Я смотрю хоккей

День седьмой STOCKHOLM

Мы проиграли. Как и в прошлом году в Гренобле, проиграли сборной Чехословакии. Представляю себе самочувствие наших ребят.

Наверное, как тогда, в Гренобле, молча приехали в гостиницу. Ни у кого нет сил ни говорить, ни думать, ни двигаться. Единственное желание каждого — чтобы тебя оставили в покое. Сидеть бы так и сидеть, ничего не видя и не слыша.

Помню отлично тот вечер.

Спускаюсь вниз, к полю, и вдоль борта иду в раздевалку. По дороге ловлю себя на том, что все внутри у меня неприятно подрагивает и я то и дело потираю руку об руку. Это у меня признак крайнего волнения. Состояние это я ужасно не люблю, но избавиться от него нельзя, пока не выйдешь на поле. Да, но сегодня выйти на поле мне не придется…

В раздевалке гробовая тишина. Все встают почти одновременно, чтобы идти на разминку.

— Размяться как следует, — напутствует ребят Тарасов.

Сразу ясно, что сегодня придется трудно как никогда. Едва наши появились на поле, откуда-то сверху раздается истошный свист. Свист этот поддерживают в разных углах зала. И тут же несколько выстрелов из пугачей. Найти стреляющего нетрудно — над ним взвивается легкий дымок. У нас бы стрелка немедленно выдворили из зала, да еще бы тут же десять суток дали. А здесь полицейские и билетеры — ноль внимания. Наши болельщики пытаются что-то скандировать, чтобы подбодрить ребят, но их почти не слышно. Крики и свист сводят на нет их усилия. Все понятно: стадион против нас. Если мы выиграем, шведам нас уже не догнать, если проиграем, все три лидера снова оказываются в одинаковом положении, и все начнется сначала. И снова у шведов появятся шансы на победу.

Разминка окончена. Когда вхожу в раздевалку, ребята уже там. Сейчас вызовут на поле снова, теперь на игру. Чернышев напоминает:

— Сразу — бурный темп. Подавить на первых же минутах. Начинают спартаковцы. Помните — силовое давление по всему полю..

Ребята поднимаются с лавок. Старшинов выходит из раздевалки первым — таков обычай: капитана пропускать вперед, за ним потянутся все остальные…

Вдруг дверь отворяется, в ней появляется служитель и просит нас подождать. На поле что-то неисправно, и матч задерживается на две минуты. Задержка продолжается не две минуты, а все пять. И я, да, уверен, не только я, но и все, кто был в Гренобле, вспоминают, как там тоже наш матч с Чехословакией начался с опозданием. Там игра задержалась на полчаса. Тогда мы проиграли… Плохая примета. Эта мысль наверняка промелькнула у всех, хоть никто и не высказал ее вслух: спортсмены — народ суеверный.

Наконец можно выходить. Весь аккомпанемент, сопутствовавший разминке, повторяется, только в десять раз сильнее.

Начинают наши, спартаковцы, и уже к исходу первой минуты Зимин отправляется на скамейку штрафников. Две минуты нам предстоит играть вчетвером. Дебют явно не удался. Бывает, что и штраф идет на пользу. Волнения отходят на второй план: почувствовав опасность, команда по-деловому берется за работу. Но сейчас так не получается. Предстартовая лихорадка, бившая ребят в раздевалке и подогретая атмосферой в зале, не унимается. Численное равенство восстановлено, но игра по-прежнему не клеится. Особенно впереди. Ни одной комбинации, ни одного разумного паса, ни одной реальной угрозы.

Еще одно удаление. Всего в первом периоде их было три — непомерно много для такого матча. Они совершенно выбивают команду из ритма. Одни все время на поле и чрезмерно устают, другие перегорают на скамейке. Хорошо еще Зингер выручает. Пока наш вратарь стоит безупречно. Но когда сразу двое наших попадают на скамейку штрафников, и он ничего не может поделать. Сухи, которому никто не успевает помешать, сильнейшим ударом в верхний угол открывает счет.

