Я остаюсь здесь

Глава первая

Сжимая руку Марии и упираясь ногами в землю, которая с каждым шагом становилась все более зеленой и солнечной, мы спустились с горы. Позади мы оставляли холод, снег, который все еще шел там, наверху, друзей в могиле. Эрих шел впереди, а священник нес ружье старика за плечом. Оружие больше не было ему противно. В одну из наших последних ночей наверху я слышала, как он ворочался во сне. Он потерял свой покой, как и все мы.

Когда мы дошли до долины, где начинались тропы, священник остановился и сказал:

– Нам туда. Продолжим путь к Маллесу.

Мария высвободила свои тонкие пальцы из моей руки и последний раз посмотрела на меня своими удивленными глазами.

– Она останется со мной. Будет убирать в церкви, звонить в колокола. Я позабочусь о ней, – сказал он.

Мы смотрели, как они будто растворяются в чаще. Сквозь листву пробивался странный свет.

Мы спускались в молчании, я и Эрих, такие же одинокие, как когда поднимались. Я держала его за руку, пока не показался Курон. Когда лес закончился, мы осторожно огляделись в нерешительности: спрятать пистолеты в карман или держать палец на курке? Облака расступились, и небо предстало перед нами однотонным простором глубоко-синего радостного цвета. Люди высыпали на улицы, будто война была ночным кошмаром, который рассеялся с приходом дня. Мне казалось, что я чувствую запах свежего хлеба.

Когда я увидела наш дом, ноги сами побежали. Мне хотелось распахнуть окна и наполнить комнаты воздухом, который больше не был воздухом войны. На пороге я обернулась, чтобы посмотреть на деревню. В центре долины паслись животные, а на опушке леса стояли телеги со свежим сеном, все как всегда. Эрих посмотрел на меня усталыми красными глазами. Его борода была седой и колючей.

Он сидел, съежившись на стуле, с потухшей сигаретой меж пальцев. Таким мы нашли Михаэля. Казалось, он просто сидел и ждал смерти. На столе лежали остатки табака и потрепанная, смятая фотография фюрера.

– Мне уйти? – спросил он, не глядя на нас.

– Убери эту фотографию, – приказал Эрих.

Михаэль передал ее мне и наконец поднял голову.

– Он мертв, – сказал он, указывая на Гитлера.

Кожа на лице у него была пересохшей, а плечи обвисли. Одежда пахла соляркой.

– Я не смог прийти показать дорогу, меня забрали той же ночью.

– Теперь иди и переоденься, – ответила я. Эрих уже спал в соседней комнате, даже не сняв грязной одежды. Он спал два дня подряд. Я вымела паучьи сети, которые висели по углам, мертвых мух, прилипших к стеклам, и пошла купить в долг хлеба и молока. Мне так хотелось горячего молока! Я пошла на фермы Флориана и Людвига, чтобы узнать, живы ли они и живы ли животные, которых мы им оставили. Чудом все были живы.

Я потащила коров и овец к фонтану, а потом отвела их в стойло. Я выгнала мышей, гоняясь за ними с метлой, и пошла раздобыть немного сена. По улицам шли калеки. Кто без ноги, кто без руки, кто с поврежденным глазом. Их лица были неузнаваемы. Они опирались на костыли и заставляли меня отворачиваться от стыда за то, что я сбежала. Они под бомбами, за пулеметами, а мы с Эрихом у камина полной женщины. Были и те, кто праздновал, выпивая пиво на улице. Были те, кто предлагал побить тех немногих, кто в 39-м году уехал в Рейх и теперь с опущенными глазами и без гражданства вернулся в Курон. А еще были те, кто на всю таверну выкрикивал проклятия, потому что мы так и остались итальянцами. Австрийской империи больше не существовало. Нацизм нас не спас. И даже если фашизм закончился, мы уже никогда не будем прежними.

Я хотела пойти и обнять Майю и в то же время спрятаться – потому что Трины, которую она знала, больше не существовало. Я ела лед, чтобы утолить жажду. Стреляла в спину. Собравшись с силами, я свернула на дорожку из камней и гравия, которая еле виднелась среди густой травы. Постучала в дом.

– Она уехала в прошлом году, – сказала ее мать, не узнавая моего лица. – Работает учительницей в Баварии.

Я хотела отправить ей письма, которые писала в горах, но в итоге сохранила их себе. Перечитывала их вечерами, как когда-то делала с твоей тетрадкой, а однажды ночью, когда не могла уснуть, я все их порвала, вместе с письмами для Барбары. Слова были бессильны против стен, которые воздвигло молчание. Слова говорили только о том, чего больше не было. И лучше уничтожить все, чтобы не осталось и следа.

Мы вернулись к нашей обычной жизни, которую нельзя было назвать легкой. У нас было только полдюжины овец и три коровы. По сути, нас содержал Михаэль, который снова открыл папину лавку. Нашим спасением стало разрушение, которое принесла война. Всем нужны были столы, стулья, мебель, лавки. Эрих ходил помогать ему, поэтому летом 45-го года мне снова пришлось обрабатывать огород и пасти скот. Я снова оказалась в поле, в одиночестве обедая хлебом и сыром. Смотрела на бесконечные долины, на ленивых коров, которые паслись на лугах, причесанных ветром. Я была в каком-то оцепенении, словно на моих подошвах до сих пор снег. Будто я до сих пор сплю на гнилых листьях. По пастбищу бродил старый рыжий пес, прижимался ко мне и лизал руки. Я гладила ему хвост и иногда делилась своей едой. Он важно бродил среди коров, и коровы его слушались. Я назвала его Флек и решила взять к себе, его компания пошла бы мне на пользу. Однажды утром я увидела тебя среди деревьев. Ты была еще ребенком. Я оставила животных на пса и последовала за тобой. Я звала тебя, но ты продолжала медленно удаляться, держа спину очень прямо. Ты была босая, в одной рубашке. Я ускорила шаг, погналась за тобой, бежала до изнеможения, крича твое имя. Мой надорванный голос тонул в шорохе листвы. Расстояние между нами, несмотря на то что ты шла медленно, оставалось прежним.

Я бежала до тех пор, пока, задыхаясь, на подкашивающихся ногах, не оперлась о дерево. Я колотила по стволу кулаками, кричала, что это ты виновата в наших несчастьях, в том, что Михаэль стал нацистом, в пулях, которые я выпустила в немцев. Все это твоя и только твоя вина. Ты была виновата во всем. И я пошла домой, поклявшись, что выброшу все твои игрушки. А ту деревянную куклу, которую сделал для тебя па, сожгу в печи.

Глава вторая

По воскресеньям Эрих ходил на службу. Иногда я составляла ему компанию, и мы садились на последнюю скамью, где когда-то много лет назад я сидела с Майей и Барбарой.

Однажды он сказал мне:

– Давай садись на велосипед, – и покатил к стройплощадке.

Флек побежал за нами и, когда мы приехали, смотрел на нас, высунув язык.

Слышались крики канюков[8], журчание ручья, лай собак. Солнечный свет проникал повсюду, кроме тонкой тени, которую бросали деревья. Эрих закурил и, сощурив глаза, разглядывал искусственное заграждение, заброшенные карьеры, старые бараки с выбитыми досками, в которых когда-то теснились рабочие.

– Может быть, люди были правы и у них все равно не получилось бы, – сказала я ему.

– Нам повезло, Трина.

Вздохнув, мы посмотрели друг на друга. Эрих не знал, обнять меня посреди этих развалин или лучше остаться настороже.

– Когда они уберут это все отсюда, – сказал он, указывая на подъемные краны и кучи земли, – когда засыпят ямы и я снова увижу, как растет трава, только тогда мы действительно сможем забыть об этом.

Каждый день в мастерскую Михаэля поступали новые заказы, и из-за низких цен никто не затягивал с оплатой. Я наконец начала преподавать; теперь в Южном Тироле было две школы: итальянская и немецкая. Моя зарплата учительницы вместе с доходом от столярной мастерской Михаэля позволяла нам жить более достойно.

Эрих говорил:

– Как только мы отложим немного денег, я куплю больше коров, разведем телят, и наш хлев снова заполнится их веселым мычанием. Они будут, как прежде, пастись на летних пастбищах, и на ярмарках мы сможем продавать их по хорошей цене.

Как и все, мы были истощены войной, но желание начать жить заново побеждало. В хорошие дни нам нравилось представлять, как мы сидим дома и слушаем, как дождь стучит по крыше, пока мы у изразцовой печки рассказываем истории. Больше никаких тревог и забот.

Михаэль и Эрих тщательно следили за своими словами. Михаэль продолжал оплакивать фюрера и помог нескольким главарям получить поддельные паспорта для переезда в Южную Америку. Эрих принял его дома без вопросов, они вместе ели и работали, но Эрих больше никогда не полюбил его. Жизнь была вопросом убеждений, а не чувств.

Однажды вечером Михаэль привел домой девушку из Глоренцы. Ее отец пришел починить стулья, так они и познакомились. Они сказали, что хотят пожениться. Она помогала бы вести бухгалтерию в столярной мастерской, как я в молодости. Это была девушка с хорошими манерами, прежде чем заговорить, она просила прощения, а любую фразу начинала словами «по моему мнению». Ее звали Джованна.

– Мы хотели бы жить в доме бабушки и дедушки, – сказал Михаэль.

– Надо спросить ма, – спешно ответила я.

Я все еще не знала, все ли у нее хорошо и живут ли они с Пеппи до сих пор в Сондрио.

Михаэль кивнул и уверенно сказал:

– Я найду ее. Хочу, чтобы бабушка была на свадьбе.

