Коммуникативный потенциал каждого концепта весьма многообразен, вместе с тем можно выделить несколько основных иллокутивных целей, достижению которых служат апелляции к данному концепту. В качестве иллюстрации в книге рассматриваются коммуникативные функции обращения к концепту 'честь' в английском, немецком и русском языковых сознаниях. По мнению Г.Г.Слышкина, в процессе коммуникации этот концепт используется в трех основных функциях: этикетной, мотивационной и провокационной. Этикетное употребление концепта 'честь' сводится к стандартизированному проявлению уважения в чей-либо адрес (почту за честь), обычно в стандартной коммуникативной ситуации для установления и поддержания контакта в формальной тональности. Мотивационное использование культурно-языкового концепта 'честь' необходимо для объяснения собственных действий, кажущихся нецелесообразными с рациональной точки зрения. Например, для ребенка с честью связано участие в физическом единоборстве с оскорбившим его сверстником, однако для него не позорно бегство от желающего избить его взрослого. Провокационное использование концепта 'честь' представляет собой манипулятивное осложнение мотивационной стратегии: говорящий пытается спровоцировать адресата на определенные действия, прибегая к значимым для последнего представлениям о чести в качестве стимула: "Швейцар с красным костистым лицом закричал сердито: "Заняты все места! И не ломитесь, граждане! Имейте совесть и честь!" (А.Вайнер, Г.Вайнер).
Одним из наиболее важных концептов в современном языковом сознании является текст, не случайно исследователи часто используют термин "жизнь текста". Совокупность концептов под именем "текст", текстовая концептосфера, включает "фактические сведения, ассоциации, образные представления, ценностные установки, связанные в сознании носителя языка с известными ему текстами" (с.27). Особое место в текстовой концептосфере принадлежит прецедентным текстам (по Ю.Н.Караулову), т.е. текстам, хорошо известным носителям данной культуры, значимым для них и неоднократно упоминаемым в общении. Прецедентным может быть текст любой протяженности: от пословицы до эпоса. Объективным показателем значимости прецедентного текста является отсылка к нему, которая возможна только при соблюдении следующих условий:
1) осознанность адресантом факта совершаемой им отсылки (текстовой реминисценции — термин А.Е.Супруна);
2) знакомство адресата с исходным текстом и его способность распознать отсылку к этому тексту;
3) наличие у адресанта прагматической пресуппозиции знания адресатом данного текста (Слышкин, 2000, с.32).
Автор устанавливает пять основных видов реминисценций, служащих средством апелляции к концептам прецедентных текстов: упоминание, прямая цитация, квазицитация, аллюзия и продолжение (с.36). Под упоминанием в работе понимается прямое воспроизведение языковой единицы, являющейся именем соответствующего текстового концепта (например, "Война и мир"), либо имя автора текста. Прямая цитация — это дословное воспроизведение языковой личностью части текста или всего текста в своем дискурсе в том виде, в каком этот текст (отрывок текста) сохранился в памяти цитирующего, при этом ссылка на источник цитирования отсутствует. Квазицитация — это воспроизведение всего текста или его части в умышленно искаженном виде: "Да полно вам, дурак ваш Лапшин! <…> Чинуша, чинодрал, фагот!". "Почему же фагот? — растерянно подумал Лапшин. — Что он, с ума сошел?" (Ю.Герман). Аллюзия — наиболее трудноопределимый и емкий вид текстовой реминисценции, состоящий в соотнесении предмета общения с ситуацией или событием, описанном в определенном тексте, без упоминания этого текста и без воспроизведения значительной его части, т.е. на содержательном уровне. Например, в романе У.Эко "Имя розы" отношения между средневековым монахом-сыщиком и молодым послушником, от лица которого ведется повествование, в сочетании с именами этих персонажей (Вильгельм Баскервильский и Адсон), являются аллюзией на героев А.Конан Дойла – Шерлока Холмса и доктора Ватсона. Продолжение трактуется Г.Г.Слышкиным как текстовая реминисценция, основой которой, как правило, служат художественные тексты и использование которой является прерогативой профессиональных писателей (например, в пьесе Т.Стоппарда "Розенкранц и Гильденстерн мертвы" развивается действие шекспировского "Гамлета").
В сознании носителей культуры прецедентные тексты типизируются и легко распознаются как прецедентные жанры, например, жанр цыганского гадания, объявления о купле и продаже недвижимости, анкеты в личном листке по учету кадров и т.д. Прецедентным может стать не только художественный, публицистический или мифологический текст, но любой текст при наличии благоприятствующих тому особенностей жизненной идеологии языкового коллектива.
В рассматриваемой книге осуществляется развернутое доказательство тезиса о том, что "в качестве основного метода выделения национальных прецедентных текстов из общей текстовой массы может использоваться анализ произведений смеховых жанров, рассчитанных на массовое потребление (анекдоты, пародии, юмористические теле-и радиопередачи и т.п.), на предмет встречающихся в них текстовых реминисценций" (с.53). Автор утверждает, что прецедентные тексты — это пародируемые и высмеиваемые тексты. Проведенный Г.Г.Слышкиным анализ фольклорных смеховых произведений советского и постсоветского периода показал, что основным объектом реминисценций служат плакатные тексты и цитаты лозунгового характера из классиков марксизма-ленинизма (38%), второе место занимают отсылки на классические литературные произведения (25%) (с.54–55). Отмечено, что в современной массовой культуре, одной из типологических черт которой является тенденция ко все большей визуализации, способностью к культурной экспансии обладают не печатные тексты, а кинотексты. Практически все анекдотные циклы основаны на художественных или, реже, мультипликационных фильмах (с.65). В качестве показателя наивысшей прецедентности текста для данной культуры автор предлагает рассматривать способность этого текста порождать одновременно и анекдотный цикл, и отдельные анекдоты, в цикл не входящие. Таким текстом стал фильм "Семнадцать мгновений весны". Г.Г.Слышкин делает вывод о том, что "фамильяризация прецедентного текста в смеховых произведениях может производиться на трех уровнях: стилистическом (наполнение пародии языковыми средствами, контрастирующими с языком пародируемого текста), содержательном (апелляция в тексте пародии к концептам, контрастирующим с содержанием текста-источника) и жанровом (апелляция в тексте пародии к нескольким контрастирующим между собой текстовым концептам)" (с.68).
Автор предлагает несколько классификаций исследуемых концептов, основанных на следующих признаках:
1) носитель прецедентности;
2) текст-источник;
3) инициатор усвоения;
4) степень опосредованности.
В книге выделяются такие жанровые группы прецедентных текстов, как
1) политические плакаты, лозунги и афоризмы;
2) произведения классиков марксизма-ленинизма и руководителей советского государства;
3) исторические афоризмы;
4) классические и близкие к классическим произведения русской и зарубежной литературы, включая Библию;
5) сказки и детские стихи;
6) рекламные тексты;
7) анекдоты;
8) пословицы, загадки, считалки;
9) советские песни;
10) зарубежные песни (с.72).
Рассматривая инициатора усвоения прецедентных текстов, автор ведет речь о текстовом насилии, понимаемом как "усвоение текста при отсутствии у адресата самостоятельно сформировавшейся интенции ознакомления с текстом" (с.73). Основными способами осуществления текстового насилия Г.Г.Слышкин предлагает считать директивный метод, например, включение текста в обязательную школьную программу, и паразитическую дополнительность (рекламные либо плакатно-лозунговые единицы) (с.73). Паразитические тексты рекламного характера вызывают негативное к себе отношение (по данным Русского ассоциативного словаря, общий объем негативных реакций на эти тексты составляет 25%, позитивных реакций — 5%). Тексты-паразиты становятся объектом пародирования, в то время как директивно внедряемые тексты травестируются. Вместе с тем анализ смеховых произведений дает основание говорить о том, что "метод паразитической дополнительности более эффективен, чем директивный метод, и репродуцируемые им тексты формируют более актуальные для языкового сознания носителей культуры текстовые концепты" (с.78). С точки зрения опосредованности восприятия текста в монографии выделяются три основные группы концептов прецедентных текстов:
1) непосредственное восприятие исходного текста;
2) заимствование уже существующего у какой-либо другой группы (реже — индивида) текстового концепта, репродуцируемого молвой; 3) восприятие реинтерпретации исходного текста в рамках иного жанра (с.79-80).
Г.Г.Слышкин выделяет следующие функции концептов прецедентных текстов в дискурсе:
1) номинативную;
2) персуазивную;
3) людическую;
4) парольную.
Номинативная функция — это выделение и обозначение всего познаваемого человеческим сознанием, чаще всего это прямое цитирование. Языковая личность прибегает к использованию текстовых реминисценций в номинативной функции, стремясь к оригинальности и нестандартному выражению мысли, например: "Он и стихи пишет…" — "Служил Гаврила хлебопеком?". Приведенная в ответе цитата из И.Ильфа и Е.Петрова является символом литературной халтуры. Под персуазивной функцией понимается возможность использования концепта прецедентного текста с целью убеждения коммуникативного партнера в своей точке зрения. Людическая функция — это вид языковой игры. Текстовую реминисценцию, направленную на доказательство принадлежности говорящего к той же группе (социальной, политической, возрастной и т.д.), что и адресат, в книге предлагается называть парольной (например, в средние века от подозреваемого в колдовстве требовали прочесть молитву).
В каждом высказывании есть нечто стандартное, основанное на возможности быть понятым другими, и нечто новое, связанное с меняющимися ситуациями общения. Вопрос о связи нового, креативного и стандартного, стереотипного в языке, языковом знаке, содержании языкового знака относится к числу важнейших для семантической теории (Алейников, 1988; Борботько, 1998) и заставляет нас еще раз задуматься о конвенциональности знака, его контекстной обусловленности и степени смысловой свободы, с одной стороны, и о типах общения, которые можно выделить на основе признака креативности как смысловой свободы знака, с другой.
Существует ли связь между предметом и обозначающим его словом? Эта проблема волновала античных философов и до сих пор вызывает споры.
С позиций конвенциональности знака такая связь признается условной, в реальном обиходном общении осознание внутренней формы слова не играет первостепенной роли, главная характеристика знака — целевая предназначенность, основанная на заместительности (материального) носителя, — не требует актуализации имянаречения как первого этапа существования знака. Практика общения показывает, что единицы основного словарного фонда — это слова со стертой мотивацией, их этимология устанавливается только в результате специального исследования. Результаты этих изысканий носят часто предположительный характер, тем не менее успешность общения не зависит от глубокого проникновения в значение способов общения. Более того, стоит задуматься в процессе общения о значении слов, которыми мы пользуемся в повседневной речи, и естественная плавность и безыскусственность речи неизбежно нарушаются: несомненно, был прав А.М.Пешковский, заметивший, что "дикари просто говорят, а мы все время что-то "хотим" сказать" (Пешковский, 1925, с.116).
С позиций неконвенциональности знака между предметом и обозначающим его словом существует прямая связь, эта связь носит сакральный характер, имя предмета в явном или скрытом виде выражает сущность этого предмета, и процесс имянаречения неизбежно основан на понимании такой связи. Иконичность языкового знака не противоречит его сигнальности: осознание сущности предмета необходимо только при его включении в сферу человеческого опыта, после чего наступает этап утилизации этого предмета, когда мы не задумываемся о его сущности, но заняты практической деятельностью, в которой этот предмет служит инструментом. В терминах современной науки о значении это соотношение выражается как противопоставление ономасиологического и семасиологического подходов к изучению слова.
Вместе с тем существуют определенные сферы общения, когда мы вынуждены вернуться к истокам значения слов. В противоположность обиходному, бытовому общению здесь имеет место общение бытийное, представленное в двух основных разновидностях — художественной и психолого-философской. В бытийном общении требуется обозначить неочевидное, даже если речь идет о предметах повседневного использования. Неконвенциональная модель значения превращается, таким образом, в трехмерную формулу: слово первичное — обиходное — поэтико-философское. Если посмотреть на соотношение этих трех знаковых ипостасей семантики слова, то следует признать, что в речи как тотальной совокупности ежесекундно произносимых и записываемых высказываний первичные и поэтико-философские слова занимают ничтожно малое место. Значимость этих малоупотребительных слов, однако, нельзя недооценивать как в индивидуальном, так и в коллективном человеческом опыте.
Возникает вопрос: в какой мере первичное означивание предмета совпадает с поэтико-философским?
