Ядовитая боярыня

Глава 5 Старый знакомец

Поисками таинственного иностранца занялась Гвэрлум. После долгих разговоров решили одеть ее по-простонародному, в женский костюм. Пусть ходит по площадям и продает сладкие пирожки с начинкой.

В сопровождающие ей дали Животко. Лишняя пара глаз не помешает.

Животко выбрал себе костюм сироты — эта роль давалась ему успешнее всего.

Третьим увязался беспамятный Пафнутий.

— Я хоть и дурак дураком, — объяснил он свое желание пойти с Натальей, — а все-таки силы не утратил. Не приведи Господь, вздумает кто-нибудь Наташу обидеть. Тут и Пафнутий пригодится. Ну, пусть я не помню, что со мной прежде было, зато хорошо помню, кто мои друзья и благодетели.

Эта речь всех убедила. Вадим почувствовал себя спокойнее, зная, что Гвэрлум под надежным приглядом. Сам он пойти с ней не решался — к нему сразу начнут приглядываться. Видный, крепкий молодой парень — фигура заметная.

Торговка же с мальчишкой и прибившимся по дороге юродивым — персонажи колоритные, но вполне характерные.

— Я буду петь песню «Коробейники», — объявила Гвэрлум, до бровей заматываясь в простой белый платок.

Вадим поморщился. У Гвэрлум совершенно не было слуха. Она не просто «врала» мелодию — она завывала на разные лады, точно обвивая ниткой в узлах и петлях единственно верную ноту, ни разу не попадая точно в цель. При этом, как это часто случается с такими людьми, петь она любила и нередко подвергала друзей этому испытанию.

Эльвэнильдо немало натерпелся в свое время от привычки «побратима» подпевать, когда он, перебирая струны, исполнял очередную чувствительную балладу о тяжкой эльфийской доле. Но Эльвэнильдо любил Гвэрлум — глубокой, честной братской любовью, — и прощал ей этот недостаток. Более того, иногда он даже просил ему помочь. У Гвэрлум была прекрасная память на слова, а вот Эльвэнильдо, напротив, подчас забывал текст. Тут-то Гвэрлум и пригождалась, подсказывая ему с улыбкой.

— Не перебор ли — петь «Коробейников»? — осторожно спросил Вадим.

— Не «Коробейников», а «Коробейника», слова Некрасова, — поправила Наталья. — Это будет новшеством.

— Ты когда-нибудь продавала товар с рук?

— Ну, ты меня совсем за маленькую держишь! — обиделась Гвэрлум. И добавила: — Нет.

Она любила вступить в диалог с уличным торговцем косметикой или какой-нибудь ерундой, вроде приборов, гарантирующих вечную молодость. Эти молодые люди в свежекупленых, по-магазинному мятых пиджаках, с тюремным зеленоватым цветом лица или лагерным загаром, останавливали прохожих весело, дерзко, настырно: «Имеет смысл взглянуть!» А потом принимались «втюхивать» товар, задавая разные провокационные вопросы: «Вы уверены в том, что правильно питаетесь?»

Наталья совершила только одну такую покупку: механический заяц, исполняющий шестнадцать мелодий при надавливании кнопки. Мелодий оказалось всего четыре и те угадывались с трудом. Впрочем, Гвэрлум с ее отсутствием музыкального слуха от последнего обстоятельства ничуть не пострадала. Она слушала сиплые вскрикивания, вырывающиеся из плюшевого нутра, и изобретала в фантазиях самые разные эльфийские песни…

Теперь ей самой предстояло заниматься подобным же делом: ходить и расхваливать свой товар. Впрочем, в Новгороде шестнадцатого века это занятие не представлялось ни комичным, ни предосудительным, ни плутовским.

Город был торговым. И торговля находилась в ту пору в своей героической ипостаси. Ею занимались храбрецы, авантюристы, любители чужих стран, рисковые парни, пираты, странники, караванщики — в общем, самые крутые, бесстрашные и любознательные люди. Никакой офисной рутины.

— О чем ты думаешь? — спросил Вадим, с легкой тревогой посматривая на мечтательное лицо подруги. Когда Гвэрлум в таком настроении, она вполне может пуститься на рискованную авантюру, и вытаскивай ее потом из очередного застенка…

— Да так, ни о чем, — она затянула пояс, подпоясалась фартуком. — О предстоящей работе.

— Будь осторожна, хорошо? — попросил Вадим.

— Со мной бесстрашный Пафнутий, — напомнила Гвэрлум. — И если что, Животко удерет и передаст информацию вам.

— Я очень надеюсь на то, что никаких «если что» не случится, — твердо сказал Вадим.

Наталья сжала его руку.

— Не беспокойся так. Все будет в порядке.

И ушла, повесив себе на шею короб.

Оба парня последовали за ней. Пафнутий, обернувшись в воротах, помахал Вадиму с улыбкой, а потом сложил пальцы колечком, показывая американское О.К.

Не то понял Пафнутий, что зазывалы из Натальи не получится, не то по мужскому обыкновению решил перехватить инициативу на себя, только едва они оказались на улице, как завел беспамятный парень красивым, громким голосом:

При этом он указал рукой на Наталью, подразумевая в ней свою незадачливую супругу Матрену, родительницу мифической «дочки-бочки».