Я не придала значения его словам, но вскоре он действительно поехал в Сондрио и взял меня с собой. Мы остановились в таверне поесть, и он ухаживал за мной, как за королевой. Наливал мне вино и, когда я говорила, что у меня кружится голова, смеялся и подливал еще. Сидеть там с Михаэлем, за столом незнакомой таверны, при тусклом свете лампы, отбрасывающей тени на наши тела, казалось чем-то нереальным. Я смотрела на его лицо, на его большие влажные глаза упрямого, своенравного мальчишки. Мы говорили о том, какое красивое место, какое вкусное мясо, но больше не знали, что сказать друг другу. Возможно, потому что после войны мы должны вместе с мертвыми хоронить все, что видели и делали, и бежать, пока сами не превратились в руины. Пока призраки не стали наваждением. Мне нравился наш разговор ни о чем. В конце концов, даже если бы Михаэль оказался самым злостным убийцей, я бы осталась сидеть с ним за столом и продолжала есть вместе. Я призналась ему, что и я убивала.

– Ты меня так и не простила, правда? – сказал он, отодвигая тарелку. – Я знаю, ты мне не веришь, но я правда собирался прийти и показать вам дорогу, – и он смущенно ковырял кусок торта в тарелке.

Я не была уверена в его искренности, но мне уже было все равно. Правда была последним, что меня волновало.

– Я боялась, что тебя накажут, когда узнают, что мы сбежали, – сказала я.

– Мне ничего не сделали только потому, что я был добровольцем.

Мы вышли из опустевшей таверны. Пока машина набирала скорость, Михаэль спросил меня, помню ли я, как мальчишкой он собирал мне охапки горных цветов и я никогда не знала, куда их девать. Он показывал, на каких улицах еще недавно стояли немецкие блокпосты, и рассказывал, как много здесь было солдат с пулеметами. Рассказывал о партизанах, которых он поймал в лесах долины Комаккьо, и о товарищах по оружию, которых партизаны убили у него его глазах.

– Они даже не вернули нам тела наших друзей, – сказал он, стиснув зубы.

На площади Гарибальди в Сондрио царила суета: здесь тоже люди больше не думали о войне. Если бы па был жив, даже он наконец почувствовал бы эту атмосферу мира.

Мы ходили от лавки к лавке. Михаэль открывал стеклянные двери, пропускал меня вперед и ждал, пока я спрошу по-итальянски: «Вы знаете, где живет семья Понте?»

Но в Сондрио было бесчисленное число Понте, и мы ходили часами.

– Может быть, нам не удается найти их, потому что они мертвы, – сказала я, взяв его за руку.

– Ты стала как папа, видишь все в черных красках, – ответил он раздраженно.

Мы прекратили поиски, только когда стало совсем темно. Михаэль сказал, что мы уже не успеем вернуться в Курон. Он привел меня в другую таверну, но я заказала только стакан молока. Мы поговорили с хозяином, и я посетовала, что ни в одной лавке города никто не знает наших Понте.

– Как зовут жену вашего брата? – спросил он.

– Ирена, – ответила я.

Он нахмурил лоб, повторил имя про себя, потом внезапно хлопнул рукой по стойке и сказал, что понял, о ком идет речь.

– Понте, которых вы ищете, уехали в Швейцарию. Я хорошо знаю эту семью, они убежали в Лугано в сорок четвертом. Я не думаю, что они вернутся.

Хозяин таверны дал нам комнату, а у нас с собой даже пижам не было. Мне было неловко спать в одной постели с сыном. Когда мы легли спать, я думала, что он расскажет мне об этой Джованне, на которой он собирается жениться и которую я видела всего один раз, но как только погас свет, он тут же заснул как убитый.

Мы отправились в дорогу на рассвете. Когда мы приехали в Лугано, серое небо отражалось в спокойной глади озера. В ратуше нам сказали, где они живут. Ма, ее двоюродная сестра Тереза, Ирена, Пеппи и маленький ребенок ютились в доме на окраине. Крошечный домик с зияющими трещинами на фасаде. Ма обняла Михаэля и с ухмылкой сказала:

– Думала, тебя убили.

Меня она поприветствовала так, будто мы виделись вчера, – легко прикоснувшись к моему лицу. Пеппи был самым неуклюжим в мире отцом, и когда он кормил ребенка, тот постоянно срыгивал на него.

Мы пили кофе – настоящий кофе, не из ячменя или цикория, – и, после того как Михаэль объявил о предстоящей свадьбе, мама отвела меня в сторону и сказала:

– Трина, я останусь здесь. Твоему брату нужна помощь, моя двоюродная сестра совсем одна, и потом здесь мир. Вам тоже лучше уехать из Курона.

О жизни в горных хижинах, об Эрихе, который дезертировал, о том, как я стреляла в немцев, она ничего не спрашивала. Мама постарела, ее глаза выцвели, а лицо стало морщинистым, как увядший лист. Но она все еще держалась, все еще боролась, не позволяя ненужным мыслям красть свои дни.

«Мысли – это клещи, от них надо избавляться», говорила она мне в детстве, когда мы стирали белье в реке или засиживались допоздна, штопая одежду.

Курон и ферма действительно были ее жизнью, но ма могла отрешиться от воспоминаний, даже самых важных, за долю секунды до того, как они делали ее своей заложницей. Она никогда не погружалась в мысли о былом, как это обычно делают старики, и даже когда говорила о па, вместо того чтобы вспоминать приятные моменты, она как будто упрекала его в том, что он ушел и оставил ее доживать одну. Ма была по-настоящему свободной женщиной.

На свадьбу пришло несколько друзей Михаэля, кузины Джованны, соседи. Весь обед Эрих проговорил с отцом Джованны. Он рассказывал, что Михаэль всегда был упрямым, но что у него большое сердце. Мы ели у Карла, который приготовил барашка и открыл несколько старых бутылок. Кузины Джованны танцевали и на один вальс вытащили даже ма, у которой весь день были слезы на глазах. Она была счастлива передать свою ферму молодоженам.

– Если бы вы ее не забрали, ее бы захватили мыши, – говорила ма, держа их за руки.

Из окон трактира был виден Курон, и никогда раньше он не казался мне таким красивым. Мы с Эрихом снова были в тепле, война закончилась, никто из моих близких не был убит. Это было сложно принять, но все было позади. Осталось только перестать думать о тебе.

Глава третья

Январский день 46-го года. В воздухе висел холодный туман. Женщины возвращались с рынка, держась как можно ближе к стенам домов, закутавшись с головой в шарфы. В полях крестьяне отставляли лопаты, дышали на свои замерзшие руки и не могли дождаться, когда смогут вернуться домой и усесться у печки. Новость принес продавец фруктов, который, прежде чем поехать дальше, остановился в таверне Карла на пару бокалов.

Мы надели ботинки и побежали смотреть. Эрих пыхтел, задыхаясь, я смотрела в снег. Они снова начали копать. Работали десятки тракторов, краны до самых краев наполняли землей грузовики, которые потом сваливали ее в кучу, растущую у нас на глазах. Перед нами зиял огромный котлован. Самая большая и глубокая яма, которую я когда-либо видела. Рабочие разравнивали дно канала. Чуть в отдалении сотни других рабочих, возникших в мгновение ока неизвестно откуда, возводили ангары, которые должны были стать складами и мастерскими, столовыми и медпунктами, офисами и лабораториями. Воздух сотрясал стук железных инструментов и грохот двигателей. Эрих попросил меня узнать у этих итальянцев, кто их послал и сколько времени они уже работают. Как только кто-то из рабочих приближался ко мне, я сразу же набрасывалась на него с вопросами, но все они лишь на мгновение поднимали голову и сразу возвращались к работе, оставляя нас без ответа.

На краю стройплощадки стояла хижина с открытой дверью. Внутри виднелся стол, а на столе папки и стопки бумаг.

– Вход воспрещен, – сказал на немецком мужчина с сигаретой в зубах и шляпой, надвинутой на глаза.

– Работы возобновились?

– Похоже на то, – саркастически ответил он.

Дверь захлопнулась. Двое карабинеров приказали нам держаться подальше и не пересекать линию ограждения.

По дороге домой я не знала, куда спрятать глаза. Если итальянское правительство снова отправило рабочих строить плотину, значит, однажды вернутся и дуче, и война, и Гитлер, и жизнь дезертиров, и снег за шиворотом. И, в общем-то, тщетно было надеяться, что когда-нибудь прошлое останется позади. Это наша судьба, рана, которая никогда не заживет.

Эрих сразу же пошел по фермам. Возбужденно рассказывал всем о том, что увидел. Огромный котлован, сотни рабочих, карабинеры у хижины, растущие на глазах бетонные колонны. Мужчины говорили ему забыть об этом, ведь за тридцать лет никто так ничего и не сделал с этой дамбой. Пусть эти бедняги из Абруццо горбатятся, снимая и устанавливая трубы, пусть венецианцы и калабрийцы продолжают собирать и разбирать заборы, если нет у них в жизни других увлечений. Старики отвечали, что они стары, что они устали и что пришло время молодым засучить рукава. Но молодежь, те немногие, кто еще оставался Куроне, просто отмахивались: «Еще одна причина уехать отсюда». Тогда Эрих переключился на женщин. Но и женщины лишь качали головами, повторяя, что Бог не позволит этому случиться, что отец Альфред защитит нас и что Курон – резиденция епископа. Только один фронтовой ветеран, который никогда не выходил из дома, поддержал его.

– Если они продолжат строить плотину, мы достанем пистолеты, которые принесли с фронта, и установим бомбы, которые научились делать, – сказал он, – на месте господ из «Монтекатини» я был бы поосторожнее, в городе полно оружия.

За ужином Эрих молчал. Пока он глотал бульон, я снова просила его уехать из этого проклятого места, где диктатуры сменяли друг друга и где даже после окончания войны не было спокойной жизни. Он посмотрел на меня безучастно и, приподняв подбородок, указал в окно, словно причины, которые удерживали его здесь и заставляли цепляться как плющ за это место, после всех этих лет все еще ускользали от меня. После ужина он в изнеможении рухнул на кровать, заложил руку за голову и закурил, пуская дым в потолок. Я стояла и смотрела на него, прислонившись к стене.

