильщики, ремесленники и просто зеваки. Люди покупали и продавали, торговались, бранились и снова мирились.

Наконец я увидел постоялый двор — большой квадратный дом с десятью окнами на каждую сторону. Я обошёл его кругом, внимательно разглядывая.

Затем я не спеша вошёл во двор, делая вид, будто кого-то ищу, а сам внимательно разглядывал девушек, которые обслуживали посетителей.

Какой-то человек — это мог быть только Донтас — обошёл помещение и, остановившись в дверях, обратился к греческим морякам:

— Ешьте и пейте, дети мои! Таких жареных голубков вам нигде не найти, даже если вы объездите весь свет! Я слышал, будто возле Каллисто вы попали в непогоду. Да, Каллисто! — вздохнул он и повернулся ко мне: — Во время извержения вулкана я был ребёнком. Моё счастье, что я посещал школу писцов в Угарите. Мои родители, братья и сёстры погибли, наш дом превратился в жалкие развалины. Тысячи людей умерли от голода или утонули. — Он невесело оглянулся по сторонам, однако его смышлёные глаза выдавали, что он всего лишь намерен посмотреть, кто его слушает. И он снова обратился к морякам: — Наверное, крестьяне правы, что возводят свои новые деревни на безопасном расстоянии от моря, на возвышенных местах и холмах, до которых морю добраться не так-то легко.

Какой-то моряк поднял свой кубок:

— Вкусное вино, — похвалил он. — Оно с Крита?

— Клянусь честью, мои греческие сынки, я торгую только критским вином.

Лжёт, подумал я, потому что аромат, стоявший во всём постоялом дворе, свидетельствовал о том, что вино было с Кипра или с Родоса: наши вина не обладали таким стойким запахом.

Другой моряк заметил:

— Есть ещё одна причина, что крестьяне переносят свои деревни вглубь страны: там они лучше защищены от нападения пиратов. — Отхлебнув вина, он неожиданно сказал: — Вот что удивительно, — когда-то Крит господствовал над Грецией, а теперь она завладела Критом. Но побеждённый Крит одолел победителя, показав ему, что такое искусство. Когда пришли микенцы, искусство вновь ожило. Критяне даже обратили победителей в свою веру и преподнесли им самый драгоценный дар — передали своё мастерство. Вера критян в богов уходит своими корнями в религиозное мышление греков.

Донтас взглянул на меня и полюбопытствовал:

— А ты грек?

— Как посмотреть, — уклонился я от прямого ответа. — Родился я в Греции, был в Египте, а вот теперь здесь — собираюсь заняться торговлей.

Между тем постоялый двор заполнялся новыми людьми.

— Прибыли сразу два судна! — крикнул Донтасу какой-то раб.

Хозяин извинился перед нами и сосредоточил всё своё внимание на вновь прибывших.

— Ешьте и пейте, уважаемые господа! — обратился он к ним. — У меня есть куропатки, гуси, свежая рыба и отличное жаркое из косули. С Кипра я получил самое лучшее вино, которое когда-либо там делали...

Моряки, возле которых я стоял, рассмеялись:

— Вот негодяй! А нас уверял, что это настоящее критское вино!

Я поднялся по лестнице на второй этаж и присел за стол; отсюда я мог видеть двор и целый ряд комнат. Я заметил странника, который сидел на галерее на ковре, поджав под себя ноги. В одной руке он держал несколько фиников, а в другой — кружку с водой.

На вид ему было лет шестьдесят. Пышные волосы и чёрная как смоль борода обрамляли тонкое благородное лицо с проницательными глазами. Понаблюдав за ним, я скоро пришёл к выводу, что он, по всей вероятности, жрец.

«Жрец? — усмехнулся внутренний голос. — Разве жрец зайдёт на постоялый двор, где случаются оргии?» Другой голос возразил: «Безусловно зайдёт, если хочет принять участие в мужских играх. Жрецы ведь тоже люди».

Вдруг моё внимание привлёк слуга, который вёл себя как-то странно. Притаившись за ближайшей дверью, он палкой поддел котомку старика и исчез вместе с нею.

Вскоре к нам поднялся Донтас. Проверив, хорошо ли нас обслуживают, он обратился к чернобородому:

— Мне только что рассказали, что воры похитили твою котомку, — в высшей степени учтиво сказал он. — Я мог бы помочь тебе. Эти прохвосты подчиняются одному человеку. Если ты заплатишь ему десятую часть от стоимости похищенного, то получишь свои вещи назад.

— В моей стране, — с достоинством ответил старик, — никто не вступает в сделку с ворами. Я живу у тебя и, значит, нахожусь под твоей защитой и возлагаю ответственность за утрату на тебя.

— В суд идти бесполезно, — ответил Донтас, — там обычно всего одна дверь — та, через которую входят, и очень редко другая, через которую выходят. А между ними ничего хорошего — только пытки и побои, — задумчиво добавил он.

— Невиновного боги проведут сквозь стену, — возразил старик.

— Невиновного? — рассмеялся Донтас. — Да где его найти в этой стране рабства? Говорят, — продолжил он, понизив голос, — что Минос собирается вводить новые законы. Они на пользу только тем, кто правит, но не нам, простому народу. Мы должны всё оплачивать. Скоро наступит время, когда самый невиновный окажется виновным, если осмелится возразить и вовремя не поклонится! Новые законы!.. — горько рассмеялся он. — Благодаря им судьи станут ещё толще, а чиновники — ещё лживее. — Он смолк и с иронией посмотрел на чернобородого старика. — Зачем я говорю тебе всё это? Мы, критяне, сторонимся всяких иноземцев и правильно делаем. А что привело тебя к нам? Ты кто — торговец, жрец или... соглядатай?

Гость ничего не ответил и невозмутимо отправил в рот финик. Донтас наклонился к нему:

— Ты соглядатай? Ты из Финикии или из Иудеи?

Старик продолжал хранить молчание, словно ничего не видел и не слышал.

— У тебя есть деньги, нужны тебе помощники? Если чего-нибудь хочешь от Миноса, то во дворце у меня добрые знакомые, которые могут помочь, — предложил Донтас.

На улице послышалась музыка. Очень скоро во дворе появились четыре почти обнажённые девушки-танцовщицы. Моряки и носильщики с восторгом приветствовали их; даже степенные торговцы, расположившиеся на галерее, с любопытством взглянули на них и принялись обсуждать их прелести.

Три музыканта отошли в сторону, и две самые юные танцовщицы, взявшись за руки, пустились в пляс под аккомпанемент двух барабанов. Это было очаровательное зрелище. Вдруг затрещала барабанная дробь, и вот уже во дворе закружились в танце четыре девушки. Ни один из посетителей, когда они к нему приближались, не упустил случая, чтобы не приподнять их муслиновые покрывала и не ущипнуть их.

Пока три танцовщицы любезничали с ними, четвёртая, самая старшая, обходила столы, собирая подарки.

— Жертвуйте на храм божественной Исиды! — призывала она. — Помогите и нам здесь, на Крите, возвести храм богини, которая берёт под свою защиту всякое живое существо. Чем щедрее вы будете, тем больше обретёте счастья. Жертвуйте на храм матери Исиды! — призывала она нараспев.

Кто клал ей на блюдо кусок медной проволоки, кто — крупинку серебра или золота. Пожилой ремесленник вручил ей, очевидно, нечто ценное, потому что танцовщица поцеловала его в щёку.

— Могу я наведаться к тебе? — тут же спросил он. В ответ она только улыбнулась и кивнула.

Когда танцовщица поднялась к нам на галерею, чернобородый подарил ей золотое кольцо:

— Исида — добрая богиня, возьми на её храм.

Девушка подсела к нему, съела несколько фиников и громко, чтобы слышали все, сказала:

— Ты, кажется, богат. Когда стемнеет, приходи ко мне. Я живу у дороги, что ведёт в Кносс. Дом освещён, ты его найдёшь. Перед входом растёт несколько высоких кипарисов.

Пококетничав со стариком, она протянула ему цветок из своего венка, висевшего на шее, на прощание прижалась к нему и отправилась к следующему столу. Я не знал, что и подумать.

Старик производил впечатление благородного человека, но, вероятно, это была только видимость, иначе он бы не принял приглашение танцовщицы.

«Может быть, он пойдёт к ней только потому, что тоже чтит Исиду?» — спрашивал я себя.

Внутренний голос отрезвлял меня: «Он сотворит молитву, одарит девушку поцелуем, а потом разделит с ней ложе. Так всегда бывает. Принято хвалить цветы или дом, восторгаться вином или жарким, но как часто это, увы, всего лишь пустая болтовня!»

Мои мысли были прерваны таинственным стариком. Он подозвал Донтаса и попросил найти ему провожатого, поскольку после захода солнца он решил навестить жриц.

— Ты поступаешь опрометчиво, — предостерёг старика Донтас. — Они отнимут у тебя деньги да ещё и заразят. Всего за десятую часть той суммы, которую ты оставишь там, чтобы удовлетворить свои желания, ты можешь получить у меня всё, что захочешь. Что толку давать тебе провожатого? А кто приведёт тебя обратно? А что, если на тебя нападут воры или грабители, пока ты будешь один искать дорогу в ночном мраке или в предрассветных сумерках?

Старик ничего не ответил, медленно жуя финик.

