Я выбираю свободу

Впали в сон победители.

И выставили дозоры.

Но спать и дозорным хочется, а прочее —

трын-трава!

И тогда в покоренный город вступаем мы —

мародеры,

И мы диктуем условия

И предъявляем права!

Слушайте марш мародеров!

(Скрип сапогов по гравию)

Славьте нас, мародеров,

И веселую нашу армию!

Слава! Слава! Слава нам!

Спешат уцелевшие жители, как мыши, забиться

в норы.

Девки рядятся старухами

И ждут благодатной тьмы.

Но нас они не обманут,

Потому что мы — мародеры,

И покуда спят победители — хозяева в городе

мы!

Слушайте марш мародеров!..

Двери срывайте с петель,

Тащите ковры и шторы,

Все пригодится — и денежки, и выпивка, и

жратва!

Ах, до чего же весело гуляем мы, мародеры!

Ах, до чего же веселые придумываем слова!

Слушайте марш мародеров!..

Сладко спят победители.

Им снятся златые горы,

Им снится знамя Победы, рябое от рваных дыр,

А нам и поспать-то некогда,

Потому что мы — мародеры,

Но, спятив с ума от страха,

Нам рукоплещет мир!

Слушайте марш мародеров!..

И это еще не главное.

Главного мы не видели.

Будет утро и солнце в праздничных облаках.

Горнист протрубит побудку.

Сон стряхнут победители

И увидят, что знамя Победы не у них, а у нас

в руках!

Слушайте марш… марш…

И тут уж нечего спорить.

Пустая забава — споры.

Когда улягутся страсти и развеется бранный

дым.

Историки разберутся — кто из нас мародеры,

А уж мы-то их просветим!

Слушайте марш победителей!

Играют оркестры марши над пропастью плац-

парада.

Девки машут цветами.

Строй нерушим и прям.

И стало быть — все в порядке!

И стало быть, все как надо —

Вам, мародерам, пуля!

А девки и марши — нам!

Слушайте, марш победителей!

(Скрип сапогов по гравию)

Славьте нас, победителей,

И великую нашу армию!

Слава! Слава! Слава нам!..

Сердце мое заштопано,

В серой пыли виски,

Но я выбираю Свободу,

И — свистите во все свистки!

И лопается терпенье,

И тысячи три рубак

Вострят, словно финки, перья.

Спускают с цепи собак.

Брест и Унгены заперты,

Дозоры и там, и тут,

И все меня ждут на Западе,

Но только напрасно ждут!

Я выбираю Свободу,

Но не из боя, а в бой,

Я выбираю свободу

Быть просто самим собой.

И это моя Свобода,

Нужны ли слова ясней?!

И это моя забота —

Как мне поладить с ней.

Но слаще, чем ваши байки,

Мне гордость моей беды,

Свобода казенной пайки,

Свобода глотка воды.

Я выбираю Свободу,

Я пью с нею ныне на «ты».

Я выбираю свободу

Норильска и Воркуты.

Где вновь огородной тяпкой

Над всходами пляшет кнут.

Где пулею или тряпкой

Однажды мне рот заткнут.

Но славно звенит дорога,

И каждый приют, как храм.

А пуля весит немного —

Не больше, чем восемь грамм.

Я выбираю Свободу,—

Пускай груба и ряба,

А вы, валяйте, по капле

«Выдавливайте раба»!

По капле и есть по капле —

Пользительно и хитро,

По капле — это ни Капри,

А нам — подставляй ведро!

А нам — подавай корыто,

И встанем во всей красе!

Не тайно, не шито-крыто,

А чтоб любовались все!

Я выбираю Свободу,

И знаете, я не один!

И мне говорит «свобода»:

«Ну, что ж, говорит, одевайтесь

И пройдемте-ка, гражданин».

Ударение, ударение,

Будь для слова, как удобрение.

Будь рудою из слова добытой,

Чтоб свобода не стала Свободой.

— Левой, левой, левой,

Левою, шагом марш!

Нет, еще не кончены войны,

Голос чести еще невнятен,

И на свете, наверно, вольно

Дышат йоги, и то навряд ли!

Наши малые войны были

Ежедневными чудесами —

В мутном облаке книжной пыли

Государственных предписаний.

— Левой, левой, левой,

Левою, шагом марш!

Помнишь, сонные понятые

Встали — к притолоке головой,

Как мечтающие о тыле

Рядовые с передовой?!

Помнишь, вспоротая перина,

В зимней комнате — летний снег?!

Молча шел, не держась за перила,

Обесчещенный человек.

— Левой, левой, левой,

Левою, шагом марш!

И не пули, не штык, не камень —

Нас терзала иная боль!

Мы — бессрочными штрафниками —

Начинали свой малый бой!

По детдомам, как по штрафбатам —

Что ни сделаем — все вина!

Под запрятанным шла штандартом

Необъявленная война.

— Левой, левой, левой,

Левою, шагом марш!

Наши малые войны были

Рукопашными зла и чести,

В том проклятом военном быте,

О котором не скажешь в песне,

Сколько раз нам ломали ребра,

Этот — помер, а тот — ослеп,

Но дороже, чем ребра — вобла,

И соленый мякинный хлеб.

— Левой, левой, левой,

Левою, шагом марш!

И не странно ли, братья серые,

Что по-вольчи мы, на лету,

Рвали горло — за милосердие,

Били морду — за доброту!

И ничто нам не мило, кроме

Поля боя при лунном свете!

Говорили — до первой крови,

Оказалось — до самой смерти…

— Левой, левой, левой,

Левою, шагом марш!

Ну, давай, убежим в мелколесье

Подмосковной условной глуши,

Где в колодце воды — хоть залейся

И порою весь день ни души!

Там отлипнет язык от гортани,

И не страшно, а просто смешно,

Что калитка, по-птичьи картавя,

Дребезжать заставляет окно.

Там не страшно, что хрустнула ветка

По утру под чужим каблуком.

Что с того?!

Это ж просто соседка

Принесла нам кувшин с молоком.