Первичное означивание включает два этапа – собственно присвоение имени (звуковой либо графической формы) той или иной идее о предмете или явлении и переосмысление первоначального содержания. Единственным способом выявления исходного означивания можно, по-видимому, признать ситуацию наделения именем предмета в речи ребенка. При этом, разумеется, случаи наименования "от нуля" являются единичными: давая имя предмету, ребенок неосознанно опирается на свой языковой опыт, т.е. на выразительные возможности языка, усвоенные ребенком в общении со взрослыми. Библейский Адам в этом смысле не является исключением: он давал имена тварям земным на основе своего опыта общения с Создателем. Присваивая имя, человек обосновывает свой выбор либо звуковыми ассоциациями, либо комплексом содержательно-звуковых аллюзий. Только в первом случае можно говорить о подлинно первичном имянаречении, поскольку второй случай — это применение прежнего именования в новой ситуации (например, это использование в именовании объекта ресурсов другого языка, восстановление утраченного смысла или смысловая комбинаторика).
Осваивая мир, дети пытаются внести смысл в характеристики окружающих предметов. Например, услышав слово будильник, ребенок пытается переименовать предмет, обозначить его более подходящим названием диньдильник. Аналогичные примеры: собака — кусака, палка — билка, вентилятор — вертилятор (в последнем случае мы сталкиваемся с типичным проявлением так называемой народной этимологии, которая по своей сути основана на означивании по принципу детской речи).
В приведенных примерах прослеживается первичная семиотическая модель: наименование по внешнему признаку. Именно поэтому животные называются по характерным звукам, которые слышит ребенок, знакомясь с ними: отсюда уменьшительно-ласкательные хрюша, квакушка, даже автомобили называются по звуку (биби). Дети пытаются сымитировать в имени предмета производимые этим предметом звуки: один мальчик поделил все виды транспорта на три категории — легковые автомобили, грузовые, и те машины, которые вызывают восхищение своей необычностью, например, тепловозы и подъемные краны, третий класс был назван словом ампа, и, по всей видимости, в основу номинации был положен пыхтящий звук, производимый необычной машиной, которая потрясла ребенка. Отметим, что данные историко-этимологических исследований свидетельствуют о значительно большей роли звукового символизма в обозначении предметов в древних языках по сравнению с современными.
Так, например, А.Б.Михалев (1995) поставил перед собой задачу определить знаковые свойства фонемы на основе взаимосвязанных систем семантики и звуковой формы слов. Главный тезис автора заключается в доказательстве генетической изобразительности речевого звука. Последовательно развивая эту концепцию, исследователь моделирует фоносемантическое пространство языка, организованное по полевому принципу. В результате выполненного исследования в научный обиход вошли такие понятия, как фонемотип и морфемотип, звукоизобразительное поле, формы фонетической выразительности (эхоический, синестетический и физиогномический символизм), уровни звукосимволизма (доязыковой, языковой и символический), поливалентность значения, этимема и др. Доказана особая роль консонантного бифона в звукоизобразительном пространстве разных языков. В исследовании В.Г.Борботько (1998) доказывается тезис о том, что фонемы обладают не только смыслоразличительной, но и смыслосозидающей силой (речь идет о согласных фонемах, вернее, о фонемотипах): так, например, фоносинтагма [km] ассоциируется с семантикой сжатия, сближения, сведения вместе, удержания, присвоения, а фоносинтагма [kr] — с семантикой захвата, отделения, расщепления. Фоносинтагма состоит из профазы и эпифазы, при этом эпифаза является ведущим компонентом этого языкового образования, а профаза — подчиненным. Профазы в фоносинтагмах замещаются эквивалентными единицами [km — lm — hm — sm — dm …]. Например, рус. жму, нем. kommen, лат. timeo — боюсь (<сжиматься). Количество таких фоносинтагм оказывается весьма ограниченным, не более 800 ядерных корней языка, представляющих собой основные варианты более общих комбинаций фонемотипов (Борботько, 1998, с.32–33).
Соглашаясь в принципе с автором, доказывающим, что некий исходный базовый словарный фонд (исторически в индоевропейских языках совпадавший с морфемным фондом) должен быть весьма ограниченным по своему составу, заметим, что семантика этих базовых единиц должна принципиально отличаться по своему устройству от семантики слов в современных языках. Это отличие состоит в высокой контекстной обусловленности и нечеткости, размытости значений (если такие смысловые образования можно вообще называть значениями). Контекстная обусловленность и смысловая нечеткость подразумевают друг друга, вместе с тем такие характеристики слов присущи детской речи. Именно такая аргументация приводится в известном труде А.А.Потебни: "…в языке, как и вообще, за исходную точку мысли следует признавать чувственные восприятия и их комплексы, стало быть, нечто весьма конкретное сравнительно с отвлеченностью общего качества" (Потебня, 1964, с.155). Отсюда и пример: сферический колпак лампы — арбуз.
Иероглифика как особый тип фиксации значения слова на основании существенных признаков подтверждает общую направленность семиозиса: от осознания и переживания внутренней формы знака — к полному забвению этой формы. Вместе с тем даже упрощенный иероглиф раскрывает логику формирования понятия. Например, в китайском иероглифе, обозначающем идею "скучать" (xiang), выделяются три компонента: дерево, глаз, сердце. Вероятно, эту идею можно было бы выразить так: "Я вижу (знакомое) дерево, и там мое сердце". Понятен смысловой перенос: знакомое дерево — родной дом — близкие люди. Семантика иероглифа "грусть" (chou) столь же понятна: "осень + сердце". В современном китайском языке, впрочем, есть множество иероглифов, компоненты которых уже не известны носителям языка.
Итак, если мы признаем, что компонентам высказывания (о словах в данном случае можно вести речь только с оговорками) на первичном этапе речи в онтогенезе присуща максимальная контекстная связанность и смысловая нечеткость, то закономерно возникает предположение, что по мере систематизации языка в сознании человека языковые знаки меняются: нечеткие компоненты высказывания, многократно повторяясь, превращаются в слова, попадают в парадигматические ряды разных типов, получают значимость в системе и становятся, таким образом, в известной мере независимыми от контекста. Что выигрывает человек, пользуясь такими языковыми единицами? Фиксированное соотношение значения и формы языкового знака — это гарантия адекватного понимания, забота об адресате, социально-обусловленное качество слова, содержательный минимум, на основе которого могут возникать личностно-обусловленные смыслы. Фиксация содержания и выражения словесного знака имеет и свои издержки: это ограничение языкового творчества, уменьшение экспрессивности, погашение личностного начала в общении, известная степень клишированности речи. Разумеется, в живом языке не может быть ни абсолютной свободы, ни абсолютной фиксированности в соотношении содержания и выражения языкового знака, который, по закону С.Карцевского, характеризуется асимметричным дуализмом. Вместе с тем существуют определенные коммуникативные ситуации, повторяющиеся в типовых сферах общения, которые требуют большей свободы либо большей фиксированности в соотношении социально-обусловленного и личностно-обусловленного содержания в слове. Речь идет о шкале смысловой свободы языкового знака.
С позиций словесного знака (взгляд изнутри) эту проблему осветили в своих исследованиях М.В.Никитин (1988) и И.В.Сентенберг (1991). Исходя из полевой модели значения, М.В.Никитин справедливо полагает, что значение слова представляет собой смысловое образование, в котором противопоставляются интенсионал и импликационал, т.е. стабильная, фиксированная часть и подвижная, вероятностная, ассоциативно связанная с нею часть, условно моделируемая в виде многослойной сферы, поскольку в ней выделяются по меньшей мере три слоя — жесткий импликационал, представляющий собой коннотацию лексического значения; свободный импликационал, связанный с интенсионалом опосредованно, здесь мы сталкиваемся с авторскими метафорами; негимпликационал – мыслимая граница ассоциативных сдвигов, выход за которую делает общение бессмысленным. И.В.Сентенберг доказывает, что лексическое значение является свернутым, наиболее значимым, с точки зрения коммуникативного коллектива, комплексом признаков, связанных с называемым явлением или процессом; этот признаковый комплекс в виде набора сем призван обеспечить коммуникацию, сохранить и передать значимый человеческий опыт последующим поколениям (Сентенберг, 1991, с.9). Вместе с тем это смысловое ядро представляет собой как бы верхушку айсберга, поскольку говорящий коллектив связывает с называемым явлением широкую совокупность семантических признаков, составляющих объективное семантическое содержание словозначения (термин И.В.Сентенберг). Это содержание представляет собой мыслимую тотальность признаков, содержательный максимум, к которому асимптотически стремится языковой знак в своем вариативном существовании. Разность между объективным семантическим содержанием и значением (как правило, словарно фиксируемым значением) образует информационный потенциал слова. Этот потенциал выявляется в более или менее широком контексте через сочетаемость слов.
Каковы способы ограничения свободы языкового знака? Это терминологизация слова, переключение означающего в систему дополнительного кодирования, например, с помощью формул и символов, дефинирование, призванное устранить возможное отклонение в понимании адресатом авторского смысла, сноски и цитаты, предназначенные для однозначной интерпретации содержания, указательные повторы, обеспечиваемые системой дейктических знаков (показательны текстовые дейктики вышеупомянутый, нижеследующий и др.), стремление исключить синонимы как средство вариативности речи, но использовать их только для точных обозначений ситуации. Например, в дипломатическом дискурсе слово озабоченность (concern) используется как знак для выражения готовности правительства принять определенные меры в связи с недружественными действиями другого государства. Главная характеристика речи субъекта в ситуации институционального общения — стремление максимально ясно и точно выразить свою интенцию, исходя из того, что адресат не обязан ничего знать о субъекте и сочувствовать ему. Разумеется, человек не может стать роботом и в любой ситуации оставляет за собой право переключить тип общения, но мы говорим о преимущественной направленности дискурса. Понятно, что степень личностной ориентации также может быть различной в разных видах институционального дискурса: педагогический дискурс является более личностным, чем деловой, а деловой — более личностным, чем юридический. Обратим внимание на то, что жанры того или иного типа дискурса допускают различную степень соотношения статусного и личностного начал в общении: речь адвоката или прокурора в этом смысле отличается от речи судьи, поскольку адвокат и прокурор, выступая в качестве сторон в юридическом процессе, тем не менее сохраняют свои личностные характеристики, судья же представляет собой воплощение государства и по законам жанра должен изъясняться максимально бесстрастно. И в научных статьях есть место личным смысловым образованиям, хотя канон и жанр статьи ограничивают смысловую свободу языкового знака.
Для личностно-ориентированного общения существенны способы снятия ограничений в свободе использования языковых знаков. В бытовом дискурсе люди не стремятся к точности описания, на первый план выходит указательность, что и не удивительно: обиходное общение связано с очевидными вещами. Происходит размывание знаков, экспрессивность и выражение эмоций оказываются значительно более важными в коммуникативном плане, чем сообщение информации об объективном положении дел. Люди могут изъясняться междометиями и их функциональными эквивалентами и прекрасно понимают друг друга. Обыденное общение характеризуется широкой эквивалентностью знаков, способных замещать друг друга без ущерба для передачи смысла: "Ну, что?" — "Да вот…". На этом уровне общения молчание оказывается более информативным, чем речь: Если Вы не понимаете моего молчания, как Вы можете понять мои слова?
По сути дела, и фатическая коммуникация представляет собой вербализацию того, что может быть передано невербально: улыбка и кивок эквивалентны словесному приветствию, мимика сожаления не менее успешно передает извинение, чем соответствующая фраза, которая, кстати, не будет воспринята как извинение без невербальной части этого речевого действия и т.д. Эмпатия – способность понять внутренний мир другого человека – считается в бытовом дискурсе между близкими людьми сама собой разумеющейся. Бытовой дискурс в максимальной степени близок детской речи: говорящий уверен, что адресат должен понять его в любом случае. Высокая контекстная зависимость языковых знаков в бытовом общении закономерно приводит к тому, что они очень быстро стираются и воспринимаются как клише. Именно поэтому требуется постоянное обновление определенных типов слов, используемых в стандартных ситуациях для передачи эмоций и нечеткого обозначения предметов, явлений, событий, качеств. Такова питательная среда жаргонизмов и сленга.
Следует отметить, что семантическое размывание слов происходит неизбежно в различных сферах общения и закономерно вытекает из природы знака: означающее стремится не просто к вариативной замене, но к минимальной манифестации своей формы (языковая экономия, по А.Мартине). Так происходит со знаками этикета: снятие шлема заменяется прикосновением к шляпе, падание ниц превращается в легкий поклон и затем в кивок, вопрос "How are you?", на который никто не ждет развернутого ответа, редуцируется в приветствие "Hi!". Аналогично знаменательные слова становятся служебными.