— У меня есть несколько девушек, готовых исполнить любые прихоти, — не унимался хозяин постоялого двора. — У тебя найдётся второе такое же красивое кольцо, которое ты подарил танцовщице? За него я дам тебе двух молодых девушек...

— И они станут моей собственностью? — спросил чернобородый.

Донтас поглядел на него с удивлением.

— Теперь мне ясно: ты хочешь купить девушек. Какие тебе нужны? Ещё невинные или уже преуспевшие в искусстве любви? — Он склонился к старику и прошептал: — Я мог бы помочь тебе.

Тот отказался.

— Мне нужен провожатый, который отвёл бы меня к жрицам, когда стемнеет.

Донтас повернулся к старику спиной и, ворча, ушёл.

— Странный незнакомец, — задумчиво произнёс он, — ест одни финики, вина не пьёт, а ещё хочет, чтобы кто-нибудь из моих рабов проводил его к дому жриц...

— Что же тут удивительного? — засмеялся какой-то моряк. — Девиц, которые окружают его дома, он знает как облупленных. А здесь критянки. Только глупец не пьёт вина на Кипре и не любит на Крите критских девушек!

— Но он смахивает на жреца: умён, имеет деньги и изъясняется культурно.

— Да и ты, Донтас, смахиваешь на жреца, а сам торгуешь вином и бабами, — засмеялся моряк. Он был в крепком подпитии. — Баран остаётся бараном, даже если накинуть на него львиную шкуру.

Я подошёл к чернобородому и после слов приветствия признался, что очень интересуюсь культом Исиды. Но старик, назвавшийся Авраамом, не сразу согласился захватить меня с собой к жрицам.

Узнав об этом, Донтас снова принялся подсовывать своих девиц, уверяя, что они доставят нам больше удовольствия за меньшую мзду, нежели жрицы Исиды. Мы стояли на своём...

В провожатые нам дали раба-нубийца, высокого ростом и чёрного как смоль. Улицы уже опустели, но в некоторых домах ещё горел свет, а из окон доносились музыка, пение и смех. Где-то ссорились, время от времени до меня доносились крики о помощи.

Улицы, по которым мы шли, были по большей части узкие, кривые и грязные. Чем дальше мы углублялись в окраинные кварталы, тем ниже становились дома. Потом пошли сплошь одноэтажные жилища, окружённые обширными садами.

Всю дорогу я продолжал размышлять, почему Авраам отправился к жрицам Исиды. Что он задумал? Если он ищет лишь встречи с красивой девушкой, то на постоялом дворе он действительно мог бы получить её дешевле.

За оградами виднелись смоковницы, акации и оливковые деревья. Наш провожатый остановился, огляделся кругом и обратился ко мне:

— Или мы уже пропустили дом, или оказались не на той улице.

Он попросил подождать его, направился назад, мимоходом шепнув мне следовать за ним. Пройдя несколько шагов, он сказал:

— Господин, ты кажешься честным человеком, твои глаза чисты. — И смолк. Я почувствовал, что он не решается говорить дальше. Я положил ему руку на плечо и успокоил:

— Не бойся, я — твой друг.

Нубиец благодарно кивнул.

— Будь осторожен, господин. Донтас, мой хозяин, двуличный человек. Он строит из себя врага жриц Исиды, а на самом деле он их друг.

— Разве он критянин? — удивился я.

Нубиец как-то беспомощно поглядел на меня:

— Не знаю, господин. У него нет причин ненавидеть тебя?

— А какое это имеет отношение к жрицам Исиды?

— Я не знаю, кто ты, господин. Возможно, ты очень порядочный и важный человек...

— Донтас совсем не знает меня, — оборвал я его.

— Это мне неведомо. Но если ты знаменит, какой-нибудь посетитель постоялого двора мог узнать тебя и сразу же сообщить моему хозяину.

— А для чего Донтасу причинять мне вред? — терялся я в догадках.

— На то есть причина, господин. — Вглядевшись в меня, он спросил: — Ты — жрец?

— Нет, — ответил я с улыбкой.

— Будь ты критским жрецом, Донтас мог бы замышлять против тебя недоброе, потому что уверен, будто бы именно жрецы помогли микеннам, когда те прибыли захватить власть. Здесь немало найдётся людей, которые недолюбливают микенцев. Возможно, Донтас из их числа. — Нубиец огляделся. — А вот и дом, который вам нужен. Подожди, я позову чужеземца...

Я вошёл вместе с иудеем в сад. Раб остался на улице и предложил подождать нас. В глубине сада мы увидели дом, выглядывавший из-за кипарисов.

Ночь была безлунная, однако звёзды светились так ярко, что мы ясно различали деревья и дорожку. Подняв голову вверх, я нашёл созвездие Большой Медведицы, прямо над нами сиял Орион, а над ближайшим кипарисом — Сириус.

Не успели мы сделать несколько шагов, как нас внезапно окутал густой туман. Прямо в лицо мне угодила летучая мышь, и я от неожиданности испуганно схватился за плечо старика, который шёл так уверенно, словно знал дорогу.

Наконец мы очутились перед дверью. Иудей толкнул её, и мы двинулись по коридору, пока дорогу нам не преградила завеса.

— Кто вы? — спросил чей-то голос.

— Я — Авраам, иудей, а мой спутник — знаменитый торговец.

— Входите, — ответили нам, однако когда мы отодвинули в сторону завесу, то никого не обнаружили, а только слышали звуки музыки, доносившиеся через открытую дверь.

— Вы пришли с чистым сердцем? — спросил нас тот же голос.

Как я ни озирался по сторонам, всё равно никого не заметил.

Иудей отвечал почтительно:

— Я не сделал ничего дурного ни мужчине, ни женщине, ни ребёнку. Мои руки не запачканы кровью. Я не ем нечистой пищи и ни разу не взял чужого.

Я, сменив иудея, сказал:

— Я — Атанос, торговец из Кносса.

— Ты тоже чист?

Я кивнул:

— Своих рабов я не бью. Мои женщины любят меня за то, что я добр к ним. Я твёрдо намерен дать счастье людям, за которых отвечаю.

Иудей вопросительно взглянул на меня. Дверь отворилась, и мы вступили под своды просторной комнаты, освещённой лампой.

— Можете говорить со мной, — сказал египетский жрец в белом облачении.

— Твои жрицы просили меня прийти к ним, — ответил Авраам.

— И ты удивлён, увидев здесь жреца?

Иудей только покачал головой.

— Я пришёл к вам именем всемогущего и вечного бога. Есть лишь один бог, — торжественно произнёс он. — Только разные народы дают ему разные имена.

Египтянин поклонился ему.

— Не будем ссориться, — тихо сказал жрец.

— Ты мудр, — ответил иудей. — Я пришёл из страны, где тоже есть мудрецы. Наши пророки учат нас, что все люди, какого бы цвета ни была у них кожа и каким бы богам они ни служили, жаждут любви и мира.

Египтянин ничего не сказал, только посмотрел на старика.

— Я бывал во многих странах, — медленно продолжал тот, словно подыскивая слова, — и повсюду убеждался, что священное сословие жрецов вырождается. Они копят золото и собирают вокруг себя женщин, проводят жизнь в наслаждениях. Мудрость у них не в чести. Ты ещё сохранил власть над незримым миром? Многие из вас утрачивают высшие знания, вступают на путь лжи и ловкими словами одурачивают людей, которые им верят.

— К сожалению, это правда, — печально ответил египтянин.

— Вам издавна был известен ход светил, ваша страна стала знаменитой, ибо умела читать предостережения звёзд. Несколько лет назад Криту выпало такое же ужасное расположение звёзд, какое было и у вас в Египте, когда к вам нагрянули гиксосы. Я хотел бы прийти на помощь, хотел бы открыть своё сердце всем людям, которые умеют думать. Молодёжь идёт по ложному пути, чиновники обманывают, солдаты проявляют жестокость. Если мы не поможем критянам, вновь разразится катастрофа, как тридцать лет назад. Только это не будет землетрясение и с небес не будет падать лава — в человеке вновь возобладает зло, и все примутся уничтожать друг друга. Вот почему я здесь. Я пришёл не к жрицам — я следую зову богов.

— Твои слова мудры, — похвалил египтянин.

— Разве тебе неизвестно, что происходит? — спросил иудей.

— Не спрашивай меня о том, что я знаю, но не могу сказать. Люди страдают оттого, что утрачены благочестие и смирение.

— Самое главное — уменьшить нужду критян. Голодные скорее поддаются злу. Я видел здесь крестьян, которые изнемогают под бременем труда, и многие восстают против гнёта чиновников. Если мы действительно хотим служить нашему богу, мы должны помогать людям. Нельзя допустить, чтобы ты строил новые храмы, а у людей, для которых они предназначены, были кровавые шрамы на спинах. Нельзя допустить, чтобы жрецы злоупотребляли своим званием жреца для завоевания власти и приобретения богатства!

Потом мы приняли участие в отправлении культа и принесли жертвы...

Когда мы в сопровождении дожидавшегося нас нубийца возвращались на постоялый двор, была уже почти полночь. Неожиданно иудей задал мне вопрос:

— А ты кто будешь?

— Человек, допускавший ошибки, но стремящийся впредь их не совершать.

— Ты — критянин?

— Отчасти да, — улыбнулся я.

— Отчасти?

— Ну, скажем, да, — ответил я. — Но кто ты? Мне известно только твоё имя...