– Научи меня итальянскому, Трина. Я не знаю слов, чтобы заставить их себя слушать, – сказал он.

С того дня каждый вечер после ужина мы садились за стол, писали фразы и составляли списки слов, я читала ему истории, как когда-то читала их тебе и рассказывала Марии. Мы говорили по-итальянски часами. Когда он возвращался с полей и я растирала ему спину в ванне, он пытался делиться со мной своими мыслями на этом языке. Он так серьезно относился к урокам, что, если я на секунду отвлекалась, он сразу же приказывал мне сосредоточиться. Я составляла списки глаголов и существительных, пела ему песни, которые слышала у Барбары, учила его фразам, которые он забывал на следующее утро.

– Я больше не умею учиться, – говорил он, ударяя себя по ногам, уныло опуская голову на стол.

Он был похож на старого ребенка, раздавленного своими навязчивыми идеями.

Глава четвертая

За несколько недель рабочие с перфораторами на коленях, окруженные клубами пыли, прорыли туннели, и мы больше не видели их сквозь колючую проволоку. Из карьеров продолжали выезжать грузовики, нагруженные камнями и песком. Ряды бетономешалок замешивали железобетон, который строители превращали в плиты для укрепления берегов, строительства шлюзов, сооружения водосбросов. Человек в шляпе время от времени подходил, чтобы обменяться парой слов с Эрихом. Он шел рядом с ним, курил сигару и смотрел на горы. Он был итальянцем, но прекрасно говорил на немецком.

– Дружище, возвращайся к жене. Работы затянутся на годы.

– Я хочу, чтобы вы ушли, – отвечал Эрих.

Тот изображал кривую улыбку и, не переставая созерцать горные хребты, пускал кольца дыма.

– Заходи, если хочешь, – сказал он, направляясь к хижине.

Внутри пахло пылью и чернилами, бумагой и кофе.

– Чтобы остановить работы, нужна поддержка влиятельных людей.

– И кто это? – спросил Эрих, наклоняясь вперед. – Кто эти влиятельные люди?

Человек в шляпе оглядел пустую комнату, постучал сигарой о каменную пепельницу и, набрав дым в горло, ответил:

– Мэры других городов, римское правительство, епископ, папа. Тебе нужно вовлечь всех жителей. Одного за другим, – закончил он, произнося с расстановкой каждое слово.

Эрих мотнул головой:

– Они говорят, что вы уже много раз пытались и ничего не добились. Они доверяют судьбе, уповают на Бога. Многие даже не знают, что вы вернулись.

Человек в шляпе пожал плечами и сочувственно кивнул. Он объехал полмира и хорошо знал людей. Люди везде одинаковы, они жаждут только покоя. И рады закрывать глаза на происходящее. Он уже выселял деревни, разрушал районы, сносил дома под строительство железных дорог и автострад, заливал бетоном поля, возводил заводы вдоль рек. И его работа никогда не встречала препятствий – из-за слепого доверия судьбе, безусловной веры в Бога, равнодушия людей, жаждущих лишь покоя. Все это позволяло ему спокойно курить сигару в своей хижине, пока подгоняемые голодом невежды из далеких сел и деревень прибывали на стройку целыми поездами, согласные горбатиться за гроши под палящим солнцем и дождем и умирать от силикоза[9] в подземных туннелях. За долгие годы карьеры у него никогда не возникало сложностей, и он с легкостью разрушал исторические площади, семейные дома, поколениями переходившие от отца к сыну, старые стены, хранящие секреты жены и мужа.

– У тебя еще есть время, – сказал он в конце. – Но, когда мы подберемся к домам, строительство плотины будет почти завершено, останется несколько дней. И это будет самая большая плотина в Европе.

Вернулись и два инженера в галстуках и пиджаках, те самые, что до войны угощали крестьян пивом. Они приехали со швейцарцами. Ходили слухи, что за строительством плотины стоят также швейцарцы. Что предприниматели из Цюриха вложили десятки миллионов в «Монтекатини», чтобы потом вернуть все с процентами в виде энергии. В деревне начали шептаться, что следует держать ухо востро. Швейцарцы были людьми серьезными и опасными, не то что итальянцы. Местные наконец прислушались к Эриху, и некоторые пошли с ним посмотреть на стройку. Их взору открылись горы камней и песка высотой в 30 метров, по которым сновали грузовики, бурильщики, сверлящие скалу, бетономешалки, ни на минуту не прекращающие мешать бетон, рабочие, устанавливающие турбины и говорящие на непонятном диалекте, которые вылезали из туннелей, как белки из дупла. Крестьяне смотрели на бездонные рвы округлившимися глазами, открыв рот и зажимая уши руками, чтобы не слышать этих звуков.

День за днем яма продолжала расползаться, словно пятно нефти. Гусеничные тракторы и грузовики поднимались на гору из земли и, казалось, вот-вот скатятся кубарем вниз. Рабочие казались усердными муравьями, которые под бледным зимним солнцем сливались в единую массу. Полей больше не было. Зеленые просторы исчезли. Земля изрыгала пыль, выворачивая свое нутро – крошащиеся синеватые и серые камни. Это уже была не та земля, на которой росли лиственницы и цикламены, на которой беззаботно паслись коровы и овцы. Тихое молчание гор было похоронено под непрекращающимся шумом машин, которые никогда не останавливались. Даже вечером. Даже ночью.

Однажды утром Эрих собрал десяток мужчин. Они окружили хижину человека в шляпе, стучали ногами, кричали. Человек в шляпе вышел в сопровождении карабинеров. Он встретился взглядом с Эрихом и едва заметно приподнял уголок губ. Он показал карту Резии и Курона, и на карте были красные кресты по углам. Это был большой лист бумаги, и, чтобы его развернуть, ему пришлось развести руки. Он протянул его крестьянину, показывая жестом, что тот может передать его по кругу. Кто-то распознал на плане деревню, лес, горные тропы. Другие ничего не понимали, корчили недовольные лица и сразу передавали соседу. Когда карта вернулась ему в руки, человек в шляпе объяснил, что плотину будут строить в пределах этих красных крестов, но это долгая работа, требующая постоянных проверок, одобрений, финансирования, и все это еще долго не коснется деревни. Не исключено, что придет приказ снова приостановить работы.

– Чтобы добраться до населенного пункта, нам еще долго придется копать, – заключил он.

– И какой будет уровень воды? – спросил кто-то.

– Пять, возможно, десять метров.

Крестьяне настороженно переглянулись. При такой высоте воды Резия и Курон были в безопасности.

– Значит, вы не затопите деревню?

– Никто никогда и не говорил, что мы ее затопим.

Как только мужчина в шляпе ушел, карабинеры приказали всем разойтись. Когда дверь хижины закрылась, крестьяне отправились домой, волоча ноги по грязи. На гору Ортлес падало немного солнца, но его было недостаточно, чтобы высушить землю.

– Их главный сказал, что потребуются годы, чтобы добраться до деревни.

– И кто знает, что случится за это время?

– Может, вернуться Гитлер и Муссолини.

– Говорят, что они не умерли, а просто спрятались, чтобы как следует подготовиться.

– Или мы станем не только немцами или итальянцами, но еще и русскими, если коммунисты продолжат в том же духе.

– Или американцами, если у коммунистов ничего не получится.

– И с американцами придется говорить по-американски. Никакого больше немецкого и итальянского.

– И вместо дамбы американцы построят здесь небоскребы.

– Он сказал, что они не затопят Курон.

– Он сказал, что не знает.

– Я все равно боюсь.

– Не бойся.

Так спорили крестьяне, волоча ноги по грязи.

Тем временем рабочие приезжали тысячами: парни с оливковой кожей, коренастые, черноволосые, голодные, оставившие свои семьи за тысячи километров. Бывшие фашисты и разбойники со всей Италии. Наша молодежь тем временем уезжала на север в поисках лучшей доли. Во время войны одни сбежали в Германию, другие спрятались в Швейцарии, некоторые остались в плену в сталинских лагерях, а кто-то выбирал дорогу, которая больше никогда не приведет их в Валь-Веносту.

По субботам матери по-прежнему приходили ко мне домой, чтобы я читала их письма, но я больше не могла врать. Сыновья писали, что не хотят возвращаться в Курон, где были только коровы да крестьяне и никакой возможности изменить жизнь к лучшему. Матери, слыша эти слова, закрывали лица руками, но говорили, что это правда, Курон – деревня на границе времени. Жизнь здесь остановилась.

– У вас в деревне нет мужчин. Остались одни старики, – однажды сказал Эриху человек в шляпе. – А от старости не жди ничего хорошего.

Глава пятая

Эрих брал с собой Флека и с сигаретой во рту ходил наблюдать за грузовиками, которые ездили туда-сюда, нагруженные до краев землей. Он изумленно смотрел на рабочих, сооружающих ступени для подземных ходов и проникающих внутрь с помощью странных механизмов.

– Эта плотина, конечно, не сможет затопить Курон.

– Карлино – это маленький приток Адидже, мелкая речушка.

– Если они надеются наполнить водохранилище этими каплями воды, это означает, что они даже считать толком не умеют.

Так говорили Эриху те, кто ходил с ним на стройплощадку. Другие приходили, стучались к нам в дверь и спрашивали, что можно сделать, чтобы остановить этих ублюдков, которые решили нас уничтожить. Дом постоянно был полон людей. Эрих предлагал им немного граппы и повторял слова человека в шляпе:

– Нужно писать, строить баррикады недостаточно. Мы должны просить помощи у влиятельных людей.

– Но мы не знаем никого влиятельного.

– И даже писать не умеем, – говорили крестьяне, разводя руками.

– Напишет отец Альфред, напишет Трина, – отвечал он.

Крестьяне оборачивались, чтобы посмотреть на меня, и кивали головой.

– Мы напишем мэрам окрестных городов, во все итальянские газеты, политикам из Рима!

