Языческий календарь

Описание точки

В различных традициях североевропейских народов точка Самайна несет как минимум тройственное значение. Это — конец осени и начало зимы, время «Третьего урожая», время, когда в традиции все домашние животные, не предназначавшиеся на развод или обеспечение хозяйства «продуктами животноводства» (молоко, яйца), забивались, а их мясо заготовлялось на зиму. Это — праздник смерти, праздник, когда почитались предки и павшие воины. И это — магическая точка перехода, точка, когда происходят гадания на следующий год, когда производятся шаманские и иные ритуальные магические действия — вдали от общинных домов, в черных чащобах и на холмах «Ведьминых Шабашей».

Самайн кельтов — это центральный праздник года, сакральный Новый год, священная точка, равнозначная году в целом. Это праздник Открытия Врат — соединение миров живых и мира мертвых, точка встречи с Силами, откровений Судьбы. Шаманская и ритуальная составляющая Самайна отразилась в обычаях Хэллоуина, особенно в заокеанских британских колониях, в виде ряженья, когда человек олицетворяет себя с духами и иными существами, тем самым становясь частью мистериального соединения миров. По Н. Пеннику, символ Самайна — один из магических кельтских защитных узлов, символизирующий защиту от сил Иного Мира.

Самайн как время смерти, поминания мертвых и встречи со смертью, а также как время серьезных мистических переходов и начала нового отразился во многих современных существующих праздниках и обычаях. Британский День поминовения, день памяти погибших в Первой мировой войне, приходится на 11 ноября. Праздник Гая Фокса, характеризующийся поджиганием соломенного чучела Гая, — это 5 ноября; кстати, сам Гай Фокс, организуя покушение на Джеймса I, приурочивал дату покушения к открытию парламентского года, в XVII веке продолжающего традицию начала Нового королевского года с первых чисел ноября.

Интересно с этой точки зрения изучение балтских обычаев, по ряду причин наиболее полно сохранивших дохристианскую обрядовость сильных точек года.

«После осеннего равноденствия начинается время veles. Оно продолжается до конца октября — начала ноября», — пишет в своей книге, посвященной богам и праздникам балтов, Йонас Тринкунас, действующий Криве Кривайтис (верховный языческий жрец) Литвы.

«Мертвая голова»: самайнская тыква со свечой. Самайнский обряд Дома Ясеня 2003 г. на Яхроме

Термин veles, стандартно переводимый как «душа», а в изложении Тринкунаса — как «душа мертвого человека, в отличие от души живого — siela», единодушно всеми исследователями признается как происходящий от того же корня, что и имя славянского Велеса — бога магии, скота, мудрости и поэзии, бога «двух миров», хранящего мост «через реку Смородину» между тем и этим миром, бога, который один способен обуздать нечисть. Итак, у балтов период вокруг Самайна — время Велеса, время мертвых, время общения с душами ушедших предков…

Наконец, излишне комментировать сакральность советских праздников, приходящихся на начало ноября и символизирующих собой достаточно сильное магическое изменение мира (не комментируя позитивность или негативность данных изменений, нельзя не признать их разрушительной магической силы).

Мифология точки

Самайн внутри Годового Коло видится как достаточно сумеречный, если не темный, праздник, как время очевидного торжества Тьмы над Светом — хотя бы в рамках одного года. Но разве годовой круг — не отражение круга жизни? Поэтому легенды Самайна связаны с неким темным временем, тянувшимся без счета и меры, еще до устроения мира богами, до явления Солнца и Луны.

Каковы эти легенды? Если мы, называя эту сильную точку кельтским именем, признаем тем самым, что в кельтской традиции сила этого праздника оставила наиболее яркий след, то именно с кельтских легенд и начнем мы наше разыскание, а о сказаниях славянских и иных народов вспомним позднее, когда ключи к пониманию праздника уже будут у нас в руках.

Основными из этих легенд, наиболее разработанными и особенно почитаемыми, являются две: ирландское сказание о битве при Маг Туиред, битве между племенем богов и грозными врагами с островов из-за моря, и огромный круг германских (и, в меньшей степени, кельтских) преданий о Дикой Охоте, ужасной процессии мертвых воинов и демонов загробного мира, что угрожает несчастьями и смертью каждому, кого застигнет вне дома долгая осенняя ночь.

Битва при Маг Туиред, сражение между Племенами Богини Дану и войском фоморов, становится заключительным актом устроения божественного порядка в Ирландии, того порядка, который приносил добро земле при владычестве Племен Богини, и который во многом унаследовали пришедшие позднее им на смену люди. При этом фоморы не предстают перед слушателем воплощением абсолютного зла, история их сосуществования с Племенами Богини — это не одно сплошное порабощение, но долгая последовательность союзов и конфликтов, взаимных претензий и обоюдоприемлемых соглашений. Фоморы далеко не всегда одноноги и одноглазы, герой фоморов может предстать прекрасным витязем, а их владыка — справедливым королем. Главное, что делает битву с фоморами неминуемой, — их происхождение из-за моря, с островов, из иного — по отношению к Ирландии — мира, с которым племена Богини, также пришельцы в Ирландии, успели сродниться, а фоморы, судя по всему, нет.

«…Основная часть саги — путешествие Конайре к жилищу Да Дерга и сражение с одноглазым Ингкелом — должна рассматриваться в перспективе ирландской эсхатологии: на уровне годового цикла связанные с ней представления реализовались в комплексе ритуалов и верований, связанных с праздником перехода к зиме, Самайном. Он был моментом открытого столкновения посю- и потустороннего мира и имел отчетливо «королевский» характер. Нарушение многочисленных гейсов в таком случае — это не факт «трагической судьбы» короля, а последовательное разрушение нормального и благополучного порядка мира, которое предшествует решающим событиям, где гибель — возрождение Конайре является залогом грядущего восстановления равновесия. С этой точки зрения между «Разрушением…» и «Битвой при Маг Туиред» открываются многочисленные точки соприкосновения, ибо второе повествование в определенном смысле архетипично по отношению к первому»[4].