— Я тоже человек, допускавший ошибки, но стремящийся впредь их не совершать, — повторил он слово в слово мой ответ.

— А ты не критянин?

— Нет, иудей; я всего лишь человек, который ищет любовь.

— И ты рассчитывал найти её у этих танцовщиц? — пошутил я, но в тот же миг устыдился своего упрёка.

— Они должны были послужить только мостиком...

— Мостиком? Куда?

— К этому жрецу. Я надеялся отыскать у него пути к счастью.

— А что такое счастье?

— Любовь — тоже счастье.

— У меня есть жена, дети, рабыни. Во время моих поездок на островах и в городах меня ждут девушки, готовые любить меня.

Старик усмехнулся.

— Любовь приходит и уходит. Существует только одна любовь, которая длится вечно. Ищи именно её.

— Где? — озадаченно спросил я.

— В себе.

Этот ответ огорчил меня. Может быть, я его не понял?

Когда мы двинулись дальше, я услышал за стеной сердитую команду, и на нас набросилась целая свора злобных собак. Я попытался отогнать их камнями. Иудей же ничего не предпринял, он только повелительно простёр правую руку. Собаки отпрянули назад, рыча и глядя на него со страхом.

— Прочь! — приказал иудей. — Прочь!

Собаки поджали хвосты и растворились в темноте, повизгивая, словно их побили...

Когда на другое утро я вышел из своих покоев, мне сообщили, что несколько часов назад загадочной смертью умерла Айза.

Я испугался. Это был уже не первый случай, когда за несколько дней умирали любившие меня женщины и девушки. Мне вспомнился разговор иудея с жрецом Исиды. Разве не говорил Авраам о неудачном для Крита расположении звёзд? Может быть, это касалось и моей личной жизни? Разве не могло, например, быть, что я был несчастлив в любви и узнавал счастье лишь затем, чтобы потерять?

Я позвал министра и приказал ещё до полудня представить мне ответ, умерла ли Айза естественной смертью или была убита.

Кто мог быть заинтересован в её устранении? Может быть, Сарра?

Взволнованный случившимся, я вошёл в тронный зал. Верховный жрец уже дожидался меня у дверей и учтиво поклонился, как того требовал церемониал.

— В чём дело? — спросил я расстроенным тоном.

— Ты неправильно поступаешь, царь, — сказал он.

Я было вспылил и чуть не осыпал его упрёками, но он продолжал:

— Ты стремишься возродить Крит. Это прекрасная цель, но для её достижения ты избрал ложный путь.

Сперва я подумал, что с помощью своих соглядатаев он прознал о моём визите к Донтасу. Может быть, ему было даже известно, что я вместе с иудеем был у жреца Исиды. Но я тут же отбросил эти подозрения: наверняка я слишком преувеличивал роль Манолиса.

— Какой же путь, по-твоему, правильный?

— Тебе следует больше доверять чиновникам.

Я не смог удержаться от насмешливой улыбки и надменно ответил:

— После погребения брата я убедился, как мало можно им доверять. Каждый старается в первую очередь для собственной пользы и только потом думает о благе государства. Их отношение к просителям, которые попадают сначала к ним, зависит от настроения и запросов. Все невиновные, все, с кем обошлись несправедливо, все, кто до сих пор не получил платы за свою работу, ко мне уже не придут. А попадут ко мне лишь те, кто сумеет пробиться из-за продажности чиновников.

— И много таких посетителей ты выслушиваешь каждый день?

— Человек двадцать — тридцать, — ответил я.

— Это слишком много — так ты самое большее через полгода сойдёшь с ума. Я принимаю всего пять или шесть человек, но это не случайные посетители, а министры, чиновники, главные писцы, главные смотрители и прочие должностные лица. Каждый докладывает мне только о важнейших проблемах. Мне не сообщают каких-нибудь второстепенных вещей, ибо все они, прежде чем прийти ко мне, сперва решают насущные для меня вопросы со своими управляющими. Таким образом, царь, мне достаточно побеседовать за день всего с несколькими людьми, однако я узнаю то, что готовят для меня сотни.

— И потому получаешь отчёты лжецов и обманщиков, поскольку об истинном положении дел тебе никто не скажет. Ты никогда не узнаешь, как наказывают или убивают невиновных.

— Верно, благородный царь, — согласился Манолис. — Ты не видишь человека, несправедливо обиженного, не видишь того, кто живёт в нужде, ты не видишь крестьян и ремесленников, не видишь, что ест за обедом солдат. Ты, — верховный жрец распрямился и гордо посмотрел на меня, — это государство. Оно — твоя слава и твоё могущество. Оно — твоя цель и дело твоей чести. Если ты намерен отвечать этим требованиям, то не должен низводить себя до роли выслушивателя жалоб.

— Если я никогда не отгораживаюсь от забот и тревог критян, то уже исполняю часть своего долга, — строго ответил я.

— Некогда, — начал рассказывать Манолис, словно не слыша моего возражения, — жил один фараон. Он спросил своего архитектора, какой он должен воздвигнуть себе памятник, чтобы о нём говорили и после смерти. И вот, Минос, какой любопытный ответ дал ему зодчий. Он сказал, что славу сулит лишь нечто непреходящее. И дал такой совет фараону: «Выложи на земле квадрат из шести миллионов каменных глыб — это твой народ. Поверх его положи шестьдесят тысяч обтёсанных камней — это твои чиновники низшего ранга. Сверху помести шесть тысяч гладких камней — это твои высшие чиновники. Установи на них шестьдесят блоков, украшенных резьбой, — это твои ближайшие советники и полководцы. А на вершину водрузи один блок с золотым изображением солнца — это ты сам, фараон». Что толку, царь, — обратился ко мне Манолис, — если сегодня ты накормишь одного бедняка, а завтра накажешь одного вора? Это всё равно что крошечные капли, падающие на раскалённый камень: они живут доли секунды. Всё это мелочи. Твори крупные дела, благородный царь, — с пафосом воскликнул он, — ибо только они прославят тебя. Так считали ещё в Египте, на это опирается его власть над соседними государствами. Только так фараон собирает свою дань. Сильный всегда повелевает слабым. Если хочешь быть сильным, не ройся в земле, а обрати взор к небу. От тебя зависит: брать или давать, приобретать или терять...

— Не завидуй египетским пирамидам, достойный повелитель, — вмешался чиновник, подошедший к нам во время разговора, — после себя ты оставишь более грандиозные свершения, которые прославят тебя.

— Более грандиозные? — спросил я. — Какие же?

— Дороги и прекрасные города, море, кишащее критскими судами, и, — он смолк и вопросительно посмотрел на меня, словно мне самому надлежало дать ответ, — счастливый народ, благоденствующий под твоей властью.

— Но всё это нельзя сравнивать с величием пирамиды, — возразил я.

— Отнюдь, благородный царь. Свою гробницу фараон строил тридцать лет, в течение которых более ста тысяч человек трудилось по три месяца в году. Какую пользу принесло это деяние? Кому оно подарило здоровье или доставило радость? Никому. Напротив, от этой работы ежегодно гибли тысячи людей. Усыпальница Хеопса стоила жизни полумиллиону людей. А кто считал перенесённые страдания и пролитые слёзы, кто?

— Но попробуем взглянуть на это с другой стороны, — сказал я. — Смотри. Если бы несколько человек задумали построить себе пирамиду, они натаскали бы небольшую кучу камней и спустя несколько часов уже завершили бы работу, спрашивая себя, зачем, собственно, это сделали. Сотня или тысяча человек тоже таскали бы камни, и через несколько дней их цель была бы достигнута. Но что им делать с этой пирамидой? Если же египетский фараон, всё государство решит возвести каменный холм, то это потребует труда сотен тысяч людей на многие годы, пока пирамида не будет сооружена. Так что речь здесь не о том, годны ли на что-нибудь эти пирамиды, а о том, что исполнено желание одного человека, однажды им высказанное. Усыпальница Хеопса не только пирамида, она — увековеченная в камне воля правителя. Главное в том, что за этой волей стоял порядок, а за порядком — упорство и настойчивость, присущие лишь богам.

Я посмотрел на Манолиса, потом перевёл взгляд на чиновника.

— Один воспитатель однажды сказал мне, что воля человека — большая сила, величайшая сила под солнцем. — Я улыбнулся и продолжил: — Для властителей существует несколько заповедей, которые он должен запомнить навек. Одна из них гласит, что нужно уметь заставлять других.

Когда чиновник удалился, я спросил Манолиса:

— Если я правильно тебя понял, то отныне ты станешь сообщать мне только то, что сочтёшь за благо? Тогда я больше не узнаю о зле, которое творится вокруг тебя и по твоей вине. Ты станешь поступать по собственному усмотрению. Кто мне тогда скажет: правильно или неправильно ты поступаешь? Ты ведь тоже всего лишь человек, Манолис.

Его глаза засверкали — я понял, что задел его за живое.

— Царь, — ответил он, — неужели ты в самом деле хочешь, чтобы тебе пересказывали весь вздор? Неужели тебе приятно слушать пьяную болтовню солдат или глупые речи крестьян?

— Мне важно, Манолис, — серьёзно ответил я, — знать про поборы сборщиков налогов, обман жрецов и порочность чиновников. Только так я смогу восстановить мир и вернуть процветание государству. Я желаю всем критянам справедливости, любви и счастья. Я стремлюсь быть справедливым, — взволнованно ответил я.