В хоккее один пропущенный гол, да еще в первом периоде, когда времени впереди много, не страшен. Но у нас очень уж много новичков; чувство ответственности и боязнь проиграть и без того гнут их к земле, а тут еще гол. Чтобы не рисковать, тренеры почти не выпускают молодых защитников Поладьева и Лутченко. И наши практически обороняются втроем. У Кузькина травма. Уж лучше бы у кого-нибудь другого. Виктор всегда здорово играет с командой Чехословакии. Он осмотрительный, умеет завязать игру, если надо, подержит шайбу.

А команда Чехословакии играет очень хорошо. Чувствуется, ребята настроились на игру здорово. Переигрывают нас нашим же оружием. Обычно их подавляет уверенность советской команды в своих силах, какая-то наша непоколебимость. А сейчас все наоборот. Психологическое превосходство на их стороне. И в единоборствах, в борьбе один на один они то и дело нас побеждают. И такого прежде не было никогда.

В перерывах тренеры говорят об этом ребятам, просят играть жестче, успокаивают: «Один гол — фора маленькая, отыграемся».

В третьем периоде Черны, воспользовавшись несогласованностью наших защитников Поладьева и Ромишевского, проскакивает между ними и забивает второй гол. И хотя время еще есть — впереди больше половины периода, я понимаю: нам не отыграться. Все ребята вроде делают как обычно, но нет жажды гола, не видно стремления победить во что бы то ни стало, сделать что-то сверхъестественное.

В моих ушах до сих пор монотонный голос Славки Старшинова, капитана сборной. Сам он способен своротить горы и совершить на площадке любое чудо, но сказать в нужный момент нужные слова — это не по его части. Подбадривать других он не умеет. Слова, которые говорит он сейчас, из него не рвутся, он бубнит что-то скорее по обязанности.

…У меня перед глазами злое лицо всегда невозмутимого Саши Рагулина. Видно, он чувствует то же, что и я. Он пытается повести за собой остальных и словом и делом, но его не понимают. Да и очень уж мало их, ветеранов, знающих, на что мы, когда нужно, способны.

Сюда бы Костю Локтева и Эдика Иванова или Сашу Альметова и Виктора Якушева… Но их нет.

А игра идет к концу. Наши атакуют, но волнуются, и у них ничего не выходит. Атаки совершенно беззубые, лишенные солидности, несогласованные и какие-то конвульсивные.

Сирена останавливает игру: все кончено. Ребята выстраиваются в середине поля. Не наш гимн звучит на стадионе, не наш флаг поднимается к потолку…

Я иду вслед за ребятами в раздевалку. Все сидят молча. Тарасов в углу что-то быстро пишет в блокноте, Чернышев тихо разговаривает с председателем нашей хоккейной федерации.

Ребята как-то отчужденно смотрят в пустоту… Тишина…

— Ну, поехали, — нарушает ее Чернышев. — Не вешайте носы. Ничего еще не потеряно! Только все начнется сначала.

Ребята уехали в свою гостиницу. У нас в «Мальмене», где живут журналисты, тоже в тот вечер было тихо. Никто не острил. Ни в одном номере не собирались шумные компании, чтобы распить очередную бутылочку. Все работали над своими репортажами молча и как-то невесело.

Я быстренько проскочил в свой номер и бросился на постель…

Не помню всего, о чем я передумал в тот вечер, наверное, как и ребята, перебирал в памяти все перипетии игры. А еще, это я помню точно, я вспоминал ветеранов.

Как нужны были бы в тот день их мастерство, их оптимизм, их вера в себя и друг в друга! Уж они бы не опустили руки, пока есть хоть капля надежды на успех. А она есть всегда, есть до тех пор, пока не истекла последняя секунда матча.

Людям свойственно идеализировать прошлое и рисовать чудо-богатырями тех, кто оставил арену, тем более если был их соратником. Но я реалист, я не стану даже мысленно восклицать: «Вот бы их сейчас сюда!» И вместе с тем я уверен, что должно утечь еще очень много воды, прежде чем появится такая команда, какой была наша сборная образца 1963–1967 годов.