В бытийном общении — в художественном тексте — смысловая свобода языкового знака обеспечивается иными способами. Как автор, так и читатель (мы говорим о письменном художественном тексте) готовы к тому, что изображаемая действительность имеет личностную окраску. Иначе говоря, важно не то, что сообщается, а то, как это сообщает автор. Отсюда и установки на возможный отход от фактуальности и поиск новых средств для самовыражения. Следует отметить, что художественный текст как тип дискурса представляет собой абстракцию. Различные художественные стили, направления и личности авторов могут в значительной степени отличаться как друг от друга, так и от умозрительного усредненного текстового типа художественного произведения. Вместе с тем, если мы согласимся с основными исходными посылками создания художественного текста (мотив, оформление, вымысел, самовыражение автора, эмоциональность, образность), то открываются новые перспективы изучения знаковой вариативности языковых средств в художественном тексте.
Как и любое другое коммуникативное действие, художественный текст возникает из потребности что-то сказать, при этом принципиально разными являются установки: сказать для информативной передачи, чтобы адресат что-либо принял к сведению либо выполнил, и для самовыражения, чтобы идея получила свою оформленность. Нельзя не согласиться с латинской формулой "Dixi et animam levavi" ("Сказал и душу облегчил"), сказанной, впрочем, с другой целью в исходном библейском тексте. Возможно, более точно эту идею выразил О.Э.Мандельштам: "Но я забыл, что я хочу сказать, и мысль бесплотная в чертог теней вернется". Потребность воплотить мысль и чувство в слове — исходный мотив художественного текста.
В этом плане фундаментальное различие между речью для дела и речью для воплощения мысли и чувства дает нам два типа текстов: перформативные и креативные. Первые предназначены для адресата, вторые же могут быть как адресативными, так и неадресативными. Перформативные тексты в значительной мере по своей функции сходны с перформативными глаголами, по Дж. Остину, т.е. с вербальными знаками, произнесение которых само по себе является определенным действием. Креативные тексты в этом смысле не являются действиями, т.е. не направлены на изменение положения дел в окружающем мире. Признание креативных текстов как типа ставит под вопрос универсальность коммуникативной функции языка и непременное наличие Другого для того, чтобы нечто было сказано. Именно креативная функция текста дает возможность автору чувствовать себя свободным по отношению к языковому материалу. Вместе с тем понятно, что свобода эта относительна: креативные и перформативные тексты неразрывно связаны, взаимно пересекаются и реально образуют единое пространство, в котором можно построить условную шкалу перформативности — креативности, на одном полюсе которой располагаются рецепты, инструкции, приказы, а на другом — лирические стихотворения, в том числе и модернистская лирика, смыкающаяся с песнями без слов.
Если мотив создания текста исходит от автора, то идея оформления текста в значительной степени подсказывается материалом: этот материал очень точно назван Б.М.Гаспаровым (1996, с.104) "мнемоническая среда языкового существования". В языковой памяти субъекта накапливаются на протяжении всей его жизни "частицы языковой ткани разного объема, фактуры, разной степени отчетливости и законченности" (Там же). В зависимости от типа текста его оформление может быть спонтанным либо контролируемым, в последнем случае происходит перебор вариантов, поиск более точного слова, редактирование. Применительно к художественному тексту мы имеем в виду прежде всего его ритмическую организацию. М.Л.Гаспаров (1999) убедительно доказал, что существует органическая и историческая связь метра и смысла стихотворных текстов в массовом сознании культуры (как у поэтов, так и у читателей), эта связь названа "семантический ореол стихотворного размера". Поэт неслучайно произносит первую строку амфибрахием, ямбом или верлибром. Аналогичным образом установка на эстетическую сторону речи заставляет говорящего или пишущего придерживаться канонов художественного текста, свойственных той или иной языковой культуре. Так, в стандартном учебнике по истории авторский подход к английским пуританам и противостоящим им кавалерам был сформулирован в соответствии с эвфоническими правилами аллитерации: сторонники и противники короля Карла I были охарактеризованы следующим образом: "wrong and romantic — right and repulsive" (неправильные и романтичные — правильные и отталкивающие). Семантика художественного текста неразрывно связана с его формой, в том числе фонетической. Выбор слова в поэтическом тексте подсказан автору как значением, так и звучанием этого слова. При этом, как отмечено А.В.Пузыревым (1995), первоначальный авторский вариант слова в поэтическом тексте оказывается всегда более эвфоничным, фонетически согласующимся с другими словами, чем последующие авторские варианты, вызванные желанием достичь большей содержательной точности слова. Отсюда следует, что для креативной семантики звучание слова оказывается значительно более важным, чем для перформативной семантики. В первом случае слово наделяется дополнительной энергией, изначально заложенной в нем, во втором — выступает как сигнальный знак, форма которого стремится к минимальной манифестации.
С точки зрения получателя речи, диада "перформативные и креативные тексты" может быть выражена как "информативные и фасцинативные тексты". Под информацией понимается сообщение (субъективно) новых данных о чем-либо, под фасцинацией (fascinatio — лат. "околдовывание, очаровывание, завораживание") — эмоциональное воздействие текста, заставляющее адресата вновь и вновь обращаться к этому тексту. Информативные тексты характеризуются относительной независимостью от формы выражения, они легко перекодируются, аннотируются, их ценность падает при последующем восприятии, в то время как фасцинативные тексты с трудом переводятся на другие языки, принципиально не поддаются сжатию (невозможно сделать дайджест лирического стихотворения), их ценность при каждом последующем восприятии возрастает. Названные качества фасцинативных текстов объясняются их органичным формально-семантическим единством. Фасцинативная функция слова заставляет получателя речи внимательно вслушиваться в речь, толкает к осознанию внутренней формы слова, ведет к мифопоэтическому осмыслению слов: "Легкой выправкой оленьей мчатся гласные к Елене. В темном лике — Анастасья — лепота иконостасья" (С.Кирсанов).
Креативность прослеживается и в словообразовании, выступая как важный фактор выразительности языкового знака. Например: "Перешагни, перескочи, перелети, пере-что хочешь — но вырвись: камнем из пращи, звездой, сорвавшейся в ночи…" (В.Ходасевич).
Наиболее ярким способом лексико-семантической креативности является необычная сочетаемость слов — от нестандартных авторских эпитетов до катахрезы, сочетания семантически принципиально несопрягаемых слов. Такая сочетаемость направлена на достижение точности в художественном тексте через художественную образность, механизмом которой является "вторичное замещение — знаковая репрезентация восприятия предмета, а не самого предмета" (Е.В.Тряпицына, 2000, с.4). С авторской сверхнасыщенностью смысла мы сталкиваемся в стихотворении А.Тарковского: "Когда я вечную разлуку хлебну, как ледяную ртуть, не уходи, но дай мне руку и проводи в последний путь". Вечная разлука — метонимическое обозначение смерти, хлебнуть, т.е. испить — метафорическое обозначение эмоционального переживания. Смерть сравнивается с глотком ртути. Этот жидкий металл наделяется авторским смыслом — способностью приводить живое тело к металлическому остекленению. Здесь действует образная перестановка: подвижное живое тело становится неподвижным, как металл, при этом именно жидкий металл выступает средством омертвения. Ртутный блеск связан с идеей зеркала, и смерть представляется как переход в зазеркальный чужой мир. Эпитет ледяная означает "холодная, как лед", возникают ассоциации с водами Стикса, вечным льдом, смертельным холодом; одновременно это слово фонетически поддерживается глагольной словоформой "хлебну" — "ледяную", ударный и безударный слоги с этих словах совпадают, а гласный ударного слога является рифмообразующим для всего четверостишия.
Примером катахрезы является непонятное, на первый взгляд, словосочетание в стихотворении И.Бродского "Одиссей Телемаку": "…все острова похожи друг на друга, когда так долго странствуешь, и мозг уже сбивается, считая волны, глаз, засоренный горизонтом, плачет, и водяное мясо застит слух". В данном контексте слово мясо полностью меняет словарные значения "туша или часть туши животных, предназначенные для употребления в пищу; (разг.) мышечная ткань животных и человека; блюдо, кушанье, приготовленное из туш животных (кроме рыб); (разг.) мякоть плодов, ягод" (БТС). Словосочетание водяное мясо является катахрезой, такой же, как зеленые идеи из известного лингвистического примера. Образная логика стихотворения подводит читателя к этой фигуре речи, к этому креативному авторскому смыслу вполне естественно: воды так много, от нее так устаешь, что она воспринимается как плотное вещество, похожее на мясо. Фонетически этот образ поддерживается криптофонией (термин А.В.Пузырева), т.е. зашифрованным в тексте фонетически и семантически близким словом масса. Усталый путешественник смешивает сенсорные модальности: застить можно свет, здесь же шум моря во время движения корабля мешает слышать, и человек оказывается облепленным плотной мякотью моря, будучи не в состоянии видеть (глаза воспалены) и слышать что-либо. Этот образ очень выразителен и может быть понятен только в приведенном контексте.
В ином ключе креативность смысла можно понимать как резкое, значительное увеличение содержания высказывания за счет множественности прочтения текста. Речь идет о подтексте, и здесь первичная модель подвижного знака, достаточно свободно связывающего означающее и означаемое, что свойственно детской речи, резко отличается от намеренной смысловой многомерности высказывания. Заметим, что косвенные речевые действия, различного рода намеки — это элементарная жесткая манипулятивная связь значений, используемая детьми не менее успешно, чем взрослыми. Есть качественное смысловое различие между высказываниями "А соседскому Дениске котеночка подарили…" и "Сколько одуванчик не поливай, а огурец из него не вырастет". Первое — это косвенная просьба, т.е. перформативный текст, а второе — наблюдение, из которого вытекает обобщение широкого плана. Генерализация смысла имеет эвристический характер: классы генерализуемых объектов и действий открыты, т.е. поле интерпретации смысла оказывается определенным и неопределенным одновременно. В этом и состоит смысловой сдвиг по аналогии: поливать одуванчик — заниматься бесполезным делом. Из сказанного не вытекает, что обобщаются только констативы, т.е. высказывания, утверждающие связь между явлениями, наличие либо отсутствие чего-либо и т.д. Известная фраза Ф.Ницше "Падающего подтолкни" представляет собой императив, но не является перформативным текстом в нашем понимании, падающий — это класс объектов, образующих весьма размытое множество и не всегда связанных с исходной семантикой глагола падать. Даже если адресат не знает словесно оформленных норм этики и библейского стиха "Проклят, кто сбивает слепого с пути его", жизненный опыт заставляет человека задуматься о глубинном смысле этой фразы.
Креативный смысл возникает и при переосмыслении известного текста, как правило, прецедентного. Такое переосмысление представляет собой одновременную актуализацию двух текстов, реинтерпретацию исходного текста в рамках иного жанра (Слышкин, 1999, с.14). В постмодернистской поэзии этот прием получил широкое распространение: "У дороги две ветлы, вдоль дороги просо, девки спрыгнули с иглы, сели на колеса" (И.Иртеньев). В приведенном фрагменте из стихотворения "Дружно катятся года с песнями под горку" раскрывается ироническое авторское видение жизни: начало четверостишия представляет собой стилизацию частушки как прецедентного текста, приводятся сельские реалии — дорога, две ветлы, просо; персонаж этого фрагмента — девки (разговорное, сниженное и устаревшее деревенское обозначение девушек); действия персонажей выражены как будто обыденными словами — спрыгнули и сели, и если не знать жаргонного значения этих выражений (сидеть на игле — колоть наркотики, колеса — наркотические таблетки), то может возникнуть впечатление, что речь идет о чем-то заурядном. Конфликт между двумя содержательными планами — фактуально-поверхностным и подтекстовым — и составляет основу иронического осмысления текста: наркомания стала привычным явлением, сопоставляемым с описанием природы.
.
1.2.3. Поведенческий аспект языковой личности
.
Поведенческие характеристики языковой личности – это совокупность вербальных и невербальных индексов, определяющих языковую личность как индивидуума или как тип. В самом широком плане, говоря о человеке в аспекте его коммуникативного поведения, мы имеем в виду прагмалингвистические параметры языковой личности, т.е. рассматриваем общение как деятельность, имеющую мотивы, цели, стратегии и способы их реализации.
Прагмалингвистика представляет собой совокупность теорий и концепций, которые относятся к речи, реальному общению, а не языковым единицам и правилам их комбинаторики. В прагмалингвистике детально разработаны теории коммуникативных постулатов, речевых актов, манипулятивного воздействия, невербального общения. Традиционная лингвистическая семантика сориентирована на освещение значения языковой единицы, в прагмалингвистике акцент сделан на целостном смысле этих единиц, выводимом как из значения, так и из ситуации общения. Разумеется, типичны и тривиальны случаи совпадения или незначительного расхождения значения и смысла, высказывания и импликации, текста и подтекста, но прагмалингвиста интересует коммуникативная реальность в ее многовариантном проявлении.