Верховный жрец посмотрел на меня так, словно сомневался, в своём ли я уме.

— Ты, вероятно, слышал, что Айза умерла, — печально сказал я. — Она была рядом со мной многие годы, приехала со мной из Греции. Она была частью моей жизни. Я назначил расследование и прошу тебя как человек, а не как царь помочь мне отыскать причину её смерти. Я повелеваю, — повысил я голос, — чтобы всякого, кто бы ни совершил это злодеяние, если Айза действительно была убита, задушили!

Манолис снова посмотрел на меня как на сумасшедшего. Неужели он не понял, что я любил Айзу? Похоже, он жил в таком мире, где мужчина мог полюбить рабыню, а потом прогнать её прочь, смотря по настроению.

Разве Риана не рассказывала мне, что верховный жрец неравнодушен к женской красоте? Разве мне не говорили, будто он очень разборчив при выборе девушек, которым позволено делить с ним ложе?

Несколькими часами позже я услышал разговор Манолиса с одним из чиновников.

— Что такое происходит с нашим царём? — cпросил Манолис. — Он мог бы получить самых красивых женщин Крита, однако оплакивает смерть какой-то рабыни! Ему ничего не нужно делать, ну совсем ничего, а он вмешивается в мои дела, словно ему известно о тайных целях нашего культа. Он мнит себя богом, а между тем он всего лишь тщеславный и самонадеянный микенец!

Чиновник ответил мудро:

— И жалкая хижина может быть роскошной, если в ней нашли приют боги, а дворец — наоборот, если бога в нём нет. Знаешь, — обратился он к кому-то третьему, — возрождая Крит, мы могли бы привлечь египетских богов и египетские культы. На карту поставлена судьба нашего острова. Нам нужно воодушевить народ, принять любую помощь, в том числе и со стороны финикийских и хеттских жрецов. Наш царь идёт по краю пропасти и вряд ли догадывается, как низко можно пасть.

Я не стал ничего больше слушать и удалился к себе в спальню, где предался своему горю.

Уже почти наступил вечер, когда верховный жрец явился ко мне с известием об Айзе.

— Она умерла, — торжественно начал он.

Я не мог скрыть от него своего раздражения.

— И это всё, что ты можешь мне сообщить? — подчёркнуто спокойно спросил я.

— Врачи ничего не обнаружили. Кое-кто из них намекает, что у Айзы было слабое сердце.

Ребёнком я редко видел отца в гневе. Но когда он был крайне возмущён, то внезапно превращался в настоящий вулкан. Неужели я унаследовал от него эту черту?

— Ты — идиот! — в ярости вскричал я. — Такие сведения впору приносить самому глупому рабу, а от тебя я жду большего.

В глазах верховного жреца мелькнуло, как мне показалось, сочувствие. А может быть, это был тайный страх?

Он произнёс несколько слов в своё оправдание, но это ещё больше рассердило меня, так что я буквально выгнал его вон.

Спустя какой-нибудь час я выяснил, что Айза умерла от яда. Немедленно потребовав дальнейшего расследования, я вскоре узнал, что причиной её гибели послужил укус ядовитой змеи.

В моей голове снова появился целый водоворот мыслей. Неужели все женщины, которые в разное время любили меня и неожиданно умирали, тоже погибали от змеиных укусов? Все они находили смерть в постели. Неужели им, как, наверно, и Айзе, подкладывали змей под одеяло?

Утомлённый бессонной ночью и раздираемый сомнениями, я позвал Сарру. Мне хотелось предостеречь её. Но мог ли я признаться, что подозреваю, будто и ей грозит та же опасность? Меня учили, что царь никогда не должен просить, проявлять слабость и показывать свою озабоченность, свой страх и свою любовь.

Потребовалось несколько часов, прежде чем я снова взял себя в руки. Около полудня мне сообщили о прибытии посланца моей матери, который с нетерпением ждёт меня возле священного ковчега.

Этого посланца я знал, он служил офицером в охране дворца; мне было известно, что он близок к моим родителям. После сердечного приветствия я отвёл его в свои покои и приказал как следует накормить. Покончив с трапезой, он вручил мне подарок матери — амфору с вином. При этом он с серьёзным видом заметил, что царица посылает мне этот изысканный напиток, ибо на Крите, как известно, нет хороших вин.

Я задумался, какой смысл в этом подарке, ведь в Афинах знают, что Крит производит лучшие вина. И вдруг меня, словно молния, пронзила догадка, что терпкость этого вина и особый аромат должны напомнить мне о моей родине.

В разговоре с офицером я узнал, что мать не перестаёт интересоваться, нет ли у меня ребёнка от Сарры.

— Зачем ей это знать? — озадаченно спросил я. У меня были дети не только от Пасифаи.

— Было бы хорошо, благородный царь, — учтиво ответил посланец, — если бы твоя иудейская наложница родила тебе сына. Так считает и твой отец, который любит тебя и очень заботится о тебе.

Я был удивлён:

— Сына?

— Да, благородный Минос. От наших посланников нам известно, что народ Иудеи жаждет иметь царя. В лице своего сына ты мог бы дать им властителя с хорошей родословной, а это было бы нам весьма кстати.

Я расхохотался.

— Забавно! Моя мать не выносит Сарру из-за того, что она иудейка. А если она родит сына, вся неприязнь тут же превратится в самую горячую привязанность. Почему люди так продажны? Я перестал понимать своих родителей, но и они тоже не понимают своего сына — и это печалит меня.

Настала пора нанести визит в Маллию моему брату Сарпедону. Мы недолюбливали друг друга, нередко воевали. Из надёжного источника мне было известно, что его люди делали набеги на мою территорию, похищая наших женщин и девушек, чтобы сделать их рабынями.

Критские девушки в качестве рабынь в домах таких же критян? Я не допускал даже мысли, что наши женщины становятся рабынями в царстве моего брата!

А разве я не знал доподлинно, что Манолис, так часто разглагольствовавший о добре, любви и милосердии, держит в своём доме на правах заключённых двух девушек из Маллии? Они не имели никаких прав и были вынуждены выполнять самую чёрную работу.

По дороге в Маллию я видел поля, где собирали обильный урожай огурцов, пшеницы и ячменя, чечевицы и гороха, сезама, мака и льна. Я видел миндаль, фиги и яблоки, мушмулу и айву.

Сопровождали меня жрецы и чиновники. Следом за мной длинной вереницей скакали верхом или ехали в повозках придворные, слуги и рабы.

Когда мы проезжали деревни, вдоль дороги стояли жители, радостно приветствуя нас. Где бы я ни останавливался, меня обступали крестьяне, которые протягивали мне венки, а девушки усыпали мой путь цветами. У многих женщин в руках были зеленеющие ветки; нередко слышалось детское пение, звучали флейты и доносился рокот барабанов. То и дело раздавались приветственные возгласы крестьян и ремесленников. Где бы я ни оказывался, повсюду царило ликование.

Моя душа упивалась этими изъявлениями чувств, и я разглядывал людей, стоявших вдоль дороги и махавших мне руками, как вдруг заметил за их спинами мужчин с палками, которые бегали взад и вперёд, подогревали их энтузиазм чувствительными ударами.

Я обратился к министру Сарпедона, посланному мне навстречу, чтобы сопровождать меня на последнем отрезке дороги.

— Разве у вас радуютея из-под палки? — c иронией произнёс я.

Чиновник сделал непонимающее лицо и ответил уклончиво:

— Прости меня, царь Минос, у меня стало неважно с глазами.

— Чтобы люди ликовали, их колотят, — сказал я, но не получил ответа.

Подъезжая к дворцу брата, я с завистью смотрел на необычно красную землю, которой была посыпана дорога. Я знал, что такая земля даёт обильные и ранние урожаи.

Вероятно, и здесь попадались участки, ещё покрытые толстым слоем лавовой пыли, однако, похоже, были источники воды, обеспечившие полноценное орошение. Куда бы я ни бросил взгляд, повсюду видел поля, засаженные огурцами, дынями и бобами.

Сарпедон встретил нас на улице, ведущей в его дворец, ещё издали приветственно махая рукой. Затем представил мне своих придворных, своих жён и их родственников.

Меня удивило, что дворец оказался восстановленным далеко не полностью. Повсюду виднелись развалины, улицы были засыпаны обломками.

К домам, предоставленным мне и моей свите, меня сопровождал молодой офицер с опахалом, дарующим приятную прохладу. Второй шёл рядом с щитом в руках, словно собираясь оборонять меня; третий нёс лук, олицетворяя власть. Сам я шагал под балдахином, впереди меня шёл жрец, кадивший благовониями. Самыми первыми семенили дети, усеивая мой путь лепестками роз.

Празднично разодетые люди с ветвями в руках стояли по обе стороны дороги; они кричали, пели, некоторые, опустившись на колени, почтительно касались лбом дорожной пыли.

И на этот раз я снова обратил внимание, что возгласами ликования меня встречали не все — многие выглядели удручёнными, а их радость была показной. «Что такое государство? — спрашивал я себя. — Разве оно не воплощение власти, принуждения и эксплуатации?»

— Нет! — выкрикнул я так громко, что мои спутники вздрогнули. Я спохватился. — Государство должно быть родиной, оно должно дарить людям счастье! Государство, прибегающее к принуждению, уподобляется человеку без души!

