Ядерные материалы

КАМЕНЦЕВ

Ему казалось, будто высшие силы, в какой-то миг утратившие контроль над ним и позволившие допустить ошибку, перечеркнувшую все прошлое, теперь методично и старательно выправляют последствия своей катастрофической оплошности и благоволят ему неустанно и явно.

Часть всемогущих американских купюр, извлеченных из тайника верной подругой, обменялась на заветный паспорт, где стояла фамилия его тезки — Сергея Николаева, с кем когда-то Каменцев учился в мединституте и чьим дипломом и паспортными данными воспользовался.

Обретя спасительный документик, он дозвонился в Америку, сказав жене, что находится на свободе и непременно выберется к ней, что является вопросом времени, и вскоре, пройдя пограничный и таможенный заслоны, попал на корабль, уже не покидая стальной надежный борт.

Вид установленного на причале трапа его раздражал и тревожил, как владыку ожидающего набега замка перекинутый через защитный ров подвесной мост.

Он даже не помышлял ни о каких отлучках в коварный город, таящий сотни опасностей, и, зарывшись в пособия и справочники, лихорадочно восстанавливал в памяти забытые знания, одновременно проверяя комплектность оборудования и медикаментов.

Вручая ему паспорт и предписание, чиновный взяточник с шутливой ленцой заметил, что доктором на корабле может быть любой писарь, владеющий латынью: случись с кем-либо опасная хворь или травма — бедняге едва ли поможешь, а последствия роковых врачебных ошибок растворит в своих недоступных глубинах Мировой океан. Мазать же царапины зеленкой и йодом — не столько искусство, сколько преодоление брезгливости и воспитание богоугодного сострадания.

Эти циничные пассажи Каменцев пропустил мимо ушей, решив будущими обязанностями не манкировать, с больными обходиться заботливо и в меру требовательно, никому не давая повода заподозрить себя в некомпетентности, а в быту ни с кем не ссориться, но и не сближаться, ибо, имея ахиллесову пяту, лучше не топать, а невесомо ходить на цыпочках.

Желание намылить холку Крохину также пропало: встретившись с ним на палубе, тот сразу же залепетал о полном отсутствии злого умысла в ненароком причиненных Каменцеву бедах, и определенная логика в его аргументах, безусловно, присутствовала.

— Бабки пропали, ты на зоне, фирма сгорела, — говорил Крохин. — К кому идти за правдой? К прокурору? Или к начальнику колонии? А тут Игорек в Эмираты подкатил, я ему и поплакался…

— Я здесь под фамилией Николаев, — буркнул в ответ Каменцев. — Ты в курсе?

— Конечно, не дергайся…

— Ну, тогда все. Заболеешь — гарантирую тебе шприц с самой толстой иглой.

— Серега, да ты чего? Кончай дуться!

— Я не знаю тебя, а ты — меня. Понял? И дело тут не в обидах, а в кривотолках. Надо мной такая коса висит, что…

— Понял.

На том и расстались.

Утром, закутанный в колкий морозный туман, с опушенными инеем надстройками и башнями мачт, «Скрябин» наполнился топотом матросских ботинок, грохотом паровых лебедок, визгом выбираемых талями тросов, а затем зацокали, как торопливо пересчитываемые в блюдце медяки, звенья приспущенных якорных цепей, уползающих в чрева труб, и ожила многотонная стальная туша, задрожав от нарастающего гула парогенераторов и главных машин.

Рев мощных механизмов заполонил корабельное железо, стянул в продольном усилии заклепки борта, словно проверяя их прочность, и тут же приглох в поглощающем его сопротивлении сотен тысяч плоскостей.

Наспех сполоснув лицо, Каменцев выскочил наверх.

Нос корабля неторопливо вспарывал истлевающую ночную темень, словно оседающую в черные ровные волны залива — тягучие, как отработанное масло. В утренних сумерках на фарватере еще мерцали ходовые огни.