Гвэрлум принялась улыбаться и кланяться на все стороны. Прохожие останавливались, пересмеивались. А Пафнутий продолжал, ничуть не смущаясь:

— Почем сладкое? — уже щупали у Натальи на лотке пирожки чьи-то пальцы.

Наталья чуть шевельнула грудью, отодвигая лоток.

— Сперва купи, потом лапай, — сердито молвила она, входя в роль. — Полкопейки три штуки.

— Моя жена лучше стряпает, — сказал кто-то.

смеялся Пафнутий.

Теперь уже послышался общий хохот. Пафнутий улыбался во весь рот.

«Симпатичный он, — думала Наталья, глядя на своего спутника. — Что с ним такое случилось, отчего он память потерял? Может, правда, один из наших? Надо бы его подвести к теме… Про Финляндский вокзал спросить… Откуда он эти народные стишки знает? С филфака, может быть? У нас, кажется, был курс фольклорной литературы…»

Пирожки начали покупать. Наталья едва успевала раздавать и принимать липкие от сладкого и жирного денежки. А Пафнутий продолжал развлекать публику:

Никакого «рыжего» и помину не было, но все начали оборачиваться, и только поняв шутку, опять засмеялись.

Улыбнулась и девушка, на которую показал Пафнутий, закрыла лицо рукой и ушла поскорее. Нехорошо подолгу на улице стоять раскрыв рот и скоморохов каких-то слушать.

— Ты, Пафнутий, не расходись, — тихо остановила своего спутника Гвэрлум. — Скоморохи-то запрещены, забыл? Арестуют еще…

— А торговля разрешена, — спокойно отозвался Пафнутий. — Ты знай продавай.

— Где мы латинника найдем? — шепотом спросила Гвэрлум.

— Ты сперва пирожки продай, — сказал Пафнутий.

Товар закончился быстро, кругом теперь жевали и улыбались. Улыбалась и Гвэрлум.

— Ты чья? — спросил ее какой-то немолодой человек, видимо, корабельщик: загорелый, жилистый, уверенный в себе, как бывают уверены в себе состоятельные, смелые люди, повидавшие немало стран.

— Мы странники, — ответила Наталья.

Корабельщик взял ее за локоть и тихо, в самое ухо, проговорил:

— Ты, девка, себе мужа найди, либо в монастырь ступай.

— Офелия, ступай в монастырь или замуж за дурака, — пробормотала Гвэрлум.

— Офелия? Латинское имя, — сказал корабельщик. — Я в Брюгге плавал, знал там одну Офелию. Красивая была девка, только совсем пропащая.

— Да я тоже пропащая, — вздохнула Гвэрлум, чувствуя, что еще немного — и расплачется.

— Скоморох-то тебе кем приходится? — корабельщик кивнул на Пафнутия.

— Он не скоморох, — ответила Наталья. — Блаженный он.

— Ты гляди, Офелия, — продолжал немолодой мужчина строго, — бабу испортить очень просто. Пожила несколько лет от себя, не от мужа и не при родителях, — все, готовое дело, порченая.

— В каком это смысле? — не поняла Гвэрлум.

— Женщину смирение украшает, тишина в ней должна быть, — корабельщик осторожно постучал смоляным пальцем по Натальиной груди, очень бережно, точно отец. — А в тебе уже сплошной шум. Нехорошо. Поживи в монастыре, Офелия… Бросай странничать. Без благословения ведь ходишь по дворам, а?

— Ну, — смутилась окончательно Гвэрлум. Ей вдруг захотелось обхватить корабельщика за жилистую загорелую шею, прижаться к его твердой груди, попросить защиты. Ну что такое, в самом деле! Пусть бы удочерил ее кто-нибудь, что ли… Воспитал как следует. И отдал замуж за Флора. Честь по чести. Чтобы все по «Домострою», который написал новгородского происхождения протопоп Сильвестр.

Она всхлипнула.

— Ну, не реви, — покровительственным жестом корабельщик вытер ей нос. — Сама ты откуда? Из латинников?

— Может быть… — сказала «Офелия».

— А, то и гляжу… И говоришь ты чудно, с неправильным выговором…

— А что, тут поблизости есть еще латинники? — спросила Гвэрлум и насторожилась. Неужели все так просто? Два-три разговора на улице, и выявится латинник.

— А есть, как не быть, — охотно сказал корабельщик. — У Бражникова в дому часто живет один. А другой — в трактире остановился. Обходительный мужчина. Еще одного я в гавани видел — пьет много… Да на что они тебе? Найди себе православного человека.

— Я земляка хочу, — сказала Гвэрлум. — Чтобы меня домой отвез.

И заплакала, в глубине души дивясь: как хорошо в роль вошла.

— А где родина-то твоя? — участливо спросил корабельщик.

— В Ливонии…

— Вон откуда тебя забросило! — вздохнул корабельщик. — Судьба не спрашивает, хочет человек или нет… На все воля Божья, вот что. Ладно. А вот в трактире — не из Ливонии ли человек поселился? За Николой Толстым, повернешь — от храма налево, как раз и увидишь…

Николой Толстым называли маленький круглобокий храм Николая Чудотворца, которого глубоко почитали все моряки.