У брата я пробыл около двух недель. Мы ссорились и мирились, обещали друг другу всегда жить в мире, делали вид, что не видели и не слышали, как солдаты разбойничали на наших территориях, добывали рабов и вели себя как пираты.

С детских лет я знал, что брат умеет праздновать. Аристократы были приглашены непосредственно в дворцовые покои, все прочие расположились под открытым небом, на центральном дворе. Там пировали пастухи, крестьяне, ремесленники. На вертелах жарились бараны, в воздухе стоял аромат жареной домашней птицы и свежеиспечённых лепёшек.

Меня восхищала щедрость брата и прекрасные отношения с высшими чиновниками, которые почтительно прислушивались к каждому его слову и всегда были готовы исполнить любой его приказ.

В ответ на мой вопрос, как он управляет своей территорией, брат лишь снисходительно улыбнулся. Впрочем, мне было известно, что он, как и я, всегда стремился поступать мудро и справедливо.

Когда я упрекнул его в расточительстве, он быстро нашёлся:

— Лучше пусть я буду чудаком, но вместе со всеми, чем умником, обречённым на одиночество. — И добавил: — Нужно уметь извлекать пользу даже из собственных врагов.

Вероятно, он был прав. Подвластный мне Кносс был больше и значительнее, но Сарпедону тем не менее удалось продемонстрировать мне превосходство своего государства. Не в том ли секрет, что почва здесь плодороднее, а условия для орошения лучше?

Я стремился к справедливости для своих граждан, старался сделать их счастливыми и даровать им мир. Но здесь я был свидетелем того, как народ ликовал из-под палки.

Во дворце брата я с удивлением обнаружил, что к его услугам возницы повозок, лучники, оруженосцы, копейщики, даже десяток носильщиков паланкина; его постоянно окружали повара, виночерпии, цирюльники и множество прочих слуг.

Манолис тоже умел властвовать, использовать людей в собственных интересах. Разве можно подчинять себе людей?

— Что мне делать?! — крикнул я после небольшой праздничной трапезы, уже немного захмелев. — Что вы хотите от меня, каким должен быть повелитель?

От вина ли, от страха ли, всё сильнее овладевавшего мною, я бродил по двору, не слишком твёрдо держась на ногах. Вдруг я заметил, что ко мне приближаются девушки в прозрачных покрывалах. Они почтительно проводили меня в дом.

...Я сидел в подвале возле чаши, в которой пылал огонь. В него время от времени подсыпали какой-то порошок, распространявший чудесный аромат.

Девушки танцевали, а затем исполнили песнь, посвящённую Великой Матери. Должно быть, я заснул. Вероятно, мне приснился дурной, мучительный сон. Проснувшись от страха, я обнаружил, что лежу на ложе, плетённом из кожаных ремней. Одеяло, которым меня укрыли, сползло в сторону, а на нём, свернувшись, лежала змея. Мне удалось прогнать её палкой.

Не прошло и часа, как в комнате появилась вторая гадюка, сразу почувствовавшая себя хозяйкой положения.

В Кноссе и его окрестностях тоже водились змеи. Может быть, и Айза погибла от укуса гадюки? Хмель, всё ещё туманивший мою голову, помешал мне сразу же покончить с незваной гостьей.

Я думал об Айзе. Случайностью ли был роковой змеиный укус? Случайно ли в помещениях дворца моего брата так вольготно чувствовали себя змеи, словно здесь не было ни стражи, ни слуг, ни рабов?

Я опять погрузился в сон. Была ещё ночь, когда меня разбудило какое-то лёгкое прикосновение. Как будто кто-то поглаживал моё обнажённое бедро. Может быть, меня напугал ветерок, принёсший прохладу?

Медленно приподнявшись на своём ложе, я застыл в этой позе: я разглядел на своём бедре верхнюю половину змеиного туловища. Я зажмурился, лишь бы не видеть змеиную голову с непрерывно шевелящимся раздвоенным язычком.

Снаружи, то ли с улицы, то ли из соседнего дома, донёсся какой-то шум. Змея приподняла голову с раскрытой пастью и принялась покачивать хвостом. Когда я увидел ядовитые зубы пресмыкающегося, по спине у меня пробежал холодок.

Я лихорадочно соображал, как поступить. Вскочить? Прежде чем я успею схватить кинжал, змея наверняка укусит меня. Поэтому мне пришлось лежать не шевелясь, сдерживая дыхание, чтобы не раздражать гада. Хватит ли у меня сил не двигаться и не делать необдуманных движений? Это было бы равносильно смерти!

Минуты казались мне вечностью. Всё замерло, не было слышно ни звука. Из всех пор у меня выступил пот; он струился по лбу, попадая в глаза. Я стиснул зубы и не смел пошевелить пальцем. Левая нога стала неметь. Моё беспокойство возрастало. Почему никто не приходит, недоумевал я и с нетерпением ждал кого-нибудь, кто бы пришёл мне на помощь. Это должен быть смелый человек.

Внезапно змея немного приподняла туловище...

«Исчезни!» — страстно молил я.

Однако получилось как раз наоборот. Казалось, её привлекло тепло моего тела, и она сунула голову под одеяло, сбившееся у меня на груди. Почувствовав гладкую змеиную кожу на своём теле, я собрал всю свою волю, чтобы не шевельнуться.

Я совершенно потерял представление о времени. Сколько же лежало на мне это ужасное создание — несколько минут или несколько часов? Я постоянно боролся с искушением: мне не терпелось молниеносным движением руки схватить змею за шею, вскочить с ложа и вышвырнуть отвратительную тварь из комнаты. Но змея так тесно прижала свою голову к моей коже, влажной от пота, что даже малейшее напряжение мышц моей руки насторожит её, и в ответ она незамедлительно укусит меня. А мне хотелось жить...

Я стал молиться — вернее, умолять Артемиду, Зевса и Афину, и в особенности Гестию — хранительницу домашнего очага, которая покровительствовала даже гостям, переступившим порог дома.

Я опускал глаза всё ниже и ниже, словно ожидая, что мои мольбы моментально подействуют и змея уползёт. Но не тут-то было: она ещё ближе подобралась к моей шее, и я почувствовал её хвост у себя под мышкой...

Услышав какой-то шум, я насторожился и замер в ожидании. Может быть, к моей комнате приближались люди?

Наконец я увидел в дверях двух красивых рабынь из дворца моего брата. Одна несла таз для умывания, вторая — полотенца. Вероятно, они пришли умыть меня, подготовить к утреннему приёму у своего повелителя.

— Благородный Минос, — начала та, что повыше ростом, и, поклонившись, направилась ко мне.

Но тут обе девушки одновременно увидели мои полные ужаса глаза, мокрое от пота, искажённое страхом лицо. Я пошевелил губами, не издав ни единого звука, и несколько раз опустил глаза, указывая на свою прикрытую одеялом грудь. Потом я сложил губы так, как если бы собирался произнести слово «змея». Я никак не мог выговорить это слово, у меня пропал голос, и только губы вновь и вновь силились произнести его.

Рабыни поняли меня, в ужасе переглянулись и бесшумно, словно тени, выскользнули из комнаты. А вдруг они, как дети, теперь забились куда-нибудь от испуга и зажмурились, чтобы больше не видеть моих страданий и поскорее забыть про них?

Я уже совершенно изнемог. Я чувствовал, как утренняя прохлада побуждает змею как можно глубже спрятать голову мне под мышку в поисках тепла.

Внезапно раздалось пение, сопровождавшееся игрой на флейте. Может быть, я грезил? Звуки медленно приближались. Они подчинялись определённому ритму. Я принялся считать: каждый четвёртый звук настолько выделялся своей пронзительностью, что ушам становилось больно.

Змея тоже уловила этот резкий звук. Она забеспокоилась и свернулась в клубок у меня на груди. Подняла голову, поводя ею из стороны в сторону, пытаясь определить, откуда исходят эти раздражающие звуки. Потом змея медленно переползла ко мне на живот и через несколько мгновений, которые показались мне бесконечными, её голова уже свешивалась вниз, почти касаясь пола. Она раскачивалась взад-вперёд, шипела, разинув пасть в поисках врага.

Звуки между тем нарастали, и к ним присоединились крики: «Эй, эй!» Кричал мужчина — это было слышно по голосу. Свои выкрики он сопровождал ударами меча по камням стены. Затем ему начал вторить другой голос.

Змея, оказавшись наконец на полу, приготовилась к атаке. Я опять потерял счёт времени.

Выкрики становились всё ближе, а удары меча — всё чаще.

Когда я набрался смелости взглянуть на змею, то увидел, что она уползала из комнаты...

Я был спасён. По щекам у меня бежали слёзы, но я не стыдился их. Не помня себя от счастья, я горячо обнял обоих слуг, которым удалось прогнать опасную тварь.

Утром я завтракал с Сарпедоном.

— Отчего ты такой молчаливый? — участливо поинтересовался он. Мне было ясно, что он прекрасно знает о неоднократных визитах ядовитых змей в комнату, где я провёл ночь. Стоило ли обсуждать эту тему?

Сарпедон повёл меня на мельницы. Буйволы с завязанными глазами, двигаясь по кругу, вращали мельничные жернова. Потом мы заглянули в пекарни, которые снабжали лепёшками солдат и команды судов. Мы осмотрели коптильни для мяса и рыбы, кожевенные и сапожные мастерские, литейни, где из бронзы отливали посуду и мечи, затем прошлись по ткацким и швейным мастерским, взглянули, как обжигают кирпич.