Присев на холодную чугунную тумбу кнехта, Каменцев завороженно вглядывался в светлеющую даль. Сердце его трепетало от ликующего чувства свободы.

Только сейчас он избавился от тревожного ощущения репьем зацепившегося за него огрызка тюремной колючки, способного быть подхваченной чей-то жесткой рукой и потянуть обратно, в гибельную жуть зоны, в земной ад.

Темные призраки ночных кошмаров скрывающегося беглеца остались на исчезающем в поволоке тумана береге — бессильные и сиротливо-никчемные.

Он спустился в санчасть, уселся возле иллюминатора и, откинувшись затылком к переборке, истомленно закрыл глаза, постигая глубину блаженного избавления от смертельной опасности.

Теперь предстояло спокойно и бездумно плыть и плыть, покуда судно не пришвартуется к далекому американскому пирсу. А далее — сойти на берег, добраться до центральной автобусной станции Нью-Йорка и через каких-нибудь три часа затеряться в глуши многочисленных одноэтажных городков ослепительно аккуратной провинции с подстриженными лесочками и газончиками, где он найдет родных людей, пристанище и новую, неведомую жизнь.

Первые сутки плавания его не тревожил никто, а утром следующего дня двое матросов, неловко столкнувшись в кубрике, ошпарили себя кипятком из кружек с заваренным чаем, и Каменцеву пришлось врачевать пустяковые в общем-то ожоги пострадавших.

Два крепких тридцатилетних парня, похожих то ли на дагестанцев, то ли чеченцев, молча, без каких-либо эмоций и взаимных укоров, кратко объяснили суть происшедшего и, подчиняясь его распоряжению, сняли робы, усевшись на привинченные к полу вращающиеся стульчики.

Его сразу же задела их одинаковая отчужденность от него: апатичные взгляды, односложность неохотных ответов, полнейшее равнодушие и к своим травмам, и к его врачебным манипуляциям…

На спине одного из матросов он заметил шрам выходного пулевого отверстия и, приглядевшись, различил маленькую впадинку на густо заросшей жесткими черными волосами груди.

«Сквозное ранение, наверняка было повреждено легкое… — мелькнуло у Каменцева. — Парень, похоже, побывал в серьезной боевой переделке».

У него зачесался кончик языка от вопроса, каким образом были приобретены столь характерные шрамы, и Каменцев уже раскрыл рот, но в последний момент все-таки удержался от вопроса: помешала та настороженность, с которой он жил последнее время и чья тень еще осталась в воспаленном от тревог сознании. Да и совершенно кстати припомнилось золотое правило, что, прежде чем пропустить мысль через нижнюю часть головы, следует пропустить ее через верхнюю.

Спустя полминуты Каменцев уже всерьез озадачился, обнаружив следы осколочного ранения в живот и пулевого — в предплечье — у второго матроса.

Обработав ожоги и отпустив пострадавших с миром, Сергей призадумался.

Со слов мздоимца Геннадия, команда отреставрированного «Скрябина» подбиралась с различных флотов, в том числе иностранных, но почему основу команды составляют мусульмане? Или тут сказались симпатии их арабских патронов, предпочитающих командовать единоверцами? Но откуда у моряков пулевые ранения? Или это — моряки по случаю? А до сей поры они пиратствовали на суше? Морды ведь просто бандитские… А глазищи как у волков… Странно. Хотя, с другой стороны, какая разница? У каждого — своя история. Вот, к примеру, тихий судовой врач Каменцев. Врач? Безусловно. Тихий? Тише таракана. А ежели… к-хе… копнуть?..