Но, увы, — но и здесь — над платформой,

Над антеннами сгорбленных дач,

Над березовой рощей покорной

Торжествует все тот же кумач!

Он таращит метровые буквы,

Он вопит и качает права…

Только буквы, расчёртовы куклы,

Не хотят сочетаться в слова.

— Миру — мир!

— Мыру — мыр!

— Муре — мура!

— Мира — миг, мира — миф, в мире — мер…

И вникает в бессмыслицу хмуро

Участковый милиционер.

Удостоенный важной задачей,

Он — и ночью, и утром, и днем —

Наблюдает за некою дачей,

За калиткой, крыльцом и окном.

Может, так куролесят с достатка,

Может, контра и полный блядежь?!..

Кумачовый блюститель порядка,

Для кого ты порядок блюдешь?!

И себя выдавая за знамя,

Но древко наклонив, как копье,

Маскировочной сетью над нами

Кумачовое реет тряпье!

Так неужто и с берега Леты

Мы увидим, как в звездный простор

Поплывут кумачовые ленты:

— Мира — миф!

— Мира — миг!

— Миру — мор!

Кто разводит безгласных рыбок,

Кто, забавник, свистит в свирельку,

А я поеду на птичий рынок

И куплю себе канарейку.

Все полета отвалю, не гривну,

Привезу ее, суку, на дом,

Обучу канарейку Гимну,

Благо слов никаких не надо.

Соловей, соловей, пташечка,

Канареечка весело поет…

Канареечка, канарейка,

Птица малая, вроде мухи.

А кому судьба — карамелька,

А кому она — одни муки.

Не в Сарапуле и не в Жиздре,

Жил в Москве я, в столице мира.

А что видел я в этой жизни,

Окромя веревки, да мыла?

Соловей, соловей, пташечка,

Канареечка жалобно поет…

Но сносил я полсотни тапок,

Был загубленным, был спасенным.

А мне, глупому, лучше б в табор, —

Лошадей воровать по селам.

Прохиндей, шарлатан, провидец,

Я б в веселый час под забором,

Я б на головы всех правительств

Положил бы свой х… с прибором.

Соловей, соловей, пташечка,

Канареечка жалобно поет…

А ты стучи, стучи, а тебе Бог простит,

А начальнички тебе, Леха, срок скостят!

А за Окой сейчас, небось, коростель свистит,

А у нас на Тайшете ветра свистят.

А месяц май уже, все снега белы,

А вертухаевы на снегу следы,

А что полнормы, тьфу, это полбеды,

А что песню спел — полторы беды!

А над Окой летят гуси-лебеди,

А за Окой свистит коростель,

А тут по наледи курвы-нелюди

Двух зэка ведут на расстрел!

А первый зэка, он с Севастополя,

Он там, черт чудной, Херсонес копал,

Он копал, чумак, что ни поподя,

И на полный срок в лагеря попал.

И жену его, и сынка его,

И старуху-мать, чтоб молчала, блядь!

Чтобы знали все, что закаяно

Нашу родину сподниза копать!

А в Крыму теплынь, в море сельди,

И миндаль, небось, подоспел,

А тут по наледи курвы-нелюди

Двух зэка ведут на расстрел!

А второй зэка — это лично я,

Я без мами жил, и без папи жил,

Моя б жизнь была преотличная,

Да я в шухере стукаря пришил!

А мне сперва вышка, а я в раскаянье,

А уж в лагере — корешей в навал,

И на кой я пес при Лёхе-Каине

Чумаку подпел «Интернационал»?!

А в караулке пьют с рафинадом чай,

И вертухай идет — весь сопрел.

Ему скучно, чай, и несподручно, чай,

Нас в обед вести на расстрел!

Когда хлестали молнии ковчег,

Воскликнул Ной, предупреждая страхи:

«Не бойтесь, я счастливый человек,

Я человек, родившийся в рубахе!»

Родившийся в рубахе человек!

Мудрейшие, почтеннейшие лица

С тех самых пор, уже который век,

Напрасно ищут этого счастливца.

Который век все нет его и нет,

Лишь горемыки прут без перебоя,

И горячат умы, и застят свет,

А Ной наврал, как видно, с перепоя!

И стал он утешеньем для калек,

И стал героем сказочных забавок, —

Родившийся в рубашке человек,

Мечта горластых повивальных бабок!

А я гляжу в окно на грязный снег,

На очередь к табачному киоску

И вижу, как счастливый человек

Стоит и разминает папироску.

Он брал Берлин! Он, правда, брал Берлин!

И врал про это скучно и нелепо,

И вышибал со злости клином клин,

И шифер с базы угонял «налево».

Вот он выходит в стужу из кино,

И сам не зная про свою особость,

Мальчонке покупает «эскимо»

И лезет в переполненный автобус.

Он водку пил и пил одеколон,

Он песни пел и женщин брал нахрапом!

А сколько он повкалывал кайлом!

А сколько он протопал по этапам!

И сух был хлеб его, и прост ночлег!

Но все народы перед ним — во прахе.

Вот он стоит — счастливый человек,

Родившийся в смирительной рубахе!

Мы давно называемся взрослыми

И не платим мальчишеству дань,

И за кладом на сказочном острове

Не стремимся мы в дальнюю даль.

Ни в пустыню, ни к полюсу холода,

Ни на катере… к этакой матери.

Но поскольку молчание — золото,

То и мы, безусловно, старатели.

Промолчи — попадешь в богачи!

Промолчи, промолчи, промолчи!

И не веря ни сердцу, ни разуму,

Для надежности спрятав глаза,

Сколько раз мы молчали по-разному,

Но не против, конечно, а за!

Где теперь крикуны и печальники?

Отшумели и сгинули смолоду…

А молчальники вышли в начальники,

Потому что молчание — золото.

Промолчи — попадешь в первачи!

Промолчи, промолчи, промолчи!

И теперь, когда стали мы первыми,

Нас заела речей маята,

Но под всеми словесными перлами

Проступает пятном немота.