Мы пришли в сборную в одно и то же время, и разницы в возрасте между старшими и младшими почти не было, за исключением Локтева, которого отделяли от Старшинова семь лет. Нас связывало так много общих интересов, мы настолько одинаково смотрели на вещи, если речь шла о вещах принципиальных, мы настолько ценили и уважали один другого, настолько друг другу доверяли, насколько могут лишь сверстники и настоящие друзья. Может быть, это братство было скреплено первой для всех нас победой здесь же, в Стокгольме, в 1963 году — не знаю. Но оно существовало совершенно реально, а не в моем воображении, не в воображении человека, который идеализирует прошлое.

Одно время было модно обсуждать вопрос, какая тройка нападающих лучше — наша, «старшиновская», или армейская, «альметовская». Мы сами никогда не говорили и не думали об этом. Нам и в голову не приходило делить славу. Я и теперь не хочу думать ни о каких сравнениях и противопоставлениях. Могу сказать только одно: многим из того, что умели мы, «старшиновская» тройка, мы были обязаны им. Они всегда считались старшими, щедро делились с нами тем, что знают. Подсказывали, советовали. Иногда на мировых чемпионатах сильнее играли они, иногда — мы. Но, как бы ни складывалась та или иная игра, все мы были уверены: каждый отдал ей все, что мог.

Мы встречались на площадке и как противники. Тогда мы не щадили друг друга. Бывало, борьба наша становилась настолько злой, что мы выходили за рамки правил. В эти минуты мы могли сказать один другому обидные слова. Но после матча…

— Извини, старик, я был не прав.

— Да брось ты, игра есть игра…

И на этом все заканчивалось.

Спортсмен не выбирает себе партнеров по сборной. Но я знаю: если бы могли выбирать сами — и не только по игровым, но и человеческим достоинствам, — в сборной тех лет обязательно были бы и «альметовская» тройка, и Виктор Якушев, и Эдик Иванов, и наши вратари, и те из ветеранов, кто дожил в сборной до последнего чемпионата.

А до чего они, если подумать, все разные! И по игре, и по воспитанию, и по образованию, и по характеру, и по увлечениям, и по тому, как складывалась их хоккейная судьба.

Александрова я впервые увидал в 1955 году на «Ширяевке». Я тогда очень мало интересовался хоккеем с шайбой и, кажется, случайно остался на стадионе после своей игры. Вторая сборная встречалась со «Спартаком». По полю носился щуплый белобрысый парень, на которого все показывали пальцами и говорили: «Вот он, Александров». Я его сразу запомнил. Еще бы, парню нет еще и восемнадцати, а он уже играет за вторую сборную! Второй раз я увидал его снова на «Ширяевке». Было уже тепло, и он проходил по нашему стадиону, торопясь куда-то. Он был очень нарядный, в песочном габардиновом макинтоше, который считался тогда последним криком моды. Он и одет был как положено знаменитости, и вел себя так же, не обращая никакого внимания на мальчишек (я был моложе его всего на год), гонявших по полю футбольный мяч.

Потом мы встретились уже на площадке. Но он, конечно же, меня не запомнил. Нас в ту пору и не знал никто, а он был знаменитым центром знаменитой тройки сборной команды страны, тройки Локтев — Александров — Черепанов. Мы уже играли друг против друга, а он был в моих глазах по-прежнему недостижимым и таинственным божеством, которому я готов был поклоняться, как самому Всеволоду Боброву. Когда меня приняли в сборную, я шел на первую тренировку с волнением: как я поздороваюсь с этими корифеями — Локтевым, Альметовым и Александровым, что скажу им при этом, что они мне ответят, не сделают ли вид, что вообще меня не замечают. Все мои опасения оказались напрасными. Я сразу понял, что они видят во мне своего партнера, такого же игрока, как они, что они ия — люди в команде равноправные, делающие одно и то же дело. У меня сразу стало легко на душе.