Сарпедон представлял мне главных надзирателей и управляющих, объяснял тонкости производства.

— Знаешь, — заметил он, — я стараюсь объединить все мастерские во дворце или в непосредственной близости от него. Есть старая истина, что работник станет бездельничать, если не будет видеть занесённого над ним бича. Запомни, — продолжал он, — нужно вовремя прозреть. Какой-то мудрец однажды верно сказал, что необходимо уладить свои дела прежде, чем они ввергнут нас в хаос.

— Я обратил внимание, что на производстве кирпича заняты дети, — сказал я, когда мне протянули бокал с вином. — Меня угнетает мысль, что, вместо того чтобы играть, им приходится работать.

— Разве у тебя есть рабы, дети которых лодырничают?

Я не нашёлся, что ответить.

— Дети должны оставаться детьми, — заметил я, помолчав.

— Дети уже сами плодят детей, Минос, — пошутил он. — Не знаю, спишь ли ты ночами или проводишь время с женщинами. Выбери время и пройдись по подсобным помещениям своего дворца. Да что там подсобные помещения? Ты можешь заглянуть даже к своим чиновникам. Увидишь, как взрослые предаются любви, а дети следуют их примеру. Всего несколько дней назад я видел...

— Я знаю, — перебил я.

Оказавшись снова дома, в Кноссе, я призвал к себе Манолиса и его жрецов.

— Я видел, как плачут дети у моего брата, — начал я. — Я наблюдал вещи, которые мне не понравились. У нас такого быть не должно. Посоветуйте, что мне сделать, чтобы наши граждане были счастливы. Существует ли какой-то тайный ключик, который может помочь нам заглянуть им в душу и подсказать, чтобы они знали, чего следует избегать, а к чему стремиться?

— Такие тайны существуют, благородный Минос, — ответил немолодой жрец, вызывавший у меня симпатию, — однако тебе их знать не позволено, поскольку это разрешено только верховному жрецу.

Я с трудом укротил мгновенно вспыхнувший гнев и сдержанно ответил:

— Я — царь, а значит, и самый главный жрец!

— Не всякий жрец достоин проникновения в эти тайны — людей, достаточно зрелых для этого, совсем немного, — сказал старик.

— Разве это не первейший долг царя — заботиться о собственном народе?

— Последнее слово остаётся за богами, — ответил старик, дружелюбно глядя на меня. — И ты, царь, должен просить совета у богов. А для этого проси помощи у жрецов.

Я снова пришёл в ярость. Как ни нравился мне седовласый жрец, сейчас я готов был избить его. Я взглянул на Манолиса. Его лицо выражало высокомерие и даже, пожалуй, насмешку. Неужели он считал, что, будучи верховным жрецом, служит богам более, чем я, и днём и ночью заботящийся о доверившихся мне людях? Разве он не видел ран на плечах рабов, слёз в глазах женщин и девушек, страданий в невесёлых играх детей?!

— Ты, государь, — сказал старый жрец, — прошёл посвящение в жрецы. Однако о тайных сторонах нашей жизни ты ещё не имеешь представления. Они скрыты в гротах и пещерах. Подобно тому, как колдун очерчивает крут, внутри которого он совершает свои действия, как хозяин метит свои владения межевыми камнями, так и святыня — это владение божества. Чтобы оно не теряло святости, его обносят оградой, и такие огороженные места мы называем теменос. В этом священном месте человеческим правам положены пределы. Пойми это, благородный царь! Там действуют лишь самые святые, неписаные законы. Кто окажется в таком месте, тот будет находиться под покровительством богов, даже если это преступник. Во всех священных рощах, у чудодейственных источников, в гротах и пещерах мы служим богам во время мистерий, которые тебе неведомы. Чтобы понять истину, нужно, прости меня, Минос, быть в состоянии познать душу. Говорят, страсти — врата души. Я бы сказал, страдание раскрывает душу.

— Если ты и впрямь хочешь сделать людей счастливыми, ты должен прийти к нам, очиститься с помощью молитв и воздержания от пищи, — добавил верховный жрец. — Нет ни одного властителя, который постиг бы государственную мудрость иным путём.

Теперь мне всё стало ясно. Он хотел, чтобы я склонился перед ним, спрашивал у него совета, решал с ним все государственные дела. Во мне снова вспыхнул гнев, унаследованный от предков, и я сказал совсем не то, чего от меня ожидали:

— Так я должен ползать перед вами на коленях, проявлять смирение, чтобы вы могли беспрепятственно преследовать собственные интересы?

— Мы служим богам, — сказал старый жрец.

— И при этом думаете о своей выгоде. Ведь ты, Манолис, держишь у себя в доме двух рабынь, которые всего несколько недель назад были похищены в окрестностях Маллии. Разве не так? Теперь что же — свободные критские девушки должны служить тебе?

— Но у тебя тоже есть рабыни, Минос, — возразил тот, вызывающе улыбаясь.

— Я — царь, а ты — служитель богов. Вести борьбу — мой долг. А если мечом размахивает и убивает жрец, это — предательство по отношению к богам. Недостойно делать своими рабынями девушек-критянок, которые прежде были свободными!

— Мне назвать по именам чиновников, которые тоже владеют критскими рабынями?

— Оставь эти дешёвые уловки, Манолис! Ты — жрец и обязан судить себя по более суровым законам!

— Послушай, Минос, — прервал нас старый жрец.

— В чём дело?

— Можно было бы найти выход...

— Какой?

— Довольствуйся своими государственными делами, а нам предоставь искать путь к богам. Тебе даже не нужно являться на богослужения самому, можешь присылать вместо себя какого-нибудь жреца или жрицу. Если же ты хочешь узнать истину в последней инстанции, то должен испытывать благоговение перед богами, ибо они — источник всей мудрости.

Я ответил уклончиво, понимая, что у меня нет времени, чтобы познавать в пещерах и рощах сокровенные тайны.

Через несколько дней и высшие чиновники пригласили меня на празднество. От одного слуги я узнал, что инициатором торжества был Манолис. Я наотрез отказался.

Вскоре ко мне заглянула Сарра.

— Умоляю, приди на праздник — это доставит тебе удовольствие, — сказала она.

— Твой Донтас тоже явится туда? — насмешливо спросил я.

— Непременно. К тому же он пришлёт девушек, которые станут развлекать тебя танцами.

— Я скорее умру, чем соглашусь встретиться с этим мошенником! — в гневе вскричал я.

— Будь благоразумен и прими участие в празднестве, — снова попросила она.

— Сколько тебе заплатили, что ты так усердствуешь?

— Заплатили? За что? — спросила она, разыгрывая непонимание.

— За то, чтобы я присутствовал на банкете, который устраивают эти два плута, Манолис и Донтас.

— Праздник устраивают твои чиновники, — резко сказала она.

Я вдруг заметил, что улыбка на её лице прикрывает жестокость, готовность шагать по трупам.

Мои мысли обратились к Айзе. С каждым днём я всё яснее понимал, как сильно она меня любила. И вот её нет в живых... Кто положил ей под одеяло ядовитую змею?

Взглянув на Сарру, почтительно опустившуюся возле меня на колени, чтобы надеть мне сандалии, я заметил в её глазах странную настороженность: это был взгляд змеи, поджидавшей подходящего момента, чтобы укусить.

Я едва не сказал ей, что она напоминает мне кобру, подстерегающую добычу.

Чего ждала от меня Сарра?

«Змея, настоящая змея!» Я никак не мог отделаться от мысли, что именно она с помощью преданных ей рабов подсунула змею в постель к Айзе.

Это подозрение не давало мне покоя, и я едва сдерживался, чтобы не задушить её собственными руками.

Мысли теснились у меня в голове. Поскольку Пасифая не любила путешествий, не перенося раскачивания носилок и тряски повозки, я часто брал с собой в поездки Айзу и Сарру. Айзы больше не было. Вместе с ней число женщин и девушек, заплативших жизнью за то, что разделили со мной ложе, перевалило за десять. Не могла ли стоять за этими убийствами Сарра?

Мне вспомнился остров Парос, куда я прибыл с инспекционными целями. Там старейшина рода предложил мне свою единственную дочь. Для него, для деревни, для всего острова было большой честью, что я согласился на это предложение. Войдя в отведённую мне комнату, я обнаружил, что пол усыпан цветами, а в небольших плошках курится благовоние. В ту ночь я познал огромное счастье, а спустя несколько дней получил известие, что девушка умерла от укуса ядовитой змеи...

Сарру, деловито хлопотавшую в комнате, я почти не замечал.

Сарра почувствовала моё настроение. Она уселась на маленькую скамеечку и, взяв в руки арфу, заиграла для меня детскую иудейскую песенку.

— Человек похож на арфу, — сказала она, поглядывая на меня, а её пальцы продолжали извлекать мелодичные звуки. — У него много струн, и чтобы играть на них, необходимо пользоваться всеми десятью пальцами. Однако у большинства их всего пять, и в этом заключается трагизм.

— Всего пять? — спросил я.

Она кивнула.

— У большинства женщин пальцев всего пять — второй рукой им приходится украшать себя, краситься и натираться благовониями.