Пусть другие кричат от отчаянья,

От обиды, от боли, от голода!

Мы-то знаем — доходней молчание,

Потому что молчание — золото!

Вот как просто попасть в богачи,

Вот как просто попасть в первачи,

Вот как просто попасть — в палачи:

Промолчи, промолчи, промолчи!

Нам сосиски и горчицу —

Остальное при себе,

В жизни может все случиться,

Может «А», а может «Б».

Можно жизнь прожить в покое,

Можно быть всегда в пути…

Но такое, но такое! —

Это ж — Господи, прости!

Дядя Леша, бог рыбачий,

Выпей, скушай бутерброд,

Помяни мои удачи

В тот апрель о прошлый год.

В том апреле, как в купели,

Голубели невода,

А потом — отголубели,

Задубели в холода!

Но когда из той купели

Мы тянули невода,

Так в апреле преуспели,

Как, порою, за года!

Что нам Репина палитра,

Что нам Пушкина стихи:

Мы на брата — по два литра,

По три порции ухи!

И айда за той фартовой,

Закусивши удила,

За той самой, за которой

Три деревни, два села!

Что ни вечер — «Кукарача»!

Что ни утро, то аврал!

Но случилась незадача —

Я документ потерял!

И пошел я к Львовой Клавке:

— Будем, Клавка, выручать,

Оформляй мне, Клавка справки,

Шлепай круглую печать!

Значит, имя, год рожденья,

Званье, член КПСС.

Ну, а дальше — наважденье,

Вроде вдруг попутал бес.

В состоянии помятом

Говорю для шутки ей:

— Ты давай, мол, в пункте пятом

Напиши, что я — еврей!

Посмеялись и забыли,

Крутим дальше колесо.

Нам все это, вроде пыли,

Но совсем не вроде пыли

Дело это для ОСО!

Вот прошел законный отпуск,

Начинается мотня,

Первым делом, сразу «допуск»

Отбирают у меня.

И зовет меня Особый,

Начинает разговор:

— Значит, вот какой особый,

Прямо скажем, хитрожопый

Оказался ты, Егор!

Значит все мы, кровь на рыле,

Топай к светлому концу!

Ты же будешь в Израиле

Жрать, подлец, свою мацу!

Мы стоим за дело мира,

Мы готовимся к войне!

Ты же хочешь, как Шапиро,

Прохлаждаться в стороне!

Вот зачем ты, вроде вора,

Что желает — вон из пут,

Званье русского майора

Променял на «пятый пункт».

Я ему, с тоской в желудке,

Отвечаю, еле жив:

— Это ж я за ради шутки,

На хрена мне Тель-Авив!

Как он гаркнет: — Я не лапоть!

Поищи-ка дурачков!

Ты же явно хочешь драпать!

Это ж видно без очков!

Если ж кто того не видит,

Растолкуем в час-другой,

Нет, любезный, так не выйдет,

Так не будет, дорогой!

Мы тебя — не то что взгреем,

Мы тебя сотрем в утиль!

Нет, не зря ты стал евреем!

А затем ты стал евреем,

Чтобы смыться в Израиль!

И пошло тут братцы-други,

Хоть ложись и в голос вой!..

Я теперь живу в Калуге,

Беспартийный рядовой!

Мне теперь одна дорога,

Мне другого нет пути:

— Где тут, братцы, синагога?!

Подскажите, как пройти!

Я научность марксистскую пестовал,

Даже точками в строчке не брезговал.

Запятым по пятам, а не дуриком

Изучал «Капитал» с «Анти-Дюрингом».

Не стесняясь мужским своим признаком,

Наряжался на праздники «призраком»,

И повсюду, где устно, где письменно,

Утверждал я, что все это истинно.

От сих до сих, от сих до сих, от сих до сих,

И пусть я псих, а кто не псих?.. А вы — не псих?

Но недавно случилась история —

Я купил радиолу «Эстония»,

И в свободный часок на полчасика

Я прилег позабавиться классикой.

Ну гремела та самая опера,

Где Кармен свово бросила опера,

И когда откричал Эскамилиё,

Вдруг свое я услышал фамилиё.

Ну, черт-те что, ну, черт-те что, ну, черт-те что!

Кому смешно, мне не смешно… А вам — смешно?

Гражданин, мол, такой-то и далее —

Померла у вас тетка в Фингалии,

И по делу той тети Калерии

Ожидают вас в Инюрколлегии.

Ох, и вскинулся я прямо на дыбы,

Ох, не надо бы вслух, ох, не надо бы!

Больно тема какая-то склизкая,

Не марксистская, ох, не марксистская!

Ну, прямо срам, ну, прямо срам, ну, стыд и срам!

А я-то сам почти что зам!.. А вы — не зам?

Ну, промаялся ночь, как в холере, я.

Подвела меня, падла, Калерия!

Ну, жена тоже плачет, печалится —

Культ — не культ, а чего не случается?!

Ну, бельишко в портфель, щетку, мыльницу,

Если сразу возьмут, чтоб не мыкаться.

Ну, являюсь, дрожу, аж по потрохи,

А они меня чуть что не под руки.

И смех и шум, и смех и шум, и смех и шум!

А я стою — и ни бум-бум… А вы — бум-бум?!

Первым делом у нас — совещание,

Зачитали мне вслух завещание —

Мол, такая-то, имя и отчество,

В трезвой памяти, все честью по чести,

Завещаю, мол, землю и фабрику

Не супругу, засранцу и бабнику,

А родной мой племянник Володичка

Пусть владеет всем тем на здоровьичко!

Вот это да, вот это да, вот это да!

Выходит так, что мне туда!.. А вам — куда?

Ну, являюсь на службу я в пятницу,

Посылаю начальство я в задницу,

Мол, привет, по добру, по спокойненьку,

Ваши сто — мне как насморк покойнику!

Пью субботу я, пью воскресение,

Чуть посплю — и опять в окосение.

Пью за родину, и не за родину,

и за вечную память за тетину.

