Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

Незаконные герои

Тема «блатных фронтовиков» приобрела особую популярность после выхода далёкого от действительности сериала «Штрафбат» (режиссёр Николай Досталь, сценарист Эдуард Володарский). А впервые ярко создал образ штрафников Владимир Высоцкий: его песенная дилогия «В прорыв идут штрафные батальоны» и «Нынче все срока закончены» написана в 1964 году. Однако у Владимира Семёновича речь идёт о героическом мифе, созданном в условиях информационного вакуума вокруг информации о штрафных подразделениях. Причём мифология в основном связана со стихотворением «Нынче все срока закончены»:

На самом деле лагеря, из которого все заключённые ушли бы на фронт Великой Отечественной, существовать не могло. Но всё же зэков ГУЛАГа на полях войны было немало. Увы, в песенном фольклоре арестантского мира осталось лишь одно свидетельство боевого прошлого блатных — песня «Бывший урка, Родины солдат». Почему?

Прежде всего, в воровском мире Страны Советов до войны существовало жёсткое табу — не служить в армии, не брать оружия из рук власти. Этот запрет появился в 20-е годы прошлого века. В уголовном мире Российской империи он не существовал. Босяку не было никакого дела до того, служил его «коллега» в армии или нет. Однако в первое десятилетие Советской власти изменился качественный состав уголовного мира. Часть представителей бывших имущих классов, а также белого офицерства ушла в криминальное подполье. «Бывшие» жестоко мстили новой власти. Именно они создают и культивируют в среде своих маргинальных подручных — босяков и беспризорных — ряд жёстких запретов, которые носят политический характер. Среди них и упомянутое табу — для бывшего белогвардейца был врагом каждый, кто пошёл защищать Совдепию с оружием в руках. Того же они требовали от своих «бойцов». Позже многие правила, привнесённые «бывшими», обрели статус неформальных законов преступного мира, поскольку значительная часть беспризорников и босяков после разгрома «жиганов» (одно из названий «идейных» преступников) влилась в ряды воровского движения. Речь идёт и о запрете на службу в армии: «честный вор» не имел права брать оружие из рук власти даже для защиты Родины.

И всё-таки — блатные воевали под красным знаменем против фашизма! Фактически нарушая воровские традиции. Возможно, именно поэтому и песен о своём геройстве не сочиняли. По блатным понятиям геройство выходило с «душком»…

Но почему тогда блатные отправлялись на фронт? Как они воевали? Как повлияло участие уголовников в борьбе против фашизма на расклад сил в послевоенном криминально-лагерном сообществе?

Ответы на эти вопросы прямо относятся к теме песни «Бывший урка, Родины солдат». Поэтому, прежде чем перейти к содержанию лирического повествования о блатном фронтовике, необходимо подробнее узнать о бойцах, сменивших зоновские бушлаты на солдатские шинели.

Штрафники без «распальцовки»

На фронт сидельцев ГУЛАГа стали отправлять в первые военные месяцы. Уже 12 июля 1941 года Президиум Верховного Совета СССР издаёт указ «Об освобождении от наказания осуждённых по некоторым категориям преступлений». Он не затрагивает лагерников, отбывающих наказание по 58-й «политической» статье, и профессиональных уркаганов. Свободу получают осуждённые за малозначительные преступления, учащиеся ремесленных, железнодорожных училищ и школ фабрично-заводского обучения (ФЗО), угодившие в неволю по указу от 28 декабря 1940 года — за нарушение дисциплины и самовольный уход из училища (школы).

24 ноября 1941 года действие указа распространяется также на бывших военнослужащих, осуждённых за малозначительные преступления, совершённые до начала войны. Все освобождённые направлялись в части действующей армии. Всего мобилизуется более 420 тысяч заключённых, годных к военной службе. К такому шагу руководство страны подтолкнули тяжёлая обстановка на фронтах и огромные потери Красной Армии.

Заметим: речь идёт об отправке бывших зэков в обычные части действующей армии! В 1941 году не существовало штрафных подразделений, о которых пел Высоцкий:

Они появились позже, да и не были рассчитаны на бывших арестантов. 28 июля 1942 года Народный комиссариат обороны издаёт знаменитый приказ № 227, известный под названием «Ни шагу назад!». Напомним, первая половина 1942 года — время катастрофического отступления Красной Армии. Немцы нанесли по советским войскам ряд сокрушительных ударов, расчищая себе путь к кавказской нефти, заняли Воронежскую область, вошли в Ворошиловград и Ростов-на-Дону… За несколько недель гитлеровцы продвинулись на 400 километров. Последствием военных неудач стало резкое падение дисциплины среди бойцов Красной Армии, паника приняла невиданные масштабы.

Тогда-то за личной подписью Сталина выходит этот приказ. Верховный Главнокомандующий при оценке обстановки делает страшные и горькие признания:

«Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию, а многие из них проклинают Красную Армию за то, что она отдаёт наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама бежит на восток…

Не хватает порядка и дисциплины в ротах, батальонах, полках, дивизиях, в танковых частях, в авиаэскадрильях. В этом теперь наш главный недостаток. Мы должны установить в нашей армии строжайший порядок и железную дисциплину, если мы хотим спасти положение и отстоять Родину».

Но как это сделать? Оказывается, рецепт можно позаимствовать у врага: «После своего зимнего отступления под напором Красной Армии, когда в немецких войсках расшаталась дисциплина, немцы для восстановления дисциплины приняли некоторые суровые меры, приведшие к неплохим результатам. Они сформировали более 100 штрафных рот из бойцов, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, поставили их на опасные участки фронта и приказали им искупить кровью свои грехи. Они сформировали, далее, около десятка штрафных батальонов из командиров, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, лишили их орденов, поставили их на ещё более опасные участки фронта и приказали им искупить свои грехи. Они сформировали, наконец, специальные отряды заграждения, поставили их позади неустойчивых дивизий и велели им расстреливать на месте паникёров в случае попытки сдаться в плен. Как известно, эти меры возымели своё действие, и теперь немецкие войска дерутся лучше, чем они дрались зимой. И вот получается, что немецкие войска имеют хорошую дисциплину, хотя у них нет возвышенной цели защиты своей Родины, а есть лишь одна грабительская цель — покорить чужую страну, а наши войска, имеющие возвышенную цель защиты своей поруганной Родины, не имеют такой дисциплины и терпят ввиду этого поражение. Не следует ли нам поучиться в этом деле у наших врагов, как учились в прошлом наши предки у врагов и одерживали потом над ними победу?»

Ответ ясен — конечно, следует.

Приказ «Ни шагу назад!» предписывал военным советам фронтов сформировать от одного до трёх штрафных батальонов (по 800 человек), «куда направлять средних и старших командиров и соответствующих политработников всех родов войск, провинившихся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, и поставить их на наиболее трудные участки фронта, чтобы дать им возможность своею кровью искупить преступления против Родины». Для рядовых бойцов в составах армий создавались штрафные роты от 150 до 200 человек каждая.

В штрафные части провинившиеся отправлялись на срок от одного до трёх месяцев с разжалованием командного состава в рядовые. За боевое отличие штрафник мог быть освобождён досрочно. Раненые в бою также подлежали освобождению и по выздоровлении отправлялись воевать в обычную воинскую часть (принцип «до первой крови»).

Год спустя после выхода приказа № 227 в Красной Армии появилась ещё одна разновидность штрафных частей — отдельные штурмовые стрелковые батальоны. Их история связана с фильтрационными лагерями, созданными 27 декабря 1941 года постановлением Государственного Комитета обороны СССР № 1069сс о проверке (фильтрации) военнослужащих Красной Армии, бывших в плену или в окружении войск противника. Для этого были созданы армейские сборно-пересыльные пункты и спецлагеря. А 1 августа 1943 года вышел приказ народного комиссара обороны № 1348 «О формировании отдельных штурмовых стрелковых батальонов». Он предписывал создать к 25 августа из контингентов командно-начальствующего состава, содержащегося в специальных лагерях НКВД, штурмовые стрелковые батальоны в Московском, Приволжском и Сталинградском военных округах. Цель — предоставить офицерам (и отчасти рядовым бойцам), которые долго находились на оккупированной территории и не принимали участия в партизанских отрядах, возможность с оружием в руках доказать свою преданность Родине.

Военные, направленные в штурмовые батальоны, не были осуждены и лишены офицерских званий, их родные сохраняли все права членов семей начальствующего состава. Срок пребывания в штурмовом батальоне составлял два месяца (в штрафбате — до трёх месяцев).

Вскоре штрафбаты и штрафроты доказали высокую боеспособность. Их бросали на самые ответственные участки, под перекрёстный огонь, на минные поля. Штрафники часто делали то, что казалось немыслимым для обычного солдата.

Почему урки стали патриотами

Однако подразделения «русских камикадзе» под огнём противника быстро редели. А к началу 1943 года «дезертиров, трусов, паникёров и малодушных» становится катастрофически мало! Красная Армия теснит противника. Разгром фашистов под Сталинградом (февраль 1943 года) перерос в наступление на огромном фронте от Ленинграда до Кавказа. В конце августа 1943 года немцы потерпели сокрушительное поражение на Курской дуге. И тогда «творческий гений» Сталина подсказывает выход: пополнить штрафные части… бывшими уголовниками! В 1942–1943 годах специальными постановлениями ГКО СССР на фронт направляется более 157 тысяч бывших заключённых.

Преувеличивать роль именно блатных штрафников не стоит. Да, за годы войны исправительно-трудовые лагеря и колонии передали в действующую армию более миллиона человек. Но из них только 10 % были направлены в штрафные подразделения, большинство же пополнило обычные маршевые части. К тому же далеко не все заключённые относились к числу профессиональных уголовников. Вспомним, что свыше 400 тысяч «бытовиков» ушли из лагерей на передовую в первые месяцы войны. Они же в значительной части шли на передовую и в дальнейшем.

А лагеря активно пополнялись новыми сидельцами. Смертность в ГУЛАГе приобретает во время войны ужасные масштабы, и руководство страны раскручивает маховик репрессий, стремясь пополнить контингент дешёвой рабочей силы. Во второй половине 1941 года советскими судами и военными трибуналами осуждено 1 339 702 человека, из них 67,4 % — к лишению свободы. В первой половине 1942 года число осуждённых достигло 1 396 810 человек, из которых 69,3 % приговорены к лишению свободы. И далее в том же темпе.

Уголовных добровольцев толкал на фронт не только патриотизм. Выбор диктовался лагерной обстановкой. Выжить в ГУЛАГе первых военных лет было сложно. Отбывавший в то время срок Лев Разгон в мемуарах «Непридуманное» рассказывал: «Рабочий день был установлен в десять, а у некоторых “энтузиастов” и в двенадцать часов. Были отменены все выходные дни. И конечно, немедленно наведена жесточайшая экономия в питании зэка… В течение двух-трёх месяцев зоны лагеря оказались набитыми живыми скелетами. Равнодушные, утратившие волю и желание жить, эти обтянутые сухой серой кожей скелеты сидели на нарах и спокойно ждали смерти. К весне 42-го лагерь перестал работать».

Страшную картину подтверждают официальные данные. В 1940 году в лагерях умерли 46 665 человек. В 1941-м ГУЛАГ похоронил 100 997 человек. В 1942-м — 248 877… Значительно сократились нормы питания, а нормы выработки постоянно возрастали. В феврале 1942 года была введена инструкция, которая разрешала применять оружие при отказе заключённых приступить к работе после двукратного предупреждения. Как пишет профессор С. Кузьмин в работе «ГУЛАГ в годы войны», всё это привело к тому, что «за годы войны в местах лишения свободы от болезней и вследствие иных причин умерли почти 600 тысяч человек, то есть почти столько, сколько в блокадном Ленинграде». Согласно статистике ГУЛАГа, самыми страшными годами для лагерников стали 1942–1943 годы. В 1942-м смертность достигла 20,74 %, в 1943-м — 20,27 %. Для сравнения приведём статистику предвоенных лет: 1939-й — 3,79 %, 1940-й — 3,28 %, 1941-й — 6,93 %. Так что фронт порою выглядел для «бытовиков» куда предпочтительнее.

Что касается «блатного братства», оно не стремилось на передовую. И всё же с 1943 года на фронте оказалось немало блатных — тех самых, которые прежде считали позорным взять оружие из рук власти. Такое решение пришло не сразу. Наиболее стойкие стремились любыми путями выжить в лагерях. Перелом в сознании части блатарей произошёл в начале 1943 года после Сталинграда, но особенно — к осени 1943-го после Курской битвы. Дело не в призрачной свободе (год на фронте засчитывался за три, но у воров и примыкавших к ним босяков-уголовников сроки и без того были невелики). И не в желании выжить: либо ты сдыхаешь на зоне, либо получаешь на фронте хоть какой-то шанс уцелеть. Штрафные роты — не лучшее место для спасения жизни. Хотя многие уголовники с их авантюризмом и бесшабашностью предпочитали риск с надеждой на «фарт» безысходной смерти в лагерях. Надеялись на «первую кровь»: ранение — перевод в обычную часть — война в «нормальных» (по сравнению со штрафным подразделением) условиях. Ходили слухи о том, что в 1942 году собралась воровская сходка, на которой многие участники выступили за то, чтобы «законники» имели право защищать Родину. Однако подтверждений этому найти не удалось.

