Я остаюсь здесь

Заметки

Первый раз я посетил Курон Веноста (Graun im Vinschgau на немецком) летним днем 2014 года. Автобусы высаживали посетителей на площади, туда же приезжали группы мотоциклистов. Все хотели посмотреть на небольшой причал, идеальный для фотографий с колокольней на заднем плане. Там всегда длинная очередь людей, желающих сделать селфи. Эта очередь со смартфонами стала единственным зрелищем, которое отвлекло меня от вида затопленной колокольни и воды, скрывающей старые поселения Резии и Курона. Сложно придумать что-то, что бы так ясно демонстрировало жестокость истории.

С того лета я несколько раз возвращался в Курон, но даже когда я был далеко, мысли и образы этой горной деревни на границе со Швейцарией и Австрией постоянно меня преследовали. В течение пары лет я изучал все, что связано с этим местом, все что мог, каждый текст и документ, который находил и до которого мог дотянуться. Я обращался за помощью к инженерам, историкам, социологам, учителям, библиотекарям. Но прежде всего я слушал рассказы пожилых людей о тех немыслимых временах. Я хотел побеседовать с кем-то из «Эдисон» (компания Edison – в прошлом компания Montecatini), крупной компании, которая вела строительство дамбы, но никто не согласился встретиться со мной, не отвечал на мои письма или звонки. Жаль, было бы очень интересно посмотреть их архивы и задать несколько вопросов. Например, как и почему погибли 26 рабочих во время строительства плотины? Насколько тщательно были оценены социальные, экономические и психологические последствия для выселенных из собственных домов местных жителей? Признает ли компания свою этическую и моральную ответственность за информирование населения, учитывая, что все происходило на языке, который местные жители не понимали? Правда ли, как сообщается в газете Dolomiten от 7 сентября 1950 года, что через десять дней после затопления Резии и Курона компания «Монтекатини» организовала парусную регату на озере?

Я часто сопоставлял для себя историю Курона с историей всего Южного Тироля, хотя понимал, что эта зона, как и все небольшие приграничные регионы, имела свои уникальные особенности. В конце концов, история этого региона, единственного места в Европе, где фашизм сменился нацизмом без какой-либо реальной перспективы выбора или освобождения, представляет собой огромное поле неизученного. И несмотря на существование различных текстов, включая художественные, рассказывающие о жизни этих людей, на мой взгляд, этого недостаточно, и на страницах книг по итальянской истории еще только предстоит рассказать об этом.

В истории о плотине я следовал основным историческим этапам, которые я, безусловно, романизировал, беря во внимание только ключевые моменты. Изменение топонимики мест, хронологии событий, добавление вымышленных сюжетов, очевидно, вызвано потребностями художественного повествования. Впрочем, какой роман может обойтись без искажений? Так что, как обычно говорят в таких случаях, все персонажи вымышлены и всякое совпадение является случайным. Это распространяется и на упомянутых мною в тексте исторических персонажей (включая отца Альфреда, повторяющего во многом историю реального священника Альфреда Риепера, пастора Курона на протяжении пятидесяти лет), а также описанные события, которые, по моему мнению, не утрачивают своей сущности, даже если просеиваются через мою фантазию.

Меня, хотя, возможно, такое случается с каждым вторым писателем, не интересовали ни хроники южно-тирольской истории как таковые, ни сама по себе история одного из многих городов, раздавленных бескомпромиссными политико-экономическими интересами (которые, к слову, не мешало бы проанализировать в куда более широкой и беспристрастной манере, чем это можно позволить себе в романе).

Или, правильнее будет сказать, эти события меня интересовали, но только как отправная точка. Если бы история этой земли и плотины с первого дня не показалась мне способной вместить личные, интимные истории живых людей, если бы я не видел, что через эту призму можно было бы отфильтровать Историю, с большой буквы И, и, наконец, если бы я не углядел в ней той глубочайшей, общей для всех ценности, что позволила мне говорить о небрежности и халатности, о границах и насилии власти, о важности и бессилии слова, то, несмотря на очарование, которое эта реальность несет для на меня до сих пор, я бы попросту не нашел в себе достаточно интереса, достаточно мотивации, чтобы погрузиться с головой в это историческое расследование и написать роман. Я бы так же, как и другие, уставился на колокольню, которая, кажется, парит над водой, и с открытым ртом, в изумлении, стоял бы на пирсе, пытаясь разглядеть остатки целого мира под зеркалом озера, а затем, как и все, ушел.