Ялгуба (Онежские новеллы)

НЕУДАВШИЕСЯ КРЕСТИНЫ

Опять подпрыгивая на каждом ухабе, мчал нас «форд» по большой дороге. Снова молчали пассажиры, снова жалел я о том, что не познакомился с девушкой, снова Леша рассказывал нам свои занятные истории... И так мы доехали бы до Петрозаводска в несколько часов, безо всяких остановок и приключений, если бы... если бы на росстани не догнали старушку, которая медленно шагала по дороге с двумя малыми ребятами. Завидев нас, она остановилась, сняла с головы пеструю косынку и, выйдя на середину дороги, принялась ею махать.

— Ехать просится,—отметил Леша.— Как, товарищи пассажиры, не возражаете?«

Мы не возражали, тем более что «форд» машина пятиместная, а вещей ни при нас, ни при старухе не было. Леша затормозил.

— Садись с внучатами.

Старушка, кряхтя, взобралась на подножку и затем в машину, мальчонка сел между Лешей и мной, а девочка — с бабушкой. Мальчик был очень горд тем, что сидит рядом с водителем.

— Куда же, собственно, гнать тебе, бабушка?

— А не знаю.

Леша засмеялся.

— Не смейся, родимый,— сказала старушка,— ты вези меня до той деревни, где еще поп или дьякон действует... или церковь не .закрыта. Потому что поручено мне крестить этих двоих деток, а то они нехристи. У нас теперь вся детская деревня нехристи. Ну, а про этих мать позаботилась. Просит меня: «Муж сейчас в доме отдыха, я при работе. Если бы крестить стала, муж рассерчал бы. А ты, Дарья Тимофеевна, более свободная, сходи на денек-другой, окрести. Я, говорит, тебе за это два своих трудодня пожертвую».

— Значит, это не твои внучата?

— Нет, родимый.

Мы проезжали большую деревню. Остановились около церкви.

— Церковь у вас, товарищи, действует? — любезно осведомился Леша.

— Нет, уж третий год как попа нет.

— А как с верой?

— А кто верит, пусть себе верит в своей избе. Красного угла для этого дела хватит.

Алексей снова нажал педали, мы опять двинулись в путь.

В следующей деревне церковь тоже превратили в клуб.

— Плохи твои дела, бабушка, несолоно хлебавши надо будет восвояси возвращаться... не крестивши... А почему вы своего попа с работы сняли, если он так нужен?

— Да я нашего попа и не жалею, туда ему, обманщику, и дорога!.. Я коров лечила. Слова хорошие знала... От стариков еще научена была. Ну и травы нужные собирала... Не черный ведь заговор, а светлый говорила... Добро делала, о зле не думала... Многие мне своих коров водили. Иным помогало... Так этот поп жаднющий с амвона объявил, что ко мне ходить грешно! А я только чистые слова знаю и травы хорошие... Только, мол, святая вода помогает, ветеринар и святой Влас!.. Ну, кое-кто послушался его. А мне-то и горя мало. Ведь и про девок сказано: девушки не травушки, не вырастут без Славушки. А я-то уж и в гроб гляжу. Так подавно... Только вот заболела у попа корова, есть перестала... В точку уставилась, смотрит сумно. Он ее кропил... Ветеринара звал — не помогает. Одним вечером гляжу: долгополый на мое крылечко ногу ставит. Чего, думаю, ему надо? А он так сторожко, оглядываясь, пришептывает:

«Бабка Дарья, грех на прошлое серчать, мне эти слова надо было говорить по штату. А ты мне помоги, спаси мою коровушку, так я тебе воздам сторицей».

Ну нет, я на эту удочку не клюнула, не пала, как голубь на его зерно.

«Постой,—громко говорю,—ты, кажется, меня с амвона срамил?»

«Тише, тише разговаривай»,— опасается долгогривый.

Ну, а я нарочно голос подымаю, спуску не даю.

«Да как тебе не совестно?» — кричу.

Ну, тут народу набежало достаточно. Поп-то от сраму сбежал, подобрав рясу... Вскорости мы колхоз завели и его места решили...

— Ну, если он обманщик был, так другого, правильного, можно ведь было поставить. К чему же церковь-то закрыли?

— Ну, сразу видать, что не колхозник ты. Откуда, во- первых, правильного попа можно достать? А потом, для кино.собраний, и канцелярий, и всяких колхозных дел где место взять? Пока не окрепли, не могли строить, а теперь там амбар колхозный. И председательша лозунг повесила: «Слову вера, хлебу мера, а деньгам счет»... Нет, это мы правильно сделали с церковью, а вот другие, надо сказать, поторопились;

— Э, бабка, все, наверно, так думают!

Тем временем мы, проехав деревушку, где никогда не было даже и часовни, въехали в районное село.

— Работает у вас церковь? — спросил Леша у одного из встречных.

Тот только недоуменно.взглянул на Лешу и, махнув рукой, не стал даже отвечать.

У околицы старушка с полным кузовом грибов ответила Леше так:

— Давно попа не держим... Когда это дело ликвидировали, церковный староста очень испугался, что этим званьем он себя замарал. Он ключ от церкви в райзу носил, не приняли, сельсоветчику сдавал, тот не взял. Так напоследок он рассердился, ключи на паперть положил, и они с месяц там и: провалялись, пока комиссия с городу не наехала... Нет, службы в церкви у нас нет. А вы что, любопытствуете следы пуль английских посмотреть? Сохранились следы... Бой был на нашем месте большой... Летом в церкви пионерский выездной лагерь с фабрики стоял. Пионеры только недавно уехали.

— Нет, лагерем не интересуемся. А где вы детей крестите-то?

— А и не крестим. Раз уж родился в советское время, так просто записываем. А кому приспичит — в город ездит.

— Придется в город податься,— сказала наша пассажирка.

И Леша снова погнал свою «кобылу».

— А что с поповской коровой-то стало? — спросил Вильби, и запах крепкого табаку заглушил бензинные запахи.

Вильби всегда докапывался до корня.

— Ничего не стало. Выздоровела... Теперь на колхозной ферме, к первому месту подбирается... Чуя неминуемую беду свою, поп решил напоследок извести скотину... Горе горюй, а руками воюй... Только хотел-то он воевать чужими руками. Сам скотину резать не то не умел, не то крови боялся, не то кары страшился — не скажу... Только проходил, в тот день один лесоруб через нашу деревню. У попа заночевал. Поп его и подбил корову зарезать: «Дам я тебе за это восемь фунтов мяса»,

Тот и согласился. Человек он прохожий... Только забыла я .тебе, родимый, сказать, что лесоруб-то прохожий был косой. Один глаз на нас, другой в Арзамас... Так-то... Вот утром выходят они корову резать. Поп за рога держать взялся, а лесоруб топор поднял, метился, куда бы ему ударить. А он косой. В разные стороны глаза кидает, а попу потому и кажется, что лесоруб все в него метит...