Но была куда более важная причина. С 1943 года (когда Красная Армия стала вести исключительно наступательные бои) многие в воровском мире почуяли запах лёгкой добычи и желали (в случае, если повезёт) принять участие в её дележе: впереди лежала богатая Европа — прежде всего Германия, куда можно было войти победителем, с оружием в руках и с «праведным гневом». А там прямо по Высоцкому:

Это последнее обстоятельство, на наш взгляд, зачастую оказывалось решающим. Потому что уже с 1943 года обстановка в лагерях стала постепенно меняться. Власть поняла: чтобы использовать зэков эффективно, необходимо давать им возможность для восстановления сил, заинтересовать в том, чтобы они производительнее работали. Об этом свидетельствуют многие лагерники, тот же Лев Разгон: «Самое верховное начальство стало делать минимально разумное. Заключённых лесорубов стали кормить по нормам вольных рабочих; заключённые стали единственными людьми в стране, которым разрешалось отправлять продуктовые посылки…» То есть к концу 1943 года в зоне уголовникам предоставлялась возможность выжить. Так что на фронт шли уже не столько спасаясь от голодной смерти, сколько в расчёте на лёгкую добычу и «жиганский фарт».

Миф об «армии Рокоссовского» и правда об уголовном воинстве

Как воевали штрафники? Сохранилось немало свидетельств их высокой боеспособности. «Немцы штрафников особенно боялись — отчаянный был народ! — вспоминал ветеран Великой Отечественной И. Богатырёв. — Участки для боя давали самые тяжёлые… Лопатки за пояс, черенками вниз, так советовали, чтобы грудь прикрывать. И во весь рост!.. Скорее, убежит солдат обыкновенный. Или отступать будет, или в плен сдастся… А штрафники — нет, не сдавались». Вторит ему и бывший командир взвода 322-й отдельной штрафной роты 28-й армии М. Ключко: «Немцы штрафников боялись? Вы знаете, наверное, да. Ведь атака подразделения штрафников — это психическая атака людей, заведомо приговорённых к смерти. Отступать им было нельзя — только вперёд. Представьте себе людей, которые бегут на вас цепь за цепью и орут благим матом».

Но есть и другое мнение. «Все эти россказни, что у немцев поджилки тряслись при виде атакующей штрафной роты, не имеют под собой никакой основы, — убеждён капитан в отставке, заместитель командира 163-й штрафной роты 51-й армии Е. Гольбрайх. — Немцам было глубоко плевать, кто на них идёт в атаку. Психологически, наверно, немцам было тяжело воевать против офицерских штрафных батальонов, слишком велико желание штрафбатовцев искупить свои “грехи” перед Родиной».

Действительно, штрафные батальоны представляли для немцев куда большую опасность, нежели штрафные роты. Дело в профессионализме кадровых офицеров. Среди них были артиллеристы, танкисты и т. д., поэтому они легко могли использовать оставленную врагом технику. Немало примеров, когда захваченные орудия поворачивали в сторону фашистов, или штрафники-танкисты вели огонь из брошенных немцами самоходок.

Штрафные роты, казалось бы, в целом мало отличались от маршевых. На весь фронт штрафников не напасёшься, так что на опасные участки фронта бросали всех. Правда, штрафников использовали исключительно там. Поэтому вероятность погибнуть в бою у них была в три, а порою в шесть раз выше, чем в обычной части. Подполковник в отставке А. Беляев, помощник начальника штаба 16-го отдельного штрафного батальона, вспоминал, что потери в подразделении достигали 50–70 %.

Но нам важны подвиги именно блатных штрафников. Обратимся к очерку «Сучья война» Варлама Шаламова: «Во время войны сидевшие в тюрьмах преступники, в том числе и многочисленные воры-рецидивисты, “урки”, были взяты в армию, направлены на фронт, в маршевые роты. Армия Рокоссовского приобрела известность и популярность именно наличием в ней уголовного элемента. Из уркаганов выходили лихие разведчики, смелые партизаны. Природная склонность к риску, решительность и наглость делали из них ценных солдат». Заметим, что писатель нигде не использует слово «штрафники». Более того, подчёркивает, что уркаганы направлялись в маршевые роты, а не в штрафные. Действительно, штрафником становился лишь каждый десятый заключённый, направленный на фронт.

Однако другое заблуждение Шаламов повторяет: утверждение о том, что из бывших заключённых состояла армия Рокоссовского. Легенда о «блатной армии» появилась ещё во время войны и успешно дожила до наших дней. В автобиографическом романе «Блатной» (1972) бывший вор Михаил Дёмин устами одного из персонажей говорит: «Почти вся армия Рокоссовского состояла из лагерников». Такой миф легко понять, учитывая особенности биографии маршала. В августе 1937 года Рокоссовский был арестован по ложному обвинению в связях с японской и польской разведками. Несмотря на пытки, Константин Константинович не признал себя виновным и не оговорил никого из сослуживцев. В ленинградских «Крестах» ему выбили передние зубы, сломали три ребра, несколько раз «водили на расстрел». Спасло заступничество нового наркома обороны Тимошенко: 22 марта 1940 года Рокоссовский был освобожден и восстановлен в прежней должности. Существует даже красивая легенда по этому поводу. Якобы при освобождении будущему маршалу задали вопрос: какой армией он хотел бы командовать? И Константин Константинович, указав на колонну бредущих лагерников, бросил: «Вот моя армия».

Разумеется, это — полная ерунда. Рокоссовский никогда не командовал «зэковской армией» и не стремился к этому, поскольку был профессиональным военным. А уж в 1940 году такой ответ можно было оценить как бредовый. Впрочем, легко отыскать источники возникновения подобной легенды.

Один из них связан с другим военачальником Великой Отечественной войны, тоже бывшим зэком, — генералом армии Горбатовым, отмотавшим на Колыме срок с 1938 по 1941 год. После войны Александр Васильевич вспоминал, как в самый тяжёлый период первого года войны его разыскал представитель Ставки Г. М. Маленков. Ближайший сподвижник Сталина просил откровенно сказать, в чём Горбатов видит причину неудач и как, на его взгляд, можно переломить положение. В мемуарах «Годы и войны. Записки командарма» генерал вспоминал: «Сказать по совести, я удивился. Так с нами раньше такие люди не разговаривали. Сказал: прежде всего надо вернуть из лагерей арестованных командиров и направить на фронт». Маленков попросил Горбатова назвать имена тех, кого он лично знал и за кого может поручиться. Горбатов просидел всю ночь, составляя список и боясь забыть кого-то из репрессированных офицеров. Маленков взял список и заверил, что эти люди будут на свободе.

Действительно, многие были освобождены и восстановлены в должности и звании. Возможно, именно этот эпизод народная молва перелицевала, заменив Горбатова Рокоссовским, а репрессированных командиров — обычными зэками. К слову сказать, на передовой воевали многие военачальники, прошедшие ГУЛАГ. Можно назвать маршала авиации Григория Ворожейкина, генерала Александра Лизюкова, который командовал 5-й армией и погиб под Воронежем, генерал-майора Владимира Зайцева — командующего 35-й армией, начальника штаба 3-й ударной армии генерал-лейтенанта Михаила Букштыновича…

Кроме того, Рокоссовский в самом начале войны и впрямь отличился именно тем, что смог сплотить боеспособные соединения из разбитых и рассеянных частей Красной Армии. Так случилось под Смоленском, где командующий Западным фронтом Тимошенко приказал ему: «Собирай, кого сможешь собрать, и с ними воюй», выделил группу офицеров, радиостанцию и два автомобиля. Константин Константинович останавливал и подчинял себе остатки 16-й, 19-й, 20-й армий, которые выходили из Смоленского котла, и организовывал линию обороны. Он вспоминал в мемуарах: «Были здесь пехотинцы, артиллеристы, связисты, сапёры, пулемётчики, миномётчики, медицинские работники… Так началось в процессе боев формирование в районе Ярцево соединения, получившего официальное название “группа генерала Рокоссовского”». Затем эта группа была преобразована в 16-ю армию, командующим которой стал генерал-лейтенант Рокоссовский.

То же самое произошло позже и под Москвой, где Рокоссовскому снова пришлось собирать армию из разношёрстных соединений: отдельного курсантского полка, созданного на базе Московского пехотного училища, 316-й стрелковой дивизии генерал-майора Ивана Панфилова, 3-го кавалерийского корпуса генерал-майора Льва Доватора… Эта армия отразила удар гитлеровцев и перешла в контрнаступление.

А с 30 сентября 1942 года Рокоссовский уже командовал Донским фронтом, с февраля 1943-го — Центральным, с октября — Белорусским, с февраля 1944-го — 1-м Белорусским, с ноября 1944-го по июнь 1945-го — 2-м Белорусским фронтами. Если читатель хотя бы отдалённо представляет разницу между армией и фронтом, а также обратит внимание на постоянную смену фронтов, ему станет понятно, что в это время тем более ни о какой «зэковской армии» Рокоссовского речи быть не может.

Однако сам Рокоссовский в книге воспоминаний «Солдатский долг» позволил себе выразить отношение к тем, с кем делил пайку: «Жизнь убедила меня, что можно верить даже тем, кто в своё время по каким-то причинам допустил нарушение закона. Дайте такому человеку возможность искупить свою вину, и увидите, что хорошее в нём возьмёт верх: любовь к Родине, к своему народу, стремление во что бы то ни стало вернуть их доверие сделают его отважным бойцом». Это свидетельствует о том, что на фронтах, которыми он руководил, воевали и бывшие зэки.

К тому же, говоря об отрывке, который Шаламов посвятил «армии Рокоссовского», отметим аккуратность писателя в формулировке: «Армия Рокоссовского приобрела известность и популярность именно наличием в ней уголовного элемента». Здесь нет обобщений, как у Дёмина («почти вся армия состояла из лагерников»), но лишь подчёркнуто очевидное: «рокоссовцев» в народе считали выходцами из ГУЛАГа.

Но ближе к делу. Нам ведь важно выяснить, как воевали блатари. А судя по отзывам, воевали они хорошо. Мне довелось беседовать с ветераном войны Иваном Александровичем Мамаевым. В 1943 году его изрядно поредевшая маршевая рота была пополнена бойцами из числа блатных. А вскоре под началом Мамаева оказались сплошь уголовники, поскольку в роту вливались в основном добровольцы из ГУЛАГа.

Поначалу пополнение причиняло Мамаеву большую головную боль. Через сутки после прибытия уголовников у командира взвода исчез планшет с документами и деньгами. Ротный Мамаев выстроил бойцов-уголовников и выступил с короткой речью:

— Пропала карта, которой должен руководствоваться комвзвода при выполнении предстоящего боевого задания. Придётся нам переть вперёд наобум. Кроме того, исчезли деньги, которые лейтенант хотел переслать своей семье — жене и маленькой дочке. Я не взываю к чувству сострадания. Просто подумайте, с каким настроением он будет поднимать вас в атаку и что он может натворить в таких расстроенных чувствах. Запомните: вы на фронте, а не на «малине». Здесь каждый «весёлый» поступок может стоить вам жизни. А теперь разойтись!

Наутро планшет был на месте…

Но позднее комроты сумел по достоинству оценить новых бойцов: «Побывав в боях, уголовники поняли, что их жизнь действительно зависит от высокой боевой подготовки, взаимовыручки и дисциплины. Поэтому даже во время учений никто не смел “филонить”, позволить себе проявить слабину. Так, во время одного из занятий по отработке пластунских передвижений на импровизированном плацу оказалась огромная лужа. Все бойцы ползли прямо по ней. Но один новичок из пополнения обогнул её по краю и пополз дальше. Тогда несколько штрафников поднялись, молча взяли ловкача за руки и за ноги и швырнули прямо в центр лужи. Провинившийся всё понял без дополнительных разъяснений».

Это — эпизод учений. А вот какой колоритный образ уголовного героя рисует народный артист СССР Евгений Весник:

«Восточная Пруссия, 1945 год. Как сейчас помню: не даёт немецкий пулемётчик, оставленный в арьергарде, провезти через поляну наши стопятидесятимиллиметровые пушки-гаубицы — тяжёлые, неповоротливые, прицепленные к мощнейшим американским тракторам “Катер-Пиллер Д-6”. Рядовой Кузнецов Василий — “беломорканальник”, осуждённый на 10 лет (как попал он на фронт — прямо из лагеря или побывав в штрафной роте и искупив свою вину кровью, — не помню), получил от меня приказ: пробраться к дому, из которого ведётся огонь, и ликвидировать огневую точку. Через полчаса пулемёт замолк. А ещё через десять минут Вася принёс затвор немецкого пулемёта и… голову стрелявшего немца.

— Боже мой! Зачем голова? — вскричал я.

— Товарищ гвардии лейтенант, вы могли бы подумать, что я затвор с брошенного пулемёта снял, а стрелявший сам ушёл… Я голову его принёс как факт, как доказательство!

Я представил его к ордену Славы и первый раз увидел, как он плакал! Навзрыд!

…Убеждён, что Вася в преступный мир не вернулся. Свою целительную роль сыграли доверие и поощрение!»

Мы были бы рады разделить мнение Евгения Яковлевича. Но из рассказа видно, что герой Вася не отказался от прежних замашек. Обычай отрезать голову «для предъявления» — чисто гулаговский. Правда, практиковался он не столько зэками. Охота за «головками» представляла собой доходный промысел. За поимку беглых лагерников НКВД выплачивало охотникам Северной Сибири (а также карелам, казахам и другим аборигенам в местностях, где были расположены лагеря) премии деньгами и товарами — сахаром, мукой, мануфактурой, порохом и пр. Жак Росси в «Справочнике по ГУЛАГу» сообщает: «Так как поймать беглеца, а потом вести его по тундре трудно и опасно, его пристреливают, отрезывают голову и прячут от зверя. Когда соберется достаточно, мешок с “головками” погружают на санки или в лодку и отвозят “заказчику”. Мешок выглядит так, как если бы в нём были арбузы»… Интересно, что документы на выплату «премиальных» оформлялись счетоводами, которые чаще всего были заключёнными. Так что зэки легко перенимали «нравственные принципы» гулаговского начальства.