— У многих мужчин их тоже всего пять, — возразил я. — Одной рукой они обычно носят тяжести, а то приходится пользоваться для этого и обеими руками. Ты видела, какая нужда царит в деревнях? Ты видела убогую жизнь в мастерских ремесленников? Угольщик грязен и чёрен, все руки у него в мозолях, а трудится он день и ночь. У ткача спина колесом, маляру трудно разлепить склеивающиеся пальцы, которые к тому же ещё изъедены известью. Гонец, расставаясь с семьёй, вынужден оставлять завещание, потому что в пути он рискует повстречаться с разбойниками или наступить на змею... — Неожиданно меня осенило: — Единственный, кому труд доставляет радость, это писец. Умеющий писать открывает для себя мир. Ему светло даже в самой тёмной каморке. Искусство письма важнее всех прочих занятий. Кто не владеет им, поверь мне, Сарра, не живёт, а прозябает, даже если досыта ест. А ты умеешь писать?

Она отрицательно покачала головой.

— Я попала в рабство ещё ребёнком и с тех пор, как себя помню, должна была прислуживать, гнуть спину и повиноваться. У меня были мудрые учителя, однако они научили меня только священным словам.

— Тогда тебе нужно быстрее выучиться писать.

— Зачем?

— Чтобы найти себя, познать себя. Ты умна и должна этим воспользоваться.

— Ты будешь на празднике? — спросила она и, не дожидаясь ответа, снова запела, аккомпанируя себе на арфе.

Каждая клеточка моего естества противилась тому принуждению, которое сквозило в помыслах и поступках Сарры. Вдруг одежда соскочила с плеч Сарры, обнажив её груди. Преднамеренно или случайно? Разве Сарра не знала, что может в любой момент соблазнить меня? Несмотря на свои тридцать шесть лет, Сарра была ещё очень хороша. Многие женщины в этом возрасте уже блекли, покрывались морщинами и начинали полнеть. Мой брат в Фесте любил женщин тучных, а Сарра была изящной и напоминала скорее девушку, нежели зрелую женщину. Это в полной мере соответствовало моему чувству прекрасного. Её женственность в очередной раз победила меня, и я отправился с Саррой на празднество.

Я воспользовался поездкой, чтобы посетить владения богатых тамошних жрецов. Осмотрев одно из них, я обнаружил, что поля хорошо возделаны, а крестьяне и рабы кажутся довольными жизнью. Я вполголоса заметил, что всё имеет ухоженный вид и критиковать управляющего не за что.

— Что ж тут удивительного, — отозвался Прокас, сопровождавший меня в поездке. Он часто давал мне хорошие советы и стал моим добрым другом. — Что ж тут удивительного, если не нужно платить налоги, да ещё получаешь пожертвования!

— Люди здесь выглядят довольными, Прокас. Работники счастливы. Разве счастье — в подчинении, а не в свободе выбора своей судьбы? Выходит, этот жрец умеет поставить перед каждым свою задачу, возложить на него ответственность. И не в том ли счастье человека, чтобы храбро нести взятую на себя ответственность?

Я задумался, а Прокас рассудительно заметил:

— Кто ничего не делает, тот ничего из себя и не представляет!

Двигаясь дальше, я посетил храм, надеясь, что не встречу здесь Манолиса.

Нубийцы поставили мои носилки наземь в переднем дворе и затянули непонятную песню, где упоминалась Африка: каждый куплет они заканчивали пронзительным криком.

Я стал недоверчивым, за каждой стеной мне мерещились соглядатаи, а в каждом слове чудилась ложь. Почему рабы так странно пели, входя во двор храма? Уж не намеревались ли они оповестить жрецов или даже предостеречь их?

Не успел я сойти с носилок и привести в порядок своё одеяние, как ко мне подбежали несколько младших жрецов. Они с величайшей почтительностью провели меня в храм, где представили мне божьего сына. Им оказался недалёкий нарумяненный мальчуган, которому поклонялись: он, правда, не понимал этого своим детским умом.

Казалось, этот молокосос, надменно стоя передо мной, ждал, что я стану целовать ему руку.

Ярость ослепила меня.

— На колени! — крикнул я громче, чем требовалось. Он не знал, как вести себя с царём, и мне пришлось показать ему: подойдя к нему, я взял его руками за уши и пригнул голову к земле.

Опустившись на колени, он растерянно посмотрел на меня, готовый расплакаться, словно избалованный ребёнок.

— Ниц перед своим царём! — приказал я, но он замешкался, и тогда я, поставив ногу ему на голову, продемонстрировал, как это делается, ткнув его лбом в каменные плиты пола.

— Целуй землю, которая тебя родила! — в бешенстве вскричал я и смягчился только после того, как он несколько раз повторил преподанный ему урок.

— Благородный царь, — промолвил жрец, — да ведь он...

Я прервал его:

— Он просто глупец! А глупость так же безгранична, как море!

— Минос, — вмешался другой жрец, очевидец происходящего, — он сын божий!

— Сын божий? — воскликнул я, перестав понимать и самого себя, и всё, что творилось кругом. — Как бы не так!

— Последний Священный брак заключался около сорока лет назад. Чтобы опять снискать любовь богов, у нас на Крите попытались повторить этот обряд в их честь ровно четырнадцать лет назад. Аркасу тринадцать, он появился на свет после соития верховного жреца и верховной жрицы... значит, он — сын божий!

— Он — зазнайка! — бушевал я. — Сын божий! Да сын божий — плод любви бога и богини! Бог — царь города, а богиня — жрица луны! С каких это пор царём города и, следовательно, богом становится жрец?!

Я не хотел даже замечать мальчугана, хотя жрецы то и дело подталкивали его ко мне.

Почему я ненавидел его?

Разве обряд Священного брака пришёлся мне не по душе? Может быть, я протестовал против того, чтобы этот ребёнок был возведён в сыны божьи? А может, я испытывал ревность: ведь Риана ни словом не обмолвилась, что её совокупление со мной имело последствия? Или меня мучило тщеславие?

Я уже собирался покинуть храм, когда меня остановил жрец.

— Высокородный царь, благородный Минос, — почтительно начал он, не решаясь продолжить.

— Говори, — милостиво разрешил я, снова обретя душевное равновесие.

— Здесь, в этом храме, мы по-прежнему поклоняемся Загрею, нашему критскому богу.

Я лишь кивнул, раздумывая, к чему он клонит.

— Вы, микенцы, принесли с собой Зевса. Он — греческий бог.

— Разве мы не говорили, что называем верховного бога Зевсом, а вы его знаете как Загрея?

— Это не одно и то же, — спокойно ответил он, однако тон его был весьма решительным.

— В чём же различие?

— Наш культ — таинство. Мы верим, что в мгновение экстаза, который мы переживаем во время тайных ритуалов и мистерий, Загрей пробуждается к жизни. А вы почитаете своего Зевса приземлённо. Для вас он — патриархальный бог, скорее человек, нежели дух. Продолжать? — спросил он, сделав паузу.

— Продолжай, — приказал я, положив ему на плечо руку, чтобы поощрить к откровенности.

— Зевс, которого вы нам навязываете, для нас — бог микенцев. А они — завоеватели. Вы предлагаете нам бога-мужчину, в то время как мы во всех культах служили Богине-Матери. С вашей стороны было бы разумнее всякий раз соединять во время Священного брака и в ритуалах вашего Зевса с нашей Матерью-Богиней. Тем самым вы сделаете его оплодотворителем лона Матери-земли...

— Наш Зевс станет и вашим богом, — уверенно сказал я.

— Нельзя предлагать бога словно товар, — возразил жрец. — Тебе придётся нелегко. — В этот момент другой жрец подал ему какой-то знак. — Пойдём, Минос, — сказал он совершенно изменившимся голосом. — Мы караем всякого, кто предаёт и срамит нас, — чересчур громко произнёс он.

Пройдя несколько шагов, мы остановились в небольшом дворике, возле котла с кипящей смолой. Один из жрецов торжественно взял черпак и, окунув в котёл, вылил кипящую смолу в зазор между плитами у нас под ногами.

— Не надо, не надо! — донёсся снизу чей-то голос, исполненный мук и страдания.

— Этот человек поносил богов, — шепнул мне жрец. Его слова заглушали стоны и вопли, исходившие из глубины.

Мои спутники выглядели взволнованными и испуганными.

— Что здесь происходит? — спросил я.

— Всякий, кто не уважает богов, должен понести наказание за нарушение законов.

— Каких законов? Придуманных вами или тех, которые необходимы для сохранения государства?

— Чтобы сохранить веру, должны существовать свои законы, — ответил жрец.

Меня окутал запах горячей смолы. Из-под земли донёсся леденящий душу вопль несчастного.

— Что здесь, наконец, происходит? — повторил я свой вопрос.

Обступившие меня жрецы вели себя так, словно исполнили святой долг.

Один из них снова взял черпак и вылил смолу в зазор в потолке пыточной камеры.

— Так будет с каждым, кто провинится перед богами, — торжественным тоном произнёс он.

— Убейте меня! — послышалось снизу. — Явите же милосердие! Есть ли у вас вообще сердце?

— Если не чтишь богов — сгоришь заживо! — едва ли не в один голос ответили жрецы.

— О боги! Как вы можете допустить, чтобы я так страдал?

Наконец мы двинулись дальше. Я был потрясён. Как могло случиться, что боги допускали такие мучения?