В качестве примера такого подхода к лингвистическому моделированию общения может послужить весьма информативная книга «Непрямая коммуникация и ее жанры» (Дементьев, 2000). Монография посвящена изучению фундаментального принципа общения — адекватной неточности. Этот принцип еще недостаточно осмыслен в науке о языке, хотя эмпирический материал и множество теоретических моделей свидетельствуют о том, что одно-однозначные соответствия в языке — это исключение из более общего правила. В.В.Дементьев предлагает объединить такие явления, как имплицитность, эвфемизмы, косвенные речевые акты, метафоры, иронические высказывания и другие несемиотические коммуникативные единицы в рамках понятия "непрямая коммуникация". Этим термином обозначается "содержательно осложненная коммуникация, в которой понимание высказывания включает смыслы, не содержащиеся в собственно высказывании, и требует дополнительных интерпретативных усилий со стороны адресата, будучи несводимо к простому узнаванию (идентификации) знака" (Дементьев, 2000, с.4). Непрямая коммуникация, как доказывается в работе, является живой основой прямой коммуникации и в этом смысле первична, хотя для исследования непрямые единицы оказываются содержательно и формально более сложными, чем "прямые". В книге постулируется и раскрывается тезис о том, что "человек обращается к прямой коммуникации только в случае, если средства непрямой коммуникации оказываются менее эффективными и экономными при достижении коммуникативных целей". Этот тезис в полной мере согласуется с известной позицией И.Н.Горелова (1980), состоящей в том, что в реальном устном обиходном общении вербальная передача информации вторична, дополнительна и весьма часто избыточна.
Наиболее существенными параметрами непрямой коммуникации В.В.Дементьев считает такие признаки, как осложненная интерпретативная деятельность адресата, неконвенциональность, ситуативная обусловленность, креативность. Под осложненной интерпретативной деятельностью адресата понимаются принципиальная невозможность адекватно понять смысл непрямого высказывания вне конкретной ситуации общения и актуализация нескольких смыслов такого высказывания одновременно, адресат должен сделать дополнительный шаг, чтобы понять содержание высказывания (например, догадаться, что вопрос является вежливой формой просьбы), при этом для непрямого высказывания всегда допустима такая интерпретативная ситуация, когда оно может трактоваться буквально. Неконвенциональность трактуется как внутренняя характеристика непрямого высказывания, которое означает не то, что сказано. Непрямые высказывания прежде всего ставят адресата перед выбором: в каком ключе следует их понимать, и здесь достаточно часто имеет место коммуникативный сбой, если ситуация общения не содержит очевидных ключей тональности этого общения. Непрямая коммуникация пронизывает различные игры, когда участники общения должны непременно домысливать получаемую информацию, воспринимать смыслы в их становлении, т.е. по своей сути иллюстрирует игровую, креативную функцию языка.
Возможность ошибки при интерпретации сообщения является необходимой характеристикой, внутренне присущей естественному человеческому общению. Если нет вариантов интерпретации, если адресат воспринимает только то, что сознательно заложено адресантом, то вряд ли можно говорить о человеческом факторе в общении. Языковые знаки, по Ф.Соссюру, не обязательно связаны с конситуацией, следовательно, они не зависят от человеческого опыта, чувств и памяти. Они свободны от неточности, привносимой человеком, а эта неточность в любой единице языка и есть, по мнению В.В.Дементьева, источник непрямой коммуникации. Исследователь отмечает, что в общении имеют место ситуации, когда смысл равен значению (вопросно-ответные единства на экзамене или при получении справки по телефону), но в реальной коммуникации передаваемые и получаемые смыслы редко сводятся к значениям, кодифицированным и унифицированным языковой системой, "значение" является частным случаем "смысла". Выделяются тексты, сориентированные на значения и сориентированные на смыслы, эти тексты требуют принципиально разного понимания: "Не жди смысла" и "Жди смысла". В случае неправильного выбора прочтения (ориентация на значение там, где нужно искать смысл) происходит непонимание. Этот тезис в сжатом виде раскрывает суть ситуативного, прагмалингвистического подхода к языку. Исторически смыслы предшествуют значениям, автор несомненно прав, утверждая, что передавать смыслы люди начали раньше, чем возник язык. По степени интенсивности интерпретативной деятельности адресата В.В.Дементьев предлагает выделить два типа непрямой коммуникации: тексты, непрямой смысл которых является продолжением их буквального смысла, и тексты, предполагающие создание смысла, не вытекающего из них непосредственно (с.42).
Автор противопоставляет семиотические (одно-однозначные) и семантические (неоднозначные) системы, обсуждает соотношение значения и смысла, доказывая спиралевидный характер динамики смысла: смысл — значение — смысл, строит шкалу типов непрямой коммуникации, выделяя в качестве критериев классификации жанровую типизацию высказываний, их конвенциональность, достаточность языковых средств для их реализации, их эксплицитность. Общая модель этих типов включает семь классов (ядерные предложения — нулевой класс, неизосемические языковые конструкции, эллиптические конструкции, тропы, конвенциональные косвенные высказывания, фатические жанры иронии, флирта, светской беседы, а также непредсказуемую интерпретацию слушателя — максимально маркированный класс). Самая малая (нулевая) степень непрямой коммуникации представлена ядерными (по Н.Хомскому) предложениями типа "Мальчик бежит". Эллиптические конструкции требуют от адресата домысливания, хотя и минимального: "Ты собираешься в кино? И я с тобой. ® И я с тобой пойду". Образные средства языка, тропы, языковая игра реализуют потенциальные возможности языка, особенно тропы с напряженным типом экспрессии, вместе с тем их подтекст осознается на основе текста. Для восприятия смысла конвенциональных косвенных иллокутивных актов типа "Вы не могли бы открыть окно?" уже в принципе недостаточно языковых значений — ни реальных, ни потенциальных, утверждает автор. Эти высказывания, впрочем, гораздо проще интерпретировать, чем поэтическую речь, но, с точки зрения их неконвенциональности, они должны быть расположены дальше от полюса буквальных смыслов на условной шкале непрямой коммуникации, чем языковые тропы. Еще дальше находятся фатические речевые жанры (например, флирт, иронические высказывания, светская беседа), интерпретация которых не задана правилами языка, но более или менее осознанно регулируется коммуникантами в рамках соответствующих жанровых канонов. Центральную часть в них составляют невербальные средства. Наконец, последнюю группу единиц непрямой коммуникации составляют такие ситуации, где интерпретация текста слушающим вообще не опирается на этот текст. Весьма убедителен следующий пример из известного произведения А.С.Пушкина: получив гневное письмо от Андрея Гавриловича Дубровского (в ответ на судебное требование доказать, что село Кистеневка принадлежит ему по праву), заседатель Шабашкин "увидел, что Дубровский мало знает толку в делах и что человека столь горячего и неосмотрительного нетрудно будет поставить в самое невыгодное положение". Эти смыслы вытекают не из текста, а из жизненного опыта получателя текста, который видит в текстовых знаках вовсе не то, что сознательно вкладывал в них отправитель речи.
В.В.Дементьев считает, что в языке нет специальных средств для обслуживания непрямой коммуникации, а есть лишь средства для выражения непрямой речи. Непланируемая непрямая коммуникация органически присуща человеческому общению вследствие непредсказуемости поведения людей. Автор цитирует замечательный пример непланируемой непрямой коммуникации: Что там в овощном? — Ничё нету. — Совсем? — Токо картошка. — Молодая? — Нет, старая. А больше ничего. — Ну пойду посмотрю (с.93). Второй тип непрямой коммуникации используется сознательно, как прием, имеющий целью программировать интерпретацию адресата в направлении, желательном для адресанта. Здесь реализуется непрямая речь, которая предназначена на единственную возможную интерпретацию со стороны адресата и в этом смысле гораздо легче поддается лингвистическому анализу. Автор полемизирует с лингвистами, считающими, что слова являются ключами к пониманию ситуации, и доказывает, что ситуация является ключом к пониманию слов. В.В.Дементьев пишет, что "неверно сводить явление непрямой коммуникации к языковой асимметрии. Правильнее было бы говорить о "речевой асимметрии", которую можно определить как одновременное действие двух противоположных тенденций в речи: с одной стороны, обусловленная человеческим фактором и неповторимостью параметров ситуации общения тенденция к выражению личностных смыслов, с другой стороны, — тенденция к упрощению структуры речевых высказываний, проявляющаяся в элиминировании всего "лишнего", малоинформативного, а также тенденция к поливалентности языковых единиц в речи" (с.99).
Обсуждая важнейшие функции языка, В.В.Дементьев в соответствии с принятой в отечественной лингвистике традицией обосновывает выделение непрямого общения, сообщения и воздействия. В этом разделе его книги речь идет об эвфемизмах, метафорах, косвенной речи (ее синтаксических параметрах), косвенных речевых актах, постулатах общения, фатических жанрах. Рассматривая непрямое воздействие, автор выделяет следующие причины, которые вынуждают говорящего прибегнуть к такой коммуникации:
1) начальники при общении с подчиненными используют намеки, эллипсис или некий код, известный либо неизвестный адресату, для изощренной демонстрации своей власти (Так, Атос в романе А.Дюма "Три мушкетера" приучил своего слугу Гримо исполнять свои требования по легкому движению губ. Если же слуга ошибался, Атос без малейшего гнева колотил его и бывал в такие дни несколько разговорчивее);
2) адресант использует непрямое воздействие, чтобы не быть уличенным в побуждении совершить неблаговидный поступок (например, в романе М.А.Булгакова "Мастер и Маргарита" прокуратор Понтий Пилат косвенным образом приказывает начальнику тайной стражи Афранию убить Иуду, формально отдавая совсем другой приказ — охранять его);
3) адресант отдает приказ, дающий возможности для двоякого толкования, еще не осознав своего желания (так, в романе Л.Н.Толстого "Война и мир" Наполеон во время встречи с императором Александром отвел назад руку, и свита истолковала этот жест как желание императора наградить орденом русского солдата);
4) адресант руководствуется принципами вежливости (с.132–134).
В.В.Дементьев отмечает, что развитие языка в целом можно понимать как постепенную формализацию коммуникативных смыслов разных типов. Сознательное обращение к свойствам непрямой коммуникации означает, по мнению автора, высокую степень осознаваемости данного явления носителями языка, а противопоставление непрямой коммуникации и непрямой речи раскрывает риторический аспект непрямой коммуникации.
Автор утверждает, что непрямая коммуникация имеет двоякое проявление — в качестве периферийного компонента любого речевого жанра и как центральный момент в жанрах фатического общения. В работе детально анализируются фатические речевые жанры — светская беседа и флирт, а также новый жанр в современных средствах массовой информации — "послания" в газетных объявлениях. В.В.Дементьев убеждает читателя в том, что именно непрямая коммуникация позволяет людям гибко устанавливать адекватность значения и смысла, т.е. понимать друг друга с той степенью достаточности, которая и требуется в каждом конкретном случае. Развитие языка — это отнюдь не "выпрямление непрямой коммуникации": если научный и деловой дискурсы подтверждают это положение, то художественный и обиходно-бытовой дискурсы иллюстрируют то, что выпрямление есть лишь временный момент в развитии изгиба. Таким образом, гумбольдтовский список языковых антиномий дополняется весьма важной диадой, осмысление которой для современной лингвистики представляется очень своевременным.
Существенной для характеристики языковой личности в поведенческом аспекте является теория речевых актов. Центральным моментом в речевом акте является иллокуция, тип речевого воздействия. Наиболее существенным признаком для выделения того или иного типа речевого действия является интенция говорящего. Практически в любом речевом действии мы сталкиваемся с воздействием, даже если сообщаем о чем-то или выражаем эмоции. Но существует тип речевых актов, для которых воздействие на партнера является ведущей характеристикой. Рассмотрим подробнее директивы как тип речевых актов.