– Нужно написать Де Гаспери[10], который родился в Трентино еще во времена Империи! – вмешался один.

– А нам что делать? – спросили другие.

– Продолжайте ходить на стройку. Они должны знать, что мы следим за ними. Всего в нескольких километрах отсюда, в Швейцарии и Австрии, они тоже хотели строить свои плотины, но им пришлось отказаться от своей затеи из-за сопротивления местных жителей.

Эта суета успокаивала его. Он забывал поесть, тушил сигарету только перед тем, как идти спать, и целовал меня в голову, когда я смотрела на него косо из-за того, что он пришел поздно.

Муниципалитет Курона нанял адвоката из Силандро. Адвокат сказал, что написать письмо Де Гаспери – хорошая идея, но сначала нужно добиться пересмотра проекта от министерства.

– Что я могу сделать? – спрашивал Эрих.

Адвокат пожимал плечами.

– Ты ничего не можешь сделать, это политический вопрос.

После встреч с адвокатом Эрих был в плохом настроении. Чтобы успокоиться, он шел к отцу Альфреду, и, если в церкви никого не было, они садились поговорить. Он признавался ему в сомнениях, о которых даже мне не рассказывал. Иногда я завидовала его вере, иногда боялась, что он разочаруется и в Боге.

– Странно видеть тебя так часто в церкви, – сказала я однажды, – раньше ты туда вообще не ходил.

– Кто защищал наш язык, когда фашисты пытались его уничтожить и навязывали нам свою систему образования? Кто остался защищать Южный Тироль? Политики, Италия, Австрия? О нет, все они спешно умыли руки. Только церковь заботилась о нас.

Даже отец Альфред был обеспокоен плотиной и сказал, что, как только епископ из Брессаноне заедет в его приход, он поговорит с ним.

– Напишем ему сейчас! – умолял Эрих. – Мы не можем больше ждать!

Чтобы немного успокоить Эриха, отец Альфред написал епископу. И тот приехал через пару недель. В те дни казалось, что слова могут двигать горы. И самой большой ошибкой будто бы было не искать их, не подбирать их, не произносить их. Слова.

К приезду епископа Эрих и еще пара человек помогли вымыть церковные окна и отполировать утварь. В то воскресенье церковь была битком, как всегда, когда приезжал епископ. Мы с Эрихом сидели в первом ряду, ожидая мудрых речей от этого могучего мужчины с жестким лицом, при взгляде на которое хотелось тотчас же опустить глаза. Вместо этого епископ отслужил обычную мессу, как если бы в деревне не было священника и мы не были на службе много лет. Мы молились то стоя, то сидя, то на немецком, то на латыни, и когда наконец пришло время проповеди, он со свойственной ему горячностью заговорил о загробной жизни и о том, какой она может быть ужасной или прекрасной. И только в самом конце добавил:

– Этой деревне угрожает опасный проект. Я напишу папе, чтобы сообщить ему о происходящем. Его святое сердце, если мы того заслужим, обязательно нам поможет.

Тем же самым вечером человек в шляпе сообщил Эриху, что уровень воды было решено поднять на пятнадцать метров.

Я уже лежала в постели, когда он вернулся. Он лег рядом и положил руку мне на живот. Мы больше не занимались любовью. Человек в шляпе показал ему стройку и туннели, куда рабочие теперь въезжали на дизельных тележках и выезжали с черными как уголь лицами. Эрих начал рассказывать мне, что там внутри не хватает воздуха, что пыль заставляет этих бедных людей кашлять и они по очереди выходят на поверхность, чтобы подышать.

– Это рабский труд, – возмущенно сказал он, описывая рабочих с багровыми лицами, которые в изнеможении ковыряли землю и цементировали плиты, через которые однажды будет с разрушительной силой течь вода.

Рабочих прибывало все больше и больше. На улицах можно было встретить длинные вереницы мужчин, идущих к городу с мешком через плечо. Они напоминали орду варваров. Они жили в бараках длиной двадцать пять метров, где стояли только двухъярусные кровати, покрытые соломой, и в центре печка, которая едва обогревала помещение. Это были точно такие же бараки, что и в лагерях для заключенных. Человек в шляпе сказал Эриху, что их несколько тысяч, если считать все ближайшие стройплощадки. Строительство велось во всех соседних деревнях, которые, подобно нашей, располагались на берегу озера или реки Адидже и ее притоков, но которые, в отличие от Резии и Курона, не будут затоплены.

– Видимо, до промышленников дошло, что пришло время добывать белое золото и зарабатывать на этом деньжищи, – злобно произнес Эрих, укутываясь в одеяло.

Я больше не знала, что ему сказать. Я устала слушать о его борьбе. Мне было наплевать на эту плотину.

– Что с тобой? – спросил он.

– Ничего, – ответила я, поворачиваясь к нему спиной.

– Почему ты молчишь?

– Мне нечего тебе сказать.

Он лежал неподвижно, скрестив руки на груди.

– Ты еще думаешь о Марике? – внезапно спросила я.

– Я думаю о ней, не думая, – ответил он.

– Что это значит?

– Не могу объяснить это иначе. Думаю о ней, не думая.

– Когда я отвлекаюсь от мыслей о ней, я испытываю чувство вины. А ты так занят всем происходящим, что просто забыл о ней.

– Мы должны двигаться дальше, Трина.

– Ты даже не страдаешь из-за нее.

– Ты говоришь глупости, – возразил он.

– Ты не страдаешь, тебе все равно, – упрямо повторила я.

Тогда он резко повернулся, взял меня за подбородок и заорал, так близко к моему лицу, что я чувствовала его дыхание:

– Она уже взрослая, и если бы она хотела вернуться, то давно бы уже это сделала!

Я оцепенело лежала под одеялом. Его слова отзывались эхом во влажной тишине комнаты. Он смотрел на меня с яростью, а потом бросил мой подбородок. И снова повернулся ко мне спиной. Впервые я подумала, что он отвернулся, чтобы я не видела его слез. Уже засыпая, я услышала, как он открыл ящик тумбочки, достал маленький блокнот с острым карандашом между страниц и начал его листать в темноте. Я включила лампу, и свет осветил рисунки. Это была ты.

Я попробовала взять блокнот, но он схватил меня за руку. Он не хотел, чтобы я его трогала. Он хорошо рисовал, легкими штрихами, немного надавливая, когда прорисовывал глаза и рот. На некоторых страницах были только твои руки. На одной – туфли с бантом, которые я купила тебе на первое причастие. На другой – ты за столом, со спины, делаешь домашние задания. Еще на одной – я тебя расчесываю. У тебя были длинные волосы, как когда ты только пошла в школу.

Я не знала, что он рисует. Не знала о блокноте, спрятанном за носками. Не знала, что он делает все это время, когда его нет дома. После всех этих лет я ничего о нем не знала.

Глава шестая

Раздался грохот, как от лавины. Я была в школе, и на мгновение и я, и дети замерли, уставившись в окно. Я попыталась сохранить спокойствие и продолжить урок. Когда я вышла, толпы людей на улице говорили о плотине и взволнованно обсуждали инцидент. Бетонные трубы скатились в ров, разрушили ограждения, опрокинули бульдозер, убили человека. Я направилась к стройке. Бежала, задыхаясь, спина вся намокла от пота.

Если бы Эрих умер, я бы снова убежала в горы и ждала, пока волки не растерзают меня. Я побежала бы в пещеру, где мы оставили тела немецких солдат, и неважно, сколько бы продлилась моя жизнь там, с вершины я смогла бы наконец отстраненно смотреть на эту деревню, которую начала ненавидеть, на крестьян, которые не видят дальше своего носа, на эту подлую шайку, которая оккупировала нашу землю и бессовестно врала нам прямо в глаза. Если так выглядит долгожданный мир, то лучше уж голод, сжирающий изнутри, лучше мокрые от снега ботинки, лучше непрекращающийся кошмар с нацистами, которые ломятся в дверь.

Я бежала часами, сердце выпрыгивало из груди, дышать было все тяжелее. Я кричала его имя до хрипоты. На стройке никого не было. Ров был пустым. Видны были следы труб, которые, похоже, катились с большой скоростью. Во рву лежали обломки бульдозера, опрокинутые баки, в которых смешивали землю и глину. Несколько рабочих кружили рядом, словно насекомые вокруг куска хлеба. Стояла мертвенная тишина, и было слышно малейшее дуновение ветра на этой бесплодной земле. Я повернула назад, потом снова пошла к стройке, снова назад, и в конце концов я уже не знала, где я. В нескольких шагах от меня начинался лес. Солнце садилось, и я уже не узнавала дороги. Долины, деревня, тропы – я больше не помнила их наизусть. Я пробиралась меж рядов елей, когда услышала, что кто-то выкрикивает мое имя. Я обернулась и увидела, что он идет мне навстречу. Пиная камни под ногами.

– Ты в порядке? – спросила я, задыхаясь.

– В следующий раз жди меня дома.

– Что случилось?

– Бетонные трубы упали с грузовика и скатились в ров.

– Правда, что один рабочий погиб?

– И не только он. Также погиб карабинер.

Мы повернули в деревню, и вдалеке заметили группу крестьян, которые шли в нашу сторону. Наступил вечер, перед таверной Карла собралась толпа пьяных, которые пили назло плотине, итальянскому правительству, «Монтекатини», убитым рабочим и карабинерам.

– Теперь, когда есть погибшие, они же остановят работы, верно, Эрих Хаузер? – вызывающе спросил сын продавца фруктов.

– Не знаю, – ответил Эрих.

– Конечно остановят.

– Уже остановили, – сказал другой.

– Я же говорил, что они никогда ее не достроят, – сказал еще кто-то, и все закивали головами.

