Ястребиный источник

Мы рады видеть вас — людей, искусных

В двух видах музыки, что меж собой

Несходны, словно женщина с мужчиной.

Вы, знающие струнные орудья,

Способные сливать слова и звуки

Столь сладостно, как будто речь сама

Становится мелодией, и вы,

Умеющие дуть в витые роги,

Чье ремесло без слов, зато без лести

Кумирам времени, — благодарю.

Мы ждали вас, как ждет любовник ночи

В серебряном возке, как одинокий —

Рассвета в колеснице золотой.

Вы призваны сюда, чтобы спасти

Жизнь вашего учителя; сегодня

Она как угасающее пламя —

То вспыхнет, то поникнет.

Что случилось

С великим Шонаханом? Лихорадка —

Или иная хворь? Когда он слег?

Не лихорадка это и не хворь.

Он сам по доброй воле выбрал смерть,

Отказываясь от воды и пищи,

Чтоб досадить мне; ибо есть обычай —

Старинный и нелепый: если кто-то

Обижен иль сочтет, что он обижен,

И голодом себя заморит сам

Под дверью у обидчика, такое

Считается бесчестием для дома,

Будь это даже царский дом.

Не знаю,

Что и сказать. Мой долг — повиноваться,

Но как повиноваться я могу,

Когда мой самый дорогой учитель

Счел для себя достойней умереть,

Чем вынести обиду? Кто решится

Швыряться жизнью из-за пустяка?

Я знал, что вы поддержите его,

Пока не убедитесь, как мелка

Причина для обид. Три дня назад

Я уступил роптанию придворных —

Епископов, воителей и судей, —

Узревших для себя бесчестье в том,

Что вместе с ними на Совете Высших

Сидит слагатель песенок. Сперва

Я попросил его весьма любезно,

Но он сослался на права поэтов,

Что якобы от сотворенья дней

Утверждены. На это я ответил,

Что лишь король — источник всяких прав

И только тем мужам, кто правит миром,

А не поет о мире, подобает

Честь высшая. Придворные мои —

Епископы, воители и судьи —

Все выразили криком одобренье;

Под этот шум он вышел, но с тех пор

Отказывался от воды и пищи

С надменным вызовом.

Мне стало легче;

Вы сняли камень у меня с груди —

Обычай старый вряд ли стоит жизни.

Уговорите есть и пить упрямца.

Сперва я думал: может быть, сам голод

И жажда убедят его, но тщетно.

Он, видно, хочет уморить себя.

На вас отныне вся моя надежда,

А также на соседей и друзей,

К которым я послал гонцов. Пока

Он здесь лежит и губит жизнь свою,

Честь моя гибнет. Но и на попятный

Пойти нельзя: все сразу обвинят

Меня в постыдной слабости, и трон

Поколебаться может.

Понимаю —

И попытаюсь убедить его.

Быть может, пребывая в неких грезах,

Он ваших справедливых слов, король,

Не слышал вовсе.

Пусть поест немного.

Тревожусь я не только о себе

И добром имени своем, но также

О нем самом. Он человек, способный

Внушить к себе любовь и мужу битв,

И женщине — и всякому, кто судит

О человеке лишь по одному

Достоинству его. Но я — на троне

И должен мерить мерой государства.

Своим безумством он превысил меру,

Своей гордыней пошатнул устои,

Повел себя надменно и мятежно.

Сулите ему дом с землей и лугом,

Богатые одежды, деньги, жемчуг —

Все, кроме права древнего поэтов.

Король несправедливо поступил.

Но Шонахан, решивший умереть

За отнятое право, судит вздорно.

Взгляни на нас, учитель. Отрешись

От дум своих и погляди на нас:

Всю эту ночь с коней мы не сходили,

Скакали от заката до восхода,

Чтоб оказаться здесь.

Я был сейчас

В высоком доме на холме Альвина,

Со мною — Финн и Осгар.[142] Щекотал

Мне ноздри запах жареного мяса.

И вдруг — мой сон унес меня к ручью,

Где Грания[143] лосося потрошила…

Заплакать можно, слыша этот бред,

Голодный сон про жареное мясо.

А все зачем? — Рассказ о журавле,

Что голодом себя морил, пугаясь

Своей же тени в лунной зыби вод,

Не так причудлив и не так нелеп,

Как это заблужденье.

Заблужденье?

Нет, это истина. Как в лунном свете,

Я вижу, изменилось все вокруг;

Плоть, ослабев, не сдерживает больше

Полета мысли, что стремится в мир

Снов и фантазий. Показалось даже,

Что мне знакомы ваши голоса

И даже лица, — но слова настолько

Противоречат им, что я не знаю:

Кто это упрекать пришел меня?

Я старший ученик твой, Шонахан,

Которого учил и наставлял ты

Так долго, что на Сретенье однажды

Сказал мне, будто я уже постиг

Едва ль не все, что нужно знать поэту.

Мой старший ученик? Не может быть.

Нет, это кто-то из толпы придворных,

Роившихся вокруг меня с рассвета.

Я заморочен снами — но не сдамся.

На Сретенье, сейчас припоминаю,

Я спрашивал ученика, за что

Поэзия столь чтима; мне хотелось,

Чтоб у него всегда был наготове

Ответ для диких, варварских племен

И тамошних царей. Ну, повтори:

Что он ответил мне?

Я отвечал:

Поэт рисует образы Эдема

И над младенческой кроваткой мира

Их вешает, чтоб дети возрастали

Для радости и счастья. Но зачем

Я должен здесь стоять, твердя зады,

Когда ты губишь сам себя, Учитель?

Я начинаю узнавать твой голос.

Скажи еще, когда умрет искусство,

Что будет с миром?

Коль оно умрет,

Мир без искусства станет словно мать,

Что, глядя на уродливого зайца,

Родит ребенка с заячьей губой.

И я тебя еще потом спросил

(Припомни, коли ты есть ты), как должно

Хранить поэзию, — и ты сравнил

Ее с ценнейшими из всех вещей,

Какими Небо одарило землю.

Я отвечал, как ты меня учил:

Ее хранить должны мы беззаветно,

Как племя Даны бережет свои

Четыре клада, как король Грааля —

Святую Чашу, как Единорог —

Волшебный камень у себя во лбу, —

Чтоб кровь свою пролить без колебанья,

Как сладкое вино… А, понимаю!

Меня ты хочешь устыдить сейчас

Моими же словами. Но, Учитель,

Речь только о Совете королевском:

Как может этакий пустяк затронуть

Достоинство поэзии?

В тот раз,

На Сретенье, поэзию отнес ты

К тем уязвимым Божьим чудесам,

Что не выносят унижений.

Верно.

Что я скажу? В тот раз он называл

Двор отраженьем мира, самым первым

Его пригожим детищем, и, значит,

Все то, что делается при дворе,

Тотчас же проникает в мир — благое,

Как и дурное. Как ему ответить?

Какой нелживый довод подыскать?

Скажи, что музыка его нужна

Всем любящим ее.

Я и тружусь

Для них — тех, что вот-вот должны родиться

И, внемля няньке, голос обрести —

Чтоб даже гнев звучал, как звуки арфы.

Но где им взять величье, если я

Не приготовил золотую зыбку?

Зачем меня увел ты от родных,

От пастбища отцовского и поля?

Зачем мне в уши музыку вложил?

Куда пойду я, дважды обездолен, —

В невыносимый крик и шум мирской?

Я брошу наземь и трубу, и арфу.

Зачем играть и петь с разбитым сердцем,

Учительской не слыша похвалы?

Чего еще ты от поэтов ждал,

Как не печали? Замолчи и слушай.

Суровые ступени эти — школа,

В которой буду я тебя учить.

Запомни: даже на руинах мира

Поэзия пребудет петь, ликуя;

Она — как расточающая длань,

Как треснувший стручок, как радость жертвы

В святом огне, как Божий смех во мгле.

Но смех умолк в ушах… Мне одиноко,

И слезы жгут…

Не умирай, учитель!

Молчи, не беспокой его напрасно

Словами жалкими. Одно осталось —

Пойти и поклониться королю,

Чтоб он вернул отобранное право.

Пойдем, дружок, со мной. И будь, что будет.

Преклоним перед королем колени.

Оставьте здесь лежать рожки и арфы.

Отправимся в молчании, ступая

Неслышным шагом, головы склонив,

Как подобает глубоко скорбящим.

Никто кричать не вздумает:

Рыбак закрутит удочку,

Закрутит мельник мельницу,

Закрутит фермер веялку,

Закрутит ведьма пальцами,

Пока не треснет он и не развалится!

Он мог бы, если вздумается,

Всех языкастых выпороть,

Всех отодрать за волосы,

Подвесить на веревочке,

Провялить всех на солнышке,

По доброте своей он нас жалеет всех.

Проклятье голытьбы на нем,

Проклятье бедных вдов на нем,

Проклятие сирот на нем,

Проклятие епископов,

Чтобы он сгнил, как старый гриб!

Чтобы он весь сморщинился,

И лоб его сморщинился,

И нос его сморщинился,

И рот его сморщинился,

И чтоб из каждой складки старый бес глядел!

Никто не станет петь ему,

Никто — зверей стрелять ему,

Никто — тунцов ловить ему,

Никто — молиться за него,

А только лишь хулить и проклинать его!

Аминь.

А я говорю: да здравствует король!

На помощь!

Вот тебе за «да здравствует»!