Александров-хоккеист и Александров-человек совсем не похожи один на другого. На поле это взрыв за взрывом, это сплошной фейерверк, ослепляющий своей яркостью и щедрым размахом. На поле он сразу бросается в глаза. Его стиль, изумительно красивый, невозможно забыть, увидав хоть раз. Вне площадки Александров человек сдержанный, скупой на слова и выражения чувств. Я не помню, чтобы он повысил голос. И нужно хорошо его знать, чтобы понять, что человекон мужественный и принципиальный. Во время первенства мира 1963 года одна газета обвинила Александрова, который никогда не был трусом, в трусости. Что сделал бы на его месте другой, например, я? Наверно, поступил так, как поступил Женька Зимин, когда ему бросили такое же обвинение, — стал бы лезть в любую драку, чтобы доказать всем свой героизм. Это, если задуматься, самый легкий путь. Александров поступил иначе. Силовая игра не его стиль. Александров, играющий так, — не Александров. Так же, как Старшинов, отказавшийся от силовой борьбы, — не Старшинов. Александров нашел в себе мужество остаться самим собой, не поступился ни одним из своих принципов, прошел мимо унизительных обвинений, словно и не заметил их. И таким образом прекратил всякие разговоры.

Мы особенно сблизились с ним в Гренобле. Должно быть, потому, что чувствовали, что нас остается все меньше, и были мы тогда самыми старшими в сборной. Никогда не забуду, как однажды, когда я, как обычно, начал какой-то спор с тренерами, Венька взял меня за рукав, отвел в сторону и сказал тихо:

— Брось, Боб. К чему это? Побереги энергию. Она пригодится там… — И он махнул рукой в ту сторону, где, казалось ему, находится стадион.

И я понял вдруг, какой он мудрый и серьезный человек и как ему обидно, что я «пылю» попусту и по пустякам…

Да, не так просто узнать, что творится у Александрова в душе. А вот у Саши Альметова все его чувства — доброта, хорошее отношение к людям, сердечность — все написано на лице. Более доброго, обаятельного, более располагающего к себе человека я не знаю. Притом он вовсе не какой-нибудь рубаха-парень, готовый тут же расцеловаться и перейти на «ты» с первым встречным. Сдержанность и врожденная интеллигентность — качества, придающие ему дополнительную привлекательность.

И на поле Альметов производил впечатление интеллигента.

Ни одного резкого, угловатого движения. Сама пластичность и элегантность. Он стремительно бегал на коньках, но казалось, что это не стоит ему ни малейшего усилия, что лед несет его сам. Он владел броском страшной силы, но даже не замахивался, чтобы совершить этот бросок. Он обводил защитников с такой легкостью, будто те сами не хотели вступать с ним в единоборство. Каждое его движение на площадке было исполнено достоинства, красоты и начисто лишено суетливости.

Наш первый совместный чемпионат мира — швейцарский. В отеле «Ла пе» в Лозанне нашу команду поместили в двухместные номера. Женька и Славка по традиции поселились вместе, Александров с Костей Локтевым, ну а мы расположились в одном номере с Сашей Альметовым. И так уж устроен этот человек, что наша комната тут же превратилась в клуб. Когда нечего было делать, все, не сговариваясь, шли к нам на огонек. Альметов не был ни главным оратором, ни присяжным балагуром в этом клубе. Как и на поле, он не выделялся среди других — говорил немного и негромко. Но каждое его слово было слышно и не оставалось без внимания, поскольку говорил он всегда метко и вовремя.

Вот уж кто никогда не сомневался в наших победах, так это Саня Альметов.

— Да что ты, Боб, конечно, выиграем, — говорил он всегда так просто и уверенно, будто о чем-то само собой разумеющемся. А для меня его тон и слова были как успокоительные капли.

А когда матч заканчивался (а мы с ним после проигрыша в 1963 году шведам не проиграли иа первенствах мира ни одного матча, хотя играли вместе пять сезонов), он обычно напоминал мне о своем прогнозе:

— Вот видишь, я же тебе все правильно говорил…

На мой взгляд, Саша Альметов не получил от хоккея всех почестей, которые причитались ему по заслугам. Он, например, так ни разу и не был назван лучшим нападающим на чемпионатах мира, хотя минимум на двух из семи, в которых участвовал, был достоин этого приза. Но видно, те, кто определяет лучших, рассуждали примерно так: «Он еще успеет, он же еще молодой». А он не успел. Он сошел недопустимо рано, в 27 лет, сошел в том возрасте, когда у большинства хоккеистов только наступает расцвет.