Работы и вправду были приостановлены. Рабочие сидели в бараках напротив плотины на деревянных ящиках, курили и гоняли мух. Они передавали друг другу бутылки и хлеб, откусывая большие куски своими бычьими ртами. Вызывающе смотреть на них было бессмысленно – быдло похуже наших крестьян. По их потухшим глазам было видно, сколько тоннельной пыли попало в их мозги и навсегда отупило их. Им было все равно, строить плотину или деревянные ящики, на которых они сидели и курили. По субботам они выстраивались в очередь за зарплатой перед хижиной человека в шляпе и выходили с купюрами в кармане. Им было плевать на нас, на Курон, на долину. Они просто выполняли приказы и думали только о том, чтобы отделаться от пыли, которая их убивала. По ночам они, без сомнения, видели сны о своих солнечных деревнях и женах, с которыми они будут заниматься любовью, как только вернутся домой.

На похороны карабинера приехал небольшой оркестр. После отпевания гроб, завернутый в итальянский флаг, увезли на блестящей машине в сторону Мерано. А мертвых рабочих, вероятно, свалили где-то в одну кучу, пока «Монтекатини» не завершит расследование.

Приехали инспекторы из Рима, провели проверку и зафиксировали произошедшее, тем временем человек в шляпе перевез рабочих в другое место, рядом с Куроном, недалеко от дороги из Валлелунги. Местность там была более равнинная, и он велел им строить новые бараки. На этот раз это были очень маленькие сборные домики.

– Вы даже перед мертвыми не остановитесь? – спросил Эрих.

Человек в шляпе развел руками и поджал губы.

– Зачем эти лачуги? Вы хотите запереть нас там?

– Если правительство не остановит работы, это станет временным жильем для тех, кто захочет остаться, – ответил он.

– Вы снова решили поднять уровень воды?

– До двадцати одного метра.

– Выше уровня деревни.

– Выше уровня деревни, – повторил он.

– Но на листе, прикрепленном к зданию муниципалитета, было написано, что вы поднимете на пять! – бессильно возмутился Эрих.

– Также там было написано «В вышеупомянутом проекте возможны изменения»…

День за днем появлялись все новые агломераты этих временных сооружений, которые выглядели как выстроенные в ряд. Крестьяне по вечерам ходили шпионить, но вскоре карабинеры устроили круглосуточное дежурство и не позволяли больше никому приближаться. Однажды ночью ветеран, который хотел заложить бомбы на плотине, смог вместе с двумя сообщниками проникнуть в одну из лачуг. Может быть, они хотели взорвать все к чертовой матери, а может, им просто было любопытно. Но порыв ветра хлопнул дверью, и карабинеры поймали их с поличным. Пару дней их держали под стражей в Глоренце и в воскресенье освободили на глазах у выходящих из церкви людей. Эрих подошел, чтобы поприветствовать их. Но они толкнули его и сказали держаться от них подальше, как будто это он приказал арестовать их. Другие мужчины хором закричали:

– Уходи!

– Хватит, Эрих Хаузер! Оставь уже нас в покое!

Я догнала Эриха. Домой он шел, не проронив ни слова. Пока я шла за ним, я вспоминала Барбару, которая даже перед тем, как эмигрировать в Германию, не сказала мне ни слова. Вся наша жизнь казалась мне ошибкой.

Однажды, когда я стояла у окна и с ужасом представляла как мы будем жить в этих убогих коробках, меня внезапно охватило желание писать. Я села за стол и уставилась на чистый лист. Я написала, что промышленники относятся к Курону и долине, как к пустому месту без истории. Но у нас было сельское хозяйство и скотоводство, и до нашествия орды неотесанных чурбанов и шайки инженеров между фермами и лесами, между лугами и тропинками царила гармония. Это была богатая и мирная земля, наша. Жертвовать всем этим ради плотины было дикарством. В конце я добавила, что дамбу можно построить и в другом месте, а разрушенную природу уже не возродить. Природу нельзя ни восстановить, ни воссоздать. Вечером я прочитала написанное Эриху, и он поцеловал меня в голову. Он сказал, что был создан комитет в защиту долины и что они обсуждали, почему газеты так мало нами интересуются.

– Итальянские газеты, которые должны заниматься тем, что происходит в Италии. В Италии, к которой они так хотят, чтобы мы принадлежали! – воскликнул он в гневе.

Я перечитала ему текст, и Эрих сказал:

– Это мы тоже отправим.

– Хорошо, но не от моего имени. Подпиши ты.

Я быстро об этом забыла. Я не спрашивала Эриха ни о том, что случилось с теми бумагами, среди которых был и мой текст, ни что происходило в комитете. Он проводил ночи напролет, обсуждая что-то с отцом Альфредом, мэром и несколькими крестьянами, которых все еще интересовала эта история. Но я больше не хотела говорить об этом. Повсюду был хаос. Бумаги, письма, все перемешано – дом превратился в проходной двор. Когда кто-то приходил к нам и усаживался у печки, чтобы поговорить с Эрихом о том, что происходит на стройке, я закрывалась в своей комнате и испытывала то же чувство покорности и безразличия, что и другие крестьяне и их жены. Они были правы. Нельзя все время думать о плотине, можно свихнуться. Противостоять стройке было сродни подвигу Геркулеса, только Эрих Хаузер мог взвалить это на свои плечи. Адвокат все время тянул время, и письмо Де Гаспери так и не отправил. К тому же Де Гаспери совершенно не волновал факт собственного рождения в бывшей австро-венгерской империи, и, возможно, он даже не знал о существовании Курона. Возможно, Валь-Веноста ассоциировалась у него с летними каникулами, не более того. Я проявляла интерес только тогда, когда Эрих просил меня написать статью для немецкой газеты, так как итальянские или не интересовались нами вовсе, или поддерживали интересы «Монтекатини», апеллируя к прогрессу и подчеркивая, что мы должны к нему приспособиться и чувствовать себя его частью, даже если это влечет за собой наше уничтожение. Не знаю, как это получалось, но, если он клал передо мной лист бумаги, слова текли сами собой. Слова помогали выразить ярость, которой я у себя даже не подозревала. Структурировали беспорядочные мысли, крутившиеся у меня в голове. Мне было не страшно обращаться к епископу, или президенту «Монтекатини», или министру сельского хозяйства, приглашенному в Курон комитетом, чтобы показать ему, каким кощунством было бы уничтожить эту долину.

Через несколько месяцев министр Антонио Сеньи действительно приехал и все время держал мое письмо в кармане своего пиджака. Министр посетил Слудерно и другие деревни поблизости. В Куроне он остановился, чтобы посмотреть на пастбища, поля, работающих крестьян, и удивленно сказал, что «Монтекатини» ввели его в заблуждение. Они клялись, что мы убогое, практически вымершее захолустье, а не процветающая деревня. Отец Альфред стоял рядом с ним и продолжал повторять на своем кривом итальянском, какое преступление они совершают. Внезапно министр отошел на несколько метров, повернулся к нам спиной и протер глаза рукой. Затем он вернулся к нам и начал говорить тоном человека, который собирается дать торжественное обещание. После того как Сеньи произнес пару фраз, его советник поспешно коснулся его руки и кивком головы попросил замолчать. Советник продолжил говорить за министра, положив руку на плечо отцу Альфреду.

– Министр сделает все возможное, но мы не можем гарантировать, что сумеем остановить работы на текущем этапе. То, что мы точно сможем сделать, если, к несчастью, работы будут завершены и плотина готова к работе, – это обеспечить вас компенсацией, которая адекватно возместит ваши потери.

Глава седьмая

В марте нас одного за другим вызвали в арбитражный суд, чтобы предложить нам выбор: компенсацию в деньгах или восстановление дома.

– Но если вы выберете дом, – подчеркивали они, – придется проявить терпение.

– Что значит терпение?

– Терпение означает терпение, – отвечали служащие с той же напыщенной самоуверенностью, что и во времена подесты. Фашизм уже не был законом, но он все еще был среди нас, со всем своим арсеналом высокомерия и заносчивости, со всеми теми же людьми, которых привел Муссолини и которые теперь были нужны новой итальянской республике для управления бюрократической машиной.

Выйдя из здания суда, мы растерянно взглянули друг на друга. Снова мы стояли перед дилеммой: остаться или уйти. Как в 39-м. Те, кто брал деньги, уезжали кто к родственникам, кто попытать счастья в другой части долины. Те, кто выбирал дом, решали остаться, даже если бы вода затопила все вокруг.

– Что станет с нашими животными?

– Где будет пастись скот?

– Если мы их продадим, сколько вы за них дадите?

– Сколько времени нам придется провести в этих клетках?

– Почему вы оцениваете нашу ферму всего в четыре лиры?

– Правда ли, что бумага, на которой вы любезно напечатали документы о конфискации нашего имущества, стоит дороже квадратного метра наших полей?

Так мы кричали на очкастых служащих суда. Но они раздраженно отвечали, что еще ничего не решено и они просто пытаются понять, сколько домов придется построить. И что мы не должны заставлять их вызывать карабинеров, чтобы выгнать нас.

В тот же день отец Альфред постучал в дверь.

– Нас примет папа! – объявил он, держа в руке письмо епископа. – Ты тоже поедешь в Рим, – сказал священник поспешно и еще более решительно, чем обычно.

Эрих расхохотался. Он, крестьянин из Валь-Веносты, в Рим, к папе Пию XII!

Мы смеялись. Потом отец Альфред стал серьезным.

– Ты тоже поедешь, – повторил он уже у двери и сказал Эриху, что они выезжают завтра утром. Эрих отправился в путь на машине епископа из Брессаноне, а затем в Больцано они сели на поезд до Рима. Папа дал им частную аудиенцию.

Сколько раз я спрашивала его: «Каков папа?», «Что вы сказали друг другу?», «Как тебе его дворец?» И хотя мы вместе подготовили краткую речь, Эрих ничего ему не сказал.