Во дворе дома, где устраивалось празднество, пылала чуть ли не сотня факелов. Было светло как днём.

По знаку чиновника двор заполнили музыканты, атлеты, танцовщицы, фокусники и укротители зверей.

Как ни старались хозяева развлечь гостей почти непрерывной чередой выступлений, истинной радости я так и не испытал.

Примерно час спустя у моих ног опустилась обессилевшая вконец танцовщица и залилась слезами. Я поднял её и поинтересовался, что с ней. После долгих уговоров она призналась, что Донтас обращается с ней очень плохо, ещё ни разу не отдал обещанной платы и помыкает ей как рабыней.

— Нам приходится танцевать целыми днями, — жаловалась она, — а нередко и ночами, если он хочет доставить удовольствие своим приятелям. Бывает, он требует от нас отвратительных вещей...

Я тотчас призвал к себе владельца постоялого двора и отчитал его, пригрозив большими штрафами, если он немедленно не прекратит свои гнусности.

— Если услышу ещё одну жалобу, тут же лишу тебя твоего постоялого двора и сделаю рабом. Запомни мои слова!

Вскоре ко мне пробрался какой-то писец. Боязливо озираясь, он шепнул мне, что в связи с празднеством хозяин так урезал нормы мяса и ячменя, что вот уже несколько дней, как он, писец, голодает вместе с семьёй.

Я рассердился и назвал министра глупцом, ибо голодные писцы не в состоянии прилежно исполнять свои обязанности.

Потом жалобщики пошли один за другим: ремесленники, слуги, крестьяне, пастухи. Одни высказывали недовольство министром, другие — жрецами.

В ярости я приказал всем высшим чиновникам собраться в соседнем помещении и принялся осыпать их упрёками, ругая предателями, негодяями и подлым сбродом.

Ко мне подошёл один из верховных жрецов.

— Царь, — сказал он, — доходы за счёт налогов настолько малы, что их едва хватает на содержание твоего двора. Но ведь ты ещё строишь порты, дороги, восстанавливаешь дворцы и господские дома. А судостроение возможно лишь за счёт кредитов Египта.

— Почему же вы в таком случае не повысите налоги? — возмутился я.

— А что толку? Это лишь ещё больше озлобит народ. Видишь ли, Минос, дело не только в расколе среди жрецов из-за того, что многие ещё верят в Загрея и отвергают нашего бога, Зевса. Криту недостаёт рабочих рук почти везде. — Писец замялся, подыскивая слова. — Тебе не понравилось, что министр из-за празднества сократил нормы выдачи продовольствия.

— Верно, и что дальше?..

— А мы разве лучше? — спросил он.

— Что ты хочешь сказать?

— Многие знают, что ты отправляешь зерно в Грецию, вяленое мясо — в Финикию, оливки — в Египет. А народ в это время голодает и вымирает. Знаешь ли ты, Минос, как страдают люди? Чтобы возводить города и сооружать дороги, ты продаёшь другим съестные припасы, которые спасли бы твоих подданных. Прости, Минос, но для большинства пища — это и есть счастье.

Негр-раб принёс мне блюдо с фруктами. Он был хорошо сложен, имел здоровый вид и производил впечатление прилежного и исполнительного работника.

— Криту нужны люди, — тихо сказал я. У меня вдруг родилась блестящая мысль: если я отправлю своих солдат в Северную Африку для захвата рабов, если использую для этого все имеющиеся суда, то за считанные месяцы мы получим две, три или даже четыре тысячи работников и сможем привлечь их к возделыванию земли и выращиванию скота. Тогда к концу года Крит был бы в достаточной мере обеспечен продовольствием, никто бы не голодал и сумел бы даже уплатить налоги. Эти мысли так взбудоражили меня, что я улизнул с празднества, решив прогуляться в небольшом парке.

Я присел на скамью, откуда были видны недалёкие горы, загадочно озарённые серебристым светом луны, и молча сидел в тени большого фигового дерева. Я не сразу заметил, что в нескольких шагах от меня появился какой-то жрец. Он уселся на соседнюю скамью.

— Почему ты не принимаешь участия в празднестве? — спросил я.

От неожиданности он вздрогнул — вероятно, считал, что вокруг никого нет. Потом он узнал меня.

— Я молюсь, Минос, — почтительно ответил он.

— Если молишься, то разве становишься счастливее? — спросил я.

Немного подумав, он сказал:

— Несчастнее, по крайней мере, не станешь. А это уже кое-что.

— Не за того ли ты молишься, — продолжал я, — кого вы недавно убили горячей смолой?

— Мы не убиваем, — возразил он, энергично замотав головой.

— Но я был свидетелем того, как недалеко отсюда, в храме, где я совершал жертвоприношение, вы погубили человека.

— Верховные жрецы владеют множеством тайн, а я всего лишь скромный служитель богов... — Он улыбнулся мне почти скорбной улыбкой. — Я многое вижу и слышу, однако, поскольку речь идёт о тайнах, не смею говорить об этом.

— В таком случае ты мог бы ответить мне с помощью намёков. Таким образом ты ничего не выдашь и вместе с тем окажешь услугу своему царю.

Жрец поднялся со своего места и принялся расхаживать взад и вперёд. Чувствовалось, что он взволнован. Затем он опять уселся на прежнее место, отломил небольшую веточку от ближайшего куста и начал вертеть её в руках.

— Я сопровождал тебя, царь, когда хоронили твоего брата. Там я встретил упитанную женщину. Она казалась ухоженной, но была одета по-нищенски. Я поинтересовался, почему она ходит в лохмотьях, хотя выглядит как жена состоятельного чиновника. — Он смолк, опустил глаза, словно ища что-то, рассеянно обрывая при этом листочки с отломанной ветки. — Её ответ, благородный Минос, прозвучал неожиданно. Женщина сказала, что у неё удивительно печальный голос. В дни больших религиозных праздников она разыгрывает роль страдающей от невыносимых болей мученицы: громко плачет от боли и немного успокаивается только тогда, когда жрецы поливают ей больные места святой водой. Это её ремесло, благодаря которому она и растолстела. Ей велят и одеваться как побирушке. Так вот, царь, — грустно подытожил он, — во многих храмах есть люди, которые за деньги жалуются, кричат и корчатся от боли. Это намёк, благородный Минос, ничего больше я сказать тебе не могу.

Я облегчённо вздохнул, поняв, что горячей смолой никого не убили, но в следующую же минуту я задрожал от ярости — как это осмелились разыгрывать передо мной столь гнусный спектакль! Если жрецы не побоялись так провести царя, что им стоит обмануть и народ?

Я снова вспомнил о Египте. Там мне довелось видеть, как жрецы вели священного быка к месту жертвоприношения. Народу они внушали, что их ведёт бык, хотя даже ребёнку было ясно, что всё как раз наоборот.

Меня охватило волнение, и я принялся расхаживать по дорожке. Немного успокоившись, я подсел к жрецу. У него было честное, открытое лицо и ясные глаза. Я не сомневался, что он говорил правду.

— Я возмущён, что жрецы так обманули меня с этой кипящей смолой!

— Не поддавайся злобе, она — плохой советчик, — предостерёг жрец. — Ты обязан всегда обуздывать свою фантазию, царь, ты не должен позволять ей разыгрываться и преувеличивать страдания, болезни и тому подобное. Пойми: везде встречаются хорошие и дурные люди, и даже в самых благородных, самых достойных людях изначально присутствует низменное и пошлое. Даже самые мелкие неприятности, если постоянно о них думать, могут разрастись до чудовищных размеров и сломить человека. К любым огорчениям — и это очень важно, благородный Минос, — следует относиться трезво, чтобы как можно легче пережить их.

— Это трудно, очень трудно, — ответил я. — К сожалению, я унаследовал от родителей вспыльчивость. Бывают такие вспышки ярости, что я даже способен убить человека.

Жрец понимающе кивнул.

— Если поднести к самым глазам какой-нибудь мелкий предмет, то он заслонит поле зрения, вот так и окружающие нас люди и вещи, какими бы ничтожными они ни были, подчас чрезмерно привлекают внимание и занимают наши мысли. И это весьма и весьма прискорбно, ибо очень неблагоприятно сказывается на важных мыслях и поступках.

— Откуда ты всё это знаешь? Это... тонкие наблюдения.

— Знаю, потому что стар. К концу жизни со многими людьми бывает то же, что происходит на культовом празднике, когда маски сброшены. Теперь видно, что на самом деле представляли собой те, с кем сталкивался на протяжении всей жизни. Проявляются характеры, успехи получают свою истинную оценку, и все иллюзии исчезают. Осмысление всего того, что происходит с нами и вокруг нас, требует времени. Но самое удивительное, что даже самого себя и свою собственную цель начинаешь правильно понимать только в конце жизни. Становится горько оттого, что не имел достаточного представления о низости мира, а потому и ставил перед собой более высокие цели, чем было необходимо.

— Мне часто не везло, — заметил я. — Как царь я всегда обязан принимать верное решение, но кто в беседе со мной скажет правду? Некоторые свои решения я хотел бы пересмотреть.

Жрец отрицательно покачал головой.

— Желать, чтобы какой-нибудь случай никогда не происходил, — это значит желать совершенно невозможного. Всё идёт именно так, как должно идти, и неразумно размышлять над тем, что было бы, если бы дело обернулось по-другому.