Как! Здесь, у королевского порога,

Вы подняли, невежи, столь бесчинный

Грачиный крик и поросячий визг?

Очистить это место!

Сам дворецкий.

Все прибери свое и убирайся!

Быстрей! Иль ты не чувствуешь почтенья

К ступеням этим и священной двери,

Перед которой, преклонив колени,

Герои и вассалы замирали?

Иль для тебя могущество и слава —

Пустое?

Коль позволите сказать,

Скажу: король вернет свою удачу

Тогда, когда хозяину вернет

Отнятые права.

Вон! Убирайся!

Живее! И попридержи язык!

Какое дело сильному до прав

Бессильного?

Я, сударь, не из этих.

Наоборот, я королю служу.

А наше право — славить и хулить,

Кого проклясть, кого благословить.

Мы не смогли его заставить есть.

Большая честь

беседа с вами, сударь.

Я приведу сюда его невесту.

Она идет, — но я потороплю.

Меж нами говоря, мой господин,

Изрядно соблазнительная штучка.

Клянусь, она его уговорит.

Когда рассудок изменяет, сударь,

Надежда лишь на женщину…

Спасибо!

Рад нашей встрече, сударь,

рад стараться!

Должно быть, ты доволен, возмутив

Простолюдинов против короля

И всех властей. Сегодня государство —

Как старый и почтенный дом, когда

Хозяин строгий умер вдруг, а слуги

Грызутся меж собою как собаки

И тащат что попало.

Не пора ли

Закончить эту ссору с королем

И знатными людьми — со всеми нами,

Кто был бы рад считать тебя в друзьях?

Со мною он молчит, святой отец.

Попробуйте хоть вы свое влиянье.

Быть может, из достойных ваших рук

Он примет пищу.

И не собираюсь.

Я слишком часто в церкви осуждал

Беспутные фантазии поэтов,

Чтоб ныне льстить ему. Коль ослушанье

И гордость безнаказанны, кто станет

Повиноваться?

Попытайся ты.

Заговори, а там само пойдет:

Все бесы голода тебе помогут.

Не собираюсь вмешиваться в это.

Пускай умрет, раз он такой гордец.

Нам что за горе!

Попытайтесь, дамы.

Он должен что-то съесть, не то, боюсь,

На королевский дом падет несчастье;

И всех нас попросту забросят в угол,

Как летнюю обувку в зимний день.

Любезней было бы задачу эту

Взять на себя Петру.

И вправду, Петр,

Уговори его поесть. Бедняга

Так отощал, что страшно поглядеть.

Я больше в жизни дамам не поверю!

Не вы ли возмущались больше всех,

Что он сидит в Совете? Видно, ветер

Переменился. Что он ни скажи,

Как ни взгляни — все было вам обидно,

А ныне он вам нравится опять?

Пускай! Но я вам в этом не подмога.

За что ты напустился так на нас?

Ты знаешь ведь, простонародье ропщет,

А он такой несчастный…

Музыканты

Не щиплют больше струн. И танцев нет.

Мне сон отбило. Так его жалею!

А мне так хочется потанцевать!

Вчера — подумать только! — у дороги

Старуха камень бросила в меня.

Ты хочешь, Петр, чтоб в нас швыряли камни?

Ты хочешь, чтобы я не танцевала?

И шагу я не сделаю. Вы сами

Обидели его — теперь терпите.

Ну, Петр, для меня.

И для меня.

Ну хорошо; оставьте.

Вот, поешь.

По мне, едою с царского стола

Кормить упрямцев — слишком много чести;

Но дамы заморочили меня.

Не хочешь? Уморить себя задумал?

Поставлю блюдо рядом. Можешь нюхать.

Ну, развернись, упрямый старый еж!

Будь я король, пучком горящей пакли

Я бы тебя заставил развернуться.

Ты правильно назвал меня ежом.

Лежу, свернувшись, под кустом терновым

На берегу тех необъятных вод,

Где исчезает все, — и напоследок

Ко мне доносятся обрывки звуков.

Жизнь — позади. Но ты не думай, пес,

Что этот еж так просто развернется

Перед тобой! Беги же к королю —

Хозяину, пред ним на брюхе ползай,

Виляй хвостом, и он тебя простит.

Надеюсь, шрамы от последней порки

Уже не ноют.

Убери свой меч.

Тебя простонародье растерзает,

Лишь пальцем тронь его.

Раз мы должны

С ним этак нянчиться, не проще ль было

Его оставить за столом Совета?

Еще немного потерпите. Скоро

В последний раз я этот сладкий воздух

Глотну и стану так же безобиден,

Как всякий прах.

О чем ты, Шонахан?

Тут все вокруг полны к тебе почтенья;

Отведай эти яства — и король

Покажет, как тебя он чтит и ценит.

Кто знал, что примешь ты так близко к сердцу

Свою отставку от стола Совета?

Спокойно рассуди, и ты поймешь,

Что лишь одним начальникам дружин,

Законникам и прочим в том же духе

Пристало там сидеть.

Ты был обманут.

Глаза твои, наверное, солгали,

Когда тебе почудилось, что я

Был изгнан из Совета. Вы изгнали

Плясуний, что ведут свой хоровод

У четырех ручьев в саду нагорном.

Ты хочешь намекнуть, что мы изгнали

Поэзию. Но я не соглашусь.

Я, между прочим, сам стихи слагаю,

И часто после пира, как сметут

Объедки со стола и свеч добавят,

Король великодушно мне велит

Прочесть свои стихи. Я не равняю

Их с вашими, но, если я почтен,

Поэзия, в какой-то мере, тоже

Уважена.

Что ж, если ты поэт,

Пропой, что королевская корона

И вся его богатая казна

Была бы сором, если бы поэты

Не освятили золота, а также

Болезненного тусклого металла,

Рожденного луной; что храбрый витязь

Не гарцевал бы среди пик и стрел,

А щедрый бы не расточал без счета,

Когда б не речи пылкие певцов,

Вознесших гибельное благородство.

Скажи еще, что бедный свинопас

Однажды сочинил, бредя за стадом,

Балладу о волшебных королях,

Разряженных в алмазы и рубины,

Пылавшие как солнце, и сперва

Ее доярки напевали в поле,

Потом детишки возле очага,

И лишь потом услышали портные.

Съешь хоть немного, Шонахан; ты бредишь.

От голода, бывает, и не так

Заходит ум за разум.

Возгласи,

Что, сколько б нас ни гнали, мы вернемся —

Стремительно, как ветер из пустыни,

Сметая кубки со столов, и ляжем

Перед порогом короля, пока

Он не вернет исконных прав поэтам.

Грози! А я отправлюсь к королю

И словом укреплю его решимость;

Пускай безумный сам себя заморит

До смерти, если свой пустой каприз

Ему дороже мира и порядка.

Я панихиду петь ему не буду.

Не ты ль, монах, затеял эту распрю,

Чтобы лишить нас танцев? Почему?

Сейчас не пост; а все рожки и арфы

Молчат — и, если Шонахан умрет,

Уже не заиграют вновь. Того ли

Ты добивался?

Что за вздор такой!

Не добивался — так заговори с ним,

Употреби влиянье, урезонь.

Чем дурны наши танцы?

Замолчите!

Ступайте к юношам, что на лугу

Махают клюшками, или к реке —

Смотреть на уточек. А это дело

Не женского ума.

Идем, подруга.

Мы не нужны здесь.

Все сошли с ума.

Капризы, танцы, выходки поэтов!

А Церковь и король в пренебрежении.

Ты обречен на гибель, Шонахан, —

Как все, кто призракам пустым поверил

И дал им волю над собой. Прощай,

Я вряд ли вновь тебя живым увижу.

Постой, постой!

Последнее желанье?

Позволь я на ушко тебе шепну.

Скажи: твой дикий бог, что так ярился,

Когда ты деньги брал у короля,

Немного присмирел? Стал тише нравом?

Оставь меня в покое!

Может быть,

Он научился звонко щебетать

Для короля за трапезой, когда

Меняют блюда?

Отпусти мне рясу!

И ты его, наверно, научил

Чирикать нежно, чтобы не потревожить

Приятную дремоту короля,

Насытившего чрево? Не спеши!

Не ожидал, что высохшие руки

Еще способны крепко ухватить?

Скажи, он научился у тебя

Брать хлеб из рук у короля, сидеть

На согнутом крючком монаршьем пальце?

Не покладай своих усилий, отче.

У короля так много дел. Порой

Бывает нужно и развлечься малость.

Бог — с крылышками, с бусинками глаз!

Нет, видно, больше нам не танцевать,

Не слушать нежных скрипок и волынок.

Пойдем отсюда, горю не помочь.

Посмотрим, как играют в клюшки.

Тише!

Ишь, как глазами он сверкнул.

Ступайте

Туда, на луг, где юноши и клюшки!

Ну, подберите юбки — и бегом!

Я знаю, что у вас в ушах застряло

Немало нежных песен; вижу это

По блеску ваших глаз — но все пройдет.

Зачем вам песни, если вы — красотки?

Вы любите плясать и улыбаться

Загадочно — что так влечет мужчин.

У ваших матерей был верный вкус —

И уши, жаждавшие нежных песен

Не меньше вашего. Ступайте к юным!

Или румянец щек, грудь колесом

И бедра узкие не стоят страсти?

Ведь не на этот же мешок костей

Вам любоваться! Я вас отсылаю.