«Ты так и рубить будешь, как целишь?» — спрашивает поп.

Тот и отвечает:

«А то как же!».

Поп как перепугался... Рога держать оставил... В другой конец двора убег...

А лесоруб и говорит:

«Чего ты испугался? Иди держи корову, я убивать ее буду».

Поп из угла выбрался. За рога взялся. Лесоруб опять целится. Он-то, косоглаз, а попу снова кажется, что на него целит. Он опять:

«Ты туда и будешь бить, куда метишь?»

«Конечно...»

Ну, поп снова и отбежал в сторону... Так у них ничего и не вышло. Только лесоруб очень рассердился на попа. Он ушел и Рыкову нашему все обсказал, про корову и про попа. Тот быстро обернулся... Ну, а корова хорошая, Мотя за ней первой глаз имеет.

— Чего же ты, бабушка, в такое путешествие с ребятами пошла пёхом?

— Да уж больно редко почтовая машина ходит... Раз в день... Всех не заберет...

— Нет, вы только полюбуйтесь, вы только посмотрите на эту девицу,— громко смеялся Леша.— Она жалуется на транспорт... убиться можно! А раньше ты. о машине думала?

— Да чего о машине,— сказала старушка,— раньше и этой дороги здесь не было...

ДВАДЦАТЬ ДВА АЭРОПЛАНА

— Мне больше всего в Дарье Тимофеевне-то нравится, — сказал, смеясь, Леша,— что она недовольна нашим автотранспортом. И то правда. Скоро мы на аэропланах по всей республике будем разлетывать в частном порядке. А в нашей Карелии в первую голову... Уже открыты линии Петрозаводск — Заонежье. Из Петрозаводска через Онежское — в Пудож. Петрозаводск — Ухта и Петрозаводск — Ленинград. Скоро еще новые регулярные линии откроются. Да, была бы наша республика самая аэрофицированная в Союзе, если бы Вернер Лехтимяки привез самые простые и дешевые машины.

— Что ты знаешь про Вернера Лехтимяки? — оживился Вильби.

— Немного, да зато все хорошее. Мне летчики в нашем аэроклубе рассказывали...

Я тоже вспомнил встречу с Вернером Лехтимяки, высоким блондином с бритыми розовыми щеками, очень похожим на добродушного англичанина-спортсмена или молодого банкира. Вернер Лехтимяки! В то время, когда мы встретились с ним, он руководил постройкой авторемонтного завода в Петрозаводске, очень сетовал на бюрократизм наших строй- организаций и просил меня помочь ему газетными корреспонденциями. Потом он уехал в Ленинград работать в авиации, а затем, кажется, в Москву... Я знал, что он недавно приехал из Америки.

Мы объяснялись с ним по-английски. Изредка приходила нам на помощь его жена со своей немецкой речью.

«Мой жена немец», — представил мне ее Вернер.

Я внимательно прислушивался к рассказу Леши. Вильби тоже был заинтересован.

— Рассказывал тот, кто с ним из Америки приехал... Был он, говорит, когда-то финским красногвардейцем, в гражданской войне участвовал, в Советской России работал, потом не сговорился, повздорил, кажется, из-за мелочей. А паспорт у него был иностранный. Вот он и смылся за границу в тысяча девятьсот двадцать втором году. Прямо в Соединенные Штаты. Он объяснил, что поехал технику летного дела изучать, а в то время у нас одни летающие гробы были. Приехал он в Соединенные Штаты и кое-что в аэропланах уже кумекал, потому что он военную трехмесячную школу окончил и над Юденичем сбрасывал бомбы и листовки. Поступил он в Нью-Йорке в летную школу. Окончил первым по качеству учебы... А там это нелегко. Да еще иностранцу... Только он и до революции в Америке бывал. Кочегаром, ковбоем — все перепробовал, это ему и помогло. Он уже умел по-американски говорить. Ну, кончил первым, оставляют совершенствоваться. Потом уже в инструкторы произошел... А сам он занимался изо всех сил. Моторы всех марок изучает — сборку, разборку, производство. Сам полеты производит, других учит... Школа-то частная была. Странное дело, частная летная школа! — перебил сам себя, изумляясь, Леша.

— Хозяин и сделал Вернера за отличную работу заведующим учебной частью. Но он знал технику так хорошо и преподавал так классно, что выше полез... На государственную службу... Сделали его главным инструктором, по кадрам, что ли,— не знаю, как это у них в Америке называется.

Ни один летчик во всем Нью-Йоркском штате по выходе из школы не мог считаться летчиком без подписи Вернера на дипломе. Всех испытывал. Экзаменовал. Главным образом практически. Почетным гражданином стал... Сам Рузвельт — он тогда был губернатором штата — с ним беседовал, и не только на банкетах. Вернер от него письма имеет.

И тут понял Вернер, что превзошел он всю техническую авиационную науку, под самый потолок забрался, дальше некуда, остается ему передать эту науку трудящемуся классу, рабочему государству, то есть нам... А с другой стороны, знал он, что товарищи здешние за то, что дисциплинку сорвал, по головке не погладят... И вполне правильно против шерстки щеточкой проведут.

Ну, он решил, если возвращаться, то все же не с пустыми руками...

И стал он вести коммунистическую работу. Вел эту работу по-настоящему. Иногда выступал и на митингах друзей Советской страны.

А стал он вести такую работу... В тех школах, где он летному делу обучал и инспектировал, училось немало финнов. Ну, чтобы другие американцы не знали, он по-фински с ними агитацию и пропаганду проводил... А человек он здорово убедительный... Ну и башка за троих варит...

Вот и организовал он среди летчиков в школах подпольные группы. А там хоть и кризис начинался, но положение мирное, а Вернера слишком уж к революции тянет... И холодовал, и голодовал, и нужду знавал в свое время, и все ж такой тоски никогда не было, как в те дни, когда все имел и с генералами обедал, а про свою трудовую душу ни на секунду не забывал.

Ежели бы он все время не орудовал, так с тоски бы помер...

Твердо решился он в Советский Союз прибыть... А орудовал он так...

Все аэропланные фирмы его отлично знали.

Некоторые даже хотели ему прислать в подарок аэропланы. Но он отказался: могли бы посчитать за взятку...

Но написал он каждой фирме, что хотел бы приобрести у одной там мотор, у другой фюзеляж, у третьей другие необходимые детали. Ну и так далее.