Наталья сняла с шеи пустой поднос и поклонилась корабельщику в пояс, а после зашагала к Николе. За ней побежал Пафнутий, приплясывая на ходу. Блаженному подавали копейки, и он с благодарностью принимал милостыню, которую потом всю ссыпал в церковную кружку Николы. Это тоже не осталось без внимания горожан. Пошли слухи о Божьем человеке.

Когда Пафнутий входил в трактир, к нему уже подскочила под благословение какая-то старушенция в тряпье.

Пафнутий охотно благословил ее. Наталья отметила, что сделал он это ловко — современный человек так не умеет. Это как с актерами в кино: старые актеры, играя в пьесах Островского, крестятся привычно, как делали еще в детстве, а актеры советской выделки — вымученно, поскольку обучались этому не в жизни, а в институте.

«Может, он и не наш», — подумала Наталья.

Пока Животко бродил по окрестностям, высматривал и вынюхивал, Наталья сидела в уголке, скромненько сложив руки на коленях, Пафнутий вел беседы с прислугой. Бойко говорил о святых местах, где они с Натальей якобы побывали. Рассказывал о чудесах.

До Натальи доносилось:

— …И вот задумали эти два брата украсть в соседней деревне лошадь, а после продать ее. Один брат пошел за лошадью, другой засел на условленном месте ждать. И вот ждет он, пождет, и вдруг видит — возле одного дерева свет загорелся. Что такое?

Ох, и бойко же излагает, шельмец! И язык у него литературный… Скорее всего, в университете учился. Да, он — из Питера, сомнений нет.

А история забавная, Наталья против воли увлеклась, слушая.

— …Ну, думает вор, наверняка брат уже ждет меня и фонарь зажег. У них такой фонарь был, со свечкой, — пояснил Пафнутий. — Вот пошел этот человек на свет и что же он видит? Стоит на ветке березы икона дивная Пресвятой Богородицы со святой Варварой. От нее свет чудесный исходит. И вдруг повернула Богородица Свой Пречистый Лик и посмотрела на вора лучистым взором. Тот и повалился на землю, себя не помня. А с иконы сошла святая Варвара. И говорит дева-мученица: «Ах, Аникей, — вора Аникеем звали, — что же это ты задумал? Ты Пресвятую Деву огорчил! Ты Самому Христу в ладони гвозди забиваешь!» Глянул Аникей на свои руки — а в руке у него, откуда только взялся, молоток, и кровь по этому молотку стекает…

Слушателей у Пафнутия становилось все больше. Кто-то успел сунуть ему кусок хлеба в руку, и Пафнутий, не смущаясь, стал жевать, а сам все рассказывал:

— Пал тут вор без памяти и так лежал, а к нему брат приходит с краденой лошадью… Положили они с братом на спину лошади икону Пресвятой Богородицы со святой Варварою и отпустили… Шла лошадь, шла и пришла она в город Ландскруна…

— Где такой город? — спросила старушка, которая просила благословения.

Ее крохотные синенькие глазки так и сияли на сморщенном личике.

— Раньше был такой город, — ответил Пафнутий. — На берегу Невы-реки. Там ливонцы жили… Потом там все заросло травой, потому как ливонцы умерли все…

— А что же образ? — заволновалась старушка.

— Доселе там лежит, ждет своего часа, — ответил Пафнутий. — А как придут люди на то место и взмолятся — так восстанет из болот икона дивная и начнет спасать наши душеньки…

Кругом завздыхали.

И тут Наталья увидела человека, который стоял чуть в стороне и тоже внимательно слушал рассказ странника. Это был рослый иноземец с длинным лицом — выпирающий подбородок, резко очерченные скулы, продольные морщины вокруг узких губ. Тот самый ливонец, поняла Наталья.

И ахнула, зажав себе рот ладошкой. Она узнала этого человека. Очень хорошо узнала. И порадовалась предусмотрительности Флора, который решительно воспретил ей надевать одежду мальчика-рынды. «Тебя в этом наряде многие видели, — говорил ей Флор, — неровен час узнают. А вот одевшись торговкой, ты будешь неузнана. Кто на лицо торговке смотрит! Глядят на ее товар, на руки да на грудь…»

Загадочный ливонец был никто иной, как Иордан из Рацебурга, старый знакомый, с которым братья-«медвежата» вместе разыскивали весло святого Брендана, чтобы исполнить волю своего отца, разбойника Опары Кубаря, и упокоить того в мире.

— Иордан из Рацебурга? Вот так дела! — воскликнул Флор, узнав новость.

Лаврентий слушал молча, хмурился, думал о чем-то. Пафнутия с Натальей не было — остался в трактире, болтать, повествовать о чудесах, раздавать благословения и принимать милостыню. Животко вернулся с Гвэрлум домой, был накормлен и отправлен обратно — на тот случай, если Пафнутию вдруг понадобится помощь.

— Теперь вопрос: что Иордан делает в Новгороде, — сказал Вадим.

— Вероятнее всего — шпионит в пользу ордена, — отозвался Флор. — Это-то как раз просто. Странно другое. Почему Глебов пригласил его к себе на пиршество.

— Может быть, у них с Глебовым дела, — предположил Вадим.

— Какие? — в упор спросил Флор.

— Ну… Не знаю. Этот Глебов — подозрительный тип. У него Неделька познакомился со своими убийцами…

— Глебов подозрителен только этим, — сказал Лаврентий. — А по всем остальным обстоятельствам он — очень хороший человек.