Он был уже готов выкинуть из головы этот эпизод, но буквально на следующий день санчасть навестил второй помощник Еременко с жалобой на внезапно выступившую на шее сыпь, и Каменцев, быстро определив, что сыпь происхождения явно аллергического, от жесткого воротника новой рубашки, купленной пациентом накануне рейса, все-таки внимательно обследовал его кожные покровы, никаких боевых шрамов на них не обнаружив, однако узрев иную любопытную деталь…

Еременко носил серебряное кольцо, однако кольцо, как различил Каменцев, оказалось перстнем, и вывернутую на внутреннюю сторону пальца печатку украшал золотой полумесяц с зеленой изумрудной звездой.

Что заставляло украинца скрывать этот милый, видимо, его сердцу, исламский символ?

И от этого закономерного вопроса благодушие и беспечность судового доктора и, одновременно, беглого каторжника вмиг истаяли, и морозной коростой пополз по обмершему сердцу страх догадки: в команде судна находятся люди, связанные какой-то общей тайной… Но какой?

Впрочем, далее начинались лишь всякого рода догадки — сумасшедшие и вздорные.

На третий день плавания простудился один из матросов, явно русский парень, кто, к некоторому облегчению Каменцева, никакими настораживающими приметами на своем теле не располагал — единственно на трицепсе виднелся след сведенной татуировки. С ним Сергею довелось по-дружески, за чашечкой кофе, потолковать о жизни команды и ее организационном происхождении.

Матрос сообщил следующее: сам он, как и горстка других, попал на «Скрябин» с судна Черноморского флота, вставшего на капремонт. Другие матросы невесть откуда, однако — хорошие и толковые товарищи, пускай и иностранцы…

— А до этого сколько по морям-океанам скитался? — спросил Каменцев.

— Немного… — смутился матрос. — Три года плавал…

«Плавал». Моряки, знал Сергей, говорят «ходил». Плавает, по их представлениям, определенного рода вещество…

— А татуировку чего свел? — невпопад спросил он.

— Да в Афгане… — Парень произнес фразу и как-то потерянно осекся. Затем, почесав щеку, продолжил: — Воевал в свое время… Ну, наколол какую-то глупость…

— «Слава ВДВ!»? Или: «Верунчик — ты мой на всю жизнь!»? — хмыкнул Каменцев простодушно.

— Во, точно, — рассмеялся матрос, испытующе глядя на Каменцева, и в глазах его мелькнули холодные, озабоченные огоньки. — Только не Верунчик. Марина.

Сергей заставил себя понятливо расхохотаться, хотя опять защемило где-то внутри, ибо отчетливо и пронзительно уяснилось: жалеет матросик, что ляпнул об Афгане некстати и явно не тому, кому знать о том положено, и отслеживает его, Каменцева, реакции, уже настороженно ожидая следующих вопросов, а вот про Марину — врет, а насчет ВДВ — это куда точнее, да только зачем столь грубо и безжалостно, явно кислотой, сводить такую татуировку?

Сама собой напрашивалась версия: солдат, попавший в плен к моджахедам, принявший в итоге ислам и обретший иное бытие и иных соратников…

Впрочем, у Каменцева хватило артистизма и такта, дабы свести беседу на темы нейтральные и возникшее со стороны пациента недоверие к себе усыпить.

Выражая свою солидарность с рассуждениями морячка о великолепии собранного на судне коллектива, Каменцев рассеянно кивал, отделываясь неопределенными междометиями: он уже опасался прослушивания данного разговора неким всеслышащим неприятельским ухом…

Уложив захворавшего матросика в отдельную каюту санчасти и следуя не столько логическому решению, а неосознанному импульсу, что, впрочем, случалось с ним постоянно, Каменцев с должной озабоченностью поведал, капитану, будто на судне появился гриппозный больной, возможна эпидемия, а потому необходимо провести срочную профилактическую вакцинацию всей команды.

Никаких медикаментов для прививок у него не было, однако в изобилии имелся физраствор в ампулах, способный сымитировать означенную процедуру.

Несмотря на строжайший капитанский приказ, от вакцинации все-таки уклонился старпом, категорически заявивший, что ни разу в жизни не употреблял никаких микстур и таблеток — простуда его не берет — и лишний раз допускать праздное постороннее вмешательство в деятельность своего организма он никому не позволит.