А фирмы по случаю кризиса цены снизили. Потом Вернер узнал, где какие самолеты или части по случаю продаются.

Он этим делом занимался, так уж в курсе всего и был... Смету составил — полный расчет... Да ежели вдобавок самому сборку произвести, так каждый самолет и стоил сущую безделицу. Но личных средств не хватало... Нужно было еще около двадцати тысяч долларов.

Созвал он тогда к себе своих выучеников, подпольщиков то есть, летчиков-коммунистов из финнов, и говорит им:

«Задумал я ехать во всемирное наше отечество — Советскую республику... Но Советская республика бедна еще техникой и техническими людьми, а в особенности братская нам по национальной крови Карельская республика. Она страдает от векового бездорожья, и по множеству озер гидропланы были бы для нее в самый раз... Насчет аппаратов позабочусь я сам. А кто из вас лично желает ехать со мной в Карелию?..»

Согласились все... Но взял он только семнадцать — тех, за летные качества которых мог дать голову на отсечение. Другие на разводку остались. Только не хватает им денег на аппараты и на перевоз... . За морем телушка — полушка, да рубль перевоз... Ну, они этот рубль и наскребли...

По всей Америке, знаешь, разбросаны финские колонии... Трудящиеся финны от условий жизни переселялись пачками в Америку в свое время. Особенно лесные рабочие.

Теперь они из Америки обратно к нам в Карелию едут.

Ну вот, поехали летчики по американским городам. Финнов-трудящихся созывали... Объясняли им свой план. Смету показывали.

Ну, а из пролетариев нашей стране кто враг? По американскому пятаку подписывались, а там финнов столько, сколько во всех городах Финляндии, так что сборщики планы свои перевыполнили.

— Одного я не понимаю: почему полиция на это дело сквозь пальцы смотрела? — снова изумился своему рассказу Алексей.— И вот приходит однажды зимою в Ленинградский порт пароход. Ледокол через льды проводит.

Груз выгружают по накладным. Наркомвнешторг все принимает... И вдруг какие-то накладные откладывает в сторону... Это не наше. Это вы завезли случайно... Мы этого не выписывали, за это платить не будем...

А это были машины — двадцать два самолета, закупленные Вернером Лехтимяки. Он сам тут как тут. Объясняет:

«Никакой валюты... Берите... Все бесплатно. Подарок американских финнов трудящимся Карелии...»

Ну, когда дело разъяснилось, взяли эти самолеты.

А тогда Вернер и говорит:

«В любое время к этим аппаратам пилотов выпишу».

«Валяй»,— говорят.

Так и вышло... Он за ними съездил и потом обратно сюда. Уж как его там деньгами, чинами ни блазнили, большевиками ни пугали, как оставаться ни просили — стоп. Точка... Не помогло. Остался у нас работать... Ну, а Вернер со здешним начальством не договорился. Не могли ему простить измены прежней, а я сказал бы — недисциплинированной выходки, потому что душа-то его в конце концов сказалась... Ну вот, он уехал не то в Ленинград, не то в Москву по летной учебе экспертом и консультантом работать.

— Все это правда, Леша? — пробормотал Вильби и обдал нас клубами дыма.

— Обеими руками подписываюсь. А что?

— Жаль, что я раньше не знал.

— А что?

Теперь от Леши уже было отделаться не легко. Это понял Вильби и поэтому, как всегда, медленно ответил:

— Мне сказали — Вернер возвратился, и спросили: стоит ли его принимать в партию? Я его раньше хорошо знал... А этой истории, второй его жизни в Америке, не знал... Я вспомнил подвиги его, вспомнил отъезд его и сказал: «Подождем год... Пусть в один год он себя покажет». Так...

— О каких подвигах Вернера Лехтимяки ты вспомнил, товарищ Вильби?

МУРМАНСКИЙ ЛЕГИОН

— Вы знаете, что Вернер Лехтимяки имеет чин полковника английской королевской армии? Да... Факт... Эх, если бы пересилил он политически меньшевика, предателя Токоя, быть бы ему известным на весь свет... Из-за Токоя, этого самого, и в революции много лишней крови пролилось и еще прольется. После разгрома нашей финской Красной гвардии лахтарями во главе с генералом царской службы Маннергеймом и германскими войсками многие наши товарищи на севере перебежали границу и стали накапливаться в Княжей Губе, в Кандалакше, в Мурманске. Остались они почти без средств к существованию, без питания и без перспективы... Многим казалось, что пришел конец мира, разгром полный и после этого удара никак не подняться. Да оно и понятно: потеряли родину, дом, работу, родных и перешли на кислое тесто, гнилую воблу, в землянки. На линии и в Мурманске много было финнов, которые работали на стройке железной дороги. А в лесах и такие были, что еще с осени на лесозаготовки пришли и сплавлять собирались... Да уж где тут! Лесопильные заводы останавливались, лесопромышленников в Петрограде Октябрь по карману ударил. Ну, эти лесорубы тоже без дела остались... А тут как раз пришли в Мурманск военные суда королевского британского флота... Привезли для начала десант из английских солдат, которые добровольцами вызвались, с самыми заядлыми офицерами. Была и шотландская рота — в юбочках ходили, с голыми коленями.

Мы над этой формой вдоволь насмеялись, неподходяща она к северным параллелям.

И вот эти англичане объявили набор...

Объявили, что организуют они финский легион...

Они так и говорили:

«Наши враги — немцы, ваши враги — маннергеймы и лахтари. Наши враги, немцы, действуют сообща с вашими врагами — без кайзера белые не взяли бы верх. Давайте объединимся и мы в борьбе. Выгоним немцев и их союзников из Финляндии... а там уже видно будет...

Одним словом — хуже не будет...»

Эта агитация была для сознательных бойцов... И еще заполучили англичане к себе на службу бывшего председателя красного сейма, социал-демократа Оскара Токоя... Во время революции он был членом Совета народных уполномоченных... Как один из лидеров красного сейма он среди рабочих пользовался большой популярностью. Многие ему еще верили, хотя из-за таких, как он, и была проиграна наша революция, но в этом еще мало кто разбирался. Компартия у нас только-только организовалась, а своего товарища Ленина не было. И вот этот Оскар Токой, социал-предатель — да будет имя его навсегда проклято! — ездил и агитировал вступать в легион...

Он говорил:

«Англичане — защитники демократии против империализма. Враг у нас общий... Трудящиеся, идите в легион, который будет частью британской армии».

И многие ему верили и записывались в легион.