— А кто Харузина беспощадно эксплуатирует? — зачем-то вставил Вадим, сам понимая, что говорит глупости.

— Харузин — слуга его, ему поручили работу и ничего больше, — возразил Флор. — Кормят, одевают, зря не наказывают.

— Мне вообще не нравится, что Серега там застрял, — сказал Вадим.

— Скоро все прояснится, — вздохнул Флор. — Все-таки непонятно, для чего ливонец к Глебову приходил…

— Может быть, это вообще другой, — предположил Лаврентий. — Может, Иордан здесь по одному делу, а тот ливонец, что у Глебова столовался, — совсем другой человек…

— Нет, ребята, — вздохнул Вадим. — Я сердцем чую: Иордан у Глебова был.

— Ага, — подал голос Животко.

Все резко повернулись в его сторону.

— Ты еще не ушел? — сердито воскликнул Флор. — Я тебе велел уходить к Пафнутию!

— Да я сейчас, — отозвался мальчик. — Я тут слушал… Интересно же, о чем вы разговариваете! Наталье вон можно, а я чем хуже? Она — баба, ей вообще…

Он замолчал, потому что Гвэрлум ловко отвесила ему звонкую затрещину.

— Сам ты баба! — отчетливо выговорила Гвэрлум.

— Она — темный эльф, — сказал Вадим. Непонятно, то ли всерьез, то ли в насмешку.

— Ладно, понял, эльф, — проворчал мальчик, потирая затылок и вертя опущенной головой. — Ну, в общем, я вас послушать решил. Лишнее не будет. Я этого ливонца вспомнил. Вроде как видел я его.

— Где?

— Ну, когда Неделька-то меня дома оставил… — начал мальчик и замолчал опасливо.

— Продолжай, — подбодрил Флор. — Никто тебя сейчас бить не будет.

— А потом? — уточнил Животко.

— Потом тоже, — засмеялся Лавр. — Говори, что ты натворил.

— Ну, я не послушался… Я за ним пошел — посмотреть, кто там, на пиру, будет… Ну, чтобы знать, что клянчить, если что…

— Как это? — не понял Вадим.

Животко посмотрел на него, как на глупого.

— Если женщины богатые на пиру — могут бусами одарить — «дочке», «племянке». Если там иноземцы — разные диковины дарят. Скоморохам часто подарки делают… Вот, положим, подарит ему ливонец бисерный кисет с настоящим стеклянным шитьем. Я про это узнаю. Ну, скажет мне как-нибудь хозяин: «А что ты, Животко, за свое послушание хочешь? Проси подарка!» Я и буду знать, чего просить… Ну, я к примеру говорю, — Животко не привык рассказывать о себе так много и потому изъяснялся путано, часто делая долгие, томительные паузы.

— В общем, ты подглядывал, — заключил Лаврентий.

Животко кивнул.

— Я этого Иордана там видел, — сказал он.

— А что же ты молчал до сих пор? — возмутилась Гвэрлум. — Пришлось мне тут дешевую комедию ломать.

— На ум не приходило. Так все одно, хуже не вышло, — оправдываясь, сказал Животко. — Там Пафнутий сейчас еще что-нибудь выведает…

— Дурак, — вздохнула Наталья. — Уходи, сейчас же уходи! Если с Пафнутием без тебя беда случится — убью собственными руками.

— Не-а, — сказал мальчик нахально, — не убьешь. Чтоб убить — сила нужна.

И удрал поскорее.

Харузин ожидал от своего нового приключения чего угодно, только не того, что случилось через неделю после его водворения в доме Елизара Глебова.

Среди ночи, когда, утомленный возней на конюшне, забылся татарин тяжелым сном, схватили его жесткие руки, зажали рот мозолистой ладонью, потащили куда-то по соломе — на двор, под яркую луну. От ужаса Харузин в первое мгновение едва не умер. Только что он спал — и вдруг дышать стало нечем, кругом толкают, бьют и тащат, нет спасу от этих тычков. Куда ни повернись, везде наткнешься на кулак.

Потом Эльвэнильдо окончательно пробудился, затряс головой, замычал.

— Тихо, ты, — сказали ему. Чужой голос неприятно царапнул слух, в душе все опустилось.

Эльвэнильдо обреченно поник, дал связать себе руки — кто-то дергал веревки, быстро обматывая безвольные запястья. Затем Харузина толкнули на телегу. Там оказался еще кто-то, кто ахнул и глухо выругался, когда Эльвэнильдо повалился прямо на него.

— Извините, — сказал Харузин.

Он затих и уставился в звездное небо. В доме что-то происходило. Вдруг разом взвыли женщины. Они кричали и плакали, и этот жуткий звук напоминал кошачий вопль. Несколько раз падали тяжелые предметы.

Женщины затихли, но после их воя тишина сделалась зловещей. Еще несколько темных фигур, спотыкаясь, выбежали из дома.

«Где же Глебов? — смятенно думал Эльвэнильдо. — Что здесь происходит? Почему нас повязали? Это ограбление? Не вздумай давить на красную кнопку, детка, иначе мне придется размозжить тебе голову. Деньги в мешок, сукины дети, быстро! Боже, Боже Сил, что здесь происходит?..»