Для Васи отрезание чужой головы было поступком совершенно естественным. Нужно доказательство — получите! Так же естественно и зарезать человека, который чем-то мешает, не то сказал или не так поступил. Назвать это результатом «осознанья и просветленья» язык не повернётся…

Драп со смыком

Да, не следует идеализировать «блатную армию». Но дух уголовщины царил и в штрафных ротах, где воевали провинившиеся бойцы из обычных маршевых подразделений действующей армии. Приведём отрывок из рассказа бывшего штрафника Валерия Голубева: «В штрафной батальон[4] я из авиашколы попал. Колючей проволоки восемь рядов — только тени за ней проглядывают. Станция Овчалы, около Тбилиси… У многих штрафников война началась сразу, как только они пересекли ворота штрафбата. Там болтались “старики”, устраивали “проверку” вновь прибывших: кто позволял себя раздеть — раздевали… Эту дань переводили в деньги и давали, говорят, взятку начальству, чтобы их не отправляли на фронт. Они были те же штрафники, но сплотились, создали банду… Убийства происходили каждый день, вернее, каждую ночь. Кто успевал вскрикнуть, кто и так… Гибло много людей: один в карты проиграл, другого проиграли. Утром складывали трупы у ворот. За ночь собиралось два-три трупа, иногда — больше, штабель накладывался. Из вновь прибывших обычно мёртвыми оказывалось человек пять. Сначала было удивительно, потом к этому привыкли».

Кому-то этот рассказ покажется диким: ведь речь не об уголовниках, а о бойцах обычного призыва! Но ведь и в маршевых частях воевало немало уголовников. Некоторые к моменту войны не успели «осесть» в лагерях: их не «замели» органы правопорядка. Зато под мобилизацию эти урки попали.

Когда-то я беседовал со старым ростовчанином Владимиром Пилипко о блатном Ростове 1930-х годов. Владимир Ефимович был в те времена мальчишкой и жил на Тургеневской улице — вотчине ростовских карманников. Он завершил свой рассказ так: «А потом была война, на которую ушли и повзрослевшие малолетки, и “щипачи” — те, которые к 1941-му не успели угодить за “колючку”. Никого из них позже я не встречал. И немудрено: 90 процентов ребят из нашего района погибли на фронте. Война всех сравняла — и “жуликов”, и “фраеров”…» Уклонение от мобилизации каралось расстрелом.

Других блатарей призвали с отсрочкой приговора. Разумеется, в армии такие бойцы-молодцы были основными кандидатами в штрафники. Любой командир в первую очередь избавлялся именно от них. А в штрафных ротах эти ребята насаждали свои «законы».

Вообще, надо заметить, что преступники и на фронте оставались преступниками: в их среде привычным делом были пьянки, картёжные игры, поножовщина. Наклонности брали своё, и часто это оборачивалось трагически. Как вспоминал тот же Иван Мамаев, после штурма одной из вражеских высот в Крыму он поручил уголовнику из своей роты доставить в тыл захваченного вражеского офицера. Урка, перед тем как конвоировать гитлеровца, потребовал жестами от него: мол, снимай сапоги…

— Отставить! — возмутился комроты. — Брось свои блатные замашки!

Урка пожал плечами и повёл фашиста в тыл. А через некоторое время труп блатаря обнаружили на обочине дороги. Парень лежал босоногий, рядом валялись его же сапоги. Видно, всё-таки позарился на офицерскую обувку. А когда стал надевать, тут его фриц и «кончил»…

Фронтовики из блатарей не брезговали грабежом, мародёрством, мошенничеством. Эта сторона их боевой жизни отражена в одной из военных переделок известной уголовной баллады «Гоп со смыком»:

Эта песня представляет собой «творческую переработку» двух других военных версий «Гопа» — «Граждане, воздушная тревога!» и «Драп со смыком» («Грабь-Драп — это буду я»).

Первая появилась в самом начале войны. Москвичка Евгения Александровна Терентьева вспоминает:

«С немецкой пунктуальностью ровно через месяц после начала войны, 22 июля, фашисты начали по ночам методично бомбить Москву. Раздавался вой сирены, а по радио голос диктора: “Граждане, воздушная тревога!” Это было жутко. Для ободрения москвичи сочинили четверостишие:

Не исключено, что этот куплет действительно появился в Москве 1941 года. Однако в дальнейшем он стал более циничным. Вот версия «тревожного Гопа», как она прозвучала в одной из передач «В нашу гавань заходили корабли» в исполнении хора ветеранов войны:

Явная схожесть с историей отчаянного «морпеха» бросается в глаза, вплоть до идентичности некоторых куплетов. Отсутствует только эпизод с пострадавшими от мародёра старухой и стариком. Эта часть повествования заимствована из «Песни немецкого танкиста». Приводим текст, дошедший в записи 1944 года (Чита):

Судя по упоминанию «Тигра», песня появилась в конце 1943 года, после Курской битвы, где этот тяжёлый танк проявил себя во всей красе. «Тигр» не знал себе равных. «Сорокопятки» не поражали его вообще, а 76-мм бронебойные снаряды пробивали только бортовую броню — с расстояния не более чем 300 метров, и то с вероятностью 30 %. Т-34 противостоять немецкому монстру не могли, проигрывали «Тигру» и советские тяжёлые танки КВ-85 и ИС-1. Лишь с появлением на Восточном фронте в 1943–1944 годах новых советских тяжёлых танков ИС-2 и противотанковых артиллерийских орудий калибра 86 мм, 122 мм и 152 мм превосходство «Тигров» удалось преодолеть.

Поэтому песенное утверждение о том, что «Тигр» в бою не подведёт и «от смерти защитит броня», вполне справедливо. Ненависть к бронированным монстрам вылилась у советских бойцов в фольклорное обличение немецких танкистов как убийц и мародёров, а их танк превратился в средство перевозки награбленного добра. С конца 1943 года образ «Тигра» вызывал особый гнев, и на него обрушивалась советская пропагандистская машина. Существовал даже известный плакат, где красный штык вонзается в ощеренную тигриную пасть.

То есть «Песня немецкого танкиста» возникла примерно тогда же, когда в Красную Армию активно хлынуло блатное пополнение. А через некоторое время «фашистские» куплеты сочинители военного фольклора примерили и на уркаганов. Что уже само по себе свидетельствует, как относились на фронте к бойцам-уголовникам.

В блатном варианте рассказ ведётся от лица матроса, попавшего в пехоту. Возможно, это — неполная версия и она предварялась похождениями на море. Но пока известен лишь «сухопутный» вариант. Хотя на флоте тоже имелись штрафные формирования. Фронтовик Иван Мамаев вспоминал, как его рота встретила таких же штрафников, но в морской форме. Блатные схлестнулись за карточной игрой. Растаскивать их и что-либо приказывать было в тот момент бесполезно! А ещё уголовники замечательно подделывали печати, когда приобретали у населения продукты питания и взамен оставляли липовые «документы». Печать рисовалась чернилами на мягкой части ладони в основании большого пальца. Отличить её от настоящей было невозможно. Позднее несколько бойцов из «мамаевской» роты за это были расстреляны.

Есть и более страшные свидетельства. Они касаются опять-таки флотских штрафников — как в песне. Вот что рассказывает генерал-майор юстиции в отставке П. Д. Бараболя, который командовал пулемётным взводом в 610-й отдельной штрафной роте Волжской военной флотилии: «Всего через неделю, когда мы только-только присматривались к новичкам, нашу отдельную штрафную роту буквально потрясло сообщение о тяжелейшем чрезвычайном происшествии. Два человека из взвода старшего лейтенанта Василия Чекалина, прикинувшись этакими простачками, напросились в гости к жившим на отшибе Кильяковки немолодым уже людям. После недолгого знакомства они убили старика, изнасиловали его 12-летнюю внучку и бросили вместе с бабушкой в подвал, завалив вход рухлядью. Потом отпетые уголовники (фамилия одного из них, здоровенного и наглого детины, запомнилась — Никитин) учинили на подворье несчастных людей погром. Опытный следователь быстро вышел на след бандитов. В отношении их был вынесен скорый и справедливый приговор выездной сессии военного трибунала: “Расстрелять!”»

Ясно, что песня о морпехе-мародёре создана не блатными «фольклористами»: слишком очевиден издевательски-насмешливый акцент.

«Расписные» партизаны

Да, уголовников во фронтовом фольклоре не особо жаловали. Можно вспомнить ещё одну известную переработку «Гопа»:

Песенка была очень популярна на фронте; отрывок из неё вставил в свой фильм «На войне как на войне» режиссёр Виктор Трегубович наряду с другой фольклорной военной песней — «Нас извлекут из-под обломков». Некоторые исследователи ошибочно приписывают авторство этих песен поэту Владимиру Суслову и композитору Георгию Портнову. Подобное утверждение не соответствует истине: Суслов и Портнов написали для фильма совершенно другую песню — «Поля изрытые лежат».

Версия с фон Гопом и уголовником Смыком, на первый взгляд, кажется не совсем справедливой, если обратиться к законам и традициям «благородного преступного мира». Как мы уже знаем, эти неформальные установления категорически запрещали «честному вору» не только служить в любой армии, но также и лезть в политику, тем более — занимать административную должность при любой власти. Потому и на оккупированных территориях урки занимались исключительно своим привычным «ремеслом». Да и новая немецкая власть меньше всего стремилась опираться на уголовников.

Однако фигура Смыка не даёт оснований причислить его к «правильным» ворам. Ни один «честняк» никогда не назвал бы себя «бандитом», поскольку бандитизм наряду с хулиганством считался делом, позорящим «порядочного» уркагана. Поэтому исключить случаи коллаборационизма, сотрудничества с оккупационными властями со стороны мелких уголовников, хулиганов или бандитов нельзя. Но они не относились к числу блатных.

Что касается последних, некоторые исследователи приводят как раз противоположные данные — об их участии в партизанском движении на оккупированных территориях. Правда, не всякому источнику можно верить. Так, в конце 1943 года в русских газетах, выходивших на оккупированной немцами территории, была опубликована стенограмма допроса представителя Украинского штаба партизанского движения капитана госбезопасности Александра Русанова, захваченного бойцами Русской освободительной армии Власова. Русанов якобы сообщал об участии уголовников в партизанском движении следующее:

«Чернов, командир “особой партизанской бригады”. Эта бригада была сформирована в Москве из осуждённых за различные преступления к заключению на сроки от 3 до 10 лет… Грабчик, командир другой особой партизанской бригады. В прошлом — взломщик касс, грабитель. В 1937 году был приговорен к расстрелу, но потом расстрел был заменён 10 годами лишения свободы. В мире уголовников известен под кличкой Покоритель Шпицбергена. Его бригада в 120 человек также была сформирована из осуждённых преступников и проходила специальное полуторамесячное обучение в Москве. На прощальном вечере, данном в Москве перед отправкой этих двух бригад в немецкий тыл, присутствовали Хрущёв, Корниец, Гречуха, Пономаренко, Димитров, Ванда Василевская и др. В конце вечера пришли секретарь ЦК ВКП(б) Щербаков и Герой Советского Союза Гризодубова, которой на самолётах её эскадрильи поручено было перебросить обе бригады в немецкий тыл.

Полковник: Уголовников провожали с таким почётом, возлагая на них большие надежды?

Русанов: Конечно, это был отчаянный народ, не боящийся смерти.

Полковник: Идеологи большевизма решили опереться на уголовников. Так выходит?

Русанов: Сейчас в Советском Союзе почти все осуждённые (кроме крупных политических преступников) брошены на фронт.

Полковник: Посылая для партизанских действий уголовный элемент, советское правительство понимало, что эти партизаны будут грабить мирное население?

Русанов: Это понятно каждому — грабитель, он грабитель и есть.

Полковник: И действительно партизаны грабят население или это только бригада Гудзенко? Какое впечатление сложилось у вас за время посещения партизан?

Русанов: Бригада им. Ворошилова № 2 под командованием Гудзенко — только яркий пример. Но грабят все остальные, за очень редким исключением.

Полковник: Известно об этом руководителям советской власти в Москве?

Русанов: Конечно, известно. Я неоднократно письменно и устно об этом докладывал. В последний раз Строкач[5] сказал мне: “Оставьте это, всё равно прекратить грабёж мы не можем. Да и трудно сказать, принесёт ли это пользу партизанскому движению”».

При знакомстве с полным текстом стенограммы любому серьёзному исследователю становится ясно, что речь идёт о безграмотной фальшивке, состряпанной на скорую руку.

Но капитан НКВД Александр Дмитриевич Русанов — фигура реальная. С января 1943 года он был назначен представителем Украинского штаба партизанского движения, а затем — командиром партизанского отряда имени 25-летия РККА. Отряд успешно провёл ряд боевых операций. Весной 1943 года гитлеровское командование направило против партизан несколько дивизий, чтобы очистить от них территорию перед проведением операции «Цитадель» на Курской дуге. Партизаны понесли большие потери, раненый Русанов попал в плен.