Соединение Дагда и Морриган, произошедшее непосредственно «в пору Самайна перед битвой», отчасти раскрывает календарный смысл празднества. Хотя божества в ирландских сказаниях и не называются напрямую по своим божественным функциям, но очевидна календарная роль важнейших из них: Дагда, например, предстает как светлый вождь героев, любимец народа, и несет некоторые черты солнечного бога, в частности, обладает котлом неистощимым. Морриган — ив этом нет сомнения — хозяйка смерти, вестница и вершитель злой судьбы, призрак грядущей погибели, хотя и битва, и смерти происходят не по ее злой воле. Брак Солнца и Смерти — отражение тускнеющего осеннего солнца, ибо Дагда стареет, и хотя в битве он совершит немало достойного, исход битвы переломит не он, но новые герои, время которых грядет. Так, подлинным героем битвы при Маг Туиред становится молодой, да и к тому же пришедший извне бог Луг.

О Дикой Охоте сказано столько, что нет нужды пересказывать весь спектр преданий о ней и описаний самой Охоты и ее предводителя. Наиболее туманное место в них — предназначение самой Охоты:

— она терзает каждого встречного, не разбирая грешных и праведных,

— либо ищет определенного грешника или его потомков, что отразилось в преданиях, подобных легенде о «Собаке Баскервилей»,

— либо она преследует тех, кому в этом году предначертано умереть,

— либо просто предвещает грядущую смерть в селении,

— либо наводит ужас на всю округу, не приводя к осязаемым последствиям,

— а чаще всего — просто говорится, что лучше не попадаться на ее пути, ибо это не к добру.

Трудно определить, основываясь лишь на древних сказаниях, и сроки бесчинства Дикой Охоты. В одних из них говорится о том, что выезжает она «…осенними и зимними ночами», в других говорится о «…поздней осени»; большинство сказаний, приведенных Платовым в обобщающей статье, указывают на «бурные ночи», «ненастные ночи», без точного указания времени года. С Самайном сопряжено или первое ее появление, совпадающее с началом холодного времени года, или пик ее активности, период наибольшей смертоносной мощи во всем году[5].

Что до предводителя Дикой Охоты, то чаще всего это либо бог — владыка умерших, либо прославленный в этой местности павший, как правило, расставшийся с жизнью не в свой срок и не в честной битве, а в результате предательства или слишком близкого знакомства с тайными силами. Охота, во главе которой стоит бывший смертный, составляет основу большинства англосаксонских преданий. Для кельтских же — более характерны яркие описания охотничьих выездов князей Иного Мира, одно из которых открывает валлийское сказание «Пуйлл, вождь Анну на», первую из «Четырех ветвей Мабиноги».

Три легенды приводит Платов в своем повествовании о Дикой Охоте, и в двух из них возглавляет ее славный король или князь древности, предводитель воинов и добрый охотник при жизни, но знакомство с королем Потаенного народа (для короля Херлы) или любовь к его княжне (для Эйрика Дикого) приводит его к тому, что похождения славного князя продолжаются и после его смерти, а спутники из Сокрытого народа сопровождают его, не видя различия между живым и умершим.

В третьей легенде Водчим Дикой Охоты становится охотник и спаситель короля, ставший — на охоте — на порог смерти, вернувшийся с него и из-за предательства других людей лишившийся охотничьего служения, а вместе с ним и жизни. Но месть предателям — не основное содержание легенды, ибо с осуществлением ее легенда не заканчивается. Даже покарав своих убийц, Херне не оставляет опасной забавы и продолжает беспокоить места, где совершилось предательство, до скончания века.

Здесь можно вспомнить и «Дикую охоту короля Стаха», прославленную популярным художественным фильмом 80-х годов. Белорусское предание, ставшее основой для сюжета фильма, весьма близко к его кельтским аналогам, хоть и появилось на славянской земле.

Оба эти мифа приводят нас к особому значению Самайна как времени-безвременью, полосой меж летом и зимой, которая сама по себе ни летом, ни зимою не являются. Это значение праздника раскрывается в одном из его имен — «Время Погасших Огней». На космогоническом уровне это означает самые первые часы творения мира — еще до творения огня, часы, когда мир еще не устроен. Хаос, из которого рожден маленький островок мира, торжествует вокруг, силы его велики, а защита космоса еще слаба, и грядущий порядок, без которого невозможна жизнь ни богов, ни людей, только предстоит устроить. За него еще грядут битвы, исход которых не ясен. Даже в устроенном мире людей, защищенном оградами домов и словами сильных песен, наступает ночь, когда порождения Хаоса, вспоминая свое былое всевластие, вырываются на свободу, чтобы промчаться в триумфальной скачке по небу над землею, не разбирая пути.

Мистерия, образ, обряды

С первых же строк надлежит отметить, что исполнение мистерии на Самайн является чрезвычайно ответственным и опасным делом. Не случайно следов Самайнской мистерии в источниках не встречается вообще. В доживших до наших дней народных традициях встречаются лишь остаточные явления наподобие ряжений на День Всех Святых (о них подробнее будет сказано в части, посвященной славянской обрядности). Силы, которые приходится представлять на Самайн, слишком непредсказуемы, и встреча с ними, даже в защищенном мистериальном пространстве, может обернуться немалой опасностью если не для жизни, то для рассудка и имущества — непременно.

Так, в давние времена спросил князь у своих буйных воинов, уходящих в лес ночью Самайна: «Вы идете бегать по лесу, как охота Водана. Но что вы станете делать, если встретите ее на пути?»

Потому хоть мистерии Самайна и являются весьма значимыми в годовом круге, начинать мистериальный опыт предпочтительно не на Самайн, а в более защищенные Солнцем точки, избирая сюжеты, которые предполагают благожелательный для людей исход.

Теперь о содержании мистерий Самайна.

Суть любой мистерии — представляя в игре Высшие силы, на время стать ими, обогатить свой человеческий опыт опытом сверхъестественным, без которого неполна жизнь на этой земле. В этом аспекте каждый связанный с Самайном миф, любой один из двух названных и многих неназванных, может послужить основой для мистерии. Определенный сюжет устроители мистерии выбирают по себе, в зависимости от состава команды будущих участников, общего для них представления о содержании данной точки и предчувствий того, что надлежит совершить в эту сакральную ночь.