Вокруг дышали, сопели, но молчали. Эльвэнильдо лежал поверх двух или трех человек. Вероятно, это были те самые слуги, с которыми он болтал по вечерам, сплетничая или развлекаясь занимательными историями. От одного явственно потягивало вчерашней бражкой. Однако никто не заговаривал — ни с ним, ни друг с другом.

Эльвэнильдо решил разрушить молчание.

— Где господин Глебов? — спросил он. Голос плохо слушался его, звучал сипло и еле слышно.

— Здесь он, — после долгого молчания отозвался старый слуга, от которого попахивало бражкой.

— Почему он молчит? — опять спросил Харузин.

— Без чувств господин наш, — зашептал старик. — Ударили его…

«Боже Сил, помоги нам», — опять подумал Харузин. Как-то там Лаврентий говорил… Есть способ так сделать, чтобы на душе легче стало. «По грехам моим приемлю…» По каким грехам? Харузин стал вспоминать свои грехи. Лаврентий говорит, что в бедах подобные размышления чрезвычайно утешают. Чем больше грехов вспомнишь, тем лучше. Меньше выть хочется от безнадеги и несправедливости.

«Про Пафнутия думал, что он осел… Флор иногда меня раздражает — так и убил бы за самонадеянность… Нет, самонадеянность — это не про то, это к Флору относится, а у меня грех — неблагодарность и отсутствие терпения… Работать не люблю…» — мысленно перечислял Харузин. В голове все путалось, неотрывно стучало: «Что же это происходит, люди добрые? Почему никто не зовет на помощь? Хоть бы кто крикнул — не я, конечно, — и ценой своей жизни пробудил от сна соседей… Соседи сбегутся, выручат нас…»

— А кто они? — спросил Харузин опять.

— Стрельцы приказные, — простонал старый слуга. — В темницу нас… всех…

— За что? — поразился Эльвэнильдо.

Ему не ответили. Да. Чего угодно ожидал Харузин, но только не ареста без суда и следствия. И, судя по тому, что схватили не только самого Глебова, но и всю его семью, всех чад и домочадцев, не исключая последнего раба, дело серьезное. В чем же могут обвинять столь уважаемого, богатого, всеми любимого человека?

Это должно быть нечто очень серьезное. Измена Родине, например. Выдача ливонцам планов секретных рубежей. Минных полей, паролей и отзывов. Скоро ведь война с ливонцами. А какой-то ливонец был на пиру у Глебова. Если, конечно, тот иностранный гражданин, о котором поведали слуги, действительно принадлежит к Ордену.

Ох, ну почему он, Харузин, такой невезучий?.. И Эльвэнильдо вновь принялся размышлять о собственных грехах, опасаясь окончательно впасть в отчаяние.

Телега наконец тронулась. Лежащие в ней дернулись, точно неживые. Кто-то тихо застонал, Эльвэнильдо понял — Глебов. Ему досталось больше всех. Наверное, пытался отбиваться — и получил по голове. Обычное явление.

— Господин Глебов! — позвал Эльвэнильдо.

Но ему никто не ответил. Телега выехала со двора, потащилась по улицам. Путешествие казалось бесконечным. Харузин даже успокоился. Едут себе люди и едут.

Руки уже онемели. Харузин догадывался, что кисти распухли. Ну, работнички, — связали так, что едва не искалечили. Как теперь на гитаре играть такими сосисками?

Эльфу было плохо. Запястья начали гореть. Телега подскакивала на камнях, но Харузину было мягко, поскольку он лежал на своих товарищах по несчастью. Прочие стонали и бормотали.

Наконец телега остановилась. Над Эльвэнильдо возник чей-то огромный черный силуэт.

— Вылазь, — сказал силуэт.

Харузин кое-как вывалился из телеги на мостовую, с трудом поднялся на четвереньки, потом встал.

— Развяжите, — сипло попросил он. — Не убегу.

Ему не ответили. Остальных пленников тоже вытаскивали и ставили на ноги. Глебова выволокли последним. Он шатался, еще не полностью придя в себя. Его лицо наполовину было залито кровью. Едва очнувшись, он начал озираться. Эльвэнильдо понял — ищет жену и детей.

Сын Глебова нашелся сразу — он тоже был в этой телеге. Жену и дочь привели чуть позже, обеих — связанных. Белея платками, они все время вертелись, осматривались по сторонам. Слезы текли по их лицам, призрачно поблескивая в лунном свете и багровом сиянии фонарей. Больше никто не плакал.

Ожидание длилось недолго: слуг, как скотину, загнали в подвал и там заложили засов. Эльвэнильдо повалился на гнилую солому и, стараясь не обращать внимания на жуткий запах, попробовал заснуть. И в конце концов ему это удалось.

За что их арестовали — он так и не узнал.

Известие о том, что Елизар Глебов схвачен по обвинению в изготовлении фальшивых денег, разнеслось по Новгороду со скоростью пожара, раздуваемого ураганным ветром.

— Не может быть! — воскликнул Флор.

— Теперь понятно, что подслушал Неделька на том пиру и из-за чего его убили, — сказал Лаврентий.

Гвэрлум побелела, как полотно. Ее темные глаза казались нарисованными на бледном лице.

— Всех? — переспросила она. — Схватили и заперли под замок всех? Значит, и Эльвэнильдо — тоже? Боже!