Сначала партизанского командира держали в Орловской тюрьме, затем в тюрьмах Лютцена и Берлина, а после — в концлагере Заксенхаузен. Офицера жестоко пытали. Одновременно в ход шли провокации (одной из них и была сфабрикованная стенограмма). По счастью, остались очевидцы стойкости советского офицера — например, бывший узник фашистских концлагерей Михаил Иконников. Он вспоминал: «В течение нескольких месяцев Русанов сидел в тюрьме Тегель, где я в этот период находился под следствием гестапо за подпольную работу среди военнопленных. Мне удалось случайно с ним познакомиться близко… Для нас, узников, Русанов был примером бесстрашия и непреклонности. Даже вахтманы его побаивались и уважали за стойкость и мужество. Я ему во многом обязан: он меня поддерживал морально, воодушевлял, учил, как себя вести на допросах, да и не только меня, но и многих других узников».

О последних днях жизни Александра Русанова сообщил бывший начальник отделения Заксенхаузена Курт Эккариус. По его словам, Русанов в октябре-ноябре 1944 года подвергался страшным пыткам. Накануне казни он вскрыл себе вены. Гестаповцы доставили его к тюремному врачу. Ночью Русанов сорвал с себя бинты и скончался.

Есть и другие факты. Так, советский солдат Василий Заболотный во время очистки территории концлагеря нашёл железную коробочку с письмом, написанным рукою Русанова на удостоверении личности осенью 1944 года. Оно было адресовано матери и соотечественникам:

«Победа наша. В эту победу я вложил свою лепту, но не пришлось посмотреть плоды своей работы, ибо страданию должен быть предел: пытки невыносимы.

Прощай, Родина и соотечественники.

Твой сын А. Русанов.

Родину не предал, секретов не выдал. Да здравствует Родина!»

Видимо, Русанову было известно о подготовленной фальшивке. Возможно, сами же власовцы и сообщили ему об этом. В дошедшем до нас стихотворении капитан пишет:

К сожалению, сегодня находятся мерзавцы и болваны, которые продолжают ссылаться на власовскую «липу» как на «документальное свидетельство», хотя идиотизм «документа» бросается в глаза. Русанов, согласно стенограмме, говорит исключительно штампами геббельсовской пропаганды, использует её лексику. Читаешь, и создаётся впечатление, что перед нами — абсолютный сторонник идей РОА, готовый вступить в её ряды! Непонятно только, как всё это вяжется с тюрьмами, пытками и обличительными стихами.

Но вернёмся к сведениям о бригадах «блатных партизан», которых сталинское руководство якобы забрасывало в тыл врага. Конечно, ни Русанов, ни кто-либо другой из руководства партизанского подполья подобной ерунды сообщить не мог. Такая практика была невозможна. Даже в 1943 году, давая возможность профессиональным уголовникам искупить вину кровью, руководство страны не столько создавало для них отдельные штрафные роты, сколько пополняло блатарями уже действующие части — в том числе и обычные маршевые. Полного доверия этой публике не было. И утверждение Варлама Шаламова о том, что «из уркаганов выходили лихие разведчики», следует принимать с большими оговорками. На фронте блатных штрафников (за редкими исключениями) даже в разведку по тылам противника не пускали! Писатель Владимир Карпов, воевавший рядовым в 45-й штрафной роте Калининского фронта, вспоминал, оценивая «достоверность» сериала «Штрафбат»: «Посылают за “языком” группу в семь человек. Их напутствует начальник особого отдела — жестокий садист, не доверяющий никому. И вдруг он разрешает штрафникам идти в тыл противника. Штрафникам такое не доверяли, боялись, что кто-то останется у немцев. Не вернутся штрафники, сам пойдёшь на их место». То же самое подтверждает замкомандира штрафроты Е. Гольбрайх: «Представьте, ушла в разведку группа штрафников и не вернулась. Пропала без вести или перебита на “нейтралке”, и никто не знает, кто погиб, а кто в плен попал. Что скажет на допросе в своё оправдание командир роты, когда особисты пришьют ему “оказание помощи в умышленном переходе на сторону врага”? Где мы такого “камикадзе” найдём? Если штрафники и ходили в разведку, то только вместе с офицерами из постоянного штата роты. Да не уголовников брали в разведвыходы, а бывших полковых разведчиков, уже имевших опыт разведпоисков…»

Таким образом, подготовка «уголовных бригад» для партизанской войны в тылу немцев — галиматья. Сталинское руководство никогда не доверяло этой категории «вояк» даже на фронте. Тем более и речи не могло быть об их засылке в тыл.

Есть, впрочем, сведения, согласно которым уголовники не засылались в тыл к немцам, а сами уходили партизанить, когда фашисты освобождали их из заключения. Так, Евгений Ростиков в статье «По кому стреляют Куропаты» рассказывает эпизод, когда фашисты выпустили преступников из Оршанской тюрьмы: «В советское время в ней находились уголовники, но при отступлении их выпустили на все четыре стороны. Кстати, часть из них организовала партизанский отряд с понятным названием “Гоп со смыком”, который в 1942 году был расформирован».

Писатель Иван Ковтун, однако, повторяет расхожую байку о том, что этот отряд забросило в германский тыл советское правительство: «Входили в него исключительно рецидивисты, причём только те, кто отсидел не менее трёх лет. Неспособных в трёхдневный срок подтвердить свой тюремный стаж из “отряда” изгоняли. Первоначально “отряд” включал 40 “бойцов”, затем их количество выросло до трёхсот. Весной 1943 года во время антипартизанской операции “Цыганский Барон”[6] “отряд” был уничтожен германскими и коллаборационистскими частями».

Имеются упоминания об «уголовных партизанах» и у более серьёзных исследователей — например, в книге Владимира Спириденкова «Лесные солдаты. Партизанская война на Северо-Западе СССР», где описан Иван Москаленко (Ванька-бандит), освобождённый немцами из тюрьмы, куда попал перед войной за поножовщину в пьяной драке. Москаленко, однако, вместо благодарности принялся партизанить в одиночку, причём нанёс немцам такой урон, что они назначили за его голову крупное вознаграждение. Оружие он раздобыл, натянув через дорогу стальную проволоку, которая срезала голову немецкому мотоциклисту. Особо отличился Ванька-бандит, когда уничтожил филиал немецкой разведшколы вместе со спавшими курсантами в деревне Сутоки: хулиган-партизан подобрался к школе ночью и забросал будущих разведчиков противотанковыми гранатами. Погиб он, нарвавшись на засаду, когда средь бела дня ехал на тройке лошадей, переодевшись в форму начальника железнодорожной станции. Впрочем, немцы о его гибели не узнали: им досталась только окровавленная фуражка. Сам Москаленко, отстреливаясь, скрылся в лесу: там его мёртвое тело с пулемётом в руках нашёл местный мальчишка.

Есть и прямые свидетельства участников партизанского движения об их блатных соратниках. Так, ветеран Великой Отечественной Григорий Израилевич Исерс вспоминал о своём пребывании в партизанском отряде, которым командовал бывший старший сержант Красной Армии Михаил Герасимов. В начале войны Герасимов был пленён и содержался в Бяла-Подляске, но ему с группой бойцов удалось бежать, переправиться через Буг и в Пинских лесах организовать партизанский отряд. К ним прибились и другие красноармейцы из числа таких же беглецов и окруженцев. К лету 1942 года их в отряде насчитывалось около 50 человек. «Другая, вторая по численности группа партизан отряда состояла из профессиональных уголовников, сидевших до войны в Брестской тюрьме. Это были одесские, киевские и харьковские воры, перебравшиеся на бывшую территорию “панской Польши” в 1940 году, вскоре после присоединения западных земель, в надежде “потрясти буржуев”. Уже 22 июня немцы их выпустили из тюрьмы, они дружно осели в Бресте и снова принялись воровать и грабить. Но у немцев “порядок есть порядок”, и после того, как немцы расстреляли несколько уголовников за разбой и грабежи, вся эта воровская шобла подалась в леса, решив отсидеться подальше от немецкой полиции, и со временем присоединилась к отряду Герасимова. Так и получилось: половина отряда — “зэки” — уголовники, вторая половина — “кадровики РККА”… “Бывших бандитов” не бывает, уркаганы оставались урками и в лесу. Вся дисциплина строилась на том, что за малейшую провинность или оплошность следовало одно неминуемое наказание — смерть…»

Партизанщина как выбор была предпочтительнее для любого уголовника. Оккупационная власть расправлялась с преступниками жестоко. А в партизанском отряде нередко можно было заниматься беспределом под видом «борьбы с фашизмом». Осталось немало свидетельств насилия партизан в отношении мирного населения, которое страдало в этой войне без правил больше всех. Нередко партизаны уводили скот. В архивных документах зафиксированы многочисленные случаи мародёрства, пьянства, самогоноварения, недостойного поведения «лесных патриотов», среди которых, как мы уже отмечали, было достаточно профессиональных уголовников. Не случайно партизанские отряды и их командование были поставлены под жёсткий контроль НКВД, а в каждом отряде был особый отдел. За вызывающие случаи мародёрства и насилия отдельные партизаны по приказу командования расстреливались перед строем. В отчёте, составленном начальником штаба партизанского движения генерал-лейтенантом Пантелеймоном Кондратьевичем Пономаренко (июнь 1943 г.), перечисляются некоторые «грехи» партизан: «Неосновательные расстрелы и репрессии по отношению к населению. Проведение мобилизаций в партизанские отряды. Непорядочное отношение к женскому населению при расположении некоторых отрядов в деревнях. Недостаточная активность некоторых партизанских отрядов, продолжительное отсиживание, стремление избежать встречи с противником…»

Так что ещё неизвестно, что хуже: уголовник-полицай или уголовник — «народный мститель».

Вопли сингапурских обезьян и блузка девушки из Нагасаки

Конечно, рассказ об участии «блатного воинства» в боях против фашистов имеет отношение к герою песни — урке, защищающему Родину. И всё же пора перейти непосредственно к анализу текста, к источникам, возможным авторам и т. д.

Некоторые исследователи вообще сомневаются в том, что песню можно отнести к произведениям блатного фольклора. Так, Майкл и Лидия Джекобсоны в объёмном труде, посвящённом песенному фольклору ГУЛАГа, приводя варианты текста, утверждают: «Бардовская песня, написанная под песню наиболее известной группы профессиональных преступников — воров в законе. Авторы не учли, что жулик, уркаган, т. е. вор в законе, не стал бы хвастаться своим служением в армии, а тем более наградами, так как служба в ней считалась нарушением воровского закона. Попав в лагеря после войны, воры обычно скрывали своё армейское прошлое».

При этом авторы ссылаются на роман Михаила Дёмина «Блатной» и очерк Варлама Шаламова «Сучья война». Увы, Джекобсоны абсолютно не понимают смысла процессов, происходивших в воровском мире во время и после войны. А посему их ссылки на Дёмина и Шаламова бессмысленны. Ведь в названный период происходит раскол в блатном мире, и если «честные воры» действительно резко негативно относятся к тем, кто принял оружие из рук Советской власти, то значительная часть воевавших воров — «сук» — как раз считает защиту Родины предметом гордости. Эти разногласия привели к так называемой «сучьей войне». И в целом работа Джекобсонов, при всём уважении к многообразию собранного материала, зачастую не выдерживает критики. Так, к «народным» в ней причислены песни Александра Розенбаума «На улице Гороховой ажиотаж», «Мне пел-нашёптывал начальник из сыскной», Юза Алешковского «Товарищ Сталин, вы большой учёный», Александра Новикова «Я вышел родом из еврейского квартала», Рудольфа Фукса «А ну, милорд, нажми аккорд» и т. д. В то же время мы вынуждены разочаровать составителей сборника: песня «Бывший урка, Родины солдат» бардовской не является. Она типично уголовная и относится к военному и послевоенному времени.

Так, на сайте «Музей шансона» пользователь под ником «Игорь» пишет: «Версия о том, что песня появилась во времена “оттепели”, отпадает. Будучи курсантом военного училища, я распевал её с друзьями в 1957 году. А её привёз наш однокашник Э. Шаповалов, который был родом из Одессы. Так что она появилась много раньше».

И всё же свидетельств очевидцев недостаточно для окончательного вывода. Не помогает и обращение к мелодии. Романс о героическом уркагане написан на мотив, очень популярный в уголовном мире. На эту музыку создано множество блатных песен — например, «Вот уж год, как я пропал в тумане», «На заливе тает лёд весною», «Здравствуй, мать, сестрёночка Галина» и пр. Однако неясно, созданы эти песни раньше «Урки» или позже. Можно лишь констатировать, помимо идентичности музыки, совпадение тональности текстов: расставание, тяжкие испытания, надежда на встречу в будущем.

Не слишком много даёт и сравнительный анализ вариантов — хотя их существует великое множество. В значительной части они представляют собой поздние переделки канонического текста. Скажем, есть среди них и такая:

Мы уже знаем, что в штрафные батальоны посылали только офицеров. Но два последних куплета прямо указывают на то, что речь идёт именно об уголовном преступнике. Неуместно также упоминание вышитого петуха: по крайней мере с середины-конца 40-х годов «петухами» (а также украинско-белорусским аналогом «певень», «пивень») в лагерях называли пассивных педерастов. Даже если во время войны это ещё и не закрепилось в лагерном мире, чуть позже петь такое о себе никто бы из лагерников не стал. Это — очевидная «фраерская» переделка.