Спорить со старпомом Каменцев не решился: этот здоровенный мужик, с литыми кулачищами и несгибаемой, чувствовалось, волей, вселял в него неосознанную робость, несмотря на свое безусловное добродушие и обходительность.

Старпом напоминал сонного, хорошо отобедавшего льва, уже приглядевшего себе будущую закуску, но не спешившего спугнуть ее в отсутствие актуального аппетита. Так, по крайней мере, казалось Каменцеву, в чьей крови циркулировал обильно и неустанно вырабатывающийся адреналин.

Итак, за исключением упрямого старпома, вся остальная команда дисциплинированно прошла через санчасть, и вскоре Каменцеву пришлось убедиться, что следами ранений, полученных на поле боя, отмечено шестнадцать человек. Процент, что и говорить, значительный. Однако все матросы без исключения представляли собой тип людей закаленных, основательно тренированных физически и явно прошедших военную школу, чья аура была свежа и очевидно различима. Отдельным списком проходили рыхлые специалисты-арабы, тщедушный, прибитый каким-то неведомым несчастьем Филиппов, траченные временем специалист Забелин, подлюга Крохин и некто Уолтер — бизнесмен, ответственный за оснащение судна научным оборудованием.

Таким образом, худшие, хотя и по-прежнему неясные подозрения Каменцева подтвердились: на судне существовал связанный единой религией коллектив, причем славянская часть данного коллектива неукоснительно исполняла все исламские ритуалы, хотя таковое исполнение проходило втайне от чужих глаз. Однако въевшиеся в натуру привычки, как бы тщательно они ни скрывались, порой проявлялись довольно отчетливо, и однажды Каменцеву довелось наблюдать сцену, когда ученый араб, небрежно обратившись к русаку-боцману с каким-то, видимо, распоряжением, получил в ответ рабский поклон, причем ладони моряка при данном поклоне механически-отработанным движением переместились на грудь.

Что могло связывать этих людей?

Мысли одна чуднее другой лезли в голову Каменцева, но к какой-то определенной версии он не приходил.

Желание посоветоваться с Крохиным отсутствовало — прошлому партнеру по бизнесу он не верил. А его связи с мафией, да и сам факт участия в плавании, наводили опять-таки на туманные подозрения о каверзной подоплеке присутствия явного дилетанта в составе научной экспедиции.

С другой стороны, стоило ли пытаться разрешать выпавшую ему загадку? Тем более если его окружали какие-либо сектанты или пираты, то судно уже смело можно было считать захваченным ими, и, прояви Каменцев любознательность, дорожку за борт ему обеспечивало любое неосторожное словцо.

Оставалось полагаться на благоволение судьбы и слепо следовать в колее выработанной схемы: минимум общения, четкое выполнение обязанностей по службе и — безоглядный, как побег с зоны, рывок в глубь Американского материка со стартовой полосы долгожданного пирса.

Однако способностью к самоуспокоению натура Каменцева не отличалась, и потому, напустив на себя некую сонную рассеянность, внешне ни к чему не прислушиваясь и не присматриваясь, он усиленно стал тренировать боковое зрение и барабанные перепонки, не упуская ни одной детали, ловя каждое слово, копя материал для анализа и, соответственно, необходимого действия.

Хотя какого там действия! Случись что, как он с удручением сознавал, противостояния враждебной силе он не окажет и никуда не сбежит: судно вышло из аппендикса Балтики, впереди расстилалось холодное Норвежское море, и деться с борта было категорически некуда. Тем более его паспорт хранился в сейфе капитана и подлежал возврату в руки владельца исключительно при схождении на чужеземную сушу, в организованном порядке.

Одиночество и вернувшийся затаенный страх — теперь уже неотступный глодали Каменцева. Хотелось выговориться, найти единомышленника и друга, но таковые поиски тоже сопрягались с известным риском.