Вадим сердито покусал губу.

— Да, Серегу мы, похоже, здорово подставили, — сказал он. — Что теперь делать?

— Вызволим мы его, — обещал Флор. — Это дело нетрудное. Другое плохо — как же Глебов…

— Нетрудное? — закричала Гвэрлум. — Да вы не понимаете! Он — лесной эльф! Он не может взаперти! Лесные эльфы не выживают в плену, погибают! Для них это хуже смерти — потеря свободы… Эльфы — древний народ…

— Наташа, Харузин — не эльф, он — человек, как ты и я, — твердо проговорил Вадим. — И мы сумеем освободить его из-под стражи. В конце концов, он — всего лишь помощник на конюшне, откуда ему что-то знать об изготовлении фальшивых денег…

— По этому обвинению казнят весь дом, — сказал Флор. — До последнего слуги. Ты не знал?

— Нет, — покачал головой Вадим. — Но ведь Серега там без году неделя…

— Какая разница? Закон существует для устрашения… Это — государственная измена. Деньги делают только по государеву приказанию, а кто фальшивые монеты делает или обрезает монеты — тот…

— Изменник Родины, — вздохнул Вадим. — Да уж, влипли мы… Нужно узнать, кто ведет это дело, и поговорить с ним. Сказать, что Эльвэнильдо — засланный казачок. Может, поверит нам.

— Может, — кивнул Флор.

— Я пойду, — предложил Лаврентий. — Возьму с собой Пафнутия — и пойду. Где он, кстати?

Пафнутия в доме не оказалось. Он обнаружился возле приказной избы. Сидел под окнами в пыли, тряс головой и бормотал что-то себе под нос. Рядом с ним в развернутом платочке лежали кусок каравая и маленькое зеленое яблочко.

Лаврентий остановился перед ним. Никакой реакции со стороны Пафнутия не последовало. Тогда Лавр присел перед ним на корточки и тотчас отшатнулся, испуганный зрелищем, которое ему предстало. Лицо Пафнутия, пыльное, залитое слезами и испачканное размазанной грязью, было совершенно безумным. Глаза белели на этом лице, как некие посторонние предметы, рот почернел, искусанный в кровь и запекшийся.

— Пафнутий, — позвал его Лавр.

Ответом было тихое мычание.

Лавр опустился рядом, осторожно взял «блаженного» за плечи. Он почувствовал, как Пафнутий дрожит, тихо и мелко. Его тело под одеждой было очень горячим.

— Ты болен, — сказал Лаврентий.

Беспамятный повернулся к нему, с трудом шевельнул губами.

— Кто ты? — спросил он.

— Я — брат Лаврентий. Ты живешь в доме моего брата Флора, — сказал Лаврентий и прижал блаженного к себе. — Бедняга, что с тобой? Почему ты здесь?

— А? — Пафнутий мучительно задумался, потом взял с платка каравай, откусил, но жевать не стал. Опять отложил. Теперь он сидел с куском за щекой.

— Жуй, — велел Лавр.

Пафнутий машинально подчинился.

— Зачем ты сюда пришел? — опять спросил Лаврентий.

— Сюда кого-то привели… Ему больно, — сказал Пафнутий. — Я должен молиться. Я…

— Ладно, оставь это, — сказал Лавр. — Идем-ка. Я хочу, чтобы ты был рядом со мной.

— А что случилось? — спросил Пафнутий, послушно поднимаясь вместе с Лавром.

— Тебя кто-то испугал, — ответил Лавр. — Не могу понять, в чем дело. Ты ведь болен, а?

— Не знаю… — Пафнутий сдвинул брови, силясь что-то осознать, но затем решительно замотал головой. — Не знаю я… Здесь кто-то есть, кому больно, да?

— Да, — сказал Лаврентий. — Мы с тобой должны забрать отсюда хотя бы одного человека.

И он потянул блаженного за руку, чтобы тот поднимался с ним вместе по ступеням крыльца.

Их встретил знакомый приказной дьяк — Назар Колупаев, рослый, статный, рыжеволосый, с дерзким лицом и яркими зелеными глазами. От него так и пыхало нерастраченной мощью. Лаврентий по опыту знал, что люди, ушибленные жизнью и бедой, вроде несчастного беспамятного Пафнутия, от таких мужчин шарахаются. Но Пафнутий наоборот странно успокоился, глядя на Колупаева. Следовательно, то, что так напугало Пафнутия, было совершенно не похоже на такого победительного человека, каким являлся дьяк. Еще одно крохотное наблюдение, которое может оказаться полезным, думал Лаврентий, наблюдая за своим «подопечным».

— Ба! Олсуфьич! — вскричал Колупаев и радостно затопал ногами, как будто действительно был счастлив узреть старого знакомца.

— Здравствуй, Назар, — поклонился Лавр. — Благослови тебя Бог.

— Ну, ну! — ликовал Колупаев. — Морсу клюквенного со мной выпьешь, брат Лаврентий?

— Неплохо бы, — согласился Лавр.

— Ты ведь по делу заглянул, а? — Колупаев подозрительно щурился и вместе с тем скалил зубы в усмешке.

— По делу, — не стал отрицать Лавр. — Да только что мы с тобой на скаку будем обсуждать! Посидим вот, отдохнем. День жаркий, нужно бы остыть.