Другие вариации, как правило, принципиально не отличаются от канонической. Правда, в записях Александра Варди после упоминания о «фраере в галстуке атласном» встречается редкий куплет:

И вообще дописок к блатной фронтовой песне встречается немало. Например, в ярославской газете «Золотое кольцо» от 19 марта 2003 года читательница Н. М. Иодаева к традиционным куплетам добавляет новые, в стилистике городского мещанского романса:

Есть и совсем экзотические версии — например, вариант под названием «Каштаны Сингапура», помещённый в сборнике «Песенник эмигранта»:

Здесь первый куплет, разумеется, представляет собой перепев «Магнолии» Александра Вертинского, созданной в 1931 году:

В третьем куплете — не менее отчётливая аллюзия. Обратимся к известной песне «Девушка из Нагасаки» Веры Инбер:

Появление такой версии вполне объяснимо: блатной мир обожал песенный репертуар с экзотическими сюжетами («На корабле матросы ходят хмуро», «В нашу гавань заходили корабли», «Есть в Батавии маленький дом», «В далёком Ревеле погасли огоньки» и т. д.), а «Девушка из Нагасаки», судя по всему, была уличным шлягером. Напомним, что возрождению его популярности способствовал своим исполнением в начале 60-х годов прошлого века Владимир Высоцкий, который черпал свой репертуар тех лет из уличного фольклора.

Любопытен в этой связи и рассказ Валерия Приёмыхова. Актёр вспоминал, как на съёмках одного из фильмов нужно было исполнить какую-нибудь «классическую» уркаганскую песню. Съёмочная группа отправилась в Бутырскую тюрьму. Приёмыхова с товарищами провели по камерам, где он беседовал с арестантами. Каково же было удивление артиста: никто из обитателей не знал ни одной настоящей лагерной песни! Пели в основном Высоцкого, Розенбаума или низкопробную шансонную «блатоту». Лишь в одной из камер старый сиделец исполнил, путаясь и сбиваясь, «блатной фольклор» — «Девушку из Нагасаки»…

«Вышка» отменяется, или Загадка «блатных орденов»

Но всё это, повторим, не помогает нам определить времени создания песни об урке-солдате. Есть, однако, другая зацепка — блатная песня «Письмо подруге»:

Судя по тексту, содержание песни относится к 1947 году, когда вступил в действие указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 мая 1947 года «Об отмене смертной казни». Смысл «Письма подруги» сводится как раз к тому, что возлюбленная вора, обречённого на расстрел, пустилась во все тяжкие; между тем ему по новому указу заменяют «вышку», и он пишет письмо, где обещает отбыть наказание и вернуться домой, а в некоторых вариантах — даже расправиться с «неверной».

Для нас, однако, интересно то, что два последних куплета совпадают с завершающими четверостишиями песни о блатном фронтовике. Причём в некоторых вариантах «Письма подруге» ордена даже не заменяются на уголовную наколку. К примеру, Аркадий Северный в ленинградских концертах 1973–1974 годов поёт:

И далее следует забавное толкование Северного: «Что это за ордена на блатной груди, которыми собирается похвалиться герой этой песни? Это своеобразные знаки отличия, которыми воровской сход награждал наиболее отличившихся. Они накалывались на грудь в виде татуировок, изображали различного вида кресты и цепи к ним. Обладатели некоторых видов наколок могли пользоваться неограниченной властью на воровских зонах. Их приказы выполнялись беспрекословно, их называли “королями зон” или по фене “маза”. Быть королём — значит держать мазу. Это мог быть, как тогда говорили, наиболее авторитетный вор в законе, которого его товарищи по ремеслу не могли упрекнуть ни в чём. Он, как правило, занимал лучшее помещение, был окружён личной гвардией из наиболее уважаемых и грозных воров».

Всё это — миф, как и значительная часть подобных «комментариев», которые сочинял для Аркадия Северного его импресарио Рудольф Фукс. Они состояли из смеси арестантских баек и собственных выдумок Фукса, перемешанных с реальными фактами лагерной и криминальной российской жизни.

На самом деле речь идёт о подлинных орденах. И в первой строке куплета не зря упоминается слава: обычно подвиги блатных бойцов отмечались именно орденом Славы трёх степеней, учреждённым указом Президиума Верховного Совета СССР от 8 ноября 1943 года (то есть когда в штрафные и маршевые части Красной Армии особо активно вливалось блатное пополнение). Орден вручался за личные заслуги рядовым и сержантам. По статуту и цвету ленты орден Славы почти полностью повторял одну из самых почитаемых в царской России наград — Георгиевский крест. Правда, советский орден представляет собой не крест, а пятиконечную звезду с рельефным изображением Кремля и Спасской башни в центре. Эти знаки отличия выдавались в порядке строгой последовательности — от низшей степени (серебряной) к высшей (золотой). Орденом Славы награждался тот, кто:

— ворвавшись первым в расположение противника, личной храбростью содействовал успеху общего дела;

— в минуту опасности спас знамя своей части от захвата противником;

— из личного оружия меткой стрельбой уничтожил от 10 до 50 солдат и офицеров противника;

— в бою огнём противотанкового ружья вывел из строя не менее двух танков противника;

— уничтожил ручными гранатами на поле боя или в тылу противника от одного до трёх танков;

— уничтожил огнём артиллерии или пулемёта не менее трёх самолётов противника;

— презирая опасность, первым ворвался в ДЗОТ (ДОТ, окоп или блиндаж) противника, решительными действиями уничтожил его гарнизон — и так далее.

Кроме того, бойцы, награждённые орденами Славы всех трёх степеней, удостаивались права на присвоение воинского звания:

— рядовые, ефрейторы и сержанты — старшины;

— имеющие звание старшины — младшего лейтенанта.

Таким образом, особо отличившиеся уголовники могли стать не только полными кавалерами ордена Славы, но даже офицерами. Это происходило как раз не в штрафных ротах (где при страшных потерях вряд ли можно было трижды получить орден Славы), а в обычных частях Красной Армии, куда блатарь попадал либо сразу, либо после ранения или отличия в штрафном подразделении. А вот бойцы штрафбатов не стремились получить орден Славы. А. В. Пыльцын, воевавший в штрафбате 1-го Белорусского фронта, вспоминает: «Штрафники не радовались ордену Славы. Дело в том, что это был по статусу солдатский орден, и офицеры им вообще не награждались. И конечно, многим хотелось скрыть своё пребывание в ШБ в качестве рядовых, а этот орден был свидетельством этого».

Есть и ещё один аргумент против рассказа Северного-Фукса. Совершенно очевидно, что два последних куплета к «Письму подруге» попросту заимствованы из песни «Бывший урка, Родины солдат». Не случайно в ряде версий ордена заменены на наколки, и это свидетельствует, что исполнители прекрасно осознавали неуместность орденов при освобождении из мест лишения свободы.

Итак, «Письмо подруге» написано, судя по реалиям, не ранее 1947 года. Возражения о том, что и прежде уголовникам могли заменять расстрел длительными сроками, не очень состоятельны. До войны в УК РСФСР существовали только две расстрельные статьи — «политическая» 58-я (со всеми пунктами) и «бандитская» 59³ (пятьдесят девять дробь три, или, как мрачно именовали её уголовники, «гроб три»). Во время войны в лагерях практиковались расстрелы за саботаж (прежде всего за отказ от работы и «мастырки», т. е. членовредительство), а попавшихся на свободе уркаганов в случае страшных преступлений просто расстреливали на месте.

Правда, перед войной, чтобы сбить чудовищную волну городского хулиганства, следствие нередко квалифицировало хулиганские действия против военных, коммунистов, комсомольцев, представителей органов власти как «политические» преступления (подпадавшие под 58-ю статью), и дело доходило до расстрела. Однако в этом случае статья как раз намеренно ужесточалась, чтобы показательно уничтожить хулиганов. Добиться пересмотра такого приговора было почти невозможно. Бандитам до войны расстрел заменяли чаще, но это тоже было, скорее, мерой исключительной. Вообще же уголовники получали обычно не слишком значительные сроки наказания (исключая так называемых «тридцатипятников» начала-середины 1930-х годов, которым давали до 10 лет лишения свободы, чтобы послать на «великие стройки»).

В основном же волна расстрелов прокатилась после 1945 года, когда страна была охвачена бандитизмом. Именно поэтому отмена «вышки» в 1947 году так впечатлила профессиональных преступников и послужила поводом для создания песни.

Однако всё это позволяет уточнить дату создания «Письма подруге», но не «Урки». Того могли сочинить и по мотивам «Письма», влепив «блатные ордена». А затем эти ордена проникли в новые версии «Письма».

Байки у рыбацкого костра

И всё же в своих поисках я вроде бы наткнулся на разгадку тайны. Оказалось, есть человек, которому известно и время создания песни о фронтовике-уркагане, и даже имя её сочинителя. Открыл завесу тайны Владимир Борисович Свинцов — на Алтае фигура известная. Член Союза писателей России, заслуженный работник культуры, он был ответственным секретарём Алтайской краевой писательской организации, главным редактором журнала «Барнаул». После смерти писателя была учреждена литературная премия его имени.

Об авторе «Урки» Свинцов поведал в рассказе «Павел Николаевич», который вышел в 2006 году. Писатель описывает, как во время рыбалки на него набрёл немолодой мужчина с рюкзаком за плечами. Незнакомец напросился на ночёвку. Автор отмечает, что руки рыбака были усыпаны татуировками — здесь было и его имя, и «не забуду мать родную», и солнце с синими лучами…

«Приятным, немного с хрипотцой, голосом Павел Николаевич как бы не пел, а рассказывал:

Песня меня заинтересовала, её я слышал впервые.

— Павел Николаевич!

— Аиньки, — ласково отозвался тот, привязывая к лесе колокольчик.

— Что за песню вы поёте? Признаюсь, мне ни разу не приходилось её слышать.

Павел Николаевич смутился, но быстро ответил:

— Песню эту сочинил мой друг, во время войны, в госпитале».

Далее следует история жизни Павла Николаевича в небольшом украинском городке вместе с тёткой. Отец уехал на заработки куда-то на Урал, да там и сгинул, а мать умерла, когда герою исполнилось три года. Весной 1941 года в 16-летнем возрасте парнишка прибился к воровской шайке, которую возглавлял пахан по кличке Жук. Павел завёл хромовые сапоги и финку, наколол «срамные» татуировки. На ограблении магазина мальчишка попался. Но тут грянула война, и начальнику милиции было не до мелкого шпанёнка. Он отпустил пацана, произнеся перед этим воспитательно-патриотическую речь. Далее развивается авантюрный сюжет: уголовник Жук становится… начальником полиции (прямо как в песне о фон Гопе), начальника милиции вешают, Павел убивает Жука и немецкого офицера, уходит к партизанам. Короче, добротная патриотическая сказка для ребят дошкольного возраста.

Но нам интересна вторая её часть — когда Паша стал лихим разведчиком у партизан и успешно ходил в немецкие тылы, но при этом сохранил многие свои блатные замашки. Следует рассказ о том, как однажды лихие разведчики отправились за «языком»:

«Пошли мы вчетвером. Старший — сержант Бережной Юрий Фёдорович, из сибиряков, с Алтая. Молодой, но постарше меня. Студент. На врача учился. Не захотел в госпитале работать, искал, где опаснее, вот и попал в разведку. Не один раз в тылы ходил…

Ночью переползли мы нейтральную полосу и углубились в немецкий тыл… Одного офицера живым взяли, остальных — гранатами закидали. Нарвались мы на засаду около самой передовой… Бережному в самый последний момент кость ниже локтя раздробило пулей. Наскоро перевязали мы его в лесочке, тут нас минами и накрыли. Меня оглушило и обе ноги сразу осколками — навылет. Перевязали меня, успокаивают, а у меня в голове мысль засела: “Бросят! Кому я такой нужен? “Языка” нужно доставлять? Нужно. Конечно, бросят — скажут, что погиб…” Я и заплакал. Вспомнил, как урки бросают или добивают своих, чтобы легче уйти…

Бережной наклонился ко мне и ласково так:

— Паша, выслушай меня. Мы спрячем тебя и уйдём. Слушай, слушай. Отведём “языка”, а в следующую ночь за тобой придём с носилками…

— А-а-а! Суки! — кричу. — Бросить меня хотите? Не выйдет! Мне всё равно подыхать, так я кричать буду. Кричать! Чтобы немцы всех нас вместе. Не меня одного — всех!

— Паша, Паша! — Бережной мне рот рукой закрывает. — Немцы близко. Пойми, никто тебя не бросит. Ночью мы обязательно придём. Ты только дождись, раны у тебя неопасные. Паша! Слово тебе даю, сам вернусь…

А я уперся и всё. Тогда Бережной приказал тем двоим вести “языка”. А сам со мной остался».

На третьи сутки оба разведчика всё-таки попали к своим. Оказалось, что раненая рука у Бережного вспухла и почернела — гангрена. Её пришлось ампутировать по самое плечо:

«Из-за меня, из-за жулика, руку потерял…

Руку Юрию Федоровичу отняли. Лежали мы с ним в одной палате. Обо всём переговорили. Многое я тогда понял…

Павел Николаевич смял в руке пустую сигаретную пачку.

— Простите, Павел Николаевич, а песня?

— Что? Песня? Песню мне Бережной в госпитале сочинил.

— Награды вы имеете? — не отставал я.

Он усмехнулся и вместо ответа пропел:

— Я вернусь с победой, громкой славой, с орденами на блатной груди…

И с гордостью добавил:

— Две Славы, два Знамени, девять медалей».

Таким образом, автор песни «Бывший урка, Родины солдат» назван: сержант Юрий Фёдорович Бережной, сибиряк с Алтая.

Однако не будем спешить с радостными выводами. Лично мне вся эта назидательная история не внушает доверия. Да, если ориентироваться исключительно на куплет, приведённый в рассказе Свинцова, плюс ещё две процитированные строчки, с горем пополам можно было бы принять рыбацкую байку хотя бы за дохленькую версию. Но чтобы студент медицинского вуза, без пяти минут интеллигент, стал сочинять песню с перлами типа «Может, фраер в галстуке богатом милую фалует у ворот» — это просто уму непостижимо. Да и вообще вся песня насквозь пропитана блатной стилистикой. Есть и ещё одна явная нестыковка: в песне рассказывается о солдате-фронтовике, а не о партизане. Разве не проще было Бережному написать текст о своих героических буднях, а не переносить действие на передовую?