Выходя на палубу, он всматривался в окружающую его бесконечность черной глухой воды, испещренной «салом» — оловянными пятнами смерзшихся ледяных игл, с каким-то отчаянием понимая, что вновь очутился в тюрьме и суровое море охраняет его надежнее всякого конвоя, а вода несет ту же смерть, что и автоматы, единственно — убивая без компромиссов, наверняка не допуская ни осечек, ни промахов.

Ночью он вскакивал, прислушиваясь к редким шагам в коридоре, и подумывал, где бы найти хотя бы какое-нибудь оружие, дарующее смешную в общем-то иллюзию уверенности в себе.

Однажды, движимый не то любопытством, не то томлением повседневной неизвестности, он постучался, якобы в поисках спичек, в каюту, где обитали ученые арабы, размещенные попарно.

Дверь ему открыли не сразу.

Прошло около минуты, прежде чем в проеме двери показалось чье-то лицо, на котором сразу же различил Каменцев агрессию неприкрытого раздражения и неприязни.

Тем не менее, заискивающе улыбаясь, он осведомился относительно спичек, приметив сквозь опущенные долу глаза, что в двухместной каюте скопилось человек шесть, одетых в одинаковые блекло-бежевые, похожие на пижамы, одежды свободного покроя и в чалмы. Неясные длинные тени качались на стенах. В воздухе стоял душный, с паленой горчинкой, аромат каких-то восточных благовоний. На стенах висели тряпичные плакаты, испещренные арабскими письменами. Здесь явно происходил какой-то религиозный обряд.

Человек, приоткрывший дверь, грубо, на плохом английском, рявкнул, что ни спичек, ни зажигалок здесь не держат, после чего дверь выразительно и резко захлопнулась.

Вернувшись в каюту, Каменцев попытался заснуть, но из вымученной, воспаленной дремы его выдернул раскаленными щипцами звук чьих-то ночных шагов, вкрадчиво шелестевших по ковровой дорожке коридора.

Кошачьим прыжком приблизившись к выдвижной двери, он слегка отвел ее в бок. Затем, дотянувшись до тумбочки, взял миниатюрное зеркальце, прислонив его к косяку на уровне щеки.

В скупом свете приглушенно горевших плафонов увиделся старпом Сенчук.

Нет, не Сенчук, а человек, лишь внешне его напоминающий.

Дневная мягкость черт лица старпома словно перетекла в жесткие складки, а неизменная поволока добродушия во взгляде исчезла, будто носил он некие контактные линзы, затеняющие тигриный, твердо и безжалостно устремленный к цели-жертве взор, и жуть пробрала Каменцева от такого преображения этого громоздкого, неуклюжего на вид человека, ныне похожего на оборотня, двигающегося легко и пружинисто…

Или так казалось ему — измотанному беспрерывной нервотрепкой прошедших дней?

Старпом остановился у двери каюты штурмана.

Донесся мягкий щелчок ключа, и он вошел в каюту.

Каменцев, покусывая пересохшие от волнения губы, погрузился в ожидание.

Через пятнадцать минут с противоположной стороны коридора показался штурман.

Каменцев замер, ощущая, как деревенеют пальцы, прижимающие к пазу косяка зеркальный прямоугольник.

Штурман достал ключ и уже хотел вставить его в паз замка, но передумал: склонившись к двери, прислушался, затем неуверенно осмотрелся по сторонам, а после согнутым указательным пальцем постучал в дверь.

Ответа не последовало.

На лицо штурмана легла тень озабоченности. Он прислонил ухо к пластиковой облицовке, но, не различив за ней, видимо, ни малейшего звука, ожесточенно и настойчиво заколотил в дверь кулаком, с беспокойством вопрошая:

— Кто там?!