Ну пью и пью, а после счет, а после счет,

А мне б не счет, а мне б еще… И вам — еще?!

В общем, я за усопшую тетеньку

Пропил с книжки последнюю сотенку,

А как встал, так друзья мои бражники,

Прямо все, как один за бумажники:

— Дорогой ты наш бархатный, саржевый,

Ты не брезговай, Вова, одалживай!

Мол, сочетмся когда-нибудь дружбою,

Мол, пришлешь нам, что будет ненужное.

Ну, если так, то гран-мерси, то гран-мерси,

А я за это вам — джерси… И вам — джерси.

Наодалживал, в общем, до тыщи я,

Я ж отдам, слава Богу, не нищий я,

А уж с тыщи-то рад расстараться я —

И пошла ходуном ресторация…

С контрабаса на галстук — басовую!

Не «столичную» пьем, а «особую»,

И какие-то две с перманентиком

Все назвать норовят меня Эдиком.

Гуляем день, гуляем ночь, и снова ночь,

А я не прочь, и вы не прочь… И все — не прочь.

С воскресенья и до воскресения

Шло у нас вот такое веселие,

А очухался чуть к понедельнику,

Сел глядеть передачу по телеку,

Сообщает мне дикторша новости

Про успехи в космической области,

А потом: «Передаем сообщения из-за границы.

Революция в Фингалии! Первый декрет

народной

власти о национализации земель, фабрик,

заводов и всех прочих промышленных

предприятий.

Народы Советского Союза приветствуют

и поздравляют братский народ Фингалии

со славной победой!».

Я гляжу на экран, как на рвотное,

То есть, как это так, все народное?!

— Это ж наше, — кричу, — с тетей Калею,

Я ж за этим собрался в Фингалию!

Негодяи, бандиты, нахалы вы!

Это все, — я кричу, — штучки Карловы!

… Ох, нет на свете печальнее повести,

Чем об этой прибавочной стоимости!

А я ж ее — от сих до сих, от сих до сих!

И вот теперь я полный псих!.. А кто — не псих?!

А он мне все по яйцам целится,

Этот Боби, сука рыжая,

А он у них за то и ценится —

Мистер-шмистер, ставка высшая!

А я ему по-русски, рыжему:

«Как ни целься — выше, ниже ли,

Ты ударишь — я, бля, выживу,

Я ударю — ты, бля, выживи!

Ты, бля, думаешь, напал на дикаря,

А я сделаю культурно, втихаря,

Я, бля, врежу, как в парадном кирпичом

Этот, с дудкой, не заметит нипочем!»

В общем все — сказал по-тихому,

Не ревел,

Он ответил мне по-ихнему:

«Вери вэл…»

Ты давай из кучи выгляни,

Я припас гостинчик умнику,

Финты-шминты с фигли-миглями —

Это, рыжий, все на публику!

Не держи меня за мальчика,

Мы еще поспорим в опыте.

Что ж я, бля, не видел мячика?!

Буду бегать где ни поподя?!

Я стою, а он как раз наоборот,

Он, бля, режет, вижу, угол у ворот,

Натурально, я на помощь вратарю,

Рыжий — с ног, а я с улыбкой говорю:

«Думал вдарить, бля, по-близкому,

В дамки шел?!»

А он с земли мне по-английскому:

«Данке шён!..»

Да, игрушку мы просерили,

Протютюкали, прозяпали.

Хорошо б она на Севере,

А ведь это ж, бля, на Западе.

И пойдет теперь мурыжево —

Федерация, хренация,

Как, мол, ты не сделал рыжего —

Где ж твоя квалификация?!

Вас, засранцев, опекаешь и растишь,

А вы, суки, нам мараете престиж!

Ты ж советский, ты же чистый, как кристалл!

Начал делать, так уж делай, чтоб не встал!

Духу нашему спортивному

Цвесть везде!

Я отвечу по-партийному:

«Будет сде…!»

… Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут

спрашивать?

Вот стою я перед вами, словно голенький,

Да, я с Нинулькою гулял с тетипашиной

И в «Пекин» ее водил, и в Сокольники!

Поясок ей подарил поролоновый

И в палату с ней ходил — в Грановитую,

А жена моя, товарищ Парамонова,

В это время находилась за границею!

А вернулась — ей привет! — анонимочка,

Фотоснимок, а на нем — я да Ниночка!

Просыпаюсь утром — нет моей кисочки,

Ни вещичек ее нет, ни записочки,

Нет, как нет,

ну, прямо, нет как нет!

Я к ней в ВЦСПС, в ноги падаю,

Говорю, что все во мне переломано,

Не серчай, что я гулял с этой падлою,

Ты прости меня, товарищ Парамонова!

А она как закричит, вся стала черная:

«Я на слезы на твои — ноль внимания,

И ты мне лазаря не пой, я ученая,

Ты людям все расскажи на собрании!».

И кричит она, дрожит, голос слабенький.

А холуи уж тут как тут, каплют капельки,

И Тамарка Шестопал, и Ванька Дерганов,

И еще тот референт, что из «органов».

Все, как есть,

ну, прямо, все как есть!

Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут

спрашивать?!

Вот стою я перед вами словно голенький,

Да, я с племянницей гулял с тетипашиной

И в «Пекин» ее водил, и в Сокольники.

И в моральном, говорю, моем облике

Есть растленное влияние Запада.

Но живем ведь, говорю, не на облаке,

Это ж только, говорю, соль без запаха!

И на жалость я их брал, да испытывал,

И бумажку, что я псих, им зачитывал,

Ну, поздравили меня с воскресением,

Залепили «строгоча» с занесением»!

Ой, ой, ой,

ну, прямо, ой, ой, ой…

Взял я тут цветов букет покрасивее,

Стал к подъезду номер семь — для начальников.

А Парамонова, как вышла, стала синяя,

Села в «Волгу» без меня и отчалила!

И тогда прямым путем в раздевалку я,

И тете Паше говорю, мол, буду вечером,

А она мне говорит: «С аморалкою

Нам, товарищ дорогой, делать нечего.