Я песнями своими вас гоню

В объятия беспесенные…

Тише!

Смотрите, кто выходит из дворца.

Принцессы, мы идем смотреть на клюшки.

Вы с нами?

Мы пойдем с тобой, Айллин.

Но прежде мы хотели с Шонаханом

Поговорить, чтоб он прервал свой пост.

Я подержу для вас поднос и кубок,

Покуда вы его не вразумите.

Позвольте мне, принцесса?

Нет, не надо. Мы сами угостить хотим его.

Финула поднесет еду, я — кубок.

Ах, маленькие милые принцессы!

Так царственны и так великодушны!

Она к его губам подносит руку,

Что ж он сидит?!

Король, родитель мой,

Велел вам передать, что он не может

Вернуть вам место за столом Совета,

Но, что бы вы взамен ни попросили,

Он даст вам непременно. Для начала

Возьмите этот кубок и поднос.

Взгляни, взгляни! Он принимает кубок!

Принцессы милые! Я так и знала:

Ни в чем им невозможно отказать.

Какая мягкая ладонь, а пальцы —

Такие длинные! Они достойны

Соединиться с дланью короля.

Принцесса, ваши руки совершенны;

Но странную в них вижу белизну.

И вспомнилось мне вдруг: давно когда-то,

До вашего рожденья, видел я,

Как ваша мать сидела у дороги

В высоком кресле. Мимо проходил

Какой-то прокаженный. Королева

Путь указала страннику; в ответ

Он буркнул и руки ее коснулся.

Я это видел сам; и я хочу

Внимательней взглянуть на ваши руки:

А вдруг они заражены проказой?

Король прислал еду; но я не стану

Брать ни куска из зараженных рук.

А ну-ка протяните мне ладони —

И вы, и вы, плясуньи! Может быть,

Средь вас нет ни одной незараженной.

Он прокаженными нас называет!

От голода несчастный обезумел

И мелет сам не зная что.

Меж вами

Нет ни одной незараженной. Вон!

Все — вон отсюда! В этих яствах, в блюдах,

В объедках с королевского стола —

Проказа! Прокаженное вино —

Вот вам его обратно, получайте!

Бегите прочь, пока я вас не проклял!

Или вам мало одного клейма?

Иль думаете, выйдет хлеб вкусней,

Коль в тесто подмешать мое проклятье?

Откуда, я сказал, пришла зараза?

Ах да! Какой-то прокаженный брел

Обочиной дороги… Нет, не то!

Он брел не по дороге, а по небу.

Вот и сейчас он простирает к нам

Свою ладонь, благословляя мир

Рукою прокаженной…

Это — месяц.

Он месяц называет прокаженным.

За худобу его и белизну.

Бродяга этот простирает руку

Над всеми — королем, двором и знатью —

И одаряет всех своею хворью.

Пошли отсюда!

Если вам не нужно,

Позвольте взять немного, господин.

Кто говорит? Кто тут?

Ну его к черту!

Мы — бедные калеки, клянчим хлеба,

Бродя по миру, от дверей к дверям,

А голод только пуще!

Вы — калеки?

Должно быть, матери, что вас носили,

Наслушались поэтов безобразных

И принесли на свет калек.

Вот страсти!

Он, верно, проклял и еду. Пошли;

Ее опасно есть.

Сколь он могуч!

Могуч и терпелив: как поднял руку,

Так и не дрогнет ею, не качнет!

Мне никогда его не пересилить.

Он бредит, как лунатик.

Я сначала

Должна его отсюда увести,

А уж потом заговорить о пище.

Здесь, на пороге, где над ним смеялись,

И слушать он не станет.

Лучше сразу.

Попробуй дать ему питье и хлеб,

Пока он не опомнился.

Очнись.

Я здесь — с тобою, Шонахан! Ты слышишь?

Фидельма! Это — ты, твоя рука?

Передо мной маячила другая —

Там, в небе.

Да, любимый, это — я.

Не думал я, что ты придешь, Фидельма.

А как же! Я тебе пообещала

Прийти и привести тебя домой,

Когда настанет жатва, — и пришла.

И ты пойдешь со мной — сейчас, не медля.

Пойду. Так, значит, жатва наступила?

И вправду, пахнет скошенной травой.

Вершина года, середина лета —

Не лучшее ли время для женитьбы?

Кто подсказал тебе? Ведь это правда —

Хоть я и сам не знал до этой ночи, —

Что свадьба, будучи вершиной жизни,

Свершиться может высоко и полно

Лишь на вершине лета. Прошлой ночью

Лежал я, глядя в небо, и увидел,

Как звезды вдруг затрепетали нежно

И снизились — как будто сочетаться

Решили с комьями земли на пашне,

Чтобы зачать от них могучий род,

Какого прежде не было; но что-то

Вдруг прошуршало и спугнуло их.

Пойдем скорей, чтоб дотемна успеть.

Свет убывает, а идти не близко.

Так близко были звезды! Я расслышал

Их пенье: то был гимн великой расе —

Веселой, светлой, щедрой, горделивой:

Смеясь, они осыплют мир дарами

И мир в свое владение возьмут.

Ты все расскажешь мне о пеньи звезд,

Когда придем домой. Покой и отдых —

Вот что сейчас тебе необходимо.

Доверься мне, и поспешим домой.

Я чувствую, здесь как-то беспокойно.

Не помню, что со мной произошло.

Но я хочу домой. Пойдем, Фидельма!

Где все мои ученики? Покличь их.

Ученики помогут мне дойти.

Пойдем, а я потом пошлю за ними;

Найдется каждому у нас постель;

Есть возле дома ровная лужайка,

Где можно будет в клюшки поиграть,

И сад, чтоб распевать стихи в прохладе.

Да, да, под яблоней, я помню место;

И ту лужайку, где с мячом и с клюшкой

Всегда побегать может молодежь.

Там средь зелёна луга

Четыре есть потока,

Священные их воды

Из одного истока.

Там яблоня средь сада;

Все птицы поднебесья

На ветки к ней садятся

И распевают песни.

Нет, те стихи, что ты сейчас пропел,

О райском саде говорят.

Да, верно.

Я сочинил их много лет назад,

Представив сад Эдемский на Востоке

И духов ангельских в обличьи птиц,

Поющих прародителю Адаму,

На яблоне лесной рассевшись. Вижу,

Как жадно клювы их долбят плоды,

Столь полные пьянящею отрадой,

Что перья их слипаются от сока.

Скорее уведи меня отсюда,

Я отдохнуть хочу.

Иди со мной.

Но почему я так ослаб? Я болен?

Скажи, моя родная, что со мной?

Я намочу в вине горбушку хлеба,

Он подкрепит тебя; и мы пойдем.

Да, хлеб с вином — вот, что сейчас мне нужно;

Ведь это голод так меня изгрыз.

Нет, я не должен есть.

Поешь, любимый.

Когда теперь ты не поешь — умрешь!

Зачем ты мне даешь питье и пищу?

Зачем явилась ты? И без тебя

Легко ли было мне?

Хотя бы корку —

Съешь за меня, мой милый, мой родной!

Мне есть нельзя — пусть лучше я умру.

Как объяснить тебе, дитя простое?

Я знаю только — ты меня не любишь.

Любил бы — все другое позабыл.

Любовь тебе неведома!

Девчонка,

Видавшая мужчин лишь из окна! —

Ты говоришь мне: я любви не знаю

И не люблю тебя? Всю эту ночь

Передо мною трепетали звезды,

Горели и мерцали, как невесты

В покоях брачных… Но погасло небо;

Все решено — я должен умереть.

Я не отдам тебя! Я б отступила,

Не упрекнув тебя, пред знатной дамой,

Пред королевской дочерью, — но смерти

Я не отдам тебя! О, посмотри:

Иль эти руки белые мои

Не лучше бурой глины?

Замолчи!

В твоих руках и в голосе — измена.

Я чую их. Зачем еще ты здесь?

Как долго будешь мне глаза мозолить?

О Шонахан!

Уйди куда-нибудь,

Лишь бы подальше с глаз и вон из сердца.

Тебя отшвыриваю я как хлам —

Башмак без пары, ржавый ковш без ручки,

Погнутый грош, изодранный колпак.

О, не гони меня!

Что я сказал,

Моя голубка? Чуть тебя не проклял.

Я бредил. Я возьму слова назад.

Но ты должна уйти.

Позволь остаться —

Здесь, возле ног твоих. Я буду кроткой,

Как верная жена.

Приди ко мне.

Когда бы я поел, как ты просила,

Я обокрал бы будущих влюбленных,

Их первый и последний поцелуй.

Он до сих пор не ел?

И есть не станет,

Пока поэтам не вернут их право.

Ты всех отверг, кого я слал к тебе.

Придется, Шонахан, мне самому

Просить тебя.

Король, он так ослаб,

Что плохо слышит вас. Скажите громче.

Отбрось гордыню, Шонахан, как я

Ее отбросил. Долго ты со мною

Жил без обид и ссор — и вдруг задумал

Посеять ропот на меня средь хижин,

Чтобы какой-нибудь безлунной ночью

Тот ропот вырос в рев и смел мой трон.

Но на попятный мне пойти нельзя:

Тогда я возмущу своих придворных

И знать мятежную. Так что мне делать?

Кто безмятежность обещал тебе —

Поэты?

Шонахан, возьми мой хлеб

И съешь — во имя сказанного мной

И той еще не сказанной причины,

Что я тебя люблю.