Пий XII тоже не сказал ему ни слова. Эрих рассказал мне о швейцарских гвардейцах, которые стояли у входа, о залах, украшенных фресками, о картинах, коврах, огромных садах, которые можно было разглядеть сквозь драпированные занавески. Он сказал, что папа был красив, и показал мне фотографию, которую ему подарили. На ней можно было разглядеть ошеломленное лицо папы, которое обрамляли очки. Признаться честно, он вовсе не показался мне красивым. Во время аудиенции они говорили на итальянском, и Эриху не составило большого труда следить за разговором. На протяжении всей встречи он сидел на краешке диванчика, смотря на папу, который кивал головой. Даже епископ из Брессаноне молчал. Разговор оживлял только отец Альфред, который даже перед Пием XII говорил, размахивая своими костлявыми руками, раскрасневшись от несправедливости, которую переживал Курон.

– Это несправедливость, перед которой вы не можете оставаться равнодушным, Святой Отец, – сказал он. – Несправедливость, которая обрушилась на нас следом за злом фашизма, от которого мы в действительности так и не освободились. Это очередное насилие, – продолжал он, сжав губы и вытянув вперед подбородок, – к которому следует добавить смерти наших односельчан во время войны и множество пропавших без вести, которые до сих пор не вернулись домой.

Папа снова кивнул головой и попросил всех троих помолиться. Это было дело нескольких минут, потом он проводил их, повторив, что вмешается. Что напишет письмо в Рим, чтобы получить ответ от министерства о возможности пересмотра проекта.

– Мне небезразлична ваша община, – последние слова, которые он сказал им на прощанье.

И снова коридоры, гвардейцы и Рим из окон автомобиля, и Эрих, потерявшийся в своих мыслях, разглядывая здания и широкие улицы и вспоминая лицо папы, который даже не протянул ему руку.

– Он поговорит с Богом, чтобы остановить этих подлецов? – спрашивали его крестьяне из Курона.

– Он сказал, что наша община ему небезразлична, – неуклюже отвечал Эрих, не зная, что еще добавить.

Глава восьмая

Эрих попросил меня написать письмо мэрам соседних поселений.

Так я написала.

Каждое воскресенье отец Альфред говорил, чтобы никто не уезжал.

– Первый, кто уедет, тем самым объявит Курон и Резию потерянными навсегда, – предупреждал он в конце каждой мессы.

В деревне народ обсуждал, что дела идут на поправку. Папе римскому мы небезразличны, и всей этой ситуацией занимается комитет, священник и мэр вместе с Эрихом Хаузером. Теперь нужно только дождаться ответа из Рима, надеяться на солидарность соседних поселений и на решение арбитражного суда о переоценке компенсаций. И кто знает, может быть, тем временем произойдут новые инциденты, или кто-то взорвет бараки в Валлелунге, или хотя бы офис этого негодяя с вечной сигарой во рту и шляпой на глазах. Другие говорили, что бомбы следует взрывать в Риме и в редакциях итальянских газет, которые нас игнорируют и заботятся только об интересах «Монтекатини». Я предупредила Эриха не связываться с теми, кто хочет использовать оружие. Но так как я ему не доверяла, то пошла разговаривать напрямую с отцом Альфредом.

– Мы потеряем поддержку папы римского. Мы потеряем поддержку всех, не говоря уже о поддержке Господа Бога. Если у этого осла есть оружие, скажите ему, что ноги его в церкви больше не будет! – кричал он в ярости.

Когда Эрих вернулся домой, я передала ему слова отца Альфреда, и он опустил глаза, как ребенок, пойманный с поличным.

Даже в воскресенье рабочие трудились до полуночи. За мастерской сапожника уже виднелись бетонные трубы, торчащие из земли, как зубы, и я чувствовала в воздухе запах застоявшейся воды, который никогда раньше не замечала. Чуть поодаль другие бригады укрепляли дамбы и строили сливные устройства и водосбросы, которые скоро откроются, чтобы пустить воду, которая нас затопит. Мы делали вид, что не замечаем происходящего, и отводили взгляд, полагаясь на папу пимского, на комитет, на отца Альфреда. Но той весной 1947 года плотина дышала нам в спину, не переставая преследовать.

Эрих работал день и ночь, организовывая пикеты и протесты. Он собирал небольшие группы, которые никого не пугали. Ему было достаточно одного крестьянина, чтобы не утратить веру и продолжать обманывать себя, что он что-то значит. Я ходила с ним столько, сколько могла. Я боялась, что он останется один. Один со своими криками. И бессильной яростью. Я хотела защитить его чувства, что его все бросили.

Я была с ним и в тот майский день, когда наконец крестьяне из Трентино пришли поддержать нас, и Резия и Курон на мгновение стали одним целым. Мы вышли со скотом, и животные кричали вместе с нами. Мы показали карабинерам, рабочим, инженерам из «Монтекатини» и Богу все, что у нас было. Наши руки, наши глотки, наших животных. Со сцены президент ассоциации скотоводов говорил в мегафон, и я все еще помню эти слова, потому что это были те самые слова, которые я писала для Эриха:

Оранжевое солнце согревало его лицо, и он прищуривался, взволнованно глядя на листы, которые сжимал в руке. Он сорвал голос и говорил отрывистыми фразами, и когда останавливался, мы аплодировали и свистели, а коровы мычали, как будто тоже все понимали. Люди кричали, люди плакали, люди вышли на улицу, чтобы посмотреть друг другу в глаза. Наконец люди были достойны того, чтобы так называться, и по крайней мере в тот день ни один человек не думал о себе, не спешил домой ужинать, не хотел быть в другом месте, потому что рядом с ним были женщины, дети, животные, люди, с которыми он вырос, даже если они были в ссоре, даже если они принимали противоположные решения и делали другой выбор.

Эрих указал мне на человека в шляпе. В стороне, без сигары во рту, он слегка улыбался. Карабинеры образовали вокруг него живой щит, но он их игнорировал, потому что на его лице было выражение человека, не чувствующего себя виноватым.

Глава девятая

Пришел ответ из министерства. О нем нам сообщил адвокат из Силандро.

– Они не будут ничего пересматривать. Работы будут продолжены, – сказал он с отчаянием, показав нам лист бумаги, который мы даже не прочтем.

Эрих пошел искать человека в шляпе. Он все еще был в том, далеком бараке. Там остались только он и два карабинера.

Человек в шляпе внимательно посмотрел на него, строго, но сострадательно:

– Они ответили вам только потому, что их об этом попросил папа.

– И что теперь?

– У вас остались только крайние меры.

Эрих раскрыл свои серые глаза и жадно закурил, пока человек в шляпе наводил порядок на столе.

– Что-то изменится, если убить карабинера или выстрелить в рабочего?

– Возможно, тебе следует убить меня, – сказал он, не глядя на него.

В школе я попросила каждого ребенка написать письмо с просьбой не строить плотину. В конце дня я собрала все письма и положила их перед его офисом. Немного историй да пучок наивности против хитрости и коварства «Монтекатини». Человек в шляпе распахнул дверь, будто он подглядывал в замочную скважину, ожидая нас. Своими толстыми руками он собрал письма. Пригласил меня войти, предложил кофе. Нас разделял стол, заваленный папками и бумагами. Он читал по нескольку строк из каждого письма с бесстрастным выражением лица. Долил мне кофе.

– Слова не спасут вас, – сказал он, возвращая мне пачку писем. – Ни эти, ни те, которые были опубликованы в немецких газетах под именем вашего мужа.

Впервые я увидела его глаза. Черные как чернила. Интересно, перед кем он снимал свою шляпу. Была ли у него женщина, перед которой он распахивал свои узкие глаза.

– Уезжайте отсюда, – продолжил он более теплым тоном. – Заберите животных и отправляйтесь в другую деревню. Вы еще молоды, вы можете начать все заново.

– Мой муж никогда не согласится.

Другие учителя сделали то же самое. Оставляли письма целыми пачками. Отец Альфред организовал общие молитвы, бдения, крестный ход. Несколько крестьян вместе с приезжими из Северной Италии пришли на стройку и попытались перерезать колючую проволоку. Тут же прибыли карабинеры и разогнали их. Несколько дней спустя, на рассвете, те же крестьяне смогли обойти блокпост. Их было четверо: они перепрыгнули через забор и побежали к рабочим, трудящимся в котловане. Карабинеры стреляли в воздух, но эти четверо продолжали бежать и бросались на рабочих, словно готовые умереть. Человек в шляпе приказал не стрелять. Завязалась драка: облака пыли, удары, пинки. Рабочих было много, и они в одно мгновение окружили их. Разоружив, они наступили на лица крестьян, и те остались неподвижно лежать под их ботинками. Покрытые землей и стыдом.

Из Глоренцы прислали еще карабинеров. На улицах висело напряжение, как во времена войны. Военные патрулировали дороги, и казалось, что на пустынной площади в любой момент может взорваться бомба. По дороге в одиночестве шел высокий, двухметровый парень, закутанный в коричневый плащ и в больших очках. Он появился из ниоткуда, припарковал машину возле муниципалитета и зашагал, утопив руки в карманах пальто. Он подошел к шлюзам, посмотрел на туннели, по которым рабочие разбрасывали полевую землю. Позже по ней должны были пройтись грейдерами, а затем посадить траву, чтобы создать иллюзию, будто долина вернулась к прежней гармонии. Будто дамба не нарушила равновесие природы. Время от времени он останавливался, набирал в ладони землю и просеивал ее между пальцами. После обеда он пришел в комитет и сказал, что является швейцарским геологом. Он приехал в Курон, чтобы осудить секретность, с которой проводился контроль безопасности, и вывести на чистую воду коррумпированных предпринимателей из Цюриха.

– Это они спонсировали «Монтекатини», – сказал он, взволновано. – Швейцария осуждает тех, кто игнорирует волю людей. У нас такие методы даже представить себе невозможно! В любом случае, – продолжал он, меняя тон, – этот грунт состоит из обломков доломита, и у него нет необходимой для плотины прочности. Здесь нельзя строить плотину, это небезопасно. Вы обязаны настоять на пересмотре проекта, – заключил он, протирая запотевшие очки. – Немецкоязычная пресса на вашей стороне. Обратитесь за помощью к Австрии и Швейцарии, а не к итальянскому правительству.