Он ушел, когда в его игре наступил некоторый спад и ему грозила участь надолго перебраться на скамью запасных. А с этим Альмегов, человек, в котором скромность сочетается с большой гордостью, примириться не мог. В его жизни был уже однажды случай, когда он оказался в запасе Тогда он прямо сказал тренеру:

— Я прошу вас поставить меня на очередную игру. Положение запасного меня унижает.

— А плохая игра разве тебя не унижает? — отрезал тренер.

— Сидя в запасе, я не могу заиграть хорошо. Дайте мне возможность играть, и я буду играть хорошо.

Тогда он сдержал свое слово. А на этот раз, в 1967 году, ушел, не сказав ничего подобного. Видно, не чувствовал за собой морального права на такой разговор.

Его проводили с почестями, во время одного из матчей во Дворце спорта, при переполненных трибунах. От имени спартаковцев я подошел вручить ему какую-то вазу, памятный подарок. Мы обнялись, поцеловались, и я шепнул:

— Не расстраивайся, Саня, все там будем…

В тот момент эти слова казались мне самыми подходящими. А теперь я вспоминаю их, и мне стыдно. Самое легкое — успокаивать человека, это ведь нам ничего не стоит. Все мы знали ведь, что Альметов может вот-вот сойти, что он далеко не самый педантичный исполнитель сурового спортивного режима, соблюдение которого только и может гарантировать хоккеисту долголетие. А что мы сделали, чтобы помочь ему остаться, чтобы продлить хоккейную жизнь выдающегося мастера и превосходного человека, для которого преждевременный уход был несчастьем, потому что он любил хоккей и наша жизнь была его жизнью? А ведь мы считаем себя его друзьями. Плохие же мы друзья, если нас хватает только на то, чтобы утешать. Да, верно, все мы «там» рано или поздно будем. Но Альметов мог еще гіять-шесть лет быть не «там», а «здесь», еще пять-шесть лет испытывать радость и приносить пользу хоккею своим замечательным мастерством.

Такую вот полную, можно сказать, от «звонка до звонка», жизнь в хоккее прожил Константин Локтев. Он покинул ледяную площадку в 33 года, достигнув зенита славы, признанный лучшим нападающим люблянского чемпионата мира. Его чествовали после матча, на который он вышел не свадебным генералом, а таким же бойцом, как все остальные. Это был финальный матч на Кубок СССР. Его команда победила спартаковцев, и он внес в эту победу свой вклад. Спустя полгода он вернулся в ЦСКА на несколько матчей. Вернулся потому, что его команда оказалась в трудном положении и нуждалась в его помощи. Он был не в форме после долгого перерыва, игроки и тренеры это знали, но они считали — и не зря, — что уже само по себе присутствия Кости Локтева на поле достаточно, чтобы вдохнуть в команду новые силы.

Судьба Локтева в хоккее сложилась так счастливо, потому что управлял ею сильный человек. Его судьба была ведь не только счастливой, но и очень трудной. Мне она известна во всех деталях. Дело в том, что я всегда был, если можно так выразиться, болельщиком Локтева. Он наш, спартаковский, начинал на той же «Ширяевке», что и я, только раньше. Помнится, он играл уже в ЦСКА, и я пришел на их матч в Сокольники. Матч был легкий, армейцы выиграли его со счетом 23:0. По тогдашней моде в перерывах на площадку выходил разминаться так называемый «неиграющий состав». Сейчас мне даже смешно, когда я вспоминаю, с какой злостью и возмущением наблюдал за этим самым «неиграющим составом». И только потому, что среди остальных был и Костя Локтев. «Как же так, — думал я. — Наш, спартаковский, и вот тебе, «неиграющий состав».