Ответа он вновь не услышал и потому усилил напор, колотя в дверь уже коленом, но тут она внезапно и легко отодвинулась, после чего до Каменцева донесся неясный разговор, в котором голос штурмана — неожиданно визгливый и требовательный — выделялся на фоне другого, уверенно-безмятежного, старпомовского, но диалог быстро оборвался, смененный в одно мгновение наступившей тишиной.

Прошло еще около получаса, дверь каюты снова открылась, из нее, недоуменно пожимая плечами, вышел Сенчук, со вздохом закрывший замок с наружной стороны и отправившийся восвояси в сторону, противоположную той, где располагалась каюта судового врача.

Тем самым, к огромному облегчению Каменцева, старпом избавил его от необходимости спешного и незаметного задраивания двери, чей звук мог разоблачить тайное наблюдение за ночным коридором.

Присев на диван, Каменцев, отдуваясь, долго качал головой, одновременно растирая онемевшую руку.

Сам собой напрашивался вывод: здоровяк старпом, наотрез отказавшийся от вакцинации, наверняка связан со штурманом какими-то таинственными взаимоотношениями и также наверняка имеет биографию сложную и загадочную.

Не оставалось сомнений и в том, что теперь ему, Каменцеву, жизненно необходимо отыскать надежного соратника, ибо, как он с растерянной усмешкой подумал, один в поле не трактор…

Но с кем можно говорить не просто откровенно, но и в расчете на дельный совет?

Вновь всплыла кандидатура Крохина, прислуживающего ныне пакистанцу. Нет, с Крохиным связываться не стоило. Уже хлебнулось благодаря ему горюшка, и в добавке нужды нет.

Оставались двое: Забелин и Уолтер.

Однако Забелин поддерживал явно дружеские отношения со старпомом, часами просиживал в его каюте, и данный факт Каменцева теперь здорово настораживал.

Теперь — Уолтер, попавший на судно явно по случаю, открыто выражавший досаду перед плаванием в безрадостных северных водах и с видимым нетерпением дожидавшийся, когда «Скрябин», минув предполярную Атлантику, окажется в благодатных тропических широтах.

Этот жизнерадостный и уверенный в себе человек отличался открытостью, доброжелательностью и совершенно не скрывал, что своим пребыванием на «Скрябине» преследует чисто коммерческий интерес, расценивая данное экзотическое путешествие как одну из досадных издержек бизнеса.

Ни малейшей тени актерства, равно как и заискивания перед кем-либо, в Уолтере не было, свое наплевательское отношение к экспедиции он выражал открыто, а кроме того, на днях у коммерсанта вышел из строя телефон спутниковой связи, и он устроил прилюдный скандал капитану, требуя соединить его с Америкой, где у него буквально прогорали какие-то контракты.

Капитан бесстрастно и ровно объяснял взволнованному бизнесмену, что использование спутниковой связи судна в частных интересах недопустимо, но в итоге сдался, попросив подготовить факсимильное послание, ибо за стальную дверь, где располагались связисты, никто, кроме него, не допускался.

Подобное предложение ввергло Уолтера в бешенство, он разразился ругательствами, говоря, что выставит дикие штрафные санкции заказчику экспедиции, но на капитана подобные угрозы ни малейшего впечатления не произвели, и коммерсанту пришлось тащиться к Крохину, также обладавшему персональным телефоном.

Чем закончилось его общение с прихвостнем пакистанца, Ка-менцев не ведал.

Итак, особенного риска в откровенном разговоре с Уолтером не виделось. Необходимость же в таком разговоре назрела подобно болезненному нарыву, и он, не без иронии сопоставляя свой нынешний статус практикующего медика с каверзами создавшейся ситуации, приходил к заключению, что обязан данный нарыв вскрыть, руководствуясь всеми правилами добросовестной хирургии: то есть выверенно, соблюдая каноны прямой и обратной антисептики. Чтобы и инфекцию не внести, и самому не замараться.

В подобном мероприятии Уолтер представлялся ему надежным и хладнокровным ассистентом.