Сначала члены комитета смотрели на него с подозрением, затем отвели на стройку. Эрих постучал в дверь барака, но, увидев геолога, человек в шляпе скорчил гримасу и не захотел их принять. Геолог усмехнулся и взял еще немного земли. Он сказал, что проведет дополнительное исследование и поможет нам опубликовать новые статьи в газетах. Скоро, по его словам, у нас на руках будут данные, которые доказывают полный провал плотины, и их можно будет передать в Рим для пересмотра решения о строительстве в долине.

– Если они все-таки построят ее, то она или рухнет, или спровоцирует затопления. Или вовсе никогда не заработает, – сказал он, прежде чем уйти.

Отец Альфред попросил меня написать письмо министру иностранных дел Австрии. Это было мое последнее письмо.

– закончила я письмо.

Ответа из Вены не последовало. О геологе, с его шаркающей походкой и большими очками, с того дня мы больше ничего не слышали.

Глава десятая

Мэры окрестных деревень ответили. Что они не будут подписывать ни заявлений на пересмотр проекта, ни петиции против строительства плотины. В конце концов, изменение русла реки было им выгодно, так как это предотвратило бы затопления на их территориях.

Эрих сказал мне:

– Какой смысл стрелять в лоб человеку в шляпе, если даже нашим соседям удобно, чтобы нас затопили? – и передал мне пистолеты немецких солдат, которых я убила. – Забери их, Трина, прежде чем я наделаю глупостей.

– Скажи мне правду, кто-нибудь готовит теракты?

– Я не знаю.

– Пожалуйста, не ходи больше на стройку. Вернись в мастерскую к сыну, заботься о телятах, – повторяла я ему, пока он обнимал меня и прикасался к моим губам пальцами.

Это был его способ сказать мне, что он не сможет.

– Почему, чувствуя приближение конца, я чувствую все большую привязанность к этому месту? – спросил меня Эрих, когда мы стояли у плотины и наблюдали за эвакуацией жителей Резии. Внезапно их лишили земли, и из домов выходили семьи с мешками, сумками, чемоданами в руках. Те, кто хотел перевезти мебель, должны были по каким-то причинам, которые никто не объяснил, доверить это работникам «Монтекатини», заплатив не помню сколько лир. Таким образом, дома, освобожденные от семей, оставались полными их вещей. Мужчины несли на плечах матрацы, женщины держали детей на руках и старались смотреть прямо вперед, на чистый горизонт нового дня. По небу плыли красные облака. Жители Резии шли гуськом, медленным шагом осужденных, под пустыми взглядами карабинеров. Таким же шагом шли те, кто решил уехать до экспроприации. В Маллес, Глоренцу, Прато-алло-Стельвио. В арендованное жилье или, если повезло, к братьям, кузенам или дальним родственникам. Отец Альфред не отводил взгляда от покидающих деревню.

– Теперь мы действительно потеряны, – повторял он, наблюдая, как они удаляются.

Семьи, которые решили остаться, тяжело шагали к маленьким лачугам, разбросанным по Валлелунге. Кривые, узкие, вытянутые коробки. Одинаковые. Гении из «Монтекатини» также построили церковь, которая выглядела как заброшенная электростанция. Для них это было удовлетворение наших потребностей.

Однажды утром один фермер из Курона обнаружил полметра воды в своем сарае. Мертвые куры и разбухшее сено плавали на поверхности. Он вышел на улицу и начал истошно кричать. Все, кто был в домах и магазинах, бросились в свои сараи и подвалы – вода была повсюду. На площади быстро собралась разъяренная толпа. Эрих побежал звать отца Альфреда. В подземелье церкви вода достигала колен.

– Эти ублюдки закрыли шлюзы, не предупредив нас! – сказал Эрих.

– Пойдем в Резию, – приказал священник. – В это время инженеры в своих офисах.

Как только пришел отец Альфред, мы выстроились в ряд. Нас было более двухсот человек. Молодые и старые. Мужчины и женщины. Мы направились к Резии. В тот день и Михаэль был с нами. Он заехал нас повидать, как обычно, по-быстрому и без повода. С тех пор, как он переехал жить в Глоренцу, а Эрих перестал ходить в столярную мастерскую, мы виделись редко. Они двое так никогда и не заговорили снова.

По дороге кто-то пел, кто-то плакал, какая-то женщина кричала. Мы дошли до Резии к полудню и вдали, возле хижины геотехнической лаборатории, увидели двух инженеров из «Монтекатини». Те сначала замерли как вкопанные, затем, увидев, что нас целая армия, ускорили шаг и в конце концов побежали, как куриные воришки, к дому карабинера, крича его имя. Несколько парней из последних рядов отделились от группы и начали их преследовать. Михаэль присоединился к ним. Мы кричали:

– Ничтожества, ублюдки!

Парни схватили инженеров и толкнули в толпу, которая мгновенно их окружила. Отец Альфред закричал, чтобы никто не смел к ним прикоснуться.

– Вы закрыли шлюзы? – спросил он в воцарившемся молчании, готовом взорваться в любую секунду.

– Мы не могли предупредить вас, – сказали они, задыхаясь.

Он не успел спросить что-то еще. На высокой скорости подъехали две машины карабинеров. Они резко остановились в нескольких шагах от нас и вышли из машины с поднятыми в воздух пистолетами, пробивая себе путь через толпу. Инженеры тут же спрятались за ними, и те поспешно усадили их в машину, пока мы продолжали выкрикивать оскорбления. Затем они решительно направились к отцу Альфреду. Они схватили его за запястья и толкнули во вторую машину, как это делают с преступниками, и машина тронулась, скрипя резиной. Раздались крики, в сторону машин полетели камни. Бесполезные попытки парней заблокировать им путь. Михаэль кричал: «Твари! Фашисты!» и тоже схватил камень.

Когда машины исчезли из виду, мы остались неподвижно стоять посреди дороги, ошеломленно смотря друг на друга. Эрих и Михаэль на мгновение взялись за руки, как бы сдерживая друг друга.

Отца Альфреда мы увидели через два дня. В тюрьме он оказался по обвинению в подстрекательстве.

Последние месяцы в Куроне мы прожили как те, кого пытают до смерти, капая по капле воды на темечко. Одна капля за другой, всегда в одну и ту же точку, пока голова не лопнет. Мне вспомнилась полная женщина, которая подбадривала меня: «Смотри, и сегодня мы не умерли!» Больше никто не мог это сказать. И еще я вспомнила того инженера, который приказал карабинерам избить Эриха. «Прогресс стоит больше, чем кучка домов», – сказал он. На самом деле, если говорить о прогрессе, это и были мы. Кучка домов.

После ареста отца Альфреда нас накрыло безразличие, которое было похоже на руку, прикрывающую глаза. Говорят, что подобное происходит с тяжелобольными, осужденными на смерть, самоубийцами. Перед смертью они затихают в умиротворении, которое возникает, как вспышка, неизвестно откуда, и полностью овладевает человеком. Это ясное чувство, которое не требует слов. Не знаю, является ли эта покорность высшим достоинством человека, его самым героическим поступком, вечностью, к которой он стремится, или же это подтверждение природной трусости, так как бессмысленно сопротивляться перед самым концом. Но я знаю кое-что другое, что не имеет отношения к этой истории: если бы ты вернулась, даже мысль о затоплении не испугала бы нас. С тобой мы бы нашли силы уйти. Начать все сначала.

В августе они пришли ставить кресты на дома. Красный крест на тех, что будут взорваны. От старого города оставалась только маленькая церковь Святой Анны, где позже возник Новый Курон. Они пометили наш дом на рассвете. Несколькими минутами позже дом ма и дом Аниты и Лоренца, который фашисты после 39-го года отдали итальянским мигрантам. Последней, кто покинул деревню, была старушка, которую звали как меня. Она кричала из окна, что останется жить у себя в доме, сначала на столе, а потом и на крыше. Им пришлось вытаскивать ее силой.

В воскресенье мы пошли в церковь на последнюю службу. Ее приехали отслужить десятки священников со всего Трентино вместе с епископом из Брессаноне. Это была месса, которую я не слушала. Я была слишком поглощена попытками совместить несовместимое: Бога с безразличием, Бога с равнодушием, Бога с нищетой народа Курона, который, как говорил человек в шляпе, ничем не отличается от всех других людей в мире. Даже крест Христа не вписывался в мои мысли, потому что я до сих пор считаю, что не стоит умирать на кресте, лучше спрятаться, стать черепахой, спрятать голову в панцирь, чтобы не видеть происходящего ужаса.

После мессы Эрих взял меня за руку и повел гулять вдоль насыпей. Светило теплое солнце, которое делало тени большими и вызывало желание уйти в поля. Это казалась простой прогулкой по озеру, но я должна была помнить, всегда помнить, что это плотина и раньше на ее месте был луг. Я лежала на нем с Майей и Барбарой, Михаэль играл там в мяч, а ты бежала, не обращая внимания на крики твоего дедушки.

Издалека доносился звон колоколов, и, кто знает, возможно, когда они звонят в последний раз, их звук меняется, потому что тем утром мне казалось, что они играют мелодию моей жизни в Куроне. Это была тяжелая, но терпимая жизнь, потому что даже самые страшные испытания, такие как боль после твоего исчезновения, я пережила вместе с твоим отцом и никогда не чувствовала себя побежденной до такой степени, чтобы захотеть сдаться и умереть.

Если бы нас спросили в тот день, какое наше самое большое желание, мы бы ответили: «Продолжать жить в Куроне». В этой деревне без перспектив, из которой молодежь убегала и куда многие солдаты так и не вернулись. Не желая ничего знать о будущем, без какой-либо уверенности в завтрашнем дне. Просто остаться.

