Я – лузер (СИ)

Глава 24

Геннадий Петрович оказался субтильным старикашкой, еще не окончательно ссохшимся от времени, но примерно на полпути между изюмом и теми каменно-твердыми сухофруктами, из коих варят компот в школьных столовых. Привычка его брюзжать по любому поводу начинала утомлять с первой секунды общения. К счастью, накануне того дня, когда я впервые появился в его пыльной квартире, мне удалось урвать прилично чаевых, или, как я их называл, травяных, так что мне, осиянному благостным светом Джа, удавалось переносить его перманентное бурчание без особых последствия для центральной нервной системы.

Что нашел Аманбек Абаевич, отец Айгули, в этом ворчливом пенсионере, почему так дорожил его расположением - бог весть. Айгуля говорила, что когда-то Геннадий Петрович приходился ее родителю непосредственным начальником, вывел его, так сказать, в люди, и этим, видимо, объяснялась эта странная привязанность. Конечно, логики в этом не было - Петрович уже был на пенсии, соответственно пользы от него более никакой не предвиделось. Видимо, пожилые люди просто дорожат имеющимся кругом знакомств, худо-бедно привязывающим их к царству живых.

Однокомнатная квартирка Геннадия Петровича, как я уже сказал, была пыльная, старомодно обставленная, в единственной комнате на стене висел большой портрет Сталина. В шкафу было много книг, на покрытой вязаной салфеткой этажерке стоял довольно внушительный бюстик Лермонтова. Целый день работал старый телевизор "GoldStar". Пахло пылью, лекарствами и старостью.

При моем первом появлении Геннадий Петрович, хоть и предуведомленный о нем, долго рассматривал меня, приоткрыв дверь и не снимая цепочки, потом все же смилостивился и впустил внутрь.

- Грамотный? - подозрительно спросил он, когда я снимал ботинки и надевал древние матерчатые тапочки.

Я обиделся.

- Дареному секретарю в школьный аттестат не смотрят. Главное, чтобы у вас там все грамотно было написано, а уж скопировать я как-нибудь сумею, не извольте беспокоиться.

- Да кто ж вас знает, молодых. Образование все просрали, взяли моду с Запада копировать. В СССР было лучшее в мире образование, а теперь что? Свое имя без ошибок написать не умеете.

- Ну, это не ко мне. Я, между прочим, целые пролетарские революции организовывал, а это, как известно, без высшего буржуазного образования невозможно. Не знаю, правда, чем там все кончилось. Ладно, Геннадий Петрович, за разговорами-то до свету не управимся. Покажите мне рабочее место, тащите ноутбук и свой манускрипт - драгоценную жемчужину в сокровищнице человеческой мысли. Начнем помолясь.

Старикан хмыкнул, но пошаркал за ноутбуком. Рабочим местом он определил мне кухонный стол. Пока я включал ноут, он притащил ворох замусоленных тетрадок и принялся вводить меня в курс дела.

- Тут все пронумеровано, печатай прямо подряд. Если что непонятно, спросишь. Почерк разбираешь?

- Нормальный почерк, - констатировал я с некоторым удивлением, так как ввиду своих сложных отношений с фортуной изначально настраивался на то, что придется разбирать каракули, какими врачи пишут рецепты.

- Ну и все. Если устанешь, приходи в зал, там у меня чайник электрический и печеньки. Я пойду телевизор смотреть.

Книга, которую в приступе старческой графомании сподобился наваять Геннадий Петрович, называлась "Империя: преданная и проданная" и была посвящена распаду Советского Союза. От Айгули я знал, что ее отец и Геннадий Петрович до ухода на пенсию работали в акимате, в департаменте, связанном с городским коммунальным хозяйством. Неизвестно, откуда бы при таком роде деятельности быть в курсе всех хитросплетений и тайн большой политики, но автор разошелся не на шутку. Книга начиналась так: «Как известно ныне любой домохозяйке, за приходом Горбачева к власти стояли деньги Госдепа». С ужаснувшей меня кровожадностью растоптав в первых главах Михаила Сергеевича и отряхнув его с ботинок, Геннадий Петрович принялся последовательно разоблачать некие зловещие закулисно правящие миром силы, намекая, как я понял, на евреев. Книга изобиловала тяжеловесными трудночитаемыми оборотами, была исполнена разоблачительным пафосом в советском духе и стенгазетной иронией. Возможно, и нашелся бы дурак, который решится это издать, но заставить кого-то читать сей опус возможно лишь под угрозой ГУЛага. Я весь взмок, пока напечатал первые пять страниц.