Ты отказался?

Да, отказался.

Что ж! Я терпелив,

Но я — Король, и у меня есть средства

Тебя принудить мне повиноваться,

Эй, стража! Привести сюда поэтов!

Решайте сами за себя. Отныне

Добросердечье — прочь. Я вновь Король.

Вам у меня не вымолить пощады;

Быть может, вас учитель пощадит,

Увидев, что висит у вас на шее.

Он хочет умереть — да будет так,

Но вы умрете вместе с ним.

Молите

Скорее — времени у вас немного!

Ну, начинай же, Старший ученик.

Умри, но возврати права поэтам.

Молчи! Ты столь же глуп, как твой учитель.

Пусть молвит этот, самый молодой.

Встань на колени, мальчик, и моли

Учителя, чтоб он тебя избавил

От петли на твоей цыплячьей шее.

Умри, но возврати права поэтам.

Приблизьтесь, чтоб я мог увидеть лица

И тронуть каждое своей рукой.

Такие разные, но все родные.

Вы больше мне, чем дети. Ибо детям

Передаем мы только кровь свою

И бренность плоти. О птенцы мои,

Которых я под крыльями взлелеял

И собственной душой вскормил.

Я сам.

Я радостью крылатой вознесен,

Как чудным зверем Иезикииля.

Кто умирает — выбирает роль;

А я желаю вдоволь насмеяться

Над этим злым бродягой — там, вверху! —

Над месяцем, глазеющим на нас

Весь вечер, — я его переглазею!

Какое страшно бледное лицо!

То белизна проказы — лунной хвори,

Что заражает мир. Когда умрем,

Пусть нас положат на холме открытом

Вверх лицами, чтоб знали все — и тот

Бродяга прокаженный в бледном небе, —

Что мертвые смеются.

Знай, король,

Что мертвые смеются.

Король, он умер. Сердце, переполняясь

Внезапным торжеством и ликованьем,

Не выдержало — и разорвалось.

И, глядя на него, мы тоже жаждем

Скорей преодолеть желанный путь

В обещанную смерть.

Возьмите тело

И схороните, где хотите — лишь бы

Не видеть больше мне его лица

И ваших тоже.

Мертвые смеются.

Последнее у нас осталось право,

И это право — смерть.

Не надо медлить.

Осталось только петли затянуть.

Пусть их прогонят вон!

Вам тут не место.

Все кончено; бахвалился он зря.

Прочь от дворца, пока я не велел

Гнать вас пинками.

Поднимите тело

И возгласите, что, уйдя от толп,

У водопадов и у горных птиц

Займет он толику их одиночеств.

И возгласите: вместе с древним правом

Земля лишается и общих снов.

Так пусть он спит в горах, вдали от смертных.

Пусть он почиет там, не замечая,

Как мир все глубже увязает в грязь,

Пока кулик кричит в речном тумане.

Пускай звучит над ним победный гимн:

Зане грядущий век благословит,

Что он благословил, и проклянет

Все, что он проклял.

Нет! Молчите, струны, —

Или играйте тихо: гимн победный

Его величья тайну умаляет.

Трубите же, серебряные горны!

Подайте весть грядущим племенам;

Пускай из ваших лебединых горл

Свободно, далеко прольются звуки

Над волнами времен, будя потомков!

Не то, что он оставил здесь, под солнцем,

А то, что он унес с собой во тьму,

Воистину возвышенно. Ни гимны,

Ни горнов звон не призовут народы

От мира, разъедаемого порчей,

К войне со злом — и не смутят покой

Сошедшей ныне в гроб великой тени.

Я вспоминаю родник,

Иссякнувший и сухой,

Забитый мертвой листвой,

И я вспоминаю лик,

Послушный бледной мечте,

Тяжелый, долгий поход

К той ветреной высоте,

Где ничего не растет.

Какой в долголетьи прок?

Увидя свое дитя

Десятилетья спустя —

Морщины увядших щек

И пятна трясущихся рук, —

Могла бы воскликнуть мать:

«Не стоило стольких мук

Носить его и рожать!»

Орешник дрожит на закате,

И холод вливается в грудь.

А сердце жаждет покоя,

А сердце боится уснуть.

Ложится ночь;

Темнеет склон горы;

Источника сухое ложе

Засыпано увядшею листвой;

Хранительница родника

Сидит на камне рядом,

Она устала очищать родник,

Она устала собирать листву.

Ее глаза

Глядят, не видя, на замшелый камень.

Соленый ветер с моря ворошит

Большую кучу листьев рядом с нею;

Они шуршат и улетают прочь.

Какое страшное место!

«Не спится мне! — сердце стонет. —

Над морем соленый ветер

Шальное облако гонит;

Хочу скитаться, как ветер».

Сюда поднимается старик,

Полвека уже он ждет,

У родника караулит.

Он согнут и скрючен годами,

Как скрючены кусты терна

Меж скал, где он пробирался.

Он собрал кучку листьев,

Сверху прутья сухие кладет он,

Он достал палочку-огневицу,

Крутит палочку между ладоней,

И вот занимаются листья,

И вот уже огонь озаряет

Орешник и спящий источник.

«О ветер, соленый ветер! —

Взывает сердце тревожно. —

Зачем скитаться бесцельно,

Когда найти невозможно?»

Зачем молчишь ты? Почему не спросишь,

Устал ли я карабкаться сюда,

Озяб ли по дороге? Нет, ни слова!

Вчера был день щедрее. Ты сказала:

«Родник забит сухой листвой». Потом

Сказала: «Ветер с запада». И после:

«Дождь эту яму превратит в болото».

Три целых фразы! А сегодня ты

Нема, как рыба, и глуха, как рыба.

Твои глаза застыли. Если сидам

Был нужен сторож — очищать от листьев

Дно родника и отгонять коров,

Они могли б найти кого-нибудь

Поразговорчивей, по крайней мере.

Что ты глядишь так странно? Вот таким

Остекленевшим взором ты глядела,

Когда случилось это в прошлый раз.

Что знаешь ты? Ответь же старику!

Свихнуться можно, глядя целый день

На эти камни, и кусты в колючках,

И этот безучастный, безответный

Застывший лик…

Поговори со мной;

Хоть юность и не славится терпеньем.

Полдня бродил я в скалах, но никак

Не мог найти чего ищу.

Но кто ты,

Пришедший так нежданно в этот край

Бесплодный? Судя по блистанью злата

На голове твоей и на одежде,

Ты не из тех, кто презирает мир.

Меня зовут Кухулин, сын Суалтама.[144]

Не слышал про такого.

Это имя

Не вовсе неизвестно. Я живу

В высоком древнем доме возле моря.

Какая блажь тебя сюда пригнала?

По виду ты из тех, кто вечно жаждет

Любви и битв.

Меня привел сюда

Рассказ, услышанный в пиру под утро.

Я встал из-за стола, нашел корабль,

Поставил парус и, с попутным ветром

Проплыв по зачарованным волнам,

Вступил на этот берег.

Очень жаль,

Но этот берег пуст. Тут нет ни дома,

Чтобы его ограбить, ни красотки,

Чтоб увезти.

Ты, видимо, из местных;

По крайней мере, речь твоя дика,

Как этот дикий край. Ты, может быть,

Поможешь мне найти то, что искал я, —

Источник, над которым три лещины

Сорят листвой увядшей и на страже

Среди гранитных валунов сидит

Задумчивая дева. Говорят,

Вода источника дает бессмертье.

Глянь — разве пред тобой не три лещины

И дева на гранитном валуне?

Протри глаза получше.

Я не вижу

Источника.

Взгляни туда.

Но там —

Лишь яма, полная сухой листвою.

А ты считал, что столь великий дар

Так просто обрести: поставить парус,

Влезть на высокий холм — и все? Безумец!

С какой же стати ложе родника,

Сухое для меня, вдруг увлажнится

Для нового пришельца? Я полвека

Ждал — но ни разу не застал воды,

А только листьев призрачную пляску

Под дудку ветра глупого.

Так, значит,

В определенный час вода приходит?

В определенный тайный миг. О нем

Знать смертному нельзя, а только духам,

Танцующим среди безлюдных гор.

Вода едва забьет — и вновь уходит.

Я буду здесь стоять и ждать. Удача

Ужель изменит сыну Суалтама?

Досель я ничего не ждал подолгу.

Нет! Уходи из этих мест проклятых!

Они принадлежат лишь мне и деве

Источника — да духам окаянным,

Что пляшут по камням.

Кто ты таков,

Чтобы бранить таинственных плясуний?

Один из тех, кого они надули.

Я молод был, как ты, душой и телом,

Когда меня сюда занес счастливый,

Как думалось мне, ветер. День за днем

Над пересохшим ложем родника

Сидел и ждал я всплеска дивной влаги.

И так прошли года, меня состарив.

Я ел траву, я птиц ловил в силки,

Я воду дождевую пил из лужи,

Боясь вдруг отойти и не расслышать

Внезапного прибытья вод. И все же

Я был обманут призраками. Трижды,

Очнувшись, замечал я влажный след

На дне источника.

Я крепко верю

В свою удачу. Пляской колдовскою

Не усыпить меня. Чтоб сладить с дремой,

Я ногу проколю себе копьем.

Не надо, ибо плоть боится боли;

А лучше снова подними свой парус

И прочь плыви! Оставь родник для тех,

Кто стар и дряхл, как я.