Но такую агитацию проводили среди сознательных, бывших красногвардейцев. Среди строителей дороги и лесорубов действовали проще... Называли нормы пайка и показывали обмундирование, а паек не только по тем временам, но и по теперешним был и в самом деле классный...' Белый хлеб, сгущенное молоко, отличные консервы, вплоть до шоколада. Честное слово! А это, конечно, не могло не действовать. Даже прямо скажу: здорово действовало.

Набилось, таким образом, в легион до тысячи человек. Там разбивали их по ротам...

Вначале финское начальство было выборное...

Токой и стал верховодить. Получил чин английского полковника... Разместили у Кандалакши, у Княжей Губы и поблизости... Еще совсем недавно стояли там бараки из гофрированного железа, сводчатые, мы их звали «чемоданами».

Но все слова о немцах, о Маннергейме были только пустыми словами. Об этом, конечно, знал Оскар Токой, при котором все время находился финский революционный артист Орьятсало. Но и тот превратился в предателя.

Настоящий же план у англичан был такой: вымуштровать финский легион, создать из него внушительную воинскую часть и бросить против Советской республики, против Красной Армии. .

Они думали в этом деле использовать злость некоторых бывших наших красногвардейцев, которые не понимали, почему Советская Россия нам не помогла, и по старой меньшевистской закваске подозрительно относились к русским рабочим. Они тянулись ко Второму Интернационалу... Ну, англичане все это и учитывали. Политики они неплохие, только тут вот и просчитались. А записался в легион, через несколько недель после организации, простым рядовым некий Вернер Лехтимяки. Но скоро узнали некоторые бывшие красногвардейцы в нем героя защиты Таммерфорса, одного из командиров фронта. Ну, раз фронтовик, избрали его ротным командиром. И тут началась у него борьба с Токоем. Вернер был фронтовым командиром. Как бывший американский ковбой, во время революции в Турку он пришел на ипподром, захватил лучших лошадей и организовал первый красный кавалерийский отряд. Можно сказать, что у нас еще раньше, чем у русских товарищей, кавалерия появилась.

Это запомнили, и Вернер пользовался поэтому среди легионеров большим авторитетом. К тому же он сначала жил в бараках, в самой гуще, всего насмотрелся, все знал, друзей- товарищей приобрел, речи произносил толковые, с большим жаром. Отлично внутреннее и внешнее положение разъяснял. Кое-кому секретные листовки передавал. Одним словом, не был барином, как Токой.

Стал он легионерам нравиться... Да и сам Майнард, английский генерал, стал к нему благоволить. А это еще и потому, что Вернер отлично умел по-английски говорить, он ведь перед революцией несколько лет в Америке работал... Тут шпионы разные появились, и немецкие и белофинские, и стали всплывать листовки большевистские на финском языке.

Английские офицеры производят следствие, а Вернера Лехтимяки призывают к себе переводчиком. Он листовки дословно переводит... Показания большевистских агитаторов — тоже... Некоторых задержали, некоторых отпустили на волю. Финские белогвардейцы однажды попались в своей полной форме, расфуфыренные, как райские птицы... Тоже Вернер Лехтимяки переводчиком был... Тех всех в расход списали. В полное доверие у английского командования вошел.

Сам генерал Майнард в кое-каких вопросах с ним советовался...

Ну, так проходило время... Легион воинскому делу учился...

Муштровали нас не мало. Одним словом, стали регулярными бойцами. Ну, а когда многие бойцы захотели поставить. командиром легиона Вернера, у английского командования никаких подозрений не было.

Сам генерал Майнард выхлопотал ему чин полковника. Произвели Вернера в полковники, ровно бы в пику Токою.

Ну, после этого среди них еще сильней вражда пошла...

Но многие еще верили Токою. А Вернера ночью можно было встретить, днем, утром, вечером — в любое время среди легионеров.

Всё разговоры вел, агитацию проводил, направлял мысли. А тут союзники немцев на Западном фронте расколотили. Насчет Финляндии с ними обо всем договорились.

И нашему легиону от английского командования выходит приказ:

«Немедленно занимать позиции на фронте и вести наступление против красных войск...»

Эшелоны уже подготовлены. Пар у паровозов поднят — только поезжай. И Токой по ротам ездит, речи произносит о том, что надо немедленно и решительно выполнить приказ, что этим мы себя зарекомендуем как верные союзники Антанты и защитники демократии... Многие уже строятся... Готовы выступить на фронт.

И тут Вернер Лехтимяки подымается и говорит:

«Против Красной Армии, республики мы, трудящиеся финны, не сделаем ни одного выстрела. Их враги — наши враги. Да здравствуют Советы... На позиции не идем... Открываем фронт».

Тут большинство легионеров, конечно, пошло за Вернером. Чутье не обманывает... А к тому же Вернер был хороший оратор...

Тогда нас окружили английские и белые войска... Навели орудия, пулеметы... Ну, да у нас, слава богу, были боевые командиры, и сами англичане неплохо выучили нас военному делу.

Эх, не будь тогда предателя Токоя, обязательно было бы большое вооруженное восстание в белом тылу... Не ушли бы так просто интервенты с севера... Красная бы Армия на готовое пришла.

Но тут Оскар Токой ввязался... Потом англичане сами поняли, что означает вооруженное восстание в тылу...

Трезво оценили свое положение. Ведь тут такая катавасия могла начаться, о какой и подумать в Лондоне не могли. А вдобавок еще и партизаны не унимаются.

Начали англичане переговоры... Пытались Вернера Лехтимяки от массы оторвать, многие почести и награды предлагали — не выходит... На переговоры вызывали... Думали, что он под влиянием легионеров находится, так вызывали для переговоров в поезд английского генералитета.

Не верили они, что Вернер большевик.

А во-вторых, они хотели разными проволочками обеспечить себе возможность свободно грузить и увозить восвояси, в Англию, лес... Шекльтон, известный арктический исследователь, концессию на леса взял у северного правительства, на миллионы вывез леса, а ни гроша не заплатил.

В вагоне Вернера сладостями угощают, а легионеры тем временем окружили английский поезд. Навели пулеметы... Английский конвой стушевался. А на паровозе машинистом был наш коммунист, товарищ Викстрем.

Тут бы их всех и перебить... Но опять помешал нам этот Токой. Одна только небольшая группа наших в леса ушла, в тундры, к Умбе. Там у них с английскими войсками и происходили безрезультатные бои... А в переговорах Вернер уперся на одном:

«Финский легион с красными драться не будет... Не принуждайте, будет хуже».

«Тогда сдавайте оружие, которое вы получили от нас, и идите на все четыре стороны...»

«Нет, без гарантий неприкосновенности легион этого не сделает».