В ряду речевых актов воздействия выделяются категоричные и некатегоричные директивы: приказы, инструкции, запреты, с одной стороны, и просьбы, пожелания, советы и рекомендации, с другой стороны. Мы солидарны с Я.Н.Еремеевым (2001), считающим, что директив представляет собой весьма сложное речевое действие, в основе которого лежит коммуникативное взаимодействие адресанта и адресата, при этом адресант, считая, что требуется совершить некоторое действие (либо не совершать определенного действия), и зная, что адресат имеет представление о том, как осуществляется такое действие, высказывает свою волю, говоря: "Сделай то-то!" "Надо заметить, что хотя адресат во всех случаях сам принимает решение о совершении или несовершении действия, адресант может в целях усиления воздействия на адресата использовать различные виды мотивации — угрозу, убеждение, просьбу и пр., которые, по мнению адресанта, могут способствовать росту директивной иллокутивной силы высказывания" (Еремеев, 2000, с.113). Цитируемый автор полагает, что существуют актуальный и виртуальный директивы, т.е. любой директив сводится к некоторой архетипической форме. Имеется в виду, что императив "Сделай Х!" является актуализацией исходной виртуальной формулы "Я считаю, что тебе следует сделать Х, так как…" Соглашаясь с пафосом автора, отстаивающим суверенность адресата, мы считаем, однако, что здесь происходит подмена иллокуции адресанта импликацией адресата: "Я понимаю, что ты хочешь, чтобы я сделал Х". Вопрос же о том, что соответствует глубинной структуре волеизъявления для адресанта, остается спорным. А.Вежбицкая (1999, с.25) полагает, например, что предикат "хотеть" относится к неопределяемым словам — семантическим примитивам.
Классификация директивных речевых действий возможна на следующих основаниях:
1) степень категоричности говорящего, т.е. мера психологического давления отправителя речи на адресата, выражающая волю говорящего;
2) организационная определенность желаемого действия;
3) статусное соотношение участников общения;
4) пропозициональный знак желаемого действия (утверждение либо отрицание, т.е. побуждение либо запрет);
5) первичность либо вторичность директива, т.е. выражение базового недифференцированного побуждения (непосредственный директив) либо осложненного директивного речевого действия (связанный директив);
6) эксплицитность (явное выражение) либо имплицитность (косвенность) директива;
7) внутренний оценочный знак побуждения, которое направлено на благо адресата либо не содержит такой направленности.
Разумеется, выделенные признаки не являются исчерпывающими, но они дают возможность построить классификацию директивов с учетом их различных характеристик. Предложенные признаки распадаются на три группы:
1) признаки, свойственные всем речевым действиям (непосредственность опосредованность и эксплицитность имплицитность);
2) признаки, свойственные всем директивам (степень категоричности, статусное соотношение коммуникантов, внутренняя оценка пропозиции);
3) признаки, свойственные разновидностям директивных речевых действий (организационная определенность пропозиции, пропозициональный знак).
Категоричные директивы выражают волю говорящего, при этом мнение адресата не принимается во внимание. Фактически эти речевые действия не предполагают ответной речевой реакции со стороны адресата (за исключением сигнала понимания и готовности выполнить действие). Существенными признаками, по которым прямые директивы делятся на разновидности, являются принятие непринятие говорящим на себя ответственности за последующее действие и продолжение прекращение действия либо положения дел. Приказ предполагает, что говорящий лично отвечает за последствия его выполнения, а инструкция дает возможность говорящему стать передаточным звеном в цепи речевых действий и переложить ответственность на те установления, которые положены в основу инструкции, инструкция анонимна (сравним “Я Вам приказываю” и *”Я Вас инструктирую”). В официальном общении разграничивается также степень категоричности приказа (собственно приказ и распоряжение). Запрет представляет собой выражение воли говорящего, направленное на прекращение существующего либо предотвращение возможного положения дел. По мнению А.А.Брудного (1998, с.90), выделяются три основные функции коммуникации — активационная, интердиктивная и дестабилизирующая. Не вступая в полемику с автором по поводу правомерности выделения третьей функции в данном смысловом ряду, отметим важность противопоставления активационной и интердиктивной функций, т.е. побуждения и запрета.
Признак организационной определенности пропозиции дает возможность противопоставить два класса побуждений:
1) директивы, регламентирующие структуру действия и его последовательность;
2) директивы, дающие возможность адресату самостоятельно структурировать действие.
К первому классу относятся инструкции и рецепты, ко второму — приказы, просьбы, рекомендации, запреты. Парадоксальной характеристикой определенных и неопределенных пропозиций в побуждениях является то, что определенные пропозициональные побуждения не воспринимаются как проявления психологического давления на адресата, хотя фактически они лишают его свободы выбора в осуществлении навязываемого действия. В случае неопределенной пропозиции центр тяжести высказывания переносится на выражение воли говорящего (“Я хочу, чтобы ты сделал то-то”), а не на характеристику способа выполнения действия (“Я хочу, чтобы ты сделал то-то таким-то образом, в такой-то срок, в таких-то обстоятельствах” и т.д.). Вероятно, определенность пропозиции является самодостаточной для участников общения и переводит собственно волевой компонент директива в пресуппозицию.
Все речевые действия делятся на две большие группы по признаку эксплицитности / имплицитности. Строго говоря, любое высказывание, как отмечает Л.С.Выготский, является иносказанием. Но в реальном общении уместно противопоставить те речевые действия, которые выражают интенцию говорящего непосредственно, и те речевые акты, которые облачены в форму другого речевого действия. Эксплицитные речевые действия можно разбить на две группы: акты обычного общения, когда говорящий прямо выражает свою интенцию, и конвенционально-клишированные речевые поступки, когда можно было бы в соответствии с требованиями вежливости воспользоваться косвенным речевым актом, но этого не происходит (например, приглашение, которое является директивом: "Обязательно приходите к нам в воскресенье!" — такое приглашение вовсе не подразумевает психологического нажима на адресата, оно не нарушает этикетных норм, а выступает как особая этикетная форма, подчеркнуто выражающая особую симпатию говорящего к адресату). Имплицитные речевые действия достаточно подробно изучены в лингвистической литературе (например, Петелина, 1985; Леонтьев, 1999). Психологической основой имплицитных речевых действий является нежелание говорящего раскрыть свои интенции. Это нежелание объясняется рядом причин:
1) интенции могут оказаться неприятными для адресата (это обычные случаи манипулятивного воздействия, например, в виде лжи, лести и комплимента);
2) интенции могут осознаваться говорящим как роняющие его внутреннее самоуважение (обычно это намеки вместо просьбы, извинения, приказа);
3) интенции могут противоречить этикетным нормам и принятым в соответствующем обществе правилам речевого поведения (например, подростки часто избегают вежливых речевых действий, считая их неискренними, и в определенных ситуациях вынуждены свое доброе отношение маскировать привычными формами грубоватого поведения, чтобы не выглядеть смешно в глазах сверстников).
Имплицитные речевые акты нельзя смешивать с так называемыми инконсистентными высказываниями, т.е. теми высказываниями, форма и содержание которых не совпадают по эмоциональному знаку (например, шутливая фраза "Привет, негодник!" или "Искренне поздравляю вас" — произносимое с интонацией безразличия либо неприязни). Инконсистентные высказывания имеют место как в личностно-ориентированном, так и в институциональном дискурсе, в последнем случае происходит чисто формальное выражение норм вежливости в соответствии с этикетными требованиями. Например, юрист, администратор или врач дают советы тому, кто к ним обратился, при этом формально высказывание характеризуется положительным знаком эмоционального отношения к адресату, а содержательно — нулевым ("У меня сильно болит ухо…" — "Вам нужно пройти к отоларингологу, это не к нам").
Применительно к директивным речевым актам имплицитные действия выражаются в широком диапазоне своих конкретных проявлений, при этом следует отметить, что сам тип речевого действия допускает значительную вариативность выражения, например, оборонительное действие является таковым по своей базовой интенции (говорящий хочет спасти свое лицо), но он может это делать различными способами с различной мерой психологического давления на адресата, в ряде случаев оборонительное речевое действие превращается в вербальную агрессию.
Имплицитные директивные речевые действия соотносятся с двумя классами эксплицитных речевых актов — директивами и недирективами, т.е. косвенное воздействие на адресата осуществляется либо под видом воздействия в иной тональности, либо под видом информирования, обязательства, выражения эмоций и т.д. Наиболее типичным видом такого соотношения (имплицитной диады) является выражение категоричного директива в форме просьбы: "Пожалуйста, повтори за мной". Если построить модель соотношения между разновидностями директивных речевых действий в их эксплицитной и имплицитной формах выражения, то выясняется, что имплицитные диады в ряде случаев бывают обратимыми и необратимыми. Например, рекомендация может быть выражена как просьба, и наоборот. Вместе с тем приказ может быть выражен как просьба, но обратное вряд ли возможно. Соотношение между имплицитными директивами и недирективами также распадается на два типа:
1) имплицитный директив — эксплицитный простой недиректив, например, информатив ("Недавно появилось в продаже очень хорошее импортное средство…" — подразумевается: "Я рекомендую Вам приобрести это средство");
2) имплицитный директив — эксплицитный сложный недиректив, включающий эксплицитный и имплицитный недирективы, например: "Некоторые пациенты, к сожалению, перестают принимать это лекарство, считая, что их самочувствие улучшилось, и тогда наступает резкое ухудшение состояния". — Подразумевается: "Вам будет плохо, если Вы перестанете принимать это лекарство" (скрытая угроза как вид имплицитного комиссива) и "Я рекомендую Вам продолжать принимать лекарство" (скрытый выводимый директив).
Важной характеристикой категоричных первичных прямых директивов является их зависимость от пропозиционального содержания того действия, на которое и направлена интенция говорящего (т.е. то, чего хочет достичь говорящий). Например, “Заверьте отзыв в канцелярии” может быть распоряжением либо просьбой (в последнем случае необходимы дополнительные показатели вежливости — соответствующая интонация, этикетные слова), “Возьми пряник к чаю” — выражением инструктивного желания, “Не скучай!” — выражением экспрессивного пожелания.
Существенным признаком директива является статусное соотношение участников общения: вышестоящий отдает приказы, нижестоящий и равный обращаются с просьбой. Просьба со стороны вышестоящего обычно является вежливой формой приказа. Именно поэтому высказывание “Дай мне дневник” в устах учителя является приказом, а в устах одноклассника — просьбой.
Некатегоричные директивы являются более сложным образованием по сравнению с категоричными, поскольку говорящий в силу разных причин пытается снизить степень оказания прямого воздействия на адресата. Суть дела от этого не меняется: назначение этих речевых актов — добиться выполнения желаемого положения дел. Некатегоричность — это способ облегчения коммуникации, этикетная характеристика действия, которое должно достичь цели оптимальным способом. При категоричных директивах позиция адресата не принимается во внимание, при некатегоричных — учитывается. Некатегоричные речевые действия реализуют требования коммуникативного постулата вежливости, по Дж. Личу (Leach, 1983).
Некатегоричность и вежливость связаны, но не тождественны. Некатегоричность высказывания обусловлена не только стремлением говорящего снизить степень прямого воздействия на адресата, но и рядом других причин: неуверенностью в истинности сообщаемого, личностными характеристиками говорящего, особенностями коммуникативной ситуации. Заслуживает внимания тезис А.Г.Поспеловой (2001, с.59) о правомерности выделения аллокуции как особой коммуникативной тактики, направленной на усиление или смягчение коммуникативного намерения.
Внутренний оценочный знак директивного речевого действия может быть, как и любой оценочный знак, маркированным (положительным либо отрицательным) или нейтральным. Маркированный положительный знак директива объясняется через выявление мотивации говорящего: “Я хочу, чтобы ты сделал то-то, потому что это будет для тебя благом”. Сюда относятся советы и рекомендации. Маркированный отрицательный знак директива направлен не в сторону перспективы действия, а ретроспективно и призван прояснить причину такого действия: “Я хочу, чтобы ты сделал это (не делал этого), понимая, что тебе это неприятно, потому что ты сделал нечто плохое”. Сюда относятся комплексные речевые действия (порицания, выговоры, наказания и т.д.), соединяющие в себе выражение эмоций и оказание воздействия на адресата. Маркированный оценочный знак директива выводит адресата на передний план речевого действия, поскольку с позиций здравого смысла любое действие признается нормальным, если оно необходимо или желательно для субъекта действия (утилитарная значимость), а подчеркивание желательности действия не для субъекта, а для другого человека (обычно для адресата) превращает директив в маркированный оценочный речевой акт. Если же направленности действия на благо адресата нет, то мы говорим об оценочно-нейтральном директиве. Оценочно-нейтральные директивы распадаются на два подкласса:
1) эгоцентрические (подразумевающие благо для отправителя речи, например, просьбы) и
2) процедурные (фокусирующие внимание на последовательности действий, а не на участниках коммуникативной ситуации, например, рецепты).