Нет, я останусь.

Вновь эта птица кличет!

Нет, не птица.

Но я же слышал ястребиный крик;

Откуда он? Когда я шел сюда,

Огромный серый ястреб налетел

Внезапно с неба; много ястребов

Спускал я на добычу, но такого

Не видывал. Он словно разодрать

Меня стремился клювом — иль ударить

Крылом. Пришлось мне обнажить свой меч,

Чтоб отогнать его. Он полетел

Прочь, от скалы к скале. Я вслед за ним,

Бросая камни, с добрых полчаса

Шел по горам, покуда не набрел

На это место. Тут исчез мой ястреб.

А жаль — его бы приручить неплохо.

Не птица пред тобой была, а сида —

Колдунья с гор, безжалостная ведьма,

Она тут часто между скал блуждает,

Губя и в грех вводя. Ее завидя,

Воинственные женщины с холмов

Приносят жертвы ей и точат копья.

Тот проклят, кто посмеет заглянуть

В ее глаза сухие. Не надейся

На поступь гордую и твердый голос:

Будь самый ты удачливый из смертных,

Остерегись! Для тех, кто полон жизни,

Она всего опасней; старики

Уж прокляты. Проклятием бывает

Любовь, которую не удержать,

Иль ненависть, примешанная к страсти,

Или она детей у вас убьет,

И вы их вдруг найдете у порога —

Растерзанных, в крови, — или безумье

Заставит вас самих убить дитя

Своей рукою.

Ты сюда приставлен

Отпугивать пришельцев? О старик!

Ты высох, как сухие эти листья

Безжизненные…

Снова крик раздался.

Он вырвался из горла этой девы;

Но почему она кричит, как ястреб?

Вскричала не она — вскричало горло,

Вернее, некий дух вскричал из горла;

Теперь я понимаю, почему

Весь день она так странно цепенела.

Взгляни — ее трясет как в лихорадке,

В нее вселился кто-то. В этом жутком

Беспамятстве она убьет, предаст —

И ничего потом не будет помнить,

Сгребая тупо сор листвы увядшей;

Но листья будут влажны — потому что

Вода как раз в то время приходила;

Припадок этот — предзнаменованье:

Сейчас раздастся плеск. Прочь, прочь отсюда!

Оставь меня! Я стар — я ждал всю жизнь;

И если не сейчас, то никогда

Уж не дождусь. Прихлынет, может быть,

Лишь пригоршня воды.

Я удержу

Ее в ладонях, и мы выпьем оба;

И крохотную горстку — пополам

Разделим.

Поклянись — я выпью первым.

Ведь юность алчна — если что пригубит,

До капли выпьет. Не гляди туда;

Она, почуяв, обращает очи

На нас — и страшен взор ее нездешний,

В нем кротости девичьей нет следа.

Что смотришь на меня, как ястреб грозный?

Будь ты колдунья, птица или дева,

Я не боюсь тебя.

Что хочешь делай,

А я отсюда не уйду, покуда

Не сделаюсь и сам, как ты, бессмертным.

О Боже, оборони

От яростного пришельца,

Что в нашу кровь проникает.

Уже безумье овладело им,

Он побледнел, он начал спотыкаться.

Дичись, как хочешь, сумрачная птица —

Ты будешь на моей руке сидеть.

Иные королевами звались,

А сделались ручными.

Там плеснуло!

Родник забил. Вода бежит, вода!..

Он тоже слышал плеск и повернулся.

Вовеки он не вернет

Тот миг, что вернуть нельзя,

Жалей или не жалей;

А мог бы жить без забот,

Лаская старого пса,

В кругу родни и друзей.

Они опять ввели меня в обман,

Источник пуст, хоть камни потемнели;

Вода прихлынула, пока я спал,

И вновь ушла. Проклятье вам, плясуньи;

Всю жизнь вы лишь морочили меня.

Откуда столько зла в тенях бесплотных?

Она скользнула между скал и скрылась.

Она тебя хотела увести

От родника. Взгляни, как потемнели

Каменья там, на дне. Вода ушла —

Ни капли не осталось.

Чьи там крики?

Кто там гремит щитами за горой?

Она на бой с тобою подняла

Воительниц с холмов — царицу Айфу

С дружиною; отныне до могилы

Не знать тебе покоя.

Звон оружья!

Не уходи. Край этот заколдован.

Поверь: мне больше нечего терять,

Я правду говорю.

Я в бой вступлю!

Кухулин в бой идет, сын Суалтама!

Друзья, сойдемся вместе,

Продолжим разговор;

Я встретил злобный взор

В безлюдном диком месте —

Безжалостный, бесслезный взор.

Мой выбор прост и ясен:

Лентяй и пустобрёх,

Я только ветра вздох,

Исчезнуть я согласен,

Я только ветра сладкий вздох.

О сумрачные тени,

Кромешная борьба!

А мне милей тропа

В луга блаженной лени;

Горька у мудрецов судьба.

«Хвала тому, —

Вскричал сухой родник, —

Кто жить в дому

Наследственном привык,

Кто любит свой очаг

И гонит прочь бродяг.

К чему ему

Иссякнувший родник?»

«Хвала тому, —

Вскричал гнилой орех, —

В своем дому

Кто слышит детский смех,

Кто в нем душой отмяк

И балует собак.

К чему ему

Пустой гнилой орех?»

Женская красота — словно белая птица,

Хрупкая птица морская, которой грустится

На незнакомой меже среди черных борозд:

Шторм, бушевавший всю ночь, ее утром занес

К этой меже, от океана далекой,

Вот и стоит она там и грустит одиноко

Меж незасеянных жирных и черных борозд.

Сколько столетий в работе

Душа провела,

В сложном расчете,

В муках угла и числа,

Шаря вслепую,

Роясь, подобно кроту, —

Чтобы такую

Вывести в свет красоту!

Странная и бесполезная это вещица —

Хрупкая раковина, что бледно искрится

За полосою прибоя, в ложбине сырой;

Волны разбушевались пред самой зарей,

На побережье ветер накинулся воя…

Вот и лежит она — хрупкое чудо морское, —

Валом внезапным выброшенная перед зарей.

Кто, терпеливый,

Душу пытал на излом,

Судеб извивы

Смертным свивая узлом,

Ранясь, рискуя,

Маясь в крови и в поту, —

Чтобы такую

Миру явить красоту?

Я вызываю из памяти

Хижину рыбака,

Сети, висящие

На закопченных стропилах,

Длинное весло у стены.

В углу лежит человек,

Он умер или впал в забытье.

Это — Кухулин,

Страстный, свирепый и славный Кухулин.

Возле ложа его — королева Эмер.

Всем остальным она повелела уйти.

Но вот кто-то входит

Нерешительным шагом.

Это Этна Ингуба, возлюбленная героя.

Она замирает на миг у порога,

И тогда за дверью открывается море,

Сверкающее и грозно шумящее море…

Белая раковина, белое оперенье!

Не пожелал бы я ни себе и ни другу

Хрупкую и бесполезную эту мечту;

Знает душа, что бесплодно над бездной паренье,

Судьбы и волны, бушуя, ходят по кругу,

Ветер срывает пену с валов на лету.

Входи, присядь со мною возле ложа,

Не бойся, Этна, ибо я сама

Послала за тобой.

Нет, госпожа,

Не смею, ибо вас я оскорбила.

Из всех живущих только мы с тобой

Имеем право тут сидеть, ведь мы

Его любили больше всех.

Он умер?

Обряжен в погребальные одежды,

Но он не умер. Небеса извергнут

Огонь, и вся земля зальется кровью,

Как при кончине мира, в день ухода

Героя, чтобы и последний раб

Почувствовал тогда величье смерти

Кухулина.

Что с ним произошло?

Сегодня на совете королей

Он встретил юношу,[147] который сразу

В нем вызвал необычную приязнь.

Но короли все обратили в распрю.

Он вызвал юношу на бой и насмерть

Сразил его на берегу морском,

Там, где могила Байле.[148] Слишком поздно

Он осознал, что собственного сына

Убил своей рукой, — как говорят,

Того, что в ранней юности зачал

С какою-то воительницей дикой.

От горя обезумев, он схватил

Свой меч и щит и бросился к волнам,

Клич грозный испустил и стал сражаться

С бессмертным морем. Все, кто были там,

От ужаса оцепенев, не смели

Ни усмирить его, ни образумить.

А он с прибоем бился, наступая,

Пока его один могучий вал

Не потопил с размаху и не бросил

Без чувств на берег.

Как он страшно бледен!

Но он не мертв.

Ты пробовала в губы

Его поцеловать — иль на груди

Главу бесчувственную возлелеять?

Быть может, это даже и не он,

А оборотень, — например, коряга,

Которой приданы его черты,

Иль кто-нибудь из свиты Мананнана,[149]

Владыки моря, — одряхлевший всадник,

Не годный больше для седла.

Окликни

Его по имени. Ведь говорят,

Что души, нас покинувшие, бродят

Поблизости; он может услыхать —

И выгнать оборотня.

Нелегко

Добиться, чтобы он меня услышал —

Жену постылую; но если ты

Его покличешь голосом любимым,

Он возвратится.

Я любима им

Как новизна, но, новизной пресытясь,

Он возвратится к той, что верно ждет

И верит в возвращенье.

Я и вправду

Надеюсь, что когда-нибудь мы вместе

У очага родного отдохнем,

Как прежде.