Попав в армию, Локтев оказался в Ленинграде и стал играть в команде ЛДО. Оттуда и пригласили его в ЦСКА. Пригласили как раз в тот момент, когда объединились две команды — ЦСКА и ВВС. Почти все «звезды» советского хоккея собрались вместе. На что мог рассчитывать в такой компании никому не известный совсем молодой, да и внешне малоприметный Костя Локтев? В те времена в хоккее была мода на могучих и рослых игроков, а Костя и ростом не вышел. Мне рассказывали, что знаменитый тогда хоккеист Евгений Бабич посоветовал Локтеву:

— Бросай-ка ты, парень, это дело. Тут тебе все равно не пробиться. Возвращайся в хоккей с мячом, там конкуренция послабее.

Может, и послушался бы Локтев совета своего очень опытного и уважаемого одноклубника, если бы не вмешался в разговор Всеволод Бобров, ближайший приятель и партнер по тройке Бабича.

— Не спеши, Макарыч, с выводами. Этот парень еще тебя когда-нибудь заменит. А ты, Костя, его не слушай. Оставайся, и все будет нормально.

Бобров как в воду глядел. Бабич был правым крайним первой тройки ЦСКА и сборной, и это место занял после него Локтев. Думаю, что это был лучший правый край за всю историю нашего хоккея. Но сколько понадобилось ему сил и упорства, чтобы пробиться и завоевать себе место в такой конкуренции!

Он был уже игроком сборной, участником нескольких первенств мира, когда его дисквалифицировали на год. (Наказание было справедливым — Локтев ударил противника клюшкой после остановки игры. Но как должен был вести себя противник, чтобы выдержаннейший и спокойнейший Костя Локтев стукнул его клюшкой!) Целый год он был вне хоккея. Команда надолго уезжала из Москвы, и он тренировался сам. Да и когда игроки ЦСКА возвращались домой, ему было немногим легче: место Локтева в тройке было занято, и он оказывался на льду «четвертым лишним». Однако, когда срок наказания истек, он вновь тут же занял свой привычный пост и в сборной и в ЦСКА. Причем играл он так, что ни у кого не могло даже возникнуть сомнений в возможности замены.

Незадолго до первенства мира 1963 года он получил травму, перед чемпионатом был не в форме, и в Стокгольм не попал. Мы там остро ощущали отсутствие своего капитана. Правда, нам, спартаковцам, все равно не пришлось бы выходить с ним на поле: мы играли в разных тройках. Но Локтев так глубоко и тонко понимал игру, настолько точно знал, когда и что подсказать партнерам, умел выбрать при этом такой верный тон, что и на скамье запасных он был человеком просто незаменимым.

Мы выиграли тот чемпионат. Мы ехали домой триумфаторами, возвратившими нашему хоккею мировое первенство после семилетнего перерыва. Мы, мальчишки, стали заслуженными мастерами спорта, в наших баулах лежали драгоценнейшие для каждого хоккеиста металлические кружочки — золотые медали чемпионов мира и Европы. А 30-летний Константин Локтев, который заслужил все это больше, чем мы, не получил ни одной из этих наград. И, быть может, думали мы, никогда не получит: в таком возрасте редко возвращаются в сборную, да и чемпионом мира команда становится не каждый год.

Локтев, конечно же, понимал это не хуже нас.

…Наш самолет приземлился в Шереметьеве, и первым, кого я увидал тогда, выйдя на трап, был Костя Локтев, счастливый, улыбающийся Костя Локтев, приехавший обнять нас и поздравить с победой. Следующий чемпионат мира, который одновременно был и олимпийским турниром, наша команда провела блестяще, не оставив своим противникам никаких надежд на успех. Понятно, что каждый из нас старался и для себя, и для команды, и для общей победы на Олимпиаде. Но, честное слово, я не преувеличиваю и не гонюсь за красным словцом, мы не имели права проиграть еще и потому, что с нами был Костя Локтев, который не может остаться без золотых медалей и не получить причитающегося ему звания заслуженного мастера спорта.

Они ушли из сборной по очереди. В Вене уже не было Локтева, в Гренобле — Альметова, в Стокгольме — Александрова. И каждый раз команда остро ощущала очередную потерю. Хоть и говорят, что незаменимых людей нет, но еще очень много просеется разного народа через сито сборной, прежде чем родится новая тройка, по силе напоминающая «альметовскую».