Через час работы я понял, что не выдерживаю. Печатаемый текст давил на мозг, откуда-то из подсознания пробивалось желание соединиться с пролетариями всех стран и назначить партию нашим рулевым. Обнаружив в какой-то момент, что напеваю под нос "Союз нерушимый…", я вздрогнул и понял, что пора прерваться и выпить чаю с обещанными печеньками, пока окончательно не потянуло на строительство БАМа.

Геннадий Петрович смотрел телевизор. Как я выяснил впоследствии, казахстанские телеканалы он и за телеканалы не держал и потому подключился к кабельному телевидению, чтобы смотреть российские дневные передачи, неустанно разоблачающие злобные происки США, Великобритании и Украины. Как по мне, в них каждый день происходило одно и то же, и смысла смотреть их чаще раза в месяц, дабы убедиться, что никто из постоянных участников не умер, не было. Одни и те же "эксперты", одни и те же темы, все кричат и пытаются друг друга унизить. Но для Геннадия Петровича это был некий аналог "Дома-2", только для пенсионеров. Он до хрипоты спорил с выступающими, у большинства из которых титр с объяснением рода деятельности занимал пол-экрана, что-то типа «Заместитель директора Института прикладной политологии при Академии по изучению Западной Океании, член комитета Государственной думы по принудительной патриотизации населения, писатель». К одному постоянному участнику, журналисту из Польши, в передаче отыгрывающему роль антагониста и из эфира в эфир пророчащему скорую политическую гибель действующей российской власти, он испытывал особую ненависть и считал того личным врагом. Стоило поляку в очередной раз произнести что-нибудь о трагическом нежелании России сделаться цивилизованной, сдавшись на милость НАТО, как Геннадий Петрович разражался энергичной тирадой вроде следующей:

- Ах ты, сраный пшек! Козел! Забыл, гад, как в двадцатом году вас в хвост и в гриву трепали? Если бы не "чудо на Висле", еще тогда бы вас нагнули! Забыл, кто вас от фашистов освободил? Сейчас бы за немцами говно убирали! Предательская нация, будешь тут еще хайло разевать!

К счастью для Геннадия Петровича, ведущий программы, ехидный мужчина средних лет, которому очень вредила нынешняя мужская мода на щетину, был не лыком шит и всякий раз побивал вредного поляка чередой неопровержимых аргументов и едких сарказмов, лишь в особо острых ситуациях практикуя отлучение оппонента от микрофона. Тогда Петрович немного успокаивался и лишь ворчал что-то по инерции.

Когда я пришел пить чай, он недовольно спросил:

- Что там у тебя?

- Перерыв. Помнится, вы что-то говорили о печеньках?

- Как работа движется? Все понятно?

- Нормально все, просто немного притомился. А так понятно все, не переживайте. Так что там с чаем?

- Вон чайник, вон кружка, вон печенье. Разберешься. Я телевизор смотрю, тут эти бандеровцы сраные памятник Вечной Славы в Киеве свастикой разрисовали. Уроды, предатели! Хотели свободы, теперь американский хуй сосите! Какую страну просрали!

Под такой аккомпанемент я принялся за печеньки. Как я и ожидал, они были из самых дешевых и невкусных, соленые крекеры в форме маленьких рыбок, но меня еще держала трава, покуренная до прихода, потому я вмиг расправился с ними, запил чаем, быстро ретировался обратно на кухню и прикрыл дверь, потому что слушать разошедшегося Геннадия Петровича с непривычки было очень утомительно. Со временем я, конечно, попривык и даже начал забавляться его экспрессивной полемикой с людьми в телевизоре.

Так прошло две недели. Я, совершенно истомившись необходимостью работать в автомойке, а в выходные дни переводить в цифру порожденные деменцией домыслы престарелого совкофила, едва держался, но, слава богам, книга Геннадия Петровича подходила к концу. Я уже подобрался к последней главе и чувствовал себя как человек, приговоренный к двадцати пяти годам строгого режима и разменивающий последние дни отсидки. Свет в конце тоннеля брезжил все явственнее. К тому же Айгуля обрадовала меня новостью, что ее папаша доволен и подумывает о том, чтобы сменить гнев на милость. В общем-то, разумеется, мне было глубоко плевать, что обо мне думает Айгулин предок, но она сама очень радовалась и стала по ночам проявлять особую пылкость. Так что хоть какая-то польза от этого бессмысленного перепечатывания мертворожденной книжки была. И на том спасибо.

И я, дурак, снова расслабился. Все вроде шло неплохо, и стали приходить в голову мысли, что, мол, не может же всю дорогу не везти, пора бы уже моей фортуне перестать отлынивать и поворотить ко мне свой фотогеничный лик.

Но то, разумеется, были лишь несбыточные мечтания.