Женщин, вызывавших страсть,

Пресытившись, отбрасывают в угол,

Как скорлупу разбитого ореха.

Кухулин, слушай!

Погоди, сперва

Его лицо я скрою, чтоб не видеть

В зрачках застывших этой мертвой зыби,

И в очаге огонь разворошу

Поярче. Мананнан, Владыка моря,

Из бездны шлет своих свирепых слуг

На неоседланных конях. Но чары

Зыбучих волн боятся чар огня.

Теперь попробуй позови его.

Ты слышишь, я зову тебя?

Склонись

Пониже, прошепчи ему на ухо

Все нежности, чтоб сердце в нем взыграло,

А если он не здесь, пусть возревнует.

Кухулин, где ты?

Это слишком робко.

В такой отчаянный момент страшиться,

Что я все слышу, — значит доказать,

Какой он сделал жалкий выбор. Помни:

Мы заодно, а море — против нас.

О мой возлюбленный, прости меня

За робость. Я отбрасываю стыд.

Ты помнишь: как бы я ни тосковала,

Я не звала тебя к себе: ты сам

Все чувствовал и приходил. Дай знак,

Что это ты: пошевелись, промолви

Хоть слово! Ты был так красноречив

Со мною. Что сковало твой язык

Или замкнуло слух? Во имя страсти,

Не гаснувшей, когда мы расставались

На берегу, в холодный час рассвета,

Ответь!

Не слышит…

Поцелуй его;

Быть может, губ твоих прикосновенье

Осилит чары.

Это не Кухулин!

Я ощутила на губах своих

Какой-то злой озноб.

Он шевельнулся!

Уста твои его вернули к жизни

Из забытья.

Взгляни, он сухорук!

Рука вся, до плеча, как костяная.

Откуда ты пришел? И для чего?

Я прискакал из царства Мананнана

На неоседланном коне.

Кто ты,

Посмевший взять Кухулина обличье

И лечь на это ложе?

Вольный дух

Из рода сидов — Брикриу зовусь я,

Да, Брикриу — тот самый дух раздора,

Известный меж богами и людьми.

Зачем явился ты?

Чтоб устрашить

Всех, кто любим Кухулином.

Ты лжешь!

Исчадья ветра, вы полны обманов

И хитростей. Я не боюсь тебя!

Тут нет обмана:

Ты ведь не любима.

Да, не любима — и не устрашусь

Потребовать, смотря тебе в лицо,

Чтоб ты вернул его к живущим.

С этим

Я и пришел — за выкупом.

Ах вот что!

Давно ли сиды стали торгашами?

Когда они освобождают пленных,

Они берут взамен иное что-то,

И это справедливо. Рыболов,

Просящий колдуна о возвращеньи

Жены иль дочки, знает, что за них

Пойдет в уплату лодка, сеть иль даже

Молочная корова; есть такие,

Что предлагают жизнь свою взамен.

А мне ни жизни, ни богатой вещи

Не надо от тебя. Ты говорила,

Что, может быть, когда-нибудь опять

Он сердце обратит к тебе — под старость,

Когда придут недуги. Откажись

От всех надежд — и он вернется к жизни.

Я вижу цель твою: ты сеешь зло

Средь тех, кого любил он; но со мной,

Чтоб власть упрочить, ты готов на сделку.

Власть тешит всех — и женщин, и мужчин,

И духов; покорись — и он вернется.

Нет, ни за что!

Боишься осужденья?

А он вот не боялся.

У меня

Две радости последние остались:

Воспоминанье и надежда.

Знай же:

Вам не придется стариться вдвоем

У очага: он сгибнет на чужбине

От многих ран, и женщина чужая

Склонится над умершим.

Ты мечтаешь

Отнять мою последнюю надежду,

Чтоб ввергнуть в окончательную гибель

Всех, кто вокруг него.

Не ерепенься!

Ты до сих пор не ревновала, зная,

Что он пресытится; но разве можно

Пресытиться любовью неземной?

Встань ближе; я хочу, чтоб ты прозрела.

Здесь муж мой!

Я рассеял мрак, скрывавший

Его от глаз твоих, но этот взор

По-прежнему незряч.

О муж мой, муж мой!

Не стоит звать: он так же глух, как слеп, —

Фантом, сюда мольбами привлеченный;

Не то чтобы он вправду слышал их,

Но тот покой, в каком он пребывал,

Разрушен грезами, и в этих грезах

Облекся он в свой прежний образ: так

Случается с тенями, что покуда

К своей свободе новой не привыкли.

Он ничего не сознает — ни где он,

Ни с кем.

Кто эта женщина?

Рыбачка.

Сказать точней, она пришла сюда

Из Царства-Под-Водой, приняв обличье,

Которое поможет ей поймать

Еще одну рыбешку. Эти сиды —

Ловцы мужчин, наживка их — мечта.

Так, значит, этот облик — лишь притворство,

Обман?

Мечта — не ложь, а воплощенье;

Пока способны юноши мечтать,

Останется возможность возвращаться

У мертвых — и у тех, других, теней,

Что вовсе не жили иначе, как

В снах и мечтах.

Я знаю этих дев.

Они приходят к спящим и усталым

От дел войны, закутывают их

В туман своих волос, целуют в губы.

Проснувшимся бывает невдомек,

Что было с ними; но когда потом

Своих мужей мы обнимаем ночью,

Они уже не с нами.

Сталь не может

Поранить воздух. Слушай и смотри;

Я слух и зренье дал тебе недаром.

Кто это предо мной стоит

И свет такой вокруг струит,

Как будто полная луна,

Чья красота завершена,

Бросается из круга прочь —

В свою пятнадцатую ночь?

Я страстью все еще полна

И, значит, не завершена.

Скажи, что так тебя гнетет

И распрямиться не дает?

Лик той, кому я изменил,

Взор юноши, что мною был

Убит. Воспоминаний гнет

Мне распрямиться не дает.

Любивший столько жен и дев,

Способен ты, помолодев,

Влюбиться в ту, что у черты

Стоит нездешней красоты?

Взгляни!

О, я тебя узнал!

Давным-давно, у темных скал,

Близ высохшего родника,

Пришедшему издалека,

Ты мне плясала… Я к тебе

Стремился, покорясь волшбе.

Но ты исчезла в тот же миг,

Как ястреба донесся крик.

Вновь устремись ко мне. В тот раз

Иначе было, чем сейчас.

Теперь я женщина вполне;

Все ястребиное во мне

Ушло.

Но я уже не тот

Юнец. Воспоминаний гнет

Мне взоры застит пеленой,

Туманя яркий облик твой.

Так поцелуй меня в уста.

Пусть торжествует красота

Над всем, что противостоит

Любви — будь это память, стыд

Иль угрызенье.

Значит, я

Вкушу отрады забытья

И совесть заглушу навек?

Да, время остановит бег,

Когда к устам уста прильнут,

Все жажды утолятся тут,

Замкнется лун круговорот

И сердце навсегда замрет.

Целуй!

О Эмер, Эмер!

Трус!

Так вот каких видений груз

Тебя пригнул!

Передо мной

Тот день, когда рука с рукой

Мы в дом входили в первый раз,

Перед родней не пряча глаз.

Припомни, сколько раз потом

Тайком ты покидал свой дом.

О Эмер, милая жена!

Как умер, так опять она!

А был живой, тянуло прочь.

А впрямь, тому любить невмочь

Обычных женщин, кто рожден

Не для земных любвей и жен,

Не для упреков и оков,

А для того чтоб со зрачков

Смыть памяти земную грязь

И вечное узреть, смеясь.

Целуй, целуй меня скорей!

Скорее

Клянись, что отвергаешь навсегда

Его любовь.

Нет, ни за что!

Вот дура!

Я враг колдуньи Фанд[150] и для того

Явился, чтоб ее расстроить планы;

А ты стоишь и упускаешь время.

Чу! Слышишь стук копыт на берегу?

Она уже садится в колесницу.

Кухулин медлит. Есть еще мгновенье.

Кричи! Клянись, что ты его отвергла, —

И власти Фанд конец. Уже Кухулин

Ступил одной ногой на колесницу.

Кричи!..

Я отвергаю навсегда

Любовь Кухулина.

Приди ко мне, любимый, это я.

Я, Этна. Поглядите! Он очнулся.

Он шевельнул губами и рукой.

Лишь я одна смогла отвоевать

Его у моря и вернуть к живым.

Он жив!

Как ласковы твои ладони,

Ингуба!.. Мне приснился страшный сон.

Отчего ты так испуган?

Спрашиваешь — отвечаю.

Повстречал я в доме друга

Статую земной печали.

Статуя жила, дышала,

Слушала, скользила мимо,

Только сердце в ней стучало

Громко так, неудержимо.

О, загадка роковая

Ликований и утрат! —

Люди добрые глядят

И растерянно молчат,

Ничего не понимая.

Пусть постель твоя согрета

И для грусти нет причины,

Пусть во всех пределах света

Не отыщется мужчины,

Чтобы прелестью твоею

В одночасье не прельститься, —

Тот, кто был их всех вернее,

Статуе устал молиться.

О, загадка роковая

Ликований и утрат! —

Люди добрые глядят

И растерянно молчат,

Ничего не понимая.

Почему так сердце бьется?

Кто сейчас с тобою рядом?

Если круг луны замкнется,

Все мечты пред этим взглядом

Умирают, все раздумья;

И уже пугаться поздно —

В ярком свете полнолунья

Гаснут маленькие звезды.