И вот учредили вроде мирной конференции в Ревеле... Там были представители мурманского легиона, представитель английского командования, финского, и, шведского правительств.

Договорились и договор подписали... Кто из легионеров желает, может отправиться в Финляндию. Кто хочет — в Швецию или в Канаду...

Так и провели дело.

А Вернер загримировался и как рядовой поехал вместе с другими в Швецию, а оттуда пробрался обратно в Петроград. Уезжал он тайком, затесавшись среди других, потому что английское командование разыскивало его. Особые счеты были. Не хотели выпускать.

Уж много времени спустя читал я мемуары генерала Майнарда об интервенции на севере. Там этот командующий удивляется тому, что большевистская агитация имела громадное влияние.

«Даже такой выдержанный, культурный человек, отличный, редкий организатор, один из лучших полковников английской армии, Вернер Лехтимяки, и то поддался этой красной заразе».

Вот удивился бы генерал Майнард, если бы узнал, что Вернер сам организовал эту пропаганду, что его специально и послал финский ЦК партии из Петрограда. Что он с тем и явился в легион...

— А ты это откуда знаешь? — перебил рассказчика Леша.

— Да ведь мы вместе были посланы: он с тем, чтобы, заняв командное положение, повернуть штыки в другую сторону, а я ему в помощь для низовой организации.

Не раз приходилось нам потом по секрету, ночью, встречаться, намечать планы, делиться соображениями.

Вот если бы Токоя не было или позже недели на две мы получили бы приказ об отправке на передовые позиции, тогда мы наше задание выполнили бы полностью. А так штыки-то повернули в другую сторону, но по врагу со всей силой не ударили.

Очень мы боялись, что получим выговор от партии за то, что задание во всей полноте не выполнили. Ну, уж потом у белых началась паническая эвакуация. Английские солдаты некоторых своих офицеров кокнули.

А перебиралось нас из Петрограда в легион пять человек. По лесам, по болотам... Не вместе шли. Выдавали себя за лесорубов. Один в лесах погиб... Другого на линии фронта опознали и расстреляли... Третий англичанам за галеты и сгущенное молоко продался... сказал им, что есть большевистские агенты..» Но, кроме меня и Вернера, никто не знал списка и личностей посланных... Вернер показания предателя сам и переводил англичанам...

Да, мы по лесу километров с триста прошли... Осенью... Вот откуда я Вернера узнал...

А сам я пошел с теми легионерами, которых в Финляндию отправили. Там многих, вопреки договору, сразу и переарестовали.

— Ну, а ты?

— Три года каторжных работ и я отбыл...

И Вильби, снова обдав нас табачным дымом, откинулся на спинку сиденья...

ДОРОЖНЫЕ МЫСЛИ

Леша, задумавшись, гнал свой «форд» по лесной дороге. О чем думал этот боевой парнишка? О том ли, что он возит на своей машине тех людей, о которых ему рассказывали в школе... Тех людей, которые прежде всего отстаивали дело революции и не щадили себя, лишь бы это дело победило. Они погибали в болотистых лесах от голода и гнуса, их расстреливали у наскоро вырытых рвов, их бросали в каменные мешки казематов и каторжных тюрем... Но и в наручниках они были страшны для вооруженных до зубов врагов. Их хотели подкупить, их пытались запугать, но это они проникли во все неприятельские армии и, разоружая эти армии, думали, что партия будет недовольна их работой, потому что нужно было сделать еще больше; заставить ружья эти бить в другую сторону... И один из этих людей, прошедший и подполье, и фронт, и каторгу после фронта, сейчас мирно сидит в его «форде». И все это не только написано в интересных книгах, а действительно было так и посейчас есть, и вот сегодня один из них раскатывает по лесным дорогам .Карелии...

Не знаю, такие ли точно мысли теснились в Лешиной голове. Может быть, он задумался о том, как будет сам служить в Красной Армии? Ведь этой осенью призывают его год рождения.

Как неудержимо идет вперед наше время, как каждый день наполняет оно нас новыми делами и заботами, и только по праздникам да в дни юбилеев мы на минутку останавливаемся, чтобы перевести дыхание, вспомнить битвы, где вместе рубились, вспомнить с тоской и сожалением тех товарищей, которые не дожили до славы наших великих дней и великих побед. (И о нас так вспомнят... через сколько лет?) Но мы будем жить и драться за торжество нашего дела всем разумом, всей силой, всей кровью, всем нетерпением нашим...

Мне говорил старый красный партизан:

«Одного я боюсь — что снова загремят по линии выстрелы, когда я стану уже совсем старым. И глаза у меня плохо будут разбирать мишени».

И мне сказал мой сын:

«Я боюсь, что фронты откроются очень скоро и мне скажут: тебе еще рано в красноармейцы — учись...»

Я принимаю ваши боязни на себя... И говорю старику партизану:

«Будь спокоен. Если ты уже не сможешь метко целиться, я буду в кадрах, а сын добровольцем...»

И я говорю сыну:

«Учись спокойно. Если тебя еще не возьмут в армию, я буду в кадрах, а красные партизаны-старики пойдут добровольцами... Потому что мы отвоевали себе прекрасную родину... И никому не отдадим...»

НЕУДАВШИЕСЯ КРЕСТИНЫ

Но вдруг сидевший между мной и Лешей карапуз забеспокоился, стал подпрыгивать на сиденье и закричал;

— Тятя! Тятя! А тятя!

Навстречу машине шел крепкий рослый человек со светлой бородой.

— Тятя!

Леша плавно остановил «форд» в нескольких шагах от прохожего. Тот посторонился, думая, что помешал шоферу в каких-то маневрах, но долго раздумывать ему не дал его сын. Он выскочил из машины и сейчас же повис на шее отца.

Отец был рад этой неожиданной встрече, но вместе с тем немало и ошарашен.

— Так на машинах ездить стали? С кем же это ты?

Старуха забилась в самый угол, натянув косынку чуть ли не на глаза.

— Да с Олей и с бабушкой Дарьей.

— А, с бабушкой Дарьей,— произнес отец тоном, по которому чувствовалось, что от подобного разъяснения дело для него яснее не стало.— Куда ж ты, Дарья, моих детей повезла?

— Да Анастасия отпустила со мной прокатиться.

— Откуда идешь? — спросил Ильбаев недоумевающего отца.

Видишь ли, мы все планы валки, вывозки, сплава выполнили, ну, меня как сильного ударника и послали в дом отдыха на две недели. Из дома отдыха иду. Сам-то я из Наволокского колхоза...

— А-а, Наволокского! А ты знаешь, что, по случаю подъема воды и затопления места вашего колхоза, мы его переносим в другое место? Рядом с Ялгубой...