А племянница моя, Нина Саввовна,

Она думает как раз то же самое,

Она всю свою морковь нынче продала,

И домой, по месту жительства, отбыла».

Вот те на,

ну, прямо, вот те на!

Я иду тогда в райком, шлю записочку,

Мол, прошу принять, по личному делу я,

А у Грошевой, как раз моя кисочка,

Как увидела меня, вся стала белая!

И сидим мы у стола с нею рядышком,

И с улыбкой говорит товарищ Грошева:

«Схлопотал он «строгоча», ну и ладушки,

Помиритесь вы теперь, по-хорошему».

И пошли мы с ней вдвоем, как по облаку,

И пришли мы с ней в «Пекин» рука об руку,

Она выпила «дюрсо», а я «перцовую»

За советскую семью, образцовую!

Вот и все!

Она вещи собрала, сказала тоненько:

«А что ты Тоньку полюбил, так Бог с ней, с

Тонькою!

Тебя ж не Тонька завлекла губами мокрыми,

А что у папы, у ее, топтун под окнами,

А что у папы, у ее, дача в Павшине,

А что у папы холуи с секретаршами,

А что у папы, у ее, пайки цековские,

И по праздникам кино с Целиковскою!

А что Тонька-то твоя сильно страшная —

Ты не слушай меня, я вчерашняя!

И с доскою будешь спать со стиральною

За машину, за его — персональную…

Вот чего ты захотел, и знаешь сам,

Знаешь сам, да стесняешься,

Про любовь твердишь, про доверие,

Про высокие про материи…

А в глазах-то у тебя дача в Павшине,

Холуи да топтуны с секретаршами,

И как вы смотрите кино всей семейкою,

И как счастье на губах — карамелькою…»

Я живу теперь в дому — чаща полная,

Даже брюки у меня — и те на молнии,

А вина у нас в дому — как из кладезя,

А сортир у нас в дому — восемь на десять…

А папаша приезжает сам к полуночи,

Топтуны да холуи тут все по струночке!

Я папаше подношу двести граммчиков,

Сообщаю анекдот про абрамчиков!

А как спать ложусь в кровать с дурой Тонькою,

Вспоминаю той, другой, голос тоненький,

Ух, характер у нее — прямо бешеный,

Я звоню ей, а она трубку вешает…

Отвези ж ты меня, шеф, в Останкино,

В Останкино, где «Титан»-кино,

Там работает она билетершею,

На дверях стоит вся замерзшая,

Вся замерзшая, вся продрогшая,

Но любовь свою превозмогшая,

Вся иззябшая, вся простывшая,

Но не предавшая и не простившая!»

Егор Петрович Мальцев

Хворает, и всерьез:

Уходит жизнь из пальцев,

Уходит из желез.

Из прочих членов тоже

Уходит жизнь его,

И вскорости, похоже,

Не будет ничего.

Когда нагрянет свора

Савеловских родных,

То что же от Егора

Останется для них?

Останется пальтишко,

Подушка, чтобы спать,

И книжка, и сберкнижка

На девять двадцать пять.

И таз, и две кастрюли,

И рваный подписной,

Просроченный в июле

Единый проездной.

И все. И нет Егора!

Был человек и нет!

И мы об этом скоро

Узнаем из газеты.

Пьют газировку дети

И пончики едят.

Ему ж при диабете

Все это — чистый яд!

Вот спит Егор в постели,

Почти что невесом,

И дышит еле-еле,

И смотрит дивный сон…

В большом красивом зале,

Резону вопреки,

Лежит Егор, а сзади

Знамена и венки.

И алым светом залит

Большой его портрет.

Но сам Егор не знает,

Живой он или нет.

Он смаргивает мошек,

Как смаргивал живой,

Но он вращать не может

При этом головой.

И дух по залу спертый,

Как в общей душевой,

И он скорее мертвый,

Чем все-таки живой.

Но хором над Егором —

Краснознаменный хор

Краснознаменным хором

Поет: «Вставай, Егор!

Вставай, Егор Петрович,

Во всю свою длину,

Давай, Егор Петрович,

Не подводи страну!

Центральная газета

Оповестила свет,

Что больше диабета

В стране Советской нет!

Пойми, что с этим, кореш

Нельзя озорничать,

Пойми, что ты позоришь

Родимую печать».

И сел товарищ Мальцев,

Услышав эту речь,

И жизнь его из пальцев

Не стала больше течь.

Егор трусы стирает,

Он койку застелил,

И тает, тает, тает

В крови холестерин…

По площади по Трубной

Идет он, милый друг,

И все ему доступно,

Что видит он вокруг!

Доступно кушать сласти

И газировку пить,

Лишь при Советской власти

Такое может быть!

Покатились всячины и разности,

Поднялось неладное со дна!

— Граждане, Отечество в опасности!

Граждане, Отечество в опасности!

Граждане, Гражданская война!

Был май без края и конца,

Жестока весна!

И младший брат, сбежав с крыльца,

Сказал: «Моя вина!»

У Царскосельского дворца

Стояла тишина,

И старший брат, сбежав с крыльца,

Сказал: «Моя вина!»

И камнем в омут ледяной

Упали те слова.

На брата брат идет войной,

Но шелестит над их виной

Забвенья трын-трава!..

… А Кузьмин Кузьма Кузьмич выпил рюмку «хлебного»,

А потом Кузьма Кузьмич закусил севрюжкою,

А потом Кузьма Кузьмич, взяв перо с бумагою,

Написал Кузьма Кузьмич буквами печатными,

Что, как истый патриот, верный сын Отечества,

Он обязан известить власти предержащие…

А где вы шли, там дождь свинца,

И смерть, и дело дрянь!

… Летела с тополей пыльца

На бронзовую длань.

Там, в Царскосельской тишине,

У брега сонных вод…

И нет как нет конца войне,

И скоро мой черед!

… Было небо в голубиной ясности,

Но сердца от холода свело:

— Граждане, Отечество в опасности!

Граждане, Отечество в опасности!