Ну и занятье — обивать пороги,

Таскаться по буграм и буеракам

С поклажей на горбу, и ко всему —

Выслушивать твой бред!

Я вспоминаю,

Как жили в этом доме, как шутили;

Что там на Пасху сказанул дворецкий

Про пьяного лесничего? — Провал.

Уж если я забыл, пиши пропало.

Куда деваются преданья дома,

Когда его отломанный порог

Употребляют для починки хлева?

Так ты бывал здесь?

Лунный свет лежит

На травах, а на доме — тень от тучи.

И это символично. Видишь вяз?

Не кажется ль тебе, что он похож…

На старого придурка?

Год назад

Он был таким же голым и засохшим;

Но если вспять вернуться на полвека,

Мне помнится — когда еще он не был

Расщеплен молнией, — листва на нем

Лоснилась и топорщилась, густа,

Как масло. Жирная, шальная жизнь

Вот так и перла из него!.. Смотри-ка:

Я говорю, там в доме кто-то есть.

Да нет там никого.

Взгляни получше.

Ни пола, ни окон, а вместо крыши

Лишь небо. И белеет на пороге

Скорлупка от сорочьего яйца.

И все-таки там в доме кто-то есть —

Из тех, которые не замечают

Ущерба и разора. Это души

Чистилища, что вновь и вновь влекутся

К родным местам…

Бред!

…чтобы пережить

Свои грехи опять, — и не однажды,

А много раз. Смотря на ком следы

Их преступлений: если на других,

Изгладятся следы — и прекратятся

Мытарства; если же на них самих,

Надежда лишь на милосердье Божье.

С меня довольно! Проповедуй дальше

Сорокам, если чешется язык.

Ни шагу дальше! Сядь на этот камень.

Я здесь родился, в этом доме.

Как!

В хоромах этих, выжженных пожаром?

Мать у меня была богатой дамой,

Усадьба эта ей принадлежала,

Дом, псарня, и конюшня, и земля.

А мой отец был конюхом в Курахе,

Где обучают верховой езде.

Увидела его — и вышла замуж.

Ее родня ей так и не простила —

И даже собственная мать…

Вот на!

А дед мой был не промах! Отхватил

Единым махом девку и деньжища.

Взглянула только на него — и баста.

Все, что она имела, он загреб.

До худшего дожить ей, слава богу,

Не довелось. Явился я, и мать

Скончалась родами. Но мертвецы

Все знают, и сейчас ей все известно.

Какие люди жили в этом доме!

Полковники, шерифы, адвокаты,

Парламентарии, майоры, судьи

И те, что в давние года сражались

При Огриме и Бойне. Джентльмены,

Что занимали важные посты

В столице или в Индии служили,

Откуда возвращались доживать

Под кров отеческий — гулять по саду

И любоваться, как цветет шиповник.

Они любили этот сад и парк,

Который он срубил, растратив деньги

На карты, шлюх и лошадей, — любили

Запутанные лабиринты дома,

Где столько именитых поколений

Рождались, оперялись, умирали…

Сгубить гнездо такое — преступленье.

Эх, повезло тебе, черт побери!

Наряды всякие, а может быть,

И собственная лошадь.

Сам невежда,

Он так меня и не отправил в школу.

Но были те, что видели во мне

Часть материнскую — и снисходили;

Жена лесничего мне показала,

Как буквы складывать в слова, потом

Священник выучил меня латыни.

В библиотеке были горы книг —

В старинной коже и переплетенных

По моде восемнадцатого века,

Забытых авторов и современных…

Какое мне ты дал образованье?

Образование под стать ублюдку,

Зачатому в канаве побирушкой

От коробейника. Но слушай дальше.

Когда мне стукнуло шестнадцать лет,

Отец, напившись вдрызг, спалил усадьбу.

Как раз шестнадцать лет и мне сравнялось

В Иванов день.

Все обратилось в пепел —

Дом, книги… все сгорело.

Я слыхал

Какой-то темный слух. Так это правда,

Что ты убил его в горящем доме?

Никто не слышит нас?

Никто, отец.

Его зарезал я ножом — тем самым,

Которым режу хлеб и до сих пор.

Когда его достали из огня,

Заметил кто-то колотую рану,

Но труп так обгорел и почернел,

Что трудно было утверждать наверно.

Кой-кто из собутыльников отцовых

Грозился, что меня отдаст под суд,

Упоминались ссоры и угрозы.

Я убежал, скитался по дорогам,

Батрачил там и тут, пока не стал

Разносчиком, — занятье не ахти,

Но мне подходит в самый раз, ведь я —

Сын своего отца, не больше. Чу!

Ты слышишь стук копыт?

Убей, не слышу!

Стук, стук копыт! Сегодня годовщина

Той брачной ночи, той проклятой ночи,

Когда я был зачат. Отец мой скачет

Из кабака, с бутылкою в кармане.

Смотри; она стоит и ждет,

Прислушиваясь; слуги все легли;

Она одна до ночи не спала,

Пока он пил и хвастался в трактире.

Нет ничего, один пролом в стене.

Ты, видно, бредишь. Ты и впрямь свихнулся.

И бред твой все бредовей с каждым часом.

Все громче стук копыт. Он скачет

По гравию аллеи, с давних пор

Заросшей сорняками. Цокот смолк,

Он подскакал к конюшне, что за домом,

И ставит лошадь в стойло. Погляди:

Она, спустившись, отпирает дверь,

От страсти без ума. Ей все равно,

Что суженый ее не вяжет лыка.

Она ведет его наверх, к себе.

Ее постель девичья брачным ложем

Сегодня станет. Снова свет в окне.

Не дай ему обнять тебя! Неправда,

Что пьяные к зачатью неспособны,

Коль нынче он тобою овладеет,

Ты в чреве понесешь его убийцу.

Не слышат! Глухо! Можно бросить камень —

Они и не заметят. Может быть,

И впрямь рехнулся я. Но вот вопрос:

Все заново опять переживая,

Испытывает ли она теперь

С раскаяньем — былое наслажденье?

А если да, то что сильней —

Скорбь или сласть?

Вопрос не из простых.

Я должен заглянуть в Тертуллиана,[151]

Быть может, он подскажет мне ответ,

Покуда их безумье приближает

Миг моего зачатья.

Стой! Назад!

Ты собирался тихо улизнуть,

Пока я отвернулся? Обыскал

Мой короб и нашел мешок с деньгами?

Ты никогда со мною не делился

По-честному.

Зачем? Чтоб ты все пропил?

А это уж моя забота.

Хочу — пропью.

Довольно слов. Отдай

Мешок!

Нет!

Я тебе сломаю пальцы.

А что, коль я тебя сейчас прикончу?

Ты кончил деда моего,

Когда был молод; а теперь я молод,

А ты — старик.

Еще совсем девчонка…

Что ты бормочешь?

…Влюблена — и все же

Могла бы видеть, что он ей не пара.

Довольно этих бредней! Замолчи!

О господи! Окно освещено,

И кто-то там стоит, хоть пол сгорел

И балки рухнули.

Отец зажег свечу,

Чтоб отыскать себе стакан для виски,

Он свесил голову, как пес усталый.

Мертвец! Воскресший неживой мертвец!

«И вещий сон Адамом овладел…»

Откуда это?.. Впрочем, там, в окне,

Нет никого — лишь образ, сотворенный

Воспоминаньем матери. Увы,

Она и после смерти одинока

В своем раскаяньи.

Труп, сгнивший труп

Воскрес и ходит! Ужас! Ужас!

Он призрак, даже меньше: он никто,

А значит, ничего и не услышит,

Не вздрогнет, если даже под окном

Зарежут человека.

И сына, и отца — одним ножом.

И кончено — вот так! — так! — так!

«Баю-бай, усни, малец,

Храбрый рыцарь — твой отец…»

Нет, это я прочел в какой-то книге.

О, если б мог я убаюкать мать! —

Да где найти слова для колыбельной?

Как этот вяз прекрасен в лунном свете!

Он высится, сияя, как душа,

Очищенная от грехов…

О матушка, окно опять погасло.

Но ты уже перенеслась туда,

Где вечный свет, не правда ли? — Ведь я

Покончил со следами преступленья.

Юнец мог вырасти и приглянуться

Какой-то женщине, зачать потомка,

И скверна бы распространилась дальше.

А я лишь грязный, немощный старик

И потому безвреден… В землю нож

Воткну, чтоб он, как прежде, засверкал,

Вновь соберу рассыпанные деньги

И побреду отсюда прочь —

Шутить по-старому на новом месте.

Опять стучат копыта. Боже мой!

Все повторяется опять — так скоро!

Она не в силах усыпить свой сон.

Два раза я убил, и все впустую.

Ей нужно вновь играть все ту же сцену —

За разом раз, за разом раз!

О Боже!

Очисти память матери моей!

Тут человек бессилен. Успокой

Тоску живых и угрызенья мертвых.

Кухулин! Эй, Кухулин!

Я пришла

С известием. Меня прислала Эмер,

Твоя жена, сказать, чтоб ты не медлил.

Мэйв[155] привела из Коннахта свой сброд

На Эмайн-Маху,[156] чтобы жечь и грабить;

Твой дом в Муртемне превращен в костер.

Нет выбора тебе: как ни огромен

И ни опасен перевес врага,

Ты должен выступить вперед и биться.