От «Письма подруге» к «Письму жене»

К тому же на сайте «Музей шансона» неожиданно нашёлся новый след — в сообщении пользователя под ником «Игорь» (отрывок из этого комментария мы уже приводили). Рассказывая о том, как в 1957 году курсанты военного училища распевали историю урки-фронтовика, Игорь сообщает: «Были и ещё варианты. Например, “помню, день был яростный морозный, самолёт уходит в синеву; будет бой неумолимый, грозный за любовь, за счастье, за страну”». Вспоминают эту песню в своих мемуарах и фронтовики. Например, Валентин Николаевич Шапошников, воевавший в 521-м истребительно-противотанковом полку, пишет: «Я запомнил несколько песен, которые с великим удовольствием напеваю и сегодня:

Шапошников не называет автора стихов (видимо, он его не знает). Нам же удалось выяснить имя этого человека — фронтовой журналист Александр Хазин, сотрудник газеты «Знамя Родины» 18-й десантной армии (той самой, начальником политотдела которой был генерал-майор Леонид Брежнев). В газете Хазин часто выступал с сатирическими публикациями под именем бойца Трофима Бомбы, но стихотворение «Письмо жене», позднее ставшее песней, появилось во время войны в сборнике Хазина «Военные стихи» (издание газеты «Знамя Родины»). Вот полный текст:

Сегодня почти никто не помнит ни этих стихов, ни песни на них. А в своё время она была довольно популярна. Вот что вспоминает Александр Ольховой — ветеран Вооруженных сил, военный журналист:

«Многие фронтовые песни я слышал на городском базаре (Украина, город Мариуполь, по-старому — Жданов) из уст безногих инвалидов войны, просящих милостыню и поющих под гармошку с особым, уникальным жалостливым “акцентом”, от которого у меня мурашки по коже ползали… Этих “певцов” всегда окружали несколько рыдающих, всхлипывающих женщин, не дождавшихся, по всему было видать, своих суженых с “подлой”, “проклятой” войны… Две из тех инвалидских песен меня, подростка, так растрогали, что я записал их в блокнот и запомнил на всю жизнь». Одной из этих песен и было «Письмо жене». О популярности фронтовой песни вспоминают и другие мемуаристы.

В песне про урку есть отчётливые стилистические кальки с текста Хазина. Сравните:

Не только зачин, но и параллелизм, повторение начала первой и третьей строк бросаются в глаза. Далее: «окутан дымом» — «окутан ароматом», «на площади любимой» — «на площади на главной»… Оба произведения написаны в форме обращения мужчины к женщине. Хотя как раз это неудивительно: в условиях войны именно такая форма стиха была востребована (вспомним «Жди меня» или «Тёмную ночь»).

Взыскательный читатель может возразить: не так уж много перекличек, чтобы говорить о влиянии одной песни на другую. Это могут быть обычные совпадения. Тем более содержание-то совершенно разное!

Справедливо замечено. Однако не случайно бывший курсант смешивает оба текста в один, говорит о прямой связи песен. Значит, были основания. Что касается отличия содержания, так и лагерная песня «На Колыме» написана по мотивам фронтовой «Над Тихим Доном», с оригиналом совпадают лишь музыка и последний куплет, а смысл совершенно разный.

Подобный метод типичен и для создания фронтовых песен. У того же Александра Хазина в названном выше сборнике «Военные стихи» находим немало стихотворений «по мотивам» известных песен. Вот «Шахтёрская песня» с прямым указанием («На мотив “Спят курганы” из фильма “Большая жизнь”»). С оригиналом её связывает лишь строка «Вышел в степь раздольную парень молодой». Далее следует «Песня части Шепетова» на мотив популярной «Эх, тучки, тучки понависли» (народной обработки перевода стихотворения немецкого поэта Фердинанда Фрейлиграта). Наконец, «Песня группы Соколова» на мотив «Три танкиста». Разумеется, ни о каких танкистах речь не идёт. Текст привязан к местным реалиям, прямо называются «боевой разведчик наш Сысоев», «бесстрашный Соколов», «Колосов отважный», «Емельянов — славный комиссар». То есть и фронтовые переделки известных песен, и последующие переделки песен фронтовых в блатные отличаются большой свободой импровизации. То же можно сказать и по поводу влияния «Письма жене» на песню «Бывший урка, Родины солдат».

«Воровская любовь коротка, но сильна…»

Заметим важное обстоятельство. После войны в уголовной среде песня «Бывший урка, Родины солдат» практически не исполнялась, а сохранилась больше как дворовый фольклор. Почему так случилось? Мы уже отмечали, что «патриотизм» уркаганов заметно усилился в 1943 году, после побед Красной Армии в Сталинградской битве и на Курской дуге. Именно тогда на фронт активно пошло пополнение из блатарей, которые предвкушали вторжение в богатую Европу, где можно от души «гульнуть по буфету». Поэтому любовные стенания уркагана на передовой быстро сменились другими настроениями.

Со второй половины 1944 года советские войска начинают воевать на чужой территории: сначала в Румынии, Польше, в октябре вступают в пределы Восточной Пруссии. Поведение «блатных воинов» резко меняется. Во время боёв на родной земле уркаганы вынуждены были считаться с обстановкой и, насколько возможно, сдерживать себя. К блатным фронтовикам в случаях военных преступлений часто применялись суровые методы воздействия. Но при переходе границы и вступлении в Европу — особенно в Германию — блатари вырвались из-под контроля. Профессиональные уголовники почувствовали себя в родной стихии: грабежи, мародёрство, убийства, насилие!..

Увы, преступления бойцов Красной Армии против мирного населения оккупированных стран Европы — печальная реальность. И блатные вояки оказывались в первых рядах насильников и мародёров. Судя по всему, руководство страны и армии понимало опасность подобных эксцессов.

Обратимся к свидетельству югославского диссидента Милована Джиласа. В годы войны он был одним из организаторов партизанского движения в Югославии, занимал ведущие посты в югославском партийном руководстве. Затем выступал с резкой критикой коммунистического движения, заявляя, что в странах соцлагеря возник новый эксплуататорский класс — партийно-бюрократическая верхушка. В книге «Лицо тоталитаризма» Джилас вспоминал о том, что Красная Армия осенью 1944 года в Югославии показала себя не с лучшей стороны: её бойцы совершили множество преступных действий против югославских граждан и военнослужащих: 121 случай изнасилования, из которых 111 — изнасилование с последующим убийством, и 1204 случая ограбления с нанесением телесных повреждений. Рассказывая о встрече со Сталиным в 1944 году, Джилас цитирует возражения вождя: «Представьте себе человека, который проходит с боями от Сталинграда до Белграда — тысячи километров по своей опустошённой земле, видя гибель товарищей и самых близких людей! Разве такой человек может реагировать нормально? И что страшного в том, если он пошалит с женщиной после таких ужасов?» Если верить Джиласу, в качестве оправдания Сталин прямо указывает на «уголовную составляющую» Красной Армии: «Вы Красную Армию представляли себе идеальной. А она не идеальная и не была бы идеальной, даже если бы в ней не было определённого процента уголовных элементов — мы открыли тюрьмы и всех взяли в армию».

Конечно, это утверждение (Сталина или Джиласа?) не соответствует истине: из тюрем (равно как из колоний и лагерей) выпустили далеко не всех. Но всё же уголовников в армейских рядах было достаточно. Мы приводили данные о том, что за годы войны в Красную Армию из ГУЛАГа влилось более миллиона человек. Но к ним необходимо добавить огромное количество уголовников, которые были мобилизованы, находясь на свободе, однако оставаясь всё теми же блатарями, уркаганами.

И это не всё. Был ещё один «железный поток» преступников, хлынувший на передовую. В Уголовном кодексе РСФСР имелось примечание 2 к статье 28, которое предусматривало на время военных действий отсрочку исполнения приговора, вынесенного военнослужащим, — с направлением осуждённых в действующую армию. Уже через полгода после начала войны советская Фемида решила распространить подобную отсрочку вообще на всех призывников или военнообязанных, приговорённых к лишению свободы. По указанию Верховного суда СССР от 22 января 1942 года осуждение уголовников к лишению свободы на срок не свыше 2 лет без поражения в правах не является препятствием к призыву или мобилизации этих лиц в Красную Армию. Суды могли приостанавливать исполнение приговора до возвращения осуждённого. И все эти люди отправлялись в обычные части регулярной армии! Заметим, что по ряду уголовных статей УК РСФСР сроки назначались небольшие, так что впервые попавшийся «на кармане» или на квартирной краже урка получал не более двух лет.

Затем постановлением от 25 июля 1943 года пленум Верховного суда СССР распространяет отсрочку приговора… на лиц, осуждённых к лишению свободы независимо от срока (если наказание не предусматривает поражения в правах)! Любой убийца, вор, грабитель, мошенник, согласно этому постановлению, мог быть направлен не за «колючку», а прямиком на фронт! Исключение делалось лишь для «контрреволюционеров», бандитов и лиц, осуждённых по закону 7 августа 1932 года («семь восьмых», или «за колоски» — постановление ЦИК и СНК СССР «Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации»).

То есть с июля 1943 года на фронт отправляли уркаганов фактически из зала суда, и уклониться они не имели возможности! Можно понять логику законодателя: профессиональные преступники всё равно в лагерях не работают, только создают проблемы. Сразу отправим эту публику на фронт в качестве пушечного мяса: повыбьют — не жалко!

Но при этом урки шли в обычную маршевую часть, в то время как военнослужащих с отсрочкой приговора решили гнать из обычных частей в штрафные! Да-да, именно так! 16 октября 1942 года заместитель наркома обороны СССР Ефим Щаденко издаёт приказ № 323 «О направлении в штрафные части военнослужащих, осуждённых военными трибуналами с применением отсрочки исполнения приговора до окончания войны». В приказе отмечалось, что многие дезертиры, а также расхитители военного имущества, пьяницы, злостные нарушители воинской дисциплины и прочие неустойчивые элементы, осуждённые военными трибуналами с применением отсрочки исполнения приговора до окончания войны, ведут себя недостойно: «Осуждённые попадают в запасные части и направляются в действующую армию вместе со всеми честными бойцами в составе маршевых пополнений. Нередко эти люди, находясь в запасных частях, а также по пути следования на фронт ведут разлагающую работу, а прибыв на место, растворяются в общей массе, и многие из них скрывают свою судимость. Таким образом, судебный приговор не достигает цели, подрывает авторитет суда и, по существу, наносится вред войсковым частям, куда эти люди прибывают».

Доводы поражают несуразностью. Возникают большие сомнения по поводу того, что люди, осуждённые военным трибуналом, направляясь в действующую армию, «ведут разлагающую работу». Зная обстановку в то время, особенно в районе боевых действий, такое утверждение можно рассматривать как бредовое. Тем более несколькими строками ниже заявлено, что такие бойцы стремятся «раствориться в общей массе». Довольно странный способ «раствориться» — «вести разлагающую работу»! Смысл приказа № 323 прозрачен: нужно срочно пополнить штрафные формирования — роты и батальоны советских «камикадзе». Поэтому всех «отсрочников» следовало отправлять в штрафные части.

Впрочем, через некоторое время Фемида опомнилась, и 26 января 1944 года выходит приказ № 004/0073/006/23сс «О порядке применения примечания 2 к статье 28 УК РСФСР (и соответствующих статей УК других союзных республик) и направления осуждённых в действующую армию»:

«Проверкой установлено, что судебные органы в ряде случаев необоснованно применяют отсрочку исполнения приговора с направлением осуждённых в действующую армию к лицам, осуждённым за контрреволюционные преступления, бандитизм, разбой, грабежи, ворам-рецидивистам, лицам, имевшим уже в прошлом судимость за перечисленные преступления, а также неоднократно дезертировавшим из Красной Армии…

Вследствие этого многие осуждённые имеют возможность дезертировать и снова совершать преступления.

…Запретить судам и военным трибуналам применять примечание 2 к статье 28 УК РСФСР… к осуждённым за контрреволюционные преступления, бандитизм, разбой, грабежи, ворам-рецидивистам, лицам, имевшим уже в прошлом судимость за перечисленные выше преступления, а также неоднократно дезертировавшим из Красной Армии.

…Лиц, признанных годными к службе в действующей армии, военкоматам принимать в местах заключения под расписку и отправлять в штрафные батальоны военных округов для последующей отправки их в штрафные части действующей армии».

Другими словами, блатарей всё равно отсылали на фронт — но уже без отсрочки приговора, непосредственно из лагерей в штрафные роты. Такая поправка не случайно появилась незадолго перед переходом Красной Армии через границу. И военное командование, и советская верхушка осознавали опасность неадекватного поведения красноармейцев на чужой территории. И не в последнюю очередь опасались именно «перегруза» блатных вояк. Ведь основная часть уголовного пополнения влилась в армейские ряды как раз к концу войны, когда советские войска перешли от оборонительных боёв к наступательным. То есть криминальная составляющая в войсках существенно повысилась, и влияние блатного элемента на преступления в Европе достаточно очевидно.