Танки входят в Царское Село!

А чья вина? Ничья вина!

Не верь ничьей вине,

Когда по всей земле война

И вся земля в огне!

Пришла война — моя вина,

И вот за ту вину

Меня песочит старшина,

Чтоб понимал войну.

Меня готовит старшина

В грядущие бои.

И сто смертей сулит война,

Моя вина, моя вина,

И сто смертей мои!

А Кузьма Кузьмич выпил стопку чистого,

А потом Кузьма Кузьмич закусил огурчиком,

А потом Кузьма Кузьмич, взяв перо с бумагою,

Написал Кузьма Кузьмич буквами печатными,

Что, как истый патриот, верный сын Отечества,

Он обязан известить дорогие «органы»…

А где мы шли, там дождь свинца,

И смерть, и дело дрянь!

… Летела с тополей пыльца

На бронзовую длань.

У Царскосельского дворца,

У замутненных вод…

И нет как нет войне конца,

И скоро твой черед!

Снова, снова — громом среди праздности,

Комом в горле, пулею в стволе —

— Граждане, Отечество в опасности!

Граждане, Отечество в опасности!

Наши танки на чужой земле!

Вопят прохвосты-петухи,

Что виноватых нет,

Но за вранье и за грехи

Тебе держать ответ!

За каждый шаг и каждый сбой

Тебе держать ответ!

А если нет, так черт с тобой,

На нет и спроса нет!

Тогда опейся допьяна

Похлебкою вранья!

И пусть опять — моя вина,

Моя вина, моя война,

И смерть опять моя!

… А Кузьмин Кузьма Кузьмич хлопнул сто

«молдавского»,

А потом Кузьма Кузьмич закусил селедочкой,

А потом Кузьма Кузьмич, взяв перо с бумагою,

Написал Кузьма Кузьмич буквами печатными,

Что, как истый патриот, верный сын Отечества,

Он обязан известить всех, кому положено…

И не поймешь, кого казним,

Кому поем хвалу?!

Идет Кузьмин Кузьма Кузьмич

По Царскому Селу!

В прозрачный вечер у дворца —

Покой и тишина.

И с тополей летит пыльца

На шляпу Кузьмина…

… Допекла меня все же Тонечка,

Гарнитур купил ей ореховый!

Я ж не брал сперва — ни вот столечка!

А уж как начал, так поехало!

Как пошла молоть прорва адова —

Где по сотенке, где по камушку,

Намолола мне дачку в Кратове,

Намолола мне «Волгу»-матушку!

Деньги-денежки, деньги-катыши,

Вы и слуги нам, и начальники…

А у нас товар деликатнейший —

Не стандарт какой — чашки-чайники!

Чашки-чайники, фрукты-овощи!

Там кто хошь возьмет, хоть беспомощный!

Хоть беспомощный!

А у нас товар — на любителя,

Павлы разные, да Людовики,

А любителю — чем побитее,

Самый смак ему, что не новенький!

И ни-ни чтоб по недомыслию

Спутать Францию или Швецию…

А недавно к нам на комиссию

Принесло одну старушенцию.

И в руках у ней — не хрусталина,

Не фарфоровые бонбончики,

А пластиночки с речью Сталина,

Ровно десять штук — и все в альбомчике…

А я стреляный, а я с опытом!

А я враз понял — пропал пропадом!

Пропал пропадом!

Тем речам цена — ровно тридцать «рэ»!

(И принес же черт сучку-пташечку!).

Ну, какой мне смысл на такой муре

Наблюдать посля небо в шашечку?!

Вот и вникните в данный факт, друзья,

(На добре ж сижу, не на ветоши!)

Мне и взять нельзя, и не взять нельзя —

То ли гений он, а то ли нет еще?!

Тут и в прессе есть расхождения,

И, вообще, идут толки разные…

Вот и вникните в положение

Исключительно безобразное!

Они спорят там, они ссорятся!

Ну, а я решай, а мне — бессоница!

Мне бессонница!

Я матком в душе, а сам с улыбочкой,

Выбираю слова приличные,

За альбомчик, мол, вам — спасибочко!

Мол, беру его — за наличные!

И даю я ей свои кровные,

Продавцы вокруг удивляются.

Они, может быть, деньги скромные,

Но ведь тоже зря не валяются!

И верчусь весь день, как на вертеле,

Ой, туманится небо светлое,

И хоть верьте мне, хоть не верьте мне,

А началось тут несусветное!

А я стреляный! А я с опытом!

А я враз понял — пропал пропадом!

Пропал пропадом!

Или бабку ту сам засек народ,

Или стукнулась со знакомыми,

Но с утра ко мне в три хвоста черед —

Все с пластинками, все с альбомами!

И растет, растет гора целая,

И наличность вся в угасании!

Указание б чье-то ценное!

Так ведь нет его, указания!

В пух и прах пошла дачка в Кратове,

«Волга»-матушка — мое детище!

И гвоздит мне мозг многократное —

То ли гений он, а то ли нет еще?!

«Я маленькая девочка — танцую и пою,

Я Сталина не видела, но я его люблю!»

А я стреляный, а я с опытом!

А я враз понял — пропал пропадом!

Пропал пропадом!

Когда в городе гаснут праздники,

Когда грешники спят и праведники,

Государственные запасники

Покидают тихонько памятники.

Сотни тысяч (и все — похожие)

Вдоль по лунной идут дорожке,

И случайные прохожие

Кувыркаются в «неотложки».

И бьют барабаны!..

Бьют барабаны,

Бьют, бьют, бьют!

На часах замирает маятник,

Стрелки рвутся бежать обратно:

Одинокий шагает памятник,

Повторенный тысячекратно.

То он в бронзе, а то он в мраморе,

То он с трубкой, а то без трубки,

И за ним, как барашки на море,

Чешут гипсовые обрубки.

И бьют барабаны!..

Бьют барабаны,

Бьют, бьют, бьют!

Я открою окно, я высунусь,

Дрожь пронзит, будто сто по Цельсию!