Когда я думаю о трех этих хоккеистах, перед моим мысленным взором обязательно возникает рядом с ними четвертая фигура, их ближайший товарищ и одноклубник Эдуард Иванов. Он, как и Саша Альметов, слишком, недопустимо рано ушел из хоккея, растратив свой редкостный талант за пять лет, хотя мог бы сберечь его надолго. И все мы тоже виноваты в том, что он бесславно доживал свой короткий хоккейный век во второразрядной команде.

Любой нападающий может только мечтать получить в партнеры такого защитника, как Иванов, игрока отчаянно смелого, умеющего бороться до последней возможности из последних сил и заставить также бороться остальных. Вот уж кто умел повести за собой команду! Лично я лучшего партнера среди защитников не имел никогда, да и представить себе такого не могу.

Есть еще у нас такие защитники: отдал шайбу нападающему точно, а там хоть потоп. Удобно мне ее принять или нет, могу ли я развить в этом положении атаку дальше — это уже не его забота: «Шайба теперь у тебя, вот сам и вьжручивайся, а я свое дело сделал». Иванов так сыграть просто не мог, это было чуждо его духу, его пониманию того, какими должны быть человеческие отношения. Если мне сейчас тяжело, если я не готов принять пас, он будет сражаться в одиночку, будет биться до конца, но удержит шайбу у себя, а мне ее не отдаст. Так он трактовал законы товарищества.

Иванов никогда не был «безошибочным» защитником. Порой он допускал в игре грубейшие промахи, иногда стоившие нам пропущенных шайб. Но и это шло от цельности его натуры. Страсть, желание во что бы то ни стало выиграть матч или помочь другому толкали его на риск, заставляли переоценивать свои силы. Зато потом, искупая вину, он творил невозможное.

Иванов в сборной долго был партнером нашей тройки и, в частности, моим, поскольку оба мы играли на левом краю. По той же причине он, к счастью, никогда не был моим непосредственным противником — в матчах «Спартак» — ЦСКА он боролся с нашим правым краем…

Защищать спортсмена, неравнодушного к спиртному, было бы аморально. Да я и не защищаю. Именно эта страшная слабость сократила спортивный век этого великолепного защитника. Но об одном я обязан сказать. И в этой слабости Эдик оставался самим собой. Нарушив, как принято у нас в таких случаях говорить, режим, он приходил на тренировку и, надев на себя несколько свитеров, трудился больше всех. Таким способом, губительным для собственного организма, он изгонял из себя остатки алкоголя. Он знал, что это страшно вредно, но шел на это, чтобы быть к матчу свежим и не подвести команду.

Сколько знал я спортсменов, которые по части спиртного не уступали Иванову, а потом приходили на игру беспомощными и слабыми, и команда из-за этого терпела бедствие.

Должен сказать еще о двух хоккеистах, должен сказать уже хотя бы потому, что и по своей роли в сборной, и по мастерству они не уступали этим трем. И на них каждый всегда и во всем мог положиться как на самого себя. Если они и стоят чуть-чуть особняком, то только потому, что были единственными представителями своих клубов в команде. Что ж, это делает обоим — и Виктору Якушеву и Виктору Коноваленко — честь. Все ведь знают, что дверь в сборную для игроков из ЦСКА, «Спартака», «Динамо» открыта шире, чем для остальных. Это, в общем-то, понятно: самые сильные команды, и составлены они из лучших звеньев. Однако оба Виктора такие мастера, что пробились в сборную и в одиночку.

У Якушева и Коноваленко есть и еще одно сходство. Они гораздо больше любят молчать, чем говорить. Для Якушева хоккейная тема, кажется, вообще не существует. Во всяком случае, за полтора почти десятка лет, что мы знакомы, я разговаривал с ним о хоккее один-единственный раз. В Любляне его поставили в нашу тройку, и он задал нам со Старшиновым несколько вопросов о том, что должен делать в тех или иных ситуациях.