К концу 1944 года «блатной призыв» фактически сошёл на нет. Видимо, тревожная информация о преступлениях красноармейцев на занятой территории заставила прекратить пополнение действующей армии профессиональными уголовниками. Перестали брать на фронт неоднократно судимых, в том числе и отбывавших сроки за незначительные преступления — если эти преступления были рецидивными. Увы, поздновато: до окончания войны оставалось несколько месяцев…

Конечно, валить всё исключительно на блатных — неправильно. Ненависть по отношению к немцам воспитывалась в бойцах Красной Армии ведущими советскими идеологами. Среди них особо выделяется фигура Ильи Эренбурга. В годы войны его имя пользовалось огромной популярностью на фронте. Получить письмо от Эренбурга считалось так же почетно, как быть отмеченным в приказе Верховного Главнокомандующего.

Сегодня из Эренбурга нередко лепят патологического германофоба, который ненавидел всё немецкое и призывал уничтожить всех немцев. Это не так (достаточно сказать, что жена его была немкой). Основной антинемецкий пафос выступлений публициста пришёлся на годы, когда Красная Армия воевала с врагом на своей территории. В это время слова «немец», «фашист», «оккупант» для советских людей были синонимами. Константин Симонов в стихотворении 1942 года «Если дорог тебе твой дом» писал о фашисте:

Эренбург тогда же обрушивает гнев уже на немцев: «Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово “немец” для нас самое страшное проклятье. Отныне слово “немец” разряжает ружьё. Не будем говорить. Не будем возмущаться. Будем убивать. Если ты не убил за день хотя бы одного немца, твой день пропал… Если ты оставишь немца жить, немец повесит русского человека и опозорит русскую женщину. Если ты убил одного немца, убей другого — нет для нас ничего веселее немецких трупов». Однако было бы неверно считать эти слова призывом к уничтожению немцев как нации. Под немцем Эренбург подразумевал захватчика и оккупанта. В том же 1942 году публицист пишет: «Мы не переносим нашей ненависти к фашизму на расы, на народы, на языки… Никакие злодеяния Гитлера не заставят меня забыть о скромном домике в Веймаре, где жил и работал Гёте».

И всё же яркие выступления Эренбурга, Симонова, Шолохова, Алексея Толстого и их коллег воздействовали на сознание воинов Красной Армии, призывая уничтожать врага-немца. Для ненависти у солдат имелись основания и без всякой публицистики: бойцы шли на Запад по освобождённой от нацистов родной земле и своими глазами видели страшные последствия гитлеровской оккупации. Жажда мести приводила к выплескам жестокости на вражеской территории. Сам Илья Григорьевич, побывав в 1944 году в Восточной Пруссии, ужаснулся происходящему. Возвратившись в Москву, Эренбург во время встреч с военными откровенно рассказал о том, что увидел. Резко изменился тон его выступлений: «Я писал о том, что мы не можем убивать детей и старух… Я писал, что мы не должны насиловать немок. Это я писал. В марте 1945 года я писал то же, что в марте 1942-го, но тогда перед нами были только немцы-солдаты, а теперь перед нами и немецкие дети. Мы должны и в победе остаться советскими людьми».

Но прежние грозные призывы Эренбурга и других публицистов продолжали оказывать своё воздействие. Ими пользовалась и гитлеровская пропаганда. До сих пор по просторам Интернета гуляет геббельсовская фальшивка 1944 года — листовка, которая якобы распространялась среди советских бойцов с текстом, приписываемым Эренбургу: «Убивайте! Убивайте! Нет такого, в чём немцы не были бы не виновны — и живые, и ещё не родившиеся!.. Сбейте расовую спесь с германских женщин. Берите их как законную добычу!» На самом деле эти призывы были приписаны Эренбургу в приказах по немецкой армии, а сам писатель 25 ноября 1944 года напечатал опровержение в «Красной Звезде». Позднее, уже в 1996 году, эксперты Мюнхенского института современной истории подтвердили, что текст листовки существует только на немецком языке в немецких приказах.

Однако несомненно: превратно истолкованные призывы советских публицистов и стихийная ненависть красноармейцев сделали своё дело. Есть немало свидетельств бесчинства советских солдат по отношению к мирным жителям. Художник Леонид Рабичев в мемуарах «Война всё спишет» рассказывает о том, что видел в 1944 году:

«Войска наши в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население.

Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек…

Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует — нет, скорее, регулирует… А полковник, тот, что только что дирижировал, не выдерживает и сам занимает очередь, а майор отстреливает свидетелей, бьющихся в истерике детей и стариков…

А сзади уже следующее подразделение… До горизонта между гор тряпья, перевернутых повозок трупы женщин, стариков, детей».

Участник боёв в Германии майор Лев Копелев был осуждён за «проявление гуманизма к врагу»: он выступал против насилия и мародёрства. Вот отрывки из его романа «Хранить вечно»:

«На одной из боковых улиц, под узорной оградой палисадника, лежал труп старой женщины: разорванное платье, между тощими ногами — обыкновенный городской телефон. Трубку пытались воткнуть в промежность.

…Женщина бросается ко мне с плачем.

— О, господин офицер, господин комиссар! Мой мальчик остался дома, он совсем маленький, ему только 11 лет. А солдаты не пускают нас, били, изнасиловали… И дочку, ей только 13. Её — двое, такое несчастье. А меня — очень много… Нас били, и мальчика били…

…Младший из солдат оттолкнул старуху с дороги в снег и выстрелил почти в упор из карабина. Она завизжала слабо, по-заячьи. Он стреляет ещё и ещё раз. На снегу — тёмный комок, неподвижный. Мальчишка-солдат нагибается, ищет что-то, кажется, подбирает горжетку».

Копелев противопоставляет опытных фронтовиков в возрасте, знавших страшную цену крови, и молодых новобранцев, опьянённых насилием. Он вспоминает, как командир дивизии полковник Смирнов лично застрелил лейтенанта, который в подворотне устанавливал очередь к распластанной на земле немке. То же самое встречаем у Леонида Рабичева: «По приказу маршала Конева было перед строем расстреляно сорок советских солдат и офицеров, и ни одного случая изнасилования и убийства мирного населения больше в Силезии не было. Почему этого же не сделал генерал армии Черняховский в Восточной Пруссии?»

Так что не стоит все преступления советских солдат списывать на бойцов из бывших уголовников. Точно так же, как нельзя безоговорочно доверять воспоминаниям Рабичева о «тысячах солдат», которые на его глазах набрасывались на немецких девочек и убивали детей. Эта страсть к гиперболам сродни нелепым байкам о «миллионах зэков», прошедших Колыму.

С начала 1945 года принимается ряд серьёзных мер для обуздания «махновщины» среди солдат и офицеров: 19 января Сталин подписал приказ, который требовал не допускать грубого отношения к местному населению. Он был доведён до каждого солдата. В развитие этого приказа последовали приказы военных советов фронтов, командующих армиями, командиров дивизии и других соединений. Приказ военного совета 2-го Белорусского фронта, подписанный маршалом Рокоссовским, гласил: мародёров и насильников расстреливать на месте преступления. Директива Ставки Верховного Главнокомандования от 20 апреля 1945 года отмечала: «Жестокое отношение с немцами вызывает у них боязнь и заставляет их упорно сопротивляться, не сдаваясь в плен. Гражданское население, опасаясь мести, организуется в банды. Такое положение нам невыгодно. Более гуманное отношение к немцам облегчит нам ведение боевых действий на их территории и, несомненно, снизит упорство немцев в обороне». Как свидетельствуют данные Военной прокуратуры, в первые месяцы 1945 года за бесчинства по отношению к местному населению военными трибуналами было осуждено 4148 офицеров и ещё больше рядовых (главным образом к отправке в штрафбат, крепость или к тюремному заключению). Многих расстреливали на месте. Волну преступлений сбить удалось, но не полностью. Об этом говорят выдержки из документов:

«Отдельные случаи произвола, особенно факты изнасилования женщин, держат немцев в постоянном страхе и напряжении. Военные советы фронта и армий ведут решительную борьбу против мародёрства и изнасилования немецких женщин» (из донесения члена военного совета 1-го Украинского фронта начальнику Главного политического управления о политической обстановке на занятой территории Германии от 4 апреля 1945 г.).

«Военные коменданты отмечают, что в последние дни резко уменьшилось количество случаев барахольства, изнасилования женщин и других аморальных явлений со стороны военнослужащих. Регистрируется по 2–3 случая в каждом населённом пункте, в то время как раньше количество случаев аморальных явлений было намного больше» (из донесения начальника политического отдела 8-й гвардейской армии начальнику политического управления 1-го Белорусского фронта об отношении советских военнослужащих к немецкому населению от 25 апреля 1945 г.).

«Факты бесцельных и необоснованных расстрелов немцев, мародёрства и изнасилований немецких женщин значительно сократились, тем не менее даже и после издания директив Ставки Верховного Главнокомандования и военного совета фронта ряд таких случаев ещё зафиксирован. Если расстрелы немцев в настоящее время почти совсем не наблюдаются, а случаи грабежа носят единичный характер, то насилия над женщинами всё ещё имеют место» (из доклада военного прокурора 1-го Белорусского фронта военному совету фронта о выполнении директив Ставки Верховного Главнокомандования и военного совета фронта об изменении отношения к немецкому населению от 2 мая 1945 г.).

«Гуляй, рванина, от рубля и выше!»

Итак, опьянённые анархической свободой уголовники захлебнулись от безграничной «любви» к немецким женщинам, девушкам и девочкам. «Блатные страдания» оказались не к месту… Но песня-то не только о любви, но и о «военной славе». Ну что же — не обойдём вниманием и эту тему.

Некоторые исследователи считают, что из-за опасения насилия и мародёрства воюющих уркаганов вынуждены были даже отстранить от штурма немецкой столицы. Ссылаются, например, на Варлама Шаламова, который в очерке «Сучья война» пишет: «Окончательный штурм Берлина не был доверен этим частям. Армия Рокоссовского была нацелена в другое место, а в Тиргартен двинулись кадровые части маршала Конева — полки наиболее чистой пролетарской крови». Это заблуждение. Как мы могли убедиться, никакой «блатной армии» Рокоссовского в природе не существовало, а основная часть профессиональных преступников была разбросана по всем фронтам. Немало их воевало и в составе 1-го Украинского фронта, которым командовал маршал Конев. Так что жулики погуляли и по Берлину.

Как вспоминает первый советский военный прокурор Берлина Николай Котляр, в ходе боев и после них из немецких тюрем бежали сотни уголовных преступников. Они организовали банды и совершали ночные налёты на квартиры обывателей. Часто грабители одевались в форму советских солдат и офицеров. Так, в 1945 году германскую столицу по ночам терроризировала банда якобы советских военнослужащих во главе с лейтенантом. Грабители действовали в Шпандау, Панкове, Лихтенберге и даже в Карлсхорсте, где размещался штаб 5-й ударной армии. Вскоре банда была ликвидирована. Возглавляли её испанский фашист Бароян-Корнадо и эсэсовец Хильт из городка Бад-Киссинген, когда-то служивший в криминальной полиции. Ночные грабежи совершала и шайка во главе с гауптштурмфюрером СС Куртом Штрассером. В обеих бандах действовали и русские преступники — возможно, власовцы и другие коллаборационисты. Но не исключено, что и блатные фронтовики, которые вернулись к старому, когда военная администрация стала жёстко спрашивать за мародёрства и грабежи.

Есть также сведения о том, что преступным промыслом занимались бывшие узники концлагерей — причём не только русские. Ещё 2 мая 1945 года военный прокурор 1-го Белорусского фронта генерал-майор юстиции Л. Яченин докладывал: «Насилиями, а особенно грабежами и барахольством, широко занимаются репатриированные, следующие на пункты репатриации, а особенно итальянцы, голландцы и даже немцы. При этом все эти безобразия сваливают на наших военнослужащих». Но основной интерес для нас представляют именно соотечественники. В воспоминаниях прокурора Котляра есть рассказ об одном из них — некоем молодом человеке по фамилии Толстых. В первые дни войны его угнали в Германию. Парень попал в трудовой лагерь Аусбург, работал по 14–15 часов в день, бежал в 1943 году, добрался до Берлина. Отсиживался в подвалах, питаясь отходами, пока его не приютила шайка немецких уголовников, которая занималась угоном автомобилей, спекуляцией, кражами из магазинов и квартир, уличными грабежами.

На допросе Толстых признался: он так увлёкся, что не заметил, как кончилась война. Он познакомился с дезертирами — немцами и итальянцами и началась, по его словам, «роскошная жизнь». Бандиты переоделись в русскую форму и обнаглели до того, что на грабежи приглашали понятыми немецких полицейских. О возвращении на Родину Толстых даже не помышлял. Как он сам объяснял — «привык к вольной жизни». При этом «идейный уголовник» оправдывал себя тем, что убивал только немцев:

«Во французской зоне, вооружившись двумя пистолетами, он вернулся к старой “профессии” — угону машин. Дважды ему это удалось, на третий раз его остановила немецкая полиция…

— Я их всех убрал… Потом меня окружили французские солдаты. Я сдался…

— Значит, вы совершили убийство?

— Я же стрелял в немцев…

— Стрелять в немцев надо было на войне».

Толстых в июне 1945 года совершил дерзкий побег из тюрьмы во французской зоне оккупации и оказался в советской военной комендатуре. Парня судил военный трибунал. Учитывая пережитое в неволе, раскаяние и заверения искупить вину, преступника приговорили к длительному тюремному заключению. К таким уголовникам советская военная Фемида испытывала сочувствие. В. С. Воинов, который вёл дело Толстых, рассказывал, что тот «называл себя партизаном-одиночкой. “Я бил немцев, — говорил он, — в их собственном доме”… Экспансивный, немного артист, бесспорно неглупый, весьма сообразительный — какую бы он принёс пользу людям, если бы его не исковеркала фашистская неволя».