— Как же не знать об этом! Нам от этого прямая польза... Новые дома строят. Скотные общие дворы... Ясли... Налоги на столько лет снимают... Но мы, лесорубы, все-таки обижаемся: три раза в месяц кино в нашем поселке — это мало, это никуда не годно, и в домах отдыха нам мало места дают...

— Погоди,— перебил его Ильбаев,— а ты до революции был на заготовках?

— А то нет? Ну, бывал... Ну, в землянках курных жили, ну, коек, постелей не имели, ну, вшей кормили, ну, газет не читали. Так против этого и революцию сделали. Теперь в тысячу раз лучше, спора нет... Только нам еще мало... по совести говоря... Мы за ударную жизнь... Вот, говорят, скоро выстроят у нас в Карелии дом отдыха лесоруба и дом отдыха колхозника... Ну, тогда другой разговор... Только я думаю —и тогда мало будет... Чего-нибудь снова не будет нам хватать... Потому в гору лезем!

— Я как раз место вашему колхозу высмотрел у самой горы, — улыбнулся Ильбаев.

Лесоруб, идущий из дома отдыха, развязал кисет, стал сворачивать собачью ножку.

— А ты, тетка Дарья, с ребятами скоро обратно?

— Да скоро, скоро, родимый! — обрадовалась старуха и шепнула Леше: — Да поезжай же...

Но тот бросил руль.

— Нет, шалишь, бабка, я тебе не покрышка. Она, товарищ, ездит церковь отыскивает, чтобы твоих детей без твоего согласия окрестить!..

Тут мы увидели, что отец рассердился не на шутку. Он, не завязав кисета, сунул его в карман.

— А ну, вылезай с ребятами! — приказал он старухе.

— Не вылезу, — решительно сказала старуха.

— Товарищ шофер, помоги мне достать эту чертовку!

Но Леша тоже был парень не промах.

— Детей бери, — строго сказал он, — а старушка с нами поедет.

С тем мы и оставили расстроенному отцу его детей.

Ребята махали нам ручонками, пока совсем не скрылись с глаз.

— Да во всей Карелии только две интересных церкви: в Видлице и в деревне Кижи, — внушительно сказал Леша.

И в самом деле, двадцативосьмиглавую церковь в Кижах все знают как замечательный памятник старой деревянной архитектуры, но мало кто знает, что деревня Кижи была одним из центров восстания Олонецкой губернии в XVIII век. Восстание питалось теми же корнями, что и пугачевское.

Отъехав с километр, Леша снова остановил машину и сказал старухе:

— А ну, слезай!

Она покорно сошла и сказала ему:

— Спасибо.

— А понимает, за что благодарит, — усмехнулся Леша. — За то, что тогда с детьми не ссадил. Мужик бы ее пришиб, честное слово.

И тут мы рассмеялись как будто по команде, все разом: Вильби, Леша, Ильбаев и я.

На этот раз общее молчание длилось недолго. Опять заговорил Вильби:

— Я смотрю на эту страну, которая была нищей, жила в землянках, ела кору и не имела даже проезжих дорог. И я вижу поселки лесорубов — с клубами, радио, кино и газетами. И я вижу деревни с детскими яслями и трудоднями, с хлебом на круглый год. И я еду по лесу на автомобиле. По настоящей дороге... И я слышу, как простой лесоруб жалуется, что мало кинотеатров и не хватает домов отдыха, черт дери, и мне говорят, что колхоз будет называться «Счастье»... И огромная радость подымается во мне. И я вспоминаю моих братьев по классу, которые после разгрома нашей революции еще томятся за этими рубежами... И тогда горе и тоска переполняют мое сердце. Я знаю, и не только по именам, тех, кого убивают при попытке к бегству, тех, кто якобы кончает жизнь, повесившись в промозглой каменной камере. Я знаю, как с каждым днем становится труднее жить и работать тем, кто томится в плену у фабрикантов. И я знаю, как, в поте лица обрабатывая землю и разводя скот, крестьяне там становятся все беднее и беднее. В Финляндии, которая до революции многим русским трудящимся казалась краем обетованным. Тяжко ныне стало трудящимся. Безработица. Кризис. Только мы — как остров во всем мире. И все больше пловцов, идущих на яркие маяки этого острова... Но столько штормов, столько подводных камней, столько изменников-рулевых, которые больше думают о получении страховой премии за разбитое судно, чем о спасении команды!.. И когда я думаю об этом, нельзя мне оставаться спокойным. Но я скоро беру себя в руки и начинаю работать лучше, ударнее. Да, я знаю, работа моя здесь и поддерживает и усиливает ослепительный свет маяков советского острова. И когда я думаю о моих порабощенных товарищах, я вспоминаю тогда одну историю. Историю лошади.

ОДНА ЛОШАДЬ

— Произошла эта история совсем недавно... Осенью тридцать второго года. В северной деревушке Нивола... Цены на сельскохозяйственные и особенно животноводческие продукты пали очень низко. А крестьянство там занимается главным образом животноводством.

Никто не хотел покупать ни молока, ни масла, ни сливок.ни сметаны — ничего... Крупные экспортные компании разорвали свои контракты. За границей в финском масле не нуждались.

В самой Финляндии трудящиеся голодали и, конечно, покупали бы, но безработица шла по всей стране; у тех, кто работал, снижали зарплату. И северные крестьяне не могли продать свои товары даже за бесценок. А хлебопашеством там не занимаются... Камень, Климат... Значит, остались они с коровами, но без хлеба, без инструментов, без мануфактуры... мясо, молоко и шкуры, кора и дикие коренья — вот что им оставалось. Пошли нищими, побежали в города, и безработных стало еще больше. А другие через границу стали пробираться в Советскую страну. Да... А налоги не снизили.

Сборщики ходили и за все требовали полной меркой... Описывали дома, поля, движимое и недвижимое... Крестьяне сжимали кулаки, когда видели, что их кровное, всей трудовой жизнью нажитое скудное добро шло на торгах за бесценок или в заклад за налоги.

Стискивали зубы и не знали, что делать, как быть. А городские товарищи, коммунисты из Улеаборга, были заняты своими нелегкими делами и своевременно не приняли мер... Кто из вас душу крестьянскую знает, тот поймет, что с последней коровой крестьянин еще может расстаться... Но потерять, отдать единственную лошадь — это значит потерять свою судьбу.

И у вас говорили: «Корова пала — стойло опростала, а лошадь пала — все пропало».

И вот у бедняка Илки была такая последняя лошадь. Гнедой конь. Укко.

Чего он только не делал, чтобы сберечь его! Сам жил хуже последней собаки в деревне, но гнедого держал.