Помимо внутреннего оценочного знака речевые действия могут характеризоваться и внешней оценочной квалификацией. В этом случае происходит перемещение действия на своеобразный метауровень представления: “Я оцениваю положительно (отрицательно) то, что кто-либо побуждает кого-либо совершить (не совершать) то-то”. Такие речевые действия являются по своей природе констатациями с экспрессивным дополнением. Для изучения директивов они интересны в той мере, что показывают социальную значимость определенных косвенных побудительных действий, например, “подстрекать”, “убеждать”, “уговаривать” и т.д.
Директивное речевое действие, как и каждый речевой акт, может быть измерено в функциональном и структурном отношениях. С функциональной точки зрения принципиально важно установить, частью какой более общей коммуникативной стратегии является данное речевое действие, в структурном плане нас интересует линейное строение речевого акта.
Директивы образуют класс весьма разнообразных речевых действий. В самом общем плане директив имеет следующую структуру:
1) установление контакта (фатическая коммуникация);
2) определение статусных взаимоотношений (обычно невербальная операция);
3) объяснение директива;
4) собственно директив;
5) взятие на себя обязательств (комиссив);
6) реакция адресата на директив.
В лингвистической литературе предложена модель речевого акта просьбы. Реализация речевого акта включает несколько коммуникативных ходов, например:
1) начало разговора;
2) обращение;
3) просьба о просьбе ("Нельзя ли обратиться к Вам с просьбой?");
4) мотивировка просьбы;
5) собственно просьба (Rintell,1981, с.19).
Типовые компоненты речевого акта не равноценны: ядро речевого действия составляет собственно просьба, начало разговора и обращение представляют собой фатическую коммуникацию, а просьба о просьбе и мотивировка являются дополнительными компонентами собственно просьбы. Дополнительные компоненты реализуются в условиях, осложняющих общение (различие в статусе коммуникантов, недостаточное знакомство, осложненные личные отношения и т.д.). Обращение с просьбой к людям, старшим по возрасту, обычно включает развернутое обоснование просьбы, уважительную формулу вокатива, уважительную форму начала разговора (обычно в виде извинения) и вежливое оформление просьбы о просьбе ("У меня к Вам есть просьба"; "Можно ли обратиться к Вам с просьбой?"). Обращение старших к младшим характеризуется вежливостью, но в меньшей степени, обращение младших к младшим обычно содержит минимум дополнительных компонентов просьбы. В ином исследовательском ракурсе речевой акт просьбы разворачивается как трехчастное образование:
1) привлечение внимания;
2) вспомогательные ходы и
3) собственно просьба.
Вспомогательные ходы включают поддержание контакта ("Вы сейчас очень заняты?"), просьбу о просьбе ("Не могли бы Вы мне помочь?"), обоснование просьбы ("Я пропустил занятия вчера, нельзя ли мне взять у Вас до завтра текст лекции?"), обещания или угрозы ("Я завтра же верну разработку" или "Иначе мне придется обратиться к другому преподавателю") (Blum-Kulka et al.,1989, с.17).
Речевой акт извинения интересен тем, пишет И.Гоффман, что человек, совершивший проступок и признающийся в своей вине, как бы играет две роли одновременно: виноватого и осуждающего самого себя. В речевом акте извинения выделяются пять типовых компонентов:
1) выражение огорчения;
2) признание своей вины;
3) самоосуждение;
4) обещание исправиться;
5) предложение компенсировать ущерб (Goffman, 1972, с.144).
В иной трактовке компоненты извинения выглядят как
1) собственно извинение;
2) объяснение причины;
3) признание ответственности;
4) предложение компенсировать ущерб;
5) обещание исправиться (Cohen et al.,1986, с.52).
Чем больше дистанция между участниками общения, тем более вероятно использование развернутой схемы извинения с приведением причин, признанием ответственности и — в определенных обстоятельствах — обещанием вести себя лучше. Предложение компенсировать ущерб, однако, нейтрализует статусное различие.
Интересен речевой акт совета: тот, кто советует, ситуативно наделен статусом вышестоящего; тот, кому дается совет, находится в затруднительном положении; советующий выражает положительное отношение к тому, кто нуждается в совете (Hudson,1990, с.286). Пересечение названных условий речевого акта совета заставляет говорящего избегать категоричности в суждениях, подчеркивать свою субъективную, личную точку зрения и общаться с партнером как бы на равных, намеренно игнорируя статусное различие. Тот, к кому обращен совет, вынужден примириться с ролью нижестоящего, обязан согласиться с констатирующей частью совета (т.е. признать долю своей вины или неумения справиться с обстоятельствами) и должен прореагировать на рекомендательную часть совета.
Заслуживает внимания речевой акт запрета. В коммуникативной ситуации запрета, т.е. лишения права совершать что-либо, выделяются следующие компоненты:
1) тот, кто налагает запрет, т.е. обладает правом на запрет;
2) тот, кто выражает запрет, т.е. формулирует запрет как перформатив;
3) тот, кому адресован запрет;
4) запретное потенциальное действие;
5) санкция, т.е. наказание за нарушение запрета;
6) реальная причина запрета;
7) называемая причина запрета;
8) сфера запрета (бытовая, юридическая, религиозная, медицинская, педагогическая, спортивная и т.д.);
9) срок действия запрета;
10) место действия запрета;
11) тональность запрета (степень категоричности).
В определенных ситуациях некоторые из компонентов не дифференцируются, например, наложение и выражение запрета или реальная и называемая причина запрета. Компоненты моделируемой ситуации не равноценны, наиболее важными из них являются формулировка запрета как перформатива, уточнение запретного действия и определение адресатов: «Посторонним вход воспрещен!»
Между участниками данной коммуникативной ситуации по определению существуют отношения статусного неравенства. Запрещающий должен иметь право на запрет. В статусной дихотомии «вышестоящий – нижестоящий» первый участник получает более детальное обозначение. Например, особый вид запрета – вето – имеет право наложить руководитель страны или высший законодательный орган или представитель страны, имеющей право вето в международной организации. Налагать запрет может руководство организации или сообщество в целом, в таких случаях используются формы страдательного залога: «Курить в помещении запрещается». Действенность запрета усиливается объявлением санкции, например, «За курение в неположенном месте студенты исключаются из университета». В качестве типичных выразителей запрета выступают родители, учителя, руководители, хозяева, врачи. Иначе говоря, право на запрет подкреплено статусными характеристиками родственного или институционального старшинства, физической и психической силы, собственности, особыми умениями. Если статусные характеристики вышестоящего ставятся под сомнение, то адресат имеет право сказать: «Кто ты, чтобы запрещать мне это?» Попытка сформулировать запрет с карнавально переворачиваемыми статусными векторами превращает это коммуникативное действие в абсурд: «Солдатам во время боя запрещается давать советы командирам». В разговоре взрослых с маленькими детьми речевое действие запрета часто акцентирует статус вышестоящего (Мать говорит своему ребенку: «Мама сказала: не трогай кошку!»).
Запретное потенциальное действие – это такое действие, осуществление которого может нанести вред сообществу в целом либо его группе, либо отдельному индивиду, в том числе и самому исполнителю этого действия. Наиболее серьезные и категоричные санкции предъявляются к тем нарушителям запретов, которые причиняют вред сообществу в целом. Перечень таких действий обычно фигурирует в диспозициональной части статей уголовного кодекса.
Адресаты запрета обычно уточняются ситуативно: «Входить в зрительный зал после начала спектакля не разрешается» — понятно, что этот запрет адресован зрителям; «Не высовываться!» (надпись над окнами вагонов электрички) – для пассажиров; «Под стрелой не стоять!» – для тех, кто проходит мимо строительного крана. Весьма часто свернутой формой номинации всего коммуникативного действия запрета является выраженная санкция: «Штраф за безбилетный проезд – 8 рублей». Информация о том, что пассажирам запрещается ездить без билета, входит в пресуппозицию такой санкции. Сокращенно обозначение запрета может быть сформулировано в виде номинативной фразы: «Запретная зона». Подразумевается, что входить на территорию этой зоны запрещено всем, кто не имеет специального разрешения. Более конденсированной формой запрета является обозначение ситуации, включающей сценарные запреты: «Комендантский час – с 21.00 до 6.00», это значит, что всем жителям данного населенного пункта запрещено появляться на улице в обозначенное время при объявлении военного или осадного положения, нарушитель этого запрета будет арестован военным патрулем и после допроса помещен в камеру для заключения, попытка спастись бегством может закончиться расстрелом и т.д.
Причины запретов, подобно оценочной мотивировке, не всегда выражены и осознаны участниками общения. Очевидный вред от запретного действия объясняется ситуативно: «Не курить!» – надпись на складе легко воспламеняющихся продуктов (или более четкая формулировка причины: «Огнеопасно»). В английском языке нюансировка запретов, по данным синонимического словаря, выражена весьма подробно именно с точки зрения объяснения мотивов: глагол prohibit (в отличие от forbid) подразумевает, что запрет направлен во благо адресату, в то время как ban имплицирует отрицательную оценку и осуждение запретного действия (например, запрет использовать непристойные выражения) (WNDS). В медицинском учреждении врач может строго запретить больному употреблять в пищу определенные продукты, религиозные догматы запрещают совершать подобные действия по другим причинам: в первом случае запрет объясняется вероятным ухудшением здоровья пациента вследствие неправильной диеты, во втором случае запрет касается символических действий, совместное воздержание от которых доказывает групповую идентичность (попытка рационально объяснить такие требования принижает значимость запрета: свинину нельзя есть вовсе не потому, что она быстро портится в тех странах, где действует такой религиозный запрет (хотя это и справедливо), а потому, что все, кто соблюдает этот запрет, образуют целостное сообщество, и доказательства принадлежности к сообществу должны быть очевидными).
Степень категоричности запрета варьирует от предельно жесткого лишения права совершать обозначенное действие до мягкого совета, иногда маскируемого в виде просьбы. Сравним: «Распивать спиртные напитки в общественном месте запрещается» и «Я прошу вас не пользоваться во время экзамена шпаргалками». Запрет как перформатив включает отрицание перед запретным потенциальным действием: «Я велю тебе / Предписано всем / Традиция требует … не делать что-либо». Перенос отрицания в позицию модусной части высказывания делает высказывание более мягким (сравним: «Я не думаю, что ты прав – Я думаю, что ты не прав» – второе высказывание более категорично, поскольку здесь акцентируется диктальная, т.е. фактическая информация; не случайно в английском языке предпочтительно отрицание в модусной части таких предложений). Категоричность запрета связана с фазовой характеристикой запретного действия, которое уже происходит: «Немедленно прекратите восстановительные работы!». В обыденном общении запрет может переходить в угрозу, мольбу, эмоциональное заклинание: «Не смей прикасаться ко мне!». Глаголы действия со встроенным в их семантику отрицанием (например, прекратить) в императиве превращаются в запреты. Сравнение запретов с компонентом «не смей(те)» и без этого компонента показывает, что первые сфокусированы на личности говорящего, а вторые — на содержании запретного действия: «Не смейте отвлекать водителя!» — «Не отвлекайте водителя!». Сравнение запретов с компонентом «Не смей(те)» и без этого компонента дает основание считать, что данный компонент служит интенсификатором запрета. Можно говорить о личных интенсификаторах («Не смей читать мои письма!») и об институциональных интенсификаторах запрета («Посторонним вход в инфекционное отделение строго запрещен»).