— У меня морс, поди, на солнце нагрелся, — предупредил Колупаев.

— В такую жару и теплое питье холодит горло, — улыбнулся Лавр.

Назар заревел, откуда-то прибежал суетливый старикашка, притащил кувшин.

Лаврентий принял кувшин и протянул его Пафнутию.

— Выпей.

Тот молча подчинился.

— Кто это с тобой? — осведомился Колупаев, разглядывая Пафнутия с головы до ног бесцеремонно и цепко.

— Подобрал на дороге, — объяснил волоколамский инок. — Шел к брату на зов, в Новгород, а по пути встретил блаженного.

— Точно ли блаженного? — опять спросил Колупаев. — На дорогах кто только не шляется…

— Мне показалось, что он нездоров, — сказал Лаврентий. — Душа у него добрая, но точно в плену томится. Бог таких жалеет, и нам не с руки обижать.

— Тебе видней, — согласился наконец Колупаев. — Как брат твой живет-может?

— Неплохо.

— Та девушка, что его до последнего защищала… Здорова ли? — решился спросить Колупаев. Ему было чуть неловко, ведь это он по навету ложному Наталью Фирсову держал взаперти и пытать велел, требуя, чтобы та созналась в грехе, которого не совершала, да еще оговорила при этом Флора.

— Вполне здорова, — ответил Лавр невозмутимо.

— Ну и ладно, — кивнул Колупаев и тоже отпил из кувшина.

— Говорят, ночью ты взял Елизара Глебова со всем его семейством? — подступил к делу Лавр.

Колупаев кивнул, не переставая пить.

— За фальшивые деньги? — продолжал Лавр.

Новый кивок.

— А откуда это сделалось известно?

Колупаев отставил наконец кувшин и ответил спокойным, уверенным тоном:

— У меня свои источники. Сообщили добрые люди. А мы проверили. И нашли.

— Печати и штампы?

— И серебряную проволоку. И готовые монеты. Вот откуда богатство у Глебова, понял? А мы его за уважаемого человека считали… Он ведь дочку замуж выдавать хотел…

— Неужели и девку погубите? — спросил Лавр.

— Голубчик, — проникновенно молвил Назар Колупаев, — это ведь не я гублю или милую, это царский указ таков: фальшивомонетчиков не жаловать. Не я и не государь Настасью Глебову под палача подвел, а отец ее родной… Ты ведь не за Настасью просить пришел, инок?

Лаврентий покачал головой.

— Хотел бы, да не ради нее. Ради другого человека.

— Ну-ка, послушаем.

Колупаев откинулся к стене, расправил плечи. Лаврентий видел по его лицу, что дьяк заранее готовится отказать в просьбе, какой бы она ни оказалась.

— С Глебовым вместе взяли его слуг и рабов, — продолжал Лаврентий. — И среди них один человек был…

— За раба просишь? — прищурился Назар опять. Из-под ресниц так и брызнул зеленый свет — дьявольский, ехидный.

— Я бы поостерегся этого человека рабом считать, — возразил Лаврентий. — Потому что это один из моих друзей близких.

— А как он в доме у Глебова очутился?

— Мы с братом, — начал Лаврентий, чуть понизив голос, — давно за Глебовым присматриваемся. Все нам мнилось, неспроста многое у него в дому творится…

— Например? — хищно подался вперед Колупаев.

— Например, один ливонец к нему захаживал… С Орденом нам еще воевать и воевать, Назар, тут государственного ума иметь не нужно, чтобы понять это… Они наши границы обкусать норовят с запада, все желтые зубы на Новгород точат.

— Ты ливонцев не любишь, — кивнул Колупаев. — Любой из них тебе подозрителен.

— У меня причины есть не любить их и в дурных делах подозревать, — не стал отпираться Лаврентий. — Да и у всякого новгородского они имеются, если рассудить здраво. Ты слушай, что я тебе расскажу, а после собственные выводы сделаешь. Елизар — младший сын у боярина Глебова, а живет лучше старшего. Мысли у нас с братом разные на его счет были… Особенно в связи с этим богатством.

Плел Лаврентий — и сам плохо понимал, что. Одно знал твердо: если Глебова обвинили в изготовлении фальшивых монет, то пощады ему не будет. Потому что такие обвинения всегда доказываются. Попробуй без оснований про почтенного человека такое сказать — и тебя самого, если не докажешь, что и впрямь боярин Глебов фальшивомонетчик! — за ребро подвесят. Нет, Глебов пропал, пропал со всей семьей и слугами. И лишний оговор не повредит ему больше, чем уже повредило первое обвинение.

Но Харузина надлежит спасти любой ценой. Особенно той, что один раз уже была заплачена. И потому Лаврентий плел свою сеть и закидывал ее в мутные воды, не стесняясь в выражениях. И втайне еще надеялся, что Колупаев проговорится, расскажет что-нибудь новенькое о Глебове и его гостях.

— А что вам с братом за дело до богатства Глебова? — ворчал Колупаев, точно рассерженный зверь, которого потревожили в берлоге и теперь не дают заснуть.

— А тому, кто о нем сообщил, тому-то что было за дело? — вопросом на вопрос ответил Лаврентий. А сам подумал: «Ну, Назар, говори — кто на Глебова донес! Может, еще успеем доказать, что это оговор…»

Но Колупаев был тверд и доносчика не выдавал — этого не положено. Настанет день — и доносчик сам себя объявит.