Глава одиннадцатая

Когда они закладывали тротил в наши дома, мы уже теснились в бараках. Звук тротила не похож на звук бомб. Это тупой звук, который быстро заглушается шумом ломающихся стен, трескающегося фундамента, обрушивающихся крыш. В конце остаются только столбы пыли.

Мы наблюдали за этой экзекуцией из нашего убежища. Эрих не дышал. Я стояла скрестив руки. При взрыве первого дома я крепко прижалась к нему, а потом просто смотрела, как рушатся другие, даже не задерживая дыхания. Осталась только башня колокольни, которую, по распоряжению из Рима, было приказано сохранить. Прошел почти год, прежде чем вода накрыла все. Она поднималась медленно, неуклонно, пока не дошла до середины башни, которая с тех пор возвышается над рябью воды, как торс корабля, потерпевшего крушение. Той ночью, перед тем как пойти спать, Эрих сказал мне, что деньги, которые нам полагались за фермерский дом и поле, мы должны были получить в банке Больцано, но расходы на дорогу в город превышали ту сумму, которую бы мы получили.

Многие ушли. Из ста семейств осталось около тридцати. Даже плотницкая мастерская Михаэля оказалась под водой.

Для тех из нас, кто остался, «Монтекатини», помимо бараков, оборудовали общий коровник, где животные постоянно дрались друг с другом. Поскольку поля были затоплены, Эрих решил отправить коров и телят на убой. Я пошла с ним по дороге вниз к Сан-Валентино, вдоль вала новой плотины. Флек шел за нами, изнуренный, и скулил. Он был уже старым и ковылял, как калека. Он все время хотел, чтобы мы его почесали, и смотрел на нас своими зимними глазами. Телята шли вереницей, связанные друг с другом, и беспокойно смотрели на воду. За ними тяжелым шагом, колыхая бедрами, шли три коровы. Последними были овцы.

– Возьми и его, – сказал Эрих мяснику, указывая на Флека.

Мясник молча посмотрел на него. Эрих протянул ему две банкноты.

– Пожалуйста, возьми и его, – повторил он.

Я тянула его за руку, умоляя не делать этого, но он строго сказал, что так лучше.

Мы вернулись назад, не имея больше ничего. Небо молочного цвета затянуло темными, почерневшими облаками. Теми, что приносят летние грозы. Не знаю как, но мы быстро привыкли жить на тридцати четырех квадратных метрах. Это было пространство, выделенное каждой семье, независимо от количества членов. Мне не мешало отсутствие пространства. Постоянно наталкиваться друг на друга, вынужденно смотреть друг другу в глаза при ссоре, выглядывать из одного окна – это было то, чего я хотела. И это было все, что у нас осталось.

На следующий год мы купили телевизор. По субботам мы приглашали соседей посмотреть его, чтобы не сидеть одним. Когда Эрих уходил, я включала радио на такой низкой громкости, что оно звучало как стон. Этот фон немного отвлекал меня от привычных мыслей, которые я уже не знала, как назвать.

Я продолжала ходить в школу, учить писать, читать истории, застегивать фартуки. Иногда я заглядывалась на какую-нибудь девочку, смотрела ей в глаза, наблюдала, как она улыбается, и думала о тебе. Но теперь это случалось редко. Твой образ ускользал от меня, я уже не очень хорошо помнила звук твоего голоса. Ты была как полет бабочки, медленный и неуклюжий, но при этом неуловимая.

Когда на улице шел дождь, Эрих сидел, упершись локтями в колени и лицом в ладони, и смотрел в стену. Я повторяла ему, что нам нужно просто набраться терпения, что скоро для нас построят настоящий дом и тем, кто, как мы, потерял работу, выплатят компенсации. Так говорили в мэрии, в провинции, в регионе. Но пройдет много времени, прежде чем я войду сюда, в эту двухкомнатную квартиру, которую нам выделили. Компенсации мы так никогда и не получим. Эрих никогда не увидел этой квартиры, потому что он умер три года спустя, осенью 53-го. Он умер во сне, как мой отец. Доктор сказал, что у него было больное сердце, но я знаю, что это была усталость. Люди умирают только от усталости. Усталости, которую нам приносят другие, усталости, которую мы приносим сами себе, и усталости, которую приносят нам наши идеи. У Эриха больше не было его животных, его поле было затоплено, он больше не был фермером, не жил в своей деревне. Он больше не был тем, кем хотел быть, а жизнь, которую ты не узнаешь, быстро утомляет. И тут даже Бог тебе не поможет.

Слова, которые чаще всего приходят мне на ум, он произнес одним весенним утром после прогулки. Вода внезапно опустилась, и на несколько часов показались старые стены, луга, покрытые травой и песком. Эрих взял меня за руку и подвел к окну.

– Сегодня мне кажется, что больше нигде нет воды. Я вижу деревню, водопой, коров, которые выстроились в очередь, чтобы напиться, поля ячменя, Флориана, Людвига и других, что косят колосья на пшеничных полях.

Он произнес это таким наивным тоном, что на мгновение мне показалось, что он все еще тот же. Тот, за кем я подглядывала когда-то из-за дверного косяка в доме отца. Тот, чьи светлые волосы непослушно падали ему на глаза.

После его смерти я достала из кармана его пиджака блокнот, который он показал мне той ночью. С тех пор как у нас не стало ящика для носков, он всегда носил его с собой. Я нашла там новые рисунки. Девочка на качелях, девочка, спящая у него на руках, девочка на велосипеде, с волосами, развевающимися на ветру. Иногда я сомневаюсь, что эта девочка действительно ты. Я говорю себе, что это дочь Михаэля, которую Эрих хотел повидать и иногда брал с собой на прогулку. Ему нравилось, когда его называли дедушкой, и он ходил с ней бросать камни в воду. Я не знаю, думал ли он о тебе, когда был с ней, учитывая, что, как он говорил, он думал о тебе, не думая.

Кроме этого блокнота, пачки фотографий и старой коробки спичек у меня ничего от него не осталось. У меня нет даже той шляпы с загнутым вверх козырьком, которую он всегда носил в молодости. Его одежду я сдала в грузовичок, который иногда приезжает забирать одежду и обувь для бедных на другом конце света. Возможно, единственный способ продолжать жить – это заняться чем-то новым, а не стоять на месте. Иногда я об этом сожалею, но так со мной происходит всю мою жизнь. Внезапно мне нужно избавиться от вещей. Сжечь, порвать, выкинуть. Думаю, это мой способ не сойти с ума.

Здесь, над старым городом, находится его могила. На небольшом кладбище с видом на искусственное озеро. За несколько дней до взрыва домов главный инженер из «Монтекатини» пришел к отцу Альфреду и сказал, что они покроют кладбище слоем бетона.

Тогда отец Альфред схватил его за шею, заставил встать на колени перед алтарем и повторить свои слова перед крестом. Затем он вышвырнул его из церкви и побежал звать Эриха. В последний раз Эрих обошел все фермы. В последний раз люди, даже те, кто всегда закрывал перед ним двери и фыркал, собрались перед церковью и кричали, что наши мертвые не могут быть погребены под бетоном, а затем и под водой. Мы оставались на площади до поздней ночи, пока из машины карабинеров не вышел человек в шляпе. Своим ледяным голосом он пообещал найти решение. На следующий день рабочие, посланные муниципалитетом, с масками на лицах, в водонепроницаемых костюмах и с дезинфекционными насосами на плече, выкопали тела и перенесли их сюда, в Новый Курон. Тела для экономии места переложили в маленькие детские гробы. Когда много лет спустя умер отец Альфред, его похоронили рядом с Эрихом. На его могиле написано Пусть Бог дарует ему небесные радости. На могиле твоего отца я ничего не писала.

Летом я спускаюсь прогуляться вдоль искусственного озера. Плотина производит очень мало энергии. Покупать ее у французских атомных станций гораздо дешевле. За несколько лет колокольня, торчащая над мертвой водой, стала туристической достопримечательностью. Отдыхающие проходят мимо нее сначала в изумлении, затем в растерянности. Они фотографируются с колокольней на заднем плане и все как один улыбаются одинаковой тупой улыбкой. Как будто под водой нет корней старых лиственниц, оснований наших домов, площади, где мы собирались. Как будто истории не существует.

Все снова стало обыденным. На подоконниках и балконах снова появилась герань, на окна мы повесили хлопковые занавески. Дома, в которых мы теперь живем, похожи на дома в любой другой альпийской деревне. Когда каникулы заканчиваются, по улицам разливается невесомая тишина, которая, возможно, больше ничего не скрывает. Даже незаживающие раны рано или поздно перестают кровоточить. Любой гнев, даже гнев из-за причиненного тебе насилия, обречен исчезнуть, уступить место чему-то большему, имя которому мне не известно. Чтобы это узнать, возможно, нужно научиться задавать вопросы горам.

История разрушения деревни поместилась на одной табличке под деревянным навесом на стоянке туристических автобусов. Здесь фотографии старого Курона: фермы, крестьяне со своими животными, отец Альфред во время своего последнего крестного хода. На одной из фотографий можно разглядеть Эриха с его товарищами из комитета. Это старые черно-белые фотографии, вставленные под стекло на доске объявлений, с подписями на немецком языке, кое-как переведенными на итальянский. Есть и небольшой музей, который время от времени открывается для немногих любопытных туристов. Больше ничего от того, кем мы были, не осталось.

Я смотрю на каноэ, рассекающие воду, и лодки, слегка касающиеся колокольни, на купающихся, которые лежат и загорают на солнце. Я наблюдаю за ними и стараюсь понять. Никто не может знать, что скрыто внутри. Нет времени останавливаться и страдать о том, что было, когда нас не было. Продолжать движение вперед, как говорила мама, – единственное возможное направление. В противном случае Бог сделал бы нам глаза по бокам. Как у рыб.