Общие свойства Самайнской мистерии мы рассмотрим на примере нескольких сюжетов, по которым, по данным этнографии, некогда ставилась мистерия, или по которым, уже в наши дни, предпринимались попытки поставить таковую именно на Самайн. Это будут:

— ирландская «Битва при Маг Туиред»,

— англо-германская «Дикая Охота Херны»,

— скандинавские «Речи Вафтруднира»,

— русская «Василиса Прекрасная».

Прежде всего, отметим общее для всех самайнских сюжетов. Это мотив встречи их героя (или героев) с силами Иного Мира и столкновение с ними — сражение или испытание. Особенность игры на Самайн в том, что силы Иного Мира предстают не подателями благ и не мудрыми наставниками, но грозными супротивниками, встреча с которыми оборачивается почти неминуемой смертью, а само явление которых — торжеством хаоса. В Самайнской игре далеко не неизбежной выглядит победа светлых, дневных, близких человеку сил, и неоднозначна их абсолютная правота. День и Ночь находятся в неустойчивом равновесии, которое склонятся в сторону Ночи. Это главное, о чем должны помнить игрецы, если хотят максимально полно прочувствовать силу точки.

В любой мистерии есть два лагеря — лагерь Света и лагерь Тьмы. В игре Самайна, независимо от сюжета, с представляющих сторону Тьмы — особенный спрос. В эту ночь от них зависит гораздо больше, чем столкнуться со Светом и неминуемо отступить. Задача ступивших на сторону Ночи, Хаоса, Иного Мира — открыть в этой игре как можно более полный образ Тьмы, максимальное богатство оттенков зимней стороны мира. При распределении участников по лагерям, конечно же, многое зависит от личных пристрастий каждого участника: в любом доме найдутся любители буйного гона по лесу под полной луной и желающие стоять обережным кругом у костра. Но если дом празднует Самайн не в первый раз, то участникам мистерии есть смысл чередоваться, не выделяя пожизненных «фо-моров» и «диких охотников». Каждому из живущих полезно хотя бы раз пронестись в Диком Гоне, чтобы выпустить на волю ту часть Хаоса, что неминуемо присутствует в живой душе. Тем же, кто в обыденной жизни пристрастен к черному цвету, лунному свету и ночному образу жизни, небесполезно будет в ночь падения границ ощутить себя на дневной, светлой стороне.

Первый сюжет, связанный с битвой при Маг Туиред, наиболее прост в воспроизведении — избрать любой подходящий из эпизодов скелы и воспроизвести его, пользуясь как основой описаниями и диалогами из текста саги. Встреча Дагда с Морриган у брода и ее пророчество о битве, посольство Дагда к фоморам, окончившееся поеданием исполинского котла каши, разговор Луга с героями накануне битвы, любое из сражений, и особенно поединок Луга с Балором, пленение и выкуп Бреса могут быть воспроизведены с минимальной доработкой.

Также вполне доступны к переложению в игру сюжеты о Дикой Охоте, взятые из трудов Платова, из подлинного фольклора или современных источников. Небольшой труд по созданию описания и примерных диалогов превратит любой из этих сюжетов в основу для мистерии. Для игрецов с уже имеющимся хотя бы небольшим театральным или ролевым опытом это не составит труда.

Разыгрывая на заснеженных осенних полянах сюжет о Дикой Охоте, участникам предстоит не просто «представить на сцене» историю о любви короля людей к княжне Дивного Народа или более сложную историю о ловчем Херне и его мести предателям-егерям. Уход одного из смертных в Дикую Охоту — лишь начало игры. Участникам предстоит пережить явление самой Дикой Охоты и сопряженные с ним опасности — падение границ, угрозу лишиться огня, дома, собственных имен, самой человеческой судьбы.

Правда, тем, кто отважится исполнить на Самайн один из этих сюжетов, надлежит иметь в запасе ответ на два вопроса:

— что будут делать участники, взявшие на себя роль Дикой Охоты, когда соприкоснутся с остальными, оставшимися в «Мире людей»,

— и каким образом при окончании игры они возвратят себе человеческую сущность, не возникнет ли у них желания остаться с Охотой навсегда.

Трудная роль также у предводителя Дикой Охоты — Водчего, как можно поименовать любого из этих героев. С одной стороны, он в игре — живой человек, рожденный от земной женщины, ставший во главе Охоты в итоге собственной истории, а всякое приключение человека, считая самое его жизнь, имеет начало и конец. С другой, любой из Водчих, хоть и имел при жизни имя, род и положение в обществе, став во главе Охоты, сам принял на себя мистериальное воплощение роли Владыки Павших, необузданного никем бога лесных чащ и дикой стихии. И мистерия эта будет длиться вечно, ибо история бога вечна. Исполнителю же из людей придется в течение одного вечера пройти сразу две роли.

Из мистериального опыта на основе скандинавской Традиции вспомним состоявшуюся в Доме Ясеня игру по эддической песни «Речи Вафтруднира».

Герой путешествует в Мир-за-пределами, чтобы обрести Мудрость прошедших веков. Мудрость обретается в споре, вернее, в священной игре в вопросы и ответы, ставкой в которой служит голова. Диалоги Одина и Вафтруднира, из которых и состоит состязание в мудрости, постепенно подводят к главному вопросу, за которым следует смерть великана. Усекновение Одином головы Вафтруднира и возвращение его с «трофеем» в дом родной выходят за рамки эддической песни, и именно здесь игрецы (особенно Один) получают наибольший простор для импровизации:

По одной из филологических теорий, песни Старшей Эдды, сложенные, как «Речи Вафтруднира», в шестистопном размере Льодахатт, изначально были мистериальными текстами, которые сведущие люди исполняли на праздниках, распределяя реплики героев между собой[6]. Во всех этих песнях основу составляют диалоги между персонажами, в них присутствуют ремарки типа «Один сказал:…». Кроме «Речей Вафтруднира» таковы «Поездка Скирнира», «Речи Альвиса», обе знаменитые «Перебранки» — «Песнь о Харбарде» и «Перебранка Локи».

Из мистерии Дома Ясеня по «Речам Вафтруднира». 2003 г., Яхрома

Доступны к представлению и «Речи Гримнира», хотя сама песнь представляет собою сплошной монолог Одина. На самом деле прозаические вставки перед «Речами» и после них вполне могут быть представлены на мистериальной сцене, а участникам придется потерпеть многословие Гримнира, чтобы дождаться кульминации — смерти Гейрреда от собственного меча. Правда, «Речи Гримнира» трудно назвать самайнским произведением в полном смысле, смерть старого и приход юного конунга наводят скорее на мысль о принадлежности этого сюжета к зимнему Солнцестоянию, но и это небесспорно. Эдцические песни трудно однозначно приурочить к какому-либо календарному празднику, но основой для мистерии может послужить любая из них.

В меньшей степени удобны для исполнения песни, сложенные восьмистопным размером Форнюрдислаг (примерный перевод этого исландского термина — «размер длинных рассказов»). Это по большей части повествовательные произведения — «Сны Бальдра», песни о Хюмире и Трюме, где помимо диалогов достаточное место занимают описательные строфы, из-за чего их сложнее сыграть, не теряя смысла.

Наконец, приведем славянский сюжет, перекликающийся с мистериальным смыслом Самайна — со «Временем Погасших Огней», с походом в Мир Иной и обретением там нечто, важного для жизни, но уже не Мудрости, а Огня. Это ключевой эпизод из прославленной русской сказки «Василиса Прекрасная», где говорится о походе Василисы за огнем к Бабе-яге, трех всадниках, которых она встречает по пути, испытаниях на дворе самой Бабы-яги — сначала непосильной работой, затем вопросами — и возращении Василисы домой с огнем.

Мудрость, которую обретает Василиса, странствуя в Темном Лесу, носит не исключительно женский характер. Потому, в зависимости от намерений участников, мистерию «О походе за Огнем» можно построить не как традиционное женское посвящение, но и как воинский квест. Правда, если в Иной Мир отправится искатель мужеска пола, то и встречать его за Гранью, возможно, будет не только Баба-яга, но и другие обитатели Иного Мира: вооруженный Страж при входе, с которым необходимо выдержать поединок, Черный Человек, Старец, испытывающий вопросами, и иные. Многое здесь зависит от состава команды участников и конкретных задач, перед ними стоящих.

Ниже, в приложении, мы приводим пример Самайнской мистерии, составленной из одного из сюжетов о Дикой Охоте и похода за огнем, в виде описания празднования Самайна 2006 года в Доме Ясеня.

Самайн почитается временем мрака не только в западных, но и в южных кельтских землях — Франции, Италии. Здесь первое выпадение снега в районе 30 октября — день св. Андрея — одновременно день наивысшей активности темных сил и начало адвента — рождественского поста, но вместе с тем — период развлечений, когда парни поют серенады своим невестам[7].

Здесь можно проследить согласие со славянской традицией, когда переживание Смерти на Осенние Деды календарно соприкасается со свадебной полосой Пятницы и Кузьмодемьяна (см. ниже).

В ином некогда кельтском краю — Нидерландах, более близких к Руси по климату, на св. Мартина (11 ноября н. ст.) начинается зима, с полей и огородов убираются последние крохи урожая самых поздних культур. На этот день — чуть позже Самайна как такового — по деревням жгут костры, причем топливо для костра приносит каждый. Через эти костры прыгают, как на Масленицу, и устраивают бег с факелами.

На Британских островах современный Самайн сохранил более всего ритуальных черт от Самайна древнего, но значение, которое придавали тем же обрядам их исполнители, может быть как минимум двояким. В Новом времени консервативные наследники древних кельтов (в том числе и говорящие на языках другой семьи) сохранили прежние обряды, но сильно изменилось представление, их породившее и свойственное всякой архаической картине мира — об Ином Мире как другой стороне мира, освоенного людьми и привычного им с детства, который может быть агрессивным или благодатным, но всегда другим. Самайн нашего века — это стремление защитить добрых людей от разгула нечистой силы, ведьм, причем вражда ведьм к людям — неотъемлемая черта христианского мира.

Элементы англо-ирландского Дня Всех Святых примерно те же, что и во времена друидов:

— общий костер и шествия с факелами;

— время погасших огней — гасятся все огни в деревне, затем зажигаются вновь от общего костра;

— ряжение в «нечистых духов».

Но толкуются они по-разному.

Зажжение костра объясняется как «помощь Солнцу», но вместе с тем и как очищение, защита от нечистой силы, от тех же ведьм;

Ряжение — до сих пор непонятно, в кого рядятся нынешние англосаксы и втянутые во взаимовлияние с ними ирландцы и шотландцы. Одни трактуют ряжение как представление умерших предков, в знак почтения к ним, другие — как изображение нечеловеческих сил этого мира: домовых, фей, эльфов и т. д.

Зачем их изображать? Здесь также два мнения:

— либо ряженье творится, чтобы стать «как эльфы» и подчеркнуть родство с ними, в надежде на то, что своим они будут меньше вредить в будущем году;

— либо таким образом рассчитывают обмануть, спрятаться под масками от злых духов и собственных умерших родичей, которые особенно вредоносны в это время.

Значение «умирающей природы», которое этнографическая наука предполагает основным, в таких обрядах почти не просматривается. Разве что в малоизвестном обряде «Сожжения ведьмы» — чучела, каковой обряд еще Фрейзер трактовал как зимнее умерщвление божества растительности.

Ритуальной пищей на Самайн являются репа и яблоки. Репа — предшественник хэллоуиновской тыквы — означает, скорее всего, мертвую голову предка, а яблоки напоминают об Острове Яблок — одном из самых привлекательных образов Иного Мира.

Упомянутая только что тыква с вырезанным на ней человеческим лицом и горящей свечой внутри — наиболее популярный символ этой точки, известный даже тем, кто никогда не слышал о традиционном Самайне. Тем не менее о подлинном значении этого предмета трудно сказать однозначно. В кратких анонсах, распространяемых в масс-медиа накануне праздника Хэллоуин, говорится, что тыкву или репу со страшной рожей ставили на окно, чтобы отпугнуть злых духов. Но сам символ головы, лишенной тела (как-то не поворачивается язык назвать ее сразу мертвой головой) гораздо более многозначен, чем просто символ страха. Так, вспомним наиболее известные головы в северной Традиции — отрубленную голову Брана, пировавшую со своими воинами восемьдесят восемь лет, и голову, вернее, череп, прославленного мудростью великана Мимира, известного по «Прорицанию вельвы» тем, что он пьет влагу с глаза Одина, отданного тем в залог. Голова Брана, окончив посмертное путешествие, успокаивается под Лондонским холмом и продолжает хранить остров Британию от бед и напастей. Голова Мимира хранится в источнике, носящем его имя, и с ней советуется Один, когда его собственная немалая мудрость недостаточна, а именно — в конце мира. Таким образом, видим, что тыква, вернее, мертвая голова, которую тыква представляет, напоминает нам о древних владыках земли и их посмертной мудрости, доступной нам, смертным, лишь тогда, когда истончается грань между мирами, что и происходит на Самайн.

С яблоками же связана одна довольно интересная народная игра англосаксов — выловить яблоко зубами из бочки, наполненной водой. Вспоминая о том, что яблоко — любимый плод Богини, происходящее во время игры можно понимать как символическое подъятие Богини из нижних вод Мироздания, из владений Хаоса, торжество и преодоление которого отмечаются опять-таки во дни Самайна.

Славянская обрядность на эту пору представляет не один праздник, но цепь из сильных и почитаемых дней, отстоящих друг от друга примерно на неделю. После окончания не только полевых, но и огородных работ и подготовки жилища к зиме наступает пора подготовить к зиме само людское сообщество, защитить его от угроз с «невидимой» стороны и смоделировать, заклясть благоприятную судьбу, зазвать на двор всех, кто может, помня сродство с людьми, при формировании такой судьбы для всего обитаемого мира.

Осенние Деды (Дмитриевская родительская суббота) перед днем св. Димитрия — 8 ноября н. ст. Разделение года на темную и светлую половины ровно по диаметру присутствует не только у кельтов, но и у некоторых славян, в частности у болгар: Димитриев день (08.11) — Георгиев день (06.05).

В некоторых системах, территориально поближе к нам, год тоже делится, но не столь равномерно.

Два примера. Известны два Змеиных праздника — Благовещение (07.04 н. ст.) и Воздвижение (Ставров день) (27.09 н. ст.). На весенний Змеиный праздник змеи выползают из-под камушков, птицы прилетают на землю «из неведомых стран». На осенний — гады прячутся под землю, а птицы улетают в Светлый Ирий. В этот же день в лесу бегают лешие, беснуются перед тем, как провалиться под землю до весны. Перед уходом змеи празднуют свадьбу своего царя[8].

Другой пример — легенда о «Дивьих людях», живущих на Лукоморье. О них говорит и античная традиция (Геродот), и Карион Истомин. На Георгия Весеннего (23.04 ст. ст. / 06.05 н. ст.) они «умирают», а на «Георгия зимнего» — «воскресают». Георгий зимний — праздник «Освящения церкви Св. Георгия в Киеве» (до сих пор нам не удавалось проследить историю и причины популярности этого странного праздника) — празднуется 26.11 ст. ст. / 09.12 н. ст.), когда на Руси зима уже давно состоялась. Этот же день является третьим и самым таинственным Змеиным праздником — «Змеиные именины», когда змеи «ни святого, ни грешного не оставляют, самое Пятницу чуть не зажалили», хотя сами именинницы давным-давно спят.

На Руси говорили: «Димитриев день покойники ведут, живых блюдут». Так же примерно характеризуют весеннее время поминовения — Фомину неделю, переходящую вместе с Пасхой: «На Фомину неделю родители с живыми обои по земле ходят и святую Пасху правят».

Сохранившийся обряд Дедов на Смоленщине: после ужина на новую скатерть ставили хлеб, клали нож и миску с варевом для родителей, пекли блины и первый блин — с медом — ели по кругу со словами: «Помяни, Господи, честных родителей!»

Местами кололи свинью (Чичеров, с. 38).

Особые пироги пекли и приносили на могилы родителей молодые пары, повенчавшиеся в октябре. Свадебная тема на Самайн в славянском календаре выражена не менее ярко.

За Дедами следуют несколько мощных праздников, несущих, помимо прочей, явственно брачную семантику. Мокошь Осенняя — Параскева Пятница (10.11 н. ст.) и Кузницы — Кузьма-Демьян (01.11 ст. ст. / 14.11 н. ст.)

Макошье — праздник зрелой женской силы, что видно из поверий, связанных с Параскевой Пятницей — Льняницей, освящающей мир в семье, все работы, связанные со льном, нитью, тканью и белизной.

В сей день лежит запрет на работы с водой и пряжей — мыть белье, прясть (кроме нити, которая пойдет на жертвенную — обыденную — пелену). Сама Пятница в этот день прядет белый свет; кто в ее работу вмешается, наживет 40 грехов. В некоторых местах запрет касается любой пятницы — бабу, прядущую в пятницу» Матушка превратит в лягушку.

На Руси, где скульптурное изображение святых редко занимало в духовном искусстве важное место, деревянные изваяния Параскевы ставились сплошь и рядом, как и образы Николы Можайского с саблею и ковчежцем-церковкой. Причем Николай Чудотворец, покровитель рыбаков, школяров, воров и девственниц, в котором трудно не узнать Одина, часто изображен с нею в паре (подробнее о тождестве Одина и Николы см. главу «Коляда»).

Изваяния Пятницы ставились у родников, на росстанях, с распущенными волосами. Обычные родники помечались иконой Параскевы, «громовые» — возникшие от удара молнии — «Богоматери» (Чичеров, с. 56–58).

Праздник Пятницы — праздник воды. С ним связаны: умывание в источнике, жертвы воде куделем и пряжей — «Матушке на ста-новину». Наговоренной водой смывали с детей «осеннюю немочь».

Для нее же приносили в церковь осенние плоды и ткали за один день «обыденную пелену» — всем женским населением, которую потом белили на реке с песнями (Чичеров, с. 40).

В этот день невесты-сироты просили на могилах родителей заочного благословения.

Кузмодемьян, иначе Кузницы — составленное из двух христианских имен божественное лицо, иногда даже женского рода: «Матушка Кузма-Демьян, скуй нам свадебку»[9]. Кует мост для Зимы, кует свадебку «долго-надолго, крепко-накрепко». Кузьма и Демьян в сказках — пара братьев кузнецов, одолевших Змея. Примечательно, что существует версия сказки, где братьями-кузнецами являются Борис и Глеб, а праздник им — 2 мая (ст. ст.)!

День звался также «Курьи боги» или «Курья смерть». Обрядовая еда на него — каша и куры, как на свадьбу. Во Владимирской губернии к обеду резали пару — курицу и петуха (Чичеров, с. 49). Причиной убиения петуха видится, помимо прочего, его солнечная природа — Солнце «умирает» на зиму окончательно в эти дни.

«Кузьминки» — девичьи ссыпки, пирушки в честь начала сезона прядения — длились иногда по три дня. Девушки сами варили пиво, а парни приходили ближе к вечеру, когда яств оставалось уже мало, и кто-то из парней должен был отправиться на добычу — по соседям, воровать кур. Это противоправное деяние воровством не почиталось — курица шла на святое дело. Добытчика, если он попадался, могли и поучить, но после праздника он не приобретал славу вора, что в традиционном обществе значит гораздо более, чем физическое воздействие.

На этих пирах играется и небольшая мистерия — «похороны Кузьмы-Демьяна». В девичьей избе, нанятой для посиделок, сооружают из соломы чучело мужичка в праздничной одежде, выбирают ему невесту, затем несут на носилках в лес, там раздевают и растерзывают, а на соломе, что осталась от мужичка, затевают пляску. Этот «Соломенный Кузьма» за день проживает целую жизнь — родился, женился, помер.

Рассмотрев весь комплекс обрядов поздней осени, можно выделить основные темы:

— Поминание предков, приглашение их в дом на братчину,

— Почитание Богини в ипостаси Матери-Судьбы,

— Почитание бога-миросоздателя, небесного кузнеца или пары богов-кузнецов. И у них, и у Богини просят двух вещей — покоя для ушедших и продолжения рода для живых.

Как видим из примеров, приведенных выше, Самайн для славян — время свадеб, праздников в честь покровителей брака и заклинаний судьбы. Как и Красная горка. Главное отличие — свадьбы связаны не с Русалиями, что и понятно — на дворе не весна. Силы, соединяющие судьбы молодых в это время, выглядят мудрее и древнее, а образы, представляющие их — старше: Великая Мать, Отец-Небесный Кузнец, достойные Предки. Самайн для славян — время Старших Богов, по характеру созвучных суровой, стареющей зимней природе.

Таким образом, мы видим, что в двух самых таинственных точках года почитаются Силы, прикосновенные к Венцу, Смерти и Посмертию — тому, что в традиционном видении и составляет понятие СУДЬБЫ. Обе эти точки (что мы увидим при рассмотрении праздника Бельтан) в древней кельтской традиции связаны с твердой датой, а в более поздней, в том числе и в славянской, рассредоточиваются на несколько значительных точек-праздников, каждая из которых принимает лишь часть сложного значения Самайна древних.

Ниже приведен текст фольклорной песни, посвященной приезду гостя «С Той стороны», почитаемого мертвого предка, которые наши друзья из общины «Родолюбие» используют в качестве ритуальных на празднике Осенних Дедов.

Еще несколько русских народных песен, характеризующих содержание и обрядность осенних праздников, приведены нами в приложении к этой главе.

У наших балтских собратьев период самайнских празднований напрямую был связан с почитанием памяти предков, как непосредственно ушедших членов семьи, так и великих героев прошлого.

Как пишет Дж. Длугош, в XV веке празднование времени душ, или духов, начиналось сразу после сбора урожая (конец сентября — начало октября); люди собирались в «лесистых рощах», каждый род возжигал свои костры, приносились еда и питье, и празднования, в ходе которых возносились жертвы богам и предкам, продолжались до конца октября.

Собственно точка Самайна — Velineses, последний день месяца, отмечался и по сей день отмечается балтами как домашний праздник, которому предшествует посещение могил и поминовение предков. На могилах накрываются «маленькие столы для мертвых» (Veliq statelis) со свечами и едой. В ходе собственно праздника стол засыпается соломой, поверх которой кладется чистая скатерть, а нее уже ставятся блюда и напитки. Перед началом трапезы глава дома наполняет жертвенную чашу (kauSas, ранее — kaukole, чаша, сделанная из черепа) зерном, мукой и солью и высыпает жертву в очаг, чтобы почтить «Всех наших мертвых друзей». Засим следует круговой рог с медом или пивом и собственно пир, в ходе которого особо почитаемым мертвым может ставиться пустая тарелка с чашей, символически наполняемые от всех съедаемых блюд. Перед пиром глава дома обращается к «теням мертвых, всем им, кто помнит этот дом», и приглашает их присутствовать на общем празднике на радость себе и живым.

Литературное заключение. Самайн

(М. Грашина. «О календарях»)

…Запах подмокших прелых листьев, такой сытный, что, кажется, нельзя слишком долго и глубоко вдыхать его, трепеща радостным ожиданием… Серый бетон, потеки тусклых красок на стенах не мешают, мир слишком благостен и нетерпелив, чтобы ему помешать, тяжелые лапы слегка по-медвежьи, вразвалочку, цокают когтями по бетону, а потом внизу, на сырой земле, походка понемногу становится мягче; в такую ночь неспокойно спится в клетке, желтые глаза с вертикальными черными полосками зрачков взблескивают влажным огнем, но сегодня, слава Богам, клетки нет, нет и беспокойства, только сосущее нетерпение, взволнованная радость, с которой проминается под лапами земля знакомых троп; так-то вот, ни один изгиб не забыт, в каждом повороте столь же чарующего волшебства, что и прежде, ветви приветственно и влажно склоняются навстречу, осеняя мохнатый лоб первыми прозрачными каплями…

На границе леса замереть, на миг ощутив знакомое трепетанье в груди; окоем ласковых желтых огней и город, живущий своей жизнью — как-то никто из них не может понять, что такое этот ее Город, что он — сам по себе, что он — теплый и дружелюбно тычется в плечо, как мохнатый пес, заглядывает из-под руки туда, в темную влажную глубину леса; они всегда были в дружбе, этот Лес и этот Город, мы-то с тобой знаем, они помнят нас с тех самых пор, когда наши лапы еще не умели втягивать когти… Камень за спиной холодит ощущением уютной близости, той, что не предает, и каждое слово здесь звучит, как заклинание

Здравствуй, Мир

…как жаль, что ты не со мной…

Влажной темнотой зовущего Пути

…как жаль, что нельзя смотреть туда, вглубь, вместе…

Закляни этот миг на вечное трепетное ожидание, возьми меня в Круг оживающей Силы, в безмолвных вихрях белых огней

…прости меня, я так и не научилась говорить, я обещала, но не научилась идти вместе, почему ты не слышишь слов, произнесенных про себя, ты, такой невербальный, так мало осталось времени, скорее…

Поглоти мое отупевшее болью тело, обойми меня мягким прикосновением влажной Земли, ближе, еще ближе, в крови закипает безудержный ярый Огонь, радость, все черные зияющие провалы стонущей памяти затягиваются золотой паутиной

…где же ты, до последнего мгновения ожидаю легкой покалывающей боли, с которой кожа отзовется на прикосновение — точное и хрупкое, почти сплетенное с объятием мира, но все же — все же — оживляющее его своей отдельной жизнью, назвавшей себя по Имени…

Кружи, Вихрь, падите, Своды, раздайся, Земля, взвейся огненной спиралью, призываю тебя, Ветер

…можно быть рядом, но не ближе, чем кожа… Дальше, много дальше, кожа горит ощущением, которое постепенно переходит в неистовую боль, не свершившееся, недоговоренное, незавершенное касание

Все молча!! Глаза закрыты, тело неподвижно, только в голове молотом стучат слова, которых НИКТО НЕ СЛЫШИТ

долго

Пожалуйста!!!

долго тянется рука, останавливается, не понимая, чего от нее хотят

ПРОСНИСЬ!!!!!!!!!!!

поздно, не успеть

с утра шел

СНЕГ!!!!!!

Взорвавшийся вихрь взвился и опал тяжелыми мягкими холодными хлопьями. Долгий сон, ПОКОЙ И СМЕРТЬ утомленной земле. Ниже, ниже, ниже, голова клонится усталостью, жизнь смерзается в единое цельное прохладное покрывало

Чтобы построить дом, нужно разрушить его?…

Чтобы обрести жизнь, нужно отпустить ее?…

Я УЛЫБАЮСЬ НАВСТРЕЧУ СМЕРТИ, МЕДЛЕННО ОПУСКАЮЩЕЙСЯ НА ПЛЕЧИ…

Приложения к главе 2 Дикая охота. Литературное описание

(В. Камила. «Лик Победы»)

Человек, лошадь, собака, ястреб, человек, лошадь, собака, ястреб, от костра до костра… Четыре раза по четыре… На плечах охотников хохлились ловчие птицы, лес тянул к огню руки, в рыжих отблесках покрывший ветви иней казался золотом. Почему он не тает? Почему так тихо? Охотники ждали, Эпинэ видел, как напряжены их спины. Шерсть на хребтах собак стояла дыбом, глотки рвало глухое рычанье, должно было рвать, но в свинцовой тишине слышалось лишь лошадиное цоканье, и было не разобрать, далеко ли тварь, близко ли…

Рогатая огненная стрела пропорола безоблачное небо и вонзилась в белый ствол. Пламя охватило мертвую ель раньше, чем до земли долетел удар грома. Дерево полыхнуло, залив поляну странным, тревожным светом, и ему ответили четыре вспышки. Огонь с победным ржаньем взмыл вверх, молотя в воздухе огненными копытами. Четыре багровых жеребца, оторвавшись от воющих костров, бросились к четырем кобылам.

. . .

Конь предводителя сорвался с места, и кавалькада рванулась в сверкающую бездну, Робер завертел головой, но не увидел ни пылающей ели, ни пегих тварей, ни пламенных жеребцов, только золотую вьюгу, частью которой стали они с Дракко.

Золото листьев, золото пламени, золото плащей и конских тел, древняя песня и полет сквозь осенние звезды! Дракко мчался бок о бок с предводителем, под ногами коней пела дорога, в лицо бил ветер, он был жив, свободен и пьян от жизни и свободы; пьян и счастлив, потому что эта скачка и была счастьем, невозможным, невероятным, неожиданным. В сумасшедшей ночи звенело «Эвоэ, лэйе Астрапэ!», трубили рога, кричали ловчие птицы, торжествующе выл ветер, и с ним сливались волчьи голоса, оповещая мир о том, что пришла осень.

Они мчались, не разбирая дороги, кони топтали осеннее золото, перелетали через ручьи и реки, вновь неслись по лунной тропе. Робер полной грудью вдыхал пахнущий дымом и опавшей листвой воздух, не загадывая о грядущем и почти ничего не помня…

. . .

Рассветный ветер взъерошил золотистые волосы предводителя, с его плеча сорвался и взмыл ввысь ловчий ястреб, смешавшись с кружащей в небе стаей. Теперь охота мчалась не по дороге, а по воздуху, поднимаясь выше и выше. Дальше гнаться за мечтой не имело смысла, Робер осадил коня, и в тот же миг люди и лошади рассыпались золотыми искрами, нет, не искрами — стихающий на глазах ветер кружил пронизанные солнцем листья, заметая дорогу золотом и багрянцем, а впереди на пологом холме маячил замок.

(Из материалов Дома Ясеня, 2006 г.)

Место: гостиница «Ильинское» на Яхроме, берег реки Яхромы в районе моста ЧВР или Осенняя поляна и место на берегу Лисьего ручья.

Время: с 03 ноября, пятница, по 05 ноября, воскресенье.

Состав: Дом Ясеня и 5–6 приглашенных гостей.

С 03 на 04 ноября — около 10 человек, с 04 на 05 ноября — около 20 человек.

Общее последование:

День первый.

Совет и подготовка к мистерии.

Малый пир в Каминном зале, где будут рассказывать страшные самайнские истории.

День второй.

Начало обряда, подготовка костра — в сумерках, перед самым закатом. Огонь зажигается с наступлением тьмы.

Обряд — круговая чаша у костра в честь Владыки Павших и Сокрытого Народа.

Мистерия — смерть и воскресение Херны, уход его в лес, возвращение в образе Водчего.

Уход части собравшихся за Херной в Дикий Гон. Туда уходят те, кого Херна выберет касанием руки, или те, кто присоединится к нему по своему желанию.

Остальные стоят у костра, охраняя огонь. Поют при этом песни и пускают чашу по кругу.

Нападение Дикого Гона из леса, схватка с людьми, разметание костра, возможно, увод одного человека с собой.

Время Погасших огней.

Поход Вестника за реку за огнем. По дороге ему встречаются обитатели Иного Мира.

Встреча Вестника с Морриган у брода. Вестник задает ей вопросы — Морриган отвечает, возможно, что-то советует, как ему вести себя за Рекой.

Переход Реки. Вестник находит на том берегу Мертвую Голову с огнем, а около нее — Черного Человека, и возможно, других Стражей.

Испытание вопросами. Добыча огня у Мертвой Головы.

Возвращение Вестника с огнем, разведение костра, возможно, подогрев на нем напитка.

Круговая чаша в честь Огня и принос огня в дом.

Подготовка к пиршеству и пир в Каминном зале.

Материальная часть

Для всего праздника:

Свечи колпачковые — 200 шт.

Свечи хозяйственные — не менее 20 шт.

Чаша круговая.

Для мистерии:

Тыква малая «Мертвая голова».

Оленьи рога.

Кинжал или копье для Херны.

Средство для переноски огня в дом — свечной фонарь.

Для пира:

Тыква большая.

Блюдо для Тыквы большой.

Обряд и Мистерия

Участники Мистерии «Дикая Охота Херны»:

Король —……

Ловчий Херна —……

Олень —……

Черный человек —……

Ушедшие в Гон —……

Вестник —……

Морриган —……

Стражи Иного Мира —……

Начинается Мистерия у костра. Выходят Король и Херна с копьем.

Король: Ловчий мой Херна! Ты лучше всех людей знаешь этот лес и всех зверей в нем. Ты словно родился в лесу, и о тебе говорят, что близко знаком ты с Хозяином Пущи. Хорошее ли сейчас время для охоты? Что за звери бродят теперь по лесу?

Херна: О мой король, лес полон зверей. Но едва скроется Солнце, как на лесные тропы выйдут не только звери. Кого ночь сегодня застигнет в лесу, тот встретится со своей судьбой, или со Смертью, или с чем-то еще, чему нет названия. Старики говорят, что в такие ночи лучше оставаться у огня, и ни за что не дать ему погаснуть.

Король: Нам ли бояться встречи с Судьбой? Идем в лес, Херна, и будь рядом со мной!

Оба направляются к лесу. Внезапно из-за дерева выбегает Олень и бросается на Короля. В последний миг Херна бросается на Оленя с копьем. Олень и Херна падают.

Король: Кто спасет жизнь того, кто только что спас меня?

Молчание. Возможно, кто-то попробует привести Херну в чувство, но тот не поднимется. Наконец из-за дерева выходит Черный человек.

Черный человек: Я могу. Но я не буду завязывать его ран, ни мазать его всякой дрянью. Я дам ему новое здоровье и новую жизнь.

Черный человек отделяет у лежащего здесь же Оленя рога от головы и приживляет их на голову Херне.

Король: Если Херна встанет, какой ты хочешь награды?

Черный человек: От тебя — никакой. Мне заплатит он сам, когда придет в себя.

Черный человек скрывается в лесу. Тем временем Херна приходит в себя.

Херна: Что со мной было? Что со мной стало? Я сам себя не узнаю. Я не могу отличить деревья одно от другого, всякий звериный след видится мне черным пятном, а птичьи голоса в лесу — сплошным стоном.

Херна встает и уходит в лес.

Из леса выходит Херна с оленьими рогами на голове.

Херна: Кто хочет хорошей охоты — следуйте за мной!

Часть людей выходит из круга и присоединяется к Херне. Остальные окружают костер и запевают песню.

КАКУЮ?

Когда песня заканчивается, из леса выбегает предводительствуемая Херной Дикая Охота, бросается на людей. Пока люди бьются с ним, часть Охоты прорывается к костру и разметывает его. Огонь гаснет. Дикая Охота собирается вокруг Херны.

Король: Что с тобой произошло, Херна, что ты разоряешь свой родной лес? Что тебе сделал и'люди, что ты лишил их огня? Разве ты не одного с нами рода?

Херна: Я не жив и не мертв, я теперь — сам часть этого леса. Но ты был моим королем, а эти люди — моими товарищами. И я не буду нарушать покоя твоих владений, покуда длится твое царство. Но не долее. А огня у вас не будет, пока один из вас не отправится за Реку за новым огнем.

Король: Кто должен принести огонь? Кого пропустит Лес, пощадит Река?

Херна: Только тот, кто так же верен тебе и Лесу, как верен был я. А мы удаляемся. Прощай!

Дикая Охота скрывается в лесу.

Вестник идет к броду, за которым светится Мертвая Голова.

(из собрания общины «Родолюбие»)

На опоясывание Макошина древа

На Осенние Деды

Осенние песни

(пер. с белорусского)