Вижу: бронзовый генералиссимус

Шутовскую ведет процессию.

Он выходит на место лобное,

«Гений всех времен и народов!»,

И как в старое время доброе,

Принимает парад уродов!

И бьют барабаны!..

Бьют барабаны,

Бьют, бьют, бьют!

Прет стеной мимо дома нашего

Хлам, забытый в углу уборщицей,

Вот сапог громыхает маршево,

Вот обломанный ус топорщится!

Им пока — скрипеть да поругиваться,

Да следы оставлять линючие,

Но уверена даже пуговица,

Что сгодится еще при случае.

И будут бить барабаны!..

Бить барабаны,

Бить, бить, бить!

Утро родины нашей розово,

Позывные летят, попискивая,

Восвояси уходит бронзовый,

Но лежат, притаившись, гипсовые.

Пусть до времени покалечены,

Но и в прахе хранят обличив,

Им бы, гипсовым, человечины —

Они вновь обретут величие!

И будут бить барабаны!..

Бить барабаны,

Бить, бить, бить!

Чтоб не бредить палачам по ночам,

Ходят в гости палачи к палачам,

И радушно, не жалея харчей,

Угощают палачи палачей.

На столе у них икра, балычок,

Не какой-нибудь — «КВ» — коньячок,

А впоследствии — чаек, пастила,

Кекс «Гвардейский» и печенье «Салют»,

И сидят заплечных дел мастера

И тихонько, но душевно поют:

«О Сталине мудром, родном и любимом…»

Был порядок, — говорят палачи,

Был достаток, — говорят палачи,

Дело сделал, — говорят палачи,—

И пожалуйста — сполна получи.

Белый хлеб икрой намазан густо,

Слезы кипяточка горячей,

Палачам бывает тоже грустно,

Пожалейте, люди, палачей!

Очень плохо палачам по ночам,

Если снятся палачи палачам,

И как в жизни, но еще половчей,

Бьют по рылу палачи палачей.

Как когда-то, как в годах молодых —

И с оттяжкой, и ногою в поддых,

И от криков, и от слез палачей

Так и ходят этажи ходуном,

Созывают «неотложных» врачей

И с тоскою вспоминают о Нем,

«О Сталине мудром, родном и любимом…»

Мы на страже, — говорят палачи.

Но когда же? — говорят палачи,

Поскорей бы! — говорят палачи. —

Встань, Отец, и вразуми, поучи!

Дышит, дышит кислородом стража,

Крикнуть бы, но голос как ничей,

Палачам бывает тоже страшно,

Пожалейте, люди палачей!

Старики управляют миром,

Суетятся, как злые мыши,

Им по справке, выданной МИДом,

От семидесяти и выше.

Откружили в боях и в вальсах,

Отмолили годами продленье

И в сведенных подагрой пальцах

Держат крепко бразды правления.

По утрам их терзает кашель,

И поводят глазами шало

Над тарелками с манной кашей

Президенты Земного Шара!

Старики управляют миром,

Где обличья подобны маскам,

Пахнут вёсны — яичным мылом,

Пахнут зимы — камфорным маслом.

В этом мире — ни слов, ни сути,

В этом мире — ни слез, ни крови!

А уж наши с тобою судьбы

Не играют и вовсе роли!

Им важнее, где рваться минам,

Им важнее, где быть границам…

Старики управляют миром,

Только им по ночам не спится.

А девчонка гуляет с милым,

А в лесу раскричалась птица!

Старики управляют миром,

Только им по ночам не спится.

А в саду набухает завязь,

А мальчишки трубят «по коням!»

И острее, чем совесть, — зависть

Старикам не дает покоя!

Грозный счет покоренным милям

Отчеркнет пожелтевший ноготь.

Старики управляют миром,

А вот сладить со сном — не могут!

Мы поехали за город,

А за городом дожди,

А за городом заборы,

За заборами — Вожди.

Там трава несмятая,

Дышится легко,

Там конфеты мятные,

«Птичье молоко».

За семью заборами,

За семью запорами,

Там конфеты мятные,

«Птичье молоко»!

Там и фауна, и флора,

Там и галки, и грачи,

Там глядят из-за забора

На прохожих стукачи,

Ходят вдоль да около,

Кверху воротник…

А сталинские соколы

Кушают шашлык!

За семью заборами,

За семью запорами,

Сталинские соколы

Кушают шашлык!

А ночами, а ночами

Для ответственных людей,

Для высокого начальства

Крутят фильмы про блядей!

И, сопя, уставится,

На экран мурло…

Очень ему нравится

Мэрилин Монро!

За семью заборами,

За семью запорами,

Очень ему нравится

Мэрилин Монро!

Мы устали с непривычки,

Мы сказали:

— Боже мой!

Добрели до электрички

И поехали домой.

А в пути по радио

Целый час подряд,

Нам про демократию

Делали доклад.

А за семью заборами,

За семью запорами,

Там доклад не слушают —

Там шашлык едят!

Шесть с половиной миллионов,

Шесть с половиной миллионов,

Шесть с половиной миллионов!

А надо бы ровно десять!

Любителей круглого счета

Должна порадовать весть,

Что жалкий этот остаток

Сжечь, расстрелять, повесить

Вовсе не так уж трудно,

И опыт, к тому же, есть!

Такая над миром темень,

Такая над миром темень,

Такая над миром темень!

Глаз ненароком выколешь!

Каждый случайный выстрел

Несметной грозит бедой,

Так что же тебе неймется,

Красавчик, фашистский выкормыш,

Увенчанный нашим орденом

И Золотой Звездой?!

Должно быть, тобой заслужено,

Должно быть, тобой заслужено,

Должно быть, тобой заслужено

По совести и по чести!

На праведную награду

К чему набрасывать тень?!

Должно быть, с Павликом Коганом

Бежал ты в атаку вместе,

И рядом с тобой под Выборгом

Убит был Арон Копштейн!

Тоненькой струйкой дыма,

Тоненькой струйкой дыма,

Тоненькой струйкой дыма

В небо уходит Ева,

Падает на Аппельплаце

Забитый насмерть Адам!