Сферы действия запретов определяют набор их участников, действия и вероятную тональность запрета. Юридические запреты закреплены в законах и поэтому в максимальной степени безличны, именно в этих случаях противопоставляются тот, кто налагает запрет, и тот, кто его осуществляет. Наиболее разработаны в юридическом общении характеристики запретных действий и типы санкций. Причины запретов в юридической сфере очевидны: это вред сообществу в целом и его отдельным представителям. Религиозные нормы придают запретам сакральный характер, точнее – придают запретам выражение божественной воли. В этом случае акцентируется аксиоматичность запрета: задавать вопрос о причине религиозного запрета – значит кощунствовать. Медицинские запреты в большей мере личностны (их формулирует врач), весьма часто они выражены в виде более или менее настоятельных рекомендаций не делать чего-либо. Степень категоричности этих запретов зависит от состояния больного и от степени опасности заболевания для других людей. Педагогические запреты интересны тем, что они большей частью служат способом социализации подрастающих членов общества: нельзя опаздывать на уроки (опоздания осуждаются не только в школе), нельзя приходить с невыполненным домашним заданием (эти задания воспитывают дисциплинированность, обязательность, силу воли), нельзя отвлекаться во время урока (нужно быть внимательным) и т.д. Эти запреты формируют фундамент моральных норм общества. Спортивные запреты носят условный характер: правила игры диктуют ее участникам, что можно и чего нельзя делать, причем запретные действия и санкции в случае осуществления этих действий регламентируются почти с юридической точностью (прикосновение руки полевого игрока к мячу во время футбольного матча является строгим нарушением игры). Существуют запреты и в научной сфере общения: нельзя заимствовать материал из чужой работы без указания на источник заимствования (плагиат относится к наиболее серьезным нарушениям научной этики), нельзя вести научную дискуссию, не имея необходимых знаний (дилетантство подлежит осуждению), нельзя опираться на недостоверную информацию (наука имеет дело с фактами), нельзя нарушать логику изложения (предметом научного рассуждения является скрытая сущность некоторого явления, и установление истины при нарушении логики весьма затруднительно). Эти запреты редко выражаются вербально, но доказательство как основной способ научного общения неизбежно учитывает их. В политическом и рекламном общении запреты весьма специфичны: они входят в подразумеваемую часть информации (например, авторы рекламных текстов хорошо знают, что за антирекламу их могут привлечь к ответственности, поэтому они избегают указаний на конкретные объекты для сравнения: «Паста "Мойдодыр" гораздо эффективнее, чем обычное чистящее средство»). В данном случае статус участников общения требует от отправителей речи учитывать зависимость от своих адресатов. В политических дебатах, впрочем, действуют и универсальные запреты: нельзя оскорблять оппонентов, распространять порочащую их информацию, вести себя непристойно.
Разновидностью запрета является табу. Табу – это запрет, налагаемый на определенное действие, слово, предмет; в первобытной культуре считалось, что нарушение этого запрета вызовет кару со стороны сверхъестественных сил. В современном понимании табуизируемые действия – это запреты имперсонального характера, опирающиеся на нормы здравого смысла в общении. Можно выделить три типа коммуникативных табу:
1) жёсткие запреты, касающиеся вульгарного, грубого и непристойного поведения (требование избегать неприличных выражений, намеков, жестов в присутствии незнакомых людей, детей и женщин, в официальных ситуациях; эти выражения касаются сексуальной сферы и сферы физиологии человека), в современных условиях эта разновидность табу нарушается все чаще, но вряд ли можно согласиться с тем, что такое положение дел свидетельствует о демократизации общения и не подлежит противодействию;
2) естественные запреты, касающиеся норм поведения, вытекающих из учета чувств людей: нельзя смеяться на похоронах, произносить проклятья на свадьбе, задавать интимные вопросы незнакомцам, показывать знаки открытого неуважения старшим и т.д.; тот, кто нарушает такие запреты, нарушает тем самым постулат рациональности общения;
3) конвенциональные запреты определенной культуры, связанные с нормами общения в той или иной социальной группе или этнокультурном сообществе в целом (таковы, например, конфиденциальные вопросы о сумме доходов, обращенные к малознакомым людям в Англии и США, если только эти вопросы не задает налоговый инспектор, вопросы, касающиеся здоровья, если их не задает врач, конфессиональной принадлежности, если их не задает тот, кто имеет на это право). К таким знаковым запретам относятся избегаемые обороты речи (носители диалекта, общаясь между собой, избегают литературных словоформ, общеизвестен пример относительно ударения в слове километр), избегаемые поведенческие формулы, связанные с опасением уронить лицо (намеренное избегание вежливых этикетных форм подростками в своем кругу), избегаемые выражения, связанные с нарушением норм политкорректности (стремление не указывать гендерную или расовую принадлежность кого-либо), сюда же относятся и идеологические табу (например, запрет на цитирование или упоминание работ определенного автора)
Важной характеристикой поведения языковой личности являются реализуемые этой личностью коммуникативые стратегии. Стратегии общения представляют собой "цепочку решений говорящего, его выбор определенных коммуникативных действий и языковых средств" либо "реализацию набора целей в структуре общения" (Макаров, 1998, с.137). Стратегии общения в самом широком плане определяются, по мнению А.А.Романова (Цит. по: Макаров, 1998, с.138), как "тип или линия поведения одного из коммуникантов в конкретной ситуации общения, которые соотносятся с планом достижения преимущественно глобальных (а иногда и локальных) коммуникативных целей в рамках всего сценария функционально-семантической репрезентации интерактивного типа". Иначе говоря, стратегии общения прямо соотносятся с интенциями коммуникантов, если интенции носят глобальный характер, то имеются в виду собственно стратегии дискурса, внутренне присущие ему. Если же речь идет о достижении частных целей в рамках того или иного жанра определенного типа дискурса, то говорят либо о локальных стратегиях, либо о коммуникативных тактиках.
В ином ключе соотношение коммуникативных стратегий и тактик прослеживается в понимании тех лингвистов, которые соотносят стратегии с прагматикой общения, т.е. достижением определенных коммуникативных целей, а тактики — с языковым (или риторическим) наполнением коммуникативных ходов (Гойхман, Надеина, 1997, с.208). Такое понимание различия между стратегиями и тактиками общения представляет собой неявное дополнение к известной дихотомии глубинных и поверхностных структур высказывания, по Н.Хомскому.
М.Л.Макаров (1998, с.138) убедительно доказывает, что в современной прагмалингвистике понятие коммуникативных стратегий обнаруживает весьма широкую вариативность в работах различных ученых: говорят о стратегиях связности текста, пропозициональных, продукционных стратегиях, а вместе с тем и о сценарных, стилистических стратегиях. Сюда же относятся эмотивные стратегии в поэтическом тексте и аргументирующие – в научном.
Заслуживает внимания монографическое исследование О.С.Иссерс (1999), специально посвященное коммуникативным стратегиям и тактикам русской речи. В самом общем плане автор определяет стратегию как комплекс речевых действий, направленных на достижение определенной цели. Отмечается, что стратегии как разновидность человеческой деятельности имеют глубинную связь с мотивами, управляющими речевым поведением личности, и явную, наблюдаемую связь с потребностями и желаниями (Иссерс, 1999, с.57). К числу наиболее существенных мотивов человеческого поведения автор относит желание быть эффективным (т.е. реализовать интенцию) и необходимость приспособиться к ситуации. Эти мотивы являются первичными, но не единственными в общении. К числу вторичных целей общения, по мнению Дж.Дилларда и его соавторов (цит. по: Иссерс, 1999, с.58–59), относятся цели, связанные с самовыражением (identity goals), с эффективным взаимодействием коммуникантов (interaction goals), со стремлением говорящего сохранить и приумножить значимые для него ценности (resource goals), с желанием говорящего избежать отрицательных эмоций (arousal management goals). Первичные цели общения лежат в основе коммуникативного процесса, вторичные определяют выбор речевого материала и тип речевого поведения. Важно отметить то обстоятельство, что коммуникативные стратегии говорящего и слушающего могут совпадать и различаться, при этом участники общения неизбежно меняются своими коммуникативными ролями в диалоге, поэтому более точным было бы обозначение участников общения как коммуникативных партнеров, если мы не сталкиваемся с намеренным или помимовольным нарушением принципа кооперации в общении.
О.С.Иссерс строит типологию коммуникативных стратегий, базирующуюся на наиболее значимой для говорящего иерархии мотивов и целей и включающую также вспомогательные стратегии, способствующие эффективному ведению диалога. Основной стратегией признается семантическая (когнитивная), например, дискредитация третьего лица или подчинение партнера, вспомогательными — прагматическая (построение имиджа, формирование эмоционального настроя), диалоговая (контроль над темой, контроль над инициативой), риторическая (привлечение внимания, драматизация) (Иссерс, 1999, с.108).
Рассматриваемая типология представляется весьма обоснованной, вместе с тем, на наш взгляд, типология стратегий того или иного типа институционального дискурса либо его жанра должна включать соответствующие социальному институту мотивы и цели. В таком случае анализ стратегий дискурса становится не только прагмалингвистическим, но и социолингвистическим. Понятия "мотив" и "цель" детально разработаны в психологии и в полной мере применимы к анализу личностно-ориентированного дискурса. Цели в реальном общении формулируются и осознаются достаточно редко, это происходит только в случае подготовленной речи, а такая речь не совсем отвечает требованиям естественного диалога. Не случайно Х.Г.Гадамер говорил, что планируемый диалог есть фикция, мы вступаем в реальный диалог, имея лишь общее смутное представление о его возможном развитии.
Поведенческие характеристики языковой личности прослеживаются в тех пресуппозициях, которые лежат в основе порождаемых и интерпретируемых смыслов.
Сопоставление оценочных кодексов различных культур дает основание выделить ценностные приоритеты, выступающие в качестве оценочных пресуппозиций значения слова и высказывания. Оригинальная работа выполнена на стыке антропологии, социологии и лингвистики (Hsu, 1969). Автор книги, китаец, долгое время живущий в США, строит систему постулатов и следствий применительно к поведенческим нормам в Китае и США. В качестве исследовательского корпуса взяты данные полевых наблюдений, юридические кодексы, философские, религиозные, этические труды, художественные произведения (романы), публицистика, пословицы и сентенции, а также отчеты о преступлениях и нарушениях общественного порядка. Сопоставлению подверглись различные поведенческие сферы (отношения родства, взаимоотношения детей и взрослых, состязательность, отношение к власти, к религии, к идеалам и т.д.). Исходным моментом сопоставления было взяты отношения в семье, а именно — два типа родственных приоритетов: 1) муж — жена; 2) отец — сын. Первый тип отношений характеризует американскую ценностную систему, второй — китайскую. Приведем некоторые постулаты и следствия, иллюстрирующие различие в ценностных пресуппозициях:
Приведенные ценностные постулаты лежат в основе поведенческих стереотипов и отражаются в реакциях людей в типовых ситуациях общения. Так, демонстрация нежной привязанности взрослых детей к престарелым родителям вызывает недоумение и насмешку у американцев, но считается достойным поведением у китайцев, вместе с тем проявление любви и симпатии к супругам расценивается в Китае как неподобающее, нескромное поведение (требуется прежде всего соблюдать приличия), в то время как в Западной Европе и в США люди не стесняются демонстрировать свою любовь в присутствии посторонних. Отметим, что речь идет о стереотипах поведения, допускающих индивидуальное отклонение, с одной стороны, и сформулированные выше постулаты значимы только в сопоставлении различных культур, с другой стороны.
Данные экспериментальных социолингвистических исследований подтверждают правомерность выделенных постулатов поведения. Так, японским и английским информантам было предложено завершить неоконченные высказывания. Приводятся характерные ответы: “Если мои желания противоречат интересам семьи...” — (японцы) “...наступает время большого несчастья”, (англичане) “...я делаю, что хочу”; “Подлинные друзья должны...” — (японцы) “...помогать друг другу”, (англичане) “...быть очень искренними” (Эрвин-Трипп, 1975, с.353).
Межкультурное изучение стереотипов поведения на основании ответов русских и азербайджанских студенток позволяет выявить существенный параметр моральных норм, лежащих в основе поведения: “... при общей сходной картине “что такое хорошо” и “что такое плохо” для азербайджанских и русских девушек первые делают больший акцент в осуждении нарушений правил поведения в интимно-личностной сфере, в то время как вторые — на осуждение социально неприемлемых форм поведения” (Петренко, Алиева, 1988, с.34). Например, такой поступок, как “сделать мужу замечание в присутствии его друзей” не является весьма значимым для русской выборки и очень значим для азербайджанской выборки, в то время как обратная картина наблюдается в оценке поступка “вскрыть и прочесть письмо, пришедшее мужу от незнакомой женщины”.
Оценочные пресуппозиции образуются в коллективном сознании речевого коллектива на основании стереотипных ситуаций, включающих некоторое развитие событий, желательных или нежелательных для участников общения. К числу таких ситуаций относятся ситуации статусного неравенства, т.е. моменты общения вышестоящего с нижестоящим. Такие статусно-оценочные ситуации неоднородны и включают похвалу, просьбу, комплимент, критику, оскорбление и т.п. В данной работе речь идет не о констатируемом статусном неравенстве, например, общение старших и младших, начальников и подчиненных, а об особых типах неравенства, возникающего в том случае, когда говорящий присваивает себе право быть вышестоящим.
Приведём примеры критических высказываний в форме сентенций:
(1) You can not make a man by standing a sheep on its hind legs. But by standing a flock of sheep in that position you can make a crowd of men (M.Beerbohm);
(2) Gratitude looks to the past and love to the present; fear, avarice, lust and ambition look ahead (C.S.Lewis);
(3) Whom the gods wish to destroy they first call promising (G.Connoly);
(4) Martyrdom... is the only way in which a man can become famous without ability (G.B.Shaw);
(5) The liberals can understand everything but people who don’t understand them (L.Bruce).