— Была, значит, причина, — уклончиво ответил Колупаев.

— И у нас она имелась, — заявил Лаврентий. — Глебов хотел с нами торговые дела завести… Вот и решил Флор подсунуть ему своего человека. Устроилось так, что Флору удалось продать Елизару Глебову одного татарина-пленника.

— За татарина просишь? — понял Колупаев.

Лавр кивнул:

— За него.

— Как имя?

— Харузин. Да его легко узнать, татарин там один.

Назар захохотал:

— Ну и быстрый же ты, брат Лаврентий! С чего вот ты взял, что я сейчас пойду и верну тебе твоего татарина?

— Говорю тебе, он тут ни при чем. Это человек моего брата Флора. Он сам по нашей просьбе за Глебовым следил, понимаешь ты? Для чего же его вместе с прочими суду да пыткам предавать?

Приказной дьяк пристально посмотрел на брата Лаврентия. Думал о чем-то, головой вертел.

— А не боишься ты себя открыть перед всем Новгородом? Я тебе этого раба отдам, а потом слух пойдет, что вы с Флором своих людей будущим товарищам засылаете, на слово им не верите?

Лавр понял, что смертельно устал от этой борьбы. Битва словами выматывала его. А Назар возвышался, точно башня, сосал морс из кувшина, рокотал, хохотал, брызгал слюной и упрямо не говорил ни «да», ни «нет». Измором брал.

Лавр сказал:

— Говори, Назар, прямо, чего ты от меня добиваешься.

Назар стремительно наклонился вперед, вперил свои яркие зеленые глаза прямо в тихие очи инока и произнес:

— Да правды и добиваюсь. Что твой татарин делал у Глебова?

— Следил за ним.

— Давно вы с братом Глебова подозревали?

— Проверяли будущего партнера.

— Вы всегда будущих партнеров проверяете?

— Нет. Только этого.

— Почему?

— Флору показалось, что следует так поступить.

Колупаев откинулся к стене, опустил веки и проговорил тихо:

— Как вы все мне надоели… Почему никто не говорит правды? Ладно, Лавр Олсуфьич, поверю тебе на слово. Твой татарин, говоришь? Сколько дней он у Глебова?

— Восьмой, — сказал Лаврентий и поднялся, собираясь уходить.

Назар Колупаев с удивлением посмотрел на него:

— А я тебя еще не отпускал… Сиди.

Лаврентий послушно опустился опять на скамью.

Назар Колупаев показал толстым пальцем на Пафнутия, который во время всего разговора увлеченно следил за мухой, летающей взад-вперед по низенькому помещению, пронизанному полосами солнечного света.

— Кто это с тобой? — осведомился Назар.

— Я тебе только что отвечал: блаженный, подобрал на дороге, — ответил Лаврентий. — Чего ты хочешь?

— Как его имя?

— Пафнутий.

Услышав свое имя, блаженный повернулся к Лавру и одарил его сияющей улыбкой.

— Вишь, глупая, — сообщил он.

— Кто? — насторожился Назар.

Пафнутиева улыбка с Лавра перешла на Назара и обласкала его свирепую красную физиономию.

— А муха, — объяснил он. — Летает-летает, думает, у нее что-то важное тут происходит. Что-то изменится, ежели она из одного кута в другой перелетит. Серьезная, значит, муха. При деле да при исполнении.

Колупаев почувствовал определенный намек и насупился, но противоречить блаженному не стал.

— Серьезная, говоришь? — переспросил он, с важностью кивая.

Пафнутий рассмеялся, легко и радостно, как ребенок.

— И толстая, — добавил он. — И не ведает, что кто-то следит за ней, а после, глядишь, и прихлопнет.

Колупаев встал, дождался, чтобы муха села, и быстрым ловким движением ладони припечатал ее к стене.

— Вот так? — спросил он, явно намекая на что-то.

Пафнутий намека на свой счет не принял.

Назар погрозил ему пальцем:

— Я тебя запомню, Пафнутий, — обещал он.

— Запомни ты меня, — сказал блаженный с долгим вздохом, — запомни, потому что я ничего сам запомнить не могу. Даже себя. А вот была здесь… — Тут его лоб сморщился, лицо исказила мучительная гримаса. — Была здесь… муха, — выговорил он наконец, — и жужжала, жужжала что-то… Делала больно Пафнутию. И другим больно сделала… Что ей надо, этой мухе? Что? Почему она так больно делает?

— Какая муха, Пафнутий? — Лавр стремительно бросился к блаженному, взял его за руку, засмотрел в глаза, но ничего там, кроме болезненного недоумения, не разглядел.

— Не знаю, — сказал наконец Пафнутий и расплакался.

Лавр поднялся, не выпуская Пафнутиевой руки, и обратился к Назару:

— Я уведу его, Назар. Что-то его здесь огорчило.

Колупаев отозвался громким, презрительным фырканьем, но было очевидно, что он смущен странными речами блаженного.

Никем не останавливаемый, Лавр двинулся к выходу, уводя за собой послушного Пафнутия. На пороге только он оглянулся и напомнил:

— Не забудь про моего татарина, Назар.

— Иди уж, — проворчал Колупаев. Он выглядел озадаченным.