И ты по ночам, должно быть,

Кричишь от тоски и гнева,

Носи же свою награду

За всех, что остались там!

Голос добра и чести,

Голос добра и чести,

Голос добра и чести

В разумный наш век бесплоден!

Но мы вознесем молитву

До самых седьмых небес!

Валяйте — детей и женщин!

Не трогайте гроб Господень!

Кровь не дороже нефти,

А нефть нужна позарез!

Во имя Отца и Сына…

Во имя Отца и Сына…

Во имя Отца и Сына!..

Мы к ночи помянем черта,

Идут по Синаю танки,

И в черной крови пески!

Три с половиной миллиона

Осталось до ровного счета!

Это не так уж много —

Сущие пустяки!

Я запер дверь (ищи-свищи!),

Сижу, молю неистово:

— Поговори! Поклевещи —

Родной ты мой, транзисторный!

По глобусу, как школьник,

Ищу в эфире путь:

— Товарищ-мистер Гольдберг,

Скажи хоть что-нибудь!..

Поклевещи! Поговори!

Молю, ладони потные.

Но от зари и до зари

Одни глушилки подлые!

Молчит товарищ Гольдберг,

Не слышно Би-Би-Си,

И только песня Сольвейг

Гремит по всей Руси!

Я отпер дверь, открыл окно,

Я проклял небо с сушею —

И до рассвета, все равно,

Сижу — глушилки слушаю!

За высокими соснами синий забор

И калитка в заборе.

Вот и время прощаться, Серебряный Бор,

Нам — в Серебряном Боре!

Выходила калитка в бескрайний простор,

Словно в звездное море,

Я грущу по тебе, мой Серебряный Бор,

Здесь — в Серебряном Боре.

Мы с тобою вели нескончаемый спор,

Только дело не в споре.

Я прощаюсь с тобой, мой Серебряный Бор,

Здесь — в Серебряном Боре.

Понимаешь ли — боль подошла под упор,

Словно пуля в затворе,

Я с тобой расстаюсь, мой Серебряный Бор,

Здесь— в Серебряном Боре.

Ну, не станет меня — для тебя это вздор,

Невеликое горе!

Что ж, спасибо тебе, мой Серебряный Бор,

Я прощаюсь с тобой, мой Серебряный Бор,

И грущу по тебе, мой Серебряный Бор,

Здесь — в Серебряном Боре!

Опять меня тревожат страхи

И ломит голову, хоть плачь!

Опять мне снится, что на плахе

Меня с петлею ждет палач.

Палач в нейлоновой рубахе,

С багровой заячьей губой…

Опять меня терзают страхи —

И я опять бросаюсь в бой.

В этом мире Великого Множества

Рождество зажигает звезду.

Только мне, почему-то, не можется,

Все мне колется что-то и ежится,

И никак я себя не найду.

И немея от вздорного бешенства,

Я гляжу на чужое житье.

И полосками паспорта беженца

Перекрещено сердце мое!..

Посошок напоследок,

Все равно, что вода.

То ли — так,

То ли — этак,

Мы уйдем в никуда.

Закружим суховеем

Над распутицей шпал.

Оглянуться не смеем,

Оглянулся — пропал!

И всё мы себя подгоняем — скорее!

Всё путаем Ветхий и Новый Завет.

А может быть, хватит мотаться, евреи,

И так уж мотались две тысячи лет?!

Мы теперь иностранцы.

Нас бессмертьем казнит

Пересадочных станций

Бесконечный транзит.

И как воинский рапорт —

Предотъездный свисток…

Кое-кто — на Восток,

Остальные — на Запад!

Под небом Австралий, Италий, Германий,

Одно не забудь

(И сегодня, и впредь!),

Что тысячу тысяч пустых оправданий —

Бумаге — и той — надоело терпеть!

Паровозные встречи —

Наша боль про запас,

Те, кто стали далече,—

Вспоминают ли нас?

Ты взгляни — как тоскует

Колесо на весу…

А кукушка кукует

В подмосковном лесу!

Ну, что ж, волоки чемодан, не вздыхая,

И плакать не смей, как солдат на посту.

И всласть обнимай своего вертухая

Под вопли сирен на Бруклинском мосту.

Вот и канули в Лету

Оскорбленья и вой.

Мы гуляем по свету,

Словно нам не впервой!

Друг на друга похожи,

Мимо нас — города…

Но Венеция дожей —

Это все-таки да!

В каналах вода зелена нестерпимо,

И ветер с лагуны пронзительно сер.

— Вы, братцы, из Рима?

— Из Рима, вестимо!

— А я из-под Орши! — сказал гондольер.

О, душевные темы,

Горечь горьких минут!

Мы-то думали:

Там вы.

Оказалось — и тут.

И живем мы не смея

Оценить благодать:

До холмов Иудеи,

Как рукою подать!

А может, и впрямь мы, как те лицедеи,

Что с ролью своей навсегда не в ладах?!

И были нам ближе холмы Иудеи —

На Старом Арбате, на Чистых прудах!

Мы, как мудрые совы,

Зорко смотрим во тьму.

Даже сдаться готовы —

Да не знаем кому!

С горя, вывесим за борт

Перемирья платок,

Скажем:

Запад есть Запад,

А Восток есть Восток!

И всё мы себя подгоняем:

— Скорее!

Всё ищем такой очевидный ответ.

А может быть, хватит мотаться, евреи,

И так уж мотались две тысячи лет?!

Играет ветер пеною

На Сене на реке,

А я над этой Сеною,

Над этой самой Сеною,

Сижу себе над Сеною

С газетою в руке.

Ах, до чего ж фантазирует

Эта газета буйно,

Ах, до чего же охотно

На все напускает дым,

И если на клетке слона

Вы увидите надпись «Буйвол»,

Не верьте, друзья, пожалуйста,

Не верьте, друзья, пожалуйста,

Не верьте, очень прошу вас,

Не верьте глазам своим.