Борьба с мародёрством, конечно, тоже велась, однако здесь для советских бойцов был убедителен пример их «старших товарищей». Известна записка руководства СМЕРШа лично Сталину, где докладывалось о беспрецедентных масштабах мародёрства со стороны высшего командного состава, в том числе «маршала Победы» Георгия Жукова. Не отставали от Жукова и его подчинённые, например генерал-лейтенант Владимир Крюков — муж певицы Лидии Руслановой. Даже видавшие виды следователи хватались за головы, составляя опись имущества, изъятого при обыске квартиры генерала. Их удивляли вовсе не рояли, аккордеоны, радиолы, сервизы, меха и драгоценности. Было непонятно другое: зачем генералу 1700 метров тканей, 53 ковра, 140 кусков мыла, 44 велосипедных насоса, 78 оконных шпингалетов? Сам генерал признавался на допросах: «Я скатился до того, что превратился в мародёра и грабителя… Я стал заниматься грабежом, присваивая наиболее ценные вещи, захваченные нашими войсками на складах, а также обирая дома, покинутые бежавшими жителями». Раз этим спокойно занимались генералы, можно только догадываться, что делали обычные офицеры и рядовые, а тем более — блатные! И если военные с крупными звёздами обычно избегали наказания, то простые солдаты, тем более уркаганы, нередко попадали под пресс. Лев Копелев рисует портрет одного такого типа:

«Блатной Мишка Залкинд из Ростова… Толстомордый, прыщавый, с маленькими быстрыми глазками, тесно жмущимися к мясистому носу, он вошёл в камеру, заломив кубанку на затылок, пританцовывая и гнусаво напевая:

Сказал, что разведчик; бесстыдно врал о своих воинских подвигах, а посадили его якобы за то, что по пьянке ударил начальника. На перекличке назвал 175-ю статью, т. е. бандитизм. Он хорошо знал многие тюрьмы и лагеря Союза».

Уточним: статья 175 Уголовного кодекса РСФСР тех лет была не «бандитской», а менее тяжкой, карающей за истребление или повреждение имущества, принадлежащего частным лицам…

Почему мы так подробно остановились на рассказе о тёмной стороне деяний бойцов Красной Армии на оккупированных территориях? Не слишком ли далеко ушли от основной темы — песенной истории о «героическом уркагане»? Нет. Важно понять, что именно европейский поход 1944–1945 годов полностью вытравил из блатных солдат любовно-мелодраматические настроения. Уголовники сполна получили то, к чему стремились: возможность дикого беспредела, упоение грабежами и насилием под видом «праведной мести». Поэтому песня о блатаре в окопе, тоскующем и вспоминающем подругу, оказалась совершенно не к месту, воспринималась как нелепость. В разбоях, убийствах и мародёрстве, замешанном на крови, родилась совершенно особая, новая порода профессиональных уголовников — полных отморозков, которые почуяли, что значит абсолютная власть над беззащитным стадом. Этим людям не нужны были песни о любви. А свои «подвиги» в Европе они воспевать тоже не могли: тема явно не героическая… Так и осталась «блатная лирическая» в единственном числе. Да и то разнесли её по городам и весям неведомые уличные певцы — инвалиды, беспризорники, вернувшиеся с передовой фронтовики. На зоне петь подобный репертуар было небезопасно. Почему? Об этом — в следующей главе.

Бери бушлат — иди паши!

Итак, война завершилась. Блатные возвращались на Родину героями, позвякивая медалями «За отвагу», «За взятие Берлина», орденами Славы и другими боевыми наградами. У кого-то на плечах сверкали офицерские погоны. Как в песне: «С победой славной, с орденами на блатной груди»… Но радость этой победы для уркаганов оказалась недолгой.

Сегодня встречаются авторы, которые пытаются убедить публику, будто бы власть сразу после войны, чуть ли не прямо с фронта, снова «насильно» согнала «героических уркаганов» в лагеря. На самом деле это было бы даже технически невозможно: вылавливать в армейских рядах бойцов с судимостями и устраивать подобную фильтрацию. Как раз напротив, послевоенный подъём, воодушевление и надежды на светлое будущее создавали определённую возможность для социальной реабилитации бывших преступников. Начнём с блатарей, ушедших на фронт с отсрочкой приговора. Термин «отсрочка» подразумевал, что после возвращения из армии заключённый должен быть направлен в места лишения свободы для дальнейшего отбытия срока. Однако на практике такие люди в боевой обстановке поощрялись снятием судимости как проявившие себя стойкими защитниками Родины и освобождались от наказания военным трибуналом или иным соответствующим судом по ходатайству военного командования. Государство к таким фронтовикам было настроено довольно лояльно. И не только к ним: 7 июля 1945 года в стране объявили амнистию, в результате которой на волю вышло 301 450 зэков.

Вспомним также, что блатные вояки волокли с собою немало награбленного в Европе добра. То есть имели «стартовый капитал» для того, чтобы начать честную жизнь. Но очень скоро победители, не приученные к труду, давно порвавшие связи с родными, пропили, промотали награбленное. К тому же последний, «зарубежный» этап войны уже приучил их к зверству. Как писал Шаламов: «Война скорее укрепила в них наглость, бесчеловечность, чем научила чему-либо доброму. На убийство они стали смотреть ещё легче, ещё проще, чем до войны». Работать честно (что в послевоенное время означало — тяжело) они не могли и не желали. И встал перед ними популярный русский вопрос: что делать? Ответа долго искать не пришлось. «Настал день Победы, герои-уркачи демобилизовались и вернулись к мирным занятиям. Вскоре советские суды послевоенного времени встретились на своих заседаниях со старыми знакомыми. Оказалось — и этого предвидеть было нетрудно, — что рецидивисты, “уркаганы”, “воры”, “люди”, “преступный мир” и не думают прекращать дело, которое до войны давало им средства к существованию, творческое волнение, минуты подлинного вдохновения, а также положение в “обществе”. Бандиты вернулись к убийствам, “медвежатники” — к взломам несгораемых шкафов, “скокари” — к квартирным кражам».

В ГУЛАГ потекли новые этапы — из уркаганов, прошедших горнило страшной войны. Среди них было немало «законных воров», которым к тюрьмам, лагерям, таёжным «командировкам» не привыкать. Они рассчитывали встретить со стороны «арестантского братства» почёт, уважение и восхищение. А там, как и прежде, — «гужеваться с братвой», «обжимать фраеров»… Конечно, они понимали, что преступили воровской закон. Но успокаивали себя тем, что законы со временем меняются; как-нибудь утрясётся, ведь в лагерях остались их «кореша», со многими из которых «вояки» вместе «ломали пайку», ходили на «дело», решали важные вопросы на «толковищах». Да и вообще, за святое же дело воевали, Отчизну защищали от врага! Должны же «братья» это понять!

Однако «братья» понимать этого не пожелали. Вот как описывает суть вспыхнувшего конфликта Варлам Шаламов в очерке «Сучья война»:

«Среди “военщины” было много крупных “урок”, выдающихся деятелей этого подземного мира. Сейчас они возвращались после нескольких лет войны-свободы в привычные места, в дома с решетчатыми окнами, в лагерные зоны, опутанные десятью рядами колючей проволоки, возвращались в привычные места с непривычными мыслями и явной тревогой. Кое-что было уже обсуждено долгими пересыльными ночами, и все были согласны на том, что дальше жить по-старому нельзя, что в воровском мире назрели вопросы, требующие немедленного обсуждения в самых “высших сферах”. Главари “военщины” хотели встретиться со старыми товарищами, которых только случай, как они считали, уберёг от участия в войне, с товарищами, которые всё это военное время просидели в тюрьмах и лагерях. Главари “военщины” рисовали себе картины радостных встреч… сцены безудержного бахвальства “гостей” и “хозяев” и, наконец, помощи в решении тех серьёзнейших вопросов, которые жизнь поставила перед уголовщиной.

Их надеждам не суждено было сбыться. Старый преступный мир не принял их в свои ряды, и на “правилки” “военщина” не была допущена. Оказалось, что вопросы, тревожившие приезжих, давно уже обдуманы и обсуждены в старом преступном мире. Решение же было вынесено совсем не такое, как думали “вояки”.

— Ты был на войне? Ты взял в руки винтовку? Значит, ты — сука, самая настоящая сука и подлежишь наказанию по “закону”. К тому же ты — трус! У тебя не хватило силы воли отказаться от маршевой роты — “взять срок” или даже умереть, но не брать винтовку!

Вот как отвечали приезжим “философы” и “идеологи” блатного мира. Чистота блатных убеждений, говорили они, дороже всего. И ничего менять не надо. Вор, если он “человек”, а не “сявка”, должен уметь прожить при любом Указе — на то он и вор…

Напрасно указывали предводители “военщины”, что случайность, особенность их положения в тот момент, когда им было сделано предложение пойти на фронт, исключала отрицательный ответ».

Интересно описание тех же самых «идеологических противоречий» изнутри — взглядом человека, который принадлежал именно к числу блатных и держал сторону «идейных» уголовников против отступников. Вот эпизод из романа «Блатной», автор которого Михаил Дёмин в послевоенное время был «законным вором». В камеру воров «заплывает» записка из соседней «хаты» — «ксива»:

«Дело вот какое, — писал Цыган, — у вас в камере находится Витька Гусев. Я его сегодня видел на прогулке. Он наверное хиляет за честного, за чистопородного… Если это так — гони его от себя. И сообщи остальным. Гусь — ссученный! В 1945 году я встречался с ним в Горловке; тогда он был — представляешь? — в военной форме, при орденах, в погонах лейтенанта… Всем нам горько и обидно наблюдать такую картину, когда среди порядочных блатных ходят всякие порченые. И неизвестно, чем они дышат, какому богу молятся…»

Получив такое послание, воры начинают подробно расспрашивать обвиняемого:

«— Значит, служил? — спросили его.

— Служил.

— Носил форму?

— Конечно.

— Награды имел?

— Да, — ответил он, — имел. Воинские награды!.. Да, было, было. Почти вся армия Рокоссовского состояла из лагерников, из таких, как я! Нет, братцы. — Он мотнул головой. — Я не ссученный…

— А что есть сука? — спросил тогда один из блатных…

— Сука это тот, — пробубнил Рыжий, — кто отрекается от нашей веры и предаёт своих.

— Но ведь я никого не предал, — рванулся к нему Гусь, — я просто воевал, сражался с врагом!

— С чьим это врагом?

— Ну как — с чьим? С врагом Родины, государства.

— А ты что же, этому государству друг?

— Н-нет. Но бывают обстоятельства…

— Послушай, ты мужик тёртый, третий срок уже тянешь — по милости этого самого государства. Неужели ты ничего не понимаешь?.. Ежели ты в погонах — ты не наш. Ты подчиняешься не воровскому, а ихнему уставу. В любой момент тебе прикажут конвоировать арестованных — и ты будешь это делать. Поставят охранять склад — что ж, будешь охранять… Ну, а вдруг в этот склад полезут урки, захотят колупнуть его, а? Как тогда? Придётся стрелять — ведь так? По уставу!

— …Я стрелял в бою. На фронте. И не вижу греха.

— Ну, а мы видим… Истинный блатной не должен служить властям! Любым властям!

— Значит, если я проливал кровь за Родину…

— Не надо двоиться… Если уж ты проливал — так и живи соответственно. По ихнему уставу. Не воруй! Не лезь в блатные! Чти уголовный кодекс!»

Формально «честные воры» защищали «праведность» уголовных понятий. Вор не должен брать оружие из рук власти. Кто нарушил этот закон — тот отступник. И никаких оправданий ему нет. Однако на деле эти фразы скрывали обычную борьбу за власть в уголовном мире. Фронтовики из числа воров способны были легко оттеснить ту «блатную элиту», которая переждала войну в лагерях. Героическое прошлое, отчаянные военные приключения, «духовитость» и кураж уголовных фронтовиков способны были резко выделить их в арестантских глазах из числа других воров. Надо также учесть, что в голодное послевоенное время каждый кусок был на счету. И принимать лишние рты (пусть даже воровские) в блатную компанию значило отдавать своё и потуже затягивать пояс. Не проще ли увеличить за счёт прибывших не количество «честняков», а ряды «пахарей»? Вот тут-то и вспомнили «праведные каторжане» о «святых традициях истинных воров»…

То есть поначалу лагерные «законники» не желали воевать с отступниками, тем более их уничтожать. Они просто хотели указать им место в «стойле». Если ты однажды смог переступить через воровской закон, то сможешь сделать это и в другой раз. Поэтому таким арестантам нет доверия. Придётся «военщине» переходить в разряд обычных лагерных работяг. Их судьба — не «боговать», а вкалывать, пахать на государство, которое они, вопреки блатным понятиям, защищали с оружием в руках. А бывшие дружки-приятели, оставаясь «в законе», будут жить за их счёт.

Согласиться с такой ролью блатные фронтовики не могли. Слишком уж сильна была в них привычка властвовать. Об этом тоже есть эпизод в книге Дёмина. Главный герой после развенчания бывшего вора по кличке Гусь беседует с ним один на один:

«— Ты ведь уже не блатной, — сказал я, — ты никто! Живи себе тихо, в сторонке. Тебе же лучше будет!

— Тихо? В сторонке? — произнёс он угрюмо. — Ну, нет… Нема дурных, как у нас в Ростове гутарят… Вы, значит, аристократы, а я должен пахать, в землю рогами упираться? Жидкие щи с работягами хлебать? Нет, нема дурных! Я сам хочу — как вы… У вас какая жизнь? Удобная…»

Сама жизнь подталкивала блатных фронтовиков к войне за власть в лагерном воровском сообществе. И война грянула!

Но это — уже совсем другая песня…