Но собеседник он интересный. Умный, наблюдательный и лаконичный. За каждым его словом стоит обычно что-то еще, что он не высказал. Однажды кто-то из журналистов брал у Виктора интервью и задал ему обычный в таких случаях вопрос: на кого из хоккеистов хотел бы он походить. Якушев, не задумываясь, ответил:

— На Гурышева.

Не знаю, обратил ли внимание на эту деталь журналист, но для меня Якушев открылся вдруг по-новому.

В нашем хоккее Алексей Гурышев — абсолютный рекордсмен по количеству забитых на чемпионатах страны шайб. Не знаю, сумеет ли его кто-нибудь догнать, хотя сам Гурышев закончил играть много лет назад. Результативность была его главным достоинством. Якушев тоже был большим мастером забивать голы, и, оказывается, именно это было его любимым делом в хоккее (иначе он не взял бы себе за идеал Гурышева). Но он не стал вторым Гурышевым. Он избрал себе другое амплуа, не менее трудное, но куда более незаметное. Якушева называют чернорабочим хоккея. Это не точное название, поскольку он специалист высшей квалификации. А чернорабочий он лишь в том смысле, что делает на поле работу, которая большинству из нас не по душе: трудится за других в обороне, организует наступление, поддерживает своих партнеров в атаке. Что и говорить, роль неблагодарная. Но Якушев взял ее на себя. Взял не по принуждению, а потому, что тут некому было его заменить.

Много ли среди нас таких, кто способен ради общего дела поступиться своей мечтой?

Очень это заманчиво для каждого хоккеиста — играть в ЦСКА или «Спартаке». Видное положение, всегда обеспечена, на худой конец, серебряная медаль. Якушева взяли бы в любую команду, только заикнись он об этом. Но Якушев всю жизнь верен своему «Локомотиву», рядовой команде, один раз за всю свою историю добравшейся до третьего места и не имеющей никаких перспектив в скором будущем повторить даже этот свой более чем скромный успех. Наверное, о каждом сильном хоккеисте рано или поздно ходил слух: «Говорят, он переходит в ЦСКА («Спартак», «Динамо»)». О Якушеве ничего подобного никто не то что говорить, даже подумать не мог. Не тот он человек.

На Коноваленко тоже неоднократно покушались московские команды. Но и он как скала. Он и в самом деле чем-то напоминает скалу: могучий, угловатый, коренастый, весь из мышц. И молчаливый, как скала. Вообще, для меня, да, по-моему, и для остальных, Коноваленко в некотором роде загадка. И не только, думаю, потому, что видимся мы сравнительно редко — он горьковчанин. Встретишься с ним, станешь расспрашивать:

— Как дела, Витя?

— Нормально, — отвечает.

И на все у него один ответ. «Нормально» — и все тут. А сам никогда ни о чем не спрашивает. Он будто всегда в воротах стоит. Никак к нему не пробьешься. Ты его с одной стороны хочешь «распечатать», с другой, а он все парирует: «Нормально»…

Но положиться на него можно было всегда. Выходя на трудный матч, мы могли сказать про Виктора, как и друг про друга: «Не подведет».

Я до сих пор не могу понять, как это он все-таки подвел однажды сборную. За несколько дней перед отъездом на первенство мира 1969 года, не явился на сбор. Отчислили его из команды правильно. Но уверен, если бы взяли, он бы там чудеса творил, чтобы свой грех искупить.

Впрочем, спустя год Коноваленко все-таки попал в Стокгольм, на чемпионат мира. Попал, и это был его лучший чемпионат. Преклоняюсь перед такой стойкостью и мужеством: ведь Виктор — мой ровесник.

Вот такие разные и вместе с тем похожие своим отношением к делу, которому служат, подобрались в команде люди. Это им обязан наш хоккей тем, что вернул себе чемпионский титул и навсегда занял место лидера на международной арене. Я не случайно сказал — навсегда. Это вовсе не значит, что мы теперь чемпионы навечно (хотя и неплохо бы). Но то, что сделано, — это слово, которое из песни не выкинешь. С репутацией ведущего наш хоккей уже расстаться не может — слишком велики его заслуги и авторитет.