Все приведенные высказывания затрагивают человеческие качества, достойные порицания. Вынося оценку, автор присваивает себе статус вышестоящего по отношению к объекту оценки. Толпа людей подобна овцам, стоящим на задних ногах. Человек остается человеком до тех пор, пока он — вне толпы. Следовательно, мера индивидуализма есть мера человечности. В приведенной сентенции М.Биэрбома (1) прослеживается презрение к воле большинства, т.е. автор ставит под сомнение фундаментальный оценочный постулат демократического общественного устройства. Благодарность обращена к прошлому, любовь — к настоящему, страх, скупость, похоть и честолюбие — к будущему. Следовательно, в основе прогресса лежат человеческие качества, достойные осуждения. По мнению С.Льюиса (2), общественный прогресс не является бесспорным благом вследствие порочной природы человека. Если боги хотят уничтожить кого-либо, они называют его подающим надежды, замечает С.Конноли (3). Приведенная сентенция перекликается с латинским изречением “Если боги хотят кого-либо уничтожить, они лишают его разума”, с одной стороны, и с известной в англоязычном мире сентенцией У.Блейка “От дьявола и от царей земных мы получаем знатность и богатство...” (пер. С.Маршака), с другой стороны. Следовательно, стремление к успеху в обществе ведет человека к моральной гибели. Общественное признание, по мнению автора сентенции, не является благом. В афоризме Б.Шоу (4) мученичество определяется как единственный способ прославиться, не имея способностей. Здесь, на наш взгляд, критически оценивается как общественное мнение, симпатизирующее мученику, так и лишенный способностей человек, стремящийся к известности. Следовательно, общественное мнение не заслуживает того, чтобы с ним считались способные, выделяющиеся из толпы люди. Либералы могут понять все, кроме людей, не понимающих их. В этом высказывании Л.Брюса (5) критически оценивается догматизм людей, претендующих на обладание истиной. Людям свойственно изображать себя в выгодном свете. Следовательно, мнение людей о себе часто является завышенным и заслуживает скептического отношения. Самооценка людей не соответствует действительности.
Приведенные сентенции построены на парадоксах, на противоречии некоторым фундаментальным оценочным нормам англоязычного общества (“демократия и прогресс — благо; следует стремиться к успеху в обществе; следует прислушиваться к общественному мнению; люди могут понять друг друга” и т.п.).
Оценочные нормы подвергаются переоценке не только в сентенциях, но и в измененных пословицах и в комментариях к пословицам. Примером измененной пословицы может быть речение Early to rise and early to bed makes men healthy, wealthy and dead (в оригинале — ...healthy, wealthy and wise). На наш взгляд, изменение пословицы связано не с ее семантикой, а с прагматикой данного универсального высказывания. Исходная пословица дидактична, говорящий, приводя ее, становится в позицию поучающего на основе народной мудрости. Такая позиция вышестоящего вызывает протест, результатом которого являются пародируемые пословицы или псевдопословицы типа “Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет”.
Комментарии к пословицам и сентенциям включают продолжения, стилистически однородные с текстом пословицы, но абсолютно меняющие прагматику универсального высказывания, нейтрализующие и высмеивающие дидактическую направленность. Например: “Век живи — век учись, + и дураком помрешь”, “Повторенье — мать ученья + и утешенье дураков”, “Лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть + лучше умереть, чем лежать”, “Старый конь борозды не испортит, + но глубоко не вспашет”, “Человеку свойственно ошибаться, + но дуракам свойственно упорствовать в ошибках”. Такие продолжения анонимны, и в этом смысле становятся фольклором. Они появляются вследствие статусного несоответствия действительной роли говорящего и той роли, которую говорящий себе присваивает. Такие речения по своей сути диалогичны, и, вероятно, продолжения первоначально были ответными репликами поучаемого.
Универсальные высказывания можно разделять на два класса единиц. С одной стороны, выделяются выражения, которые уместны в устах людей, обличающих лень, глупость, бесхарактерность, отступления от норм приличного поведения. Например: Business before pleasure; By doing nothing we learn to do ill; Familiarity breeds contempt; Where there is a will there is a way. С другой стороны, выделяются речения, которыми пользуются главным образом для оправдания: No man is wise at all times; Muck and money go together; Luck goes in cycles; Live and let live. Речения первого типа основаны на моральных нормах, лежащих в основе поведения людей и составляющих оценочные пресуппозиции. Речения второго типа, уступающие количественно первым, по нашим данным, приблизительно в восемь раз, построены на уступительной конструкции: нужно работать, но нужно и отдохнуть; нужно прилагать усилия, но не все зависит от человека; невозможно все рассчитать. Условно можно обозначить выделенные два класса пословиц как менторские и апологетические высказывания. Менторские высказывания являются статусно-маркированными. Продолжения пословиц строятся по принципу контраста: апологетическое — к менторскому и менторское — к апологетическому.
Статусно-маркированные высказывания являются неотъемлемой характеристикой речевого поведения индивидуума, при этом можно противопоставить индивидуумов, стремящихся подчеркнуть либо затушевать статусное различие в общении. Подчеркивание статусного различия обусловлено различными причинами: это и стремление дистанцироваться от собеседника по соображениям вежливости либо под влиянием определенного эмоционального состояния, либо с учетом конкретных обстоятельств общения. Вежливое поведение обычно ассоциируется с нежеланием коммуникантов нанести какой-либо ущерб саморепрезентации друг друга, т.е. со стремлением помочь партнеру по общению «не уронить лицо». Вслед за П.Браун и С.Левинсоном (Brown, Levinson, 1987) в прагмалингвистике разграничиваются две основные разновидности вежливости как стратегии поведения – позитивная и негативная вежливость. В первом случае инициатор общения исходит из того, что его партнер – это его близкий друг, поэтому отношения строятся на откровенности, демонстрации готовности помочь и воспользоваться помощью, во втором случае – инициатор общения старательно избегает любого вторжения на территорию партера по общению, стремится не допустить ограничения свободы действий собеседника и не связывать его никакими обязательствами. Вежливость позитивная свойственна людям, привыкшим вести общение на сокращенной дистанции, вежливость негативная характерна для тех, кто сориентирован прежде всего на общение с малознакомыми людьми. В социолингвистическом плане позитивная вежливость характеризует людей, поведение которых соответствует нормам общения молодежи и малообразованного слоя населения, игнорирующего статусные различия между людьми. Негативная вежливость – это поведение в соответствии с нормами общения представителей среднего класса независимо от возрастных отличий.
Известный английский лингвист Дж. Лич выделяет четыре типа иллокутивных функций высказывания на основании того, как соотносятся социальные предписания поведения и индивидуальные интенции говорящего в том или ином речевом действии:
1) конкурирующие (competitive) — приказы, требования, просьбы;
2) совпадающие (convivial) — предложения, приглашения, приветствия, благодарности, поздравления);
3) индифферентные (collaborative) – утверждения, объявления, сообщения, инструктирование;
4) конфликтующие (conflictive) – угрозы, обвинения, оскорбления, выговоры (Leech, 1983, p.104).
Социальные предписания поведения требуют того, чтобы общение было приятным для его участников, индивидуальные интенции могут образовывать противоречие у говорящего между желанием достичь определенной цели и сохранением взаимной доброжелательности между коммуникантами. Схема Дж. Лича фактически представляет собой обоснование двух основных принципов поведения – солидарности и такта, объясняющих сущность позитивной и негативной вежливости. Так, директивные речевые действия (например, требования) содержат противоречие между желанием говорящего достичь своей цели и сохранением добрых отношений между коммуникантами. В этом случае оптимальным способом для достижения поставленной цели является определенный набор поведенческих ходов, построенных по правилам негативной вежливости (даже если интенция говорящего не будет реализована и требование не будет выполнено, то вежливый отказ сохраняет добрые отношения или их видимость между участниками общения, т.е. социальные предписания выполняются). Конкурирующие иллокутивные функции иллюстрируют принцип такта. Совпадающие иллокутивные функции не содержат противоречия между социальным предписанием и интенцией говорящего и иллюстрируют принцип солидарности. Индифферентные иллокутивные функции не связаны с угрозой для адресата потерять лицо и возможностью для говорящего испортить отношения с собеседником, поэтому вежливость как средство оптимизации общения в данном случае оказывается невостребованной. В случае открытого конфликта говорящий сознательно игнорирует социальные предписания и может смягчить ситуацию, по мнению Дж. Лича, лишь при помощи иронии.
Принципы солидарности и такта в общении, действительно, являются ведущими, если мы будем рассматривать интенции коммуникантов с позиций исходной доброжелательности, кооперативности, позитивного отношения к собеседнику, самому себе и к миру. Представляется, однако, что в своих контактах с миром человек не всегда заранее настроен доброжелательно и кооперативно по отношению к действительности. Весьма типичны случаи, когда эта действительность представляет угрозу для человека. Доброжелательное отношение к миру – это важнейший, но не единственный аспект общения, и соответственно, наряду с принципами солидарности и такта можно было бы установить принципы разведки и самозащиты в общении. Следует отметить, что открытая демонстрация разведки и самозащиты социально не поощряется, и в этом смысле для исследователя оказываются доступными, в первую очередь, проявления доброжелательного отношения к собеседнику, как искреннего, так и имитируемого.
Как позитивные, так и негативные и нейтральные установки в общении реализуются прежде всего невербально – это соблюдение дистанции, мимика, типы значимого молчания. Говоря о стратегиях разведки, выражаемых вербально, нужно отметить фатическое общение. Установление и поддержание контакта всегда сопряжено с фатическими формулами. Можно выделить несколько типичных способов поведения, раскрывающих ориентировочную (разведывательную) функцию в общении, в зависимости от того, с кем осуществляется контакт: с хорошо знакомым, малознакомым или незнакомым человеком. Суть такого поведения состоит в определении возможных намерений и эмоционального состояния собеседника. От близких людей не ждут враждебных действий, но от незнакомца можно ожидать их, и в определенных культурах принято при встрече с незнакомцем открыто демонстрировать готовность к обороне. Это выражается интонационно, например, в вопросе «Кто там?», когда мы подходим к двери, и невозможно определить, кто к нам пришел (обычно в поздний час). В прямом выражении защитная стратегия осуществляется в вопросе военного патруля: «Стой! Кто идет?», и типичный ответ на этот вопрос: «Свои». Приведем пример из повести Ф.Искандера «Созвездие козлотура»:
− Эгей, хозяин! – крикнул мой спутник и стал закуривать.
Дверь в доме отворилась, и мы услышали:
− Кто там?
Голос был мужественный и резкий: так у нас по ночам отвечают на незнакомый крик, чтобы показать готовность к любой встрече (Ф.Искандер).
По-видимому, фатические формулы в общении исторически обусловлены необходимостью двух сторон продемонстрировать свои искренние либо имитируемые добрые намерения друг другу.
Рассматривая языковую личность в поведенческом аспекте, нельзя оставить в стороне проблему типов общения. В этой связи заслуживает внимания фундаментальное исследование Л.П.Семененко (1996), посвященное монологу как типу общения. Отождествив диалогичность и адресованность, лингвисты оказались в сложном положении. С одной стороны, авторитет М.М.Бахтина и глубокая аргументированность позиций этого великого ученого убедили филологов в диалогичности общения, в диалоге как прототипной форме общения. С другой стороны, в работах исследователей фигурируют как однородные образования такие понятия, как “диалог”, “монолог”, “полилог” и даже “плеолог”, т.е. речь, адресованная более чем одной аудитории — из плеолога выросла литература, как пишет О.Розеншток-Хюсси (1994). Взяв на себя задачу осмыслить специфику монолога как типа общения, Л.П.Семененко выполнил комплексное исследование языковой деятельности. Автору удалось доказать, что монолог является особым типом общения, а не редуцированной формой диалога, установить и охарактеризовать параметры монологического общения, определить принцип монологической кооперации и обосновать постулаты монологического общения, предложить новую формальную модель описания общения. Автор отстаивает бицентричную концепцию языковой деятельности, принимая в качестве основного отличия монолога от диалога признак коммуникативного равенства / неравенства участников общения. При этом участники общения трактуются достаточно широко, исследователь рассматривает в качестве таковых, в частности, носителя языка и язык как своеобразный монологический текст. Тем самым дается новое оригинальное освещение весьма сложной проблемы языковой относительности. Монологичность языка как коллективного текста объясняет те трудности, которые испытывает каждый пишущий, стремясь выразить индивидуальный смысл, особенно в таких видах дискурса, как философский, религиозный и художественный.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги