Язык и идеология: Критика идеалистических концепций функционирования и развития языка

3.1. Язык и общество в развивающихся странах

70-е годы нашего века были для развивающихся стран Азии, Африки и Латинской Америки годами борьбы за дальнейшее укрепление политической и экономической независимости против попыток империализма и неоколониализма восстановить былые порядки в новом обличье, помешать прогрессивным преобразованиям в этих странах. Особенно остро в эти годы проходило размежевание классовых и общественных сил, выступающих с антиимпериалистических позиций за полное национальное освобождение и социальный прогресс, с одной стороны, и сил, ориентирующихся на идеологию империализма, – с другой.

В Африке продолжался процесс ликвидации остатков колониализма. Героическая борьба народов Анголы, Мозамбика, Гвинеи-Бисау и Островов Зеленого Мыса положила конец существованию последней из колониальных империй – португальской. Крушение диктаторского режима в Никарагуа открыло путь к национальному возрождению этой латиноамериканской страны, нанесло ощутимый удар по позициям империализма в регионе. Народно-демократическая революция в Афганистане и исламская революция в Иране, вызвавшие столь откровенную ярость империалистов, разрушили их планы по созданию нового антикоммунистического альянса на Ближнем и Среднем Востоке.

В то же время ряд развивающихся стран в результате прихода к власти в них реакционных проимпериалистических группировок отошел от ранее избранного прогрессивного курса. Это не могло не привести к усилению идеологической борьбы как в самих развивающихся странах, так и в целом в движении неприсоединившихся государств. VI конференция стран – участниц этого движения, состоявшаяся в Гаване (сентябрь 1979 года), со всей определенностью продемонстрировала стремление подавляющего большинства государств к подлинной свободе, их солидарность в борьбе против империализма и неоколониализма.

В странах, идущих по пути самостоятельного развития, все более осознается необходимость глубоких социально-экономических преобразований в интересах широких народных масс. Их осуществление рассматривается как гарантия национальной независимости и прогресса. При этом демократизация должна затронуть все сферы общественной жизни, включая и такие важные, как сферы идеологии, языка и культуры, ибо абсолютно справедливым признается положение, что освобождение от политической и экономической зависимости, не подкрепленное освобождением от господства буржуазной идеологии и культуры, еще не означает полной свободы.

Развитие национальной экономики, перестройка веками складывавшегося и усиленно охранявшегося колониализмом традиционного уклада жизни неизбежно стимулируют рост национального самосознания освободившихся народов, утверждение их языка и культуры. Вместе с тем задачи языкового и культурного строительства в разных странах не решаются однозначно в силу целого ряда объективных трудностей, доставшихся в наследие от прошлого.

Национальная государственность многих бывших английских, бельгийских, французских и португальских колоний в Африке рождалась в сложном переплетении социальных, политических, этнических и языковых проблем, в значительной мере вызванных господством колонизаторов. Подавление всякой национальной культуры и всяких форм национального самовыражения, включая язык, так называемая деперсониализация коренного населения, насаждение на вершине социальной пирамиды колониального общества идеологии, языка и культуры колонизаторов – вот основные черты цивилизаторской политики бывших метрополий в теперь уже бывших колониях. Ее результаты хорошо известны: неграмотность абсолютного большинства населения развивающихся стран, отсутствие национальных письменных языков, особенно в многоязычных странах, невозможность получить образование на родном языке и использовать родной язык для создания духовных ценностей и т.д.

Антидемократичная социально-языковая политика метрополий способствовала превращению их языков в орудие порабощения колониальных народов. Видный алжирский ученый и писатель М. Лашраф в свое время писал:

Однако такие не свойственные им на родине социальные функции отрицательно сказывались прежде всего на функционировании самих привнесенных извне языков, резко ограничив возможности их распространения. По признанию американского лингвиста Ч. Галлагера, занимавшегося исследованием языковых проблем в странах Северной Африки, доминирующее положение французского языка в этих странах в эпоху колониализма было далеко не стабильным, поскольку он олицетворял господство и унижение. На нем хорошо писало и говорило только незначительное меньшинство коренных жителей (см.: Gallagher, 1968, 134). Культивируя национальную рознь, препятствуя развитию национальных языков (это можно сказать, например, о политике Франции в отношении арабов и берберов в Северной Африке), колонизаторы добивались двойственных целей: с одной стороны, приобщали к своему языку и культуре представителей феодальной и интеллектуальной элиты и таким образом делали их послушными проводниками идей колониализма, а с другой стороны, – не допускали к образованию на западноевропейских языках слишком большого числа коренных жителей, понимая, что распространение грамотности может привести к социальному взрыву.

Такая политика явилась причиной того, что для широких народных масс стран Африки английский, французский и другие западноевропейские языки в эпоху колониализма оставались неизвестными. Количество же тех, кому удалось познакомиться с ними, причем, главным образом, через устную форму общения, не превышало 10 – 15 процентов.

Неравные условия, в которых развивались и соприкасались друг с другом национальные и колониальные языки, предопределили появление неупорядоченного стихийного двуязычия, которое во всех странах носило односторонний характер. Двуязычными (многоязычными) в силу сложившихся социальных условий вынуждены были стать только выходцы из автохтонов, в то время как европейские колонисты продолжали оставаться одноязычными, кроме тех случаев, когда имела место миграция выходцев из разных стран Европы в места, где доминировала конкретная языковая общность.

Двуязычие (национальный язык – язык колонизаторов) распространилось прежде всего в городах, т.е. там, где проживала основная часть европейцев и где установились непосредственные языковые контакты представителей разных этнических коллективов. Сельская местность, труднодоступные горные районы остались вне зоны двуязычия. Поскольку колониальные языки господствовали в таких сферах, как административное управление, юриспруденция, производство, торговля, школа, именно здесь их употребление стало обязательным для коренного населения. В бытовой сфере, а также в сфере религии использовался преимущественно родной язык. Таким образом, особые социально-коммуникативные системы, неравнозначными элементами которых выступали западноевропейские и национальные языки, сложились в развивающихся странах еще в колониальный период.

Тяжелое положение, в котором оказались многие развивающиеся страны после обретения независимости, делало невозможной немедленную замену бывшего колониального языка национальным государственным языком. Бывшие колониальные языки продолжают оставаться важными элементами сложных языковых отношений в этих странах, выступая теперь уже в новом качестве: языков международных контактов и языков-макропосредников в многоязычных странах. Изменение функций бывших колониальных языков, которые теперь перестали быть средством угнетения, привело к изменению самого характера языковых отношений. Унаследованная от прошлого оппозиция «национальный язык – язык бывшей метрополии» утратила антагонистический характер, ибо противопоставленные в ней языки по своим общественным функциям взаимодополняют друг друга, образуя единую социально-коммуникативную систему. Причем роль и значение первого элемента в условиях независимого развития значительно повысились, чему способствовала языковая политика, проводимая в соответствии с социальными установками и ценностными ориентациями молодых государств. Большинство из них, не отказываясь от использования западноевропейских языков, стремится создать условия для стабилизации и развития национальных языков, расширения их общественных функций, что вполне отвечает целям демократической языковой политики.

В одних странах побеждает тенденция к выделению среди нескольких национальных языков одного, наиболее распространенного, который, благодаря принимаемым центральными властями мерам, призван стать официальным государственным языком. Проблему национального государственного языка можно считать решенной в странах Северной Африки – Алжире, Марокко, Тунисе, Ливии, Египте, а также в Мавритании и Судане, где им стал язык большинства – арабский. В Танзании, где распространение языка суахили поощрялось и прежде, на всей территории страны господствует единый язык. Языковая проблема отсутствует в таких государствах Африки, как Сомали, Уганда, Бурунди, Руанда, Лесото и Ботсвана, где в каждом из них почти все население говорит на едином национальном языке (см.: Ольдерогге, 1969, 155 – 156). Однако в ряде развивающихся стран вследствие чрезвычайной этнолингвистической пестроты населения быстрое решение проблемы единого национального государственного языка оказалось невозможным. Выделение одного из функционирующих национальных языков в качестве государственного могло бы повлечь за собой нарушение социального равновесия, ибо в многоязычных странах, как правило, отсутствуют существенные различия в степени распространения языков, а искусственное повышение статуса и престижности языка одной этнической общности способно вызвать недовольство других. Опыт Индии, где в 50 – 60-е годы предпринимались попытки декретирования хинди в качестве единственного государственного языка, подтверждает этот вывод. По данным Д.А. Ольдерогге, общее число языков в Африке южнее Сахары составляет около 2.000. В Нигерии насчитывается свыше 100 языков, а в Республике Заир число языков и диалектов доходит до 856 (см.: Ольдерогге, 1969, 136). Многоязычие, отражающее многообразие этнического состава независимых государств Африки, при отсутствии национальных письменных языков и разных уровнях культуры живущих в них народностей в определенной мере сдерживает процесс консолидации молодых наций. Вот почему функции языка как одного из факторов, объединяющих нацию, здесь до некоторой степени выполняют языки бывших метрополий. Это относится к таким странам, как Нигерия, Мали, Гвинея, Конго, Заир, Сенегал, Гана и др.

Разумеется, консолидирующая роль западноевропейских языков никак не должна преувеличиваться, ибо число их носителей в процентном отношении практически не изменилось по сравнению с прежним, колониальным периодом. Весьма показательны в этой связи данные о современном положении французского языка в Сенегале – стране, получившей независимость одной из первых в черной Африке. Несмотря на то, что этот импортированный неродной язык продолжает выполнять важные социально-коммуникативные функции, являясь

его использует только 10 процентов населения страны (см.: Blondé, 1977). Автор статьи в журнале «Рэалитэ африкэн э лянг франсэз», который издается в Дакаре, призывает к созданию ситуации равновесия и взаимодополняемости между французским и национальными языками (волоф, серер, фула), к переоценке или повышению престижа последних, указывая, что преподавание французского языка должно учитывать социально-экономические и социокультурные реальности и потребности общества. Подчеркивается необходимость избежать ситуации навязанного и искусственного двуязычия или многоязычия, когда национальные языки были бы в действительности обесценены по отношению к господствующему (французскому) языку (там же). Такая постановка вопроса вносит новый элемент в официальную языковую политику, проводившуюся до сих пор в Сенегале, правительство которого, как известно, ранее решило не вводить письменность на местных языках, узаконив их изучение только в Дакарском университете на правах иностранных языков.

Действительно, демократические преобразования, проведенные в развивающихся странах, и прежде всего в странах, вставших на путь некапиталистического развития, затронули и сферу функционирования западноевропейских языков, несколько расширив их социальную базу путем обеспечения доступа к образованию для выходцев из самых разных слоев общества. Однако это вовсе не означает, что западным языкам уготована определяющая роль единственных средств коммуникации, способных обеспечить объединение разноязычных народностей в рамках складывающейся нации, а также развитие ее культуры.

По крайней мере, такая точка зрения характерна для некоторых социолингвистов Запада. В уже упоминавшейся работе Ч. Галлагера, например, проводится мысль о том, что французский язык будет играть главенствующую роль в культурной ориентации отдельного человека или нации и что именно на использовании этого «общего языка» арабы Северной Африки основывают свою индивидуальность (см.: Gallagher, 1968, 129 – 131). Подобные выводы строятся на принципах идеалистической теории изоморфизма языковых и социокультурных систем, получившей в свое время распространение в США и восходящей к гипотезе Сепира – Уорфа. Согласно этой теории, языковые нормы общества предполагают определенную форму выражения действительности и тем самым определенным образом моделирует ее. Отсюда делается вывод об обусловленности поведения людей чисто лингвистическими факторами и о ведущей роли языка в кодификации норм культуры и норм поведения людей (см.: Швейцер, 1976, 27). Коль скоро ведущим фактором, моделирующим поведение людей в развивающихся странах, призван стать западный язык, то и модели такого поведения должны копировать западные образцы. Именно к такому заключению приходят последователи американской социолингвистической школы в многочисленных разысканиях, посвященных проблемам языковых отношений и языкового планирования в развивающихся странах. Отрицая причинный характер связей социальных и языковых систем и приоритет общества в социально-языковом взаимодействии, сторонники изоморфизма, хотят они того или не хотят, в своих теоретических построениях, адресуемых странам Азии, Африки и Латинской Америки, преследуют совершенно определенные цели. Речь идет прежде всего о теоретическом обосновании системы практических мер, направленных на сохранение и расширение позиций западных языков в развивающихся странах, а также о стремлении воздействовать на языковую политику этих стран. Такого рода установки особенно отчетливо проявляются в трудах социолингвистов США – страны, сделавшей работу по распространению английского языка частью внешней политики, цель которой – закрепить американское присутствие в неприсоединившихся странах.

Не случайно теория «вестернизации» языкового и внеязыкового планирования в развивающихся странах родилась в США и была впервые сформулирована в работах такого видного представителя американской социолингвистики, как Дж. Фишман (см.: Fishman, 1973). Исходя из вполне определенных идеологических установок, странам «третьего мира» если и рекомендуется развивать и модернизировать свои национальные языки, то лишь в той мере, в какой это не нанесет ущерба престижу западных языков и влиянию западной культуры. Как справедливо указывает А.Д. Швейцер, в области языка «вестернизация» (т.е. перестройка на западный лад) предусматривает еще более далеко идущие изменения, чем модернизация: изменение письменности, перестройку традиционных форм вежливости и в области лексики развитие системы лексических единиц, взаимопереводимых по отношению к «престижным», т.е. западноевропейским, языкам (см.: Швейцер, 1976, 156).

Вышеупомянутые «теории», хотя и проникают в развивающиеся страны благодаря доступности языка, на котором они создаются, не находят там большого числа последователей прежде всего потому, что все они весьма далеки от учета реальных языковых ситуаций, сложившихся в этих странах, и игнорируют тот факт, что западные языки, оказывая через мышление ограниченное влияние на культуру и поведение людей, не определяют и не могут определять их. Они являются всего лишь элементами сложных социально-коммуникативных систем и сами подвержены влиянию других элементов этих систем (см.: Чередниченко, 1976; 1981). Доказательством того, что языки бывших метрополий не оказывают решающего влияния на процесс становления культуры развивающихся стран, может служить наличие обширной художественной литературы, которая создана на этих языках представителями национальной интеллигенции, но ни по своему духу, ни по формальному воплощению не принадлежит к английской, французской или португальской литературам.

Обычно при составлении рекомендаций по проблемам языкового строительства в развивающихся странах авторы многих зарубежных работ опираются на модель социально-функциональной дифференциации языка в одноязычном обществе, абсолютизируя при этом роль западного языка (или языка-макропосредника) и умаляя значение факторов билингвизма / мультилингвизма и внутренней диглоссии языков в этих странах. Об этом говорит, в частности, и искусственное завышение данных о числе говорящих на том или ином европейском языке.

Между тем относительно простая связь между системой функциональных стилей языка и сферами человеческой деятельности, существующая в одноязычном обществе (а большинство бывших метрополий к таковым и относится), значительно осложняется в развивающихся странах именно в силу действия указанных факторов. Сосуществование двух или нескольких языков и их разновидностей, образующих единую социально-коммуникативную систему, является причиной формирования особой модели распределения языков и их разновидностей по социальным функциям или сферам деятельности, причем эта модель может соответствовать модели применения функциональных стилей языка в одноязычном обществе.

Для иллюстрации проведем краткий анализ языковой ситуации в Республике Мали и попытаемся определить соотношение разных компонентов коммуникативной структуры, обслуживающей потребности общения членов малийского общества. В связи с отсутствием точных исходных данных ниже приводятся предварительные сведения, полученные от информантов – малийских студентов, обучающихся в киевских вузах. Республика Мали, как и большинство африканских государств, является многоязычным ареалом. Наряду с французским языком, который провозглашен официальным государственным языком, здесь распространены такие местные языки, как бамбара, малинке, пёль, сонгаи, волоф и другие, функционирующие также в соседних странах, что свидетельствует о несоответствии государственных границ в Африке границам этнического расселения. При общей численности населения Мали примерно в 6 млн. человек число носителей наиболее крупных языков варьируется следующим образом: французский язык ≈ 1,2 млн. человек (20%) (преимущественно городское население); бамбара ≈ 3 млн. (50%); малинке ≈ 1,5 млн. человек (25%). Доля остальных языков в общем соотношении невелика, и они могут быть отнесены к малым языкам этой страны как по числу носителей, так и по объему выполняемых общественных функций.

Из приведенных данных видно, что несмотря на свой официальный статус французский язык все же не является языком абсолютного большинства населения Мали и конкурирует с двумя крупными национальными языками в целом ряде сфер речевого общения. Среди национальных языков, пока не имеющих письменности, особенно выделяется бамбара, претендующий на роль второго государственного языка. В настоящее время проводится работа по составлению учебников этого языка, предпринимаются усилия, направленные на то, чтобы сделать бамбара языком обучения. Бамбара и малинке, имеющие богатый фольклор, широко используются в культурной сфере. Следует также отметить, что среди тех, кто владеет французским языком, распространены двуязычие и многоязычие, что, как уже подчеркивалось, вызывает перераспределение или специализацию функций разных языков. Вот, например, как ответил на наш вопрос об использовании известных ему языков служащий из Бамако Джон Кейта, 27 лет. Французский язык он начал изучать с восьми лет в начальной школе, использует его на службе, в административно-деловой сфере, кроме того, французский язык для него – это язык средств массовой информации (кино, радио, телевидения, прессы, художественной литературы). В то же время его семейным языком является малинке, а в повседневном общении вне дома, в контактах на улице он прибегает к бамбара. Следовательно, если в одноязычном обществе конкретной сфере речевого общения обычно соответствует тот или иной функциональный стиль национального языка, то в многоязычном за определенной сферой (сферами) закрепляется один из контактирующих языков, который получает вполне определенное функциональное предназначение.

Аналогичным образом могут распределять свои функции разновидности одного и того же национального языка, сосуществующие в рамках единой социально-коммуникативной системы. Таково, например, положение в арабских странах, где диглоссия национального языка привела к достаточно четкому разделению сфер использования двух его разновидностей – классической (литературной) и диалектной. При относительном постоянстве первой величины этого соотношения, общей для всего арабоязычного ареала, вторая, напротив, является переменной и варьируется от страны к стране или группе стран. Сферы применения классического арабского языка – религия (это прежде всего язык корана), классическая литература, театр, официальное делопроизводство и некоторые другие. В свою очередь диалект каждой страны служит обиходно-разговорной формой общения, хотя и проявляет тенденцию к превращению в национальное койнэ, обслуживающее некоторые сферы письменной речи, например, в печати.

Сочетание двух разновидностей национального языка и одного-двух западных языков, бытующих в конкретной стране со времен колонизации, делает весьма сложной модель функциональной дифференциации этих элементов единой социально-коммуникативной системы.

Национальный язык, точнее его литературная форма, и один из западноевропейских языков дополняют друг друга в официальном регистре, являясь коррелятами таких функциональных стилей, как стиль научной прозы, публицистики, официально-деловой речи, художественной литературы. При этом их соотношение все более меняется в пользу национального языка в силу официально проводимой политики арабизации всей общественной жизни. Неофициальный регистр, охватывающий сферу повседневного бытового общения, характеризуется преимущественным использованием той или иной диалектной разновидности арабского языка, который практически не испытывает здесь какой-либо конкуренции со стороны западноевропейских языков.

Совокупность общественных функций, выполняемых двумя и более языками (разновидностями языка) при двуязычии и многоязычии, покрывает объем таких функций, присущих национальному языку в условиях одноязычия. Вместе с тем объем выполняемых общественных функций не может не влиять на характер функционирования языковой системы, предопределяя особенности ее развития. Например, разрыв между объемом функций, выполняемых западными языками в официальном и неофициальном регистрах, который сохраняется в развивающихся странах до настоящего времени, явился причиной неравномерного развития функциональных стилей, обслуживающих эти регистры, что в условиях культурной разобщенности привело к различной стилистической стратификации западноевропейских языков в этих странах по сравнению с центральноязыковым ареалом.

Являясь преимущественно средством письменной коммуникации, конкретный европейский язык часто функционирует в развивающихся странах в своей наиболее устоявшейся форме, привнесенной еще колонизаторами, и практически лишен того воздействия, которое в обычных условиях оказывает на развитие любого языка живая речь. Изучение официальных и газетно-публицистических текстов на западноевропейских языках, принадлежащих маргинальным ареалам, дает основания некоторым исследователям говорить о так называемой административной манерности, проявляющейся в громоздком и даже архаичном синтаксисе, в употреблении высокопарной несовременной (точнее, немодной) лексики, в допущении плеоназмов, злоупотреблении гиперболой и т.д. и т.п. (см., напр.: Julliot, 1970). Местным авторам приписывают болезнь, некогда распространенную в бывших метрополиях: их упрекают в отсутствии подражания письменной традиции, сложившейся в центральноязыковом ареале в определенный отрезок времени под воздействием разговорной речи.

Конечно, дело вовсе не в «манерности», являющейся не причиной, а следствием изменений, отражающих уровень эволюции языка в конкретных социально-исторических условиях. Сама проблема изменений в западноевропейских языках, функционирующих за пределами бывших метрополий, вызывала и продолжает вызывать оживленные споры, в которых сталкиваются порой противоположные методологические концепции. Следует подчеркнуть, что изменения, затрагивающие все аспекты языковой системы, носят объективный характер и обусловлены особыми условиями существования языков. Их возникновение предопределено всем ходом эволюции языков с момента их закрепления на новых территориях. Многие специфические особенности, отмечаемые сегодня в языках бывших метрополий, возникли еще в колониальный период как реакция на новую действительность. Однако тогда их не замечали или просто игнорировали, не желая акцентировать языковые особенности колоний и таким образом способствовать какому бы то ни было их обособлению.

Не случайно до начала 60-х годов в зарубежной социолингвистике почти не находим работ, посвященных специфике западноевропейских языков в странах Азии и Африки. Перелом наступает с освобождением большинства этих стран от колониального гнета и вступлением их на самостоятельный путь развития. Именно тогда начинают появляться труды, в которых, наряду с языковыми проблемами развивающихся стран, исследуются особенности языков бывших метрополий в этих странах.

Если сам факт изменений является общепризнанным и ни у кого не вызывает сомнений, то подход к его толкованию обнаруживает две характерные точки зрения. Согласно одной из них (ее обычно называют «ригористической»), необходимо искоренить все местные особенности западноевропейских языков, функционирующих за пределами центрального ареала, и обеспечить стабильность единой для всех ареалов центральноязыковой нормы, главным образом, через системы образования и средств массовой информации. Сторонники такого ортодоксального взгляда на положение вещей, а их на Западе большинство, выступают за то, чтобы деятельность по нормализации западного языка проводилась исключительно на его родине, т.е. в бывшей метрополии, и отказывают бывшим колониям в праве иметь и разрабатывать свои собственные нормы этого языка. Главным доводом в пользу такого мнения обычно выдвигается необходимость поддержания взаимопонимания между представителями различных этносов, говорящих на одном западном языке. В качестве примера приведем цитату из Трудов коллоквиума (Actes du solloque sur les ethnies francophones, Nice, 1971) на тему «Французский язык во Франции и за пределами Франции», который состоялся в 1968 году в Ницце. На странице 96 читаем:

Как видим, в довольно острых выражениях смешивая разные исторические эпохи, предлагается единственный путь развития языка за пределами центрального ареала – строгая ориентация на нормы бывшей метрополии. Всякое культивирование местных особенностей объявляется опасным. Заметим, что такого рода рекомендации вступают в методологическое противоречие с вышеупомянутой теорией «вестернизации», постулирующей возможность воздействия на национальные языки развивающихся стран самих носителей этих языков с целью приближения их к западным языкам. В отношении же последних отрицается возможность проведения языковой политики непосредственно теми развивающимися странами, в которых используются эти языки. При этом обычно приводится тезис «о невозможности языковой политики» Ф. де Соссюра, который вслед за младограмматиками исключал всякую возможность планирования языкового развития, полагая, что язык, видоизменяясь во времени, вместе с тем не может изменяться под воздействием людей, на нем говорящих.

Несостоятельность объективно-идеалистической концепции Ф. де Соссюра была вскрыта советскими учеными, и в частности Л.П. Якубинским, еще в 30-е годы. Критика аналогичных идей в языкознании нашего времени с позиций диалектико-историко-материалистической методологии дана в книге Р.А. Будагова, где, в частности, указывается, что вся современная культура, в том числе и культура языка, становится все более и более результатом сознательной деятельности человека и что концепция жесткой автоматической структуры языка противоречит человеческой природе языка и его социальной функции (см.: Будагов, 1978, 179).

Несмотря на то что сама история формирования и развития общенародных языков опровергает тезис о невозможности языковой политики и языкового планирования, многие представители зарубежной социолингвистики берут его на вооружение и применяют в новых обстоятельствах с тем, чтобы доказать, что языковая политика развивающихся стран в отношении бывших колониальных языков, направленная прежде всего на их демократизацию, будто бы ставит под угрозу сам факт объективного существования этих языков.

Совершенно очевидно, что и теория «вестернизации» национальных языков, и концепция «объективности существования западных языков» при всей несхожести внешних методологических установок имеют одну и ту же внутреннюю подоплеку – навязать развивающимся странам собственные рецепты языкового строительства, не имеющие ничего общего с их целями, сделать их пассивными исполнителями языковой политики западных стран. Так принципиальная непоследовательность в вопросах методологии оказывается вполне последовательной политической линией.

Проведение «вестернизации» национальных языков в развивающихся странах предполагает целенаправленное воздействие на них, заведомо неблагоприятное для дальнейшей судьбы конкретных языков. С другой стороны, пропагандируя объективность существования западных языков в молодых независимых государствах, последних предостерегают от какого-либо, пусть даже незначительного, воздействия на эти языки с целью приспособления их к потребностям общения, ибо таковое может якобы привести к деградации «важнейших средств коммуникации». Вот почему любые отклонения от норм центрального ареала, встречающиеся в устной и письменной речи носителей полинациональных языков в маргинальных ареалах, воспринимаются сторонниками упомянутых теорий как грубые ошибки, которые необходимо устранить.

Другая точка зрения на проблему более реалистична и связана с представлением о языке как общественном явлении. Она исходит из того, что лишь совокупность всех фактов языка и речи может составить основу для определения путей дальнейшего развития конкретной языковой системы, функционирующей в нескольких ареалах и обслуживающей разные сообщества.

Правомерно ставится вопрос о природе «языковых ошибок» и отмечается, в частности, что существует принципиальное различие между «ошибкой» – явлением индивидуальным, а не фактом языка и локализмом (регионализмом) – фактом коллективным, который проявляется как в фонетическом, просодическом, морфологическом планах, так и в плане лексики – путем образований на базе данной системы или от конкретного местного языка, в прямых заимствованиях из местных языков, в семантических изменениях.

Сторонники реалистического подхода к проблеме вариативности полинациональных языков признают тот факт, что главной причиной формирования специфических черт этих языков в развивающихся странах стал весьма отличный от первоначального социокультурный контекст, в котором они функционируют и развиваются. Именно он предопределил целый ряд трансформаций, сделавших возможным приспособление этих языков к коммуникативным потребностям новых сообществ.

Однако трансформации, которым подверглись бывшие колониальные языки, в большинстве случаев не привели к формированию особых коммуникативных систем вроде так называемых пиджинов на той или иной основе, которые якобы служат целям устной коммуникации там, где нет общего языка. Утверждения о диглоссии западноевропейских языков в развивающихся странах (официальный язык, близкий к центральной разновидности, – разговорный язык «пиджин»), обязанные своим распространением работам Фергюсона и Фишмана, лишены всяких оснований.

Речь идет именно об особенностях западноевропейских языков, употребляемых преимущественно в двух сферах – управления и образования – и, как правило, не являющихся разговорными языками коренного населения развивающихся стран, поскольку эту функцию в каждой стране выполняют один или несколько национальных языков. Это, в частности, доказывается теми исследованиями, которые свидетельствуют, что западный язык при использовании в сфере устного общения часто имеет «административную окраску» как в лексике, так и в синтаксисе (см.: Ball, 1967; Calvet, 1978). Думается, что само понятие «пиджина» (ср. также франц, petit négre) свидетельствует скорее о пренебрежительном отношении бывших колонизаторов ко всяким особенностям их языков, появившимся на конкретной национальной почве, чем о подлинно научном стремлении познать и описать эти особенности.

Реалистически мыслящие ученые на Западе высказываются против резкого противопоставления территориальных разновидностей какого-либо языка, что характерно для представителей «ригористического» направления, настаивающих на вытеснении маргинальных вариантов и их замене единым стандартным языком. Кстати, сам термин «стандартный язык» вряд ли применим даже к литературному языку, существующему в центральном ареале, ибо не учитывает всего многообразия его функциональных подсистем и присущей им вариативности языковых средств, не говоря уже о других разновидностях национального языка, которые не укладываются в какие-либо стандарты. Он вдвойне ошибочен, когда его пытаются использовать для характеристики совокупности территориальных вариантов одного и того же языка.

Эволюция взглядов на проблему вариативности западных языков в зарубежной социолингвистике весьма симптоматична. Она отражает прежде всего растущее понимание того факта, что независимые государства способны сегодня сами управлять своим развитием, в том числе и в области использования неродного языка. Сознательное культивирование местных языковых особенностей, возникших в силу действия разнообразных лингвистических, социолингвистических и экстралингвистических факторов, ведет в конечном итоге к выработке собственных (маргинальных) норм бывших колониальных языков.

Представление о норме лежит, таким образом, в основе современных споров по вопросам языкового планирования в развивающихся странах. Отрицая необходимость и возможность выработки местных норм западных языков, закрепляющих новые формы выражения, одни лингвисты игнорируют исторические реальности и объективно оказываются на позициях идеализма, другие предлагают учитывать все изменения в языке, ибо последний является живой системой, функционирование которой обусловлено ее социальной природой. Эта точка зрения близка диалектико-материалистическому пониманию языка. Вместе с тем и ей присуща определенная ограниченность. Оказывается, учет всех изменений, которые проявляют тенденцию к закреплению в маргинальных разновидностях конкретного языка, нужен лишь для того, чтобы путем сопоставления их с аналогичными фактами центральной разновидности языка добиваться корректирования первых и наилучшим образом способствовать усвоению последних, в частности в школьном обучении (см.: Calvet, 1978, 42). Следовательно, в вопросах преподавания бывших колониальных языков все представители западной социолингвистики сходятся во мнении, отдавая предпочтение центральноязыковой норме. Создается впечатление, что расхождение во взглядах на проблему вариативности языков бывших метрополий носят тактический характер при общности стратегических целей – сохранить западные языки, обслуживающие развивающиеся страны, в неизменном виде, устранить из них всякую национальную специфику.

Один из выводов, который делается из рассуждений о норме преподавания, например, французского языка в Африке, состоит в том, что боязнь всякого отклонения от нормы (центральноязыковой) может возникнуть только тогда, когда эта норма будет воспринята, а для этого необходимо вызвать «сравнительное размышление» над фактами отклонений французского языка Африки от нормы, что позволит обучающимся глубже понять механизмы языковой системы (см.: Blondé, 1977).

Заметим, что при всей специфике маргинальных разновидностей конкретного языка, вызванной неравномерностью его развития в разных социально-исторических условиях, культурной разобщенностью народов, на нем говорящих, и другими факторами, она, как правило, не достигает того предела, который свидетельствует о зарождении новой языковой системы. В современную эпоху этому препятствует целый ряд объективных причин: бурное развитие средств массовой коммуникации (кино, радио, телевидение и др.), международное разделение труда и система сложившихся экономических связей и т.д. Все это создает предпосылки для взаимодействия как языков, так и отдельных их разновидностей. Напротив, объективные предпосылки для глубокой дифференциации литературного языка в зависимости от ареала отсутствуют. Становление местных вариантов литературного языка проходит в сложном переплетении центральных и маргинальных форм выражения, постоянно меняющих свой статус. Суть вопроса в том, оправдано ли повышение статуса маргинальных форм до уровня литературных и можно ли искусственно затормозить этот процесс. Такое повышение невозможно, если предположить, что для множества реальных вариантов общего языка существует единая норма как некий абстрактный эталон, регламентирующий все реализации данной системы. По мнению абсолютного большинства социолингвистов Запада, роль эталона должна быть отведена центральноязыковой (метропольной) норме.

В поддержку этой точки зрения можно сослаться на схему соотношения между системой языка, его нормой и речью, которую предложил Е. Косериу, расположивший понятие нормы в середине ряда «язык – речь» (см.: Coseriu, 1952). Однако предложенная схема, не противоречащая в принципе функциональной характеристике нормы как одного из контекстов, противоречит реальной картине функционирования полинациональных языков, показывая, что множество речевых контекстов оказывается в автономном, независимом положении по отношению к искусственной норме, т.е. фактически за ее пределами. Неизбежно и естественно в этом случае создание региональных норм для функционирующих вариантов языка, т.е. разрушение искусственной схемы «язык – норма – речь», и установление единственно возможной: «язык – речь – норма» (см.: Степанов, 1966, 226 – 235; Скрелина, 1977, 113).

Марксистско-ленинское учение о языке гласит, что он является одним из факторов формирования нации и играет роль ее дифференцирующего признака (см. Базиев, 1973, 87 – 88). В условиях территориальной вариативности полинациональных языков такую функцию берут на себя территориальные разновидности (варианты) этих языков, специфические черты которых закрепляются в литературе той страны, где распространена данная разновидность. Участвуя в процессе формирования наций в молодых независимых государствах, бывшие колониальные языки выступают, таким образом, и как средство борьбы за национальную самостоятельность этих государств, что и предопределяет необходимость выработки собственных языковых стандартов. Эта необходимость находит отражение в официальной языковой политике развивающихся стран, ставящей целью закрепление местных особенностей в письменно-литературной форме языка, что также связано с общей тенденцией к демократизации импортированных языков при пользовании ими новых национальных и этнических общностей. Разумеется, эти общие закономерности по-разному проявляются в различных странах, находясь в прямой зависимости от целого ряда экстралингвистических факторов и прежде всего от конкретных условий каждой из стран. Опыт многих развивающихся стран Африки, например, свидетельствует, что тенденции к демократизации западных языков и выработке их местных или региональных норм тем сильнее, чем решительнее эти страны берут курс на самостоятельное развитие и глубокие социально-экономические преобразования в интересах своих народов.

Лексика маргинальных вариантов бывшего колониального языка весьма точно воспроизводит все изменения в общественной жизни освободившихся стран, в которых такой язык распространен. Например, в бывших французских колониях Алжире, Конго, Мали, Гвинее, Бенине, избравших социалистическую ориентацию, для литературного французского языка характерна актуализация тех словарных единиц (как исконных, так и иноязычного происхождения), которые отражают понятия, связанные с построением общества, свободного от эксплуатации человека человеком. К ним относятся названия демократических партий и организаций, выборных органов народной власти, предприятий самоуправления и другие, а также формы обращения. Эти явления почти не отражены на страницах лексикографических изданий бывшей метрополии, где встречаются слова, обозначающие какое-либо экзотическое понятие-реалию, но где практически отсутствуют общественно-политические термины, принятые в той или иной стране. Очевидно, здесь имеет место вполне идеологически выдержанный, сознательный отбор маргинальной лексики, помещаемой в центральные словари.

В минувшее десятилетие были сделаны только первые шаги в области лексикографии вариантов западноевропейских языков, функционирующих за пределами центрального ареала, в частности в развивающихся странах. Во франкоязычных странах Африки, например, за последние десять лет было издано четыре словаря (Берег Слоновой Кости, Сенегал, Того и Дагомея (Бенин), Чад). Подобные издания, представляющие несомненный интерес для лингвистики, являются еще одним доказательством объективного процесса социально обусловленной дифференциации литературного языка в различных странах, где этот язык распространен. Вместе с тем, уместно еще раз подчеркнуть, что тенденции к дифференциации и унификации литературных языков, существующих в нескольких ареалах «третьего мира», диалектически сплетены и развиваются параллельно. Их взаимодействие в современную эпоху позволяет в какой-то мере прогнозировать перспективное развитие языков и не дает оснований для гипотез о так называемом вырождении или перерождении этих языков при функционировании в специфической социально-этнической среде и в условиях иноязычного окружения в развивающихся странах.

Есть все основания утверждать, что в тех развивающихся странах, где проблема национального языка все еще не решена, западноевропейские языки, а точнее их варианты, будут в течение определенного времени оставаться важным фактором сложных языковых отношений. Языковой плюрализм, усиленный присутствием неродного языка, требует внимательного подхода к решению проблем языкового и культурного строительства в молодых независимых государствах, к выработке мер, способных обеспечить демократичность официальной языковой политики. В этом смысле чрезвычайно полезным для них может стать исторический опыт СССР и других братских социалистических стран, подтверждающий правильность ленинских принципов языковой политики и языкового строительства. Эти принципы, как известно, основаны на равноправии и беспрепятственном развитии всех языков многонационального государства, отсутствии привилегий для какого-либо языка, исторической необходимости добровольного выбора языка межнационального общения. В 1913 году в работе «Критические заметки по национальному вопросу» В.И. Ленин писал применительно к опыту России:

Эта мысль В.И. Ленина имеет самое непосредственное отношение к социально-языковым ситуациям и проблемам развивающихся стран.

3.2. Лингвистические аспекты национально-освободительного движения развивающихся стран

Важнейшей чертой международной жизни после второй мировой войны стала активизация национально-освободительного движения в колониальных и зависимых странах. В 60-х годах XX столетия на политической карте мира появился ряд новых независимых государств, сбросивших оковы колониализма. Они оказались перед необходимостью решения многообразных и сложных задач: надо было создавать новую экономику, решать задачи культурного и национального строительства. Ведущие империалистические государства, в свою очередь, не могли примириться с потерей в лице бывших колоний мощной сырьевой базы, обширного рынка сбыта, источника дешевой рабочей силы. На мировой арене на первый план в качестве оплота неоколониализма выдвигаются Соединенные Штаты Америки, которые поставили своей задачей в развивающихся странах, особенно в Африке,

В этих условиях империалистическим кругам приходится отказываться от прямого вмешательства в дела развивающихся стран. На смену старой колониальной политике приходят новые утонченные неоколонизаторские принципы; буржуазные идеологи разрабатывают новые концепции и теории, которые наилучшим образом соответствовали бы новым целям: теории «взаимосвязанности» судеб новых независимых государств с Западом, «партнерства» и «дуализма», «модернизации» и «экономического роста», «элиты нового среднего класса» и т.п. Цели новой тактики империалистов в развивающихся странах весьма прозрачны. Неоколонизаторы пытаются как можно крепче привязать новые государства Азии и Африки к системе капиталистического хозяйствования, насадить в них свою буржуазную идеологию. По словам С. Истона,

Именно этим целям служит и политика «новых рубежей» в третьем мире, принятая на вооружение США еще в бытность президента Дж. Кеннеди. Основные аспекты ее – поддержка африканского национализма, борьба с прогрессивными режимами, проповедь антикоммунизма. Эта политика с некоторыми изменениями действует и до сих пор (Политика…, 1973, 6).

Особое место в неоколониальной политике империалистических держав в Азии и Африке отводится идеологическому проникновению. И здесь определенную роль должен сыграть английский язык. Как писал И.К. Белодед,

Именно поэтому лингвистические аспекты национально-освободительного движения, вслед за политической и социально-экономической стороной, имеют большое значение, будучи непосредственно связанными с вопросами культурного и национального строительства в новых независимых государствах. В решении национально-языковых задач развивающиеся страны сталкиваются со значительными трудностями. Эти страны характеризуются пестрым этническим составом, а местные языки и диалекты в них нередко не поддаются точной инвентаризации и систематизации. Так, общее число языков в Африке южнее Сахары оценивается приблизительно в две тысячи (см.: Ольдерогге, 1969, 136). При описании языков в развивающихся странах часто не удается установить, с чем, собственно, исследователи имеют дело – с языком и его диалектами или же с группой близкородственных языков. Поэтому лингвисты нередко опираются на критерии общественно-исторического характера и выделяют языки народностей, языки племен. В то же время понятия этих этнических общностей до сих пор разработаны неполно (см.: Ольдерогге, 1969, 137). Например, в Индии количество местных языков и диалектов составляет по разным оценкам от 500 до 1650. В большинстве развивающихся стран наряду с местными языками все еще используются языки бывших метрополий, в частности английский. Последние используются империалистическими государствами для языковой привязки к ним развивающихся стран. Как отмечает Л.Б. Никольский,

Характерно, с какой быстротой и оперативностью буржуазные социолингвисты направили свои усилия в эту сферу. Не прошло и десятилетия с момента завоевания независимости первыми африканскими государствами, как под редакцией известных ученых увидел свет ряд западных изданий, посвященных языковым проблемам развивающихся стран (см.: Spencer, 1963, Le Page 1964; The English…, 1971; Language Use…, 1971). Симптоматично, что уже с середины 60-х годов особую активность в этой области проявляют американские социолингвисты. Это, несомненно, явилось результатом выдвижения США в качестве ведущей неоколониальной державы. Социальный спрос обусловил и предложение. В 1964 году в США была проведена первая конференция по языковым проблемам развивающихся стран, создан Комитет по социолингвистике с целью координации социолингвистических исследований западных ученых в новых независимых государствах (см.: Никольский, 1976, 25), появляется ряд работ, трактующих общие лингвополитические проблемы развивающихся стран (см.: Can Language…, 1971; Fishman, 1972; Advances…, 1974; Language Surveys…, 1975; Mazrui, 1975; Language and Politics, 1976 и др.) или же посвященных социолингвистическим исследованиям по отдельным странам Африки (см.: Ladefoged, 1972; Languages in Kenya, 1974; Language in Ethiopia, 1976 и др.), выполненных на средства различных фондов. Упомянутые исследователи выступают с якобы объективных позиций лиц, заинтересованных лишь в оказании бескорыстной помощи народам развивающихся стран, изобретают новую фразеологию, подчеркивая свое якобы сочувственное отношение к проблемам новых независимых стран. Однако во многих этих исследованиях четко прослеживается подспудное желание убедить молодые независимые государства в том, что якобы основной причиной технико-экономической и культурной отсталости их народов является неумение мыслить научно-абстрактными категориями, чему мешает неразвитость их языков (см.: Freund, 1969, 529). Вывод напрашивается сам собой: принимайте языки бывших метрополий – и все проблемы будут решены. Истинными же целями западных ученых, как их формулирует М. Пей, является изучение

Сам характер отношений империалистических государств к развивающимся странам не дает возможности рассматривать цели буржуазных социолингвистических исследований как бескорыстные. Это подтверждается и рядом положений, содержащихся в упомянутых работах. Однако прежде чем перейти к их рассмотрению, следует вспомнить о генезисе нынешней языковой политики империалистических государств в отношении развивающихся стран, которая коренится, в частности, в языковой политике Англии колониальных времен.

Необходимость в выработке основ языковой политики в колониях возникла в Англии в начале прошлого века. Существовавшая до этого стихийность уже не могла удовлетворять метрополию. Языковая политика Англии в колониях основывалась на принципах косвенного управления, т.е. управления посредством местной буржуазно-феодальной верхушки, именуемой элитой. Эта форма управления нередко демонстрировалась буржуазными историками как предоставление порабощенным народам определенной степени самостоятельности, а колониальная администрация – как начало, направлявшее усилия местной элиты на решение задач развития подвластного ей народа. Лицемерность такой постановки вопроса подтверждается многими аспектами колониальной практики. Как писал К. Маркс,

Одним из авторов и выразителей колониальной языковой политики Великобритании явился Т.Б. Маколей – английский буржуазный историк, публицист, политический деятель, член Британской колониальной администрации Индии, известный своим пренебрежительным высказыванием:

Это высказывание достаточно красноречиво характеризует позицию Маколея, который еще в 1835 году писал:

Этот принцип был принят на вооружение не только в Британской Индии, но и в других колониях Англии.

Пытаясь завуалировать хищническую суть колониальной политики, буржуазные идеологи в качестве «неопровержимого» аргумента выдвигают положение о том, что именно благодаря приходу цивилизованных завоевателей и посредством внедрения языков метрополий удалось приобщить народы порабощенных стран к достижениям мировой науки и культуры. Однако, как свидетельствуют сами западные ученые, такой цели колонизаторы никогда не преследовали. Современный буржуазный социолингвист Дж. Спенсер, описывая принципы языковой политики Маколея, признает:

Колониальная администрация придерживалась «теории фильтрации», т.е. преимущественного предоставления образования представителям имущего класса. Заботу о развитии местных языков Маколей, оправдываясь ограниченностью средств, предлагал предоставить этому классу. Однако представители элиты, воспитанные на английских образцах, таких задач перед собой практически не ставили. Как писал нигерийский писатель Т. Соларин,

Отдельные же представители элиты, как, например, нигерийский христианский священник С. Кроутер, в своем добросовестном заблуждении служившие поработителям и пытавшиеся принести пользу своему народу, оказывались, в конце концов, бессильными, и их уделом было жестокое разочарование.

Представители элиты получали европейское образование и знание английского языка в Англии или на местах в миссионерских школах. Миссионеры проводили некоторую работу по развитию местных языков колоний, по созданию их письменности. Однако основной их задачей было нести «слово божье» доверчивым туземцам. Письменность для местных языков в колониях создавалась ими, как правило, с целью перевода «Библии» на эти языки. Однако

Нередко миссионеры создавали письменность для различных диалектов одного языка, что приводило к дальнейшему племенному разобщению. Например, в Гане миссионерами была создана письменность для четырех диалектов языка акан, в результате чего этот язык имеет сейчас четыре литературные формы: ашанти, фанти, аким и аквапим. Причем, по мнению И. Уорд, в основе выработки нескольких форм письменности лежали далеко не лингвистические соображения (см.: Исмагилова, 1973, 299). Таким образом, противоречивые попытки миссионеров в области языкового строительства были лишь средством приобщения народов колоний к христианству, их идеологической привязки к метрополии. Иными словами, в колониях Англии никому не было дела ни до целенаправленного развития местных языков, ни до предоставления европейского образования, знания английского языка народам колоний. А в связи с этим рушится и тезис о цивилизаторской миссии поработителей. Если английский язык в колониях и нашел более широкое распространение, чем предполагали колонизаторы, то лишь в силу совершенно иных факторов – стремления самих африканцев или индийцев к изучению английского языка, без знания которого в колониях были неосуществимы надежды на лучшие условия жизни, лучшую работу, приобщение к мировой науке и культуре. Дж. Спенсер пишет:

Таким образом, приобщение народов в английских колониях к мировой культуре и науке через английский язык происходило не столько благодаря, сколько вопреки политике метрополии.

Еще Гегель писал, что отношения самосознания господина и раба определены

Поэтому в самой природе отношений колонизаторов и поработителей заложен непреодолимый антагонизм. Интересно, что в таких условиях английский язык в колониях на определенном этапе начал играть роль, вообще не предусмотренную колонизаторами, – роль «средства общения между руководителями нации в период борьбы за независимость» (Spencer, 1963, 29), так как эти руководители часто принадлежали к разным народностям и говорили на разных языках. Другой неожиданной для колонизаторов функцией английского языка явилось то, что с его помощью наиболее сознательная часть населения порабощенных стран стала знакомиться с идеями марксизма-ленинизма. Например, в 30-х годах члены прогрессивного политического движения в Бирме – такины – изучают переведенные на английский язык труды К. Маркса и В.И. Ленина.

Таковы были цели и некоторые следствия языковой политики Великобритании в колониях. Как видим, неблаговидные цели этой политики и колониальной практики признаются теперь буржуазными социолингвистами, в частности Дж. Спенсером, которого ни в коем случае нельзя заподозрить в коммунистических симпатиях. Совершенно очевидно, что это вынужденное признание. Ведь оно было сделано в начале 60-х годов – в самом начале раскрепощения колоний. Естественно, что на таком рубеже, когда менялась тактика колонизаторов, им было целесообразнее отмежеваться от скомпрометировавших себя принципов прошлых лет. Признания Дж. Спенсера подразумевают, что на новом этапе исторического развития империалистические государства ставят перед собой в отношении развивающихся стран исключительно благородные цели и задачи. Однако в это трудно поверить. Неоколонизаторы, слегка подновив заржавленный инструмент, придав своей тактике более утонченные формы, преследуют практически те же цели, что и полтора века назад, лишь приспосабливаясь к новым обстоятельствам.

Так ли уж нова эта тактика? Ведь здесь все, как у Маколея, только если раньше элита создавалась изнутри, то теперь ее вскармливают на расстоянии. Это подтверждает и красноречивое высказывание американского социолога о том, что в развивающихся странах необходимо культивировать класс людей, которые были бы «туземцами по цвету кожи и по крови, но американцами по убеждениям, морали и интеллекту» (добавим – и по языку. – О.С.) (Goodfield, 1963, 94). Это не что иное, как несколько видоизмененная цитата хорошо известного нам автора! Принципы Маколея живы и поныне, неоколонизаторы и не думают от них отказываться. Иными словами, наблюдается полная преемственность методов и целей между колонизаторами прошлых лет и неоколонизаторами сегодняшнего дня; незначительно изменяется лишь форма.

Что же могут предложить в нынешней ситуации западные социолингвисты народам развивающихся стран? Занимаясь языковыми проблемами конкретных развивающихся стран на деньги фондов Форда и Рокфеллера, они проявляют «трогательную» заботу о развитии местных языков, пытаясь таким образом развеять бытующую в мире убежденность о всепоглощающем американском (читай – империалистическом) прагматизме. Но за рекомендациями о путях развития туземных языков не могут остаться незамеченными геолингвистические труды Дж. Фишмана, связывающего перспективы развития, в том числе и языкового, новых независимых государств с повсеместным использованием языков широкой коммуникации, языков метрополий – бывших колониальных языков.

Дж. Фишман считает, что в развивающихся странах языковые проблемы могут быть разрешены в зависимости от ситуации тремя путями (см.: Fishman, 1972, 191 – 208). Решение типа A возможно, пишет он, если в стране существует убежденность (по крайней мере, среди правящей элиты) в отсутствии сколько-нибудь значительного социокультурного прошлого (т.е. чувства единства истории, обычаев, ценностей, восходящих к достаточно отдаленному прошлому) и политического прошлого (т.е. традиций независимости, самоуправления, священных границ), которые могли бы выполнить интегрирующую функцию на национальном уровне. Облеченная властью элита ощущает отсутствие местной Великой традиции, которая способна сплотить народ в нацию. При этом, считает Фишман, язык широкой коммуникации (ЯШК) должен быть принят в стране в качестве постоянного национального символа. Усилия в области языкового строительства будут в этом случае направлены на экзонормативную стандартизацию ЯШК. Туземно-европейский билингвизм рассматривается как переходное состояние, причем местные языки будут со временем вытеснены ЯШК. В плане культурного развития народы таких стран обречены на переход к современной (читай – западной, буржуазной. – О.С.) культуре, а местная культура, как и языки, будет предана забвению. Иными словами, решение типа A ориентирует развивающиеся страны на последовательный и полный отказ от национальных языков в пользу ЯШК, что должно происходить с благословения и под руководством местной космополитической элиты.

В отличие от типа A, продолжает Фишман, решение типа B основывается на длительном существовании в развивающихся странах другой категории социокультурного единства и сложившихся границ. В таких странах бытует убежденность, присущая не только элите, но сознательно культивируемая ею, в существовании единой Великой традиции, основанной на наличии местного права, верований, обычаев, литературы, героев, целей и самосознания, присущих нации. В этих условиях выбор национального языка основывается, по словам Фишмана, на национализме. ЯШК используется в переходных целях, языковое строительство направлено на модернизацию местного общего языка, билингвизм является переходным состоянием к национальному монолингвизму, национальная культура развивается с учетом достижений мировой культуры.

Решение типа C, согласно Фишману, принимается в условиях сосуществования, конкуренции и конфликта нескольких Великих традиций, каждая из которых количественно, экономически и идеологически достаточно сильна, чтобы обеспечить отдельную, крупномасштабную социокультурную и политическую интеграцию. Их сосуществование приводит к постоянной внутренней напряженности и разобщению. В таких странах, рекомендует Фишман, руководство должно преследовать супранационалистические цели. Выбор национального языка в этих условиях диктуется необходимостью компромисса между политической интеграцией и разобщенностью. ЯШК в этом случае принимается в качестве объединяющего компромиссного фактора, в сфере языкового строительства предпринимаются усилия, направленные на модернизацию ряда национальных языков, а национальная культура развивается с учетом достижений мировой культуры.

Предложенное Фишманом описание языковых проблем развивающихся стран позволяет сделать определенные выводы: во-первых, оно отражает безусловную их сложность, во-вторых, указывает на очевидный факт необходимости учета развивающимися странами достижений современной науки, техники и культуры. Однако с рядом его положений согласиться нельзя. Говоря о сложности социолингвистических ситуаций в развивающихся странах, Фишман ни словом не упоминает о причинах, которые породили эти сложности, и, таким образом, вслед за Спенсером пытается отмежеваться от колониального прошлого стран Азии и Африки. Но замолчать тот факт, что колониализм отбросил молодые развивающиеся государства в их социальном и культурном развитии на 100 – 150 лет назад, нельзя. Можно со всей очевидностью утверждать, что если бы колониализм не вмешался в жизнь народов Азии и Африки, то и многие проблемы, с которыми они сталкиваются сейчас, не возникли бы. Трудно поверить, что, например, на территории Западной Африки не сложились бы за это время национальные государства, объединенные языками хауса или акан. Как известно, в Африке имеются достаточно древние традиции национальной государственности. Так, еще в XIII веке в Западной Африке существовали государства хауса – Гобар, Даура, Кано и др. А Фишман пишет об отсутствии в развивающихся странах традиций независимости, самоуправления, священных границ. Все проявления независимости и самоуправления у порабощенных народов подавлялись именно колонизаторами. Что же касается границ, то завоеватели заботились в первую очередь о том, как бы захватить более обширные территории. Их не интересовало, что окажутся разделенными, разбросанными родственные племена и народности. Если сравнить лингвистическую карту Африки с политической картой колониальных времен, то можно легко установить, что границы колоний далеко не всегда совпадали с этническими и лингвистическими границами. Такое положение в силу ряда политических причин сохраняется и до сих пор. В 1964 году на первой сессии ОАЕ государства-члены обязались уважать границы, существовавшие в момент достижения ими национальной независимости. Аналогичная декларация была принята через несколько месяцев на второй конференции глав государств неприсоединившихся стран. И теперь, например, двухмиллионный народ эве разделен границами между Ганой, Того и Дагомеей, а народ баконго, насчитывающий вместе с родственными этническими группами около трех миллионов человек, проживает на территории Заира, Народной Республики Конго, Габона и Анголы (Африка, 1976, 347). Это следует рассматривать как прямое следствие колониализма, а утверждение Фишмана об отсутствии священных границ оказывается, таким образом, несостоятельным. Приведенные аргументы убедительно опровергают заявления Фишмана об отсутствии в ряде развивающихся стран социокультурного и политического прошлого. Все факты, об отсутствии которых говорил Фишман, существовали и существуют и поныне, но при колониализме они всячески подавлялись.

В ряде других стран, – типа B по классификации Фишмана, – например в Бирме, Танзании, колонизаторы столкнулись со сложившейся еще в доколониальное время языковой и культурной традицией: язык суахили с давних времен был торговым языком – «лингва франка» – восточноафриканского побережья, а в Бирме бирманскими и родственными ему языками владело около 84% населения. В таких условиях местным языкам было легче противостоять языку метрополии. Эта ситуация, видимо, не вполне устраивает неоколонизаторов, но она существует, и от этого факта Фишман отмахнуться не может.

Чрезвычайно сложна ситуация в странах типа C, примером которой может служить Индия. В условиях существования нескольких крупных народов с развитой культурой и языками решение языкового вопроса представляется не менее трудным, чем в первом случае, во многом благодаря тому, что и здесь колонизаторы предпринимали попытки разделить местное сообщество, обостряя межнациональные противоречия.

От описания типов языковых ситуаций Фишман переходит к рекомендациям относительно выбора языка в развивающихся странах. Особый интерес представляют его рекомендации относительно стран типа A. Здесь Фишман настоятельно подчеркивает необходимость принятия языка бывшей метрополии в качестве постоянного национального символа и отказа от местных языков. В поддержку этой идеи Фишмана, но уже во всеафриканском масштабе, выступает и африканский ученый Мазруи, который, судя по его воззрениям, является типичным представителем воспитанной на западных образцах «элиты». По его мнению, до конца XX столетия бывшие колонии Англии в Африке будут полностью англизированы, а сами африканцы превратятся в «настоящих афросаксов» (Mazrui, 1975, 10).

В этой связи также возникает ряд возражений. В первую очередь, рассматривая вопрос о выборе общего языка, следует иметь в виду, что в большинстве развивающихся стран происходит процесс социальной интеграции, т.е. укрепление государственно-политического единства в границах бывших колониальных владений (см.: Биргауз, 1974, 147), формирование национальных общностей. В зависимости от характера социально-политических условий в некоторых развивающихся странах может сложиться одна нация, а в других – несколько. В ряде развивающихся стран нет местного языка, который мог бы быть в данный момент беспрепятственно признан в качестве официального из-за относительной незначительности количества его носителей и трайбалистских тенденций. Поэтому использование этнически нейтрального языка метрополии в той или иной развивающейся стране является паллиативной мерой.

Возникает вопрос: может ли сформироваться социально-политическая общность в развивающихся странах на основе импортированного языка? (Исключим из обсуждения страны Латинской Америки с их своеобразными условиями.) В ответ Фишману и Мазруи приведем мнение уже упоминавшегося Спенсера:

Именно это чувство языковой лояльности и сводит на нет обрисованную Фишманом и Мазруи перспективу отказа от родных языков. С другой стороны, как пишет американский ученый У. Коппелмэн,

Автор подчеркивает отрицательное отношение порабощенного к языку поработителя, обусловленное социально-историческими условиями. Здесь же следует упомянуть и о позитивной роли национализма в развивающихся странах, вернее, того его прогрессивного аспекта, который В.И. Ленин признавал и поддерживал. Важной стороной прогрессивного африканского национализма, который играет далеко не последнюю роль в выборе языка-посредника в развивающихся странах, является патриотизм. Один из читателей журнала «Уэст Эфрика» из Нигерии писал:

Как видим, рядовой гражданин развивающейся страны пишет именно о народе, а не об элите. В то же время Фишман, а вслед за ним Мазруи и другие отдают право выбора языка в этих странах, как, впрочем, и право решать судьбы народов, правящей элите. Но в развивающихся странах отдают себе отчет в том, что представители элиты бывают часто

Американский ученый Л. Плотников, как и большинство буржуазных социологов, рассматривает элиту как надклассовый социальный слой, представители которого управляют обществом якобы в общенациональных интересах (Plotnicov, 1970, 298). Как это часто бывает, классовый характер отношений в обществе буржуазными учеными или игнорируется, или же значение этого фактора всячески принижается. Мазруи, например, упоминая о языке суахили, пишет:

Западные ученые, включая и социолингвистов, забывают, что трудящиеся развивающихся стран, поднявшись на борьбу с угнетателями, становятся, по выражению К. Маркса и Ф. Энгельса, субъектами истории, именно они, а не элита, создают свою Великую пролетарскую традицию, основанную на древней цивилизации и достижениях мировой культуры.

Следует отметить, что ни в одной из упоминавшихся работ буржуазных социолингвистов не отмечается, что выбор языка в развивающихся странах в значительной степени определяется социально-политической ориентацией их правительств. Так, в странах Западной Африки, которые характеризуются прозападной ориентацией, – Нигерии, Сьерра-Леоне, Камеруне, Гане – языковая политика направлена на сохранение языка бывшей метрополии и дальнейшее укрепление его позиций. В то же время в странах социалистических, например во Вьетнаме, или социалистической ориентации ведущее место занимают местные языки.

Не принижая значения английского языка как одного из языков международного общения, науки и культуры и признавая, что этот язык еще некоторое время будет использоваться в развивающихся странах, необходимо еще раз подчеркнуть, что в настоящее время он выполняет свою просветительскую функцию не благодаря, а вопреки первоначальной воле колонизаторов. С другой стороны, английский язык в руках неоколонизаторов выступает как инструмент идеологической экспансии. И об этом двойственном характере языка метрополии народы развивающихся стран должны постоянно помнить.

Судя по всему, современные американские политики желали бы предложить развивающимся странам один универсальный способ решения языковых проблем – безоговорочное принятие английского языка. Такой вывод можно сделать, слушая все чаще раздающиеся из-за океана широковещательные заявления о якобы ведущей, определяющей роли США в жизни мирового сообщества. Развитые империалистические государства, особенно США и Великобритания, предпринимают значительные усилия для обеспечения языковой, идеологической, культурной и технологической привязки к ним развивающихся стран. Поскольку это происходит в общем контексте неоколониальной экспансии, то распространение английского языка происходит в основном опосредованно, по различным каналам, например через специальные организации, создаваемые под эгидой правительственных учреждений, типа «Корпуса действия» (в прошлом «Корпуса мира») и «Бритиш Каунсил», якобы призванные способствовать развитию новых независимых государств. Важным каналом распространения империалистического влияния через английский язык является «помощь» в подготовке кадров специалистов, включающая обучение студентов из развивающихся стран в США и Англии, командирование преподавателей и консультантов в вузы развивающихся стран, передача им учебников и учебной литературы на английском языке. Активное воздействие оказывается на развивающиеся страны через крупные информационные агентства капиталистических стран, таких как Управление по международным связям (в прошлом ЮСИА), использующее в целях пропаганды радиовещание на английском языке (радиостанция «Голос Америки»), через периодические издания на английском языке (лишь в Африке издаются такие журналы, как «Топик», «Африкэн аутлук», «Интерлинк», «Эбони», «Дайлог», «Хорайзонз Ю Эс Эй», «Найджириен Америкэн Куортерли» и др.), информационные центры, культурные центры, библиотеки, курсы английского языка и пр. В области информации большинству развивающихся стран приходится полагаться на крупные информационные агентства капиталистических стан – Ассошиэйтид Пресс, Юнайтид Пресс Интернэшнел, Франс Пресс и др. Значительное количество экранного времени в кинотеатрах занято кинофильмами американского производства, идущими, естественно, на английском языке. Практически то же самое можно сказать и о телевидении многих развивающихся стран. С развитием космической связи американские телевизионные компании получают возможность прямой трансляции своих программ в развивающиеся страны. Далеко не последнее место в политике технической и языковой привязки развивающихся стран к империалистическим государствам занимает «техническая помощь» США.

Как видим, американский империализм предпринимает развернутое наступление на развивающиеся страны. Если же учесть, что вся эта многообразная деятельность происходит с использованием английского языка, то станет ясно, что для неоколониалистов наиболее приемлемым решением языковых проблем в развивающихся странах является повсеместное насаждение английского языка.

Следует отметить, что руководители развивающихся стран отдают себе отчет в истинной сути происходящего. Так, в начале 70-х годов из многих развивающихся стран были изгнаны представители «Корпуса мира», скомпрометировавшие себя связями с ЦРУ и вмешательством во внутренние дела этих государств. Усиливается движение развивающихся стран за установление нового международного порядка в области массовой информации, призванного освободить независимые государства Азии и Африки от гнета международных информационных агентств. Активизируется движение развивающихся стран и за культурную независимость. Так, на Межправительственной конференции по вопросам культурной политики в Африке (Аккра, 1975), организованной в рамках ЮНЕСКО, приняли участие представители более 40 стран Африки, которые заявили, что

На этой же конференции было высказано твердое мнение африканских стран о необходимости способствовать развитию африканских языков, внедрять их в систему образования. Иными словами, развивающиеся страны пытаются найти собственное решение своих культурных и языковых проблем. Буржуазные же социолингвисты подталкивают их к отказу от родных языков, национальной культуры в пользу языков бывших метрополий и западной культуры. Предлагая патентованные рецепты разрешения национально-языковых проблем в развивающихся странах, буржуазные ученые стараются не упоминать, что в их просвещенном мире существуют столь острые проблемы, как североирландская в Великобритании, франко-канадская в Канаде, языковая проблема в Бельгии.

В отличие от капиталистических стран, в Советском Союзе национально-языковые вопросы находят успешное разрешение. Опыт СССР имеет непреходящее значение для развивающихся стран Азии и Африки. Успехи Советского Союза в деле языкового строительства столь велики, что даже наши идеологические противники не в состоянии их замолчать. Как свидетельствует Дж. Уиллер,

Однако в работах буржуазных ученых такие признания встречаются нечасто. Гораздо чаще они подвергают языковое строительство в СССР необоснованной, тенденциозной критике, заявляя, например, что якобы глубинной его целью является национальное разобщение народов нашей страны и повсеместное насаждение русского языка (см.: Spencer, 1963, 36). Тем самым они демонстрируют, что буржуазные идеологи не могут примириться с достижениями СССР в области развития национально-языковых отношений, пытаются любыми средствами дискредитировать их. Как справедливо отмечает Э.А. Баграмов,

Естественно, что эти западные ученые ни словом не упоминают о ленинских принципах национального и языкового строительства. Один из них – это издание общегосударственного закона, в силу которого любое мероприятие, проводящее в чем бы то ни было привилегию одной из наций, нарушающее равноправие наций или права национального меньшинства, объявляется незаконным (см.: Ленин, т. 24,118). Они также пытаются замолчать и тот факт, что

языком братства и сотрудничества советских народов. Равноправные начала, на которых строятся межъязыковые взаимоотношения в социалистическом обществе, способствуют развитию языков всех наций и народностей Советского Союза, ведут к расцвету каждой из них и их закономерному сближению.

Очевидно, что и при рассмотрении языковых проблем развивающихся стран, и при рассмотрении результатов языкового строительства в СССР буржуазные ученые исходят из одних и тех же реакционных посылок. Предпринимая попытки умалить успехи нашей страны в деле развития национально-языковых отношений, они тем самым пытаются лишить народы развивающихся стран яркого примера того, как эти проблемы могут быть разрешены с учетом интересов каждой нации и народности. Тем не менее положительный опыт СССР находит все большее признание у народов развивающихся стран.

3.3. Социальные аспекты афро-американского сленга

Наиболее непосредственное и полное языковое отражение идеологии наблюдается, как известно, в словарном составе (лексико-фразеологической системе) языка. Наряду с нейтральными единицами этой системы (например, наименованиями многих материальных объектов) существуют такие слова, которые имеют ярко выраженную идеологическую окраску (прежде всего, конечно, социально-экономические и политические термины).

Исследование идеологических характеристик слов и устойчивых словосочетаний еще только начинается, и в этом плане большой научный интерес представляет та часть лексико-фразеологической системы языка, которая известна под названием «сленг». В лингвистике до сих пор нет однозначного понимания этого языкового явления. Г.А. Судзиловский, например, выделяет десять подходов к толкованию сленга и в «самом общем приближении» подразделяет его лексику на просторечную (более многочисленную группу) и жаргонную, отмечая, что

С.Б. Флекснер определяет американский сленг как

Он также отмечает, что сленговые слова и выражения очень часто характеризуются пейоративной окраской значения.

В «Encyclopaedia Britannica» (1966) говорится, что сленг – это

В «Collierʼs Encyclopedia» (1962) отмечается, что сленг – это

В новом издании БСЭ (1976) сленг определяется как

Принимая во внимание разноречивость приведенных дефиниций, мы положим в основу дальнейшего рассмотрения следующее рабочее определение: сленг – это та часть эмоционально окрашенной нелитературной лексики, которая используется чаще всего группой носителей языка низкого социального, экономического или культурного статуса в неофициальном общении. Одним из важных мотивов его употребления является обеспечение выражения чувства группового единства и отграничения от других групп носителей данного языка. Для установления социальных характеристик сленга существенны, таким образом, следующие его моменты:

1) использование определенной группой носителей языка,

2) нелитературность,

3) неофициальность общения,

4) эмоциональность,

5) пейоративность.

Именно они и служат отражению идеологического в сленговых словах и выражениях.

Идеология, как известно, выполняет познавательную, оценочную, защитную, программно-целевую, интегрирующую и мобилизирующую функции (см., напр.: Иванов, 1977, 101). Функции сленга во многом сходны: оценочная, познавательная, защитная и интегрирующая (по отношению к своей группе), отграничительная (по отношению к другим группам). Совпадение большинства функций идеологии и сленга обусловливает способность сленга нести идеологический заряд.

Большой и интересный материал с точки зрения идеологических характеристик слов представляет афро-американский сленг – сленг говорящего на английском языке негритянского населения США, которое в большинстве своем занимает низкое социально-экономическое положение, подвергается сильному расовому, социальному, политическому и духовному угнетению в рамках буржуазной демократии.

Здесь предпринята попытка проанализировать характер и способы отражения идеологии негритянского самосознания в афро-американском сленге[13]. Материалом послужила выборка (150 слов и выражений) из словаря афро-американского сленга К. Мейджер (Major, 1970), включающая наименования афро-американцев и белого населения США, а также слова и словосочетания, в которых выражается отношение афро-американцев к условиям жизни белого и негритянского населения США и к государственной машине США.

Существующие попытки представить сленг вообще, и афро-американский в частности, как определенного рода языковую забаву, отвлекающую от будничности, или же результат неспособности некоторых носителей языка усвоить литературную норму (см., напр.: Encyclopaedia, 1966) являются, на наш взгляд, не только необоснованными и неверными, но и реакционными по сути, так как при этом не учитывается в полной мере социальная обусловленность лексико-фразеологической системы языка и ее дифференциации. Подлинная сущность афроамериканского сленга может быть понята, на наш взгляд, лишь тогда, когда исследователь будет осознавать, что афро-американский сленг является отражением идеологии негритянского самосознания, ярким и страстным обличением расизма, политики дискриминации и сегрегации, уродующей шовинистической идеологии[14].

К. Мэйджер справедливо отмечает, что афро-американский сленг

Этот вид лексики представляет собой

Во многих случаях возникший неосознанно, но нередко создаваемый и вполне сознательно, этот сленг в значительной степени отражает идеологию, в сущности революционную, самосознания и самоопределения негров США и представляет один из факторов ее формирования; он является своеобразным отражением попыток афро-американцев сбросить национальный и социально-экономический гнет, осознать себя как народ и свою роль в истории человечества и создать верное, более положительное представление о самих себе. Проведенный анализ позволил выделить следующие социально обусловленные группы лексических единиц данного сленга.

Первая группа – это различные обозначения самих афро-американцев. Здесь можно выделить следующие подгруппы:

1. Положительный образ афро-американца: brother «брат» (тоже soul brother, blood brother), sister «сестра» (тоже soul sister), blood «родня» (тоже member (of the race) (в отношениях афро-американцев между собой); man «человек» (обращение одного афро-американца к другому; это употребление возникло в результате противодействия привычке белых расистов обращаться к афро-американцам как boy «мальчик»); Mose «афро-американец» (в этом же значении cuffe (слово африканского происхождения) и др. В словах и словосочетаниях этой группы выражена любовь афро-американцев к своему народу и стремление к единению перед лицом расизма (blood, brother, sister, member и др.), чувство человеческого достоинства (man) и собственной значимости (Mose), осознание своих корней и общности происхождения (cuffe).

2. Образц униженного афро-американца alligator-bait «афро-американец из штата Флорида», butterhead «покорный, раболепный афро-американец», Aunt Jane «покорная афро-американка» (ср.: Uncle Tom «покорный афро-американец»), clink «афро-американец (завсегдатай тюрем)» и др. В этих словах и выражениях представлено осознание афро-американцами своего бесправного, униженного положения в американском обществе и ощущается горечь по поводу отсутствия у некоторых афроамериканцев чувства собственного достоинства и готовности защитить его.

3. Отрицательный образ афро-американца: fade «афро-американец, ведущий образ жизни белого», kelt (или Keltch – видимо, искаженное написание слова Celt) «афро-американец, не признающий своего африканского происхождения», pink-chaser «афро-американец, заводящий корыстные знакомства с белыми», showcase nigger «афро-американец, нанятый белым владельцем фирмы для того, чтобы служить живым свидетельством „справедливой“ практики найма на работу», и др. Эти слова показывают, что афро-американцы с нетерпимостью относятся к конформистам и «коллаборационистам» из своей среды.

В целом в этой лексической группе находят определенное отражение такие идеологические моменты[15] негритянского самосознания, как стремление к единству, к установлению подлинно человеческих отношений между афро-американцами, воспитание чувства собственного достоинства и значимости, осознание несправедливости и бесправия своего положения, осуждение расистов, конформизма и «коллаборационизма» части афро-американцев, готовность бороться за свои идеалы.

Вторая группа слов и выражений включает различные обозначения белых людей, преимущественно белых расистов. Здесь выделяются две подгруппы:

1. Отрицательный образ белого расиста: alley-rat «морально нечистоплотный белый человек», alligator «джазист», ambulance-chaser «адвокат-мошенник, шныряющий по улицам города в поисках пострадавших от происшествий в качестве своих клиентов», baby-kisser «политикан», beast «белый расист», fat cat «капиталист», citizen «белый расист – серая личность», goon squad «посредственные политики», kill-joy «чиновник», Great White Father (ирон.) «Президент США; облеченный большой властью государственный чиновник», Uncle Sham (презр.) «Дядя Сэм», ofay (foe в детском языке Pig Latin) «белый расист» (в этом же значении – chuck, honky, paddy). В данных словах выражена ненависть афро-американцев к расистам (alleyrat, ofay, chuck, honky paddy), осуждение буржуазных порядков и морали (ambulance-chaser, citizen, fat cat), лицемерия политиков (baby-kisser, Great White Father), жестокости расистов (beast), пристрастности чиновников (killjoy), чувствуется насмешка над самими Соединенными Штатами, где так глубоко укоренился расизм (Uncle Sham).

2. Нейтральный или сниженный образ белого человека: Charlie «белый мужчина» (в том же значении – Sylvester, John), Miss Ann «белая женщина», pink «белый человек» (в том же значении pale). Наличие этих слов и выражений в афро-американском сленге может свидетельствовать о том, что для некоторой части носителей идеологии негритянского самосознания характерно некритическое, отрицательное отношение ко всем белым, что является естественной издержкой развития этой идеологии; кроме того, здесь следует также иметь в виду пейоративность сленга вообще.

Третья группа состоит из слов и словосочетаний, в которых выражается отношение афро-американцев (как правило, отрицательное) к американской полиции: heat «полицейский» (в этом же значении – nab, Charlie Goon, Charlie Nebs, killjoy, a man with headache stick, oink (звукоподражание хрюканью свиньи), fuzz, pig, pounder, snatcher), stool «доносить (особенно, когда речь идет о доносе одного афро-американца на другого белому чиновнику)» и др. Здесь, несомненно, бросается в глаза большое количество синонимов для обозначения полицейского (для сленга вообще характерна аттракция синонимов при номинации социально и психологически значимых для носителей сленга объектов и действий). Это и не удивительно, ибо одним из главных орудий насилия американской государственной машины над афро-американцами выступает полиция. В данных словах указывается на жестокость (a man with headache stick, snatcher, pounder, Charlie Goon), нечистоплотность (pig, oink) и низость действий (stool) полиции.

Четвертая группа содержит слова и словосочетания, выражающие отношение афро-американцев (также преимущественно отрицательное) к американской армии: trap «призывной пункт», brass wigs «армейские офицеры», GIM (government-inspected meat) «солдат или матрос», Uncle Samʼs action «призыв на действительную военную службу» и др. Эти слова и выражения свидетельствуют о нежелании афро-американцев служить в армии, которая является мировым жандармом, быть «пушечным мясом», в них звучит насмешка над военными и их формой.

Пятая группа состоит из слов, выражающих отношение афро-американцев к собственным условиям жизни. Здесь можно выделить следующие подгруппы:

1. Отрицательное отношение к навязанным афроамериканцам условиям жизни; Land of Darkness «негритянское гетто», wringling and twisting «дискриминация и сегрегация», to sell out to the Yankees «переехать на Север США», bad talk «революционные или радикальные мысли, идеи». Данные слова свидетельствуют о неудовлетворительных условиях жизни афро-американцев, о преследовании их за выражение собственных мыслей, о наличии жестокой дискриминации.

2. Положительное отношение к собственным понятиям и традициям: black justice «негритянское самоопределение», shoeshine-black «идеология негритянского самосознания», Soul City «Гарлем», soul food «южная кухня афро-американцев», mass action «социализм; борьба за социализм». Эти слова и выражения показывают, что у афро-американцев имеется собственная идеологическая терминология, что эта идеология испытывает влияние идей социализма, что афро-американцы бережно относятся к собственному положительному опыту.

3. Отрицательное отношение к расистским понятиям и традициям: stud with many fingers «ФБР и его агенты», rag «журнал или газета» (в этом же значении snitch-sheet), cattle train «кадиллак», white house «белое общество». В данных словах выражается отрицательное отношение афро-американцев к пресловутому ФБР, которое, наряду с полицией и армией, является одним из основных орудий государственного насилия, к буржуазной прессе и буржуазным материальным ценностям.

Проведенный анализ показывает, что около половины исследованных слов и выражений афро-американского сленга образуется путем метафорического переноса (например, alligator-bait «афро-американец из штата Флорида», killjoy «полицейский»), около трети – путем метонимического переноса (например, cracker «белый (расист)», fuzz «полиция»). Значительно менее частотными способами является введение новых слов (cuffe «афро-американец» и др.), перифраза (a man with headache stick «полицейский», cattle train «кадиллак» и др.), сужение значения слова (citizen «белый расист – серая личность» и др.), новая интерпретация аббревиатуры (GIM – Government-inspected meat «солдат или матрос»), искажение звуковой формы слова (Uncle Sham «Дядя Сэм») и др.

Как уже отмечалось, в большинстве сленговых слов и выражений ярко видно стремление афро-американцев к единству, любовь к своему народу, рост самосознания и чувства собственного достоинства, отрицание господствующих ценностей и учреждений, протест против расизма и дискриминации, против бесчеловечных условий существования. Несомненно, афро-американский сленг вносит свой вклад в борьбу прогрессивной американской и мировой общественности за предоставление афро-американцам реальных гражданских прав и свобод, за искоренение расизма и шовинизма. Это подтверждается и расширением сферы использования афроамериканского сленга как афро-американцами по всей стране, так и белым населением США (см.: Wentworth, 1967, 670). Идеологическое в данном сленге проявляется как в характере и объеме тематических групп слов и выражений, так и в их семантической структуре.

Список литературы

Маркс К., Энгельс Ф. Избр. произведения, т. 1. М., 1966.

Ленин В.И. Полн. собр. соч.

Брежнев Л.И. Ленинским курсом. Речи и статьи, т. 4. М., 1974.

Африка. Проблемы социалистической ориентации. М., 1976.

Баграмов Э.А. Национальные отношения и борьба идей. – Правда, 1979, 26 июля.

Базиев А.Т., Исаев М.И. Язык и нация. М., 1973.

Белодед И.К. Язык и идеологическая борьба. Киев, 1974.

Биргауз Е.А. Идеологические основы национальной интеграции. – В кн.: Марксистско-ленинская наука о путях преодоления отсталости африканских стран. (Материалы 2-й Всесоюз. конф. африканистов СССР), ч. 1. М., 1974.

Большая советская энциклопедия. 2-е изд., т. 26. М., 1954; 3-е изд., т. 23. М., 1976.

Будагов Р.А. Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени. М., 1978.

Васильев В.Ф. Очерки истории Бирмы. М., 1962.

Гегель Г. Соч., т. 6. М., 1959.

Дешериев Ю.Д. Развитие социальных функций русского языка как общего языка многонационального общения народов СССР. – В кн.: Русский язык как средство межнационального общения. М., 1977.

Иванов В. Идеология: характер и закономерности развития. М., 1977.

Исмагилова P.Н. Этнические проблемы современной Тропической Африки. М., 1973.

Катагощина Л.Т. Интеллигенция Нигерии. М., 1977.

Коппелмэн У.X. Диалектический анализ современной литературы чернокожих. – В кн.: Современная прогрессивная философская и социологическая мысль в США. М., 1977.

Манчха П.И. Актуальные проблемы современной Африки. М., 1979.

Никольский Л.Б. Синхронная социолингвистика. (Теория и проблемы). М., 1976.

Ольдерогге Д.А. О некоторых этнолингвистических проблемах Африки. – В кн.: Вопросы социальной лингвистики. Л., 1969.

Политика империалистических держав в Африке на рубеже 70-х годов. М., 1973.

Роджерс Г.С. Империализм в Африке. – В кн.: Современная прогрессивная философская и социологическая мысль в США. М., 1977.

Скрелина Л.М. К вопросу о взаимодействии системы и нормы в ситуации многоязычия. – В кн.: Романо-германские языки и диалекты единого ареала. Л., 1977.

Степанов Г.В. О двух аспектах понятия языковой нормы (на испанском материале). – В кн.: Методы сравнительно-сопоставительного изучения современных романских языков. М., 1966.

Судзиловский В.А. Сленг – что это такое? Англо-русский словарь военного сленга. М., 1973.

Чередниченко А.И. Арабизмы во французском языке Алжира. – В кн.: Вопросы языковой структуры. Киев, 1976.

Чередниченко А.И. Иноязычное влияние как фактор территориальной вариативности языка. – В кн.: Варианты полинациональных литературных языков. Киев, 1981.

Швейцер А.Д. Современная социолингвистика. Теория, проблемы, методы. М., 1976.

Advances in Language Planning / Ed. by J.A. Fishman. The Hague, Paris, 1974.

Ball W. Le français en Afrique noire. – Vie et langage, 1967, N 179.

Blondé J. Français dʼAfrique, norme et enseignement du français. – Réalités africaines et langue française, 1977, N 5.

Calvet L.J. Le français dʼAfrique ete enseignement du français en Afrique. – Le français dans le monde, 1978, N 138.

Can Language Be Planned? / Ed. by J. Rubin and В.H. Jernudd. Honolulu, 1971.

Collierʼs Encyclopedia, vol. 21. New York, Toronto, 1962.

Coseriu E. Sistema, norma y habla. – Acta de facultad de humanidades y sciencias, (Montevideo), 1952, N 9.

Easton S. The Rise and Fall of Western Colonialism. New York, 1964.

Encyclopaedia Britannica, vol. 20. New York, Toronto, 1962.

Fishman J. Language in Sociocultural Change. Stanford, 1972.

Fishman J. Language modernization and planning. – Language in society, 1973, vol. 2.

Freund W.S. Unterentwicklung in strukturalischer Sicht. – In: Aspekte der Entwicklungssoziologie. Köln, 1969.

Gallagher Ch.F. North African problems and prospects: language and identity. – In: Language problems of developing nations / Ed. J. Fishman. New York, 1968.

Goodfield A. The Twisted Image. New York, 1963.

Harlem, U.S.A. / Ed. by J.H. Clark. Berlin, 1976.

Intergovernmental conference on cultural policies in Africa. Accra, 27 Oct. – 6 Nov. 1975. Final report, UNESCO. Paris, 1976.

Julliot H. de. Le bon language. Guide familier de la langue française en Afrique. Paris, 1970.

Lacheraf M. LʼAlgérie: nation et société. Paris, Maspéro, 1969.

Ladefoged P., Glick R., Criper C. Language in Uganda. London, 1972.

Language and politics / Ed. by W.M. and J.F. OʼBarr. The Hague, Paris, 1976.

Language in Ethiopia / Ed. by M.L. Bender. London, 1976.

Language in Kenya / Ed. by W. Whiteley. Nairobi, 1974.

Language surveys in developing nations / Ed. by S. Ohanessian, Ch.A. Ferguson and E.C. Polome. Arlington Center for Applied Linguistics. Virginia, USA, 1975.

Language Use and Social Change. Problems of multilingualism with special reference to Eastern Africa. London, 1971.

Le français en France et hors de France. Actes du colloque sur les ethnies francophones (Nice 26 – 30 avril 1968). – Annales de la faculté des lettres et sciences humaines de Nice, 1971, № 12.

Le Page R.B. The National Language Question: Linguistic Problems of Newly Independent States. London, 1964.

Major C. Dictionary of Afro-American Slang. New York, 1970.

Mazrui A.A. The Political Sociology of the English Language. An African Perspective / Ed. by J. Fishman. The Hague, Paris, 1975.

Plotnicov L. The Modern Elite in Jos, Nigeria. – In: Social Stratification in Africa. New York, 1970.

Spencer J. Language and Independence. – In: Language in Africa / Ed. by J. Spencer. London, 1963.

The English Language in West Africa / Ed. by J. Spencer. London, 1971.

Wentworth H., Flexner S.B. Dictionary of American Slang. New York, 1967.

West Africa, 1979, N 3245.

Wheeler G. Racial Problems in Soviet Muslim Asia. Oxford, 1960.