Конечно, при такой жизни от коня тоже вскоре остались одни кости да кожа.

Проезжал через деревню ленсман... Увидел он такую картину: зеленая слюна, скелет на копытах.

А по финскому закону животное, внушающее подозрение по болезни, должно быть немедленно зарезано.

Вот видит ленсман такую лошадь и требует:

— Позвать хозяина!

Является Илка.

Твоя лошадь?

— Мой конь.

Приказываю немедленно прикончить. Завтра вечером буду проезжать обратно, наведаюсь... Если сам не убьешь, тогда еще штраф заплатишь, в тюрьму сядешь, а ее убьем государственным образом.

Сказал и уехал.

А Илка остался стоять совсем без слов...

Это ему-то надо самому зарезать свою последнюю надежду, свою единственную возможность подняться, встать на ноги с весны...

Нет, никогда он этого не сделает... Пусть тюрьма, штраф. Он за своего гнедого, больного, тощего, с проступившими сквозь кожу ребрами, будет драться кулаками, зубами вгрызаться, ногтями царапаться...

И он пошел по всей деревне, горько печалясь и возмущаясь, сетуя и негодуя:

— Они не дают нам продавать наш товар. Они оставляют нас без хлеба. Они требуют с нас полностью все налоги, и они же хотят отнять последнее наше достояние — рабочий скот, лошадь.

И тут Илка припадал к равнодушной морде обреченного животного, целовал обвисшие замшевые губы, гладил по щекам, по линявшей шерсти, и вокруг него на деревенской улице росла толпа крестьян, возчиков и лесорубов, торпарей, бобылей, батраков... И они все кипели возмущением, сжимали кулаки, грозились.

Винили все власти, в первую очередь, конечно, ленсмана, и жалели несчастного Илку. И даже зажиточные мужики присоединяли к общему возмущению свой голос... И случилось так, что некоторые батраки в этот день ушли в другие близлежащие деревни и в город.

На другое утро приезжает ленсман.

— Где Илка?

— Илка тут.

— Убил лошадь?

— Нет, не убил и не буду убивать.

— Где она?

— Не скажу...

Тут ленсман арестовал Илку. И послал полицейских разыскать и доставить больную скотину.

Когда Илку повели через деревню, то почти все выбежали на улицу, стали кричать и ругать ленсмана, угрожать ему, требовать освобождения Илки. И вот завели Илку в участок. А друзья — и у бедняка бывают товарищи — остались под окнами. И слышат они — из здания доносятся громкие крики, и потом показалось им, что кто-то выстрелил. Вскочили они со своих мест и побежали по деревне, крича:

— Илку, Илку убили!

И побежал весь народ к дому ленсмана. А тут полицейские нашли лошадь Илки и ведут ее по деревне к ленсману.

Народ был в полном возбуждении. Окружили плотной толпой полицейских, дружно навалились, отняли гнедого и повели в другую сторону, а лошадиный этот конвой разоружили. Револьверы, финские ножи быстро в толпе исчезли.

И уж не знаю, какие тут средства связи действовали, но только к вечеру этого дня стал прибывать народ из ближайших деревень — с ножами, вилами, охотничьими ружьями, топорами... Масса народа... После восемнадцатого года в этих местах ни разу не собиралось вместе столько людей.

И тогда ленсман вывел Илку и поставил на крыльцо, говоря:

— Чего вы бунтуете, никто и не собирался убивать его.

А Илка увидал толпу и закричал:

— Где мой Укко? Что вы сделали с ним? Не выдавайте! Так они по очереди у всех перережут.

И где-то на деревенских задах лошадь услышала голос хозяина и жалобно заржала. Илка услышал, бросился с крыльца.

Тут все подались вперед.

Толпа подхватила с собой Илку и дала ему свободу... Подхватила толпа и ленсмана, избила его и обезоружила. А в это время, ничего не зная о том, что происходит, прибыли в деревню сборщики податей. Но как только народ узнал, кто это и зачем они приехали, все набросились на них. Обезоружили. Повели, как конокрадов, через всю деревню, заперли в одной комнате с ленсманом. А разоруженный полицейский в город бросился к властям за подмогой. И батрак один в город — за помощью к рабочим...

Но еще до прибытия полицейского губернатору по телефону стало известно, что вся волость отказывается платить государственные налоги. И чтобы другим не было повадно, отправили власти несколько боевых рот с артиллерией на место происшествия. А рабочих Улеаборга комитет Коммунистической партии призвал к забастовке солидарности. И также комитет послал своего человека в деревню.

Ведь это было первое в истории движение крестьян против фашизма, которое подавлялось вооруженной силой.

К тому времени, когда подошли к деревне воинские части, в движение пришла уже вся волость...

Несколько залпов темных солдат и городских фашистских отрядов; легкий артиллерийский огонь, даже без особых попаданий и ущерба, и... Нет, товарищи, мне неприятно рассказывать вам подробности поражения... Не было единого центра... Точных лозунгов и целей... Разношерстность... Оборонительные настроения... Нет, все это можно было бы преодолеть и в борьбе сорганизоваться. Городские еще не были готовы... Стихийно. Но самое главное, я говорю, что не потеряли мы живую силу восстания,ж что остались еще все причины... Ну и окружила полиция и захватила многих участников.

Некоторые скрылись в окрестных лесах. Может, надо было бы держаться еще недолго...

Заволновались другие деревни. Вся страна пришла в движение... Но кто об этом знал в Ниволе? Да и потом, это было уже позднее, во время суда над повстанцами.

Лахтари боялись волнений среди рабочих и вынесли мягкие приговоры. Тридцать человек приговорили к отсидке в разных тюрьмах по два года. Человек сорок к разным штрафам... Сумма в общем немалая — несколько десятков тысяч марок. А откуда нищие повстанцы могли их достать, эти марки-то? Но тут пришла на помощь лошадь...

С чего я начал рассказ? С истории одной бедняцкой лошади... Вот ее продолжение... Здесь на подмогу оштрафованным и делу революции пришел этот гнедой, из-за которого весь сыр-бор разгорелся.

Во время восстания его берег сам хозяин, Илка... А когда Илку заточили в темницу, друзья взяли под уздцы Укко и повели прятать. Подбирая остатки сена и горсти овса от военных лошадей, они понемногу подкормили гнедого, так что ребра перестали выпирать наружу и в глазах появился блеск. И когда присужденные к штрафам узнали, что в Улеаборге открывается ярмарка, они повели лошадь Илки на ярмарку.