Весть не нова. Уж я вооружен

И человека своего послал

Собрать дружину. Что там у тебя?

Нет ничего.

Что у тебя в руке?

Ах, это…

Кажется, письмо, не так ли?

Не знаю, как оно ко мне попало.

Я только что от Эмер. Мы стояли…

Она сказала мне…

Письмо от Эмер.

Тут сказано иначе. Я не должен

В бой выступать до завтра, ибо силы

Неравны и сразиться нынче — гибель.

Наутро же прибудет Конал Кернах

С большой дружиной.

Не могу понять,

Откуда вдруг письмо…

Есть и приписка.

Чтобы меня вернее удержать,

Ты послана сюда, чтоб до утра

Делить со мною ложе. Но не бойся.

Тому, что я прочел, предпочитаю

То, что услышал. Я готов для битвы,

И горстка воинов моих готова;

Нам не в диковину неравный бой.

Мне чудится: тут кто-то есть меж нами.

Ты никого не видишь?

Никого.

Кто из богов иль духов схож с вороной?

У Морриган воронья голова.

Да, это Морриган, богиня битв,

Меня коснулась черным опереньем.

Теперь мне ясно: это чары Мэйв.

С тех пор, когда с нею спал Кухулин юный,

Как изменилась бывшая красотка —

Колдунья с глазом посредине лба!

Колдунья с глазом посредине лба?

Чудовище с вороньей головой?

Оставь, тут ни к чему волшба и духи.

Все дело в том, что надобен тебе

Дружок повеселей и помоложе.

И вот, страшась того, что мог бы в гневе

Я совершить, ты вздумала послать

Меня на смерть, но от волненья

Забыла про письмо в руке.

…Очнувшись,

Теперь я вижу все коварство Мэйв:

Кому же, как не мне, ты мог поверить?

Когда, от смерти сына обезумев,

Я волны бросился рубить мечом,

Унять меня сумела только Эмер.

Да, я ее не стою. Но ко мне

Ты потянулся, вспомни.

Ты решила,

Что за измену я тебя убью;

Хоть все изменчиво в подлунном мире,

И если я не изменился, значит

Я — чудо из чудес.

Нет, ты не тот,

Кого любила я. Тот человек

Предательств не прощал. Когда ты можешь,

Так мысля обо мне, как мыслишь ты,

Простить, — ты на пороге смерти!

Так громко и так близко к двери… Тише!

Не надо здесь кричать про смерть мою

Столь яростно и возбужденно. Услышать могут.

Пусть услышат все,

В ком сохранилась жажда мести, ярость

И страсть, необходимая для жизни.

Едва лишь ты уйдешь, я позову

Всех поваров твоих и поварят;

Псарей, посыльных, сторожей, служанок:

Пусть поварешками меня забьют,

Проткнут ножом, на вертеле поджарят —

Какой угодно смерти предадут, —

Чтоб тень моя явилась меж теней

И пред твоею тенью оправдалась!

Коварство женское красноречиво.

Хозяин, конь готов и люди ждут.

Сейчас я выйду, но сперва два слова.

Вот эта женщина в затменьи скорби

Твердит, что, мол, злокозненною ложью

Меня толкала к гибели. Что делать?

Как защитить ее от слов безумных?

Ее признанье — правда?

Правда проще.

Она лишь вестница моей жены.

Не дать ли ей настойки сонных маков?

Как хочешь; только сохрани ей жизнь

Любой ценой. А коль я не вернусь,

Пусть Конал Кернах ей владеет: он

Умеет возбуждать любовь у женщин.

Скорей уснуть! Я знаю: я права.

Ведь Морриган, воронья голова,

Не может лгать. Вещунье этой верьте:

Увы, Кухулин на пороге смерти!

Узнал меня, Кухулин?

Помню меч

В твоей руке. Казалось, мы убьем

Друг друга в схватке. Но сумел я вырвать

Оружье из твоей руки усталой.

Внимательней взгляни, Кухулин! Видишь?

Ты вся седая.

Да. Настал мой час.

Знай, я пришла убить тебя, Кухулин.

Где я и что со мною?

Получив

Шесть ран смертельных, ты пришел сюда

Испить воды из озера.

Хотел я

Сам привязать себя ремнем к скале,

Чтоб стоя умереть. Но я ослаб.

Стяни мне узел.

Я тебя узнал:

Ты — Айфа, матерь сына моего.

Мы встретились с тобой неподалеку

От Ястребиного источника, в краю

Увядших листьев… Я его сразил

На Байльском берегу. Вот почему

Мэйв повелела расступиться копьям

Перед тобой. Убить меня ты вправе.

Никто не расступался предо мной.

Твой конь убитый, серый конь из Махи,

Воспрянув из волны озерной, трижды

Огромными кругами обскакал

Тебя и этот камень — и опять

Сокрылся в озере. Враг устрашенный

Не смел к тебе приблизиться; лишь я

Прошла сюда.

Да, у тебя есть право.

Но я теперь стара, и чтобы вдруг

Ты не собрался с силой напоследок,

Я этим покрывалом привяжу

Тебя покрепче.

Не испорть его.

Оно ведь шито золотою нитью.

Старухам красоваться ни к чему.

Но нет нужды и портить покрывало.

Я слишком много крови потерял

И ослабел безмерно.

Я боялась.

Теперь, когда ты связан, не боюсь.

Ну, отвечай мне: как мой сын сражался?

У зрелых опыт, а у юных доблесть.

Мне рассказали: ты не знал, кто он,

И не хотел сражаться, видя сходство

Его со мной; но Конхобар велел.

Хотя в тот день и был я связан клятвой,

Но, пораженный этим чудным сходством,

Я б отказался, если бы не толки

О колдовстве. Тогда я вышел биться

И победил его. Потом… потом

Я обезумел и сражался с морем.

Когда-то я слыла неуязвимой.

Ты вырвал меч мой, бросил меня наземь,

А сам ушел. В тот день я отыскала

Ночлег твой и легла с тобою рядом.

Я думала убить тебя во сне

Из ненависти — но зачала сына

В ту ночь, между двумя кустами терна.

Не понимаю…

Ты сейчас умрешь!..

Сюда идут… Какой-то оборванец.

Он ужаснется, увидав тебя

В крови — без помощи и без защиты.

Покуда скроюсь, ибо я должна

Спросить тебя еще о чем-то прежде,

Чем умертвить.

О! О!

Я вижу: ты — слепой старик.

Убогий и слепой… Как твое имя?

Меня зовут Кухулин.

Мне сказали,

Что ты ослаб от ран… Я был тогда

На Байльском берегу, когда ты, спятив,

Сражался с морем. Чем ты по рукам

Так спутан? А! Какой-то женской тряпкой.

Все утро брел я наугад и вдруг

Услышал голоса. Я начал клянчить.

Сказали мне, что я в шатре у Мэйв,

И кто-то властный там пообещал мне:

За голову Кухулина в мешке

Я получу двенадцать пенсов. Дали

Мешок мне в руки и растолковали,

Как это место отыскать. Я думал,

Что до ночи плутать мне; но сегодня,

Видать, счастливый день.

Двенадцать пенсов!

Я б не пошел, но королева Мэйв

Сама мне повторила обещанье.

Двенадцать пенсов! Славная цена

За человечью жизнь! Твой нож наточен?

Мой нож востер: ведь я им режу хлеб.

Ты, верно, знаешь все, Слепой. Мне в детстве

Мать или нянька говорили, будто

Слепые знают все.

Нет, но они

Умеют мыслить здраво. Как иначе

Я мог бы получить двенадцать пенсов,

Когда б не здравый смысл?

Уже я вижу

Тот образ, что приму я после смерти:

Пернатый, птичий образ, осенивший

Мое рожденье, — странный для души

Суровой и воинственной.

…Плечо, —

А вот и горло. Ты готов, Кухулин?

Сейчас она и запоет.

О! О!

Я говорю для мертвых: да услышат.

Вот эта голова принадлежала

Великому Кухулину; а эти —

Шесть нанесли ему смертельных ран.

Вот первый: задержавшаяся юность,

Любезная для женщин; вот второй,

Неукротимый воин, спавший с Мэйв

В последний раз; вот сыновья ее,

Ударившие третьим и четвертым.

Об этих же и говорить не стоит:

Увидев изнемогшего от ран,

Они подкрались, чтоб еще ударить,

Вот этот — пятым, а вот тот — шестым.

Им Конал отомстил. Смотрите танец.

Так пела девка из пивной

Бродяге на углу:

Кухулин, Конал, храбрый Финн —

Вот те, кого люблю.

Каких мужей ласкала Мэйв —

Царей, вождей, вояк!

Я вижу их, но приласкать

Не дотянусь никак.

Я слышу въявь их голоса

И храп коней лихих —

И вспоминаю, сколько лет

Уже их нет в живых.

К теперешним я жадно льну

И тешу плотью плоть;

Но отвращенья не могу

И в страсти побороть.

Неужто эти мозгляки —

Наследие Земли?

А с кем же Коннолли и Пирс[157]

Тогда на смерть пошли?

Кто думал о Кухулине,

Пока не грянул шквал

И средь руин Почтамта

Он внезапно не воспрял?

В наш дряхлый век под стать ему

Не сыщешь никого;

Не зря старик в своей тоске

Воображал его —

И Шеппард статую воздвиг[158]

Герою в похвалу:

Так спела девка из пивной

Бродяге на углу.