Они воздвигли на ярмарке балаган и поставили туда лошадь. По совету городского товарища стали впускать туда публику. Каждый, кто желал посмотреть на лошадь, которая была поводом восстания в Ниволе, о которой так много говорилось на суде, мог увидеть ее в этом балагане. За вход опускали в кружку монету — кто сколько хотел и сколько мог.

Весь сбор шел на покрытие штрафов по приговору суда. Из этих денег покупался также фураж для Укко.

Лошадь к тому времени от хорошей жизни стала даже лосниться.

Толпами пошел народ в этот балаган.

Шутка ли! Побывать на ярмарке и потом прийти к себе в деревню, не увидав исторического гнедого! Нет, это было бы слишком глупо.

Около лошади оштрафованные и городские товарищи вели разные интересные беседы, рассказывали подробности восстания: почему на этот раз дело не вышло, как оно может выйти... И отзвуки этих разговоров вместе с рассказами о знаменитой лошади разошлись , по всей губернии. И даже за ее пределы... И только после того, как один из вождей местных лапуасцев и редактор газеты, бродя по ярмарке, зашли в балаган и подняли тревогу, явилась полиция и предложила под угрозой новых штрафов и арестов убрать с ярмарки неожиданный аттракцион...

Ну что ж, убрали с ярмарки. И пошли оштрафованные по деревням. Где собиралась вечеринка, туда приходили и они со своим гнедым... Показывали и объясняли... Так под эту лошадь они собрали всю нужную им сумму. А лошадь и по сей день живет. Заслуженная... Осенью тридцать четвертого выйдет Илка с двадцатью восемью другими арестованными на свободу. Илка получит обратно свою лошадь, сытую и здоровую. Но все остальное — увидят они, когда оглядятся, — осталось таким же печальным, безвыходным, нищим.

Когда их судили, они сказали:

— Нельзя хуже жить, чем жили мы последние годы...

А когда выйдут из тюрьмы, увидят они, что теперь, кто остался на воле, стал жить еще хуже.

Но и на их улице, за границей, так же будет праздник, как и здесь... Так же будет! — убежденно сказал Вильби.

Мимо бежали пестрые, уже начинающие облетать леса. Зелень хвои проступала сквозь багрянец и золото листвы... И падали листья эти на дорогу и на озерную гладь.

— Хороша лошадь, Леша? — спросил, улыбнувшись своим мыслям, Ильбаев.

— Моя «кобылка» тоже хороша, — ответил, не задумываясь, Леша. — Знаете что: давайте заедем в Косалму, близко, в дом отдыха. Там есть механическая пианола и замечательный заграничный патефон. Я вам сыграю. Исключительные есть валики...

— Нет уж, гони прямо, и так задержались сверх норм, — решительно отрезал Ильбаев.

— Как-нибудь в другой раз, Леша, — сказал я.

Мы проехали росстань, от которой шла дорога на Косалму. Опять слева было Конч-озеро, а справа, ниже на несколько метров, Укш-озеро.

— А знаете, на дне Укш-озера сколько угодно болотной железной руды... Петр Великий работал, и мы скоро будем добывать. Инженеры говорили,— продолжал делиться своими сведениями Леша.— А там дальше есть Ур-озеро... Самая прозрачная вода в Карелии. На несколько сажен пятачок видать. И нигде никаких соединений с другими озерами... Да... Сургубские рыбаки стали проверять. Нескольким щукам на хвост ложки деревянные навязали... А через год в Ур-озере одну такую щуку с ложкой поймали... Значит, ход есть. А где — до сих пор неизвестно...

Товарищ Вильби, все время молчавший, не слушавший ни речи Леши, ни замечаний Ильбаева, снова обдал нас клубом крепкого табачного дыма.

РЕЧЬ КАНАДЦАМ

— Иногда я горячусь и не понимаю, почему все не так ясно видят, как мы, где черное, где белое, где правда, где ложь... Где жизнь, где смерть... Я так и выступил на собрании канадцев-лесорубов в прошлом году.

Срок договора с этими канадскими лесорубами кончился. Ну, раз кончился, сняли их с инснаба и перевели на обычное снабжение... Тут они заволновались, начали скандалить.

Выехал я на место происшествия. Вхожу в клуб. Битком набит канадцами. На сцену прошел... Увидели меня, заволновались, зашумели. А я и говорю им:

— Понимать надо! Когда русские рабочие умирали от голода, истекали кровью, завоевывая и для вас страну, где есть работа и нет безработных, что делали вы? Вы в Америке отсиживались, своим трудом помогали капиталистам... И вот русские рабочие построили Советскую трудовую страну и вас, которых душила безработица, пригласили сюда, дали вам самое лучшее, что имели. А вы и теперь хотите лучше хозяина жить. И какого хозяина! Не капиталиста, а русского рабочего, который вам открывает глаза на весь мир. Да и вы здесь такие же хозяева, если работаете...Чей лес? Назовите мне имя хозяина, которому принадлежал бы хоть один фестметр. Нет, не назвать вам, потому что хозяин — все трудящиеся,вся страна. И вы! Вы, избирающие своих депутатов в Советы... Вам раньше давали все с лихвой, чтобы вы привыкли к обстановке, и еще потому, что считали несознательными. А если ваши головы за два года жизни здесь не прояснились, то, пожалуйста,— уезжайте обратно в Канаду и Финляндию. Но как ваш друг предупреждаю — напишите туда письмо, справьтесь обо всем. И вам все ответят, что там невозможная безработица. А тех, кто уедет или будет здесь волынить, мы запишем поименно и опубликуем имена в международной рабочей печати и финской и канадской. И рабочие всего мира покроют вас позором и презрением, потому что, волыня здесь, вы не забастовщики, а простые штрейкбрехеры и предатели...

И когда я сказал им в лицо всю эту правду, они молчали.

Потом вышел один и сказал, что он никогда не был и не будет штрейкбрехером, и заявил, что и в новых условиях он обещает перевыполнять норму.

А потом начали говорить другие: о том, что теперь они согласны со мной и не понимали раньше политического значения, о том, что они берут свои слова обратно.

И многие из них положили на дощатый стол свои иностранные паспорта и тут же при всех на бумажках писали заявления с просьбой принять их в советское гражданство.

И это потому, что до рабочего человека правда всегда дойдет... Только надо прямо в глаза ее рубить... И ударника называть ударником, а штрейкбрехера — в лицо — штрейкбрехером.

И какой был подъем!

Все забыли свои ссоры: и кто кому когда не дал прикурить, или стянул лыжи, или обругал в нетрезвом виде,— все забыли.

И как в этот вечер мы пели «Интернационал»!

Мы пели его как клятвенное обещание биться за победу рабочих во всем мире, до, тех пор пока руки наши смогут держать топор.

1936